Скрипка

Глава 13

Вестибюль огромного дома. Типичный декор немецкого барокко, позолоченное дерево, две фрески друг напротив друга, мужчина и женщина в напудренных париках.

Стефан беспрепятственно вошел в дом, держа руки в карманах. Он строго заговорил по-русски с охранниками, а те растерялись и не знали, как им поступить с этим прилично одетым господином, который пришел отдать дань уважения.

– Господин Бетховен здесь? – спросил Стефан на своем резком русском.

Полное смятение. Охранники говорили только по-немецки. Наконец появился один из царских адъютантов.

Стефан разыграл все как по нотам, не вынимая перебинтованных рук из плаща, он отвесил глубокий поклон по-русски. Люстра под высоким потолком осветила его темную почти монашескую фигуру.

– Я пришел от графа Раминского выразить свое соболезнование, – произнес он по-русски с безукоризненной уверенностью. – У меня также поручение к господину ван Бетховену. Это для меня господин Бетховен написал квартет, который прислал мне князь Стефановский. Прошу вас позволить мне провести несколько минут с моим добрым другом. Я бы ни за что не потревожил семью в такой час, но мне сказали, что бдение продлится всю ночь и я могу зайти.

Он направился к дверям…

Русские гвардейцы вытянулись в струнку, их примеру немедленно последовали немецкие офицеры и слуги в париках.

Лакеи засеменили за гвардейцами, затем поспешили распахнуть двери.

– Господин Бетховен только недавно ушел домой, но я могу вас проводить в комнату, где покоится князь, – произнес русский офицер, явно благоговея перед этим высоким важным господином. – Наверное, мне следует разбудить…

– Нет. Я ведь уже сказал, что не хотел бы нарушать их покой в такой час, – перебил Стефан, оглядывая дом, словно впервые видел его великолепное убранство.

Он начал подниматься по лестнице, его тяжелый плащ, подбитый мехом, изящно колыхался над каблуками сапог.

– Молодая княгиня, – бросил он через плечо русскому гвардейцу, торопливо шедшему за ним, – мы играли с ней в детстве, я обязательно нанесу ей визит, но в более подходящее время. А сейчас позвольте мне только взглянуть на старого князя и помолиться у его гроба.

Русский гвардеец начал было что-то говорить, но тут они подошли к нужной двери. Поздно было возражать.

Обитель покойного. Огромный зал, украшенный золочеными белыми завитушками, благодаря которым венские интерьеры похожи на взбитые сливки; высокие пилястры с золоченым ажурным узором; длинный ряд окон, каждое из которых погружено в глубокую арку под золоченым софитом, напротив расположен оконный двойник в зеркалах, и в другом конце зала двери с двойными створками, точно такие, как те, через которые мы только что вошли.

Гроб помещен на огромный помост, задрапированный собранным в складки бархатом, рядом с гробом на помосте сидит женщина на маленьком золоченом стульчике. Ее голова упала на грудь. На затылке видна единственная нить черных бус. Платье с высокой талией в стиле ампир строгого черного цвета.

Весь помост завален и окружен изумительными букетами цветов, в мраморных жардиньерках стоят строгие лилии, по всей комнате расставлены суровые розы, ставшие частью пышного декора.

В несколько рядов выставлены французские стулья, обитые зеленой или красной парчой, резко контрастирующей с грубоватым немецким интерьером в белых тонах. Горели свечи, одиночные, в канделябрах и в огромной люстре под потолком, массивном сооружении из золота и стекла, похожем на то, которое рухнуло в доме Стефана, залепленном пчелиным воском, чистым и белым, тысячи огоньков робко поблескивали в тишине. В дальнем конце комнаты расположились монахи, сидящие в ряд, они молились вполголоса по-латыни, произнося слова в унисон. Монахи даже не подняли глаз, когда в зал вошла закутанная в плащ фигура и направилась к гробу.

На длинном золоченом диване спали две женщины. Та, что была помоложе, с темными волосами и резкими чертами лица, как у Стефана, опустила голову на плечо другой женщины. Обе они были одеты в траур, но вуали отброшены назад. На платье старшей из них сверкала брошь. Голова с серебристой сединой. Молодая зашевелилась во сне, словно с кем-то споря, но не проснулась, даже когда Стефан прошел мимо на расстоянии нескольких шагов.

Моя матушка.

Подобострастный русский гвардеец не посмел остановить важного аристократа, смело шагавшего к помосту.

Слуги в открытых дверях смотрели перед собой немигающим взглядом, словно восковые куклы, разряженные в голубой атлас донаполеоновской эпохи и парики с тонкими косичками.

Стефан остановился перед помостом. Всего в двух шагах от него дремала девушка на маленьком золоченом стуле, опустив одну руку в гроб.

Моя сестра Вера. Неужели у меня дрожит голос? Взгляни на нее, как она оплакивает отца. Вера. И загляни в гроб.

Мы приблизились в нашем видении к гробу. На меня нахлынул запах цветов, густой пьянящий аромат лилий, других бутонов. Свечной воск, запах детства, от которого кружится голова, так пахло в маленькой часовне на Притания-стрит, этом убежище святости и покоя, где мы опускались на колени вместе с матерью у красивой ограды, а пышные гладиолусы у алтаря затмевали наши маленькие скромные букетики.

Печаль. Глубокая печаль.

Но я ни о чем не могла думать, кроме того, что происходило на моих глазах. Я была рядом со Стефаном в этой его последней попытке раздобыть скрипку и окаменела от страха Закутанная в плащ фигура тихо поднялась на две ступеньки помоста. Сердце в моей груди невыносимо жгло. Ни одно мое воспоминание не могло сравниться с этой болью, с этим страхом перед грядущим, с этой жестокостью и разбитыми мечтами.

Вот мой отец. Вот человек, погубивший мои руки.

Покойный выглядел суровым, но каким-то блеклым. Смерть только заострила его славянские черты, щеки впали, нос казался еще тоньше благодаря, скорее всего, стараниям гримера, губы были неестественно накрашены, их уголки опущены вниз, и дуновение жизни уже не могло их коснуться и искривить в легкую усмешку, с которой он обычно разговаривал с людьми до того, как все это случилось.

Очень сильно раскрашенное лицо, а тело убрано с чрезмерной пышностью мехами, драгоценными каменьями и бархатом – одним словом, пышность в русском стиле, где все должно сверкать в знак богатства. Руки, унизанные кольцами, вяло лежали на груди, придерживая крест. Но рядом с ним в атласном гнездышке покоилась скрипка, наша скрипка, на которую упала рука спящей Веры.

– Стефан, нет! – воскликнула я. – Разве ты сможешь взять скрипку? – прошептала я в темноте. – Твоя сестра сразу почувствует, Стефан.

А, значит, ты боишься за мою жизнь, глядя на эту картину из прошлого, и тем не менее отказываешься вернуть мне мою скрипку. Так гляди же, как я за нее умру.

Я попыталась отвернуться. Он силой заставил меня смотреть. Прикованные к этой сцене, мы оставались немыми свидетелями происходящего. Мы были невидимы, но я чувствовала, как бьется его сердце, я чувствовала, как дрожит его рука, когда он заставил меня повернуть голову.

– Смотри, – только и мог он твердить, – смотри, это последние секунды моей жизни.

Закутанная в плащ фигура преодолела последние две ступени помоста. Он посмотрел остекленевшим усталым взором на мертвого отца. А потом из-под плаща появилась рука, обмотанная бинтами, и подхватила скрипку со смычком, и прижала к груди, а сверху легла вторая изувеченная рука.

Проснулась Вера.

– Стефан, нет! – прошептала она и повела глазами из стороны в сторону в знак предупреждения. Она в отчаянии подавала ему сигнал уйти.

Стефан обернулся.

Я разгадала заговор. Его братья высыпали из дверей, ведущих в следующий зал. Какой-то человек кинулся к рыдающей Вере и утащил ее в сторону. Она протягивала руки к Стефану и пронзительно кричала, охваченная паникой.

– Убийца! – воскликнул человек, выпустивший первую пулю. Она пробила не только Стефана, она пробила скрипку, я услышала треск дерева.

Стефан пришел в ужас.

– Нет, вы не смеете! – сказал он. – Нет!

Выстрел за выстрелом поражал его и скрипку. Он побежал. Выскочил в центр зала, а они продолжали обстреливать его. Стреляли не только разряженные господа, но и гвардейцы, пули всаживались в его тело и в скрипку.

Лицо Стефана вспыхнуло. Ничто не могло остановить человека, за которым мы наблюдали. Ничто.

Мы видели, как он, приоткрыв рот, хватает воздух. Прищурившись, он помчался к лестнице, плащ развевался за его спиной, скрипка и смычок по-прежнему в его руках, и нет крови, нет крови, если не считать той, что сочилась из пальцев, а теперь гляди!

Руки.

Руки целые и невредимые, не нуждавшиеся в перевязке. Руки с длинными тонкими пальцами крепко сжимают скрипку.

Стефан наклонил голову, защищаясь от ветра, когда проходил сквозь входные двери. Я тихо охнула. Двери были заперты на все замки, но он этого даже не заметил. За его спиной стреляли из ружей, кричали, шумели, но вскоре все стихло.

Он мчался по темной улице, громко топая по блестящим неровным камням. Один лишь раз он бросил взгляд на руки и, убедившись, что скрипка со смычком благополучно на месте, припустил изо всех своих молодых сил, пока не покинул мощеный центр города.

Огни в темноте выглядели размытыми пятнами. Наверное, туман окутал фонари. Дома поднимались в кромешной тьме.

Наконец он остановился, не имея возможности продолжать путь. Он привалился к ободранной стене и закрыл на секунду глаза, чтобы отдохнуть. Побелевшие пальцы по-прежнему сжимали скрипку и смычок. Постепенно он отдышался и принялся лихорадочно осматриваться, не преследуют ли те его.

В ночи не слышалось даже эхо. Какие-то фигуры сновали в темноте, но разглядеть кого-либо не представлялось возможным – слишком далеко висели фонари над редкими дверями. Неизвестно, заметил ли он туман, клубившийся над землей. Неужели это типичная зима для Вены? Какие-то люди наблюдали за ним издалека. Он решил, что это городские бродяги.

Он снова побежал.

И только когда он пересек широкую, ярко освещенную Рингштрассе с ее совершенно равнодушной толпой полуночников и оказался на открытой местности, он снова остановился и впервые рассмотрел свои зажившие руки, руки без всяких бинтов, впервые рассмотрел скрипку. Он протянул инструмент к тусклому свету городского фонаря и убедился, что скрипка цела, не повреждена, на ней ни царапинки. Большой Страд. Его скрипка. И смычок, который он так любил.

Он поднял глаза и оглянулся на город, который только что покинул. С возвышения, где он стоял, казалось, что город посылает свои тусклые зимние огни низким облакам. Он испытывал смятение, ликование, удивление.

Мы вновь стали осязаемы. Нас окружали запахи сосновых лесов и печного дыма, смешанного с холодным воздухом.

Мы стояли в лесу неподалеку от него, но в то же время слишком далеко, чтобы утешить того Стефана, каким он был сто лет назад, когда стоял, выдыхая пар на холоде, бережно прижимая к себе инструмент и вглядываясь в таинственный город, который оставил позади.

Что-то было не так, он это понимал… Произошла какая-то чудовищная вещь, и в конце концов его одолела тревога.

Мой призрачный Стефан, мой гид и компаньон, издал тихий стон, а тот второй Стефан вдалеке продолжал молчать. Тот второй Стефан по-прежнему не потерял красок, оставаясь реальным. Он принялся осматривать одежду, нет ли где ран. Ощупал лицо, голову. Все цело.

– Он превратился в призрак, после первого же выстрела, – сказала я, – но он об этом не подозревает! – Я тихо вздохнула, потом взглянула на своего Стефана и на того, что стоял вдалеке. Тот второй казался простодушнее, беспомощнее, моложе, он еще не обрел своих манер и осанки. Призрак рядом со мной сглотнул и облизнул губы.

– Ты умер в том зале, – сказала я.

Меня пронзила такая острая боль, что захотелось любить его, познать его всей душой, обнять его. Я повернулась и поцеловала Стефана в щеку. Он наклонил голову, подставляясь поцелую и прислонив свой холодный твердый лоб к моему, потом он махнул, указывая на своего только что родившегося двойника-призрака.

Новорожденный призрак внимательно разглядывал свои целые руки и скрипку.

– Requiem aeternam dona eis, Domine,[22] – с горечью произнес мой компаньон.

– Пули пронзили и тебя, и скрипку, – сказала я.

Второй Стефан, как безумный, развернулся на каблуках и помчался между деревьями, снова и снова оглядываясь.

– Бог мой, он мертв, но не знает об этом.

Мой Стефан только улыбнулся, обняв меня за шею. Путешествие без карты и цели.

Мы следовали за ним в его безумных блужданиях; над землей поднимался отвратительный туман «безвестного края» Гамлета.

Меня сковал нещадный холод. Я мысленно опять оказалась у могилы Лили, или то была могила матери? Это происходило в те душные минуты, когда горе еще не набрало свою силу и все кажется сплошным кошмаром.

Посмотри на него, он мертвый и он все бродит и бродит.

Он проходил маленькие немецкие городишки с кривыми улочками и покатыми крышами, а мы следовали по пятам – мы снова оба стали бестелесны. Он пересекал огромные пустые поля и снова входил в лес. Никто его не видел! А он слышал тем не менее какое-то шуршание – это собирались вокруг него духи – и пытался разглядеть, что же это движется над ним, рядом, позади.

Утро.

Выйдя на главную улицу какого-то маленького городка, он подошел к прилавку мясника, заговорил с продавцом, но тот его не увидел и не услышал. Стефан опустил руку на плечо кухарки, попытался встряхнуть ее и, хотя видел, что рука его движется, женщина ничего не почувствовала. Появился священник в длинной черной рясе. Он здоровался с первыми покупателями. Стефан вцепился в него, но священник не обратил на это ни малейшего внимания. Стефан пришел в неистовство, наблюдая за гудящей деревенской толпой. Потом он притих, отчаянно пытаясь дать происходящему разумное объяснение.

Только теперь он ясно и четко увидел вокруг себя мертвых. Он увидел существа, которых можно было принять только за призраков, настолько фрагментарны и прозрачны были их человеческие образы, и он смотрел на них, как может смотреть только живой человек – в ужасе.

Я плотно сжала веки и увидела перед собой маленький прямоугольник детской могилки. Я увидела, как на маленький белый гробик падают пригоршни грязи. Карл кричал: «Триана, Триана, Триана!», а я все твердила: «Я с тобой!» Карл сказал: «Моя работа не завершена, недоделана. Только взгляни, Триана, никакой книги не вышло, ее просто нет, она… Где все бумаги? Помоги мне! Все рухнуло…» «Нет, ступай прочь».

А кто это уставился на другие тени, а их словно притягивает магнитом сияние нового призрака? Он напуган, он пытливо вглядывается в их полупрозрачные лица. Время от времени он выкрикивает имена мертвых, которых знал в детстве, он молит о чем-то, а потом, бросив на них последний безумный взгляд, умолкает.

Никто ничего не услышал.

Я застонала, и тот Стефан, что был рядом, крепче обнял меня, словно ему тоже было невыносимо видеть собственную заблудшую душу, такую яркую и красивую в роскошном плаще, с блестящими волосами, посреди деревенской толпы, ничуть не ярче его самого, но тем не менее не способной его увидеть.

Он вдруг стал спокоен. Навернувшиеся слезы так и не пролились, придав его взгляду особую неподвижную выразительность. Он поднял скрипку и посмотрел на нее, потом приложил к плечу.

Он начал играть. Закрыл глаза и весь отдался безумному танцу, который вызвал бы аплодисменты у самого Паганини. Это был протест, горестное стенание, погребальная песня. Потом он открыл глаза, не переставая водить смычком по струнам, и понял, что никто на площади этого города, никто поблизости или вдалеке не мог его видеть и слышать.

На одну секунду он словно поблек. Удерживая скрипку в правой руке, а смычок в левой, он закрыл уши руками и склонил голову, но, когда краски померкли и он стал почти невидимым, его охватила дрожь, и он снова широко распахнул глаза. Вокруг завертелись другие духи.

Он затряс головой и широко раскрыл рот, как делают дети, когда плачут.

– Маэстро, Маэстро! – прошептал он. – Вы заперты внутри своей глухоты, а я заперт снаружи, так что меня никто не слышит! Маэстро, я мертв! Маэстро, я теперь так же одинок, как вы! Маэстро, меня никто не слышит!!! – Последние слова он прокричал.

Сколько прошло времени? Дни? Годы?

Я приникла к Стефану, к своему проводнику в этом мрачном мире. Меня колотила дрожь, хотя вовсе не было холодно, когда я наблюдала за тем вторым скрипачом: он продолжил свой путь, время от времени подносил скрипку к уху, наигрывал какие-то безумные аккорды, но тут же останавливался в ярости и, сжав зубы, тряс головой.

Кажется, мы снова оказались в Вене. Не знаю. Возможно, какой-то итальянский город. А может быть, и Париж. Я не могла определить. Какие-то подробности о тех временах я знала из книг, какие-то подсказало мое воображение, но все это смешалось.

Он продолжал путь.

Небо над головой перестало быть частью вселенной, превратившись в полог для существа, не имеющего ничего общего с природой, оно нависало этаким огромным куском черной ткани, к которому то тут, то там прицепились яркие звездочки, сверкавшие словно бриллианты на траурной вуали.

Оказавшись на кладбище с богатыми надгробиями, скиталец остановился. Мы снова стали невидимыми и приблизились к нему. Он рассматривал надгробия, читал высеченные имена. Подошел к могиле ван Мек. Прочитал имя своего отца. Стер с камня кусок засохшей грязи и мох.

Время больше не было привязано к часам. Он вынул из кармана часы и уставился на ничего не говорящий циферблат.

Другие духи сгрудились в кучку в клочковатой тьме, привлеченные любопытством, его осмысленными движениями и ярким цветом. Он вгляделся в их лица.

– Отец? – прошептал он. – Отец?

Духи разлетелись во все стороны, словно воздушные шарики на ветру, слабо привязанные веревочками.

Тут по его лицу стало ясно, что он наконец все понял. Он был мертв, никаких сомнений. Но хуже того, он был изолирован от любого другого призрака, подобного ему самому! Он поискал на земле и на небе другого такого фантома, такого же решительного, такого же таинственного. И не нашел.

Неужели он видел все так же ясно, как мы теперь со Стефаном?

Да, мы с тобой теперь видим то, что тогда видел я, зная только, что мертв, но не понимая, почему до сих пор брожу по земле, что я могу сделать, обреченный на такое презренное проклятие. Я знал лишь, что способен передвигаться по своей воле, меня ничто не связывает, на меня ничто не давит и ничто меня не утешает, одним словом, я превратился в ничто!

Мы забрели в маленькую церковь во время мессы. Церковь была построена в немецком стиле, но еще в ту пору, когда стиль рококо не успел завладеть всей Веной. Резные колонны, готические арки. Огромные неполированные камни. Прихожане – местное сельское население, стульев не много, всего несколько.

Призрак с виду почти не изменился. Все такой же сильный, видимый, не потерявший цвет.

Он наблюдал за церемонией у алтаря под кроваво-красным балдахином, который удерживали готические святые – изморенные, истерзанные, древние, – нелепо выполнявшие роль колонн.

Стоя перед высоким крестом, священник поднял круглую белую освященную облатку, волшебную просвирку, ставшие чудесным образом съедобными Христово тело и кровь. До меня долетел запах ладана, звон крошечных колокольчиков. Паства бормотала что-то на латыни.

Призрак Стефана холодно их оглядел, и его охватила дрожь, как охватывает человека, приговоренного к казни, который на глазах у толпы поднимается на помост. Но там не было никакого помоста.

Он вышел из церкви на свежий ветер и начал взбираться вверх по холму, проделывая тот путь, который я сама мысленно проделывала каждый раз, когда слушала вторую часть Девятой симфонии Бетховена, тот упрямый марш. Он шел все вверх и вверх, вверх и вверх сквозь леса. Мне показалось, что я увидела снег, а потом дождь, но точно сказать не могу. Кажется, вокруг него один раз закружили листья, и он стоял под ливнем этих желтых падающих листочков, а потом, чуть пошатываясь, вышел на дорогу и помахал проезжавшему мимо экипажу, но возница его не заметил.

– С чего все это началось? – спросила я. – Как тебе удалось прорваться? Как ты превратился в этого сильного, упрямого монстра, который меня терзает? – Я была полна решимости получить ответы на свои вопросы. В темноте, окружавшей нас пеленой, я почувствовала его щеку, его губы.

Какие безжалостные вопросы. У тебя моя скрипка Стой спокойно, наблюдай. А еще лучше – отдай мне сейчас же инструмент. Разве тебе мало того, что ты увидела? Неужели ты до сих пор не убедилась, что эта скрипка моя, что она принадлежит мне, что я перенес ее через границу в это царство, пожертвовав своей жизнью, а теперь она у тебя в руках, и я не могу ее вырвать; если есть боги, то они безумны, раз допускают подобное. Бог на небесах – чудовище. Сделай вывод из того, что ты видишь.

– Это ты делай выводы, Стефан, – сказала я и крепче сжала скрипку.

Он почувствовал себя еще более беспомощным в этой кромешной тьме, в которой мы с ним находились, его руки по-прежнему меня обнимали, он прижимался лбом к моему плечу. Он стонал, словно желая поделиться своей болью, а его пальцы, лежавшие поверх моих, касались корпуса и струн скрипки. Но он уже не старался вырвать ее у меня.

Я почувствовала, как его губы касаются моих волос, скользят вдоль края уха, но самое главное – я почувствовала, как он, охваченный дрожью, нерешительностью, прижался ко мне. По моему телу разлился жар, словно для того, чтобы согреть обоих. Я снова обратила взгляд на блуждающего призрака.

Падал снег.

Юный Стефан заметил, что снежинки не падают на его пальто или волосы, а все как-то пролетают мимо; тогда он попытался поймать их руками. Он улыбался.

Сделав несколько шагов, он услышал, что под ногами хрустит снег. Действительно ли это хрустел снег или он заставил себя в это поверить? Его длинный плащ казался темной тенью на фоне снега, капюшон был откинут, глаза устремлены на белый беззвучный небесный потоп.

Неожиданно его испугал призрак: из леса появилась полупрозрачная женская фигура в серых одеяниях, вид у нее был угрожающий, но Стефан сумел ее прогнать. Это столкновение его потрясло. Хотя он ограничился одним взмахом руки, он весь задрожал и пустился в бегство. Снег повалил сильнее, и на какую-то секунду мне показалось, что я потеряла его из виду, но вскоре его темная фигура возникла впереди нас.

Снова кладбище, кругом могилы – большие и маленькие. Он остановился у ворот. Заглянул внутрь. Мимо проплыл блуждающий призрак, он говорил сам с собой, как безумный человек, а сам был прозрачным, как паутинка, спутанные волосы, судорожные взмахи рук.

Стефан толкнул калитку. Неужели ему снова кажется? А может быть, он действительно настолько силен, что может заставить двигаться этот осязаемый предмет? Он не стал проверять дальше, а просто миновал высокий частокол и направился по тропинке, пока не укрытой снегом, а только опавшей сухой листвой – красной и желтой.

Впереди небольшая группа скорбящих людей собралась у скромной могилы, надгробием которой служила простая пирамидка. Они плакали, но в конце концов все разошлись, кроме одной старой женщины, которая, отойдя немного в сторону, присела на край богатого резного надгробия возле каменной статуи умершего ребенка! Я поразилась.

Мраморное дитя держало в руках цветок. Я увидела свою дочь – но это было лишь секундное видение: на могиле Лили не стояло никакого памятника, да и мы теперь находились на кладбище другого века. Наш бродячий призрак смерил долгим взглядом скорбную фигуру женщины в черной шляпке с длинными атласными лентами, на женщине было платье с пышными юбками по моде, что пришла гораздо позже того времени, когда Вера в своем тонком платье металась по комнате, чтобы спасти брата.

Интересно, понимал ли это призрак? Понимал ли, что прошли десятилетия? Он просто посмотрел на женщину немигающим взглядом, потом прошелся перед ней, проверяя, действительно ли он невидим, после чего задумчиво покачал головой. Быть может, он теперь смирился с ужасом бесцельного существования?

Внезапно его взгляд упал на могилу, вокруг которой еще минуту назад стояли скорбящие! На пирамидке было вырезано одно-единственное имя.

Я тоже его прочла.

Бетховен.

У молодого Стефана вырвался крик, способный разбудить всех мертвецов в их могилах! Не выпуская инструмента и смычка из рук, он снова прижал кулаки к голове, а сам ревел, как раненый зверь.

– Маэстро! Маэстро!

Скорбящая женщина ничего не услышала, ничего не заметила. Она не видела, как призрак рухнул в грязь, принялся разрывать холмик пальцами, впервые выпустив скрипку.

– Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро.

Сплошная агония.

Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.

– Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… – Теперь это было горе, неприкрытое горе. – Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. – Его раздирали сухие беззвучные рыдания.

Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты – она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?

Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.

Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.

Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»

– Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.

– А ты сам научился состраданию? – сурово спросила я. – Как ты можешь говорить о сострадании, когда своей музыкой доводишь людей до сумасшествия?

Его губы коснулись моей шеи, его рука впилась в мое предплечье.

Молодой призрак смахнул листья со своего подбитого мехом плаща, совсем как обычный человек, и растерянно смотрел, как листья падают на землю. Он снова прочитал имя: Бетховен. Потом приготовил инструмент и смычок и заиграл знакомую тему, ту самую, что я знала наизусть, ту самую, что я выучила одной из первых в своей жизни. Это была основная мелодия единственного концерта Бетховена для скрипки с оркестром – та прелестная живая песня, столь переполненная счастьем, что как-то не вяжется с Бетховеном героических симфоний и мистических квартетов, песня, которую даже бесталанная балда вроде меня сумела выучить за один вечер, наблюдая, как ее исполняет гений из прошлого.

Стефан тихо заиграл, не от горя, просто в знак уважения. Это для вас, Маэстро, эту музыку вы написали, эта яркая мелодия для скрипки написана вами, когда вы были молоды и еще не успели познать ужас тишины, отрезавшей вас от всего мира, так что вам пришлось создавать музыку в полном вакууме.

Я могла бы спеть эту мелодию вместе с ним. Она лилась в совершенном исполнении, тот далекий призрак парил вместе с ней, едва заметно раскачиваясь, переходя незаметно на оркестровые части и вплетая их в свое соло, как он делал с другим произведением в прошлом, играя для Паганини.

Наконец он подошел к той части, которая называется каденция, когда скрипач должен взять две темы или все темы и сыграть их вместе, когда темы сталкиваются, перемешиваются, создавая изумительную оргию звуков, он так и сыграл – свежо, ярко и в то же время строго. Его лицо было полно смирения. Он все играл и играл, и я вдруг почувствовала, что мое тело обмякло в объятиях Стефана. Я вдруг поняла, что пыталась сказать ему: горе обладает мудростью. Горе не проливает слез. Горе приходит только после ужаса при виде могилы, ужаса у кровати больного, горе обладает мудростью и спокойствием.

Тишина. Он доиграл до конца. Последняя нота зазвенела в воздухе и умерла. Только лес продолжал петь свою обычную приглушенную песнь, в которой слились слишком много инструментов, чтобы их можно было посчитать, – и птицы, и листва, и сверчки, спрятавшиеся в папоротнике. Серый воздух был влажный, мягкий и липкий.

– Маэстро, – прошептал он, – да будет вечный свет освещать вас… – Он вытер щеку. – Пусть ваша душа, как души всех усопших, покоится в мире.

Скорбящая женщина, в своей черной шляпке и громоздкой юбке, медленно поднялась со своего места возле мраморного ребенка. Она направилась к нему! Она его увидела!! Внезапно она протянула к нему руки и заговорила по-немецки.

– Благодарю вас, – сказала она. – Красивый юноша, вы сыграли это с таким мастерством и чувством.

Он в изумлении уставился на нее.

Он испугался. Юный призрак испугался. Потрясенный, он смотрел на нее. И не осмеливался заговорить. Она провела рукой по его лицу и первой нарушила тишину.

– Какой молодой, – сказала она. – Какой талантливый. Спасибо вам, что вы сыграли именно в этот день. Я так люблю эту музыку, и всегда любила. Тот, кто ее не любит, – трус.

Казалось, он не в силах ответить.

Она вежливо отстранилась и отвела взгляд, чтобы дать ему возможность прийти в себя, а потом пошла по тропинке.

Тогда он прокричал ей вслед:

– Благодарю вас, мадам.

Она обернулась и кивнула.

– Именно сегодня, из всех дней. Наверное, это мой последний приход сюда. Вы ведь знаете, скоро могилу перенесут. Хотят положить его на новом кладбище рядом с Шубертом.

– Шуберт… – прошептал Стефан и замер, оглушенный.

Значит, Шуберт умер молодым. Откуда было знать это двойнику живого человека, бродящему в пустоте?

Об этом не было нужды говорить вслух. Мы все это знали, все: и эта женщина, и юный призрак, и тот призрак, что держал меня в своих объятиях, и я сама. Шуберт, создатель песен, умер молодым, спустя всего три года или даже меньше после своего посещения смертельно больного Бетховена.

Оцепенев от ужаса, юный призрак смотрел ей вслед, пока она не покинула кладбище.

– Вот так это началось! – прошептала я и уставилась на сильного призрака. – Почему этот призрак стал видимым? – не унималась я. – Я могу воспринять женщину, сидевшую рядом с мраморным ребенком, но сам ты способен разглядеть свой темный тайный дар, благодаря которому пересекаешь границы смерти? Можешь? Ты когда-нибудь об этом задумывался?

Он не захотел отвечать.