Скрипка

Глава 6

Я сидела в кровати. Он пристроился рядом и смотрел на меня немигающим взглядом. У него были такие длинные ноги, что даже с этой высокой кровати они доставали до пола. Скрипка была мокрой. Как и он сам. С его волос стекала вода.

– Как ты смеешь?! – повторила я и, отпрянув, подтянула колени. Хотела было укрыться одеялом, но он сидел на нем. – Ты приходишь в мой дом, в мою комнату! Приходишь без приглашения и указываешь, что мне следует видеть во сне, а что – нет!

Он так удивился, что, похоже, не нашелся что ответить. Грудь его вздымалась. С волос все еще капала вода. А скрипка! Господи, что стало со скрипкой! Неужели это совсем его не волновало?

– Тихо! – сказал он.

– Тихо? – Я взорвалась. – Да я сейчас подниму на ноги весь город! Это моя спальня! И кто ты такой, чтобы диктовать мне сны! Ты… Чего ты хочешь?

Он по-прежнему не находил слов от изумления – буквально оцепенел, пытаясь обрести дар речи. Он склонил голову набок, и мне удалось рассмотреть его вблизи: впалые щеки, гладкая кожа, тонкий длинный нос и шишковатые пальцы. Он был по всем меркам очень красив, даже несмотря на свой неприглядный мокрый вид. Двадцать пять… Я бы не дала ему больше. Впрочем, здесь нельзя быть уверенной. Сорокалетний мужчина может выглядеть очень молодо, если принимает правильные таблетки, пробегает в день необходимое количество миль и посещает квалифицированного хирурга-косметолога.

Он дернул головой и бросил на меня злобный взгляд:

– Что за мусор тебе лезет в голову?

Голос у него был низкий и сильный – голос молодого мужчины. Если бы голоса, которыми мы разговариваем, имели названия – подобно певческим, – то его голос можно было бы охарактеризовать как «убедительный тенор».

– Почему мусор? – спросила я, оглядывая его сверху вниз.

Крупный мужчина, несмотря на худобу. Впрочем, меня это не волновало.

– Убирайся из моего дома! – велела я. – Прочь из моей комнаты и моего дома сейчас же, до той поры, пока я сама приглашу тебя в гости! Ступай! Меня приводит в ярость, что ты посмел явиться сюда без моего разрешения! Вломился прямо в мою комнату!

Послышался громкий стук в дверь.

– Мисс Триана! Я не могу открыть дверь! Мисс Триана! – в панике верещала Алфея.

Он посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос Алфеи, потом перевел взгляд на меня, покачал головой и что-то пробормотал, после чего провел правой рукой по скользким волосам. Широко открытые глаза казались огромными. Я наконец разглядела, что самая красивая черта его лица – губы. Но все эти подробности не охладили моего гнева.

– Я не могу открыть дверь! – вопила Алфея.

– Все в порядке, – откликнулась я. – Можешь идти. Мне нужно побыть одной. Это мой знакомый музыкант. Нечего волноваться. Иди к себе.

Я услышала ее протесты, заглушавшие глубокомысленное ворчание Лакоума, но настояла на своем, и в конце концов оба они утихомирились.

Скрип половиц возвестил, что слуги удалились.

Я повернулась к нему.

– Выходит, ты ее заколотил? – спросила я, имея в виду, разумеется, дверь, которую ни Лакоум, ни Алфея не смогли взломать.

Лицо его оставалось неподвижным – наверное, таким хотел видеть его Бог или его собственная мать: молодым, серьезным, лишенным тщеславия и хитрости. Большие темные глаза пытливо вглядывались в меня, словно среди всех второстепенных деталей моей внешности он старался отыскать какой-то важный секрет. Он не был погружен в мрачные раздумья и казался искренним и порядочным.

– А ты не боишься меня, – прошептал он.

– Конечно. С чего бы мне бояться?

Но это была не более чем бравада. Я действительно на одну секунду испытала страх… Или нет, пожалуй, не страх. Другое чувство. Адреналина в крови поуменьшилось, и на меня снизошло ликование!

Я смотрела на призрака! Самого настоящего призрака. Я поняла это. Знала – и ничто не смогло бы лишить меня этого знания. Я была абсолютно уверена!

В ходе всех моих блужданий среди мертвых я обращалась к дорогим для души воспоминаниям и останкам и сама отвечала за них, словно они были куклами в моих руках.

Но он был призраком.

И тут я испытала огромное облегчение.

– Я всегда это знала, – сказала я и улыбнулась.

Откуда взялось это убеждение, сказать не могу. Я имела в виду только то, что наконец поняла: жизнь – это нечто огромное, ее нельзя вместить в рамки, от нее нельзя отмахнуться, и фантазии на тему «большого взрыва» имеют под собой небольшую почву, чем легенды о воскрешении из мертвых или чудесах. Я снова улыбнулась:

– А ты думал, что я испугаюсь тебя? Ты этого хотел? Ты пришел, когда мой муж умирал наверху, и начал играть на своей скрипке, чтобы испугать меня? Ты что, первый глупец среди призраков? Как такое могло меня напугать? С какой стати? Ты сеешь страх…

Я замолчала. Дело было не только в выражении незащищенности и мягкости на его лице, не только в соблазнительном подрагивании губ и манере хмурить брови – отнюдь не сердито, без осуждения. Дело было в чем-то другом – неуловимом и очень важном, о чем я только сейчас догадалась. Это создание действительно излучало что-то… Но что?

Безнадежный вопрос, я понимала. Ритм сердца снова нарушился, что каждый раз будило в моей душе страх. Я поднесла руку к горлу, потому что теперь мне казалось, что сердце бьется там, а не в груди.

– Я буду приходить к тебе в комнату, когда пожелаю, – прошептал он. Его голос обрел силу, молодость, мужественность и уверенность. – Тебе меня не остановить. Ты думаешь, раз ты день-деньской исполняешь танец смерти со всей своей мертвой командой… Да, да, я знаю, ты считаешь, что убила их всех: и мать, и отца, и Лили, и Карла, – какое глупое чудовищное самомнение считать себя причиной всех этих ярких смертей, три из которых были столь ужасными и безвременными. Ты думаешь, что можешь командовать призраком? Настоящим призраком – таким, как я?

– Приведи ко мне отца и мать, – потребовала я. – Ты ведь призрак. Приведи их ко мне. Верни их. Верни мне мою маленькую Лили. Пусть они тоже будут призраками! Сделай их призраками, верни мне Карла, не страдающего от боли, – хотя бы на секунду, на одно-единственное священное мгновение. Позволь мне подержать Лили на руках.

Мои слова ранили его. Я поразилась, но оставалась твердой.

– Священное мгновение, – с горечью повторил он и, покачав головой, отвел взгляд.

Он казался разочарованным и даже сломленным, но потом снова задумался и посмотрел на меня.

А я вдруг почувствовала себя игрушкой в его руках.

– Я не могу тебе дать это, – задумчиво произнес он. – Ты думаешь, Бог прислушивается ко мне? Ты полагаешь, мои молитвы слышат святые и ангелы?

– Значит ли это, что ты в самом деле молишься? – спросила я. – Так что ты здесь делаешь? Чего ради ты вообще пришел? Я не о том, что ты сидишь сейчас на моей кровати в демонстративно вольной позе. Зачем ты появился и позволил мне видеть и слышать тебя?

– Затем, что мне захотелось! – рассердился он, на секунду напомнив мне ранимого и дерзкого юношу. – Я иду туда, куда хочу, и делаю то, что хочу, как, возможно, ты успела заметить. Я прошелся по коридору твоей больницы, но тут целое стадо смертных идиотов подняло такой гам, что мне ничего не оставалось, кроме как удалиться и ждать тебя! Я мог бы оказаться в твоей комнате, в твоей постели.

– Ты хочешь быть в моей постели?

– Да! – заявил он и наклонился ко мне, опираясь на правую руку. – Но нет, не думай об этом. Никакой я не демон! Ты не родишь монстра от меня. Мне нужно нечто гораздо более важное в твоей жизни, чем та штучка, что у тебя между ног. Мне нужна ты!

Я онемела. Ярость все еще не прошла, но я лишилась дара речи.

Он отпрянул, глядя куда-то перед собой, а затем поудобнее расположился на краю высокой кровати. Его ноги касались пола. У меня так никогда не получалось: росту не хватало.

Грязные темные волосы призрака рассыпались по плечам, несколько прядей упали на белое лицо, и, когда он снова взглянул на меня, в его глазах читалось любопытство.

– А я-то думал, это будет гораздо легче, – сказал он.

– Что именно?

– Свести тебя с ума. – Он улыбнулся – жестоко, но как-то неубедительно. – Я уже считал тебя сумасшедшей. Мне казалось, вопрос решится в течение нескольких дней.

– Какого дьявола тебе понадобилось сводить меня с ума? – спросила я.

– Мне нравятся подобные деяния. – Он вдруг погрустнел и снова нахмурился. – Я думал, что ты безумна. Ты почти… лишилась разума. Так, кажется, говорят люди?

– И тем не менее, как это ни больно, я в своем уме, – откликнулась я. – Вот в чем проблема.

Теперь я оказалась полностью во власти призрака и никак не могла оторвать от него взгляд – от его старого пальто, на котором мокрая пыль превратилась в ошметки грязи на плечах, от его огромных задумчивых глаз, глядящих то строго, то мягко, от его губ, которые он то и дело смачивал языком, словно был живым человеком.

Тут внезапно меня осенило, словно молния ударила.

– Сон! Тот сон, что мне снился о…

– Не говори об этом! – велел он и наклонился ко мне так близко, что его мокрые волосы упали на одеяло рядом с моими руками.

Я отпрянула, уперлась в спинку кровати, а затем правой рукой ударила его наотмашь. И еще раз. А потом вырвала из-под него одеяло.

Только тогда он пришел в себя.

Он приподнялся и неловко отодвинулся, глядя на меня с жалостливым изумлением.

Я протянула к нему руки. Он не шелохнулся. И тогда я сжала кулак и с силой ткнула его в грудь. Он отлетел на несколько шагов, ничуть, однако, не пострадав от моего удара, совсем как обыкновенный мужчина.

– Это ты навеял мне тот сон! – воскликнула я. – И тот дворец, что я видела, и тот человек…

– Я тебя предупредил: перестань… – Он выругался и погрозил пальцем, возвышаясь надо мной, словно огромная птица. – Молчи об этом – иначе я посею такое опустошение в твоем маленьком физическом мирке, что ты проклянешь тот день, когда появилась на свет. – Голос его зазвучал тише и словно утратил все эмоции. – Тебе кажется, что ты познала боль, а ты так гордишься своей болью…

Он отвел от меня взгляд и, крепко обхватив скрипку руками, прижал ее к груди. Видно было, что он пожалел о сказанном. Его глаза скользили по комнате, словно он на самом деле мог что-то видеть.

– Я действительно вижу! – сердито буркнул он.

– Я имела в виду, что ты видишь как смертный человек, только и всего.

– То же самое имел в виду и я.

Дождь за окном ослабел, стал тихим и легким, а все струйки сделались полноводнее. Казалось, мы с ним находимся в мокром мире, мокром, но теплом и безопасном, – только он и я.

Я сознавала, причем так же ясно, как и его присутствие рядом, что редко в своей жизни бывала такой живой, что сам вид его, само его пребывание здесь вернуло мне жизненный огонь, который не горел во мне вот уже многие десятилетия. Давным-давно, еще до всех постигших меня горестей, когда я была молодой и влюбленной, я, возможно, и была настолько живой, так же как и тогда, когда оплакивала свои неудачи и потери в те ранние энергичные годы, когда все вокруг казалось таким ярким, обжигающе горячим. Возможно…

В самом безумном горе не ощущается жизнь. Это чувство, что ты живешь, скорее сродни радости, танцу, гипнотическому воздействию музыки.

Вот он стоит передо мной, такой потерянный, потом вдруг поднимает глаза, словно собираясь что-то спросить, и тут же отводит взгляд, хмуря темные брови.

– Скажи, чего ты хочешь, – попросила я. – Ты говорил, что намерен свести меня с ума? Зачем? По какой причине?

– Видишь ли, – мгновенно откликнулся он, хотя слова лились медленно, – я в полной растерянности. – Он говорил искренне, приподняв брови, с холодной уравновешенностью. – Я и сам не знаю, чего хочу теперь! Наверное, довести тебя до безумия. – Он пожал плечами. – Теперь, когда я узнал, что ты собой представляешь, понял, какая ты сильная, я не знаю, какими словами выразить это. Возможно, есть лучший выход, чем просто довести тебя до безумия, если предположить, разумеется, что мне бы это удалось. И я вижу, что ты чувствуешь свое превосходство. Ведь тебе пришлось столько часов провести у кровати умирающих. А еще ты наблюдала, как твой потерянный молодой муж Лев и его друзья балуются наркотиками, в то время как ты просто потягиваешь винцо. Но ты боялась последовать их примеру, опасаясь видений! Видений вроде меня! Ты меня поражаешь.

– Какие еще видения? – прошептала я.

Я обхватила левой рукой столбик кровати. Я вся дрожала. Сердце готово было выскочить из груди. Все эти симптомы страха напомнили, что мне сейчас есть чего бояться, хотя, с другой стороны, что, ради всего святого, могло быть хуже того, что уже случилось? Бояться сверхъестественного? Бояться мерцания свечей и улыбок святых? Нет, думаю, что нет.

Смерть несет с собой много страхов. Призраки… Что такое призраки?

– Как ты обманул смерть? – спросила я.

– Ты дерзкая, жестокая женщина, – прошептал он порывисто, – а выглядишь как ангел. Эта твоя темная шевелюра, это твое милое личико с огромными глазами, – продолжал шептать он очень искренне и уязвленно, склонив голову набок. – Я и не думал прибегать к обману. – Он в отчаянии взглянул на меня. – Ты сама хотела, чтобы я пришел, ты хотела…

– Ты так подумал? Когда поймал меня на мысли о мертвых? И к какому решению пришел? Утешить меня? Усилить мою боль? Так что же?

Он покачал головой, отошел на несколько шагов назад и выглянул в окошко, подставив лицо свету. Он казался таким нежным… Но уже через секунду вновь набросился на меня в злобной вспышке:

– Все еще очень хорошенькая. Даже несмотря на возраст и полноту. Тебе ведь известно, что сестры ненавидят тебя за хорошенькое личико? Катринка – эта красотка с роскошным телом и умным мужем, до которого у нее была такая вереница любовников, что она даже со счета сбилась, – считает, что ты обладаешь такой красотой, которую ей никогда не обрести, не получить, не нарисовать. И Фей, любившая тебя, – да, Фей любила всех – тоже не смогла простить тебе красоту.

– Что тебе известно о Фей? – вырвалось у меня, прежде чем я успела прикусить язык. – Моя сестричка Фей жива? – Я пыталась остановиться, но не смогла. – Где Фей? И как ты можешь говорить о Катринке? Что ты знаешь о Катринке или о ком-нибудь из моей семьи?

– Я говорю то, что знаешь ты. Я вижу темные закоулки твоего сознания, я досконально исследовал подвалы, в которых ты сама еще не была. И я вижу там, в тех тенях, что твой отец чересчур сильно любил тебя, потому что ты очень походила на свою мать: те же волосы, те же глаза. А также, что твоя сестра Катринка однажды ночью как ни в чем не бывало переспала с твоим молодым мужем Львом.

– Прекрати сейчас же! В чем дело? Ты явился сюда, чтобы сыграть роль моего личного дьявола? Разве я заслужила такое? Это я-то? И ты еще смеешь говорить, что я и наполовину неповинна во всех этих смертях. Как же ты собираешься довести меня до безумия, хотела бы я знать! Как? Ты совершенно в себе не уверен. Взгляни на себя. Дрожишь, а ведь ты призрак. Кем ты был при жизни? Молодым человеком? Возможно, даже добрым по натуре, зато теперь…

– Перестань, – взмолился он. – Твоя точка зрения ясна.

– И какова же она?

– Ты видишь меня насквозь, точно так же, как я вижу тебя, – холодно ответил он. – Ни воспоминания, ни страх не заставят тебя дрогнуть. Я сильно ошибся на твой счет. Ты казалась ребенком, вечной сиротой, ты казалась такой…

– Договаривай. Я казалась слабой?

– Ты жестока.

– Возможно, – кивнула я. – Мне не очень нравится это слово. Зачем тебе нужно, чтобы я испытывала страх или боль? Для чего? Что означал тот сон? Где находилось то море?

Его лицо застыло от потрясения. Он попытался что-то сказать, но потом передумал или, возможно, просто не нашел слов.

– Ты могла бы быть красивой, – тихо произнес он. – Ты почти была красивой. Ты потому питалась отбросами и пивом, чтобы потерять данную тебе Богом фигуру? Ты ведь была худенькой в детстве, такой же, как Фей и Катринка, стройной от природы. Но ты нарочно заплыла жиром – разве нет? От кого захотела спрятаться? Неужели от собственного мужа – от Льва, которого ты собственноручно передала заботам других женщин, помоложе и пособлазнительнее? Это ты толкнула его в постель к Катринке.

Я не ответила.

Внутри меня росла какая-то сила. Даже охваченная дрожью, я чувствовала эту силу и огромное волнение. Как давно меня не посещали такие эмоции, но теперь, видя, что он совершенно сбит с толку, я ясно их ощущала.

– Наверное, и сейчас тебя можно назвать красивой, – прошептал он, улыбаясь, словно нарочно хотел меня помучить. – Но неужели ты станешь такой огромной и бесформенной, как твоя сестра Розалинда?

– Если ты знаешь Розалинду и не видишь ее красоты, то мне даже не стоит тратить на тебя время, – сказала я. – А Фей – само воплощение красоты, но тебе этого не понять.

Он охнул. Потом фыркнул и упрямо уставился на меня.

– Тебе не понять, как много для меня значит такое чистое существо, как Фей. Она навсегда останется в моей памяти. Что касается Катринки, то я ее жалею. Фей была очень молода и потому все танцевала и танцевала, как бы трудно ни приходилось. Катринка многое испытала. А Розалинду я люблю всем сердцем. Ну и что?

Он вглядывался в меня, словно стараясь прочесть самые сокровенные мысли, и ничего не говорил.

– К чему все это? – спросила я.

– В душе ты так и осталась маленькой девочкой. Злой и жестокой, какими бывают дети. Только ты более озлоблена сейчас и нуждаешься во мне, хотя и отрицаешь это. Ведь ты заставила сестру Фей уехать, сама знаешь.

– Перестань!

– Да, ты… Ты заставила ее уехать, когда вышла замуж за Карла. Дело тут вовсе не в тех страницах отцовского дневника, которые она прочла после его смерти. Просто в дом, который она с тобой когда-то делила, ты привела нового хозяина…

– Перестань!

– Почему?

– А тебе-то какое дело? К чему сейчас об этом говорить? Ты промок под дождем. Но не замерз. И теплым тебя тоже не назовешь – разве не так? Ты выглядишь как бродяга-подросток – из тех, что с гитарой в руке увязываются за знаменитыми рок-музыкантами и клянчат четвертаки у входа в концертные залы. Где ты научился так играть? Откуда тебе известна столь невероятная, душераздирающая музыка?..

Он пришел в ярость.

– Язвительный язык, – прошептал он. – Я старше, чем ты можешь себе представить. Я лучше тебя знаю, что такое боль. Я восприимчивее тебя. Я освоил в совершенстве игру на этом инструменте еще до того, как умер. Я научился играть, и у меня был талант, который тебе никогда не понять, несмотря на все твои диски, сны и фантазии. Ты ведь спала, когда твоя маленькая дочь Лили умерла, – не забыла? В больнице в Пало-Альто ты на самом деле заснула и…

Я заткнула руками уши! Меня снова окружила обстановка больничной палаты двадцатилетней давности, вспомнились ее запах и свет.

– Нет! – выкрикнула я. – Ты наслаждаешься этими обвинениями! – Сердце колотилось чересчур сильно, но голосом я пока владела. – Почему? Что я для тебя и ты для меня?

– Но я думаю про тебя то же самое.

– Что именно? Объяснись.

– Я думал, что ты коришь себя и наслаждаешься этими обвинениями, я думал, ты упиваешься ими, примешивая сюда же и страх, и раболепие, и холодность, и праздность, с тем чтобы никогда не чувствовать себя одинокой, а всегда держать за руку какого-нибудь дорогого тебе мертвеца и мысленно распевать поэмы раскаяния, без конца возвращаясь к умершим, дабы отвлечься от правды: та музыка, которую ты любишь, тебе недоступна. То чувство, которое музыка исторгает из твоей души, никогда не получит воплощения.

Я не сумела что-либо сказать в ответ.

Осмелев, он продолжил:

– Вот ты и кормилась обвинениями, если воспользоваться твоим собственным словом. Ты буквально упивалась чувством вины, и это позволило мне надеяться, что мне легко удастся довести тебя до безумия, сделать так, чтобы ты…

Призрак умолк – точнее, заставил себя замолчать – и застыл в неподвижной позе.

– Сейчас я уйду, – после паузы произнес он. – Но вернусь, когда захочу, можешь не сомневаться.

– Не имеешь права. Тот, кто тебя прислал, должен забрать тебя обратно.

Я перекрестилась. Он улыбнулся.

– Ну как, помогло? А помнишь нелепую похоронную мессу по твоей дочери, что отслужили в Калифорнии? Как все там было чопорно и неуместно – все те умники интеллектуалы Западного побережья, которых заставили явиться на такое откровенно глупое мероприятие, как настоящие похороны в настоящей церкви, – не забыла? И скучающий священник, которому было на все наплевать. Он ведь знал, что ты ни разу не побывала в его церкви до того, как умерла твоя дочь. А теперь ты крестишься. Может, мне сыграть для тебя гимн? Простенькую мелодию на скрипке. Так обычно не делается, но я могу отыскать в закромах твоей памяти «Veni Creator[9] и сыграть его, и мы вместе помолимся.

– Значит, тебе не помогло обращение к Богу. – Я постаралась, чтобы мой голос звучал твердо, но не сурово. – Никто тебя не присылал. Ты бродяга.

Он был в замешательстве.

– Убирайся отсюда ко всем чертям!

– Ты ведь это несерьезно. – Он пожал плечами. – И не говори, что пульс у тебя не бьется как молот. Тебе до безумия хочется, чтобы я был рядом! Карл, Лев, твой отец… Во мне ты увидела мужчину, какого никогда раньше не встречала. А ведь меня даже человеком нельзя назвать.

– Ты наглый, грубый и отвратительный, – вскипела я. – И никакой ты не мужчина. Ты призрак, причем призрак какого-то молодого, неотесанного и отвратительного человека!

Мои слова его задели. По лицу было видно, что ранила я не одно только его тщеславие.

– Пусть так. – Он явно старался взять себя в руки. – И ты любишь меня из-за музыки. Но не только из-за нее.

– Может быть, ты и прав. – Я холодно кивнула. – Но о себе я тоже высокого мнения. Ты сам признался, что ошибся в расчетах. Я дважды была женой, один раз – матерью. Возможно, была и сиротой. Но слабой и ожесточенной? Никогда. Мне не хватает чувства, которое требуется для ожесточения.

– Какого именно?

– Сознания, что все должно было сложиться лучше. Это жизнь, только и всего, и ты пьешь из меня соки, потому что я жива. Но я не настолько снедаема чувством вины, чтобы ты мог являться сюда и лишать меня разума. Никоим образом. Я даже уверена, что ты не до конца понимаешь, что такое чувство вины.

– Разве? – Он был искренне удивлен.

– Неистовый страх, причитания «mea culpa, mea culpa»[10] – это только первая стадия, – пояснила я. – Затем наступает нечто более тяжелое, тесно связанное с заблуждениями и ограничениями. Сожаления – это ничто, абсолютное ничто…

Теперь настала моя очередь недоговаривать, и все из-за недавних воспоминаний, вернувшихся, чтобы повергнуть меня в печаль. Я увидела свою мать, уходившую от меня в тот последний день. «Мамочка, позволь мне обнять тебя!» Кладбище в день ее похорон. Кладбище Святого Иосифа, заполненное маленькими могилами, – место последнего упокоения бедняков ирландцев и бедняков немцев. Повсюду горы цветов. А я смотрю в небо и думаю, что это никогда-никогда не изменится, что эта боль никогда не пройдет, что в этом мире никогда больше не будет света.

Я встряхнулась, отогнав от себя мрачные мысли, и подняла на него глаза.

Он внимательно изучал меня и, казалось, сам страдал от боли. Меня это взволновало. Я снова попыталась ухватить самое главное, отбросив все остальное в сторону, оставив лишь то, что нужно было осознать и постараться выразить.

– Думаю, теперь мне понятно, – сказала я, чувствуя волну облегчения. Волну любви. – Вот ты зато ничего не понимаешь. А жаль.

Я забыла об осторожности. Думала только о том, что пыталась постичь, а не о том, чтобы кому-то досадить или доставить удовольствие. Мне хотелось только достучаться до него, чтобы он понял и принял это.

– Так просвети же меня, – насмешливо сказал он.

Ужасная боль накрыла меня с головой – слишком огромная и всепоглощающая, чтобы быть пронзительной. Она полностью завладела мною. Я взглянула на него в мольбе и разомкнула губы, собираясь заговорить, признаться, попробовать вместе с ним найти определение этой боли и высказать его вслух. Но как охарактеризовать эту боль, это чувство ответственности, осознанный факт, что кто-то в этом мире стал причиной ненужных горестей и разрушения и уже ничего нельзя переделать – нет, никогда не переделать; мгновения навсегда потеряны, они остались только в памяти, искаженные и болезненные, и тем не менее есть что-то гораздо более тонкое, гораздо более значительное, что-то подавляющее и запутанное, о чем мы оба знаем – он и я… Он исчез.

Пропал внезапно, без следа, и проделал это с улыбкой, оставив меня натянутой как струна. Какое коварство – покинуть меня сейчас, в мгновение ужасной боли и, что еще хуже, наедине с нестерпимой потребностью хоть с кем-нибудь разделить эту боль!

Я обратила свой взор на тени. Передо окном мягко покачивались деревья. То и дело принимался моросить редкий дождик.

Он исчез.

– Мне ясна твоя игра, – тихо произнесла я. – Я ее поняла.

Подойдя к кровати, я сунула руку под подушку и вытащила четки. Хрустальные четки с серебряным крестиком. Они оказались в кровати, потому что в ней всегда спала мать Карла, когда приезжала, а еще, после того как мы с Карлом поженились, здесь спала во время своих визитов моя любимая крестная, тетушка Бриджит. А может быть, четки лежали под подушкой потому, что были моими и я сама по рассеянности сунула их туда. Мои четки. С первого причастия.

Я внимательно их разглядела. После смерти матери мы с Розалиндой жутко поссорились. И все из-за материнских четок. Мы буквально разорвали их, рассыпав по полу звенья и фальшивые жемчужины – это была дешевая вещь, но я ее сделала собственными руками, для мамы, и теперь захотела вернуть. Но мы порвали их, а когда Розалинда бросилась вслед за мной, я с такой силой захлопнула дверь перед ее лицом, что стекла разбитых при этом очков глубоко врезались сестре в лоб. Сколько ярости. И снова на полу кровь.

Снова кровь… Словно мама до сих пор жива, опять пьет, падает с кровати и ударяется лбом, как случалось по меньшей мере дважды, когда она разбивалась в кровь о газовую горелку. Кровь, кровь… Кровь на полу. Розалинда, моя скорбная, яростная сестра Розалинда! Порванные четки на полу.

Теперь я снова смотрю на четки и поступаю абсолютно по-детски: порывисто целую крестик, крошечное тело страдающего Христа, после чего сую четки обратно под подушку.

Во мне клокотала ярость, словно я подготовилась к битве. Я вспомнила первые стадии опьянения в молодости, когда пиво божественно ударяло в голову и я, раскинув руки, бежала по улице и пела.

Каждая клеточка моей кожи горела огнем. Дверь открылась без малейшего усилия.

Убранство столовой выглядело как новое. Неужели предметы начинают сиять для тех, кому предстоит сражение?

Алфея и Лакоум застыли на пороге кладовой в другом конце столовой – в ожидании, не понадобятся ли мне их услуги. Алфея не скрывала своего страха, а Лакоум, как всегда, излучал цинизм и любопытство.

– А мы думали, вы вскрикнете от неожиданности! – сообщил Лакоум.

– Я не нуждалась в чьей-либо помощи. Но я знала, что вы здесь.

Я оглянулась, увидела мокрые пятна на кровати, воду на полу, но решила не беспокоить слуг из-за таких пустяков и сказала первое, что пришло в голову:

– Пойду, пожалуй, прогуляюсь. Сто лет не гуляла под дождем.

Вперед выступил Лакоум.

– Вы хотите выйти на улицу? Сейчас? В такой дождь?

– Тебе нет нужды сопровождать меня, – сказала я. – Где мой плащ? Алфея, на улице холодно?

Я вышла из дома и направилась по Сент-Чарльз-авеню.

Дождь к этому времени едва моросил. Впервые за много лет я прошлась по своей улице – просто прошлась, как в детстве или юности, когда мы бегали в аптеку «К и В» за мороженым. Хороший предлог, чтобы лишний раз полюбоваться красивыми домами со стеклянными дверями и поболтать по дороге.

Я долго шла в сторону окраины квартала, мимо знакомых оград, зданий и заросших сорняком пустырей, где когда-то стояли огромные особняки. Эту улицу всегда пытались уничтожить – либо прогрессом, либо запущенностью, и она всегда словно балансировала на грани исчезновения: еще одно убийство, еще одна перестрелка, еще один пожар – и ее судьба будет безжалостно решена.

Пожар. Меня передернуло. Пожар. Когда мне было пять, пожар охватил один дом – старую, мрачную постройку Викторианской эпохи, возвышавшуюся кошмаром на углу Сент-Чарльз-авеню и Филипп-стрит. Помню, как отец отнес меня на руках «посмотреть на огонь» и как я зашлась истерикой, увидев пламя. Оно так высоко взметнулось над людскими толпами и пожарными машинами, что, казалось, способно поглотить ночь.

Я стряхнула с себя этот страх и смутно припомнила, как люди лили на меня воду, пытаясь успокоить. Розалинда пришла в восторг от зрелища. Для меня же это было откровение такого масштаба, с которым не шла ни в какое сравнение даже новость, что все мы смертны.

Меня охватило приятное чувство. Давний страх, что этот дом тоже сгорит, исчез вместе с юностью – как и многие другие опасения. Взять, к примеру, огромных ленивых черных тараканов, которые носились толпами по обочинам дорог: я каждый раз в ужасе отступала в сторону. Сейчас и эта боязнь почти исчезла, как и сами тараканы в век пластиковых мешков и холодных, как ледник, домов.

Внезапно я вспомнила, что он сказал насчет Льва и тогда еще совсем юной Катринки: будто мой молодой и очень любимый муж и моя не менее любимая сестра оказались в одной постели и я всегда корила за это саму себя. Хиппи, марихуана, дешевое вино, слишком много заумных разговоров… Моя вина, моя вина. Я была трусливой верной женой, глубоко любящей своего мужа. Катринка же всегда отличалась дерзостью.

Что он сказал, этот мой призрак? Mea culpa. Или это мои собственные слова?

Лев любил меня. А я люблю его до сих пор. Но тогда я чувствовала себя такой уродкой, такой никчемной, а Катринка была такой свежей, да и время было заполнено одной только индийской музыкой и идеями свободы.

Великий Боже, неужели это создание явилось ко мне не во сне? Этот человек, с которым я только что разговаривала? Скрипач, которого видели другие люди? Теперь он окончательно исчез.

По другой стороне авеню ползла огромная машина. Я увидела, как Лакоум ворчит, высунувшись из заднего окошка, чтобы выдохнуть сигаретный дым.

Мне стало любопытно, что сейчас думает этот новый шофер, Оскар, и не захочет ли Лакоум сам сесть за руль. Лакоум никогда не делает то, что ему не по душе.

Я рассмеялась при виде этих двух моих охранников в огромной ползущей черной вольфстановской машине, но зато теперь я могла уйти так далеко, как только пожелала бы.

«Хорошо быть богатой, – подумала я с улыбкой. – Ах, Карл, Карл…»

Мне показалось, я пытаюсь ухватиться за соломинку, чтобы не утонуть, и тогда я остановилась, «на время поступившись безотрадным блаженством»,[11] чтобы подумать о Карле, и только Карле, которого совсем недавно сунули в печь.

– Знаешь, совершенно не обязательно, что болезнь проявит клинические симптомы. – Голос Карла, такой успокаивающий. – Когда меня поставили в известность о необходимости переливания, я был болен уже четыре года. С тех пор прошло еще два…

Да, с моей заботой и любовью ты будешь жить вечно! Я бы написала об этом музыку, будь я Генделем или Моцартом, или тем, кто умеет писать музыку… или исполнять ее.

– Книга, – сказала я, – книга превосходна. Святой Себастьян, пронзенный стрелами, загадочная фигура.

– Ты так думаешь? Так ты о нем наслышана? – Карл всегда приходил в восторг от моих рассказов о жизни святых.

– Наш католицизм, – пояснила тогда я, – в те ранние дни был такой махровый и строгий, что мы напоминали евреев-ортодоксов.

Пепел. Этот человек стал пеплом! А его творение превратится в украшение журнального столика, в рождественский подарок, в библиотечный раритет, из которого в конце концов студенты-художники повырезают все иллюстрации. Но благодаря нам книга останется на века. Святой Себастьян Карла Вольфстана.

Я приуныла. Меня угнетало сознание того, что жизнь Карла приняла такой малый размах: он прожил хорошую, стоящую жизнь, но не великую – это не была жизнь талантливого человека, о которой я мечтала, когда с таким трудом постигала скрипку, это не была жизнь, за которую ведет борьбу Лев каждым своим стихотворением. Я остановилась. Прислушалась.

Скрипача поблизости не было.

Я не услышала музыки. Оглядела улицу по обе стороны. Внимательно вгляделась в проезжавшие мимо машины. Нет музыки. Ни одной, даже самой тихой, ноты.

Я принялась вспоминать его, моего скрипача, черточку за черточкой, решив, что, возможно, кому-то другому его длинный узкий нос и глубоко посаженные глаза не показались бы такими соблазнительными. А возможно, и показались бы. Какой у него красиво очерченный рот, какой необыкновенный разрез глаз, благодаря которым он выражал столько чувств: то широко их раскрывал, то приглушал какой-то хитрой тайной. Снова и снова мне грозили старые воспоминания, самые мучительные и сокрушительные из них надвинулись на меня стеной: отец, умирающий, безумный, вырывает пластиковые трубки из носа, отталкивает сиделку… все эти картины словно принес с собой ветер. Я потрясла головой. Огляделась. И тогда настоящее окутало меня со всех сторон.

Но я отказалась от него.

Я опять вспомнила о нем, о призраке, освежая в воображении его худую высокую фигуру и скрипку, зажатую в руке, и пытаясь изо всех сил, несмотря на отсутствие музыкальности, припомнить мелодии, которые он играл.

«Призрак, призрак, это был призрак!» – думала я.

Я все шла и шла, хотя туфли отсырели и в конце концов промокли насквозь. Дождь снова припустил вовсю. Машина подъехала поближе, но я велела им убраться и пошла вперед. Я шла, потому что знала: пока я иду, ни воспоминания, ни сон не смогут меня одолеть.

Я много размышляла о нем. Припомнила все, что смогла. Что он носил обычную строгую одежду, какую покупают в недорогих магазинах, предпочитая ее повседневным и модным тряпкам; что он был очень высок – по моим подсчетам, по крайней мере шесть футов три дюйма; я вспоминала, как смотрела на него снизу вверх, хотя в те минуты не чувствовала себя ни маленькой, ни напуганной.

Должно быть, было за полночь, когда я наконец вернулась на родное крыльцо и услышала за своей спиной, как машина притормаживает у обочины.

Алфея держала наготове полотенце.

– Входите, детка моя.

– Почему ты до сих пор не спишь? – спросила я. – Видела моего скрипача? Того моего друга-музыканта со скрипкой?

– Нет, мэм. – Она покачала головой, продолжая подсушивать мои волосы полотенцем. – Думаю, вы прогнали его навсегда. Бог свидетель, мы с Лакоумом были готовы взломать ту дверь. Но вы сами справились. Он убрался восвояси!

Я сняла плащ и, отдав его служанке, поднялась наверх.

Кровать Карла. Наша спальня на втором этаже, как всегда освещенная сквозь тюль красной рекламой цветочной лавки напротив.

Новый матрас и подушки. И разумеется, ни одного отпечатка моего мужа, ни единого его волоска. Только деревянная резная рама тонкой работы, внутри которой мы когда-то занимались любовью, – эту кровать Карл приобрел в те счастливые дни, когда ему доставляло огромное удовольствие покупать для меня вещи. Почему, почему, спрашивала я тогда, почему столько радости? Мне было стыдно, что тонкая резная мебель и редкие ткани делали меня такой счастливой.

Я ясно представила скрипача-призрака, хотя его здесь не было. Я была одна в этой комнате – больше ни души.

– Нет, ты не ушел, – прошептала я. – Я знаю, ты еще вернешься.

Хотя, с другой стороны, с чего бы ему возвращаться? Какой у него был долг передо мной, у этого призрака, которого я всячески обзывала и проклинала? А мой покойный муж сожжен всего три дня назад. Или четыре?

Я начала плакать. В комнате даже не улавливается сладостный запах волос Карла или его одеколона. Не было запаха чернил и бумаги. Не было запаха «Балканского собрания» – табака, от которого он так и не смог отказаться, того самого, что постоянно высылал ему из Бостона Лев.

«Позвони Льву. Поговори со Львом».

Но зачем?

Из какой пьесы эта привязчивая строчка: «Но это было в другой стране. К тому же девка умерла»?[12]

Строка из Марло, вдохновившая когда-то и Хемингуэя, и Джеймса Болдуина, и кто знает, скольких еще…

Я начала нашептывать строку из Гамлета: «…безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам».[13]

В комнате раздался долгожданный шорох: просто зашелестели занавески, а потом заскрипели половицы, как иногда случается в этом доме, оттого что в слуховые окна чердака ударится ветер.

Затем снова наступила тишина. Он словно пришел, а потом ушел – внезапно, демонстративно, и я почувствовала невыносимую пустоту и одиночество этой секунды.

Все мои философские убеждения, которых я когда-либо придерживалась, оказались бессильны. Я была одинока. Одинока. Это хуже, чем вина и горе, и возможно, что… Нет, не стану об этом думать. Я улеглась на новое белое атласное покрывало и попыталась душой и телом провалиться в черную пустоту, отгородиться от всех мыслей. Пусть ночь хотя бы раз будет спокойной и безмятежной, как этот потолок надо мной, за которым скрывается равнодушное, невозмутимое небо с бессмысленными и дразнящими звездами. Но я не смогла остановить ход своих мыслей – это все равно что пытаться не дышать.

Уход моего призрака поверг меня в ужас. Я сама его прогнала! Я рыдала, шмыгая носом. Меня пугало, что я больше не увижу его никогда, никогда, никогда, что он ушел так же безвозвратно, как уходят живые, что я сама развеяла это чудовищное сокровище по ветру!

О Господи, нет, только не так, нет, пусть он вернется. Если остальных приходится удерживать при себе, то я это понимаю и всегда понимала. Но он ведь призрак! Мой Бог, пусть он ко мне вернется…

Я впала в полное отчаяние. А затем… что я могу сказать? Что мы знаем о тех минутах, когда ничего не чувствуем? Если бы только мы могли очнуться от этого забвения с ощущением уверенности, что в жизни нет никаких тайн, что жестокость всегда безлика… Но это не так.

Несколько часов я ни о чем не думала.

Я спала.

Вот и все, что я знаю. Я спала, отодвинув как можно дальше все свои страхи и мысли о потерях, оставив только одну отчаянную молитву: «Пусть он вернется, Господи».

Какое святотатство!