Сборник рассказов

С воодушевлением занялась работа. Сначала выбрали место для будущих укреплений; между четырьмя "грибами" высотой от двадцати до сорока метров - была совсем ровная площадка метрах ста в поперечнике; в центр ее и пронесли корабль. Затем сотни три воодушевленные идеей построить непреступные стены, не пожалели своей крови, создали еще около шести тысяч строителей. Огромной толпой пошли в ближайшие заросли, размножили их об кристаллы и нескончаемой вереницей поволокли изумрудные стебли к "грибам"; их сплетали, несли новые - потом поняли, что для всей грандиозности задуманного недостаточно шести тысяч и создали еще двадцать тысяч Джованов Симеронов. Теперь все окрестности кишели одноликими братьями... впрочем, среди них попадались и с лицами разукрашенными ботинками Вазелвула... Ползла и ползла вереница с изумрудными ношами; росли стены между "грибами" и когда стебли касались коричневой поверхности, та слегка приоткрывалась заглатывала край стебля, изумрудный цвет жадно впитывала в себя, а стебли окрашивала в коричневый - они становились такими прочными, как малахитовое дерево с планеты Бурь.

Где-то в пылу этой работы поступило предложение, разом от нескольких сотен Джованов, выделить специальный отряд для размножения фруктов - голод чувствовали все и потому желающих оказалось более чем достаточно.

- Нам нужен руководитель! - предложил один "брат".

- На каждом направлении работ по руководителю! - перебил его другой. - Я согласен стать руководителем продовольственного отряда.

- Да каждый бы хотел!

- А не все ли равно! - презрительно ухмыльнулся один из тех, у кого на лице остались следы побоев. - Вот ты, ты и ты. - он указал на троих. - Не чем не хуже других, вот и командуйте ими. - и он назначил, кто кем будет командовать. И с ним не спорили - решили, что лучше строить побыстрее стены, разводить фрукты, да добывать коричневую пыльцу из "грибов" - все равно, все это мелочи главное, что Я (почти каждый из десятков тысяч) - настоящий ДЖОВАН СИМЕРОН, а кто, будет командовать в этом братском МУРАВЕЙНИКЕ - не важно.

Побывавшие в шкуре рабов, побывавшие и Вазелвулом, испытывали к принявшим их сильную неприязнь; тоже считали их муравьями и кипела в них высвободившаяся злоба: "Все из-за этих двойников! Вся боль, все страдания!" - крутилось в их сметенных мозгах...

К вечеру, строительство стен было почти уже завершено: толстые - до пяти метров, прочные, как малахитовое дерево, высокие - до пятнадцати метров - встали они между четырьмя грибами; огородили площадь в центре которой стоял корабль. За день, усилиями нескольких сотен было разведено, целые горы, похожих на персики плодов - как раз достаточно, чтобы прокормить три десятка тысяч Джованов; зато, с высоты новой стены было замечено, что окрестности были опустошены - ни зарослей, ни кристаллов только ровная, с бирюзовым подсветом земля.

- Не много ли братьев? - вздыхали некоторые.

- Создать легче чем разрушить. - придумал кто-то новую поговорку.

Еще один отряд исследовал внутренности "гриба"; сплели длинные веревки и опоясавшись этими "нитями Ариадны" ходили по колышущимся, заплетающимся в лабиринты туннелям. Было замечено, что все проходы постепенно опускаются вниз, и чем глубже - тем больше разветвляются в какой-то совершенно немыслимый, - как кто-то предположил - охватывающий многие версты лабиринт. Несколько раз в эти подземных, едва освещенных коричневой дымкой переходах, видели подвижные растения из голов которых рывками вырывались семена; только почувствовав приближение Джованов, растения срывались с места и скрывались в коричневом мареве. Искали, конечно, комнатки с растениями, в чашке которых была коричневая пыльца и за весь день нашли только пять таких комнаток - всего пять горстей.

Но и их не стали пока трогать - сначала решили изготовить форму будущей заплатки; чтобы поставить ее у выхода и сбрасывать в нее твердеющую пыльцу.

Примерками, затем изготовлением этой формы занимались сразу несколько "умельцев" в течении всего следующего дня. Форму сплели из стеблей, затем краешком воткнули в "гриб" и когда она затвердела - общими усильями едва этот краешек вырвали.

Сменялись дни и ночи... Вскоре выяснилось, что тридцать тысяч, созданных в желании завершить за один день строительство стен - слишком большое число. Для поиска пыльцы требовалось максимум сто человек - ведь форма стояла у единственного открывшегося прохода.

Итак, сотня, двигалась по проходам; кто-то в принесенным из корабля объемной чертежником, заносил все переходы, да переплетения от "братьев-исследователей". Изредка, несли в горсти порошок...

Форма медленно, день за днем заполнялась. Кто-то посчитал, что до окончательного заполнения, потребуется еще два - два с половиной месяца.

Из-за большого своего числа, Джованы братья, испытывали недостаток в еде. Ведь все окрестности благодаря их стараньям, были освобождены от кристаллов и для размножения "персиков" приходилось бегать на дальние поля. Порой, уходила утром толпа, несущая несколько плодов, и возвращалась уже под вечер, разросшаяся, напухшая персиковым цветом...

Так и жили, стараясь не задумываться ни о будущем; ни от том, что ними происходит в настоящем - находились, впрочем, и такие, которые задумывались - они целыми днями ходили мрачными или же сходили с ума: начинали орать, что "они и только они Джованы Симероны!", что "Они улетят, а все жалкие "двойники" останутся. Такую "выбивающуюся из общего цикла массу" несли к расщелине шириной в метр, которая тянулась неведомо откуда и неведомо куда и дна ее никто не видел - в нее "взбесившуюся массу" и сбрасывали; дабы "не мешала общему трудовому спокойствию". Кстати, эту же расщелину использовали и по особой нужде...

* * *

Вазелвул, обхватив голову, сидел в просторном и высоком зале, прямоугольной формы с ровными каменными стенами, полом и потолком. Сидел он на каменном кресле. Вот из дальней части залы, где перед закрытыми створками стояли двое стражников-номеров, раздался стук. Торжественный громовой голос возвестил:

- Гонцы от великого Мефистофеля, повелителя гор; повелителя созданных и прочее и прочее к владыке рудников горной империи Вазелвулу.

Воцарилась в тишина... где-то далеко-далеко забил молот.

Вузелвул рассеяно вскинул голову, огляделся: "Так, ведь надо их пригласить", крикнул слабым, измученным голосом:

- Входите!..

Здесь надо сделать небольшое отступление и пояснить, что голос названный "слабым и измученным" - прозвучал бы таковым для жителей гор "сынов Мефистофеля"; если бы услышал его нормальный человек, так принял бы за рык непомерной силы. Все дело, как выяснили "номера-ученые", в серебристой пыли, которая скапливалась в метровые наросты на поверхности гор, и при разработке шахт, проникала и в легкие и под кожу. К тому же, выяснилось, что пыль обладает питательными свойствами и одной ее горсти достаточно, чтобы "раб" целый день прорубал туннели, для добычи руды это была единственная еда найденная в горах и от нее изменялся не только голос, но и внешность обитателей "Горного королевства". В первые дни появились железные наросты на коже, их пытались стереть, оторвать, но приходилось рвать плоть и текла кровь. Потом глаза стали серебристого цвета, без зрачков и они забыли, что такое видеть мир в цветах - все представлялось теперь в черно-белой палитре.

Когда же кто-то попытался снять одежду и обнаружил, что одежда уже не одежда собственно, а пористая часть тела - многие сходили с ума; был поднят даже бунт - участники которого, жаждали только одного - разрушить все и остатки сбросить в лавовые озера; когда бунт был усмирен, они сами, по воле Мефистофеля, нашли покой в лавовых озерах...

Итак, спустя три месяца после прихода в Серебряные горы, в каменном зале; вырубленном трудом тысяч рабов сидел Вазелвул - трехметровая глыба серебристого, каменного цвета, с квадратными руками, ногами и головой вместо лица толстого складки, из которых вылуплялись, как бы под давлением, два огромных ярко-серебристых шарика-глаза. Вместо волос, на голове медленно двигался оранжевый, под цвет небес, кисель. Одежды ни на нем, ни на стражниках, ни на вошедших послах не было.

- Тебе благоденствия от Мефистофеля!.. - начали долгую речь послы и через полчаса переполненных торжественными эпитетами, добрались, наконец, до цели своего визита. - ... Мефистофель не доволен темпами добычи руды. Рудоносных жил ведь не так уж и много; и использоваться они должны в полную силу, а не так, как нынче. Пусть надсмотрщики не жалеют плетей - пусть срок службы "номера-добытчика" не превышает одного дня, против прежних трех; с внешних склонов готовы присылать большее число рабов. Нам нужно больше руды: на заводах разработаны новые технологии и войско в ближайшие недели готово выйти в Великий поход, о чем будет вам сообщено после".

Вазелвул все это время сидел, обхватив свою, раскалывающуюся от напряжения, квадратную голову; стонал и вырывался звук похожий на бульканье лавы.

- Хорошо. - застонал он, наконец. - Пусть, будет так! Пусть, пусть! А теперь убирайтесь прочь и ни слова больше! Слышите вы - ни слова! Ни слова! Про-очь!!!

Стены задрожали, с потолка посыпались мелкие камешки, некоторые упали на послов, которые поклонились и вышли из залы.

- Оставьте меня одного! - рыкнул Вазелвул стражам, и когда вышли они, соскочил с трона, повалился на пол, пробулькал там, а потом замер и лежал без движенья, в течении долгого времени.

"Я помню счастливую жизнь, которой жил в раю, которым правил светлоликий бог Джован Симерон; там было много чудес, суть которых я понимал когда-то, но потом, по подлости своей согрешил, восстал на своего бога и был изгнан в ад... Да... да - помню, как падал с неба в этот проклятый мир, как говорил он со мной в последний раз, как потом я продирался сквозь изумрудный лес и в проклятой долине попал к демонам... Теперь лик мой ужасен, и ежедневно продолжаю совершать богомерзкие поступки. Нет... этому должен был положен конец, я должен вырваться из ада и заслужить прощение у бога - у Джована Симерона. Поддержки надо искать не у надсмотрщиков - этих прихвостней Мефистофеля, а у рабов. Я не выдержу больше нынешнего своего состояния... сегодня же... только бы собраться, только бы говорить вдохновенно..."

Размышляя так, он поднялся и, подобный каменной горе, прошел к створкам, толкнул их и раздался звук, будто два камня терлись друг об друга; даже искры посыпались.

Перед ним склонились два стражника; подняв в знак приветствия свои железные клинки.

- Оставайтесь на месте! - прогремел он, когда они собрались идти за ним.

По широкому туннелю прошел он к узкой лестнице, которая вела из управленческой части рудника в рабочую; лестницей этой пользовались крайне редко - руду несли по другому туннелю; передавали на носилках сплетенной из темной травы сагриллы, рабам носчикам, которые уж бежали по прорубленным среди горных склонов тропам, к металлургическому заводу...

У начала лестницы; почти полностью ее перегораживая, дремал страж этакая огромная, бесформенная глыба; из широких пор в его теле, медленно струились выделения организма...

Вазелвул осторожно перешагнул через спящего и начал спуск.

В течении получаса шагал он по ступеням, оставляя над собой каменные толщи пронизанные серебристыми жилками; из разорванных каменных жил вяло струилась серебристая пыль, быстро распадалась в воздухе и чем ниже, тем больше его затемняла - ведь, "Сыны Мефистофеля" не могли видеть каких-либо цветов, кроме черного и белого.

С каждой ступенькой все тяжелее становился воздух; и от избытка, серебристого вещества; с болью разрасталась грудь. Вот, наконец, и временное, все время углубляющееся дно преисподней.

Железная стена уходила под углом в недра планеты; перед ней усиленно махали молотами, раздувшиеся; пышущие при каждом вздохе серебром мешки-рабы. Они еще что - они проводили здесь, под ударами плетей, надрываясь не больше трех дней, а потом надорванные, истощенные сбрасывались в лавовые озера. Они казались жалкими, против многотонных груд - надсмотрщиков; которые слегка (чтобы не разорвать их пополам) погоняли железными хлыстами замешкавшихся. С каждым днем, они разрастались все больше; и, чтобы поддерживать деятельность своих чудовищных организмов, постоянно поглощали срывающийся с потолка порошок.

- Вазелвул! - зарычали надсмотрщики и склонили свои маленькие, против непомерных тел головки. Они даже подняться не могли - только сидели и моргали выпуклыми глазищами - беспомощные, как младенцы.

- Всем остановится! - взревел Вазелвул и изо рта его раздулся и лопнул железный пузырь.

Колонны рабов покорно остановились.

- Передайте тем, кто наверху, чтобы бросали свои ноши и спускались в зал! - громыхал Вазелвул - его приказ был исполнен мгновенно и безмолвно; освобожденные от нош; забитые, потерявшие уже всякий рассудок, лишившиеся надежды рабы, как тупой скот стояли перед ним, ожидая свой участи.

- Стражники, заткните свои уши и глаза! - повелел Вазелвул - и этот его приказ был исполнен мгновенно и безоговорочно. Среди многотонных, бесформенных громад, подпирающих самый потолок, собралось безмолвные ряды над которыми камнепадом, в исступлении надрывался Вазелвул:

- Сознаете ли вы, как несчастны?! Как ужасно ваше существование?! Завтра вас не станет - ваши измученные тела сольются с лавой! А на ваше место встанут новые и их будет ждать то же самое! Неужели не осталось в вас стремления к свободе; неужели не хотите разрушить все это - мерзкое?!

Толпа безмолвствовала - ожидала конкретных указаний.

- Видели ли вы; гору, что высится над всеми остальными?! Белая гора из вершины которой бьет в небо неустанная белая пелена! Видели ли?! Отвечайте - я приказываю!

Один из рабов подался вперед и, опустившись бесформенной лепешкой, глухим, ничего не выражающим шорохом камнем поведал:

- На белой горе живет верховный благодатный бог; но думать о нем, указом владыки Мефистофеля запрещено, так же, как и тревожить свой мозг безумными виденьями из прошлого. Мы - слуги. Сгорим в лаве - перейдем на следующую ступень - станем надсмотрщики. Потом - учеными. И наконец искупим все грехи вкусим благости в земле Джовансимерон. Сейчас главное - добросовестно трудится, во благо...

- То безумие - это демоны хотят лишить вас воли к борьбе!

- Как вам будет угодно.

- Ах, как мне будет угодно?! Тогда запевайте за мной песню:

- Из сжиилеза в вверх,

Из плеена, пр-рочь!!!

Сжии-иих, Сжии-иих!!!

К горе из сжиилеза пр-рооочь!!!

Звуки вырывались из него, как скрип лобзика по железной поверхности; изо рта с каждой извивающейся стонущей строчкой сыпались, оставляя за собой дымные полосы, искры.

- Мы идем про-очь, про-очь! - тянул он безумную, страшную песнь и надрывное, иступленное это пение подхватывали рабы - сначала только несколько, потом все разом, так что и стены и потолок задрожали, пошли трещинами из которых сильно вырывался серебряный дым.

- Ваалим охраанииковв! - завывая, исходя жаром, вопил Вазелвул и рабы, движимые его властным голосом, налетели на так и не слышавших и не видевших ничего, покорных стражей.

Многотонные серебристые глыбы с грохотом рухнули на пол и, жалобно завывая, затрясли беспомощно ножками; стали переворачиваться с бока на бок и так раздавили нескольких рабов.

- К бееелой гореее! - визжала за Вазелвулом толпа, а он в ее главе уже поднимался по длинному истоптанному туннелю, навстречу оранжевым небесам.

* * *

За один месяц, трудом тысяч и тысяч ушедших в лаву рабов, была возведена из железных блоков крепость; которую властитель ее Мефистофель назвал "Клыком галактики"; так как ночью, под падающим с небес светом, она подобна была сломанному, кривому клыку, отражающим ровный свет небесного ока.

Наружные стены поднимались на тридцать метров, и толщиной были в три метра; маленький дворик и над всем этим на добрую сотню метров собственно "Клык Галактики" - сооружение уродливое, кривобокое, режущие воздух сотнями острых углов; перекосившееся, свисающее подъемными механизмами, чернеющее провалами бойниц; покрытое слоем ржавчины.

- Проклятье! - взревел в огромном зале, где все было из железа Мефистофель. Он сидел на железном троне и сейчас, выслушав доклад о восстании на рудниках, пришел в бешенство:

- Проклятый изменник! Мерзавец, предатель! - он сжал в своей огромной, каменной ручище знак своей власти - железный шар и смял его в бесформенную лепешку; метнул ее в гонца, и тот, пролетев через весь зал, с грохотом врезался в стену и раскрошившись, бездыханный рухнул на пол.

- ПРОКЛЯТЬЕ!!! - взревел Мефистофель и изо рта его вырвались огненные клубы. Он резко вскочил со своего трона...

Теперь было в нем добрых пять метров; из-за постоянных напряженных раздумий разрослась квадратная голова, а возложенная на нее в первые дни железная корона вросла в каменную плоть. Когда эта бесформенная глыба двигалась, раздавался грохот, лязг, а в железном полу оставались царапины.

Он остановился перед зарешеченным окном и так легко, будто это была бумага, разорвал железную решетку.

- Проклятье! - прохрипел он, и увидев во дворе одного из своих воинов, вдохнул поглубже в грудь и выдохнул стремительную и плотную струю пламени, которая преодолев сто метров превратила воина в лужицу булькающей лавы.

Свою способность извергать на такое расстояние пламя, Мефистофель получал от слизи, которая накапливалась над подгорными лавовыми озерами. Доставать эту слизь было очень трудно и подсчитали, что за каждую порцию - маленькая железная тарелочка - гибли, в среднем пять сотен рабов.

Испепелив солдата, Мефистофель несколько успокоился - разглядывал теперь свои владения. Прямо за стенами замка начинались солдатские казармы - грубые, квадратные домины, наспех составленные их железных листов. Их было великое множество - все ближайшие склоны были изуродованными этими квадратами. На одном из пологих склонов примостился металлургический завод; гораздо более низкий чем "клык Галактики", но протяжностью в добрую версту...

- Что ж - сейчас у меня более ста тысяч воинов: все отлично вооружены; пусть орудиями ближнего боя - пусть многие погибнут, но они, как лавина сметут "стручков" из долин! Учеными разработаны огнеметные орудия... эх, еще бы немного!.. Если бы не предательство Вазелвула, еще за неделю, моя армия получила бы лучшее вооружение. Но теперь нельзя терять время - на восстановление деятельности рудников уйдет, как раз эта неделя... у меня не остается больше времени - враг может забрать корабль в любой день...

Он посмотрел туда, где за спускающимися вниз отрогами лежали гладкие, выжитые их нуждами долины. У самого горизонта виднелись "грибы" и на ними висело полупрозрачное облако; представляющееся Мефистофелю серым как и все обитатели гор, видел он мир черно-белым.

Мефистофель развернулся, разглядывая трепетно склонившиеся каменные глыбы у выхода, прогромыхал:

- Мой приказ таков: завтра мы выступаем в поход. Когда глаз небесный закроется покрывалом, все воины должны быть построены. Вместе с утренним ветром мы двинемся на долины! День настал!

Глыбы у входа вскочили и с грохотом, ревя весть, бросились по железным коридорам.

Мефистофель стоял, задумавшись: "Пусть я был когда-то Джованом Симероном; теперь я совсем иной и Катрина, увидев меня, примет за жителя одной из окраинных планет. Никто из людей меня не узнает, никто не примет... я властитель железного царства, где все боятся меня - ненавидят, если из них не выбит еще разум; или вообще не о чем не думают, если это рабы... И хоть это мои отражения, я не знаю, о чем думают они. Сколько запрещал я сочинять стихи, сколькие воины и надсмотрщики были сброшены за это в лаву, а все ж пишут... А их надо запрещать писать - все это ведет к разрушению гармоничного труда; стихи ведут к свободомыслию, а у этих ничтожеств все эти помыслы должны подавляться в зародыше, иначе возникают восстания, хаос, разрушения, как в случае с Вазелвулом... Подожди, подожди - я еще доберусь до тебя, предатель..."

Он со скрипом выдернул железный ящик в стене и достал металлический лист, на которым когтем было выцарапано начало поэмы. Надсмотрщика, который ее писал выследил лично А1, и без суда (как и полагалось) сбросил эту многотонную глыбу в лаву, а поэму (как и полагалось) принес Мефистофелю.

- Когда-то я, легкий, как ветер, По небу с тоскою летал, И тихий и светлой мечтою, Твой образ в созвездьях мерцал. Я был невесомый и легкий, Как ангел, мог вечность познать, Но в темный пылающий рокот, Меня решил разум забрать. И вот среди демонов злобных, Среди камне-зубых рабов, Лишился я разума, боже, И как же мне выход узнать?! И я уже груда каменьев, И мне не подняться к тебе, Со страшной тоской это пенье, Летит пусть к родимой звезде...

Мефистофель сжал кулаки; и с рокотом стал ходить по залу. Вот скрипнула маленькая дверка и вошел со склоненной головой А1, дослужившийся до звания первого советника; причем, ему так часто приходилось гнуть перед "повелителем" голову, что она уже навсегда застыла в таком положении и А1, все время смотрел себе под ноги.

- Я слышал, вы объявили на завтра выход? - заискивающим рокотом спросил первый советник.

- Да! - рыкнул Мефистофель.

- Оставите здесь какой-нибудь гарнизон?

- Минимальный! Битва решающая - все силы в нее!

- Правильно. Ведь вы знаете - их войско всего тридцать тысяч - мы их сметем...

- Да знаю, знаю... Скажи-ка мне А1, ты сам никогда не писал стихов?

- Ох, да что вы! - истово всплеснул каменными ручищами советник и рухнул на колени.

- Да встань ты! - раздраженно рыкнул "повелитель". - Убирайся прочь, ничтожный! Прочь, раб!

А1, весь согнувшись, уродливым булыжником, скрипя по полу, пополз к двери.

- Эй! - окрикнул его Мефистофель.

- Да? - развернувшись боком, настороженно спрашивал А1.

- А ты некогда не вспоминал о девушке Катрине?

А1 вздрогнул, залепетал каменным баском:

- Безумные виденья, навеянные врагом; были изничтожены моими стараньями не только в ваших рабах, но и, прежде всего, во мне самом. Я весь служу вам...

- И что ты - мой двойник, избитый, растоптанный, жалкий, подлый - ты никогда ни хотел написать стихов или увидеть вновь ее? Неужели...

- Не сомневайтесь! Я чист перед вашим величеством! Я никогда не допущу в свою помыслы греха, никогда, о повелитель!

- Так значит... ну убирайся же прочь!

Мефистофель вернулся к окну и, рассматривая как задвигались, засуетились десятки тысяч точек, по всем окрестностям, испытал страстное желанье выброситься со стометровой высоты; расколоться и стать свободным: "Что натворил я?! Ради какой цели столько боли?! Столько безумия?! Ничтожные рабы - такие же, как и я; только те в ком проявляются самые худшие, самые подлые мои стороны, как в этом А1, пробиваются повыше. Но ведь это все я!.. Нет, нет, как же я хочу жить! Как хочу оставить всю эту грязь, захватить корабль, вернуться на Землю, забыть все; жить как прежде! Поэма, поэма!" - он скомкал железный лист сожженного надсмотрщика. "-А, ведь, и я написал почти такие же строки и в тот же самый день!

Так каким же провиденьем я сидел в этом зале, а он - тоже я - огромная глыба, - с отвращеньем, только для того, чтобы сохранить жизнь, хлестал рабов в руднике?.."

Он услышал за спиной быстрые шаги, почувствовал жаркое дыханье, успел обернуться и увидеть склоненный лоб А1, затем - сильный толчок и Мефистофель, с диким воем рухнул на камни, разбился на мелкие камешки, и потекла из него, вгрызаясь в горную плоть, лава.

А1 уселся на трон, поднатужился в тщетных попытках поднять голову; да так и замер с опущенной головой.

В зал вбежали стражники.

- Господин первый советник, что случилось с повелителем?

- Мефистофелю наскучило жить и он решил выбросится из окна. Теперь я ваш новый повелитель; зовите меня... зовите меня просто Дьявол, черт подери! Ха-ха-ха!

Стражники, которым было совершенно все равно, кто сидит на троне Дьявол или Мефистофель, почтительно склонились.

- Указ о завтрашнем выступлении остается в силе?

- Зачем завтра?! Ха-ха! Сегодня же! Сегодня, черт вас всех раздери, болваны!

Стражники еще раз поклонились и выбежали из залы.

"Жалкий пройдоха! Спрашивает - не писал ли я стихи, не вспоминал ли о Катрине? И надо было врать этому ничтожеству, этому двойнику - МНЕ Джовану Симерону, что не писал и не вспоминал. Да когда мог - тогда писал, а Катрину вспоминал всегда, черт подери! И сколько надо было унижений пройти, чтобы добраться, наконец до него! Ну ничего - теперь двойник уничтожен и никто, и ничто мне - Джовану Симерону или, если хотите Горному Дьяволу, не в силах помешать! Только надо держать все эту мерзкую низость в стальных рукавицах; дисциплина железная - казни, террор - они не люди, они не звери; они камни, наделенными моими Джована Симерона воспоминаньями, я их ненавижу!"

Со он вскочил с трона; грохоча по полу, бросился к выходу; страшный его рев скрипучими волнами понесся по железным коридорам:

- Армию к бою! Выступаем сейчас же!

* * *

"Грибы" единственное, что осталось на некогда пестревшей изумрудами и бирюзой равнине. Теперь, здесь тянулась сероватая с коричневыми прожилками земля испещренная небольшими впадинами в тех местах, где росли раньше кристаллы.

По стенам, протянувшимися между четырьмя грибами, день и ночь прохаживались прежние братья Джованы - теперь, во внешности их было столько же сходства с изначальным Джованом Симероном, сколько сходства между оленем и... пальмой. Как объяснили впоследствии - виной всему была пыльца, которая впитывалась в их кожу, попадала в легкие, в глаза... Вначале же, многие сходили с ума - бросались в расщелину, куда раньше сбрасывали "выбивающихся из общей массы".

Да, нелегко было этим людям, развившим в себе чувствительность, привыкшим вести долгие рассуждения о космосе; читающим стихи о прекрасной деве Катрине - нелегко было увидеть себя в новом обличии.

Изменения происходили в течении нескольких дней по истечении которых вот каким становился их облик: вместо ног - замысловатое переплетенье подвижных коричневых корней которые, когда "Джован-брат" шагал по земле, впивались в нее, и без труда, как древней сохой, ее рассекал; оставлял борозду. По корням из земли поднимались питательные вещества, а из других корней, уже переработанная - коричневая земля выходила в борозду.

Корни переходили в туловище похожее на сильно вытянутый эллипс, сплетенный, как капуста из множества тонких изумрудных листьев в центре которых пульсировали толстые жилы; от туловища отходили две гибких, ярко изумрудных жилы, извивающиеся под любыми углами и заканчивающиеся тоненькими но очень прочными и сильными хватательными отростками, которых было на каждой "руке" по три десятка.

Наконец - голова. В верхней части "туловище-кочан" расходилась светло-коричневыми, источающими фруктовый аромат лепестками, на которых разместилось и дюжина красных крапинок - глаз, благодаря чему "Братьев-ростков" могли видеть сразу все окружающее и спереди и сзади и сбоку - хотя где у них теперь перед, а где зад они сами уже не знали. В верхней части коричневые лепестки розовели, сходились конусом, который в течении каждого получаса медленно опадал внутрь головы, а потом резко распрямлялся, выбрасывая в на многометровую высоту светло-коричневую пыльцу, которая собиралась над их лагерем в облако, и вместе с не замечаемым уже никем ветром, относилась в сторону от гор...

В самые первые дни "изменения" тридцатитысячное братство раскололось - большая ее часть - 25-тысячный изумрудный отряд во главе с "Ростковым мессией" в безумии создавшем свою религию, ушла к кровавому морю, берега которого видели разведчики в землях "откуда приходят ночь"; в тех водах канул и "Ростковый мессия" и его безумные приверженцы жаждущие "смыть нечистое в крови небесного ока". Все что осталось от них - широкая, в версту шириной борозда, тянущаяся за горизонт...

Итак, осталось четыре тысячи "Братьев-ростков", которые и жили безбедно - чтобы не сойти с ума, не думали ни о чем, кроме своей цели (починке корабля) и сложении стихов для "прекрасной девы Катрины". Так, день за днем, спускались в "грибной лабиринт" "братья-добытчики", шли и шли по его замысловатым бессчетным переходам, находили по несколько драгоценный горстей твердеющей пыльцы и постепенно заполняли ей форму у входа.

В тот день на стенах, с внутренней и с внешней стороны изумрудной кровью добровольцев была выведена цифра "3" - столько раз оставалось небесному оку закрыться и вновь открыться до того, как форма была бы заполнена полностью.

- Идут! - услышали четыре тысячи братьев тревожную весть стражей.

Причем, слышали они не голоса, но чувства, которые передавались по земле и дальше в из корни (хоть стражи и ходили по стенам, но и стены являлись частью земли и при ходьбе по ним из корней выделялась коричневая, сцепляющая слизь)

На этот случай было придумано 5647 торжественных песен, и теперь каждый из братьев, поднимаясь на стены извлекал сочиненную им песнь - все голоса сливалось в один многоголосый хор, единый в своем чувстве, как шелест листьев в весеннем лесу...

Даже спускающиеся с гор железно-каменные ряды почувствовали, как дрожит под их ногами вспаханная и засеянная земля.

"Дьявол со склоненной головой" которого две дюжины носильщиков тащили на железных носилках впереди войска, велел остановить его на одной из голых возвышенностей в трехстах шагах от коричневых стен.

- Ну! - в возбуждении говорил он своим командирам. - Не жалейте своих глоток, гоните воинов на штурм! Крепость и корабль должны стать нашими!

И каждый, из пробившихся в командиры не жалел теперь своих каменных глоток - кто-то надеялся, что именно ему - тайному Джовану Симерону удастся обмануть всех и улететь на корабле; кто-то и впрямь уже считал себя командиром каменного войска, а все прошлые воспоминанья - сводящим с ума, недостижимо прекрасным, и опасным для всеобщего блага бредом. То же и в воинах: кто мнил себя Джованом, кто вспоминал прошлое, как бред, или вовсе ни о чем не думал...

А стены стали выше от стоящих на них "братьев-ростков", которые стояли плотно, обнявшись изумрудными лепестками, и склонив навстречу противникам свои втягивающиеся "головы". Большая их часть не уместилась на верхней кромке стены; но не беда - цепляясь выделяемой из корней слизью, они закрепились с внешней стороны стен; да так плотно, что, казалось, вся стена составлена из этих коричневых, медленно втягивающихся голов.

Каменная лавина стремительно приближалась и тогда по переплетенным корням "братьев-ростков" прокатилось общее их желание: "Пора!".

Каменные глыбы уже были под самыми стенами, уже замахивались своими мечами, как розовые конусы окончательно втянулись в головы "растительных братьев" и стремительным рывком распрямились высвобождая многометровые струи коричневой пыльцы; когда она била в воздух то поднималась до сотни метров - тут же, вся ударная сила была направлена на бегущих: передние ряды были сбиты с ног, отброшены назад... они сминали бегущих следом, уже все вместе, вперемешку катились по земле; летели обломки их каменных тел, шипела, вгрызаясь в землю, лава.

Самое ужасное действие возымела на "обитателей гор" сама пыльца - она вступала в реакцию с камнем, словно кислота прожигала его, и воины заходясь воплем, испуская ядовито-желтый дым валялись под стенами; голосили, визжали - так, что земля дрожала, а "Дьявол с согнутой шеей", прошипел:

- Быстрей бы все это кончалось!

- Быстр-рее! Сокрушите их, тр-русы! - надрывались, громыхали горной лавиной командиры.

А каменные ряды уже и невозможно было остановить: стотысячное воинство, затапливая долину, двинулось все разом; наращивая бег, размалывая в порошок тех, кто спотыкался, падал под ноги бегущим. Ряд за рядом летели они на крепость уже не в силах остановится ибо бегущие сзади не ведали, что творится впереди и напирали, так, словно сами горы решили двинутся на крепость.

Еще несколько рядов были разъедены пыльцой, но дующий беспрестанно ветер снес ее, и следующие, вминая плавящиеся останки Джованов Симеронов, уже налетели на стену. Нижние ряды развесившихся на ней "братьев-ростков" тут же были порублены мечами; посыпались растительные внутренностями; струями хлынула ослепительно-изумрудная кровь мгновенно прожигающая в "каменных" дыры.

"Каменные" все напирали и напирали; цепляясь за тела "ростков", карабкались вверх, своей тяжестью разрывали растительные тела, и сами разорванные изумрудной кровью, падали вниз..

Вот "брат-росток" - он развесился по всей стене, он чувствует боль своих частей ибо каждый из братьев, сцепившись составил единый организм; он чувствует, как карабкается по его многометровой плоти плоть каменная, как рвет его, как сама рвется от его крови. Все выше и выше - эх, как жалко, что до следующего "запуска" пыльцы еще полчаса - иначе бы...

- Впер-ред! - в исступлении орали командиры, а мимо них неслись каменные ряды. Не было видно ни крепости, ни грибов; все затянул плотный, беспрерывно относимый ветром, но и беспрерывно поднимающийся из разодранных тел дым.

Под стенами кипело уже целое озеро из расплавленных тел - новые ряды, заполнили его, сами оплавились, а по ним бежали следующие и конца-края им не было. Новая яростная атака: каменные достигли вершины стены часть, бесформенной массой опала вниз; часть уже видела корабль.

Огромный организм: "брат-росток", был при смерти - слишком многие его части погибли, слишком много крови утекло в землю. Он стонал, корчился; сбрасывал мертвые части и уже отчаялся, готов был распасться, рухнуть в лаву, как вдруг почувствовал в себе великую силу. Он вырос - в него в одно мгновенья влились сотни тысяч новых составляющих.

Настал день, названный в последствии "днем великого поднятия". Раз в полгода, планета выбрасывала из недр, вскормленные ею ростки: только лежала голая, испещренная бороздами равнина и вот уже все в бирюзовых кристаллах, в рощах - как пыльца из голов "братьев-ростков", было выброшено все это под оранжевые небеса.

А там где раньше тянулись борозды, поднялись те, кто были в них засеяны. "Братья-ростки", сами того не ведая, при ходьбе выпускали из корней семена, которые, удобренные ими же, все это время росли, не зная не времени, и вот теперь поднялись все разом, чувствуя себя частью огромного растительного организма; уже зная все то, что знали и чувствовали защитники стен.

Между бирюзой двигалось море "ростков" и был их миллион!

Они поднялись и между бегущих рядов, которые с высоты птичьего полета представились бы теперь каменной нитью, в движущемся изумрудном море. Вот вобрался в головы миллион розовых конусов...

- Нет! - заорал "Дьявол с согнутой шеей". - Я Джован Симерон! Слышите вы! Вы цветки, вы не смеете, черт вас подери! Дайте мне вернуться домой, черт подери! Дайте уйти, а сами...

Он не успел доорать - из миллиона голов вырвался миллион струй и заполнил долину огромным и плотным облаком, которое вскоре отползло к кровавым морям, оставив долину такой, какой она была прежде - а от "каменных" остались только булькающие лужи, которые быстро засосала в свои живые недра планета...

* * *

Прошло три дня.

Огромный растительный организм, чувствуя каждую из своих частичек расползался по планете, оставляя в бороздах новые семена, чувствуя, что планета, частью которой они является обо всем позаботится сама - остановит, когда посчитает нужным его рост.

Ему не нужны были больше плоды: всю силу он получали из корней и из ветра, который видел теперь в плавных радужных цветах. Ему не нужна была речь - ежедневно в нем рождался миллион поэм, и каждая из этих поэм, представлялась в этом организме не как строки, но как огромное чувство.

И на третий день, он приник к корням "грибов" которые окутывали все ядро планеты, и высосал, сколько ему требовалось, твердеющей пыльцы.

"Мне нужна, та которой посвящены миллионы поэм" - таково было единое чувство организма...

Проем в корабле был залеплен и в распахнувшийся, ставший чуждым люк вошла одна из частичек организма, никем не избранная - просто частичка, которая в это время была ближе всех других частичек к люку.

Уже отделившись от земли, частичка почувствовала сильную тоску и оторванность от целого: "Вернусь на Землю - под любым предлогом вызову Катрину на эту железку, потом настрою корабль на возвращение - астероидный поток растянулся на несколько световых лет, хоть край его я найду, а координаты планеты, относительно расположения других астероидов, уже в памяти мозга... Я вернусь в единство, но и она разовьется; и она, охватит всю планету, сольется со мной, по всей этой поверхности... Я вернусь, вернусь"

Кораблик, следуя заложенному курсу, поднялся в оранжевое небо, провожаемый миллионами слитое в единое красных глаз, превратился в точку, а затем исчез...

На третий день он вернулся - люк откинулся и "росток" вынес на руках бесчувственное тело Катрины, другие "частицы" в благоговении окружили ее плотными рядами и, заливаясь беспрерывной поэмой-чувством, стали засыпать коричневой пыльцой; она открыла глаза, закричала, вскочила на ноги, и бросилась среди этих, тянущихся на версты рядов.

Она бежала, спотыкалась о кристаллы, царапалась, капала на них кровью, двоилась, троилась... десять... сто... а из "ростков", из огромного, давно уже не человека, но все еще хранящего в себе имя Джована Симерона - из него сыпалась и сыпалась на увеличивающихся Катрин коричневая пыльца - впитывалась в кожу, попадала в легкие...

Она кричала, она смеялась, она плакала, она понимала, она сходила с ума, она обнимала его...

* * *

И на седьмой день бывшие рабы, а теперь "Люди неба" во главе с Вазелвулом достигли вершины горы, которая им, видевшим все в черно-белом свете, представлялась ослепительно белой, но на самом же деле была она ярко оранжевой, а из вершины ее неустанно вырывалась в небеса, сливаясь с ними, медленная оранжевая струя толщиной в полверсты.

Вазелвул стоял перед этим "белым, как волосы небесной девы Катрины" потоком газа.

- О, братья мои! - рокотала в умилении Вазелвул. - Вот он - предел нашего пути - вот луч, который заберет нас на небо, к подножью трона на котором сидит сам Джован Симерон. Немногие из нас дошли - сколькие раскололись в ущельях, сколькие сорвались вниз! Будем верить, что души их обрели покой, а теперь...

Он запустил свои квадратные ручищи в поток согревающего планету газа, почувствовал легкость, осторожно двинул руки назад - они ровно и безболезненно были срезаны, и от краев их по телу разбежался яркий оранжевый свет...

Бывшие рабы видели, как предводитель их сразу стал ослепительно белым - "оделся в благость неба".

По горам грянул заунывный, торжественный хор, от которого посыпались камнепады, затряслись ущелья.

Один за другим, они - жаждущие познать "мудрость бога Джована Симерона, от которого были изгнаны когда-то", ступали в слепящий розовый поток, растворялись в нем, сливались с ним в единое, растеклись над планетой, созерцая суету под собой, и сотканное из миллиардов звезд око в вечном космосе.

КОНЕЦ

1.02.98 - 8.02.98

ПУТЕШЕСТВИЕ ООРА

В центре галактики расстояния между звездами совсем не так велики, как на окраинах; и чем ближе к ее центру, тем плотнее натыканы эти огненные шары. Расстояния между ними не больше, чем расстояние между Солнцем и Землею, и потоки раскаленного газа, многоцветные, красочные, захватывающие своим величием перетекают с одной звезды на другую; да только никому, кроме Эллев, не суждено покружиться между этих красочных струй ибо, каждая струя, могла бы поглотить несколько планет; ну а температура между ними такая, что любой предмет, тут же обратится в раскаленный газ...

Все ближе и ближе к галактическому центру летим мы в сиянии звезд; а они становятся все больше - огромные, то красные, то белые, кипящие шары; между ними висят раскаленные облака, где беспрерывно извиваются молнии толщиною в тысячи верст...

Дальше... дальше сквозь облака эти...

Здесь нет уже темноты межзвездной, все ослепительно ярко, везде пламень, везде струи его многоцветные.

Нет, чернота все же есть - именно туда движется раскаленный газ...

Мы в центре, образованной плотным облаком раскаленных газов и повисших средь них звезд сферы, которая столь велика, что в ней уместилось бы несколько звездных систем; из разных частей сферы, опадают к ее центру, потоки газа раскаленного до нескольких миллионов градусов, скорость его столь же велика, сколь и скорость света, он летит в черное пятно висящее в центре сферы - вокруг пятна разлита ровная синева.

Миллиарды тон газа ежесекундно врезаются в это черное пятно - часть их отскакивает в сторону, отлетает обратно к звездной сфере; большая же часть поглощается туда, откуда не в силах вырваться даже и свет...

Один раз в несколько миллионов лет синева вокруг черного пятна становится ярче и из глубин ее поднимается тот, кого не увидит никто, кроме эллев - только что рожденный черной дырой молодой элль.

* * *

Оор помнил, как прорывался сквозь тьму к пышущему свету - прорывался несколько столетий - совсем немного, для элля...

И вот, наконец, он в сиянии сферы, среди потоков раскаленного газа; вырвался из черной дыры, ему не страшен и раскаленный газ - как в парном молоке, купался он в его потоках и слышал мудрость родителей своих звезд.

Так он узнал, что для того, чтоб стать настоящим Эллем, получить благословение к началу постижения ИСТИНЫ за пределами космоса - он, как и каждый рожденный до него элль, должен совершить деяние для блага родной галактики.

Оору выпало такое задание: из межгалактического пространства двигалось облако раскаленного газа, и могло нанести довольно сильный вред одному из рукавов галактики - разрушить около пятидесяти миллионов звезд и все окружающие их миры.

Оор должен был найти способ остановить это облако, после чего мог отправляться к свету великой ИСТИНЫ.

Всего лишь несколько тысячелетий - ничтожный, для галактики срок, понадобилось Оору, чтобы постичь свою мощь, поглотить, часть безмерной мудрости звезд-родителей, и покинуть сферу...

Видимый только родичами своими эллями, только для них и постижимый; кружил молодой Ооор между потоков огненных, пролетал сквозь частые звезды: летел быстрее света - ибо именно такая скорость понадобилась ему, чтобы из матери своей вырваться.

Через несколько столетий, между звезд он встретился, с "красным драконом", одним из многочисленных порождений догалактического хаоса...

* * *

- И придет красный свет - правитель темного материка Хруга! И сцепится в битве с повелителем великого облака Пвасмом!

Кричал проповедник И, перед толпой Ививов, жителей Ививского материка планеты Ивоэ, которые собрались, дабы в трепете послышать его под звездным небом, половину которого занимал - сгущающийся к центру шар - состоящий из мириад крапинок - центр галактики. Света от него было достаточно для того, чтобы Ививы отбрасывали тени, а весь их ледяной мир, сиял привычным их леденистым светом.

Родная звезда - блеклый Итут, невзрачным глазом взирал на это действо и давал света куда меньше чем центр галактики, который Ививы именовали Великим облаком.

Лед... лед; только лед кругом; повсюду до самого горизонта, где высились ледовые горы - жилища Ививов, везде его плавные нагроможденья; из глубин которых медленно поднимался синий дым. Ививы, жители Ививского материка, отличались от Изивов, жителей Изивского материка, тем, что покрывающий их панцырь имел синеватых оттенок - панцирь же Изивов, имел цвет зеленоватый.

Был еще черный материк - дело в том, что планета Ивоэ всегда смотрела на звезду Итут одной стороной, а другая, неосвещенная часть населялась черными Хругами, откуда и пришел нынче в небо красный цвет - сам Хруга.

Кровавый, наползающий на "великое облако" Хруга, медленно и плавно плыл по небу, а проповедник И протягивал к нему "жезл Итута" и кричал:

- И придет красный Хруга, и один из нас: молодой и сильный; только один, почувствовавший в сердце своем призыв, должен будет подняться на Пик Пробуждающейся Зари. Оттуда с вершины пика, где нечем дышать, где от ветра трещит панцирь - протянет Псавму его потерянное копье. И заберет Псавм не только копье, но и силы молодого храбреца! Кто же он: готовый отдать жизнь во имя благоденствия народа Ививского?!

- Я! - взревела разом большая часть толпы.

И даже прослезился. Смахнул зеленые капельки, которые, остывая, вгрызлись в лед и превратились там в изумруды, с тихим восторгом молвил:

- Псавм может гордится вами. Я не в праве никого удерживать. Каждый может совершить великий подвиг. Только один доберется до вершины Пика Пробуждающейся Зари, остальные найдут свою смерть на дне ущелий, вмерзнут в стены... Вот оно копье Псавма! - И раскрыл панцырь и быстро достал положенное в выемку у кристального сердца желтое, распыляющее вокруг теплое облако копье.

- Возьмет его глава рода; а если погибнет, пусть достанется оно следующему по знатности! Удачи вам!..

* * *

Гри - последняя надежда Ививов, роняя слезы-изумруды, вжался в ледяную стену, на маленьком, ненадежном уступе под которым, сгущаясь, выла в бездне темно-серая метель...

Как-то быстро пронеслись в памяти все роковые мгновенья их пути: три месяца пути сквозь ледяные поля, к этому, к самым звездам возносящемуся пику, потом начало восхождения: остановки в пещерах, за которыми выла метель и, наконец, начало этого кошмара.

Вверх... вверх... По уступам, по карнизам - вверх, вверх - чем выше, тем ветер сильнее; и глава рода их прокричал тогда каменной своей глоткой, что выше и привычный им воздух будет замерзать и они увидят его вмороженные в лед желтые прожилки.

Потом они остались вдвоем: глава рода и Гри - глава рода, покрываясь трещинами, раскрыл грудь и вытащил копье Псавма.

- Возьми. - хрипел он из последних сил. - Отныне судьба всего Ивива зависит только от тебя, кто бы ты ни был... Я уже ничего не вижу...

Гри принял в свою грудь желтое копье Псавма, выпустил единственный изумруд, и оставил главу рода, который сразу же по своей смерти вмерз в ледяную твердь...

Последние, мучительные метры... Беспрерывный, ураганный ветер, в котором не осталось уж воздуха, а только хлад смертный. Промерзает, опадает маленькими ледышками в бездну панцирь.

"Один только святой Иг добрался до этой вершины... Ну и я доберусь... Доберусь... Доберусь..."

Вот она вершина!

Одним своим отростком Гри ухватился за синий выступ, другим распахнул грудь и протянул навстречу "Великому облаку" копье Псавма.

- Я дошел! Прими этот дар, могучий правитель!

А на небе красный дракон - Хруга, заполонил собой уже большую часть "облака", и вдруг скривился мученическим рывком, вспыхнул ослепительно ярко. Хвост его стал приближаться, вырос вдруг во все небо: да и не было уж ни неба, ни "великого облака", а только стремительно падающая оттуда - из необъятного "верха", кроваво-огненная стена.

- Прими! Прими! Прими! - кричал Гри, протягивая вверх копье, и следующий ураганный порыв сорвал его, понес его многотонное тело вверх, словно крупинку ледовую.

Гри еще видел белую вспышку, заполнившую весь мир, и успел подумать, что он исполнил то, что должен был исполнить, что он теперь герой не меньший, по крайней мере, чем сам святой Иг.

* * *

Красный дракон - это порождение догалактического хаоса, еще издали почувствовав приближение Оора, попыталось улизнуть, так как шансы выиграть поединок у него были равны нулю.

Ооор, рассудил, что "красный дракон", конечно, ничтожный сорняк и, обычно, присасывается к какой-нибудь звезде, или же высасывает планету не более того, но все же и мелкий сорняк надо выдирать.

Без труда Ооор догнал этого старого, почти уже потухшего дракона, тот, понимая, что обречен, все же попытался сопротивляться, но все обошлось очень мирно: были разрушены только две планетарные системы и несколько повреждены, исчезло две цивилизации находящиеся в эмбрионом, или т.н. "твердотельном" состоянии.

Ооор поглотив в себя останки "красного дракона" и отправился дальше, размышляя по дороге, как остановить межгалактическую плазму, которая должна была поглотить по крайней мере пятьдесят миллионов звезд.

"Времени не так уж и много: не более двухсот миллионов лет..."

* * *

Из этого облака газа должна была бы образоваться новая звезда, но от притяжения нескольких ближайших звезд, газ так и не смог собраться к центру, так и остался висеть, растянутый где-то между центром галактики и ее окраиной.

Спустя миллионы лет в центре облака, вместо звезды зародилась разумная жизнь. Это были красные и зеленые, состоящие из причудливой химической смеси шары, каждый диаметром в пару сотен верст.

Постепенно они научились обрабатывать окружающую их газовую среду, наполнять ее части разным составом приятным для размышлений, или же приятной для поглощения.

Оуа, медленно плыл в желтом газе, который обратил бы в пар любую твердую материю и выжег бы глаза любого, осмелившегося взглянуть на него. Оуа было тепло и безмятежно - несколько веков он уже созерцал, наслаждаясь бытием; и год от года рос, поглощая газ.

Неожиданно, очень быстро - всего лишь в несколько месяцев, к нему пришло понимание того, что с ним общается Создатель бытия; и если выразить словами то, что почувствовал Оуа, то это были бы такие слова:

"Ныне я пришел к тебе, чтобы спросить: готов ли ты покинуть это место, чтобы увидеть новое, невиданное раннее; тысячу образов невообразимых здесь; стать самым разумным и могущественным; стать главою великого рода?"

Оуа было хорошо в желтом свете, однако, он не хотел обижать Создателя бытия и ответил, что: "Да, я согласен увидеть новое и стать главою нового рода".

Тогда невидимая сила легко подхватила Оуа и в мгновенье вынесла из облака в межзвездный простор.

"Здесь холодно; не чем питаться и, самое отвратительное: все слишком быстро и хаотично движется для того, чтобы созерцать и наслаждаться бытием." - так можно изложить жалобу Оуа.

"Ничего страшного" - послал примитивный импульс Оор, а сам так задумался о предстоящем, что даже и выронил между звезд этот ничтожный двухсотверстный шарик, и потратил триста лет на его поиски.

"Мне холодно" - так была воспринята реакция этого куска плазмы Оором.

"Ничего скоро ты согреешься" - дал он успокоиться Оуа, еще раз проверяя его внутреннее строение; потом схватил его покрепче и перепрыгнул за окраину галактики в то место, где через, примерно, двадцать миллионов лет, должно было появиться межгалактическое облако.

"Я хочу назад, домой" - жаловался Оуа.

"Ты станешь главой великого рода... тебе станет жарко!"

"Хочу назад, в тепло - мне здесь страшно!"

Оор, подул и проморозил его, дабы Оуа не испортил от расстройства свою уникальную воспроизводящую систему.

Оору предстояло нелегкое, даже для него - Элля, дело. Для начала он несколько тысячелетий пролетал среди звездных систем, выискивая подходящую черную дыру; наконец, нашел таковую, и настроив ее внутреннюю структуру, на прием вещества перенес ее в окрестности того места, где летел ледяной шарик - Оуа.

Перенос черной дыры дело утомительное, однако, Оору некогда было отдыхать - вновь несколько тысячелетий в поисках - и вот она - вторая, подходящая по всем параметрам черная дыра. Надо еще потрудиться, перегнать к ней окрестные звезды...

* * *

Великая беда приключилась над коричневыми облаками Пиора.

Как всегда, поднявшись из облачных палат, летели там трое Иоров: Ора, Ор и маленький Р.

Так было на каждом рассвете: сначала они летели втроем: и Ора, и Ор, передавали маленькому Р мудрость свою - через несколько часов, когда "Бардовое сердце" стояло в зените, Р становился достаточно мудрым и продолжал полет уже сам, и звался уже Ор, вечером к нему присоединился второй Ор и тогда первый Ор, становился Орой и, на закате они ныряли в облачный дом, чтобы утром вылететь оттуда с маленьким Р...

- А что под облаками? - спрашивал маленький Р.

- Нельзя проникнуть под облака: чем глубже спускаешься, тем гуще становятся они и, наконец, можно завязнуть там и не выбраться никогда. отвечал Ор.

- А что будет, если лететь вверх?

- Весь воздух там выпило "Бардовое сердце". - отвечала Ора. - Там плавает оно, дающее всем нам жизнь, а над ним только бесконечное черное облако висит.

- Куда летим мы?

- Вперед, к закату - ибо иного пути нет. Мы бежим из плена ледяной птицы, которая захватила в плен множество "Бардовых сердец". Ты видишь, на каждом рассвете от нее вырывается одно "Бардовое сердце", за день по небосводу пробегает и на закате прячется в блаженном краю. "Бардовому сердцу" один только день нужен, чтобы пройти весь этот путь, ну а мы уж давно летим. Известно, что до сих пор спит ледяная птица, иначе бы она поймала и вернула бы во мрак и "Бардовые сердца", и нас.

- Но почему "Бардовые сердца" не сбегут все разом?

- Тогда пламень их испепелит родной Пиор.

- А может ли проснуться ледовая птица?

- Нет - до тех пор, пока не замолкнет колыбель последнего "Бардового сердца".

И тут коричневые облака стали быстро чернеть; трое Иоров развернулись и вот что увидели: "Бардовое сердце" вдруг стало сужаться, и в несколько мгновений стало лишь маленькой искоркой среди тысяч таких же, повисших в черном облаке.

- Свершилось! - торжественным хором возвестили Ора и Ор. - Проснулась ледовая птица! Поглотила "Бардовое сердце"; вот и нас скоро догонит!

- Как же мы почувствуем, что приближается она? - любопытствовал Р.

- По холоду.

- А что же нам делать?

- Только ждать, маленький...

Скоро пришел холод. Они еще пытались лететь куда-то в черноте, но вскоре ледяной ветер разорвал их на части, распылил над черным, мертвым Пиором. Вскоре не стало и облаков - ледяной коркой въелись они в промерзлые камни осиротевшего, оставшегося без светила Пиора...

* * *

Оор, как и намеривался, стащил к черной дыре несколько окрестных светил в том числе и бардового гиганта, который и должен был послужить основным источником для исполнения всего замысла.

Со всеми этими хлопотами истомился Оор, а еще предстояла самая кропотливая и трудоемкая работа.

Слившись с потоками, хлынувшими из звезд в черную дыру, он как нитку через ушко иголки провел эту раскаленную струю через иное измерение к дыре, что расположена была неподалеку от Оуа.

Оор вырвавшись вместе с потоком газа из дыры, разморозил Оуа, а тот, купаясь в плазме пожаловался, что ему, мол - "Жарко"

"Ничего" - устало отвечал Оор: "Ты, главное, помни, что на тебя рассчитывает сам творец сущего. Питайся этим жарким потоком, рости, и в конце тебя будет ждать достойная награда".

Оор сжал струю, раскаленной плазмы до предела - до нескольких метров и направил прямо в Оуа. Тот стал ослепительно красным, попробовал было возразить - домой, в облако свое попроситься; однако, волей-неволей, чтобы высвободить излишек наполнившей его энергии, вынужден был начать расширяться. Теперь Оор подправил его стремительный рост магнитными полями, чтобы рос он, как блин, толщиной в несколько сантиметров. Понаблюдал за ним несколько столетий, а потом почувствовал, что перед решающей схваткой не помешало бы хорошенько отдохнуть; ведь в запасе оставалось еще десять миллионов лет.

Требовалось восстановить энергию; и в спокойствии, пока разрастался Оуа, поразмышлять над судьбой галактики, над ее местом, среди иных галактик; для подобного отдыха лучше всего подходила спокойная окраинная ветвь без бурных газовых течений, с маленькими уютными звездочками вокруг которых во множестве крутились зачаточные, имеющие твердые тела цивилизации.

* * *

- Засуха. Безводье. Жара. - Аштут без конца повторял эти три слова, прохаживаясь в тени от каменного храма, иногда он, проводил своей мускулистой, выгоревшей почти до черноты рукой по волосам; вздыхал, смотрел на безоблачное, раскаленное небо и вновь повторял сухим своим голосом. Засуха, Безводье, Жара.

По дорожке, вьющейся среди сморщенного кустарника раздались спешные шаги и вот, вздымая облака раскаленные пыли из-за поворота выбежала женская фигура, вскрикнула и, протянув руки, бросилась к нему.

- Аштут, мальчик мой! - горестный вопль и вот она уже стоит перед ним: старая иссушенная последней засухой женщина - лицо темное, все морщинами изъеденное; в больших глазах боль, но слез нет - нет влаги; худые руки трясутся, к сыну тянутся.

- Что же ты меня оставить вздумал?! Отец то твой уже оставил, меньшой брат твой оставил, а вот теперь и сам ты, сыночек!

- Мама, мамочка не плачь! Ты же знаешь - так надо. Только так сможем мы умилостивить Тарама, великого повелителя дождей.

- Сыночек! - отчаянно вскричала она. - Подожди, может Тарам и сам смилуется; может завтра уже дождь пошлет!

- Ты же знаешь мама, как говорят жрецы: если Тарам не примет в жертву быка, и третью не делю не даст воды, нужна человеческая жертва и человек сам, по доброй воле должен прийти на жертвенник.

- Почему же ты должен быть, сыночек?! Ты же последний у меня остался! Почему из тех семей, где много сынов еще не вызовется никто?!

- Насильно же их не заставишь, мама. Ясно ведь и сказано: "только по доброй воле". Ну а я готов - правитель Шутур не оставит тебя без награды, до конца дней своих будешь жить в богатстве.

- Пойдем, пойдем сыночек. Завтра Тарам дождь нам принесет. Вот увидит, что у него такие преданные рабы, как ты, и сменит гнев на милость.

- Мама, для блага страны своей я уже твердо решил.

- Аштут, храбрый мой сыночек! Ведь ты еще молод совсем...

- Мама, пожалуйста...

- Я за тебя пойду! Тебе то еще жить и жить. Я стану жертвой Тарама вместо тебя, сынок.

- Ты это сделаешь ради меня; ты будешь лежать на жертвенном камне и думать обо мне, а не о Тараме; нет же, мама - он не примет такой жертвы.

- Пойдем! Без тебя умру я! Как река потечет, так и брошусь в нее.

- Благо родины дороже. Ты только горше муки мои делаешь, мама.

- Ты молодой такой. Тебя жена молодая ждет, жизнь прекрасная впереди! Ты, ведь, и жизни еще не успел порадоваться. Только подняться успел, а уже в смерть! А что есть смерть - есть вечное блуждание на темных, огороженных стенами поля, где не за что уцепиться, где вечный холод, да голод... Сегодня будет дождик, сыночек!

- Да, хоть и не увижу я его! Зато увидит ребенок малый, который лежит, умирает сейчас. Теперь я решил твердо! Прости и прощай мама!

Он повернулся и, сжавшись от пронзительного вопля матери, вошел внутрь храма...

Той ночью начался великий и благодатный ливень который безостановочно продолжался три дня. Еще до окончания живительных потоков, правитель Шутур узнал у жрецов имя юноши добровольно пожертвовавшего собой во благо родины и велел выбить его на алмазной стеле рядом с известнейшими героями древности. Затем правитель велел собрать торжественную процессию, во главе которой поехал на покрытом изумрудами коне к дому матери героя. В руках Шутур вез сундук полный золотых монет дабы наградить мать вырастившую такого героя, однако, когда приехал - узнал, что несчастная женщина, от горя лишилась ума и с криком: "Я согрею тебя, сынок" - бросилась в только хлынувшую реку.

Шутур вздохнул; поинтересовался - не было ли у героя еще каких-нибудь родственников и когда узнал, что нет - сказал еще несколько торжественных слов про отвагу и, рассудив, что золото лучше потратить на военные нужды, велел разворачиваться обратно, в столицу.

* * *

Йоки, новый правитель Свайна - третьей, т.н. "холодной" колонии Земли в системе звезды Е363И3 (или Цицерона): сидел в командном помещении, стены которого забрызганы были кровью.

Он смотрел на мониторы: там недавние пленники Цицерона - все затянутые в обогревающие костюмы (не те костюмы, в которых мерзли они добывая алмазную руду в шахтах, а настоящие теплые костюмы предназначенные для охранников).

Вереницы тянулись к кораблям, шли и целыми семьями; роботы загружали провизию и оружие; маленькие дети родившиеся и выросшие в подземельях, неотрывно и со страхом смотрели на звездное небо, некоторые плакали, некоторые смеялись. Кой-где лежали трупы охранников или просто какие-то кровавые ошметки.

В черный, оплавленный проем шагнула Этти - подруга Йоки и самый близкий ему человек. У Этти до локтя была отсечена правая рука - напоминание об оползне из под которого вытащил ее Йоки. Как и все обитатели Цицерона Этти была пепельно-сера, а глаза ее были затуманены болезненным, кровяным облаком.

- Ну что, как проходит погрузка? - спрашивала она.

- Да вполне, укладываемся в график. - сосредоточенно говорил Йоки и слова его появлялись рывками так, словно он их проталкивал через каменный запор в горле.

Теперь Этти обратилась к компьютеру:

- Где сейчас находится флот?

Ровный, безучастный голос отвечал:

- По получению сигнала тревоги с колонии Е363И3 "Цицерон" и выяснения истинных причин, начата была перегруппировка внутреннего крыла флота к указанному объекту. Окончательный сбор необходимого для подавления мятежа кораблей произойдет двадцать минут, в районе звезды Е363И3. Даю точные галактические координаты.

- Заткнись, скотина. - попросила Этти и, когда компьютер замолчал, обратилась к Йоки.

- Ведь большая часть, если не все, погибнет... Кому-то еще удастся прорваться, кому-то еще удастся потом затеряться, добыть документы.

- Ну кто-то все-таки сбережется. - вздохнул Йоки, наблюдая как какой-то мальчонка, засмеялся, указывая на Млечный путь.

- Послушай, Йоки, а как мы все-таки вмазали этим гадам! А! Как долго мы готовили восстание... как выявляли осведомителей! Как нам все удалось, а?! Они, ведь, до самого последнего момента и не подозревали, а потом сразу восстала вся колония! Триста тысяч человек! Триста тысяч разъяренных, свободы жаждущих человек! Йоки, что же молчишь ты?! Вспомни только, как бросались с отбойными молотками на лазерные лучеметы, как сотнями, сожженные падали, и все же массой давили этих гадов, на куски их рвали!

- Я думаю, что мы подготовили все так, что лучше и не могли подготовить. Но мне за этих детей страшно! Смотрю на эти лица и понимаю, что большая часть из них, если не все, скоро в космосе распыляться! Что это мертвые дети впервые небу радуются!

- Пусть так! Но мы задали этим сволочам, Йоки! Пусть так, но дети хоть умрут свободными, а не будут расти, диградировать в тупых рабов в этих проклятых шахтах.

Йоки вздохнул, склонился над микрофоном:

- Внимание! - пролетел по всему комплексу его тревожный глас. - Последний корабль отлетает через десять минут, взрывные устройства будут задействованы через пятнадцать минут.

Потом, уже отключив микрофон, обратился к Этти:

- Пойдем.

Они вышли из обоженного помещения и быстро пошли по окровавленному коридору. На ходу Этти говорила:

- Среди нас есть и воры, и убийцы; большего же всего революционеров и дезертиров из "Марсианской мясорубки", у всех нас сроки либо пожизненные, либо такие, что вернемся немощными, некому ненужными калеками блеющими проклятой пылью! Но дети - почему же они детей то не вывозят?!

- Знаешь ведь, Этти.

- Да знаю: итак слишком велико население. Дети эти, что крупинки никому не нужные их, как бы и нет - вроде, подкармливают их здесь; выращивают тупорылых рабов, а вот это-то самое отвратительное!.. А откуда дети берутся! Ха-ха! Охранники воистину благородны - не брезгают нами, женщинами подземелий! Я запомнила, как трещала шея того подонка с жирной мордой! Эх, добраться бы до самой главной свиньи, я бы...

Они выбежали из здания на пронизанное ледяными ветрами взлетное поле, на котором в последний корабль, загружали роботы ящики с провизией.

Этти, своей единственной рукой обхватила Йока за плечо, зашептала ему:

- Ты должен пообещать мне одно: ты никогда меня не оставишь.

- Ты же знаешь...

- Нет, постой! Если нас окружат, если не останется никакого шанса прорваться, ты должен будешь убить меня и себя. Я ни хочу возвращаться в этот ад: лучше уж ничто, пустота, чем хоть еще один день такого существования.

- Ты знаешь - именно так я все и исполню.

Держась за руки, пригибаясь от усиливающегося с каждым мгновеньем ветра ледяного побежали они к кораблю и, как только скрылись в железном чреве его корабль плавно поднялся и стремительным рывком скрылся в звездном небе.

Прошло еще несколько минут и зажатый среди черных скал острогранный комплекс, и лабиринт шахт под ним поглотил белый пламень, который, впрочем, быстро затух... осталась только котловина, в глубине которой клокотало, впивающееся в глубины шахт озеро расплавленного железа.

А среди звезд появлялись и тут же затухали маленькие, разноцветные пятнышки; раз - переворачиваясь, плавясь, завертелась в воздухе; стремительно стала опадать за горы какая-то массивная форма; потом весь черный небосклон осветился ослепительной белизной и поверхность сильно встрепенулась, трещинами покрылась; через какое-то время пришел гул, а потом все замолкло; только померцали среди звезд все удаляющиеся вспышки, да побулькало, точно варящаяся похлебка озеро расплавленного металла...

А потом полная тишина: горы стоят так же как и миллионы лет назад стояли, черные, холодные, хранящие в глубинах своих какие-то сокровенные тайны, и звезды над ними светят ровно, спокойно - все погружено в извечный, недвижимый покой и не осталось и следа от человека на "Цицероне", будто и не было его там никогда; будто и не было там ни суеты, ни боли...

* * *

Истомленному перетаскиванием черных дыр и звезд Оору требовался хороший отдых и он выбрал приятный, заселенный несколькими зачатками цивилизаций уголок, на окраине одной из галактических ветвей. Благо и место было удобное: можно было наблюдать, как тысячелетье за тысячелетьем разрастается раскаленным блином Оуа...

Оор растянулся среди нескольких звезд, несколько из этих звезд даже и вобрал в себя, греясь их теплом.

Потом, протянулся к планетам, на которых двигалась, наделенная определенным эмоциональным зарядом плазма. Чтобы получать от этих цивилизаций достаточный энергетический запас требовалась развить их хоть до какого-то, хоть немного выходящего из зачаточного существования. С помощью радиации он развил в них мутации, с которыми развились они, обрели сплошь состоящий из заблуждения и комплексов разум; почувствовали Оора, придумали ему тысячи наименований, стали приносить ему жертвы, молиться ему. Постепенно, развиваясь, стало у них и больше жертв: какие-то безумные войны, суета, боль - Оор, поглощал остающийся после их смерти примитивный, но все же весьма сильный энергетический потенциал.

Век от века цивилизации эти становились все более изощренными и суетными; все больше, полнясь своими ограниченными эмоциями, гибли: пока, наконец, не стали разрастаться стремительно, засоряя все попадающиеся на пути планеты.

Оор, проведший около них несколько десятков тысячелетий, подсчитал, что вред от галактики от этих мелких, случайно найденных сорняков ничтожен, и даже меньше чем от "красного дракона", но, все-таки, и от подобного маленького сорняка неплохо бы избавится.

Оор поглотил эту, разросшуюся, но так и не вышедшую из зачаточного, чрезвычайно ограниченного состояния цивилизацию и, наблюдая, как разрастается Оуа, медленно поплыл среди звезд.

Делать, в течении нескольких миллионов лет, было совершенно нечего; отдыхать уже не хотелось...

* * *

Дрог-дрог шел по полю и втыкал в зелено-слизкую землю похожие на алмазные копья семена Тью, единственного, что прорастало на родине Дрог-дрога.

Виной всему были природные условия: на небе постоянно то убывали, то прибывали, выстраиваясь в какие-то причудливые форма, различные светила, что, впрочем, не вызывало ни у кого удивления, ибо так и было испокон веков. Испокон веков планету сотрясали, растягивали, разминали в слизкую массу небывалой силы приливные волны, от которой сминались горы, испарялись моря, только вот Дрог-дрогам и растению Тью было все ни почем.

Недаром Дрог-дроги спокойно разрывали камни и поглощали алмазное Тью; недаром сами Дрог-дроги выглядели, как лепешки, из которых, по мере надобности, вырывалось несметное количество хватательных приспособлений...

Сейчас начинался прилив: на небе зажглась, выстроилась в ряд с другими светилами зеленая звезда: тут же стали вдавливаться вглубь земли дальние горы, все ближе, ближе...

Ничего необычного: обычная, для восемнадцатого месяца погода.

Слизь вокруг покрылась трещинами, из которых, обволакивая плоское тело Дрог-дрога вырвались огненные потоки; трещины стали разъезжаться; однако Дрог-дрог держался, удлиняющимися конечностями за их края и спокойно продолжал передвигаться вперед, втыкая алмазные семена Тью. Под ним взметнулась новая гора - Дрог-дрог оказался на ее вершине, усеял ее семенами Тью, ловко проехался по огненному склону и засеяв его, даже запел Урожайную песнь, да так пронзительно и задорно, что молодые скалы лопались и осыпали его сияющими белизной глыбами.

Дрог-дрог, обрадовавшись нынешней хорошей погоде, проглотил даже несколько этих глыб и побежал обратно, наполняя хранительный живот созревшим урожаем Тью...

А вот и племя его: собрались стоят друг на друге двадцативерстной горой, разговаривают, читают написанные на алмазных плитах расчеты мудрецов, со всех сторон возвращаются сборщики урожая, а они все читают, читают...

А что читать? И так, ведь, все ясно: скоро начинаются ненастные месяцы: на небо приходят, как и положено, большие светила, поверхность великого запада будет все время поглощаться к ядру; нормально тут не посеешь - все время придется скользить по лаве; все время относится за сотню верст приливными волнами, да и жарко станет, от небесного пламени.

Скоро уходить, а жаль: Дрог-дрог даже проглотил от досады другого Дрог-дрога, но тут же впрочем был проглочен и переварен кем-то другим.

* * *

Ооор развлекся немного тем, что составил из звезд несколько мозаик, изображая свои мысли, но устал, подкормился энергией нескольких зачаточных цивилизаций и решил, что уж лучше хорошенько выспаться в оставшиеся перед схваткой миллионы лет; и убаюканный звездным ветром, действительно, погрузился в приятный сон...

* * *

Аштут медленно карабкался на вершину коричневого облака, рядом с ним взбиралась лучшая его подруга Этти.

- Давай, ради Р. - предложила она. - они раскрыли облако и вскоре вышли из него с маленьким Р, вновь стали взбираться на вершину облака.

- Зачем мы туда взбираемся?

- Чтобы на ледяной птице посеять великий дождь и обрести свободу. отвечал Аштут и Этти.

Тут облако раскололось и, они в потоках пламени, над звездным небом полетели.

- А почему мы летим? - спросил Р.

- Потому что летим. Потому что мы есть, такова сущность.

И вновь они ползли по коричневому облаку, на этот раз к вершине, но было она внизу. Рядом пролетели несколько Р, задающих друг другу вопросы, откуда-то снизу слетела кровавая струйка и тут же по склону пробежали некто двое, взявшиеся за руки.

- А кто мы? - спрашивал Р.

- Мы частички сна Оора.

- А где мы?

- Мы внутри Оора и каждый из нас есть Ооор, ибо без частичек нет и целого.

- А кто такой Оор?

- Дух, который парит среди звезд; и видения его столь же реальны, как и окружающий его космос; мы эти видения - мы бессмертны так же, как и он.

Тут выяснилось, что они стоят пред храмом сплетенным из слизкой, зеленой земли; по поверхности храма ползали и сажали семена Тью Дрог-Дроги.

- Хочешь, я тебя съем? - спросила у Р Этти.

- А зачем?

- Ты просто поймешь, что все мы частичка сна Оора - оказавшись у меня внутри, ты окажешься в этом самом месте.

- Да ешь, пожалуйста.

Этти проглотила Р и он оказался в том же самом месте только теперь он был храмом по которому ползали Дрог-дроги и безразлично взирал на входящих в него Этти и Аштута.

* * *

Прошли миллионы лет сладкого сна и вот Оор очнулся: оказывается, звездный ветер отнес его в иную часть галактики, что, впрочем, было совсем неважно. Ооор чувствовал себя хорошо отдохнувшим; тем более уверенности придавал растянувшийся огненным щитом Оуа; этот раскаленный красный блин накрывал уже всю галактику, хоть толщины в нем было всего несколько сантиметров - но и этой толщины должны было хватить, если Оор не ошибся, а он не мог ошибиться...

Без труда перенесся он к этому красному щиту, послал ему импульс приветствие; тот, однако, отвечал ему воплем дикого, бесконечного ужаса за миллионы лет Оуа лишился разума и единственное, что осталось в нем были ужас, и мощь.

Растянувшийся во все стороны на тысячи световых лет, он все еще питался из черной дыры и все эти годы взирал на наползающую раскаленную тьму - миллионы лет она все приближалась и жар в ней был столь велик, что разрушались даже и атомы; она должна была поглотить и его...

Оор попытался утешить Оуа, сказать, что потом его ждет награда; но тут понял, что любые утешения давно уже бесполезны...

Оставалось совсем немного: пять-шесть столетий.

Межгалактический газ был совсем уже близко; и уже не было видно за ним иных галактик...

Оуа - это кровавое огненное поле, размеры которого мог постигнуть разве что Оор или какой-нибудь другой Эллев, стонал жалобно, иногда заходился пронзительным воплем и тогда по поверхности его бежали оранжевые волны.

Оставалось двадцать лет: черная дыра была разодрана надвигающейся довременной тьмою; тогда Оор постиг ее истинные размеры, и суть; и сказал:

- Оуа, теперь совсем немного. Благодаря тебе, будут спасены пятьдесят миллионов звездных систем. Ты уж помни об этом... Оуа об этом, конечно, не помнил и по прежнему не понимал и не чувствовал ничего, кроме ставшего за миллионы лет одиночества бесконечным, ужаса.

Четыре, три года осталось... Оор почувствовал как что-то вязкое, пришедшее извне, заползает в его сущность. Шипение слышалось из той тьмы где даже и атомы не могли существовать. Оор отступил за кровавого Оуа, прошептал:

- Теперь вся надежда только на тебя, не подведи.

Два года, один год... Вот он - затерявшийся среди миллионов лет, краткий миг столкновения!

Нет, Оор, не ошибся, тогда, миллионы лет назад - он правильно определил сложнейший, не поддающийся воссозданию химический состав Оуа, точно определил его реакцию на столкновения с межгалактической тьмою. Они столкнулись и Оуа сразу же затвердел, стал прочнее любого другого вещества в галактике - те несколько сантиметров плоти его сдерживали теперь наплыв межгалактического жара; и чем сильнее был этот жар, тем больше затвердевал Оуа; чем больше становилось давление, тем тоще становился он, поглощая в себя эту тьму... Ооор подождал пятьсот тысячелетий по истечении которых все облако, врезаясь постепенно в Оуа, спрессовалось в глыбу, протяжностью во всю галактику, и толщиной в несколько десятков световых лет. Теперь глыбу требовалось провести через пояс темных галактик к одному из квазару: шару раскаленного газа, в несколько раз большему, чем самая массивная из галактик - только квазару было под силу переварить, расплавить эту глыбу: однако это было задание уже другого Элля, который только родился в центре родной галактики.

* * *

Такова история путешествия Оора, уберегшего галактику от значительных повреждений. Ему, если бы могли, выразили бы благодарность пятьдесят миллионов звезд и семьсот тысяч крутящих вокруг них, или между ними цивилизаций; находящихся, правда, по большей части в зачаточном состоянии.

Оор, таковой благодарности не требовал, да и утомительно было бы выслушивать речь каждого муравья из спасенного муравейника. Нет - его утомили эти домашние дрязги - он, ведь, выполнил этот старый, как космос обычай, исполнил одно доброе дело во благо родной галактики; и теперь вернулся в центр ее, чтобы получить благословение к началу странствий и постижению ИСТИНЫ за пределами космоса.

ВИЗИТЫ В МЕРТВЫЙ ДОМ

Началась вся эта история в серый, промозглый день, в середине ноября. Погода стояла отвратительная: в такую лучше всего сидеть дома с чашкой крепкого чая и читать навевающий неторопливые размышления классический роман.

К сожалению, в такую погоду люди, а особенно городские, часто заболевают и мой долг - долг врача, обязывает преодолевать любые ненастья, чтобы помочь им.

Обычно, утром мне выдают список сделавших накануне в "Медицинскую помощь" звонок, с которым я и хожу по адресам, осматриваю больных, назначаю лечение; если это пожилые люди хожу к ним часто, приношу необходимые лекарства, и, несмотря на разницу в возрасте (мне сейчас только 29) быстро нахожу с ними общий язык; да, многие из них мне уже, как родные бабушки да дедушки - кто пирог испечет, кто любимого моего крепкого чайку заварит.

Ну так вот - в тот день последней в списке была Анна Михайловна: одинокая пенсионерка, живущая в маленькой, но уютной, наполненной запахом парного молока комнатке. На улице уже темнело; тугими порывами ударял в окно морозный ветер несущий мокрый снег, а в комнатке тепло - Анна Михайловна только приняла лекарство от боли в сердце и теперь на кухоньке заваривала чайник, да готовила яблочный пирог.

Я намеривался посидеть у нее до темноты - послушать фронтовые истории, которых знала она великое множество, да и во многих делах героических сама принимала участие: недаром в коробочках хранились у нее многие ордена, медали, которые одевала Анна Михайловна только на 9 мая.

Но сначала надо было позвонить в "Медицинскую помощь" - узнать, не поступало ли новых неотложных звонков.

- А вот и ты, Сережа! - раздался в трубке голос медсестры Кати.

- Да, слушаю. - негромко говорил я, вдыхая аромат крепкого чая.

Голос ее мне сразу не понравился: обычно спокойный, он только в самые тяжелые минуты становился слегка подрагивающим - теперь же от волнения она иногда даже сбивалась:

- Поступил еще один звонок.

- Понятно, значит, не придется мне у Анны Михайловны почаевничать.

- Да... видно...

- Так, я записываю.

- Что?

- Ну, адрес...

- Конечно, адрес. Просто сбилась немножко после этого звонка. Знаешь, голос такой... мерзкий, как у змеи.

- Да что ты... - я покосился на Анну Михайловну, которая вошла в это время с кухоньки с подносом наполненным вкусно дымящимися дольками яблочного пирога.

- Да, да, Сереж, ты не смейся. То ли мужчина, то ли парень говорил и, казалось, что он сейчас вот сорвется, наорет на меня, изобьет... Заказывал для свой бабушки, как он сказал "карге".

- Понятно...

- Да он и не бандит, каких много сейчас; не какой-нибудь блатной... здесь, что-то иное, душевное.

- Ну ладно - слышу короткий разговор произвел на тебя огромное впечатление.

- Да уж, говорю - змея какая-то...

- Поговорим об этом после.

- Да, да. Записывай...

Через минуту я уже попрощался с Анной Михайловной в маленькой прихожей и, жадно поглощая теплый пирог, бежал по лестнице - если мои больные живут ниже чем на пятом этаже, так я сбегаю от них по лестнице - развеваю опорно-двигательную систему.

На улице вздрогнул от неожиданно злого порыва ветра. Поправил воротник своего пальто, покрепче перехватил ручку чемоданчика - казалось, что ветер хотел вырвать мои лекарства и исцелить ими свое промерзлое, сморкающееся мокрым снегом нутро.

Вздохнул, вспоминая о яблочном пироге и крепком чае; и быстрым шагом, через подворотни поспешил по указанному адресу.

За время работы я прекрасно изучил свой район, знал все переходы, все эти узкие горбатые улочки, грязные арки, ведущие в проходные дворы, наконец, дома по большей части старые, построенные еще до революции, и уже после войны реконструированные и реставрированные, но, как у нас и полагалось - так себе; да им и не помогла бы никакая реконструкция; внешне мрачные, темные, хранили они в своих квартирках какие-то маленькие устроенные жильцами мирки.

"Кто же это такой?" - размышлял я, проходя в темно-серых, почти уже ночных арках. Страха я не испытывал, возможно потому, что раньше в практике мне не доводилось встречаться с какими-либо опасными людьми.

Темно, холодно; от падающего с небес частого, мокрого снега видимость сужалась до нескольких шагов; дальше же все тонуло в таинственном, враждебном мареве. Где-то, в нескольких минутах ходьбы шумели большие улицы загроможденные потоками машин; но здесь, на этих старых, перекошенных улочках царил совсем иной мир...

Я не люблю людскую толпу, не люблю скопления машин, но в те минуты мне страстно захотелось броситься прочь и бежать на эти оживленные улицы - холодная темнота, зажатая между ветхих домов, гнала меня прочь...

Вот, наконец дошел я до темной, подсвеченной лишь несколькими тусклыми окнами громаде.

Раньше я много раз проходил возле этого дома, но каким-то стечением обстоятельств, заходить внутрь мне не доводилось.

Двери ведущие в подъезды находились во внутреннем дворике и я занялся поисками ведущей туда арки; завернул на узкую боковую улочку, где не было ни одного фонаря и видимость сужалась практически до нуля.

Где-то в темноте под ногами хлюпала студенистая грязь, а на расстоянии вытянутой руки продвигалась темная стена.

Тут я вздрогнул - черный провал! Да, эта старая, промороженная стена и вдруг - черный провал в ней!

Я уж давно не верю в страшные сказки, но тогда, казалось, наброситься на меня из этой плотной, совершенно непроглядной, веющей мертвенным, каменных холодом черноты какое-нибудь чудище.

Отступил на несколько шагов и тогда только понял, что это арка.

"Вот занесло! Кто ж здесь живет? Да как тут вообще жить можно?" размышляя так, я сжал покрепче свой чемоданчик и шагнул в черноту.

Шаг, другой - странно, в лицо мне бил холодный, до костей пронзающий ветер. Там, впереди, ведь, должен был замкнутый между стен дворик, но ветер дул такой, будто впереди поджидало меня бескрайнее и страшное, голое поле. Ветер низко и беспрерывно выл со всех сторон: "У-у-у!" - словно огромный плачущий волк.

И не видно ни зги! Выставил вперед руки, чтобы не налететь на стену и шагал осторожно, чтобы не споткнуться обо что-нибудь - и споткнулся!

Налетел на какую-то железяку, не удержался и упал в эту грязно-снеговую кашу. Выставил руку, да и рука заскользила, отъехала куда-то в сторону и в результате уткнулся я лицом в мокрый, грязный холод. Слава богу, хоть чемоданчик не выронил.

Поднялся, стянул перчатку, нащупал в кармане платок и вытер им лицо.

Здесь, неожиданно, и словно бы в насмешку на до мной, оборвался ветер. Я потерял направление!

Сделал два шага в сторону и уперся в стену...

Сейчас, сидя в уютной комнате, при свете электричества, не могу воскресить в себе тогдашних чувств, в такой обстановки кажутся они совершенно не возможными; но тогда, ничего не видя, не зная куда идти я почувствовал себя замурованным среди этих стен. А во тьме, казалось, стоят и смотрят на меня зловещие призраки...

Помню, как сделал несколько осторожных шагов вдоль стены, напряженно вспоминая обстоятельства своего падения, пытаясь определить иду ли я во двор или же возвращаюсь обратно на улицу.

И тут сильный, злой порыв завизжал и ударил меня в спину и едва не повалил в грязь.

Так, значит! Я, помню, почувствовал тогда раздражение.

"Да ведь это абсурд какой-то! Хожу в темени, ищу не ведомого кого!"

Я быстро развернулся навстречу ветру и, ведя рукой по стене, слегка выгнувшись, быстро пошел вперед.

Вот стены разошлись и... вокруг тьма - сверху летит, гонимая ветром снеговая каша, под ногами грязь и что-то черное высится по сторонам - я знал, что это стены дома и в тоже время чувствовал, что это развалины древнего замка с приведеньями, черный лес с ведьмами или еще какая-то чертовщина...

Ночь, ветер, холод, заунывное пение арки за моей спиной - все это преображало этот темный внутренний дворик в нечто чуждое.

И там, в черной стене, где-то в сорока шагах предо мною, горел квадратный, белесый глаз. Был в нем и черный зрачок: тонкий и черный только потом я понял, что это человек, стоявший около окна...

Вновь мне захотелось повернуться и бежать прочь от этого страшного места. Но тогда я решил так: "Что же это старый, гнетущий своей мрачностью дом - но здесь нет бандитов - они бы выбрали дома побогаче. Так чего же ты боишься? Нечистой силы? Но ведь это же смешно, в конце концов - ты врач, ученый, ты институт заканчивал и боишься темноты - какие-то бабушкины предрассудки тебе в голову лезут. Иди же вперед."

Здесь было четыре подъезда и я, конечно, не знал в каком находится нужная мне квартира - зато чувствовал, что это именно там, где горит квадратный глаз. Потому и направился туда через дворик.

Вот и подъезд; потянул на себя дверь, и она стала медленно и с тяжелым скрипом открываться.

В подъезде я ожидал наконец шагнуть в свет; но там на меня нахлынула все та же темень да холодная сырость, ветер не дул, но гудел где-то в стенах.

Дальше ожидал меня долгий подъем по лестнице - при этом я держался рукой за перила и по прежнему ничего не видел. Раз ноги мои погрузились во что-то рыхлое и раздался такой звук будто рвалась протухшая, отсыревшая ткань...

- Квартира 59! - крикнул я громко и вздрогнул - где-то наверху хлопнула дверь.

- Я пришел к вам по вызову! - никакого ответа.

- Эй, есть здесь кто?! Откройте мне дверь - в подъезде темень - я не вижу номеров! - тишина.

- Так, ладно, черт. - прошептал я: "-В каждом подъезде должно быть пять этажей - каждый по четыре квартиры. Это третий подъезд, следовательно, квартира 59 на последнем, пятом этаже... Так, а на каком этаже я сейчас... на третьем или на четвертом? Не помню... так ведь можно и на чердак забрести... Как же здесь холодно".

В отсутствии ветра, воздух леденил и в тоже время был душным, затхлым...

Вот, кажется, и пятый этаж. В полной темени вновь я споткнулся, выставив руку шагнул туда, где должна была быть квартира и вот уперся в ледяную, обитую железом поверхность.

За спиной раздался какой-то шорох и я, едва сдерживая крик, резко развернулся и выставил в эту плотную, душную и холодную мглу руки - ожидая, что налетит на меня какое-нибудь чудище.

Вновь шорох... где-то совсем рядом прокатилось что-то железное - возможно, банка.

Я стал шарить дрожащей рукой по двери, ища звонок...

Помню, шептал: "Где же он... откройте же... откройте!"

Уткнулся пальцем в залепленную чем-то липким кнопку и с силой надавил на нее.

Тут же, прямо над ухом пронзительно заверещало "Дррр-ррр...".

Я отпустил кнопку, однако безумная трель все не умолкала: "Дррр-ррр...".

В темноте банка, или что б там не было железное - загремело по ступеням. Из-за двери же раздались быстрые шаги и тут же глухой, невыразительный голос прямо под ухом:

- Кто там?

- Врач... по вызову...

Молчание; потом дверь стремительно распахнулась и дунул на меня поток плотного, сильно застоявшегося воздуха. Пахло болезнью, жаром и еще чем-то нездоровым, сладковато-приторным.

Около моего лица протянулась тощая рука и поправила запавшую кнопку пронзительный треск, наконец, оборвался...

Из под потолка лился на меня бледно-розовый, углубляющий тени свет. Лицо стоявшего предо мною человека, показалось мне тогда, в этом свете уродливым - страшно бледным, со впалыми щеками, с темными полукружьями вокруг глаз, с жидкими, темно-серыми волосами и тонким и длинным, выпирающим словно утес носом. Брови густые, черные, на лбу испарина; на щеках, словно размазанная грязь - щетина. Глаза горящие, лихорадочные.

Одет он был в серую рубашку и покрытые многочисленными пятнами черные брюки, ходил босиком.

- Проходите. - бесцветно и сухо, словно иссушенный плод, выдохнул он и отступил вглубь коридора. Заскрипели половицы. Я перешагнул порог и первым делом, еще не оглядываясь, протянул ему руку и представился.

Он вытянул очень худую, тоненькую ладошку с длиннющими пальцами, быстро пожал мою руку, потом судорожно выдернул горячую от пота, подрагивающую ладошку и спрятал ее за спиной.

Коридор был узким и с низким потолком; прямо от двери заворачивал он на кухню, где горел яркий, белый свет и стоял одинокий с грязной, давно не мытой посудой стол. Даже и из коридора увидел я нескольких откормленных тараканов, что пробегали там по покрытому наростами полу.

Пока я снимал ботинки, бледный человек стоял рядом вжавшись в стену между картонных ящиков, почти полностью перекрывавших коридор. В ящиках лежали старые, зачитанные книги.

Я прокашлялся:

- Так как вас?

Он как-то замялся на месте, задышал часто и тут я понял, что он страшно не хочет говорить; вообще хочет, чтобы убирался я поскорее.

- Николай. - он еще прошептал несколько каких-то слов, кажется ругательств...

Но голос - интонация, когда называл он имя - он вырвал его из себя с надрывом, с шипением.

У меня уже начинала от нестерпимой, жаровой духоты кружиться голова; тут же - от голоса этого в голове что-то загудело.

Наконец, я снял ботинки и свое, покрытое грязевыми пятнами, пальто; стал оглядываться, ища вешалку и тогда этот человек сдавленно хмыкнул и опять с надрывом вырвал из себя:

- Ну, давайте... вот положу.

Он выдернул из моих рук пальто и, скомкав уложил на один из ящиков.

- Идите! - прошептал он и тут из-за двери, с лестницы раздался грохот железной банки и следом, едва слышное шипенье.

Николай вздрогнул и худые его плечи осунулись; он, кажется, хотел что-то сказать, да так и не сказал; повернулся, повел меня среди ящиков к единственной двери; с изъеденной временем и сыростью поверхностью.

С силой дернул за ручку и дверь стремительно распахнулась. Следом за ним вошел я в комнатку где тот болезненный, душный жар, что нахлынул на меня еще в коридоре - усилился многократно.

На столике горела лампа с металлическим ободком, и в тусклом ее свете стены с бесцветными, кое-где вылинявшими обоями казались нутром глубинного каменного мешка, близкого уже к лаве и оттого нагретого, но без всякого доступа свежего воздуха.

Мешок этот или гроб - как вам угодно! - давил своей узостью; застоявшийся воздух весь заражен был долгой болезнью. Невозможно было находиться в этом зловонном склепе - в сравнении с ним черная арка, продуваемая холодным ветром, казалось вовсе не плохим местом.

Николай уже прошел к широкому столу, щедро покрытому глубокими шрамами; плюхнулся на кресло, схватил подрагивающими руками один из многочисленных листов и напряженно склонился над ним, в пол оборота ко мне. При этом Николай посматривал на меня и едва слышно лепетал что-то...

Я понял, что крайне смущая и раздражаю его своим присутствием, и что он не читает вовсе этот лист, а только и ждет, когда же я уйду...

Скрипнула, запихнутая в угол маленькая кровать, которую почти полностью занимала полная старушка. Прошел к ней; поднял стульчик, что валялся на полу и усевшись; стараясь не морщиться от сильного зловония, что облаком повисло вокруг нее, спросил:

- На что жалуетесь?

Лицо старушки я так и не смог хорошенько разглядеть: в тусклых отсветах оно представлялось каким-то сморщенным блином.

Она вздрогнула; хотела что-то сказать, но так волновалась, что получалось только бессвязное бормотание.

- Может свет включить? - предложил я.

- Люстра не работает. - с надрывом выпихнул Николай, и тише - страстным полушепотом. - черт... эх... - потом еще отборные, страшные ругательства произнесенные, однако, столь тихо, что можно было подумать, что они только послушались.

Я взял безвольную, рыхлую руку старушки, пытаясь уловить пульс, как вновь услышал этот необычайно раздраженный, переполненный какими-то скрытыми, все время сдерживаемыми эмоциями голос:

- Что там?

- Пока мне еще никто ничего не говорил - вы, ведь, вызывали, так расскажите.

Николай провел дрожащей рукой по обтянутому кожей лбу и с дрожащем от досады голосом, стал то шептать, то говорить громко, опять таки с надрывом:

- Вот вы спрашиваете, а откуда я знаю? Вот знал бы, не стал спрашивать. Понимаете, вы ведь врач, а я - актер. Мне это знать не положено. Вот, вот... А вы что хотите знать... Она извелась совсем, от нее никакого покоя! Она все ночи громко стонет, так ворочается, бредит; ни работать, ни спать не дает... А днем бледная, ворчит, ворчит, все не пойми чего... Ну вот - а вы у меня спрашиваете; вы, ведь, врач, а я - актер...

- Это все от старости у меня. - глухим, замогильным голосом вымолвила старушка. - Все тело разваливается... уже помирать давно пора...

А Николай прошептал едва слышно:

- Вот-вот. - и вновь в напряжении склонился над своим листом.

- Так, ладно. - ободряюще улыбнулся я старушке. - Сейчас мы вас осмотрим; пропишем лечение...

- Ох... - тяжело простонала она и едва слышно прошептала. - Зачем же лечить то, зачем мне жизнь эта сдалась? Вот дал бы ты мне такой порошок, чтобы выпила я его да и не просыпалась больше.

- У меня такого порошка нет; да вам еще жить да жить... так покажите-ка язык... ага, теперь температуру померим. А вы пока расскажите, где вас боли мучают.

- Да что ты! - вяло отмахнулась она от градусника. - Все тело-то, говорю, болит и не единого живого то места не осталось... ни единого...

Николай резко придвинул свое кресло к столу, с силой вдавил в деревянную поверхность свой лист и вновь зашептал что-то...

- У вас так душно - вы бы форточку чуть приоткрыли - свежий воздух болезнь гонит. - предложил я.

- Ну да... да! - как то взвился со стула Николай, подбежал к форточке и сильно ее дернул; распахнул полностью да так и оставил, вновь плюхнулся в напряженной, выжидающей позе за столом.

"Ну и жизнь у этого человека. - подумалось мне. - Сплошной какой-то надрыв, и напряжение-напряжение, не пойми из-за чего..."

Он прокашлялся и провел своими тонкими, длинными пальцами по взмокшему лбу.

- Ну, что там? - он прокашлялся и повторил свой вопрос громче, подумав, видно, что я его не расслышал.

- Так, я пропишу болеутоляющее и травяную настойку; но для вынесения окончательного диагноза понадобится специальное оборудование. Вам придется посетить нашу больницу.

- Это нет. - тяжело задышала бабушка. - Никуда я не пойду; уговаривайте - не пойду и силой не утащите. Здесь умру - мне недолго осталось.

Я раскрыл чемодан достал банку с болеутоляющим, подошел к столу и протянул ее Николаю.

Тот сразу сжался, перевернул белой стороной лист, который читал, мельком взглянул на меня и тут же потупил взгляд; капелька пота пробежала по его лбу и весь он подрагивал от какого-то чудовищного, рвавшего его изнутри напряжения.

Форточка по прежнему была распахнута настежь и в комнате уже стало морозно, однако духота осталась и голова кружилась от многодневного болезненного жара.

Он на какой-то нестерпимо низкой грани шептал, шипел, не смея при этом взглянуть на меня:

- Ну что... еще... что... вы можете сказать... что... - и он прошипел несколько ругательств, с такой небывалой ненавистью, что я подумал: "Не ослышался ли? Может, это духота навеяла? Да так тихо - у него и губы не шевелились"

Он выхватил баночку, дрожащей рукой быстро поставил ее на стол; и вновь весь перегнулся в невыносимом мученье.

Я негромко прокашлялся:

- Два раза в день: утром и вечером. Завтра днем зайду к вам.

- Ну... - он вздрогнул и нервно пожал плечами.

- А ночью то к вам и не подберешься. - попытался сказать я шутливым голосом.

Однако, Николай сжался еще больше; руки его с силой сцепились, он хотел что-то сказать, но промолчал, и бросил на меня быстрый, выразительный от переполняющей его ярости взгляд.

- А в доме уже никого почти не осталось; всех выселяют да медленно. застонала неожиданно старушка. - Почти никого не осталось уж... а про нас забыли...

- Да не забыли... не забыли! - застонал Николай и совсем тихо. - Ну, скоро же...

- Так, ладно, я ухожу. Завтра, как говорил - днем наведаюсь к вам.

Николай быстро вскочил и встал между мной и столом; загораживая те исписанные листки.

Я повернулся и пошел в коридор, но тут заметил в темном углу между дверью и краем кровати едва приметное движение. Приглядевшись увидел ручку ребенка лет десяти, которая медленно проводила по облезлым обоям.

- Привет. - кивнул я кому-то, кого скрывала густая тень, однако ответа не получил - ручка резко остановилась и быстро отдернулась в темноту.

- Значит, у вас еще кто-то живет? - спрашивал я уже в коридоре, одевая пальто.

Николай, опустив голову, стоял рядом и теперь выдохнул:

- Да, живет...

- Ясно... Послушайте, у вас не найдется какого-нибудь фонарика? Не могли бы вы проводить меня хотя бы до выхода из подъезда?

Николай вздрогнул и даже отступил на шаг.

- Нет. Нет.

- У вас там, видно, крысы банками гремят.

Николай схватился дрожащей рукой за лоб и с какой-то небывалой, огромной страстью выдохнул:

- Не знаю... не знаю...

- Так, все - я ухожу. Не забудьте прикрыть форточку.

Он молча кивнул и быстро распахнул передо мной дверь: бледно-розовый свет из под потолка, слегка теснил тьму, но дальше она сгущалась в непроницаемое, плотное полотно.

- Ну все - до свидания. - на какое-то мгновенье голос его стал искренне дружелюбным, теплым даже, но вот уже вновь задрожал. - Ну же... рука которой он держал открытую дверь подрагивала.

Он смотрел не на меня, но в эту тьму; смотрел и тут же отводил взгляд и вновь смотрел...

И мне стало жутко: да, пожалуй, это слово подходит, хоть оно, конечно, не передает той неконтролируемой дрожи, того состояния, когда мне захотелось броситься назад в эту душную комнату и просидеть там до утра - только бы не идти в эту плотную темень.

Какой-то шорох оттуда и Николай издал стон - я поспешил поскорее шагнуть за порог; дверь за моей спиной тут же захлопнулась; и быстро стали удалятся шаги...

Чернота - она ослепляла; такая же темень, наверно в самой глубокой океанской впадине, куда от рождения Земли ни единого лучика света ни проникало.

После посещения квартирки, ужас мой перед тьмою увеличился многократно. Самое скверное, что я не мог уже сосредоточиться; вспомнить, что все это "бабушкины сказки", объяснить себе, что в этом темном, нежилом подъезде никого кроме крыс быть не может...

Нет - я не мог сосредоточится; не мог себе представить лестницу, с лежащей на ступеньках банкой, с вжавшимися в углы крысами: в черноте роились какие-то неопределенные и оттого особенно жуткие образы...

Где-то в стенах дул ветер и слышалось древнее заклятие, не человеческое и не демоническое даже, но какое-то совершенно не представимое...

Удары сердца с болью отдавались в голове; я медленно пошел от двери, готовый при малейшем шорохе отскочить назад, вдавить кнопку звонка... да, именно так, я бы и поступил тогда - нервы были напряжены до предела...

Провал в бездну... нет, первая ступень; теперь я нащупал перила и стал спускаться.

Ужасающе медленно спустился на один этаж; и тогда уже где-то на пройденных ступенях загремела банка и еще звук какой-то: толи шипение, то ли шелест бумаги.

Я до боли сжал перила... и тут, этажом выше, пронзительно завизжал звонок: "Дрррр!"

Затылка моего коснулось что-то горячее, вот обволокло уже все лицо; в ноздри ударил горячий, лихорадочный запах...

Тогда я покачнулся вперед; не знаю как - сдержал панический вопль, и, по прежнему держась рукой за перила, побежал вниз; и вновь уткнулся ногой во что-то рыхлое...

Уж не помню, как добежал до первого этажа; там налетел на дверь, распахнул ее и, едва удержавшись на покосившемся крылечке, в несколько прыжков вылетел на середину двора.

Там резко остановился - тьма: жуткая, безмолвная, душная, огромная догнала, стремительным рывком набросилась на меня.

Я выставил перед собой руки, отдернулся на несколько шагов назад; споткнулся обо что-то упал...

В лицо мне дул беспрерывный холодный ветер; темнела черная громада, и на высоте пятого этажа горел единственный квадратный глаз; в котором черным, тонким зрачком стоял человек - Николай...

Дверь зияла чернотою - это ее принял я за сгусток живой тьмы, когда обернулся. Она притягивала взор; она росла, в ней было что-то...

Потом был стремительный бег в черной арке и ветер гнал меня в спину, выл, словно кто-то бесконечно одинокий, со всех сторон; гнал меня прочь на оживленные улицы, к свету фонарей, к людям.

И я вновь споткнулся о железку, но тут же и вскочил и не ругаясь, и не думая ничего, рванулся дальше. Вырвался в переулок; потом на маленькую улочку, где уже горели фонари. Но я не останавливался; все чувствовал, что гонится за мной кто-то, чувствовал горячее болезненное дыхание на своем затылке...

Остановился только на большой улице, где шли по своим делам люди; неслись, разбрызгивая буро-коричневую холодную слизь, машины; где горели яркие вывески и все летело, бежало, стремительно проходило, менялось.

Это был уже совсем иной мир со своими страхами, со своей болью...

Вскоре я вернулся домой; приготовил ужин (я живу один), после - разобрал кровать и остановился перед выключателем:

"Ты, ведь, врач! Ты сам, в поведении, примером другим служить должен; а не подвергаться всяким маниям".

Выключил свет, лег в кровать и мгновенно заснул; так как со всех этих ужасов истощился морально почти до крайности.

* * *

На улице тьма заливалась предрассветной серостью, когда я вскочил с кровати и включил поскорее свет... Мой ночной кошмар был огромен и если бы удалось вспомнить его полностью так, наверное, вышла бы целая книга...

Но запомнил я только вот что: та самая душная комната, только она удлинилась раз в десять и свет тусклой лампочки за столом казался мне одинокой, затерянной во мраке звездочкой... Я, уже испытав какие-то ужасы, стоял у двери в коридор и оттуда доносилось шипенье и грохот катящейся железной банки. Я хотел было шагнуть к столу, как обхватили меня за запястье горячие, пухлые детские ладошки...

- Значит, и ты здесь живешь? - спросил я у темноты; ибо даже своей руки не видел; помню, смотрел туда, где должно было быть лицо этого малыша и что-то шевелилось, шевелилось беспрестанно там...

Тогда же издали донесся сдавленный, полный муки стон Николая:

- Оставьте же меня... - и страстные ругательства.

Я смотрел во тьму туда, где должно было быть лицо ребенка и спрашивал:

- А как тебя зовут?

Молчание - полная тишина: замер Николай, замер ветер за стенами и в коридоре все утихло.

- Так как же тебя? - спросил я, и сам испугался своего голоса - он показался раскатом грома в этой тишине. Значительно тише переспросил:

- Так как же тебя зовут? - вновь тишина.

Тут я почувствовал, что ладошки стали холодеть и затвердевать, покрываться какой-то коростой. И тут - шипение!

Громкое, с дребезжанием железной банки. Оно рвалось из того места, где должно было быть лицо этого ребенка...

Жесткая, костлявая рука впивалась в мою ладонь, рвала кожу, и я почувствовал даже теплые струйки крови, которые потекли из ран.

Тогда я закричал - не от боли, а от ужаса.

Тусклая звездочка, лампа за далеким столом неожиданно потухла, вокруг отчаянно завывал ветер и загрохотала, ЗАГРОХОТАЛА железная банка...

Я пытался вырваться от костлявой руки, да не мог: во тьме, в свисте ветра что-то невидимое приближалось к моему лицу; вот зашипело у самого уха...

Тогда я и проснулся: вскочил с кровати включил свет, потом, тяжело дыша, пробежал в ванную и долго там смотрел на свое бледное лицо, вглядывался в глаза, в глубинах которых засели боль и страх... Включил холодную воду и держал под ней голову, пытаясь смыть этот кошмар.

Потом, уже при блеклом свете едва пробивающегося сквозь холодную завесу утреннего света, сидел на кухне; медленно пил чай, смотрел в падающую на мостовые слякоть и размышлял:

"Может, взять отпуск, уехать хоть на пару недель из этого города... на юг, например; к солнышку, к синему морю; побродить там среди каких-нибудь пальм; забыть о всей этой черноте, а то так недалеко и до нервного срыва..." - тут я почувствовал, что не смогу оставить обитателей той душной комнатушки - здесь многое перемешалось: и долг - я ведь не могу бежать от своих пациентов только из-за страха; и жалость - несчастные, живущие в каком-то кошмаре - и за что? - главенствовал же над всем интерес: Кем был тот ребенок? Кем был Николай? Что привело их к такому существованию?

В общем, мысль об отпуске я тогда отбросил... Сейчас, конечно, уже не изменить прошлого, но все же думаю: если бы была мне представлена возможность вернуться в тот день и изменить все - уехать из этого города, избежать всего того, что испытал я в дальнейшем; забыть навсегда всю эту историю - согласился бы я? Думаю, не смотря на то, что и по сей день мучают меня кошмары - не согласился. Все что пережил я в дальнейшем изменило меня, многое я понял...

Итак. Тот день выдался особенно напряженным: заблудившийся среди стен ветер и сопливая слякоть задумали, видно заразить или расшатать старые болезни у всех, кто попадался им на пути. Во всякому случае, я весь день провел в бессчетных переходов от одной квартиры к другой.

Шел по улицам: даже в такую погоду не затянешь меня в общественный транспорт - терпеть его не могу, лучше размешу грязь в подворотнях, чем полезу в автобус.

Когда происходит какая-то привычная работа, время летит незаметно; к тому же, я частенько поглядывал на часы и молил, чтобы подольше не темнело; чтобы успел я до темноты обойти всех пациентов и ПОБЕЖАТЬ к памятному дому. Естественно, светлое время суток пролетело с какой-то немыслимой скоростью и из последнего подъезда я вышел уже в расцвеченную фонарями ночь.

В нескольких шагах шумела большая улица и вновь, как и накануне, проносились, разбрызгивая холодную слизь машины и люди быстро шли... шли... шли.

Пройтись по этой улице, может зайти в какую-нибудь забегаловку, выпить немного кофе? Купить книгу, газету... не важно что - придти домой, развалиться на кровати и читать до тех пор пока сон не заберет? Или же идти, все-таки, в этот дом: где нервный этот человек, может и не впустит меня, и главное опять в черноте блуждать...

Фонарик! - осенило меня и пока шел я к магазину удивлялся - как раньше то не догадался. При этом и не вспомнил, что на следующий день был выходной и я хоть с утра мог идти к темному дому.

В пол одиннадцатого вечера я стоял перед черной аркой: в левой руке чемоданчик, в правой фонарик - этакие щит и меч (как мне тогда думалось) против кошмаров.

Перед тем как войти в арку я включил фонарик, когда же, через какой-то показавшийся мне мучительно долгим отрезок времени, вышел во внутренний дворик - фонарик уже не горел.

Он не сломался - я выключил его сам и вот что к этому привело:

Первые несколько метров я прошел с напускной бодростью. Но потом... Я купил сильный фонарь и он светил ярко, но луч этот не рассеивался в ветряной, плотной тьме, но светил прямым, слепящим туннелем. При каждом шаге вырывался в этот туннель маленький кусочек испещренной выбоинами, влажной стены и где-то у грани между тьмой и светом клубилось, подрагивало что-то. И каждая новая выбоина подобна была пасти, воронке; с каждым шагом я ожидал, что выступит в этот свет нечто столь ужасное, чего и представить себе невозможно... С каждым шагом росло это напряжение: постоянное ожидание неведомого чего.

Все новые и новые выбоины - они вздрагивали и впрямь уже казались живыми воронками, и свистел, и дул, и выл со всех сторон кто-то бесконечно одинокий. Каждый шаг, как мучение - каждый раз облегченный вздох, что "это" на стене, не превратилось в чудище.

Вновь, я ничего не мог с собой поделать; не мог рассуждать, как привык - по научному - "бабушкины сказки" полностью мной завладели. Я и не думал повернуть - просто забыл тогда о существовании оживленных улиц; вообще забыл о том мире - предо мной только тьма была.

И я выключил фонарь: лучше уж ничего не видеть, чем видеть этот жалкий, трясущийся в моей руке лучик и обрывки стены...

Во дворике остановился: все здесь было, как накануне и мне даже подумалось, что и не уходил я никуда - все дела дневные казались теперь кратким мигом, вспышкой во тьме. "Да ведь и право: никуда я не уходил отсюда - только вышел во двор и уже возвращаюсь".

В квадратном глазу чернел тощий, напряженный зрачок, валила с ветром холодная слякоть, и чернела, росла, летела на меня распахнутая дверь в подъезд.

Я смотрел на квадратный глаз, на этот мертвенный свет и все никак не решался зайти в подъезд.

И тут в ветре (или мне только послышалось?) раздались яростные ругательства, а зрачок отхлынул куда-то в глубины квадрата и веко стремительно закрылось.

Тьма... ветер воет, бьет по лицу слякоть и густеет, тянется ко мне нутро подъезда.

Наверное, я бы бросился бежать, но не решился повернуться к этому спиной - шагнул навстречу.

Когда я только ступил в эту тьму, откуда то сверху, едва слышно раздались удары катящейся по ступеням железной банки.

И тут же навстречу мне подула жаркая, спертая волна чего-то болезненного. Я застонал, остановил дрожащий палец на кнопке фонаря, но не решился нажать на него...

Да - можете обвинять меня в трусости, но ТОГДА я твердо знал, что увижу прямо пред собой лик, столь ужасный, что дрожащее, нервно бьющееся сердце не выдержит, лопнет. И я простоял там не знаю сколько, все ощущая на себе это болезненное дыхание.

Потом на лбу у меня выступила холодная испарина, и я сделал шаг, уверенный в том, что уткнусь прямо в тот рыхлый (почему-то я был уверен, что рыхлый) лик...

Зловонный жар отхлынул в сторону и вновь окружал меня холодный, застоявшийся воздух подъезда. Тогда же перед глазами моими задрожали кровавые паутинки (от напряжения, видно) и вот с этими то паутинками я добрался до пятого этажа.

Теперь я считал не только этажи, но и ступеньки: так на восьмой ступеньке от третьего этажа вновь ткнул ногой во что-то рыхлое, а на первой ступеньке от четвертого этажа вскрикнул таки: раздался ШОРОХ прямо у моего уха - там, где должен был подниматься к пятому этажу второй лестничный пролет.

Там, на до мною, кто-то точно был: что-то жесткое едва коснулось моего уха и отпрянуло во тьму.

Я весь взмок тогда: не мог повернуться, не мог заставить себя сделать хоть еще один шаг вперед - словно бы застрял в черной паутине.

Тут железная банка перекатилась с бока на бок и на площадке пятого этажа раздались всхлипывания ребенка.

Этот всхлип и вырвал меня из паутины: я быстро, перешагивая сразу через несколько ступеней, стал подниматься. Прошел первый пролет, развернулся и, не думая ни о чем, стал взбираться к этому всхлипыванию.

А оно вдруг усилилось, задрожало, стало совсем истеричным. И я услышал сдавленный, наполненный таким ужасом голос, что мой собственный страх, сразу как-то показался незначительным, мелочным - это было едва слышное:

- Уйдите... уйдите... отойдите... - да такие простые слова на письме, но их надо было слышать! Этот ужас непередаваемый.

Как же я сразу не догадался: что же должен был чувствовать тот, еще не знакомый мне ребенок, когда он слышал, как в этой, и так навевающей ужас темноте, явно надвигается на него что-то объемное, - безудержно, стремительно надвигается.

Я остановился и как мог тихо и дружелюбно прошептал:

- Я вчерашний доктор...

Только я начал говорить, как он пронзительно завопил: то что я хотел выдавить дружелюбным шепотом, вышло страдальческим шипеньем.

- Это я - доктор. - повторил я. - Пришел вас наведать, не бойся: кроме меня никого здесь больше нет.

Ребенок замер таки; но по-прежнему слышно было его дрожащее дыхание.

- Сейчас я свет включу и ты мое лицо увидишь!

- Не надо, не надо! Пожалуйста... - вновь всхлипывания.