Смех лисы

Под контролем. Странная вспышка неопознанной болезни

Рекс вскинул ухо, прислушиваясь, выполз из конуры, встряхнулся и оглянулся на дом. Там спали. И в соседнем доме спали. И во всех домах поселка спали, как и положено ранним июньским утром, когда даже солнце еще не греет и светит лениво, будто сквозь сонный прищур. Но тарахтение нарастало. Рекс метнулся к забору и потрусил вдоль него туда-сюда, сдерживаясь из последних сил. Лай распирал горло и начинал душить. Но ждать оставалось недолго: издали донеслось звяканье — цепная Лэсси из крайнего двора восстала ото сна и приготовилась. И когда клекот мотора достиг ноты си, Лэсси визгливо залаяла.

Теперь было можно.

Рекс гулко, будто выхаркивая кость, бухнул одиночным и тут же разразился очередью — одновременно с Абреком, Альмой и Верным. Рыжуха и Альфонс, судя по звукам, традиционно выходили на исходную: их партия вступала через полминуты.

Жители поселка ритуальный лай, сопровождавший ритуальное тарахтение, как будто не слышали: они досыпали последние, самые сладкие полчаса-час.

Некоторые больно чуткие субъекты вроде Райки прятали голову под одеяло или подушку. Без толку, конечно.

Древний мотороллер дотащил помятый прицеп, уставленный проволочными ящиками с молоком в литровых банках, до дома Ереминых и остановился, вхолостую постреливая дырявым глушителем. То в лад ему, то контрапунктом взрывался утренним кашлем курильщика молочник Пал Семеныч, сухощавый угрюмый дядька лет пятидесяти, одетый, что называется, по-колхозному: в мятые штаны, резиновые сапоги с обрезанными голенищами и пиджак поверх шерстяной синей олимпийки. Он, не обращая внимания на лай и прыжки Рекса, едва ли не играющего зубами по рабице забора, поставил по банке возле калиток Ереминых и Викуловых, повторил ту же операцию перед домами на противоположной стороне и снова уселся за спиной мотоциклиста Ильи. Илья был лет на пятнадцать помоложе, а в остальном от Пал Семеныча практически не отличался: ни одеждой, ни сложением, ни хмуростью и небритостью, ни даже типом лица. В темноте их можно было перепутать — да чего там, их и путали все время, даже продавщица потребкооперации Лида, узнававшая любого жителя поселка и окрестностей за километр со спины.

И дернулись шеями они, когда мотороллер тронулся, одновременно и одинаково. Со стороны это смотрелось забавно, но немного пугающе — тем более что мотороллер выписал кривую петлю, а прицеп подпрыгнул, дробно зазвенев банками. Но со стороны смотрели на это только собаки. А мотороллер быстро выправился и отъехал к следующей калитке.

Через часок, когда Валентина, накинув халат, занесла молоко в дом, улица была тихой, теплой и готовой принять немногочисленных обитателей, не достигших еще пенсионного возраста и оттого вынужденных поспешать на работу, службу или по приравненным к этому делам. Она, как всегда, со стуком поставила перед Серегой банку вместе с кружкой, скомандовав пить, пока теплое, а сама начала быстро одеваться-собираться.

Серега послушно наполнил кружку и даже поднес ее к губам, но отставил, так и не пригубив, потому что решился все-таки спросить:

— Мам, а ты знаешь про самолет в лесу? Древний такой, сгоревший, в овраге.

Валентина как раз пробегала от умывалки к спальне, складывая ночнушку.

Она едва удержалась от того, чтобы затормозить на Серегин манер внешним краем стопы, завершила забег и пристроила ночнушку в шкаф. Вопрос Валентину озадачил, но радость от того, что сын идет на контакт и не предъявляет претензий по поводу вчерашнего гостя, была сильнее.

— Господи, я и забыла давно, — сказала она наконец. — Там странно все.

Ладно бы никто не знал, откуда он взялся, — еще и никто не помнит, когда именно.

— Это как? — удивился Серега.

— А вот так. Я когда в садик ходила, не было никакого самолета. В школу пошла — тоже. А потом вдруг раз — и все про него знают, и я тоже, и вроде как всегда был. А что значит всегда — с войны, довоенных времен или послевоенных, сообразить невозможно.

— Вот ни финтыри! Он не наш, что ли?

— Не ваш, не ваш, — успокоила его Валентина, завершавшая сборы, но уже в сильно замедленном темпе.

Серега, обмирая, предположил:

— Так его, значит, шпионы подбросили. Или инопланетяне.

Валентина, пожав плечами, заговорила сперва медленно и сдержанно, но постепенно разгораясь — и от облегчения, и от веселого ощущения того, как спрятанный и задавленный кусочек памяти вдруг выскакивает и раскидывается пышным кустом:

— Это после четвертого, что ли, класса, получается… Ну да, летом тоже. Я из пионерлагеря возвращаюсь, и все уже в курсе, что в овраге сгоревший то ли самолет, то ли ракета. И никому он сто лет не сдался.

— Сама, значит, в нормальный лагерь ездила, а меня, значит, в школьный, — не выдержав, пробухтел Серега.

— Плавать научись, потом воду в бассейн нальем — знаешь анекдот?

Сперва здесь нормально начни с ребятами и вожатой общаться, чтобы к людям выпускать. Тебя же на полчаса оставь — в чучело превращаешься. Меня с работы выгонят, скажут: что за медицинский работник такой, если у нее сын — неумытый поросенок, как с плаката про антисанитарию.

Серега, сообразив, что сам подставился и что во избежание эскалации напряженности лучше не возражать, помалкивал — но от вздохов, закатывания глаз и утомленных рож удержаться, понятно, был не в силах.

К завершению нотации Валентина была полностью одета и собрана. Она направилась к двери под еле сдерживаемое ерзанье Сереги, но с полдороги вернулась к столу, чтобы сообщить:

— Одно с самолетом было ясно сразу: нечисто с ним. Призрак там страшный ходит.

— Так он там?! — воскликнул Серега.

— Вот именно. Сначала просто шептались, потом парень один своими глазами увидел. И больше не видел ничего.

— Умер?! — прошептал Серега.

— Хуже. Ослеп, поседел за пять минут и онемел, так что рассказать ничего не мог. Поэтому больше никого туда не пускали. И военные не зря там всё обнесли колючей проволокой. Бабки с младенчества стращали детишек. А потом все забылось. Я вон еле вспомнила.

— А что за парень-то?

— В смысле?

— Ну, он местный же. Я что-то слепых и немых у нас не помню ни у кого.

— Ты вообще мало что нужно помнишь, зато ерунду всякую — только оттаскивай, — отрезала Валентина, явно сама впервые задумавшаяся, откуда взялся и куда делся парень из ее детских страшилок. — Откуда про самолет узнал?

— Андрюха рассказал, — мстительно соврал Серега.

— Этот обалдуй лучше бы «Тараса Бульбу» тебе рассказал, раз сам все никак прочесть не можешь, или хотя бы как брюки через марлю гладить, а не ерунду всякую. Родители впахивают, ради сыночкиных фирменных шмоток надрываются, годами по гостиницам живут, а он балду пинает да ребят с панталыку… Не вздумай в лес соваться, ясно? А то такое тебе устрою — седина и заикание за счастье будут.

Серега покорно кивнул, пытаясь скрыть загоревшиеся глаза.

— И молоко пей, — велела Валентина и сама плеснула себе в кружку, поднесла ее к губам и тут обнаружила, что минутная стрелка на клоунском лице становится из половецкого уса казачьим.

Она охнула, отставила нетронутую кружку и метнулась к двери.

Зацепившись за отражение в зеркале, Валентина остановилась, бросила вороватый взгляд на Серегу, который очень медленно подносил кружку ко рту, и быстро подкрасила губы.

Едва дверь мягко стукнула, Серега нежно, чтобы мама не услышала — как умеет, хоть со двора, хоть от калитки, — вернул кружку на стол и подкрался по-шпионски к окну, чтобы, пританцовывая от нетерпения, следить за Валентиной из-за занавески, срываясь то в свою комнату, то на кухню за походными принадлежностями.

Вертикальный фонарик светить не хотел. Серега, выдрав из него крупную плоскую батарею, тронул контакты батареи языком. Язык не пощипывало.

Значит, батарея сдохла. Серега с рычаньем закинул батарею и корпус обратно в ящик стола и принялся беспорядочно рыться в местах хранения вещей различной полезности. Они оказались удивительно многочисленными.

Самая полезная вещь нашлась в ящике со старыми машинками и солдатиками, которых Серега не трогал класса с третьего — за исключением любимого и доверенного индейца, конечно. Динамо-фонарик с виду был совершенно сохранным. Серега несколько раз сжал его в руке, давя на рычажок из светлого сплава. Фонарик зажужжал, лампочка выдала блеклый желтый отблеск. Серега забежал в темную умывалку, убедился, что на самом деле луч получается вполне густым и длинным, и поскакал вооружаться дальше.

Он некоторое время выбирал между топором и кухонным ножом, однако вернул их на место после сравнения со швейцарским ножиком. Ножик Серега попытался красиво подвесить на тесемке к шлевке, как кортик в ножнах, но быстро порвал и тесемку, и шлевку, потому опять сунул обновку в карман.

Напоследок Серега подхватил несостоявшуюся тарзанку и, выскочив во двор, соорудил из нее подобие поводка, которое надел на обрадованного игрой Рекса.

На улицу они вылетели, как катер с водным лыжником. Райка, выходившая из своей калитки, замерла с каменным лицом, чтобы не пересечься с Серегой, но тот ее не заметил.

В опустевшей комнате молоко в кружках в такт тиканью часов пугающе быстро собиралось в комки неприятной формы и цвета.

— Сестра, подойдите. Срочно!

Валентина, извиняясь, тронула Ольгу за локоть и мгновенно будто забыла о ней, устремившись на зов врача. Тот в неудобной позе замер над каталкой, перегородившей двери приемного покоя. На каталке судорожно дергалась неопознаваемая фигура то ли в белом халате, то ли в смятой простыне — насколько заметила Ольга из своей палаты, не первая за сегодня и даже не третья.

Подбежав, Валентина мягко отодвинула дежурную по приемному покою, сухую старушку, обычно суровую, а теперь без толку сующуюся под руку врачу, забрала из той руки шприц и склонилась над больным. Врач переместился вдоль каталки и, видимо, половчее перехватил запястья больного. Тот дернул ногами — полными женскими, и все-таки сверху не простыня, а белый халат, кто же это? На теть Лиду, продавщицу потребкооперации, женщина не походила, других больниц или аптек, сотрудники которых обязаны ходить в белом, в поселке и поблизости не было.

— Том, а кто это? — спросила Ольга, подходя к столу дежурной медсестры.

Дожидаться, пока Валентина закончит с помощью врачу и вернется, чтобы оформить, как обещала, Ольге выписку, смысла не было.

Тамара, с мученическим видом слушавшая кого-то по телефону, без удовольствия подняла голову к Ольге. За дверью одной из палат что-то грохнуло и рассыпалось со звоном. Тамара, бросив трубку на стол, метнулась к двери.

Ольга вздохнула и приготовилась ждать. Ждать пришлось долго. Валентина и Тамара возвращались к столу дежурной без особого промедления и с твердым намерением поскорее отпустить полностью выздоровевшую Ольгу, по которой наверняка истосковались чипок, солдатики и половина населявших поселок «вольняшек», имевших право входа на территорию части и привыкших добирать в военном магазинчике незамысловатые продукты, которые почему-то исторически не довозили до гражданского. Но едва одна из медсестер открывала журнал и бралась за ручку, ее выдергивал очередной врач или буйный пациент — и та же напасть пресекала начинание другой медсестры, подоспевшей на смену.

Они хотя бы успели пояснить Ольге, что происходит: странная вспышка неопознанной пока болезни на молочной ферме. С утра скорая привозила с нее доярок и техников в бессознательном и пугающем состоянии: те дергались, норовя свернуть себе шею или вывихнуть руки или бёдра, гримасничали и старательно пытались задохнуться.

После того как один из техников разбил голову, свалившись с койки, да еще и умудрившись сломать ножки у тумбочки, которая в ответ едва не сломала ноги ему, персонал догадался обездвиживать пациентов медикаментозно и физически, ремнями, одеялами и другими импровизированными узами: настоящих вязок в военном госпитале, естественно, не водилось. До точного диагностирования болезни и установления ее источника начальник госпиталя распорядился определять всех в дальние палаты, по возможности изолируя, и наказал персоналу даже не подходить к тому концу коридора без защитных масок и перчаток.

Это вывело в примы дневного представления сестру-хозяйку тетю Аню.

Она отвечала за снабжение медработников свежими средствами защиты, равно как и за регулярную сдачу использованных средств в санобработку. Градус суеты немедленно скакнул к небесам.

Во всеобщем бурлении никто не обращал внимания на Гордого. Тот, воссев на ободранном топчане в дальнем углу приемного покоя, с непривычной цепкостью следил за суматошной каруселью медиков и больных.

И уж совсем никто не обращал внимания на то, что губы и руки Гордого иногда непроизвольно начинали шевелиться: бичеватый кладовщик будто потихонечку подсказывал врачам слова и действия.

Серега несся по лесу, едва поспевая за натянувшим самодельный поводок Рексом. Рекс был счастлив: его впервые выпустили в лес, недалекое и недоступное существование которого бесило, манило и терзало его всю короткую, всего-то два года, собачью жизнь. Он чесал, боясь сбавить ход и глянуть по сторонам, — чтобы братан не заподозрил его в усталости и не потащил домой, — боясь рявкнуть на бегу в сторону насмешливой птицы, махнувшей с дерева на дерево, боясь пропустить важный или интересный вид, звук или запах и особенно боясь проснуться и обнаружить, что он лежит в постылой конуре и вокруг ни леса, ни братана, ни хозяйки.

А Серега был счастлив совсем безраздельно, хотя постоянно спотыкался о корни и чудом избегал удара о корявый ствол, хлестания веткой или пикирования носом в землю. Как говорили в каком-то фильме: «Видеть цель, верить в себя и не замечать препятствий». Фильм был дурацким и наполовину состоял из эстрадных песен, переходящих в поцелуйчики. Но фраза была хороша, пусть мама и поддразнивала ею Серегу, когда тот в очередной раз цеплял плечом косяк или открывал лбом закрытую почему-то дверь. А потом добавляла: «Либо убьется, либо покалечится».

Ни убиваться, ни калечиться Серега, конечно, не собирался. Особенно теперь, когда у него по правде была цель, крутая, какие бывают только в кино, — и такая, оказывается, близкая.

Он перелетал через торчащие корневища и поваленные деревья, отплевывался от паутины и мошкары и сдерживал ликующую улыбку, от которой все равно болели уже щеки. Но Серега был опытным разведчиком и почти что профессионалом. Он корректировал курс подергиванием поводка, бдительно зыркал по сторонам за двоих и то и дело командовал: «Ищи призрака, Рекс! Ищи шпиона!»

Голос от гонки и частого дыхания стал тоненьким, ну и ладно. Красивый голос дикторам нужен, а у Сереги занятие поинтереснее. И поважнее.

Государственного значения, можно сказать.

Подправляемый Серегой Рекс достиг края оврага и принялся семенить туда-сюда, заглядывая за край и тревожно поскуливая.

— Вперед! — скомандовал Серега сквозь запаленное дыхание. — Рекс, вниз! Там след, Рекс! Призрака! Сле-ед! Вперед, говорю! Ты дурак совсем, что ли, не понимаешь, ну?!

Рекс понимал, но спускаться отказывался категорически — как раз, возможно, потому, что не дурак. Он сопротивлялся бы до последнего, отважно и бескомпромиссно, но Серега, утомленный уговорами, потуже намотал поводок на кулак, зажал шею пса под мышкой и съехал на полметра по обрыву. Рекс тявкнул, вякнул, рыкнул, показал зубы, виновато лизнул братана, куда достал, обвесив ворот бахромой слюны, и тоже пополз, раскорячившись и подрагивая.

Косые карнизы он проскочил ловко, дальше склон был почти отвесным.

Рекс запротестовал, но Серега безжалостно сволок его ниже, они ссыпались с потоками сухой глины еще ниже и последние метры летели чуть ли не кувырком. Торчащие из неровной стены корни, местами проросшие побегами и вполне заметными деревцами, задерживали их не слишком. Тормозить Рекса Серега пытался веревочной петлей, так что тот сперва сипло повизгивал, а потом заколотился, как толстая лохматая змея, в сложных корчах от носа до хвоста.

Тут они, к счастью, ухнули в лежалую листву под густым бурьяном. Серега поспешно, но не без труда стащил затянувшуюся петлю с шеи Рекса и принялся жарко извиняться. Пес, покашляв и встряхнувшись, отошел и некоторое время укоризненно рассматривал Серегу. Серега добавил реверансам пылкости.

Поразмышляв, Рекс решил оставить инцидент в прошлом и даже пошел под Серегины понукания вокруг обгоревшего остова самолета.

Запах псу явно не нравился, так что шел он без особой охоты, отвлекаясь на взгляды по сторонам и особенно на неразборчиво шумящий наверху лес. И вдруг кинулся, шумно приминая траву, к заросшей вершине оврага. Дно сужалось, становясь труднопроходимым даже для не очень широкого пса. Под ажурным колпаком, сплетенным ветками лещины, косо лежал, привалившись к сходящимся стенам оврага, здоровенный камень — будто огромный ребенок, которого поставили в угол, а выпустить забыли, так что он колупал-колупал обои, потом сполз по ним на пол и уснул. То ли холмик, то ли небольшой подъем почвы, придавленный камнем и проросший жесткими запутанными стеблями багульника, был почти неразличимым.

Рекс сунулся в заросли, отпрянул, принюхался и попятился так, что едва не перекувыркнулся, запнувшись о собственный хвост.

— Ты чего, пьяный? — хохотнув, спросил Серега, с трудом проламывавшийся к валуну сквозь овражные пампасы, но тут же растерянно замолк.

Рекс почти ушиб его лбом — Серега еле успел отвернуть уязвимый участок, — издал, задрав голову, непонятный звук, рванул назад к камню, но на полпути передумал и принялся, подвывая, метаться между ним и Серегой, все так же норовя то заглянуть в лицо братану, а для верности облизать его как следует, то спрятать нос и всю морду в ногах или под мышкой.

— Э, ты что вообще? — спросил Серега, с трудом ухватив Рекса за загривок: пес вырывался и тут же возвращался, намахивая хвостом, так что пятачок возле них быстро стал утоптанным, хоть спать ложись. — Ты слышишь что-то? Призрака чуешь? Класс. Ты не бойся, я же тут. Я тебя обидеть не дам. А ты меня, да? Пошли призрака брать. Шпиона тоже можно. Пошли-пошли!

Дверь чипка с утра была на замке, что пресловутая граница, а теперь зияла щелью.

Сабитов, помедлив, вошел в магазин. Надо было купить наконец молочки — ну и гречки хотя бы. Макароны на подсолнечном масле, да еще нерафинированном разливном, надоели до изжоги, а ничего другого, включая почему-то молочку, в поселковом магазине не было. На мясное и тем более рыбу Сабитов не замахивался изначально — знал он, как снабжаются районные продмаги: хлеб, соль да спички, остальное сами вырастите, коли живете на земле. Да и хлеб время от времени норовили изъять или ограничить продажу в одни руки парой буханок — как правило, после очередной разоблачительной публикации о том, что в очередном районе колхозники мешками скармливают хлеб свиньям.

В Первомайском районе свиней вроде не разводили, хлеб был всегда, и была молочная ферма, поставки которой шли почему-то исключительно в чипок.

Сегодня они и чипок обошли: витрина-холодильник была пуста — ни молока, ни творога, ни сметаны. Но хотя бы продавщица Ольга оказалась на месте: сидела за прилавком, подперев щеку пухлой рукой. Была она хмура, зато жива и вроде вполне здорова — насколько можно было судить сквозь густую косметику. Воду не пила уж точно. И пахло в магазине не ацетоном, а пылью, холодным продовольственным складом и почему-то хлоркой.

Ольга мазнула по Сабитову неприветливым взглядом и снова уставилась в мутноватое стекло, за которым не было ничего интереснее пары облаков, забора части да верхушек далекого леса. Не узнала. Вот и ладушки.

— Творога и сметаны сегодня уже не будет, я полагаю? — спросил Сабитов, поздоровавшись.

— Сами-то как думаете? — поинтересовалась Ольга, не меняя позы.

Забавно, подумал Сабитов. Значит, совершенно выздоровела и в себя пришла. Полным, так сказать, составом, со всеми тендерами и гудочками.

— Гречки насыпьте, пожалуйста, полкило, — сказал он.

— Еще бы сто грамм попросил, — буркнула Ольга, неохотно сползая со стула.

— Лучше, как в анекдоте, сказать, что весы сломались, я предложу на глазок насыпать, а вы мне: «На… ну, допустим, хвост себе насыпь, собака серая», — вежливо посоветовал Сабитов.

— Остряков подвезли, — буркнула Ольга, вперевалку направившись к мешку с гречкой.

Она скрутила кулек из оберточной бумаги, с шорохом насыпала туда почти полный совок, подумав, добавила еще половинку, ловко сложила и примяла края так, что кулек запечатался, и положила на весы.

— Чуть больше будет, ничего? — уточнила она неласково.

Больше было не чуть, а раза в полтора — похоже, Ольга насыпала сперва ровно полкило, а потом решила не баловать покупателя аптекарской точностью.

— Куда деваться, — сказал Сабитов. — Спасибо, Ольга. Сколько с меня?

— Кому Ольга, а кому Ольга Всеволодовна… — почти свирепо начала продавщица, бросив, однако, фразу почти на полуслове.

Она покосилась себе на лацкан халата, лежащий на могучем бюсте почти горизонтально. Ни нашивки, ни приколотой таблички с именем там не было — как, кстати, и в прошлый раз. Ольга моргнула и неуверенно спросила:

— Мы знакомы?

— Немножко, — сказал Сабитов. — Так сколько?

— Ой, — прошептала Ольга страстно. — Это вы?!

— Живу ведь ради него, а получается, совсем его забросила. Даже обнять и приголубить не успеваю. Да он и не дается уж.

Валентина попробовала улыбнуться, но то ли усталость, накопленная с утра, то ли печаль, накопленная за месяцы, если не годы, собирали губы и вообще лицо, как неразработанный, в тальке еще, жгут: растягивать неприятно, лучше не трогать.

— Это как раз нормально, взрослый же парень, — рассудительно отметила Тамара. — Они телячьих нежностей не любят.

К тихому часу она вымоталась никак не меньше Валентины, да и постарше была, но сидела на посту дежурной, как обычно, с выпрямленной, как у училки, спиной, и очки у нее поблескивали по-всегдашнему грозно. Валентина поняла, что сгорбилась на пациентском стуле, точно сын в ожидании ужина: спина колесом, локти врастопырку, осталось щекой на столешницу лечь. Подавив вздох, она выпрямилась, но решила, что если и мучить себя, то лучше с участием приятных элементов, и откинулась на спинку, чтобы верхняя перекладина давила и массировала под лопатками чуть болезненно и сладко.

Тамара продолжила, сверкнув очками совсем строго:

— А вообще, Валь, поверь опытной старухе: жить только ради детей неправильно. Ради себя тоже надо.

Валентина отмахнулась, шутливо вроде бы указав:

— Раньше-то парни, насколько я помню, наоборот, не дураки насчет нежностей были.

— Это уже взрослые парни, — объяснила Тамара. — Им да, без этого никак. Нам на радость.

Обе устало не то хмыкнули, не то хихикнули, на миг отвлеклись на прогрохотавшую мимо каталку и тут же забыли про нее, потому что та была пустой. На фигуру, толкавшую каталку, медсестры и вовсе не обратили внимания.

Фигура была в принятой сегодня спецодежде: белом халате, шапочке и марлевой повязке, скрывающей лицо, — и совершенно ничем не выделялась.

Гордый, сумевший стащить униформу из стопки тети Ани, на то и полагался — и правильно рассчитал, с какой скоростью проскочить мимо поста дежурной и когда отвернуть от него лицо.

— Ладно, — сказала Тамара. — труба зовет. По палатам всем ребятам.

Валентина, которая смотрела вслед удалявшейся белой спине, будто что-то вспоминая, спохватилась:

— Ох да. Пора.

Она подтянула к себе лоток с вечерними лекарствами, поболтала ногами, как девчонка, охнула в режиме фальстарта по-старушечьи, крякнула по-стариковски и легко поднялась. Тамара, одобрительно переждав мини-спектакль под доукомплектование собственного лотка, поколебалась, но все-таки спросила:

— Ты Коновалова с его романтическими наскоками послала, я так понимаю?

Валентина пожала плечами.

— Рискуешь, девушка, — отметила Тамара.

Валентина отрезала:

— Риск — благородное дело, а служебные романы — нет. Помнишь же:

«Но, как бы ты ни был самолюбив»?..

— «Я не из породы самоубийц», — подхватила Тамара. — Не помню, конечно. А тебе совсем не страшно — одной-то?

— Я привыкла. И я не одна. «Мой дом летает, в нем орущие дети и плачущий пес».

Она улыбнулась, подняла марлевую повязку с подбородка на нос и вошла в палату справа. Тамара, покивав, проделала то же со своей маской, открыла противоположную дверь и строго уведомила:

— Просыпаемся, товарищи. Температура, таблеточки, жалобы. Не торопимся, не стесняемся.

Сначала Сабитову было почти смешно, потом довольно неловко. Ольга извинялась, благодарила, лихорадочно шарила под прилавком в поисках какого-нибудь дефицита, способного продемонстрировать глубину ее признательности за спасение, ничего не обнаруживала и снова принималась извиняться и благодарить. Пришлось спокойно и твердо заверить, что все хорошо, что Сабитов совершенно не обиделся, а озабочен двумя вещами: самочувствием Ольги и собственной покупкой. И если с первым был порядок, то капитан с удовольствием рассчитался бы за вторую и пошел до хаты.

Ольга, спешно щелкнув счетами, назвала какую-то мизерную сумму, отмерила сдачу до копейки и принялась извиняться теперь уже за отсутствие молочки:

— Давешняя подкисла, свет вырубали, что ли, опять. Прибежала сейчас — батюшки, разит, как с помойки. Весь холодильник выкинуть пришлось, еще и хлоркой мыла. А свежее с утра, видать, привезли — а меня нету.

Она погрустнела и пожаловалась:

— Перестраховщики они в госпитале, конечно. У меня такая ерунда давно, особенно если жара или душно. Всю жизнь безо всяких врачей обходилась — подурнеет, конфетку или печеньку съем, и нормально. А они целое дело устроили, на учет поставили, колоться еще надо.

— Ольга, это обязательно, — сказал Сабитов. — Люди с диабетом только так и живут. А если не так — умирают.

— Ой, да ладно.

Она даже засмеялась, отмахиваясь, поэтому Сабитов счел нужным сгустить краски:

— И ладно если умирают. А могут в кому впасть и лежать, как селедка, год, и два, и десять. Или ноги отрежут. У меня знакомый так пропал. Так что радуйтесь, что врачи вовремя вас подцепили, и слушайтесь их.

Ольга с явным трудом проглотила рвущееся возражение, поводила ладонями по прилавку и сообщила сдержанно, но упрямо:

— Врачам в руки попал, так уже не выскочишь, это точно. Хотя толку-то с такой госпитализации. Ночью все спят, а утром им тем более не до меня было.

Такой шухер начался, все на ушах, больных везут, медсестры шуршат, переполох и чертовщина. Насилу выбралась.

Сабитов насторожился.

— Каких больных?

— Да с фермы как раз, — пояснила Ольга и как будто обрадовалась: — А!

Может, с утра завоза вообще не было, раз у них там инфекция.

— Да уж. И лучше бы продукцию с такой фермы населению не поставлять, — задумчиво сказал Сабитов, попрощался, напоследок еще раз наказав Ольге следить за самочувствием и слушаться врачей, и направился в госпиталь.

Отзвуки суматохи слышались со двора: двери госпиталя по случаю жары были распахнуты и зафиксированы бетонными обломками то ли бордюра, то ли разбитого вазона. Ладно хоть не гипсом с переломанной ноги, подумал Сабитов и еле успел посторониться: из дверей выскочил стремительный мужик с закрытым лицом. Он ссыпался по ступенькам и понесся через двор к воротам, на ходу стянув белую шапочку и сдирая с лица марлевую повязку. Лицо было щетинистым, голова лохматой и нечесаной, а сам мужик был не врачом и вообще не медиком, а бичеватым кладовщиком, страстно желающим подняться в небо.

Его, выходит, обуревали самые разнообразные желания.

Сабитов задумчиво смотрел Гордому вслед, пока тот не скрылся из виду, сделал шаг к дверям и снова отшатнулся. Теперь на порог выскочила Валентина, зачем-то комкая в руках белый халат — явно не свой. Свой-то был на Валентине и очень, надо сказать, ей шел.

Она обвела округу пылающим взором, равно возмущенным и озадаченным, увидела Сабитова, сказала: «Ой» — и расплылась в улыбке. Заморгав, Валентина шагнула к капитану, слегка запнулась от усталости, помноженной на неожиданность, и без малого повалилась Сабитову в объятья. Без малого — потому что капитан отступил. Совершенно автоматически, как при любых попытках любого собеседника или встречного-поперечного сократить дистанцию.

Шаг был едва заметным, но Валентина, конечно, заметила. Его хватило Валентине и для того, чтобы не падать на грудь малознакомому мужчине, и для того, чтобы прийти в себя, и для того, чтобы смертельно оскорбиться.

— Прошу прощения, — холодно сказала она и принялась аккуратно складывать халат, будто исключительно на это ее порыв и был направлен.

Халат, сброшенный странным беглецом, которого Валентина даже не успела рассмотреть, совершенно в этом не нуждался: ему только кипячение и светило. А Валентине не светило ничего. Это понимание слегка опечалило, зато сделало все привычно четким и предсказуемым.

Сабитов тут же спохватился, шагнул вперед, даже повел руками вопреки привычке держать их по швам — на случай, если Валентина все-таки надумает, как вчера, коснуться его костяшек кончиками пальцев, — и деловито спросил:

— Совсем аврал у вас?

Валентина неопределенно пожала плечами и, отступив, крепко обняла себя за локти — вроде как для того, чтобы халат не мешался. На халат она и смотрела — только на него, а не на капитана.

— Ольга, ну, продавщица та, рассказала, что тут прямо вспышка болезни какая-то, — не сдавался Сабитов. — Что-то серьезное?

Валентина, помедлив, сухо сообщила:

— У меня, товарищ капитан, нет полномочий посвящать…

Пауза получилась вполне выразительной.

— …посторонних в служебные проблемы. Обращайтесь, пожалуйста, к начальнику госпиталя, кабинет на втором этаже. Я, с вашего разрешения, вернусь к работе. Всего вам доброго.

Она развернулась, так и не подняв глаз, и ушла. Сабитов, уронив руки, смотрел сперва ей вслед, потом в дверной проем, за которым вдали так и бегали озабоченно медики. Потом опустил голову и медленно отправился восвояси.

Серега с большим трудом оттолкал Рекса в сторону обгорелого остова. Пес шел неохотно и все заглядывал Сереге в лицо, будто требуя пояснений. Смысл охоты за идеологическими, тем более потусторонними противниками от пса явно ускользал.

И тут рядом, прямо над Серегиной головой, разнесся резкий пронзительный смех, тонкий, жуткий и как будто издевательский. Серега обмер, а Рекс, залившись бешеным лаем, рванул к склону и принялся рыть его в попытке вскарабкаться повыше.

Серега, опомнившись, спросил с нарастающим восторгом:

— След взял, да? Это призрак, да? Сейчас догоним? Вперед, Рекс!

Он набежал на пса, потратил несколько секунд на извлечение из кармана веревки и запихивание ее по кратком размышлении обратно, а потом, подхватив Рекса под лапы, с кряхтением начал восхождение. Всю дорогу тащить Рекса не пришлось: пес, мотивированный близостью уступающих, по предварительной оценке, сил противника, демонстрировал чудеса ловкости и проворства. Он быстро навострился ставить лапы на выступы и петли корней. Сереге оставалось лишь удерживать Рекса от резких прыжков, подталкивать тощую задницу и уворачиваться от неотвратимо метущего хвоста. Серега попытался красиво насвистывать, как Высоцкий или волк в первой серии «Ну, погоди!», но в рот немедленно насыпалась пригоршня глиняного порошка, и пришлось отвлечься на отплевывание.

На край обрыва Рекс выпрыгнул самостоятельно, поскользнулся на козырьке травы и едва не рухнул обратно. Серега успел встретить ладонью заднюю лапу, едва не саданувшую ему в лоб, бережно подтолкнуть запаниковавшего пса на твердую поверхность земли и удержать захват, чтобы Рекс не ринулся в бой, пока братан себя из пропасти вытаскивает.

Рекс подергал ногой, убедился, что бесполезно, и привычно замер, дожидаясь, пока братану надоест, — только бурчал слегка, приглядываясь и принюхиваясь к окрестностям. Отпустил его Серега лишь после того, как немного полежал, переводя дыхание, и поднялся, — но сразу ухватил за шею, оседлал и приладил на место веревку, уже совсем не напоминающую поводок с ошейником.

Тут Рекс сгорбился, затвердел, как камень, ощетинился и зарычал, оскалив зубы, так, что гул и мелкая дрожь пробежали от ног к спине и затылку Сереги.

Пес пристально смотрел в глубину заросшей просеки, которая и переходила в овраг. Там медленно ползло что-то, похожее на тень. Ее как будто отбрасывал предмет сложной формы, на который светила беззвучная, но очень медленная машина — по ночам тень от столба электропередачи, отбрасываемая редкими грузовиками, ездила по потолку Серегиной комнаты гораздо быстрее.

Серега напряг зрение. Тень пошевелилась, выросла и превратилась в темный силуэт. Человеческий.

Рекс, рявкнув, кинулся к нему, едва не выдернув Серегину руку.