Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава двадцать девятая. Свинья сменяет Собаку; губернатор Тао упускает и обретает возможности, сам о том не подозревая

Зима была на исходе. Крупных снегопадов больше не было вовсе. Дороги мало-помалу приходили в нормальное состояние, и обратный путь давался много легче. А может быть, дело не в дорогах, а во мне. Ещё в Солане я услышал, как уличный музыкант на какой-то варварский мотив исполняет попурри из классических новогодних стихов, приправляя их рубленым припевом:

Этот припев прицепился ко мне до самого моста Красной Птицы. Хотя, в отличие от героя песни, дома меня не ждали ни родители, ни братья, я знал, кому могу сердцем пропеть последнюю строку.

Горная страна готовилась к Празднику весны. Городские ярмарки расцветали бумажными букетами и гирляндами, веточками слив и померанцев, красными фонариками и фейерверками — и символом года, фигурками чёрных хрюшек из самых разных материалов. По улицам слонялись студенты-недоучки с охапками цветной бумаги, предлагая по сдельной цене начертать для дома благоприятное пожелание или составить убедительную петицию пузатому божку еды и домашнего очага, чей портрет полагается сжечь в самом конце зимы, чтобы тут же купить новый в ближайшей книжной лавке или у художника с рук.

Люди побогаче в приступе неожиданной щедрости раздавали старую одежду и утварь толпам ликующих нищих — с тем же желанием сразу купить новое. Люди победнее тоже не сидели без дела. Города и сёла Циской дуги, когда мы через них проезжали, казались сплошной свадебной процессией: в последние недели до Нового года, согласно бытующим здесь народным представлениям, счастливые и несчастливые дни отменяются, и для многих из тех, кому не по карману услуги гадателя, это единственная возможность с лёгким сердцем сыграть свадьбу.

Ну и, конечно, куда без барсов! Недалеко от Сыту мы наблюдали забавную церемонию, о которой я прежде даже не читал. По улицам города в богато украшенном паланкине проносят актёра в одеждах сановника и маске барса. Встречать его принято поклонами, слезами и криками: «На кого же ты нас покидаешь?!» Ворота капищ мелких божков и духов рангом ниже губернаторского, как и ворота частных домов, на пути следования процессии должны быть закрыты. Словом, несут большого и важного начальника. Сам префект провожает его за город, аж до третьего павильона (там-то нам и довелось увидеть завершение этого обряда) — и напоследок с поклоном спрашивает, когда достопочтенный барс изволит снова пожаловать в их края. «Теперь уж меня долго не будет, ждите лет через десять», — отвечает актёр, и его уносят прочь.

Но из года в год жители Циской дуги не слишком-то верят этим прощальным обещаниям и в тот же день сметают весь ассортимент амулетов от пятнистых хищников.

На Дуншань мы прибыли как раз накануне праздника — к немалой радости Кима и охранников, которые уже и не чаяли встретить его вместе с семьями. Я оставил Бяня заботам старого Чжана, а сам поспешил в управу. Немедленно переговорить с дуншаньским префектом требовала не только субординация — я сам провёл в город опасность, и чем раньше правитель начал бы действовать, тем вероятнее было превратить проблему в преимущество. К моей досаде, господина Чхве на месте не оказалось, я оставил ему докладную записку и бросился разыскивать администратора Ли, но и того не было ни дома, ни в городе.

Всё это привело меня в некоторое замешательство, но я решил, что сколько-то дней смогу продержать Бяня в своём доме. Проходя через центр города, я заглянул в ресторан господина Муна, чтобы заказать на дом крупную партию вин и закусок — и, возможно, музыкантов и певиц. Там я случайно наткнулся на одного из соседей Су Вэйчжао, стихотворца Линь Мо. Он сидел за столиком у входа с кувшином вина и тарелкой свинины, хмельной, но на удивление серьёзный. Я с позволения подсел к нему и отпустил пару дежурных ремарок насчёт предстоящего праздника.

— Какая же суета объемлет всех и всё вокруг, — тяжело вздохнул он и выразительно кивнул на соседний, сдвоенный стол, за которым собралась весёлая компания корейцев — я узнал руководство нескольких известных торговых фирм. Отбросив всякую солидность, с шутками и смехом директора бросали жребии и передвигали камешки по квадратному полю. Остальные шумели и активно подсказывали, как распорядиться выпавшими очками.

— Что же омрачает ваш день? — спросил я.

— Я в забвении, — Линь Мо развёл руками. — Мой талант не востребован, — он отхлебнул прямо из кувшина и произнёс:

Наверное, в этот момент в глазах у меня блеснул охотничий огонёк, но мой насупленный собеседник его, конечно, не заметил.

— Скажите, дражайший господин Линь, как у вас с каллиграфией?

Поэт подпёр голову кулаком и наградил меня тоскливым взглядом полуприкрытых глаз. Не дожидаясь, пока он соберётся с мыслями и цитатами для новой сентенции о лягушках в колодце, я сообщил, что недавно приобрёл землю на юге Ци и хочу устроить там обитель творческой мысли; но пока что дело в самом начале, и мне нужны просвещённые сподвижники (на этом слове поэт оживился), которые помогли бы мне наладить дела управления, чтобы затем делить со мною плоды философских раздумий.

— Работа предстоит непростая и долгая. Необходим не только талант, но и решительность.

Линь за столиком весь вытянулся в струнку. Глаза округлились и теперь смотрели как-то ошарашенно. Усы топорщились, как у кота. Всё это придавало ему боевитый, но, прямо скажем, глупый вид. Я невольно рассмеялся и, чтобы его не смущать, добродушно добавил:

— Ну так как?

— Почерк у меня очень чистый и уверенный, — отрапортовал Линь.

— Как насчёт ведения учёта?

— В математике не силён. Но с цифрами дружит мой сосед, Линь Хуаши, — сказал он, явно радуясь возможности замолвить словечко и за собутыльника.

— Смотрите. Потребуются управляющий, письмоводитель, счетовод, архитектор, садовник, художник по отделке и интерьеру…

— Художник? — перебил поэт. — Отражённый Феникс! Цзандэ!

— Прекрасно, — ответил я. — В ближайшие дни получите от меня деньги, бумаги и путевые инструкции — и в путь!

На лице Линя вдруг проступило сомнение. Он протянул, что, наверное, невежливо будет вот так сбежать от господина Чхве, но я решил атаковать в лоб:

— Ещё рассчитываете, что на Дуншане вам предложат большее? Господин Линь, повторюсь: мне требуются решительные. Если, пробыв столько лет в гостевой слободе, вы уверены, что рано или поздно алмаз ваших способностей разглядят в пыли, — ваше право. Что же до нашего уважаемого префекта, в ближайшие дни я подам ему прошение предоставить мне в помощь таланты слободы, и в этом прошении может быть ваше имя — или чьё-то другое.

Стихотворец сглотнул и хрипло ответил:

— Моё.

— Как замечательно! — весело сказал я, вставая с места. — Будьте наготове и ждите моего сигнала. Прочь! Прочь от суеты!

С этими словами я подошёл к игрокам-корейцам, кого-то из них приятельски похлопал по спине, коротко поклонился Линю и вышел прочь. Этот разговор вернул мне хорошее расположение духа, и теперь нужно было как можно дольше продержать чрезвычайного докладчика у меня дома.

Предпраздничная суета достигла своего пика. Городские улицы просто кипели народом. Чуть ли не каждый считал своим долгом выйти из дома и отправиться в торговые ряды. Те, кто не успел всем обзавестись, — чтобы лихорадочно докупить нужное и ненужное. Те, кто успел, — чтобы вальяжно прогуляться вдоль лавок, хвастая перед соседями, что у него-то всё готово. Я встретил Воронёнка — тот возвращался с рынка, неся за плечами плетёный короб чуть ли не больше собственного роста, и даже с такой ношей умудрился изобразить почтительный поклон.

— Дед с этим праздником всё никак не успокоится, — сказал он, покряхтывая. — И то ему нужно, и это. За четыре года, поди, душа истосковалась.

В нашем доме никто так не любил день новолетия, как старый Чжан. Отец шутил, что встречать этот праздник стоит хотя бы ради него. Когда в небо запускали фейерверки, старое, морщинистое лицо Чжана расцветало улыбкой, а глаза лучились детской радостью. «Счастливая звезда сияет в вышине», — говорил он, обнимая меня, мальчишку, за плечи, и всё показывал в небе эту звезду. В последний раз я слышал от него эти слова в год, когда мне предстоял экзамен на чиновничью должность. Это был год Козы. Над рабочим столом в отцовском (а теперь уже — моём) кабинете все эти годы так и висел красный квадрат с изящной каллиграммой «Благополучия и гармонии» в виде козочки.

Обезьяна, Петух и Собака словно прошли мимо нас. Накануне праздника Чжан, как и прежде, смотрел в небо, словно искал глазами счастливую звезду, но когда начинали трещать фейерверки, возвращался в свою комнатку, туда, где, как я знал, на столике стоит особая поминальная табличка с именем моего отца.

— Он в этот раз столько накупил, как будто ждёт в гости весь мир, не меньше, — усмехнулся Воронёнок и тряхнул коробом. — И живых, и мёртвых.

Может быть, так и было.

— Ничего, Цю, ты хоть мал, а ешь за четверых. Будет мало — так сегодня ещё принесут заказ из ресторана Муна.

Воронёнок застонал, но было видно, что недовольство его показное. В Новый год прислуга исправно получала денежные подарки (я поддерживал эту традицию и в годы траура, разве что выдавал их не в красных конвертах), а в дополнение — недельный отпуск, так что сетовать на праздник не приходилось.

Если меня и можно упрекнуть в нарушении старых установлений, то из-за того, что при отце Праздник весны всегда был сугубо семейным, а в моём доме в этот раз были гости — и приглашённые артисты. Музыканты и певицы прибыли от Муна через минуту после того, как мы прошли в гостиную и я представил друг другу Бяня и учителя Яо.

— Ваше лицо кажется мне знакомым, — сказал Яо после церемонных поклонов.

— Вы, должно быть, обратили внимание на мои ожоги, но уверяю вас: они у меня свежие, — улыбнулся чрезвычайный докладчик. — Хотя… где бы мы могли с вами встречаться?

— Если только на востоке области Вэй. Последние десятилетия я жил в деревне Тайхо.

В тот момент я смотрел на Бяня, и мне показалось, что слова Яо Шаньфу что-то для него значили.

Заиграла музыка: цитра и флейта. Из-за ширмы, за которой сидели певицы, зазвучала песня про далёкий, неведомый перевал Ариран. Девушки пели на корейском, но никто из моих гостей не возражал.

— Вы знаете, что у этой песни есть запрещённые текст и аранжировка? — неожиданно спросил Бянь.

Яо неуверенно кивнул. Я честно сказал, что не знаю.

— Её пели «пурпурные лотосы» в годы войны. Песню могли бы запретить вообще, но вступился генерал Фань Жо, освободитель области Чжао, который сам был наполовину корейцем и очень её любил. Как-то исподволь он намекнул министру-блюстителю Чжэ, что, если запретить «Ариран», северо-восток загорится сильнее прежнего, — Бянь щёлкнул палочками для еды. — Вряд ли, конечно, из-за песни поднялся бы мятеж, но Чжэ Фацзюэ рисковать не стал.

За тот вечер было сыграно ещё немало произведений — более новогодних, лёгких и весёлых, — но всё это время, среди здравиц, вин и закусок, в сознании у меня крутилось:

Жизнь-странствие. Одним уготовано оставлять и искать, не зная, найдут ли. Другим — оставаться и ждать, не зная, дождутся ли. Много ли времени пройдёт, прежде чем я снова покину Дуншань, покину тех, кто так мне дорог и с кем я стал видеться реже, чем с дорогами и мостами?

Когда мы с Бянем и Яо вышли во внутренний сад полюбоваться фейерверками и ясной ночью, я увидел на обычном, «новогоднем» месте старого Чжана. Только смотрел он не в небо, а под ноги. Я встал рядом и сказал так, что слышали только мы двое: «Счастливая звезда сияет в вышине». Поначалу он никак не отреагировал, потом с его глаз словно сошла пелена, я увидел знакомый детский взгляд и улыбку — и стало вдруг спокойно и хорошо, как будто нет ни опасностей, ни интриг, а грядущий год и впрямь обещает быть счастливым.

Празднование весны затянулось далеко за полночь. Господин Бянь принял моё приглашение в эти дни погостить у меня дома. Разумеется, в том же, западном флигеле, который я сам тщательно проверил — всё-таки раньше там жили Су Вэйчжао и У Барабанчик, напоминания о которых были бы очень некстати. Улучив минуту, я намекнул и учителю Яо, что Бянь — непростой гость, с которым нужно держать ухо востро.

Выспаться не довелось. Рано утром привратник доложил, что прибыл паланкин и меня ожидают в городской управе. Мне показалось удивительным, что на улицах вообще довольно много паланкинов, но всё было просто: в этот самый час особо рьяных бражников разносили по домам. И только я следовал на службу.

Господин Чхве принял меня в своём кабинете. На нём был домашний халат, но по измождённому лицу было ясно: префект не ложился вовсе. Причиной нашей столь ранней беседы стала, разумеется, моя записка, составленная в самых тревожных тонах, но без подробностей. Я вкратце изложил правителю историю с Бянем, рассказал о выдаче документов юэским индийцам и о том, что сейчас чрезвычайный докладчик находится у меня.

Господин Чхве, заложив руки за спину, прошёлся взад-вперёд. Потом остановился у столика, налил себе и мне горячего чаю и спросил:

— Как думаешь, сколько таких на северо-востоке?

Было лестно, что он интересуется моим мнением, хотя меня не покидала мысль о том, что и это проверка.

— Трудно сказать, но в беседе с циским губернатором генеральный инспектор Чэнь высказался в том смысле, что у императорского шурина не так уж много верных и толковых людей, чтобы разом контролировать и провинции, и столицу.

— Ты спас его от верной смерти. Что думаешь о его благодарности?

Болезненный вопрос. Мне хотелось верить в искренность Бяня — притом что сам я в общении с ним постоянно лукавил. Понимая, что ему поручено исследовать Ци и Янь, увлёк его в Цинбао (где он, конечно, прежде не был) и провёл перед его глазами всех жителей разрушенного имения. С индийцами мне очень повезло: теперь Бянь знал, что в Цинбао есть больши́е проблемы, и из симпатии ко мне мог постараться избавить поместье от лишнего внимания проверяющих. Если эта симпатия у него была. Сейчас, когда он оказался на Дуншане (а он ведь всё равно рано или поздно сюда бы дошёл, учитывая репутацию господина Чхве), достаточно было позволить ему обследовать префектуру, предусмотрительно отослав Су Вэйчжао и всех, кто мог помнить его лично. Лучше всего — в Цинбао.

Я ответил, что в поведении Бяня не было ничего, что бы меня насторожило; но, не питая иллюзий насчёт собственной интуиции, добавил, что полезным будет и мнение Кима, которого я находил человеком весьма проницательным.

Чхве улыбнулся и погладил усы:

— Да, у Кима я обязательно спрошу. А ты, стало быть, рисковал?

— Виноват, — сказал я с глубоким поклоном. — Если мой риск обернётся бедой, накажите меня! Но и великий небесный полководец Кунмин рисковал, когда открыл перед неприятелем городские ворота и встречал стопятидесятитысячное войско игрой на цитре. Да и наша стратагема с министром Шэном — дело небезопасное.

Префект расхохотался и смеялся достаточно долго. С него, кажется, даже сошла усталость, а взгляд посвежел.

— Кстати, спешу тебя обрадовать, — сказал он, утирая слёзы рукавом, — Шэн Янь успел рассмотреть твоё ходатайство, поданное через губернатора Ци, и во дворце уже объявили, что ярмаркам быть. Теперь яньский губернатор в возмущённом послании требует меня в Лиян для разъяснений. Негодует, подозревая, что я действовал в обход него.

— Вы, конечно, не можете нести ответственности за то, что в соседней области правитель не боится мыслить и действовать, а в нашей — страдает косноумием, да ещё и не следит за своим окружением, — ответил я, отпивая из чашки. — В Цанъюане о его беседе с И Мэнкуном знали и без нас. Разве что внимания могли не уделить. Впрочем, губернатору Тао впору радоваться, а не скрежетать зубами. Сосед сделал за него самую сложную часть работы, добившись принципиального высочайшего согласия на проведение ярмарок. Теперь достаточно убедить Сына Неба назначить место проведения в области Янь, а не Ци — и пожать урожай.

Господин Чхве сощурил глаза — верный признак того, что мысль ему понравилась, но требует доработки.

— Сегодня, мой мальчик, всё чаще получается так, что воля Сына Неба — это воля министра Шэна, а к нему Тао Ханьло опасается даже подступиться.

— Столичный двор всё же шире, чем усадьба императорского шурина, — возразил я. — Да и окружение последнего не монолитно — к нему можно найти подход. Наконец, и губернатор Тао может действовать не лично, а полагаясь на чьё-то посредство. Например, ваше.

Чхве хлопнул по столу:

— В хорошую же историю ты меня впутываешь!

— С вашей стороны это не более чем жест доброй воли. Вы можете сразу сказать Тао, что за результат не ручаетесь, он и за это будет вам благодарен. Но подумайте, насколько было бы лучше, если бы все нужные грузы пришли не на плоскогорье, а в Лиян. Или на Дуншань.

Префект кивнул и жестом пригласил меня продолжить мысль.

— В гостевой слободе есть люди, прежде служившие в Тайцзине. Некоторые имели там такую репутацию, что и сейчас одного их слова, сказанного нужному царедворцу, достаточно, чтобы привести в действие сложный столичный механизм принятия и изменения решений. Но выбирать, с кем говорить, и собственно говорить такой человек должен лично. Я мог бы сопроводить его до предместий Тайцзина и обратно. На всё ушло бы месяца полтора.

— Ты говоришь гипотетически или о ком-то конкретном?

— Я говорю о Юань Мине, чья биография частично мне известна.

Воцарилась тишина. Господин Чхве смотрел поверх моей головы, и я всё боялся вопроса о том, что́ именно мне известно и откуда. Но он так и не прозвучал.

— Юань Мин, наверное, подойдёт, — сказал наконец префект, переводя взгляд на меня. — Подожди, я напишу ему записку.

Он взялся за кисточку. Я как можно скромнее попросил составить распоряжение и трём Линям — об их переводе в Цинбао. Кроме них оставались ещё доктор Дяо и собственно Су, но первый был уже очень плох и страдал расстройством памяти, а с последним я не смел давать правителю рекомендаций.

— Ещё пару дней продержи Бяня у себя, потом представь его мне, — говорил господин Чхве по ходу письма. — Если он переселится в гостевую слободу, выходи с Юанем незамедлительно. Записку, пожалуйста, передай ему сам. От этого многое зависит.

Он положил её в конверт, запечатал его и передал мне. Я поклонился и вышел, решив, несмотря на раннее время, доставить конверт немедленно — чтобы после уже не оставлять без присмотра моего опасного гостя. До слободы я отправился пешком. Первое утро нового года было тихим и безлюдным. За всё время я увидел на улице только одного пешехода — высокая фигура в тёплом зимнем плаще двигалась передо мной шагах в пятидесяти, неизменно в том же направлении, что и я. Мне стало очень любопытно, кто же это. Человек шёл, не оборачиваясь. Миновал ворота, вошёл в слободу, выбрал ту же улицу, которая была нужна мне, поравнялся с домом, где жил Юань Мин, и зашёл внутрь.