Смех лисы

Из пробирки. Магический лазер африканского шамана

Свет солнца затопил все вокруг, золотистый и плотный, как вода. Как вода, он делал видимыми каждую складку, каждый заусенец и каждую пылинку.

Слишком четким стало все и одновременно, а глаза не были к такому готовы и напрягались, как бицепс от чрезмерного усилия, а голова кружилась, и вместе с ней кружился весь мир, золотистый и четкий до волоска, будто обведенного пронзительной кромкой, и волоски эти складывались в пышный покров, по которому неуловимо катились узоры, и ухватить их глаз тоже не мог, отмечая лишь, что пышный золотой мех приближается, не теряя четкости, но темнея, и уже касается мягко, будто поглаживая, точно место укола или укуса, будто примериваясь, будто выбирая самый беззащитный клочок лица или шеи, которую так украсил бы рыжий ворот, пока не пропитался алым, будто ласково уговаривая расслабиться, не шевелиться, не просыпаться, а ты понимаешь, что таким уговорам поддаваться нельзя, и вообще поддаваться нельзя, и поддаваться не собираешься — а рыжее становится алым и кидается, пронзительно хохоча.

Валентина спешно села на кровати, со второго удара пришибла верещание будильника и подышала, машинально трогая влажные от испарины лоб и шею.

Клочья дурного дневного сна выскальзывали из головы и бесследно растворялись, как след холодного стакана в жару.

Жара была невыносимой — и за окном, и в доме. Шторки не спасали.

Валентина вялой рукой подняла упавший будильник, охнула и побежала, пошатнувшись, собираться. Она наскоро ополоснулась, оделась, с отвращением посмотрела на холодильник и отправилась обуваться, но уже с порога вернулась, вспомнив, и забрала из холодильника пробирку с кровью Рекса.

Выйдя на крыльцо, Валентина без особой уверенности окликнула сына.

Тот, однако, явился сразу — с задов двора. У курятника куковал, ясное дело.

К матери Серега подходить не стал, держался на расстоянии. Ему явно не терпелось поскорей вернуться к курятнику.

Спорный, получается, вопрос, кому Валентина организовала карантин: псу или хозяину его непутевому. Вернее, вполне бесспорный.

А будь я на месте пса, за заборчиком или больная, небось, воды бы не подал, не говоря уж рядышком неотлучно сидеть, подумала Валентина с привычной и несколько нарочитой, конечно, горечью. Погружаться в жалость к себе и сожаления по поводу упущенного ребенка она не стала, сразу перейдя к деловой части:

— Я на дежурство, до утра не жди. В десять чтобы как штык в кровати был.

Поешь только, и нормально, не хлеб с сахаром. Понятно?

Серега кивнул, косясь себе за спину. Валентина повысила голос:

— Две минуты мать послушай! Борщ и котлеты в холодильнике, кости для Рекса рядом. Ему миску снизу проталкивай, ну, ты знаешь, сам не суйся. Собаку, как договорились, не выпускай, следи внимательно за поведением. Если начнет тосковать, отворачиваться от воды или гнать слюну больше обычного, сразу беги к Назаровым, попроси разрешения позвонить мне на работу. Если не подойду, скажи, чтобы записали и передали, а сам дома сиди. Кстати, ты почему не в лагере?

— А нас это, сегодня уже отпустили.

Валентина недоверчиво нахмурилась. Но тут из-за спины Сереги появилась Райка и очень убедительно подтвердила, что так все и было, правда-правда.

Эдакий тон у подростков — признак вранья. Но Валентине было некогда, к тому же Райка как компаньон сына в текущем историческом периоде была наилучшим вариантом.

— Везет вам, — сказала Валентина нейтрально, насколько сумела. — Раечка, ты уж последи, пожалуйста, за этими охламонами, ладно?

— Чего следить-то, — пробурчал Серега.

— Того, что на вас самих надежды нет. Чуть зазеваешься, а у вас или штаны порваны, или хвост откушен. Мужчины, что с вас возьмешь.

— Мужчины седеют рано, — важно сообщил Серега.

Подчеркивание телепрограммы не прошло зря.

— Это мужчины-то?.. — возмутилась Валентина, махнула рукой и помчалась на работу.

Едва дождавшись, пока стукнет калитка, Серега и Райка вернулись к курятнику и сели на край сложенной дерюги. Серега откинул завернутый край, открывая раздавленный сундучок, который они принялись потрошить перед самым явлением Валентины. Теперь можно было нырнуть в это занятие с головой, не отвлекаясь на помехи и подвывание Рекса, изнывающего от любопытства и желания присоединиться. Пес пытался пролезть сквозь рабицу и все сильнее страдал оттого, что в крупную ячею толком не пролазил даже нос.

— Это, по-моему, все для медицины, — сказала Райка, осторожно вертя в руках длинный светлый футляр неопределенного цвета, внутри которого перекатывалось что-то со звуком, напоминавшим легкий щебень или кедровые скорлупки. — Тут, например, могли градусники или еще какие-то приборы храниться. Нам бы перчатки надеть, а то вдруг ртуть или чего хуже.

— Ага, — сказал Серега, не сделав даже вида, что готов ринуться на поиск перчаток. — Ты не открывай тогда. Да понятно уж, что для медицины, раз Рекс выздоровел. Или для волшебства. Живая вода, как в «Златовласке», блин.

— Для волшебства по-другому выглядит, наверное: там колбы круглые, глиняные бутыльки и так далее. А тут явно ультрасовременное все или даже как… Да аккуратней ты!

Серега, который небрежно вертел в руках последнюю пробирку с остатками жидкости, аж вздрогнул и сердито сказал:

— Фига ли орать? Из-за тебя чуть не разбил.

Он аккуратно вернул пробирку в гнездо и отложил коробку от греха, бурча:

— Да и разбил бы, делов-то. Вони было бы, конечно, но так-то нужна она кому больно. Рекса вылечили уже, а больше я его в лес не пущу.

Рекс потрясенно взвизгнул.

— Даже не мечтай, — сказал Серега, нацелив на него палец. — Разорался тут. Отсидишь как надо, и… тогда посмотрим.

— А вдруг живая вода все-таки, — отметила Райка, бережно изучая футляр.

— Как пригодилась бы. Жаль, что только сейчас…

Она подавила вздох и с преувеличенной бодростью заявила, откладывая футляр:

— А волшебства не бывает, его наука съела. То есть это не живая вода, а лекарство, просто так совпало, что нужное. А это не сундучок, а докторский чемоданчик. Знаешь, бывают квадратные такие, я в Первомайском видела. Кофр вроде называется.

— Кафр, — поправил Серега. — Это из Африки что-то.

— Вот ты… — уважительно протянула Райка, и Серега польщенно приосанился, — мешалка все-таки. «Все перепутали, и имя, и названье».

— Ладно, не отвлекайся, — скомандовал Серега, решив обойтись без выяснения подробностей и отношений. — Давай дальше смотреть. Это что, по-твоему, тоже медицинский прибор?

Он продемонстрировал прямоугольный кусок черного стекла, вправленный в тонкую жесть. Стекло было покрыто паутиной трещин, заметных, только если смотреть сбоку — ну или на ощупь.

— Зеркальце, — неуверенно сказала Райка.

Серега, изучив лохматый контур головы в отражении, хмыкнул.

— Может, там чернота как-нибудь убирается или регулируется, — предположила Райка, понимая уже, что лопухнулась с версией.

— Медицинский кафр, сама же сказала. На фига медику зеркальце?

— Ты не представляешь, — сообщила Райка и хихикнула.

Серега, поняв, что продолжения не будет, направил все внимание на стеклянную вставку сложной формы в металлической оправе.

— Глазок, что ли, как у Шефа во «Врунгеле», — пробормотал он, прильнув к вставке глазом. — Не, не видно ни фига. Не то.

Он провел стеклом по рукаву и по груди и воскликнул:

— Электрогорчичник! А?

— Хм, — сказала Райка.

— Или этот… Для электрофореза штука, по коже водишь, — он показал, — а она греет и микробов убивает.

— Утюг, что ли? — ехидно уточнила Райка.

Серега взглянул на нее грозно, еще раз проехался стеклом по рубашке и загорелся:

— А кстати! Может быть!

— Полегче давай, порежешься сейчас, — одернула его Райка и, мгновенно подняв градус ехидства, предположила: — Еще электроплитка, скажи.

Серега уставился на нее, потом на черное стекло, потом снова на нее.

— А спираль где?

Райка почему-то опять прыснула. Серега начал злиться, поэтому она, кусая губы, выдавила дрожащим голосом:

— Может… она без… спирали. Стекло нагревается.

— И лазером фигачит, — мрачно сказал Серега, конечно, мгновенно загорелся такой возможностью и выставил перед собой прижатое к ладони стекло.

— Проще предположить, что фонарик.

— А сложнее? — попробовал съязвить Серега.

Райка, которая успокоила себя терпеливым раздергиванием комка спутанных проводов, невозмутимо ответила:

— А сложнее — что пряжка для ремня.

— А это ремень, да? — уточнил Серега, кивая на провода.

Райка торжественно кивнула.

— Да что ты фигню-то… — начал Серега, надулся, сообразив, что над ним издеваются, однако тут же вспомнил: — А фонарик… Ну, может быть. Но лазер круче.

И он повел стеклом перед собой, очевидно, кося воображаемым лучом батальоны воображаемых врагов.

Провода были странными: гладкими, тонкими, белыми и непривычно округлыми в сечении, к тому же вместо нормальных вилок или штекеров оканчивались малюсенькими плоскими лопаточками. Райка на миг остановила ладонь Сереги, примерила лопаточку поменьше к почти незаметной щели в нижнем торце и констатировала:

— Точно электроприбор, но не для наших розеток.

— Для американских! — воскликнул Серега, попробовал отобрать у Райки провод, но та отодвинулась. — Или африканских каких-нибудь!

— А может, украшение такое. Африканское или из какого-то еще третьего мира. Кулон такой здоровый, его к батарейке подсоединил, и он сверкает на всю саванну, как гирлянда на елке.

— Дэ? — озадаченно спросил Серега, примеривая стекло в качестве кулона, серьги или диадемы. — Не, здоровый слишком и тяжелый.

— Может, он для колдуна или там шамана, — предположила Райка, уже доплетая из самого длинного провода что-то замысловатое. — Стекло вулканическое, железо из метеорита или древней индийской колонны, сзади вставка, э-э, магической слюды со дна океана. Э, ломать-то зачем?

Серега убрал ножик от стеклянной вставки, которую пытался подцепить лезвием, и тут же полез кончиком ножа в забитую сором щель.

— Обязательно сразу все увечить? — поинтересовалась Райка.

— Смотри… — пропыхтел Серега, орудуя то лезвием, то ногтем. — Тут вроде… дальше щель. Он открыться… должен… Ай!

— Ну вот, доигрался, — сказала Райка взрослым тоном. — Покажи.

Пострадал, к счастью, лишь ноготь, да и тот сломался не слишком трагически. Серега не без пижонства срезал задранный осколок ножничками, таившимися в ножике — правда, их извлечение едва не стоило еще одного ногтя. Райка только вздохнула.

Дождавшись, пока он с мушкетерским понтом вернет оружие в ножны, вернее, в карман, а другой рукой отложит толстое стекло к прочему содержимому кофра, Райка перехватила эту руку и, не успел Серега отдернуться, надела ему на запястье сплетенный из проводка браслет с торчащей, как украшение, стальной лопаточкой. Лопатку она воткнула в прочищенную Серегой щель на нижней кромке стеклянного куска и сказала:

— Теперь ты колдун и шаман. А это как будто твой главный амулет. Ну или лазер.

— Или как транзистор, — сообщил Серега, поигрывая запястьем. — Я у Сани такой видел — ну, больше раза в три. О! Или как мини-телик, типа «Юности», только мелкий!

— А чего плоский такой? Экран выпуклым должен быть. И где антенна? А главное — зачем такой мелкий нужен вообще? Что ты на таком экране увидишь?

— Да ладно, у волка с яйцами еще меньше.

— Че-во? — спросила Райка не без угрозы, но тут же прыснула, сообразив, что имеется в виду электронная игра, в которой волк из «Ну, погоди!» должен ловить скатывающиеся сверху яйца.

— Та-во, — передразнил явно довольный нечаянным эффектом Серега. — И вообще, помнишь анекдот про японца и русского?

— Помню, конечно, — поспешно сказала Райка, а толку-то.

— В общем, встречаются русский и японец…

— Да помню я! «Угадайте, что у меня в кулаке? Пра-авильно, телевизоры!»

— «Угадайте, сколько!» — успел закончить раньше нее Серега.

— То есть ты всерьез думаешь, что это вот телевизор?

Серега кивнул, широко улыбаясь.

— И ты всерьез думаешь, что его и все остальное Гордый посеял?

Серега кивнул сильнее, улыбаясь так, что ушам стало больно.

— Что-то не очень он на японца похож.

— Маскируется, — отрезал Серега, сразу перестав улыбаться. — Тем интересней его разоблачить. Пошли?

Райка вздохнула и сказала:

— Ну пошли.

Серега потоптался на скрипучем крыльце, одна доска которого уходила вниз с прытью качельки, тоскливо оглянулся, но Райку не засек. Она должна была стоять на нижней ветке ближайшего к Дому-с-привидениями тополя, но либо смоталась, либо умела сливаться с местностью не хуже, чем плести веревочки.

Серега подавил желание метнуться к ней, чтобы еще раз договориться о порядке действий в случае опасности, о сигнале, который Райка подаст, завидев Гордого, да о чем угодно, что позволит чуть отсрочить вторжение в Дом-с-привидениями, которое пугало Серегу чем дальше, тем больше. Он обругал себя, подышал и робко постучал в щелястую дверь, неровно покрытую шелухой давно облупившейся краски неопознаваемого цвета.

За дверью стояла тишина и, наверное, темнота, которая скрывала что-то жуткое. Глубокий погреб с ржавыми цепями и крючьями, пыточное кресло, отдельную комнату с огромными пауками и крысами, а еще кого-то невообразимого, затаившегося за косяком и не выдающего себя ни единым шорохом. Он просто стоял и ждал. Терпеливо. Чуть улыбаясь.

Серега разозлился на себя и стукнул в дверь кулаком — раз и дв…

И все.

Дверь подалась и со скрипом приоткрылась. Она была незапертой, как и все в Михайловке, кроме двери богачей Назаровых, которые боялись всего на свете — и правильно делали.

Впереди висела темнота, рассеченная неровной трапецией света, в которую была вписана нелепо долговязая тень Сереги. Подсвеченные фрагменты подсказывали, что пол не мыли год минимум — судя по разнообразным грязным следам, в том числе осеннему, с клоком желтого кленового листа. Слабый звук вибрировал на грани слышимости.

— Простите, можно? — сказал Серега тоненьким от испуга голосом, откашлялся, но продолжил немногим ниже: — Мы от школы, металлолом собираем.

Звук не изменился, но темнота вокруг световой трапеции сгустилась и, кажется, похолодела. Она ждала.

Серега, с трудом удержавшись от того, чтобы обернуться на Райку или хотя бы на небо, солнце, свободу и жизнь, затаил дыхание и шагнул в эту темноту, как в прорубь.

Ничего не произошло. Только мурашки толпой рванули во все стороны по спине, загривку и рукам. Серега потер локти и спросил:

— Тук-тук, есть кто дома?

Кругом была тишина. Серега осмелился вдохнуть и тут же скуксился, будто сунулся в общественный туалет на железнодорожном вокзале. В Доме-с-привидениями пахло не туалетом, но тоже ничего себе: кислятиной, гнилью и затхлой сыростью, как, например, в давно не чищенном погребе, где забродивший компот пролился на позапрошлогоднюю картошку.

Серега торопливо натянул на нос ворот рубашки, вытер слезы, выбитые смрадом, и выдернул из кармана динамо-фонарик. Мышцы предплечья взвыли, но быстро разгулялись.

Жужжание сперва показалось жутко неуместным и достойным сурового наказания со стороны пауков, крыс и прочих вспугнутых обитателей тьмы — но тут же, раскатившись по всем углам, подмяло под себя зудение и превратило жуткие пространства в обычные захламленные комнаты, бояться которых странно. Во всяком случае, Сереге, который в таком бардаке и жил бы, если бы не суровая мама.

По мере погружения в нутро дома пульсирующий свет выхватывал из тьмы детали все более малоприятные, зато все менее пугающие. На вбитых в стену кривых гвоздях висели груды одежды на все сезоны, стол из ДСП со вздутыми крошащимися углами был заставлен грязной посудой, рядом с ним скучала одинокая табуретка. У дальней стены выстроился ряд стеклянных бутылей с неприятно неровным темным содержимым. Их горловины венчали раздутые в приветствии резиновые перчатки.

Серега ответил им таким же приветствием и тем же движением погрозил мухам. Они бродили по столу и барражировали над ним, жужжа громче фонарика.

Осмелев, Серега взялся за поиски, хотя что искать, не представлял совершенно. Луч беспорядочно метался по комнате, по курганам мусора в углах, паутине над окном и свисающим с потолка липким лентам, густо украшенным мухами, пока не замер, пульсируя, на непонятном узком длинном предмете под окном. Серега подошел и поднял его за край. Край легко поднялся. И почти сразу на всю комнату разнесся звонкий металлический удар. И еще. И еще.

Серега обмер.

— Так точно, товарищ подполковник, — сказал Земских в трубку. — Насколько могу судить, вообще ничего не изменилось, только совсем как на дне болота. Ну, вас нет — вот и, сами понимаете.

Он не слишком лукавил и не пытался угодить собеседнику, совершенно вообще-то незнакомому заместителю командира полка, базировавшегося в Михайловске до 1984 года. Земских сослали сюда чуть позднее, в помощь совсем заплюхавшемуся Нитенко, тогдашний зам которого совсем забил на службу, полностью посвятив себя предпенсионным сборам и удовольствиям.

Ссылка должна была продлиться пару месяцев, максимум полгода, пока не найдется отставник пободрее, — но не бывает, как известно, ничего более постоянного, чем выпадение из орбиты. За орбиту Земских особо не цеплялся, к намекам на скорое назначение в штаб округа, а то и в аппарат министерства относился спокойно, потому без особых терзаний решился на давно назревший развод, после которого, конечно, о столичной карьере оставалось забыть: в перспективные офицеры кандидатов без безупречного семейного тыла не берут.

Он пару раз попробовал выскочить в другом направлении, а потом решил не обгонять паровоз: к осени временную комендатуру всяко расформируют, Нитенко отправится на долгожданный отдых, а Земских — куда пошлют. Да будет так.

Подполковника Лепехина, на которого он вышел по довольно замысловатой цепочке, Земских никогда не видел и почти наверняка не увидит — но сделать ему приятное без особого напряжения совести было нетрудно. Любой населенный пункт, соседствующий с воинской частью, вянет с ее уходом и расцветает с появлением, это же тупая логика, если не сказать базис исторического материализма. Общественно-экономическая формация и трансформация как есть.

Подмасленный собеседник хорош тем, что принимается вспоминать и рассказывать без лишних понуканий. Надо его лишь слегка направлять.

Направлять расчувствовавшегося Лепехина пришлось не слегка, а с напором и неоднократно, чтобы он оторвался наконец от меланхолического восторга по поводу михайловских грибов, невероятного местного творога, а также одной там рыженькой дамочки, имя которой подполковник позабыл, а рассказ о ее отличительных признаках, в основном, понятно, вторичных половых, не подкидывал Земских, к счастью, никаких зацепок. Но к третьему разу подполковник все-таки дозрел:

— А, бичеган тот, как уж, Важный? А, Гордый, точно. Ну да, постоянно отирался, лебезил, помочь рвался. Местами и в самом деле помогал, скрывать не стану. Так что шугать перестали и уважили, раз так в небо рвался. Ну да, в прямом — прокатили, даже не раз вроде. Два вроде. Три вряд ли: он же не сразу напроситься сумел, а потом нас вот сюда уже. А, я не сказал? Он же раз в год, весной… Нет, летом, ну вот примерно в эти числа принимался… А, понял. Так и просится?

— Ну да, — признался Земских с досадой. — И, главное, на авторитеты ссылается еще: всегда, говорит, катали, спросите, если не верите. А я не верил, конечно.

— Не врет, увы, — со смешком подтвердил Лепехин. — Всё, точно: ему именно в конкретный день надо было взлететь, как раз первая декада июня получается. Вот он на вас и нападает. Мы это проходили. Тут, как дамы говорят, проще дать, чем нытье слушать.

Он бархатно засмеялся, явно собираясь на новый вираж расспросов про рыженькую. Земских торопливо спросил:

— Может, свалить так хотел?

— Куда, к китайцам? Чтобы его китайцы же в момент пересечения сбили?

Или ты думаешь, он этот, законспирированный шпион Мао?

— Не очень тянет, — согласился Земских.

— Да и как свалить? Угнать если — так он не Талгат Нигматулин.

Переодевался и даже мылся к полету, конечно, вообще неузнаваемым становился раз в году — но чистой шеей самолет не захватишь, а оружие у него — ну откуда? А даже если и было бы — там же два десятка лбов в полном снаряжении. Они его и с оружием, и без оружия на детали в пять секунд разобрали бы.

— А, так его в «двадцать шестой» брали. Я полагал, в «спарку» или «аннушку».

— Да хоть и в «аннушку» — ну как там… А, еще вспомнил. Он ведь всегда спрашивал, куда летим, — и просился именно что в противоположную от границы сторону.

— А там никаких… — начал Земских и осекся.

Разговор шел по армейской линии, вполне защищенной — тем выше была опасность вызвать интерес случайного особиста, который от нечего делать решит послушать, о чем десять минут трындят две летных части с разных концов страны.

— Ни-ка-ких, — твердо сказал Лепехин, явно подумавший о том же. — Там лес и лес, ну и база сбора, понятно, с грунтовкой до части. Смотреть не на что, шпионить не за чем. В общем, бзик просто у человека. Может, в день рожденья мама его на карусели катала и обещала, что станет летчиком, — и теперь ему нельзя не оформить такой себе подарочек. Он же ради этого впахивал весь год: подгонял нам что нужно, несколько катушек, натурально, из-под земли достал и перемотал сам, на ответхранение брал что угодно и чинил ведь.

— Есть такое, да.

— Ну и мы ж не свиньи неблагодарные. Тем более нам нетрудно, все равно лететь. А! Там же вообще вопрос жизни и смерти был.

— Так-так.

— Этот Важный… Гордый, да, в самом начале, когда допроситься не смог, самодельный дельтаплан сделал.

— О господи, — сказал Земских.

— И не говори-кось. До нас только легенды дошли, но вроде достоверные.

Собрал он, в общем, дельтаплан чуть ли не из лыжных палок и брезента какого-то, даже моторчик от мопеда присобачил. Сперва вроде ногу сломал, потом отладил, поднялся — так его чуть не сбили к чертовой матери. «Карандаш»

поднимали. Скандал мог быть, сам понимаешь, на весь округ. Ну и тогдашний комполка вроде сказал: да ну на хрен, не связывать же блаженного. Покатай его, большая черепаха.

— Понятно, — согласился Земских. — То есть понятно, что явная клиника у человека, но если другим не вредит, а помогает, то пуркуа-па. Спасибо, товарищ подполковник.

— Звони, если что, — благодушно сказал Лепехин и снова оживился: — А если рыженькую ту встретишь, привет от Тихохода передай. Она поймет. Ну и телефончик мой подсунь, а? Мы сейчас далеко-далеко, но сам понимаешь, земля круглая, звезда красная, посадка мягкая. Всякое бывает, а, капитан?

— Так точно, — покорно согласился Земских, еще раз поблагодарил и с облегчением повесил трубку.

И некоторое время задумчиво разглядывал древнюю карту, полученную от Гордого, рисуя пальцем курс самолета и пытаясь понять, в чем может быть интерес пассажира.

Серега в это же время стоял в темной-претемной комнате, безо всякой задумчивости разглядывая грязный дощатый пол и раскатившиеся по нему длинные стальные трубки. Страх сменился гневом, в основном на себя, труса жалкого. Серега, помяв, решительно отшвырнул край широкой, как пододеяльник, но очень плотной ткани, отмотавшейся от длинного свертка под окном, и двинул с досмотром дальше, чуть покачнувшись. Ноги были ватными, во рту пересохло, а сердце бухало везде, от кроссовок до макушки, заглушая и гудение мух, и жужжание фонарика, и, наверное, проход танковой колонны, случись он в этот миг.

Дальше была еще более темная и такая же нечистая спальня с узкой незаправленной койкой и древней табуреткой рядом. Серега брезгливо, двумя пальчиками, поднял шерстяное одеяло казенного типа, неровную подушку с малоразборчивым штампом на углу, потом прорванный комковатый матрас. Ни под ним, ни под подушкой или сетчатым основанием койки ничего интересного не было — только барханы пыли вокруг островков мелкого сора.

Ничего интересного не было и вокруг, даже шкафа или тумбочки. Их роль, очевидно, исполняла вторая табуретка. Она же служила прикроватным столиком: облупленная поверхность сиденья была липкой, а оставленные стаканами следы собирались в хоровод олимпийских эмблем.

Серега посветил на стены и на потолок. С него свисала запыленная лампочка на кривом проводе. Луч от углов Серега поспешно отвел: там то ли шевелилась пыль, то ли клубилась тьма, пойманная мутными клочьями паутины — в любом случае уговорить себя, что практического интереса этот феномен не представляет, оказалось несложно. Серега переложил фонарик в левую руку, потряс закаменевшей правой и напоследок прошелся вдоль плинтусов. Они были неровными, а в одном месте совсем кривыми, даже не сходились на стыке.

Серега, подумав, присел рядом и потянул торчащую планку. Она легко отошла, открывая черное пространство, искрящееся пылью в свете фонарика.

Серега чихнул и повторил, так мощно, что перестал жать рычаг. Пыль из-под плинтуса сунулась, кажется, сразу в нос, в глаза и горло. Некоторое время Серега был занят сдавленным рявканьем в кулак, перемежаемым стонущими вдохами. В один из таких перерывов он услышал странный шум, задавил последний чих так, что голова едва не лопнула, послушал еще и рванул к выходу.

Серега вылетел на крыльцо, едва не врезавшись в косяк, и всмотрелся слезящимися глазами в невозможно яркий день. Райка, пританцовывавшая у калитки, облегченно запрыгала на месте, бросив безуспешные попытки свистнуть: вместо переливчатого сигнала из губ выползало шипение. Ну и ладно, зато до адресата доползло.

— Идет? — спросил Серега, подбежав к калитке.

— В магазин зашел, сейчас выйдет, — сказала Райка, устремляясь к могучему кусту пузыреплодника, раскинувшемуся под тополем по другую сторону улицы.

Серега бросился за ней.

К тому времени, как в дальнем конце улицы возникла сгорбленная фигура Гордого с авоськой, набитой буханками хлеба и дешевыми консервами, Серега успел в темпе рассказать, что ничего подозрительного и интересного в Доме-с-привидениями нет: грязь, вонь и брага с «приветом Горбачеву».

— В книгах искал? — уточнила Райка. — Обычно там и тайники, и таблицы шифров.

— Ха. Книг там вообще нет, ни одной.

— Какой же он шпион тогда, — разочарованно сказала Райка. — Алкаш обыкновенный.

— А может, ему книги и не нужны. Может, он и так все знает.

Райка всем видом продемонстрировала, что сомневается в резонности такого умозаключения.

Серега сдаваться не собирался:

— Ну или вот эти приборы у него как раз для того, чтобы все узнавать.

Смотрит в ту штуку, и она ему показывает все что надо.

— Так этой штуки у него нет давно, — напомнила Райка. — Значит, должен был нормальными штуками ее заменить — книгами, газетами.

— А может, он инопланетянин все-таки, а это оружие навроде бластера! — стремительно переобулся Серега. — Или, наоборот, отбиватель лазерных лучей и пуль.

— Что-то хлипкий больно для отбивателя пуль, треснул и привет. Все, тихо.

Они замерли, наблюдая сквозь листву, как утомленный Гордый, волоча ноги, входит в свой двор за покосившимся забором и исчезает в темном доме.

— Инопланетянин, — горько констатировала Райка. — Японский шпион.

Штабс-капитан Рыбников.

— В смысле? — не понял Серега.

Райка отмахнулась. Ей было неловко: полдня убила на ерунду, в которую даже детсадовка не поверила бы.

— Но фамилия-то какая дурацкая, Гордый, — подумав, зашел с другой стороны Серега. — Не бывает же таких.

Райка устало объяснила:

— Не бывает. Это не фамилия. Он Попов. Геннадий Иванович, что ли.

— Да ладно!

— Вот тебе и ладно. А Гордый — это кличка, явно издевательская, но откуда взялась, баба и не помнит. Сразу прилипла, как Попов приехал.

— А откуда и зачем приехал?

— Тоже не помнит.

— Что ж она так, — огорчился Серега.

Райка немедленно взвилась:

— Ой, а ты помнишь, да, если умный такой?

Серега уже выучил, что поссориться при первой возможности легко и просто — не только с Райкой, но с нею в особенности, — а вот помириться наоборот. Поэтому он пораздувал, конечно, ноздри, однако развивать тему не стал, а старательно предложил:

— Ладно, давай как эти, следователи. Прикинем, что вообще известно про Гордого.

— Нам?

— Ва-ап-ще, — сдержанно повторил Серега.

Райка оценила такую кротость и решила более не заедаться.

— Ну что-что. Алкаш.

— Так.

— Тихий.

— Так.

— Самогонщик.

— Брагогонщик, но ладно, так.

— Одинокий. Не общается ни с кем, только здоровается.

— Всегда?

— Еще бы. Кому такой нужен?

— Ха, — сказал Серега.

Райка, подумав, печально кивнула и согласилась:

— Ха. Но вот этому не повезло. Зато какой-то женщине повезло, что ему не повезло. С нею.

Серега обдумал вопрос с этой кочки и сказал:

— Тут другое интересно. Получается, он, это, антисоциальный элемент. В городе такого на стенде бы вешали, «Позор района», все такое. А здесь всем не то что по фиг, наоборот, общаются с ним, здороваются, бражку покупают.

Почему?

— Потому что бражку хотят. Дешевле водки, и талоны не нужны.

— И вкуснее, — ехидно добавил Серега и передернулся, вспомнив духан, стоящий в Доме-с-привидениями.

— Тебе виднее, — отрезала Райка. — Но у Сивука претензий к нему нет.

— Почему? Думаешь, взятки берет?

— Ну почему сразу взятки. Просто докапываться не хочет. Сивук же не очень вредный. А Гордый с военными дружит. Зачем участковому ссориться с военными?

— Прямо дружит?

— Ну, трется возле них постоянно. И солдаты к нему за выпивоном бегают.

— Точно шпион, раз возле летчиков трется, — твердо сказал Серега.

— Так нет уже летчиков давно, — напомнила Райка. — Улетели. А он остался.

— Значит, этот самый, диверсант. Андрюха же рассказывал, есть такие, как бы туристы американские или совсем как наши: жвачку с лезвиями пацанам раздают. Пожевал — горло себе перерезал. Или кассеты фирменные, а там такие специальные песни: послушал, все, стал неофашистом. Или роботом-убийцей.

— Много он тебе жвачки и кассет раздал?

Сбиваться с курса Серега не собирался:

— А некоторые колорадских жуков на картошку разбрасывают.

— Дак нету у нас колорадских жуков, — напомнила Райка.

— Это пока.

Вид у него стал многозначительным до глупости. Райка с трудом удержалась от указания на это, вспомнила, ради чего они засели под кустом, и поинтересовалась:

— А зачем диверсанту лекарство от бешенства? Оно же Рекса спасло, ты сам говоришь.

— Вот это нам и предстоит выяснить, — еще многозначительнее протянул Серега.

— Хватит переживать, — отрезала Тамара. — Ты, Валь, все правильно сделала, это раз: пса изолировала, детей предупредила, кровь на анализы сдала, теперь жди спокойно.

— Да я не о том, — начала Валентина.

Тамара перебила:

— Спокойно, я сказала — это два. Пес у тебя привитый, говоришь, так? Ну и все. Опасность минимальная. Тем более если, как Сережка говорит, оклемался сразу. И он может, наверное, более-менее успокоиться. У бешенства, сама знаешь, клиника са-авсем другая. С водобоязни начиная.

Валентина, поменявшая тем временем резиновые перчатки, ставшие обязательными на дежурстве, терпеливо дождалась, пока старшая коллега сочтет долг успокоения исполненным, и объяснила:

— Том, я не про это. И не про сына своего несчастного — но ты бы видела, как его трясло… Я про собаку, про ее болезнь как раз. Сережка сказал, она даже без сознания вот так вытягивалась и как будто смеяться пыталась. Ничего не напоминает?

Тамара поднесла руку ко рту и медленно посмотрела в сторону правого крыла, вход в которое был завешен прорезиненными шторами и в котором уже полтора десятка пациентов даже без сознания вытягивались — именно вот так — и как будто пытались смеяться.

— А я о чем, — негромко подтвердила Валентина.

— Слушай, ну остальная-то симптоматика и клиническая картина… — неуверенно начала Тамара и замолчала.

— Все-таки надо Коновалову сказать.

Тамара хмыкнула, кивнула и хотела, кажется, пошутить на этот счет, но вспомнила о другом:

— Кстати. Там этот звонил.

Валентина смотрела на нее, не спрашивая и не уточняя. В самом деле, зачем — и так все понятно. Так что Тамара просто добавила:

— Несколько раз. Настойчивый такой.

Валентина коротко кивнула. Развивать тему она явно не собиралась.

Поэтому Тамара решила спросить сама:

— А что у вас?..

— А что у нас тут за перерыв? — раздраженно поинтересовался Коновалов, сумевший как-то незаметно, несмотря на габариты, вырасти у поста дежурной сестры. — Работы совсем нет? Больным ни уход, ни помощь не требуются?

Или, может…

Он замолчал, крякнул и с неудовольствием проводил взглядом стремительно удаляющиеся спины: Валентина и Тамара, проворно вскочив, обогнули начальника, как столб, на бегу натянули маски и скрылись за брезентом. Оттуда немедленно, будто с трудом дождавшись явления сестер, долетел невнятный шум.

Пал Семеныч Рачков, небритый и за пару дней совсем исхудавший, дергался в пароксизмах кашля, совмещенных с судорогами, так сильно, что постепенно разворачивался поперек узкой койки. Валентина, натягивая маску на ходу, вбежала в палату в момент, когда Рачков ударил ногами по пустой соседней койке, пружины которой зазвенели, и занырнул головой под раму кровати, стоящей по другую сторону. Валентина сообразила, что следующий приступ кашля заставит его не просто мотнуть головой, а в лучшем случае разбить лицо, если не сломать нос и не выбить зубы о стальную раму, и кинулась уводить пациента из-под его же собственного удара.

Рачков ничуть не сопротивлялся, но тело его жило собственным разумением: ноги бились о дальнюю койку, застревая между сеткой и кроватью, спина выгибалась коромыслом, руки болтались, как выломанные сухие ветки, а голова гуляла от ключиц чуть ли не к лопаткам.

Однако Валентина успела выдернуть ее из-под койки до приступа, оказавшегося затяжным и выворачивающим Рачкова до самых, кажется, потрохов. Он кашлял сильно, долго и надсадно, срываясь в неуместное и оттого жутковатое, да еще с подщелкиванием зубами, хихиканье. Лицо его побагровело, шея разнообразно вздулась, как сложно устроенный канат, из глаз лились слезы.

Валентина и сама взмокла, поскольку изо всех сил, чтобы не выскользнул из резиновой хватки, держала Рачкова за плечи так, чтобы если и ударился, то затылком о соседний матрас.

Через неплотно прикрытую дверь донесся крик Тамары:

— Валя, сюда, быстро!

Крик не заглушал скрежещущий хохот и глухие удары — видимо, кроватной спинки о стену.

— Полминуты! — крикнула Валентина в ответ, сама не поняв, что не так с ее ответом.

Разобраться в этом она уже не успевала.

— Быстрее! — рявкнула Тамара.

Ей явно нужна была срочная помощь.

У Рачкова приступ, к счастью, иссяк. Он сипло дышал, клокоча горлом, — но кашлять, кажется, больше не собирался.

Валентина мягко, но не мешкая пристроила его голову на законное место и поспешила на зов Тамары, на ходу аккуратно, локотком, промакивая лоб и брови: пот вовсю щипал глаза. Ладно хоть ресницы не крашу, была бы как зареванный клоун сейчас, машинально подумала Валентина, врываясь в седьмую палату, навстречу стуку и присвистыванию.

Тамара скомандовала:

— Живо врачей сюда с противошоковым, тут, похоже, коллапс.

Навалившись всем телом, она удерживала на боку здоровенную тетку с молочной фермы и прижимала к ее губам то ли катетер, то ли трубку, что уж оказалось под рукой из пригодного для того, чтобы сунуть в дыхательное горло, когда стандартный путь воздуху перекрыл спазм жесткой асфиксии. Больная, вес которой был раза в три побольше Тамариного, показывала чудеса асинхронного движения: медленно поводила руками, ногами сучила удивительно быстро и не в такт подергивала тазом, так что кровать грозила вскоре выдолбить дыру в штукатурке. Мало кто так умеет, только опытные барабанщики, быть может, подумала Валентина, сглатывая неприятный жар.

— Скорей, — сказала сквозь зубы Тамара, поднимая на миг голову.

Валентина очнулась от посторонних мыслей и рванула за подмогой.

Тамара крикнула вслед еще что-то про повязку, но Валентина уже не слушала. Уж врачи сами сообразят и про повязку, и про швы, решила она, пробегая через холл, и тут до нее дошло. Валентина тронула запястьем под носом. Маска, которую Тамара почему-то называла повязкой, впрямь сползла и болталась ниже подбородка. То ли сама сползла, то ли пациент нечаянно сорвал.

Как Дахновскую к Тамаре отправлю, протру спиртом, решила она — и так и сделала, дважды, не убоявшись, что кожа пересохнет и начнет шелушиться.

Кожа у Валентины была нежной и капризной, аж зло брало.

Впрочем, товарный вид она принимать уже не собиралась — не для кого больше. Пришла в себя, слава богу.

— От ты где шляешься! — прокатилось вдоль улицы и обратно.

Райка дернулась, но было поздно: Антоновна решительно надвигалась и была уже в десятке метров, не убежать. То есть убежать-то можно, но куда, зачем — и что дальше? Сами виноваты: потеряли бдительность, увлеклись беседой про диверсантов и инопланетян, смело по жизни шагали — придется за все это платить.

Райка вздохнула и пошла навстречу бабе, чтобы не затягивать процедуру встречи со стандартным вываливанием подробностей о том, какие Антоновна пережила тяготы без непутевой внучки, где ее искала и какие горькие чувства при этом испытывала. Не затягивать, конечно, не получилось: Антоновна не подумала ни сократить обязательную программу, ни убавить громкость. Райка, как и весь поселок, привыкла к этому давно, но ей все равно всегда было неловко — и сейчас, когда Серега понуро стоял рядышком и слушал, особенно.

То есть сперва он попробовал, конечно, за Райку заступиться, что-то объяснить и как-то присочинить. Но Антоновна была не Валентина, ее чужие сочинения не интересовали, ей своих было с горочкой. С которой пока не скатишься, дальше не пойдешь. Райка это давно поняла, Серега только сейчас. Ну, лучше поздно, чем никогда. Понять бы еще, кому лучше-то.

Впрочем, в какой-то момент Антоновне надоело выступать соло, не встречая ни сопротивления, ни поддержки. Она толкнула Райку в плечо, как будто та не выказывала абсолютной покорности, и завершила очередной пассаж про горе горькое, каковое мыкает с девкой непутевой, у которой одни веревочки да прогулочки на уме, внезапным: «До вечера чтобы все окучила, ясно?!» Уже отдельными выкриками и легкими толчками, как пастушок корову, Антоновна погнала внучку к участку: их нарезали каждому двору на картофельном поле недалеко от въезда в поселок.

Сереге страшно не хотелось прерывать захватывающий разговор про выслеживание шпионов, так что он едва не предложил помочь в окучивании — но вовремя сдержался. По двум причинам. На картофельной грядке особо не поболтаешь — да и не очень полезно было показывать Антоновне, что юный сосед готов к привлечению в качестве подсобной силы в самых тяжелых и грязных хозяйственных делах. И от аналогичных маминых поручений потом невозможно будет отвертеться: «Соседке с картошкой помог — неужто со своей теперь не справишься?»

Серега давно научился не покупаться на комплименты вроде «Помощник вырос» и «Настоящий мужик в доме». Каждый такой комплимент стоил минимум часа неинтересного и, как правило, тяжелого занятия. Так что лучше на похвалы не нарываться, решил Серега, потихонечку отставая от соседской процессии. Впрочем, Райка, а тем более Антоновна про него, кажется, забыли сразу.

Шпионов можно и с мамой обсудить, если она уже вернулась. Судя по рассказу про призрака, ей есть что вспомнить — и некоторые воспоминания могут оказаться не только прикольными, но и практически полезными, рассудил Серега и двинул домой.

Только мама еще не вернулась. Дома было пусто, да и Рекс на Серегу реагировал так бурно и громко, как при маме не посмел бы. Серега велел не вопить и пригрозил:

— Будешь орать — все поймут, что по правде взбесился.

Рекс загавкал сильнее, намекающе прыгая вокруг пустой миски.

— Перебьешься. Часа три жди еще, — скомандовал Серега.

И тут уже его желудок взвыл громче Рекса. Серега рванул домой, соврав напоследок, что там срочно надо позырить кой-чего по внеклассному чтению.

Рекс, конечно, не поверил: посмотрел вслед с укоризной, поворчал и, недокрутив положенную спираль по курятнику, рухнул обиженной мордой к стенке.

Медом ей на работе намазано, что ли, с досадой думал Серега, жуя мятный пряник — греть обед не хотелось совершенно. Раньше хоть понятно было: рано ушла — вернется рано, и наоборот, а теперь и днюет в госпитале, и ночует. Или не в госпитале, а с тем капитаном, который стратегические запасы пряников и притащил?

Серега поразмышлял, нравится ему это предположение или нет, и быстро понял, что ему не нравится даже размышлять на такую тему. Он сердито проглотил четвертый пряник, шагнул к самовару, чтобы запить водой, и увидел в окне Андрюху. Тот медленно брел по улице, то и дело останавливаясь без всякой причины.

Для Сереги Андрюха всегда был явлением значимым, чрезвычайно манящим, но очень часто угрожающим и довольно болезненным. Боль последних соприкосновений с ним Серега еще не изжил, поэтому некоторое время колебался, стоит ли бежать навстречу довольно реальной опасности. Но жажда общения была сильнее. К тому же Андрюха выглядел на удивление безобидным и не очень расположенным к быстрым телодвижениям. Если что, смотаться Серега успеет.

Честно говоря, подобная уверенность подводила Серегу неоднократно — но он предпочел не вспоминать предыдущие досадные эксцессы и быстро выскочил во двор. Из калитки Серега, впрочем, вышел куда более размеренным шагом, а к Андрюхе направился совсем осторожно и речи свои завел издалека:

— О, Андрюха, привет! А я как раз сижу такой, думаю над одним вопросом, думаю такой и ничего придумать не могу. Блин, думаю, Андрюха бы сразу придумал. И смотрю — ты идешь. Вот, блин, думаю, можно спросить как раз. Можно же?

Андрюха на Серегу не глядел, но стоял спокойно. Глядел он себе под ноги — то ли показывал, насколько безразличны ему Серегины реверансы, то ли пытался разобрать что-то в негустой траве колеи. Серега зыркнул туда же, но ничего не высмотрел — трава и трава, пыльная и примятая, — и очень ловко, как ему показалось, вышел на нужную тему:

— Вот, это как раз со следами связано, о чем я думаю, в смысле.

Вражескими!

Андрюха быстро, но плавно встал на колени. Серега отпрыгнул и растерянно засмеялся, но Андрюха в ответ смеяться не стал, а лишь совсем повесил голову. По правде увидел что-то и бросился рассматривать, что ли, неуверенно подумал Серега, и Андрюха так же быстро, но плавно упал лицом вперед. Звучно.

— Андрюх, ты чего? — спросил Серега, забыв отключить смех, поэтому вопрос прозвучал то ли издевательски, то ли плаксиво. — Вражеский, в смысле, убили тебя, а я спасать должен?

Он огляделся. До него только сейчас дошло, что это может быть такой розыгрыш, а Саня с Димоном сидят сейчас по кустам, как сам Серега с Райкой час назад, давятся от смеха и наслаждаются бесплатной комедией «Салага и мертвец».

Он старательно улыбнулся и сказал как мог снисходительно:

— Ты поаккуратней падай, там хоть кость, но и ее ушибить можно. И с одеждой тоже — зазеленишь, потом фиг отстираешь. Жалко же, на тряпки фирмá пойдет.

Андрюха, как будто только и дожидался этих слов, медленно и старательно проехал пузом и коленом по траве и так же медленно перевернулся на спину.

Футболка и джинсы впрямь были безнадежно украшены зелено-бежевыми мазками.

— Ну вот, я же говорил, — растерянно сказал Серега, пытаясь сообразить, подглядывает ли Андрюха сквозь часто дрожащие ресницы, и если да, то зачем.

А Андрюха медленно выгнул спину, будто вполсилы делая ленивый, чтобы физрук отвалил, мостик, так же медленно растопырил выкрученные руки и повел подбородок к левому плечу.

Движение было ужасно знакомым. Ужасно.

— Андрюх, харэ прикалываться, не смешно, — то ли закричал, то ли подумал Серега.

А Андрюха растянул губы и сказал:

— Хэ. Хэ. Хэ.

— Блин, — сказал Серега, отступая. — Ты тоже… Блин!

Он снова отчаянно огляделся, изо всех сил надеясь, что Саня, Димон, да кто угодно ржут в кустах, проходят мимо или просто гуляют поодаль. Не было вокруг никого: летняя улица оставалась пустой. А какой ей быть посреди рабочего, да еще и летнего дня?

Серега, потоптавшись на месте, сказал громко, но будто сам себе:

— Помогите.

Андрюха сипло вздохнул, дернул головой и обмяк. На полторы минуты, понял Серега и психанул на себя: человек помирает, а я стою тут и даже крикнуть стесняюсь, чтобы не выглядеть по-дурацки.

Он завопил во все горло:

— Помогите, пожалуйста!

Помолчал и добавил:

— Кто-нибудь, помогите! Человек помирает!

И бросился к дому Назаровых.

Калитка была заперта, но Альма, псина помельче Рекса, зато в разы свирепей и опасней, сидела на цепи — а когда Назаровы уходили надолго, они ее с цепи спускали. То есть сидела она, пока Серега был относительно далеко, а когда ухватился за перекладину калитки, Альма уже молча кинулась распахнутой пастью. Цепь, зазвенев и брякнув, остановила клыки сантиметрах в двадцати от калитки. Серега отдернул руку, а Альма, упавшая на огрызок хвоста, прокашлялась, поматывая головой, поднялась и принялась по короткой дуге перебегать туда-сюда красиво выложенную кирпичом дорожку.

Сморщенный нос и прищуренные глазки Альма не отводила от Сереги и бродила тоже почти молча, давя в себе нарастающий рык.

— Тетя Ира! — крикнул Серега изо всех сил. — Дядя Миша! Это Викулов, сосед! Там человеку плохо, надо в скорую или в госпиталь позвонить!

Дом молчал. Серега всмотрелся. Тень навеса над крыльцом не позволяла быть уверенным, но дверь выглядела плотно закрытой. Перелезть через забор с той стороны, подумал Серега, добраться до крыльца и постучать как следует.

Не, Альма успеет раньше, длины цепи ей до самой двери хватит — ну и до меня тем более. Или с той стороны дом обогнуть, выбить стекло, залезть и позвонить? В тюрьму посадят. Да и окна высоко, не допрыгнешь, а на стекло напорешься — кровью истечешь раньше, чем помощи добьешься, понял Серега, презирая себя за неспортивность даже сильнее, чем за трусость. Андрюха бы давно ворвался во двор, отпинал Альму и влез в окно, хоть через второй этаж.

Ну и что, сильно это Андрюхе сейчас помогает?

Чтобы не думать так, Серега подобрал горсть гравия и метнул ее в сторону двери, запоздало ужаснувшись, что угодит в стекло и страшные предчувствия по поводу уголовных разбирательств сбудутся хотя бы частично. Но камушки не долетели даже до крыльца. Зато Альма наконец зашлась в озлобленном лае, коротко перемежаемом булькающим рыком и переводом дыхания, когда ошейник бил по горлу собаке, совсем неистово рвущейся рвать и грызть наглеца.

Серега сперва отшатнулся, потом прислушался, потом рванул к следующему дому. Раз Назаровы даже не выглянули полюбопытствовать, чего Альма так беснуется, значит, нет их дома, и тратить время на них не следует.

Он подергал следующую калитку и ту, что напротив, поорал: «Тетя Люба!

Тетя Галя!» и побежал обратно, чувствуя, как беспощадно и бессмысленно уходит время. Не секунды и минуты, а время Андрюхиной жизни. Всей, оставшейся. Даже если бы тетя Люба и тетя Галя были дома, а не шлялись непонятно где, сразу выскочили бы и оказались бы готовыми спасать и содействовать, а не орать и ругаться, как обычно, — чем бы они помогли Андрюхе? Советом не шляться где попало, хорошо учиться и быть вежливым со взрослыми?

Не поможет это Андрюхе. Ему ничего уже не поможет, отчаянно подумал Серега, топчась над Андрюхой, так и валявшимся на краю страшно пустой и тихой улицы. Никого на ней на всю трехкилометровую длину не было видно, кроме Андрюхи, корчившегося в траве, и ничего не было слышно, кроме мелкого частого дыхания Андрюхи и хриплого хохотка, который все труднее выползал из сворачиваемой шеи.

Отчаянно всхлипнув, Серега помчался к курятнику. Под взволнованный лай и вой Рекса, норовившего вырваться из неволи, он извлек из кофра последнюю пробирку с остатками жидкости, подбежал к Андрюхе и снова отчаянно огляделся, надеясь, что в последний момент, как в кино, все-таки прибудет мама, скорая помощь, красная конница или голубой вертолет с волшебником и лечебным эскимо.

Не было их. Никого не было. Только Серега со шпионским лекарством в руках.

Рекса это лекарство спасло.

Но Рекс же пес. А Андрюха не пес.

Но Рекс почти умер — и выжил. И Андрюха почти умер.

— Мама! — не то позвал, не то пожаловался Серега в последний раз, всхлипнул, присел, выдирая пробку из пробирки и, дождавшись, пока искривленный рот Андрюхи замрет после очередного, еле слышного уже «Хэ.

Хэ. Хэ», быстро влил туда вонючую жидкость.

Андрюха медленно повел головой дальше, будто пробуя шею на излом.

Руки и ноги у него вытянулись. Он вздрогнул всем телом, замер и обмяк, закрыв глаза. Серега, вздрогнувший вместе с ним, отчаянно посмотрел на Андрюху и на пустую пробирку, отшвырнул ее прочь, плюхнулся в траву и тихо зарыдал.

На втором всхлипе его отвлек посторонний звук. Андрюха сделал сильный сиплый вдох. Серега поспешно стер слезы, чтобы понять, что происходит.

Андрюха так же сильно выдохнул и на новом вдохе попробовал поднять руки.

Они бессильно упали — но пальцы слабо шевелились.

— Андрюха, — прошептал Серега и тут же заорал, хватая Андрюху за плечи: — Андрюха! Ты живой!

Андрюха открыл было глаза, зажмурился, скривился и передернулся, будто от горького, и что-то просипел.

— Чего?! — счастливо уточнил Серега.

— К-кой ещ… Жив… Чт-так-к…

— Все нормально! — заорал Серега как глухому. — Ты тут грохнулся и подох почти, но теперь все нормально!

— Чор-ршт, — пробормотал Андрюха уже отчетливей и попробовал встать, но ноги и руки разъехались. — Пым-мгь.

— Чего? А, помочь. Давай, потихонечку.

Поднимать Андрюху оказалось очень непросто: он был удивительно тяжелым и норовил, падая, опрокинуть и Серегу — вроде не специально, но успешно. Впрочем, утвердившись на ногах и слегка покачавшись, зашагал он почти уверенно, хоть и пошатывался на ходу, а пару раз удержал равновесие, лишь навалившись на Серегу. Серега терпел и даже воздерживался от шуточек про сопровождение пьяницы в вытрезвитель и тем более про битого, что везет небитого. Зачем будить лихо.

У своей калитки Андрюха как будто оклемался окончательно, до крыльца добрался сам и почти не шатаясь, ступеньки одолел довольно быстро, хоть и вцеплялся в перила, как в канат на физре.

— Андрюх, давай я позову кого? — предложил Серега, дежуривший у нижней ступеньки на случай, если Андрюха надумает вдруг снова повалиться навзничь.

— Телефон есть, бабка дома, вали, «а я майор», — взявшись за ручку двери, сказал Андрюха слабым голосом.

Подумав, он хотел что-то добавить и аккуратно, чтобы не брякнуться, повернул голову к Сереге — но тот, кивнув, уже пошел к калитке.

Андрюха некоторое время смотрел ему вслед, двигая подбородком, как будто так можно было найти слова, которых он до сих пор не использовал.

Потом он дернул ручку двери, потерял равновесие, но сумел свалиться не со ступенек, а вперед, в открывшуюся щель.

Торчащие ноги помешали закрыться двери, из которой слышалось бормотание телевизора, потом донесся недовольный голос пожилой женщины:

— Андрюш, ты, что ли? Андре-ей! Чего молчишь? Кто там?

Потом донеслись шаркающие шаги, щелчок выключателя и обеспокоенное квохтание:

— Андрюш, что с тобой? Ты что… Ну-ка дыхни. Андрей, посмотри на меня. Андрей! Господи, что делается-то!

Через пять секунд в доме заскрежетал диск телефона.

Через пятнадцать минут мимо двора, в глубине которого Серега под жалобное поскуливание Рекса пытался постичь смысл куска потрескавшегося черного стекла, промчалась, покрикивая сиреной, скорая.

— И здесь тоже не болит?

— Да нет, говорю же.

— А чего держишься тогда?

Одетый в больничную пижаму Андрюха поспешно убрал руку от шеи.

Сетка койки протяжно скрипнула. Андрюха поправил подушку под спиной, сел поровнее и хмуро покосился на Коновалова, который терпеливо улыбался, громоздясь на табуреточке рядом.

— Просто так. Да нормально все, товарищ доктор, я и Валерию Григорьевичу сказал. Просто солнечный удар поймал, наверное, вот и повело. А теперь оклемался.

— То есть жалоб никаких?

— Как у космонавта, — заверил Андрюха. — Может, выпишете? У вас же вон, настоящих больных полно, чего на меня время и народные деньги тратить?

— Про настоящих больных ты откуда знаешь? — мягко поинтересовался Коновалов.

— Так тут глухой только не узнает, — несколько уязвленно сказал Андрюха. — Слышно же: врачи бегают, тележки туда-сюда. Явно не в «Зарницу» играете.

Коновалов оглянулся на приоткрытую дверь, за которой послушно прошумела каталка под деловитое пояснение Дахновской медсестрам про купирование приступа. Гаплевич, лысый, несмотря на молодость, лечащий врач Андрюхи, внимавший рядом с табуретом, поспешно прикрыл дверь.

Коновалов веско сказал Андрюхе:

— Ситуацию понимаешь правильно, но не полностью. Зря народные деньги тратить мы, конечно, не будем, но и недолеченных в общество запускать тоже. Потерпи немножко. Анализы скоро должны быть готовы, их изучим, тебя понаблюдаем, если состояние не внушает опасений, пинками выгоним.

— Сегодня?

— Как только убедимся, что ты в порядке, — пообещал Коновалов, тяжело поднимаясь. — Не позже. И не раньше. Так, Валерий Григорьевич?

— Так точно, — сказал Гаплевич.

— Отдыхай пока, набирайся сил, чтобы больше никого обмороками не пугать, — посоветовал Коновалов, подходя к двери, уже предупредительно открытой Гаплевичем.

Андрюха хотел агрессивно возразить, но лишь нахмурился.

В коридоре Коновалова нагнала Валентина.

— Константин Аркадьевич, на секундочку.

— Валентина, давайте потом, — сухо предложил Коновалов, увеличивая шаг.

Валентина не отставала.

— Вы ведь от Прокопова сейчас? Ну, мальчика этого. Я хотела бы обратить ваше внимание…

— Повода для беспокойства нет, состояние стабилизировано, парень уже идет на поправку, так родственникам и можете доложить.

— Дело не в этом, — твердо сказала Валентина, явно не намеренная отставать ни в каком смысле. — Взгляните, пожалуйста, хоть одним глазком.

И сунула начальнику госпиталя один за другим три листка.

Коновалов принялся читать, сперва неохотно, потом с цепким вниманием.

Валентина поясняла:

— Видите, Прокопова привезли в состоянии средней тяжести, а общий анализ показал картину острого воспаления и, возможно, поражения центральной нервной системы и жизненно важных органов — в общем, как у других госпитализированных в последние сутки. Почему и к нам.

Коновалов медленно кивнул, сравнивая записи на первом и втором листке.

— А тут, видите, повторный анализ, — подтвердила Валентина. — И он показывает просто резкую стабилизацию: СОЭ, белки и цитокины почти в норме, прокальцитонин в следовых количествах, при этом острый дефицит железа. То есть клиническая картина перенесенного и излеченного острого воспаления биологического происхождения.

— И прошло между анализами?..

— Полчаса.

— Между первой и второй, — сообщил Коновалов и перешел к изучению третьей бумажки. — А это чье?

— Это анализы моего пса. Его лисы покусали, он умирал и вдруг быстро в себя пришел. Бешенства нет, анализ подтвердил, но, смотрите, картина практически аналогичная той, что у Прокопова, — с поправкой на… другой биологический вид, конечно.

— Хотя, казалось бы… — пробормотал Коновалов.

Он резко развернулся, быстро дошел до палаты Андрюхи и распахнул ее с вопросом:

— А скажи-ка, Андрей, ты где лису нашел?

Андрюха явно растерялся и как будто даже не понял, о чем речь, — но, поморгав, как будто вспомнил и сказал:

— А. Ну дак возле карьера.

Пятнадцать минут спустя Коновалов закрылся в кабинете, набрал, сверяясь с записной книжкой, номер начальника госпиталя соседней части и, дождавшись, пока того найдут и приведут, сказал:

— Здоров, Эрнст Георгич. Ну а кто еще. Да по-разному, но не так регулярно, как хотелось бы. Ну да. Не для этого, да. Ну, к делу так к делу — только давай сперва ты мне расскажешь, а потом я тебе. А вот про что: Эрнст, что у вас там со вспышками странных болезней, а заодно со случаями бешенства? Особенно лисы интересуют.

Еще через полтора часа утомленная Валентина, сидя перед нетронутой тарелкой с ужином, рассказывала обеспокоенному Сереге о том, что Андрюха госпитализирован, но с ним ничего страшного:

— Завтра, думаю, выпустят, самый край послезавтра. А и дольше полежит — ничего страшного, и сам целее будет, и других ребят ни в какую авантюру не втравит.

— Да какую авантюру, — уныло протянул Серега.

— Уж вы придумаете. Карьер, тарзанка, прыжки без парашюта. Давай уж это лето без болезней, переломов и вывихов переживем, а? Хотя бы попробуем.

— Попробуем, — так же уныло согласился Серега.

В тон ему за стенкой вполголоса провыл Рекс: голос и запах хозяев доносились до курятника через открытое окно.

— Молчи, симулянт, — устало сказала Валентина. — Да, можешь не беспокоиться на его счет, нормально вроде все. Анализы, во всяком случае, хорошие.

Серега немедленно взвился:

— Здоров, да, точно?

— Неточно пока, в том и дело. Еще денек его для полной уверенности лучше бы подержать на карантине. Но да, здоров, судя и по анализам, и по голосу. Вон как разоряется.

Рекс старательно продемонстрировал широту вокального и эмоционального диапазона.

— Господи ты боже мой, — сказала Валентина, тяжело поднимаясь. — Пусть потомится еще. Не выпускай, понял? Завтра вечером с работы приду — посмотрим на его состояние, чтобы уж наверняка. Вот и Андрейка твой…

Она махнула рукой и убрела в спальню, не договорив.

Следующим вечером Валентина не выпустила Рекса, вернувшись с работы, не посмотрела на его состояние, да и с работы не вернулась. Потому что не ушла туда.

Утром Серега проснулся задолго до материнского будильника, в самом начале седьмого, от горестного воя Рекса. Пес стоял, уткнувшись мордой в сетку, заменявшую курятнику переднюю стенку, и тоскливо выл, закатив глаза.

Заткнуть его у высунувшегося в окно по пояс Сереги не получилось ни шиканьем, ни уговорами, ни строгим окриком.

Увидев, что за забором возникла готовая к скандалу Антоновна, Серега поспешно вполз обратно в комнату и горестно задумался. Выбор был прост: будить мать, которая разозлится, но угомонит Рекса одним движением брови, или ждать, пока мать разбудят вопли Антоновны, отчего она разозлится куда сильнее. Серега шепотом обругал Рекса и побежал к материнской комнате, лишь теперь удивляясь тому, что мама сама до сих пор не восстала с постели для наведения порядка.

— Мам, — нерешительно сказал Серега, стукнувшись в дверь. — Мам, прости, пожалуйста…

Он замолчал и прислушался. Сердце тяжелым мокрым комом рухнуло в пятки.

Нет, подумал он решительно и очень убедительно, нет, не может быть, мне просто показалось, я даже входить не буду, это фигня какая-то, так не бывает.

Серега вошел и заорал:

— Мама!

Ему не показалось.

Валентина корчилась на постели, неудобно вытягивая подбородок к плечу, и хихикала, не открывая глаз. Знакомым уже жутким образом.

«Хэ. Хэ. Хэ».