"Бульдог" несколько отшатнулся.
- Слушай ты, последний из людей! Нет, ты даже не человек, не животное - ты просто мразь! Я не злюсь на пса твоего, мне жалко его! Это ты, развратник, воспитал его таким. Привыкший к злобе, ко всякому зверству привыкший, ты и пса своего воспитывал таким же! Побоями, голодом, травлей; ты воспитал такую же скотину трепещущую перед кем-то обладающим властью; рвущим, от бессилия, тех кто физически тебя слабее - такую же подлую скотину, как и ты! Ну, что - твой пес набросился на моего котенка; теперь ты, жирдяй, на меня набросишься! Давай-давай, вон аж побагровел весь! Клыки так и скрепят!
"Бульдог" засопел:
- Я тебя... Я тебя... Да знаешь ли ты... - тут он разразился страшной руганью, от которой сразу и птицы замолкли, и как-то грязно, душно на поляне стало. Вот он, все больше распыляясь, отвесил бульдогу своему страшной силы пинок так, что зверь отскочил в сторону, завывая по земле покатился. Большой "бульдог", сыпля матом скрылся за деревьями.
И вновь птицы запели, солнечный свет, в ручейках отражаясь, смыл злобу с полянки. Только теперь Каня позволила себе застонать негромко...
Люда, которая, кстати, училась на медсестру, осмотрела ее рану, приговаривая с жалостью и испугом:
- Разворотил то как... Сухожилия разодраны... Так, но вены не повреждены. Каненька, пойдем поскорее домой, надо рану твою обработать.
- Да, конечно... уххх... Ты меня за одну руку подхвати, ну а в другой я котеночка понесу. Иди-иди сюда, маленький... Уххх... Что, напугали тебя? Ну, ничего все обошлось - в следующий раз аккуратнее будем. Точно он тебя не повредил?
Котенок замурлыкал в ее теплой, мягкой ручке.
* * *
Накануне, в течении целого дня и большей части ночи он писал для НЕЕ поэму. Весь дом уже спал, а он все сидел и писал; голова раскалывалась от жара, от ударов сердечных, страшно хотелось спать, но он ходил в ванную, включал холодную воду, голову в нее опускал; вновь в комнату свою возвращался и писал - писал страницу за страницей, перечитывал написанное и повторял, когда совсем уж тягостно становилось: "Сегодня же покажу я ей эту, за один день написанную поэму. Ведь, только увидит ее - сразу все поймет... Не знаю, может в тех, давнишних стихах, не ясно было сказано, но тут уж ясно перед ней выражу чувства; здесь уж все она поймет и ответит, либо - "Да", либо - "Нет".
И вот утром, дрожащий от слабости, он едва смог подняться с кровати; бледные, с синяками под глазами, до института добрался - в напряженном, мучительном выжидании уселся за парту свою; не известно, как дотянул до последний лекции, но она так и не появилась...
Накануне, в воскресенье, когда он поэму начал писать, Каня сражалась с "бульдогом", а ночью, когда он в жару поэму писал, она прибывала в настоящем жару, и приглашенный доктор заявил, что Каню придется, возможно, отправить в больницу...
Ничего этого Миша не знал, так как и дозвонится Кане из-за дальности не мог, да и не пытался дозвонится - стеснялся; считал, что звонками своими только неприятно ей сделает. Но он, видя, что нет ее, погрузился в страшную депрессию, даже и лектор заметил это, спросил у Мише про самочувствие, предложил идти домой.
Миша остался до последнего звонка; он, все ожидал ее, смотрел в окно, молил страстно, неведомо у кого, чтобы появилась она, размышлял вспоминает ли она его, перечитывает ли его стихи, помнит ли те немногие слова, что он ей сказал (ничего существенного он ей, кстати, не говорил).
Так как все Мишины помыслы, воспоминания были, так или иначе, связанны с ней, то он и мыслил, что она много вспоминает, думает о нем; что он, несомненно, много для нее значит, но, возможно, есть и еще кто-то, неведомый ему.
Миша и представить себе не мог, что тот котенок, о котором и забыл он уже давно, занимает в ее чувствах несравненно большее место, нежели он. Не мог он представить, что она, в это время, лежа на кровати, поглаживала это маленькое, мурлыкающее облачко пепельно-серого цвета; что котенок для нее, как сыночек, как братик маленький. И, так как, всего Мишу переполняла любовь к ней, он и ограничил представления о чувствах ее подобными своим. Он и не мыслил, что она, может и не любить какого-то парня если не его, так, значит, неведомого третьего.
Вернувшись домой Миша плюхнулся за стол свой; дрожащей, слабой рукой достал из портфеля смявшуюся поэму, стал читать с первых строк, которые написаны были как раз тогда, когда бульдог вгрызался в Канино плечо:
- Спою вам печальную песню, О юности мира сего, Поведаю древнюю тайну, Холодного ветра его. Подует в закрытые ставни, Мне холодно - в сердце зима. И воет, за темной оградой, И долго стучится в окно... В те годы, от нас вековые, На ясном, в цветенье лугу, Скакали, средь трав верховые, И гнали с собой тишину...
От перенапряжения у Миши разболелась голова; и он с надрывом прохрипел:
- Все это бред, бред! Набор корявых, сухих слов! Даже и первоклассник написал бы лучше, а я вообразил из себя поэта! Поэму ей написал - уверился, что прочтет она и полюбит сразу меня! Да нужна ей эта поэма кривая! К дьяволу!
Он стал рвать листы - рвал долго, в мелкие клочья, чтоб потом никому не вздумалось собирать их.
- Так вот! Так вот! Поэт! Ха! Вот! Вот!.. А у меня же все тетради этим бредом исписаны!..
Он выхватил из стола тетради, покрытые самыми пламенными его чувствами за последние несколько лет, и их принялся рвать.
- Так! Так! Так! - холодный пот выступил на посеревшем лбу его; он дрожал, сжимал и разжимал руки, потом закапала из носа кровь, по этим листкам забила, расползлась по ним бардовыми пятнами.
- Так! Так!.. Безысходно! Безысходно то все как, черт! Чее-еерт! завизжал он с надрывом (дома никого не было) - завизжал, выпуская долечку огромного, накопившегося за эти недели неразделенного чувства.
Получилась большая груда из разодранных тетрадей, которую он в несколько приемов перенес на кухню; запихал там в мусорное ведро...
После этого начался у него настоящий жар. Мать, вернувшись с работы, обнаружила своего сына лежащим на кровати, посеревшего, взмокшего всего, едва языком ворочающего, да и то на языке одно только имя было: "Каня".
Температуру смерили - оказалось 39.8.
Пришедший врач, осмотрев больного заявил, что горячка возникла в результате чрезвычайного физического и нервного напряжение, которое "судя по всему продолжалось последние две недели... Он, как бы, изжег себя изнутри... С большой вероятностью можно сказать, что здесь всему причиной весна. Весенняя, так сказать, юношеская чувственность... Ему нужен покой, покой, много свежего воздуха, фруктов, и еще раз покой..."
Время от времени, Миша еще мог различить расплывчатый контур доктора, очертания своей комнаты; но ни доктор, ни комната, ни приглушенные, из иного мира долетающие голоса не значили теперь ничего.
Пред ним, в темном воздухе, поднимался некто без лица, огромный и грозный, изрыгающий из себя холодный, пронзительный ветер.
- Кто бы ты ни был уйди с моей дороги! Прочь, я не хочу тебя видеть! - кричал Миша.
Но тот, из темноты сотканный, и не думал уходить, он даже приблизился, заслоняя расплывчатыми контурами все темное пространство.
- Убирайся прочь!
- Откажешься от нее, тогда уйду - свободной станет твоя дорога! раздался насмешливый, булькающий голос.
- Ах вот чего ты хочешь! - Миша не знал, что находится в бреду; он думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
- Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги! - он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающего насмешливым, булькающим голосом:
- Я же судьба твоя!
- Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги! Я никогда не откажусь от нее! - и он бросился на великана крича:
- Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто с этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать! Господи, да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир, Бог - да мне все равно! Я люблю! Слышишь!.. - кричал он, врываясь в черноту. - В жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба поганая?!
Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя, как поглощает его черная трясина орал:
- Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай! Я знаю - ты бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим адом, если мне не суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов! Да рабов! Обладающий силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного! Да пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на сковородке пожарюсь, чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред тобой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе! Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже и в аду твоем любить ее не перестану!..
Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся в жару Мишой; прислушался к шелесту губ его, молвил:
- Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой, но слишком уж ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать словом "Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум человеческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотворное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...
* * *
Каня не хотела покидать родного дома, и потому, родители рассудили, что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется, будет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее пристроился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого облачка напевал.
Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец, волевой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягкими теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
- Батюшка. - бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
- Да? Что, доченька?
- Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот месяц котенок. Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы попросить, чтобы позволил ты ему остаться, людей то сейчас очень трудно найти.
- Значит, так и не нашла?
- Нет, батюшка...
- Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю и то, что очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему позволить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого милого, добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что же - тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем еще тяжелее отпускать будет... Очень жаль, доченька, что приходится расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
На следующий день, в дневную пору, когда родители Канины были на творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом пустовал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй половинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте, сидела с ней рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего Каня, была особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к стене, поглаживала котенка...
- Значит, переговоры прошли неудачно? - поинтересовалась Люда.
- Да.
- Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь; да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим... маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька, сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
- Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова перевести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стесняясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался огромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог; кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела электричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошептала:
- Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым. Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы, распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса людей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливался, наполненный запахами ветерок.
Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего малыша; а Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького, и в глубоких глазах ее наливались жгучие слезы.
Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью и вовсе не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому, мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
- Ну, вот...
- Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Правила железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою разлуки наполненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
- Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в лесу, иль в городе - не знаю.
- Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
- Ты, никак, дом сегодня оставишь?
- Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
- Как чувствуешь после болезни?
- Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прекрасен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь рисовать.
- Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе будет...
- Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам расстаться так... - она не договорила, стараясь скрыть слезы, приблизила чашку к лицу.
Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом нежном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к ней на плечо положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным прошептала:
- Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
- Может...
Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отрицательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась из-за стола и тихим, спокойным голосом молвила:
- Не надо, раз все уже решено.
Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и пушистыми солнечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учебниками, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал котенок.
В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они к станции.
Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась нарушить молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
- Ты уже решила, где?
- Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай. Сейчас в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...
* * *
Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день он едва высидел до конца занятий, большее время все смотрел в окно, выжидая, когда же появиться ОНА.
Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство одиночества давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо меньше скрипа двери.
Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым туманом тоски мир Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел, стал, прямо под беспорядочными, короткими записями выводить строки:
- Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым облаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом поле, Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова. Как тихо здесь идут минуты, Они слагаются в года, И юности святые чувства, Уходят с ними навсегда.
Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молчаливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком взревел: "Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцветный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а значит все пусто..." - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные строки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех пор пока не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок возвещающий окончание занятий...
И вот - третий, роковой день.
Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не говорил не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых не упоминалась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до таких, грандиозных размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью наполненный месяц Канин образ.
Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах; вот окружили ее подружки, стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень волнуясь, достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным голосом, попыталась объявить:
- Посмотрите, никому не нужен такой котенок?
Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул тут же и потупился.
При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви признаться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под откос пылающий поезд думал: "Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства ее не ко мне, но к какому-то другому человеку направлены. Знать бы кто он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из сердца не вытолкнешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она так холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь! Вся из любви она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!"
Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с надрывом, да так тихо, что и не слышал его никто:
- Ежели бы мне только до конца высидеть... Да как же высижу я? Все так темно, господи, да как же все темно то вокруг! Да пошел ты, господи! Здравствуй теплая вода в ванной, здравствуй лезвие папочкиной бритвы! Наполню ванну кровушкой; отправлюсь да хоть куда - да хоть в ад... Все одно - ад хоть чем-то наполнен, а здесь все пустое, и все одно - боль, боль, боль и пустота! Ежели не подойдет, ежели так и не скажет ничего до конца этого дня, так - все! Нет больше сил жить так!
* * *
Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего занятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в вихрем закружившихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:
- Никому ты не нужен - маленькое, серое облачко; маленький братец мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами моими мурлычешь, такую песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не знаю, маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать отправиться, да ведь родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце, словно бы медом небесным заливал... Маленький, сыночек ты мой маленький... Вот, высижу и последнюю лекцию - в мучении высижу, ибо буду знать, что разлука наша, облачко, близится. Но высижу затем, чтобы подольше с тобой, маленький ты мой побыть, чтоб подольше только эту минуту оттянуть...
И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная воспоминаньями, она как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин класса. Потом, к окончанию лекции - еще один стон, и даже, вроде как слово какое-то, голос лектора:
- Вы здоровы ли...
Каня не обращала на это никакого внимания - эти непонятные стоны, вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как и аудитория; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский, отвергающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту забыла - да что там какие то стихи, навеянные, по, ее мнению, "весенней горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за время же болезни, они и вовсе забылись - она и не помнила вовсе про эти чувства...
Вот последний звонок.
Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.
Вот она оделась, из института выбежала, опустивши голову, не желая ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней горячкой" улице.
- Вот помнишь... - шептала она бархатным своим голосом, подняв сумку к лицу. -... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать, музыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И вот помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал тогда, но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо. И я, и ты, маленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли? - забыла, что ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся говорить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей - что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей проникнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и злобы натянутое облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и большое облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а теперь вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то в этот отвергающий мир бросить тебя должна.
Она зашла в какую-то подворотню, остановилась там, слезы заблистали в ее, усталых после бессонной ночи очах.
- Два мира: городской - жестокий, с бездомными собаками, с бомжами, со всякою шпаной; лесной - где выживет сильный, где тоже не место тебе. Здесь в городе ты, по крайней мере, легче сможешь пропитанье найти свалки всякие... Но я же не смогу, не смогу отпустить тебя!
В подворотне раздались быстрые шаги, на Каню бросилась тень.
- Люда! Людочка, сестричка! - Каня даже заплакала.
- Уф-ф! Насилу за тобой угналась! - своим, полным веру в Жизнь голосом молвила Люда. - Я, ведь, у института тебя ждала, окрикнула, а ты как припустила...
- Да, я слышала - меня окрикнул, вроде, кто.
- А это уже не я! Это поэт твой, такой, прямо, весь несчастный...
- О чем ты, Людочка?.. Как же хорошо, что ты догнала, что ты ждала меня после занятий...
- Ну разве же могла я тебя оставить, зная, что тебе предстоит.
- Слушай, я не могу, Люда... Пойдем в метро что ли, несколько остановок проедем... Не здесь же его оставлять. Может, там где-нибудь...
Вместе, взявшись за руки, в оживленной, шумной, безразличной к их беде толпе, прошли девушки к станции метро...
Когда они опускались на эскалаторе, едущая рядом, совсем неприметная, невысокая, полная бабушка, поинтересовалась:
- А вы, чай кассетами не увлекаетесь?
Совсем не об кассетах думали подруги: Люда отрицательно головой помотала, Каня и вовсе этого вопроса не слышала.
Старушка вздохнула:
- Это я так. - она кивнула на Людину майку "Doors". - Вроде бы вы все в таких майках записи собираете. А я то на днях, нашла несколько кассет; меня то и ентого... магнитофона нет, чтоб их слушать; я уж и слепа... без очков не разберу, что на них написано. Подумала я - что им даром пропадать, авось - пригодятся кому... Вот так вот: прошли бы, отдала бы я вам эти кассеты.
Каня не слышала ее, молчала; Люда же спросила:
- А что за район у вас?
- Да вот... - тут старушка назвала станцию метро. - Зеленый район. Довольно тихий, машин, по сравнению с центром, немного. Хотя, раньше то лучше было, щас все гудят, бибикают; раньше то, бывало, бабочка в окно залетит...
- Хорошо, мы поедем с вами. - решила Люда и шепнула на ухо Кане. - Не все ли равно, куда ехать? Поедем, может этот район приглянется...
Мрачные, суетливые подземелья метро остались позади, и втроем вышли они под клубящееся тучами, раскатывающееся в отдалении громом, небо.
А вот и дождик.
- Первый в этом году! - улыбнулась прохладной капели старушка. - И с грозой! Ишь - разошелся! У меня зонтик есть, давайте-ка, молодые, понесите его вы.
- Вообще-то мы... - начала было Люда, да не удобно уж было отказываться; тем более, что от дождя все равно надо было где-то прятаться, да и не к чему, собственно, было торопить время?
- Да, мы вам поможем... Каненька, ты из нас самая высокая; давай сумку, держи зонт.
- Только поосторожней, пожалуйста. Постарайся не трясти.
Между домов - падший из вольного, дождевого неба пронесся громовой раскат - первый в этом году дождь еще усилился, уже в ливень перерос, и в нескольких шагах ничего уж не было видно за сине-белесыми, напевающими беспрерывную, весеннюю песнь стенами. Бурлили ручьи; пробегали, шлепали по лужам люди, где-то проносились, разбрызгивая шумные брызги машины...
- Никак у вас там что живое, раз бережно то так несете. - бабушка кивнула на сумку, которую очень аккуратно, в двух руках несла Люда.
- Да, котеночек. - ответила Люда.
Бабушка вздохнула, стала рассказывать про старые дома, утопающие в мокрых, зеленых холмах древесных - рассказывала, кто знаменитый в каком из домов этих жил; что да где, действительно примечательное, в былые годы, в годы юности ее, в этих местах приключилось.
Наконец, под чарующий гул дождя, свернули они между домами; прошли по старому московскому дворику, где так свежо шумят мокрые деревья, где все в глубокой и таинственной, словно бы со старых картин сошедшей тени.
Вот раскатился по небу гром, а бабушка говорила:
- У нас то в деревни почитали, что это Илья пророк на колеснице катает! А хто его знает - может, так оно и есть... Ну, вот мы и пришли.
Домик был старым, довольно обветшалым, хоть и не до бедственного состояния. В некоторых квартирах, по случаю дождя, зажгли свет; откуда-то слышалась старая музыка...
Вот подъезд - с чердака слышалась частая капель, там же мяукнула кошка.
- Ну ж, Барсик! Кис-кис-кис! По лестнице слетел весьма откормленный, рыжий Барсик.
- Вот и он! Ну что - поди нагулялся, хулиган. Ну, пошли, пошли - накормлю я тебя сейчас... Проходите, девочки. - старушка открыла дверь.
В маленькой прихожей было тепло, уютно; пахло цветами; девушкам даже показалось, что перенеслись они из обычного мира в мир снов, что в какую-то пещеру населенную сказочными, разумными зверями попали они.
Вот один из этих зверей - маленькая, белая собачка вышла из комнатки, завиляла хвостиком своей хозяйке, тявкнула восторженно.
- Вот там у меня кухонька. - бабушка указала на маленькую кухоньку, где на подоконнике в горшочках распускались цветы, а в клетке, на подставке возле столика, чирикала канарейка.
- А вот здесь живу я. - бабушка указала на маленькую комнатку, откуда вышла собачка; почти полностью загораживая одну из стен, стояло там пианино, у другой стены стоял письменный стол, над ним - стеллажи с книгами и старые фотографии, наконец, в углу - маленькая кроватка.
- Вот так вот и живем. - вздохнула бабушка. - Я, Барсик, да Тим... Муж то мой, Афанасий Карпович, на войне погиб... Другого полюбить я не смогла, так вот и живу памятью о нем; ну, а звери - они, ако братья да сестры помогают мне, особенно в зимние то месяцы. Вот так в зимние то вечера - за окном ветер воет, пурга метет, а Барсик - не по себе так станет. Но запрыгнет ко мне Барсик на колени, замурлычет... Вот и знаешь уж, что не одна ты на этом свете; вспомнишь юность - военная то юность была, а все ж, все только светлое вспоминается - как верили, как любили...
Старушка вздохнула - видно было, что ей многое - очень многое хочется девушкам поведать, и она молвила:
- Вы разувайтесь, на кухню проходите. Сейчас я вам чайку приготовлю.
- Нет, нам бы... - вздохнула Каня. - Нам бы... как бы здорово было, если бы...
- Что, доченька?
- Если бы вы взяли того котеночка, что в сумке сейчас спит.
- Отчего ж то и нет? Я ж вижу, как вы за него болеете. Ну вы из сумки его доставайте, да на кухню проходите, там и договорим.
Каня улыбнулась - сразу показалось ей, что за спиной крылья выросли.
- Каня, ты прямо как свеча сейчас. - рассмеялась Люда, когда девушки на кухню проходили.
Бабушка тоже улыбнулась:
- Вот уж сколько лет смех здесь такой не звучал. Сейчас, словно родник из под пола пробился. Вот всю квартиру светом своим золотистым залил!
Тут и Каня улыбнулась...
Девушки помогли бабушки приготовить чай, и вскоре уже, закусывая баранками разговорились.
Бабушка взяла на руки котенка и тот, почувствовав доброту ее, замурлыкал.
- Назову я его... а, может, вы его уже как величаете?
- Нет - просто котенок, облачко, братик. - улыбнулась и впрямь похожая на свечу небесную, Любовью сияющая Каня.
- Очень хорошо. Пусть будет - Облачком. Уж очень он и впрямь на маленькое, теплое облачко похож. Облачко... - старушка провела своей большой, морщинистой ладонью по этому Облачку и тот, замурлыкав сладко, потянулся...
- У меня он не пропадет - вырастит в настоящее Облако. - говорила через некоторое время старушка. - Об одном прошу вас, девушки - хоть бы раз в месяц заглядывайте ко мне. Особенно зимой - сядем мы на этой кухоньке вечером, раскрою я старый фотоальбом; расскажу - там про каждое фото целую историю можно вспомнить...
За окном уже засияло вечерним, мягко-бордовым, вечерним светом небо; а с мокрых ветвей, шумя по листьям, стремились к земле - частички ушедшего дождя, капли.
- Мы обязательно, обязательно будем к вам заходить! - сияющим, светлым голосом молвила Каня. - И к вам, и к братику моему! - только сдержанность Канина, только скромность ее, не давали проявиться этим чувствам как-то более ярко.
В душе же Каня над полями летела, пела, и в хороводе, вокруг солнца кружила. Как же счастливо ей было - братик ее попал в хорошие, в замечательные руки, и хоть иногда - хоть три, четыре раза в месяц - нет - чаще! - они будут видится.
- И я тоже буду заходить! - воскликнула, озарила квартиру верой в жизнь, в Любовь Люда. Рассмеялась и Каня - это был прекрасный, не с чем несравненный, так редко слетающий с уст ее смех.
Старушка распахнула окна навстречу этому прекрасному, майскому вечеру и он певучим вальсов ворвался в квартиру, по кухоньке, по прихожей, по комнатке пролетел; заполнил все собою, зачирикал, засмеялся, подхватил; небесным простором все наполнил.
* * *
Надо ли говорить, что Миша прибывал в мрачнейшем состоянии.
Приехав в свой подмосковный город, он идя по улицам, видел весь майский мир, мрачнейшим; всех людей враждебными, все пустым, вязким.
Он смотрел на небо, но и небо казалось ему выжатым, темным, бессильным сделать хоть что-то. И везде ему бросалась в глаза какая-то ржавчина, а долетающих голосах - насмешка, издевка над его чувствами.
- Каня. Каненька. - шептал он. - Хоть ты и любишь другого, хоть и взглянула ты на меня сегодня с презреньем, все равно - Люблю тебя. Люблю душу твою, которая сквозь очи, сквозь душу твою Любовью светится. Люблю тебя, всем сердцем, всей силой душевной! И я не живу без тебя, ибо кроме тебя и нет у меня ничего - весь мир - пустота, ржавчина, злоба, суета подлая. А ты есть Бог, Вселенная - все, все ты для меня, Каненька. Ты даже поспешила прочь услышав нынче мой голос, а, значит, вызываю я в тебе отвращение; значит никогда не ответишь ты на мои чувства. Что ж... быстрее бы в ванну, да и прочь из этого подлого существования!
Он ворвался в квартиру, буркнул что-то на ничего для него значащий вопрос матери и заперся в ванной, где сразу же включил горячую воду.
Наблюдая за тем, как расплывается за покрывающим зеркало паром, его лицо, прошептал:
- Вот так и чувства твои растворятся под временем. Нет - ты будешь мучаться - мучаться долгие годы; ты сожжешь себя в этом безответном чувстве, потом умрешь старым, немощным, разбитым, так ничего и не достигшим. Все одно умрешь - так какая же разница сейчас или тогда - через мгновенье. Ведь вся жизнь, вся эта суета, и даже чувства мои тогда, в час смертный, покажутся одним мгновением - одним мучительным, иссушившим меня мгновеньем; таким же мгновеньем, черт подери, как и прошедший месяц! Он страшно заполнен был чувствами этот месяц, но он и пронесся, как одно мгновенье, черт подери!.. А что трудно: лезвие надавить на вены вовсе даже и не больно, легко; потом сесть в ванную, чувствовать расслабленность всю большую и большую...
Он взял коробочку с лезвиями, достал одну из этих маленьких, нагревшихся в паровых клубах, стальных заостренных пластинок; перед глазами подержал...
Тут он вздрогнул: представил, как слабеет все больше и больше, как силится подняться, позвать на помощь из кровавой ванны, но не может уже этого сделать - может только лежать, расслабляться все больше - расслабляться до пустоты - до бесконечной пустоты, что ждет его впереди.
- Черт. - он положил лезвие на стекло, перед покрытым плотным белым паром зеркалом; сделал воду чуть потише, и протянув палец к зеркалу, вывел вздрагивающие кривые буквы:
"Зачем мне жить?"
Скривился над раковиной, потом схватил лезвие и, поднося его к венам, прошептал:
- Да незачем. Пустота! Ну и пусть! Раз уж суждено пустоте быть...
В дверь застучали, раздался встревоженный голос, почуявшей беду матери:
- Миша, ты что там парилку устроил. Ну-ка выходи - ужин уже на столе.
- А что если жизнь это круг? - в муке шептал Миша. - Что если все эти мучения будут повторятся вновь и вновь - вся эта боль! Тогда - это и есть ад! Да - это и есть ад!
Он дотронулся лезвием до руки, даже и провел немного; из маленького надреза выступила кровь и тут он вновь вздрогнул - услышал, как далеко-далеко за стенами, за гулом труб, загремел гром.
- Ради первого грома весеннего. - вывел он, отбросив лезвие и дальше уже писал без останова.
- Ради первого грома весеннего,
Ради цвета роМиших полей,
Ради светлого пруда осеннего,
Ради снега российских далей,
Ради вас, молодые березки,
Ради теплой, весенней поры,
Ради храмов, и ради всей моей,
Необъятной родной стороны
Я из пепла, из мрака восстану,
Песней солнца и неба вскормлен.
И тебя, мать-земля, любить стану,
Твоим громом чудесным спасен!
Когда он дописал последние строки - первые уже покрылись новым налетом пара, и их с трудом можно было разобрать, но Миша и не обращал на это внимания.
Вновь, уже значительно ближе, пронзая стены дома, свободно громко взревел гром; и Миша ясно представил надвигающуюся, стремительную стену дождя.
На мгновенье ему жутко стало от того, что едва он не совершил. Выключил поскорее воду, крикнул через дверь:
- Да, сейчас выхожу!
Он убрал лезвие и выбежал на кухню.
За окном все небо заволокли уже, пришедшие со стороны Москвы черные, клубящиеся дождевые тучи. Часто вспыхивали, протягивались к земле ветвистые молнии; тучи озарялись, и дух захватывало от этих, пребывающих в постоянном движении объемов.
Миша распахнул окно; улыбаясь, высунулся - ветер обдал лицо, унося куда-то прочь остатки мрачности, пустоты. Вот первые прохладные капли коснулись его разгоряченного лица - все больше и больше их становилось. Вот вся улица уже зашумела, вот уже намок Миша.
Уже и не было ничего видно за этими прекрасно гудящими стенами - мир преобразился, стал расплывчатым, окутанным аурой волшебного сна.
- Стихи, господи - сколько же стихов здесь! В каждой капельке, вижу стихотворение! Везде жизнь и она прекрасна! Она как сон, как чудесное волшебство! Жизнь - любовь! Отчаяние - ад! Я сам создал свой ад - я сам его и разрушил!.. Каня, ты прекрасна, как этот дождь, как гром, но вот он дождь - рядом со мной, он мне песнь поет! Я люблю тебя, Каня, я люблю эти тучи, и гром! Я целую эти капли, я целую воздух, Каню, землю, все мироздание прекрасное!.. Мама! Мама! Я пойду по улице побегаю!
- Что... побегаешь? Закрой-ка окно! - говорила, вошедшая на кухню мать.
- Я побегаю! Как в детстве бегал я под дождем - так и теперь побегаю! Буду ловить эти капли - стихи! Буду смеяться! Да как же прекрасна жизнь!
Он надел ботинки и вот уже, перепрыгивая через несколько ступенек, по лестнице полетел; вот он уже выбежал на улицу; поднимая снопы искр, побежал как мог быстро по лужам; рассекая, как травы на лугу, дождевые стены, смеясь, крича свободным, счастливым голосом:
- Вперед, под гул весенний, Бегу по ручейкам. И вместе с громом этим, Кричу на весь квартал: Я здесь, я здесь родился! Я бегал во дворе, Когда-то здесь носился, То было в сентябре! И ныне с ясным взглядом Бегу под шум дождя, И вместе с каплепадом, Гремят мои слова...
Миша остановился, подошел к старому, так много на своем веку поведавшему ясеню. Он обнял, покрытый наростами, мокрый ствол - обнял его крепко, приник к темной, жесткой; но живой, мудрой поверхности.
Миша прильнул к дереву в поцелуе и заплакал; он слышал, как шумит над головой прекрасную песнь дождь, чувствовал, как просачивающиеся сквозь крону прохладные капли, смывали с лица его теплые слезы.
- Все это уйдет, уйдет. - шептал он в светлой печали. - Уйдет юность, уйдет жар сердца; даже воспоминания о чувствах моих, об этой первой, самой искренней и неразделенной любви - даже они обратятся просто в печаль... просто в капельку из безбрежной весенней пустоты.
КОНЕЦ
11.04.98
МИЛЛИОН Я
Джовану Семирону исполнилось двадцать два года и произошло это 1 февраля 2498 года. Встретил он свою годовщину в отдалении не только от своих друзей, но и от родной планеты - матери человечества Земли.
Встреча происходила в мрачной обстановке, навеянной состоянием самого Джована, хотя еще накануне в своей, богатой на всякие фантазии голове, представлял он, как вместе с друзьями и девушкой Катриной отметит этот памятный день где-нибудь в зеленой роще, на берегу синего моря.
Резкий поворот в состоянии Джована произошел, когда накануне пришло сообщение от Катрины - оказывается, она получила приглашение от своей тетушки работавшей в исследовательском комплексе на спутнике Сатурна Тритоне; конечно, отказать она не могла и в нескольких словах поздравила Джована. К тому же - послание пришло одним только голосом, без объемного изображения и без поцелуя...
В одну минуту состояние Джована переметнулось из веселого в наимрачнейшее, ночью он так и не смог заснуть; его мучила ревность: "Я для нее пустышка... она любит другого..." - ну и так далее.
Когда заря коснулась громад Атлантического мегаполиса, он выскочил из своей спальной камеры, где крутился в невесомости, отдал распоряжение домашнему мозгу послать всем друзьям извинения и, не сообщая причины, побежал к своему двухместному кораблику, который стоял в парковочной помещении его квартиры.
- Ну, куда прикажите, капитан Джован? - дружелюбно (как и полагалось), поинтересовался корабль. - Куда... куда... - попытался повторить мягкую интонацию корабля Джован, но вышло у него только мрачное бормотание. - Не все ли равно? Неси в темное облако; пусть пыль скроет все; пусть будет это далеко-далеко отсюда...
- Темное облако АП23Е17 вам подойдет?
- Не все ли равно? Е17 или какое-нибудь Е117? Главное, подальше и чтобы ничего не было видно!
- Хорошо.
- Что, хорошо?! Ничего хорошего!
Кораблик поднялся сначала над мегополисом, затем над златистыми Атлантическими водами, наконец и над всей Землей.
Проскользнув через кишащие мириадами больших и малых кораблей окрестности матери человечества, двухместный кораблик Джована, как и полагалось, включил А - двигатель и переместился за 500 с лишнем световых лет, в облако АП23Е17.
Джован печальным взглядом смотрел на сероватую, похожую на утренний непроглядный туман мглу, застывшей за смотровым экраном.
- Мгла, мгла! - мрачно шептал он. - Далеко ли до света звезд?
- Если бы свет мог пробиться через эту мглу... - возвышенно в такт своему господину говорил кораблик. - ... ему бы понадобились десятилетия - мы в самом центре. Мрачнее не придумаешь, не так ли?
- Да уж! - вздохнул Джован.
Целый день смотрел он на мглу, вспоминал Катрину, писал стихи (как часто с ним бывало в мрачном состоянии); также, придаваясь меланхолии, начинал даже и плакать и все больше и больше мрачнел с каждой минутой.
- Быть может, полюбуетесь на туманность Конская голова? - участливо поинтересовался кораблик, когда Джован уткнулся в смотровое стекло и измочил его слезами.
- Оставь меня глупая железяка! Не смотри на меня, я приказываю!
К вечеру состояние 22 - летнего, Джована сделалось мрачным до крайности.
- Вот тебе и день Рождения! - шептал он, прохаживаясь из угла в угол, и время от времени ударяя кулаком по перекрытиям.
Когда же, на одном из экранов в надписи "Сейчас на Земле 1 февраля" цифра "1" сменилась на "2", он почувствовал, что мрачность этих непробиваемых светом бессчетных верст, вскоре доведут его до отчаяния.
Тогда в Джоване Симероне произошла очередная резкая перемена.
- Вот что, друг. Обет молчания закончен. - неровным от волнения голосом сообщил он кораблю.
- Вы замыслили что-то не совсем законное, не так ли?
- Послушай, если ты друг мне; если хочешь, чтобы не перерезал я себе вены и не проглотил марсианский лишай, так исполни одну просьбу...
- Я весь внимание, командир.
- Понимаешь ли, чтобы прошло мое мрачное состояние и смог я писать стихи не такие, как сейчас:
- Все черным черно вокруг,
И молчит мой верный друг,
И горит во мне слеза,
Я умру сегодня...
А такие как раньше:
- Снова свет в твоих очах,
Словно луч вечерний;
Снова страсть в твоих руках,
Словно пламень летний...
Чтобы произошло это, мне необходимо зрелище потрясающее, незабываемое... Ладно, буду краток: я хочу увидеть нашу галактику, со стороны.
- Понятно: могу прокрутить изображение.
- Ты же понимаешь...
- Понимаю, командир. Но перелеты дальше чем за шестьсот парсек от наших внешних маяков не рекомендуются космическим агентством. Координаты каждого броска автоматически поступают в главный мозг агентства, но чем дальше цель, тем менее точны те координаты, которые получит мозг, с теми, которые окажутся в действительности. Если мы хотим удалится от галактики хотя бы на два ее поперечника, процент неточности составит десять световых лет и если случится что, кто найдет нас на этих десяти световых годах?
- Да знаю я! Глупости все!
- За последний год, нашлось только десять сорви голов - не научников, а обучающихся, как ты, которые решились на такой шаг. Один из них пропал. Быть может, он и жив сейчас; быть может и любуется на нашу галактику со стороны, на своем сломавшемся корабле; но домой он уже не попадет. Впрочем, несколько спасательных зондов тыкаются там наугад, ловят его маяк. Вероятность, что найдут: один к пятистам триллионам.
- Хватит нудеть! - раздраженно потребовал Джован. - Мне все равно: и летим мы не на два, но на три поперечника галактики, чтобы ненароком не встретится с этим болваном. А когда занудит с предупреждениями этот мозг, включи Баха.
Мозг Космического Агентства монотонным голосом бубнил предупреждения в течении получаса, а Джован плавал под потолком в волнах музыки древних.
Когда же голос, наконец замолк, кораблик еще раз попытался противиться:
- Впечатления от просмотра записи, не чем не хуже впечатлений от настоящего путешествия.
- Такую же запись я мог просмотреть и дома, а мне нужно понимание, что я нахожусь за миллионы световых лет от дома и от Катрины.
- Все, через десять секунд переход.
Темный туман за смотровым экраном наполнился синеватым светом, а затем исчез - перенесся за миллионы световых лет.
- Полное изображение! - потребовал Джован и кораблик весь стал прозрачным, теперь Джован словно бы повис в бездне, на таком расстоянии от дома, которое можно было назвать цифрой, но невозможно было представить.
Пред ним, на этом невообразимом расстоянии сияла пятью миллиардами звезд родная галактика. Огромная сфера; в центре ее яркий шар, из бессчетных звезд-гигантов, ну а по краям звезды менее яркие, такие как солнце, они подобны пылинкам, какого-то невообразимо прекрасного, но неизвестного людям камня. Цветными вкрапленьями горели пылевые туманности, два льющих звездный свет облака - Большое и Малое Магеллановы повисли над этим звездным островом.
Космос же вокруг галактики был почти совершенно черен; пустоты еще более невообразимые, чем расстояние до дома, окружали Джована. Вон туманность Андромеды - словно упавшее боком колесо, развалившейся при каком-то катаклизме колесницы Создателя, еще редкие точки - совсем далекие галактики, в большинстве из которых не побывал еще даже и автоматические зонды.
- Красота какая! - восторженно прошептал Джован, после нескольких часов безмолвного созерцания. - Какая необычайная извечная тишь и покой. Представляешь - когда нас людей еще и в помине не было; все здесь было так же, и когда от нас и следа не останется, все здесь останется также неизменно...
- Извините командир. - вежливо прервал его корабль. - Дело в том, что из межгалактического пространства движется астероидный поток. Скорость 300 верст в секунду; протяжность потока от двенадцати до пятнадцати световых лет. Передние глыбы вы уже можете видеть.
Действительно, из черной бездны, как казалось медленно, выплывали пока еще редкие, неправильной формы глыбы. Свет галактики отбрасывал на их испещренных поверхностях тени, но температура на их поверхности, как сообщил голос корабля, равнялась абсолютному нулю; далекие звезды совсем не грели.
- Судя по результатам сканирования: их возраст около 12 миллиардов лет; примерно тогда же образовались и галактики. Можно предположить, что они частички вещества не попавшего в состав ни одной из галактик и обреченные вечность парить в этом холоде. По моим расчетам, через пять миллиардов лет они пройдут у внешних рубежей нашей галактики и продолжат свое путешествие. А появись мы здесь на часок попозже, капитан - могли бы столкнуться с одной из этих уродин. Предлагаю вернуться домой: плотность потока постепенно увеличивается, помимо довольно больших (до нескольких сот верст в поперечнике), есть здесь и булыжники в несколько метров, столкновение с которыми при скорости в 300 верст может повредить моей обшивке. Пока вы принимаете решение я приравниваюсь к скорости потока.
Теперь каждую секунду кораблик пересекал периметр крупнейшего мегаполиса Земли Москопетра - окраинами которого были древние архитектурные комплексы Москва и Петербург, но все оставалось неизменным, и чтобы заметить ничтожное передвижение против галактики, понадобились бы многие и многие тысячелетия. Несколько глыб стального оттенка неподвижно застыли перед висящем между галактик Джованом.
- Что же; домой так домой. Объяснюсь с Катриной; домой, домой! Теперь будет о чем вспомнить.
- Через десять секунд...
- Нет, подожди-ка; только сейчас увидел! - Джован развернулся в ту сторону, откуда вылетели первые астероиды. - Что-то я не припомню, чтобы раньше была вон та звездочка.
Он указал на оранжевую точку.
- Сейчас, проведу сканирование. - прозвучал (как показалось Джовану, слегка раздраженно), голос кораблика.
- Результаты, думаю, будут для вас весьма любопытны. Во первых: эта уже не астероид, но целая планета, правильной формы, размером с Луну, но с притяжением земным, засчет тяжелого ядра, состав которого не поддается определению. На высоте шестисот верст поверхностью, планету обволакивает полотно неизвестного газа. Газ реагирует на свет дальних звезд, нагревается и создает наблюдаемое оранжевое излучение. Таким образом, этот газ заменяет планете солнце. Климат там хоть и более жаркий чем на Земле так на экваторе температура 50 градусов - все же, вполне пригодный для обитания человека. Помимо этого, атмосфера хоть и несколько отличается от земной, но тоже пригодна для дыхания.
- К ней! - тут же отреагировал Джован.
- А я и не сомневался. Как жаль, что в нас введен интеллект, но полностью исключена возможность говорить не правду или умалчивать. Ведь, сказал бы что...
- Хватит болтать, скорее!
- Слушайте командир: плотность астероидов и простых булыжников возле планеты чрезвычайно высока...
- Хватит же болтать, скорее! Это же открытие! Это же какая удача! Ведь какой ничтожный шанс был у человечества обнаружить эту планету! Быстрее!
- В одном случае из десяти мы получим повреждения и, возможно, останемся там навсегда. Если, что выйдет из строя, нас здесь...
- Ох, ну знаю же! Лети скорее, и не появляйся!
Невидимый кораблик вздохнул...
Вокруг Джована стремительно и плавно отлетали назад освещенные галактикой глыбы, большие и малые; одна пролетела совсем близко и Джован даже вздрогнул, отдернулся.
- Несмотря на наличие огромного числа астероидов и камней в этом потоке, все они движутся в условленном миллиардами лет порядке. Каждый камушек знает свое место, и все столкновения произошли еще при зарождении потока, 12 миллиардов лет назад. - словно лекцию читал кораблик.
Несколько раз кораблик вздрагивал, когда совсем незначительные камушки, расплавлялись его полем. Более крупные глыбы он облетал, иногда останавливался и резко уходил то вверх, то вниз.
- Да, да! - улыбаясь, и вытирая ладонью выступившей от напряжения пот, выкрикивал Джован. - К черной дыре эту серую туманность! Надо же было просидеть там целый день рождения! Вот это да! Быстрее же!
- Развитие большей скорости, увеличит вероятность столкновения 1/2.
- Ну, зануда - так и знал...
Джован не смотрел больше ни на галактику, ни на глыбы: все внимание свое он перебросил на оранжевую планету. Сначала из точки переросло она в пятнышко, а потом уже и в шар; испещренный темными точками - плывущими перед планетой глыбами.
- Плотность потока увеличивается, снижаю скорость вдвое...
Под оранжевой пеленой проступали очертания горных хребтов и пятен цвета запекшейся крови - морей, или озер, как догадался Джован. Синего цвета не было, зато кой-где проступали темно-зеленые пятна.
- Получаю новые данные. - ворчал, по прежнему невидимый кораблик. На планете присутствуют растительные формы жизни. По мимо этого, из недр произрастает большое количество минералов, состав которых не поддается анализу... Внимание: в минералах протекают чрезвычайно сложные химические реакции не поддающиеся анализу. Нет возможности определить их природу, не достаточно данных... Внимание: проведен дополнительный анализ возможно несколько вариантов реакции газа из внешней оболочки на мое вторжение, один из вариантов представляет опасность.
- Если хочешь нудеть про эти опасности, так нуди, но только про себя. Понял?
Кораблик обиженно промолчал...
Планета раздувалась все больше и больше; проступили все новые детали - бордовые реки, озера; темные ниточки ущелий, темно-зеленые растительные массивы, а над всем этим висела оранжевая пелена - излучение внешней оболочки.
- Внимание: вхожу в верхние слои атмосферы.
- Только не появляйся! - вздрагивая от восторга, произнес Джован Симерон. Он чувствовал себя богом.
Да богом! Без скафандра, без ничего; позабыв о том, что он в чреве корабля; Джован стремительно летел к открытому им миру. Исполинские оранжевые облака плыли перед ним, приближались, и он даже чувствовал ветры.
Неожиданно, одно из облаков взвилось перед ним, завихрилось многоверстным потоком, обхватило окружающее пространство в форму кораблика, расцветилось десятками ослепительных молний.
Все больше и больше их было; вот уже все вокруг ослепительно пылает.
- Что случилось?!
В ответ шипение.
- Эй ты, железяка! Отвечай немедленно, что случилось!
Шипение усилилось и по прежнему ничего кроме слепящего сияние не видно. Потом прерывистый, прерывающийся через гул пламени голос:
- Повреждена охладительная система двигателя... Немедленная посадка... Перегрев коммуникаций жизнеобеспеченья. Пожар...
Джован почувствовал жар; и тут только вспомнил, что сидит в обзорной каюте; понял, что приближается к нему невидимое, как и корабль, пламя.
- Немедленно появись!
Отчаянное шипение:
- Не... шшш... перегрев... дополнительный резервуар на посадкушшш...
Неожиданно белесое сияние исчезло и оказалось, что до поверхности оставалось уже не больше одной версты.
Мелькнуло бирюзового цвета плато и изумрудные заросли.
Ближе... ближе - складки местности слились в оранжевое месиво.
- Перегрев... шшш...
- Черт, да появись же ты! - Джован вскочил, побежал по невидимому полу, но тут кораблик сильно дернуло и он врезался в прозрачную стену.
Невидимое пламя обожгло его, но Джован уже вскочил, на ощупь нашел выход... До поверхности метров двадцать, десять; изумрудные заросли заскрежетали по днищу; потянулось бирюзовое поле и... сильный удар, от которого Джован словно запущенный камень врезался в стену; кажется треснула кость, нахлынула тьма.
* * *
Сначала он услышал шипенье, затем почувствовал боль в руке; затем появились перед ним расплывчатые контуры и, наконец, сложились в четкие очертанья.
- Можем взлететь? - был первый его вопрос, а в ответ: "Ш-шшш..."
Над ним разрывался потолок и из него свисали, плавно покачивались, словно маятники сотен часов, разорванные провода. Воняло жженными пластиковыми перекрытиями, и что-то гулко капало.
- Пр-роклятье! - заскрипел зубами Джован, когда попытался подняться и почувствовал сильную боль в ноге.
Схватившись за погнувшуюся переборку приподнялся, присел, осматривая свою рану: оказывается, нога его зацепилась за что-то и теперь разворочена была почти до кости, но кровотечение уже остановилось, кровь свернулась, так как Джован, как и любой другой человек 26 века, еще в детстве получил вакцину, благодаря которой, при ранении кровь сворачивалась в течении одной-двух минут; благодаря той же вакцине срослась и сломанная кость. Рана, однако, осталась; разорваны были мышцы и сухожилия - и пока Джован мог только прыгать на здоровой ноге.
Так он и допрыгал к затянутому серой паутиной обзорному окну и потребовал у "информационного ящика" отсчет о нынешнем состоянии корабля.
Видно, все динамки были выведены из строя и появилось только отображение на обзорном экране. Красными линиями были помечены поврежденные или выведенные из строя коммуникации.
В течении получаса Джован, заглатывая одна за другой болеутоляющие пилюли, внимательно изучал этот план; потом вздохнул и прошептал:
- Похоже, все повреждения достались моему собеседнику. Если бы залатать охладительную систему, я бы мог поднять корабль на ручном управлении, ну а там рывок и дом... Катрина... Так, надо осмотреть, эту треклятую "охладилку"
Подпрыгивая на одной ноге, хватаясь за стены, пробрался он в хвостовую часть кораблика, открыл люк, да там и вздрогнул, чувствуя, как выступает на лбу испарина.
Вот черный цилиндр - двигатель: он цел, но оплавленные перекрытия вокруг еще исходили серым дымком, а между ними зияла двухметровая дыра; из перебитой трубы еще вырывалась по капелькам охладительная жидкость, с шипением падала на железо и тут же застывала в синею пирамиду.
- Ну, здорово! - дрожащим голосом прошептал Джован и допрыгал до проема, опрометчиво схватился за его края и, обжегшись вывалился на покрытую бирюзовым крошевом поверхность планеты.
Словно кто-то пилой провел по больной ноге, но на этот раз Джован не потерял сознание; только перевернулся на спину, созерцая нависающий над ним бок кораблика, и небо - светло-оранжевое, ровное. Дышать было тяжело; казалось, что не воздух, но кисель вливал он при каждом вздохе себе в легкие. Таким же тяжелым, обволакивающим словно саван был и ветер, прерывающийся лишь на недолгие промежутки.
- Здорово... здорово... - тоскливо шептал Джован. - Я смогу взлететь на ручном управлении и перенестись за миллионы световых лет к Катрине. Остается заделать только пробоину в охладительной системе. - тут на глаза его выступили слезы. - Ну а для этого, Джован, тебе потребуется совсем немногое: пробить шахту в недра планеты, найти руды А5 и Е67, построить металлургический завод, или хотя бы кузнецу, выковать лист толщиной в метр и весом в полтонны, припаять его к обшивке. Только то и всего - как раз через пять миллиардов лет управишься... Катрина меня подождет...
Он вздохнул и вытер дрожащей рукой слезы, которые жгли лицо.
Затем, перевернулся на спину; и замер так, оглядывая местность.
Кораблик упал на бирюзовой долине окруженной изумрудными зарослями, среди которых, впрочем, попадались и исполинские цветы с радужными лепестками. За зарослями поднимались с одной стороны пологие холмы коричневого цвета, с другой - крутосклонные горы, с зелеными шапками и с серебристыми пятнами.
Бирюзовый цвет мягко излучали прямоугольной формы кристаллы, которые во множестве пробивались из недр. Высота их было от нескольких сантиметров, до одного, а то и полутора метров. Толщина же тоже колебалась от нескольких сантиметров до полутора метров. Кое-где росли они скученно из одного корня, в других же разделяло их до нескольких метров.
- Сложные химические реакции... - бормотал Джован, ползя к кристаллам. - Черт... пошли они все! Мне бы присесть; отдохнуть, черт подери!
Он уже подполз к ближайшему кристаллу высотой в полметра; поднимаясь, схватил его рукой - сначала кристалл обжег ладонь холодом, потом неожиданно стал теплым и ровный бирюзовый пламень в его глубине разгорелся сильнее, стал пульсировать, словно живое сердце.
- Ну, ладно, дружок. - мрачно шептал Джован. - Если ты хочешь меня проглотить, так глотай. Делай, что хочешь, сложная ты химическая реакция, но я все равно присяду на тебя!
И он подтянулся и присел на гладкой верхней поверхности.
Ничего не произошло: поверхность оказалась даже мягкой, как плоть. Джован повернулся к кораблю и осторожно положил больную ногу на ближайший кристалл.
При падении он повредил недавнюю свою рану и теперь не заметил, как капелька крови, скатившись по ноге, коснулась соседнего кристалла...
Он услышал звук похожий на воркование большой голубиной стаи, и почувствовал, как кристалл под его больной ногой вздрогнул, потом стал менять форму.
Взглянул: и поспешил отдернуть ногу, забыв даже вскрикнуть от боли кристалл теперь был куском плоти обтянутой розовой, младенческой кожей. Вот пробились волосы; кожа погрубела, вот выросли руки, ноги, появилась и одежда... не было уже кристалла - на его месте сидел человек.
"Это же мое отражение" - понял Джован, вглядываясь в свои, изумленные глаза - перед собой видел он свою точную копию. Такая же одежда, такая же рана на ноге.
Он не удивлялся и смотрел на это только как на отражение, как в обычное зеркало. Но вот двойник, провел рукой по лбу, вытирая испарину; хотя Джован этого не делал - отражения такого не могут.
- Ты кто?! - он услышал свой изумленный возглас, хотя и не открывал рта - зато открыл рот двойник.
"А ведь и я где-то в глубине хотел задать этот вопрос..."
- Я... я Джован Симерон...
- Стой! - вскрикнул двойник. - Ты откуда взялся!
- Да кто ты такой?! - подхватил его крик первый Джован.
- Ты житель этой планеты! - отодвинулся двойник.
- Ты появился из этого кристалла, ты хочешь вступить со мной в контакт. - дрожащим голосом предположил первый Джован.
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил двойник. - Это, ведь, ты появился из кристалла. Кто же ты...
- Кажется, я кое что начинаю понимать...
- Да и я тоже, черт подери!
- Подожди, подожди - значит, несколько моих...
-То есть моих капель крови попали на этот кристалл. Так, но подожди; прежде всего скажи - ты что же; знаешь все про Катрину, знаешь все мои чувства, все чем жил.
- Но ведь ты двойник. Это моя кровь попала на кристалл, точно-точно! Корабль говорил о каких-то сложных химических реакциях в их глубинах. И по видимому, мои молекулы ДНК, каким-то образом попали в него, были расшифрованы и воспроизведены в точную мою копию - то есть в тебя.
Джован второй внимательно смотрел на него:
- Но ведь это я Джован Симерон! Я прекрасно все помню: помню падение, помню, как полз сюда, помню, как клал ногу на этот чертов кристалл. Потом бирюзовая вспышка...
- Вот оно! Вспышка! А я не видел никакой вспышки - я настоящий, а ты: копия, дубликат.
Второй Джован сжал кулак и кое-как поднялся, опираясь о растущий поблизости кристалл:
- Ну уж нет! К черту! - выкрикивал он. - Я люблю Катрину, и ты не смей лезть в мою жизнь! Все разница в нас; то, что я видел вспышку, а ты нет! И вообще, я ничего не видел...
- Ты начинаешь лгать! - чуть дрожащим, но все же более спокойным голосом, чем двойник, говорил Джован первый, он то точно знал, что он настоящий Джован; зато второй помнил эту мгновенную бирюзовую вспышку и страшные сомнения грызли его, хоть он помнил себя Джованом Симероном и никак не мог представить, что он какой-то дубликат, что пару минут назад его еще и не было. Сомнение страшное, жгущее, с ума сводящее...
- Да откуда ты взялся! - завопил двойник, пятясь. - Пусть вспышка, пусть, но ведь... Ведь, это я Джован Симерон! - завопил он, и стараясь держаться подальше от кристаллов, запрыгал к изумрудной роще.
- Да, что же я. - шептал он, прыгая. - Ну, видел я эту проклятую вспышку; ну и что?! Почему это говорит о том, что двойник я?! Скорее настоящий Джован и должен был видеть ее, а дубликат то и не мог ничего видеть - он, ведь, только появился.
Джован второй развернулся и погрозил кулаком Джовану первому, который отползал к кораблю:
- Самозванец! Лжец!
Тут он услышал за спиной знакомый ему звук похожий на воркование большой голубиной стаи, и позабыв о больной ноге, резко обернулся; увидел, как на месте стоявшего у края рощи кристалла взметнулся метров на десять диковинный цветок, распустился радужными, благоуханными листьями.
Вот из листьев другого растения вылетела маленькая, трещащая в полете коробочка, она упала на кристалл; вздрогнула, раскрылась, высвобождая изумрудную пыльцу.
Заворковала голубиная стая и вот на месте кристалла поднимается увенчанный изумрудными листьями стебель.
- Таким образом они, значит, размножаются. - рассуждал вслух двойник. - Да, да; видно - это такой установившийся здесь за миллиарды лет симбиоз: кристаллы принимают молекулы ДНК растений и воспроизводят точную их копию. Чем-то похоже на наше клонирование; только там требуются годы, и двойник только выглядит, как его родитель; воспитание же, характер, разум - все, черт подери, получает он от учителей!.. Но кто же, в таком случае, я? Я не могу быть каким-то двойником, не могу, черт подери!.. Ладно, ладно - пройдем подальше от этого проклятого места...
Подпрыгивая на одной ноге, он углубился в изумрудные заросли.
* * *
Когда двойник запрыгал прочь, Джован первый - пополз обратно к кораблю. И по дороге он увидел вот что: там где полз он по бирюзовому крошеву, лежали теперь бесформенные, дымящиеся, как на сковородке, но заметно подрагивающие куски мяса, меж ними кипела кровь и сокращались вырванные мышцы.
"А ведь это я!" - понял он с ужасом. "-Ведь, это моя кровь попала на разбитые кристаллы и получился разбитый я!.." - он прополз побыстрее к кораблю, сжав зубы, схватился за горячие края корабельной раны и вполз в железные недра.
- Ну, ладно, ладно, Джован, успокойся! - шептал он, уже сидя в воздушном кресле и все поглядывая на выход, все ожидая, что наброситься на него оттуда двойник:
"Размышлять надо логично. Во-первых: чего я хочу? Ясно - убраться отсюда ко всем чертям. Для этого надо починить корабль, а чтобы починить, надо добыть руду и выковать пластину. Во-вторых: в одиночку тебе с этим не справиться и за всю жизнь. Значит, остается одно - размножаться таким способом. Оросить своей кровью не один кристалл, а, скажем, сто. Что ж получится сотня Джованов Симеронов; таких же, как я. Если они точная моя копия то, думаю, нам удастся прийти к соглашению - сначала надо починить корабль, а потом уж решать, кто из нас главный, кто должен вернуться на Землю...
* * *
Двойник в это время стоял среди изумрудных зарослей, перед двухметровым зеркальным листом, разглядывал свое отражение.
- Да это же я: Джован Симерон. Сколько раз точно так вот, видел я себя в зеркалах. А как мы отдыхали с Катриной на Эльтроне! Да разве же можно забыть такое! Да, как же я мог появиться из какого-то камня! Да я же, черт подери, Джован Симерон! Я! Я!
Тут он оступился и вздрогнул от рванувшейся в ноге боли.
- Проклятье! - заскрипел он зубами. - Тот жалкий выскочка, пройдоха, занял мой корабль. - тут он увидел Катрину и, сжав кулаки тяжело задышал. - Я не позволю какой-то дряни из этого кристалла появившейся рушить мою жизнь! Отражение! - он замахнулся и ударил кулаком по стеклянной поверхности листа. Изображение треснуло, разбежалось трещинами, померкло и упало к земле серой требухой.
- Вот так будет и с тобой! - произнес двойник и запрыгал дальше.
До вечера он несколько раз останавливался, сквозь сжатые зубы стонал - рана жгла так, что в глазах мутнело. Несколько раз он видел плоды видом напоминающие в сотню раз увеличенные персики, но не смотря на голод, попробовать их так и не решился. Потом вышел на широкую, усеянную кристаллами долину, за которой поднимались горы.
- Будем рассуждать логично. Чтобы починить корабль, нам потребуется: во-первых - выгнать оттуда самозванца. Во-вторых - добыть руду, выковать пластину и залатать пробоину. Не знаю, смогу ли я справиться со своей точной копий. Быть может, создать еще нескольких, которые были бы верны мне?.. Черт, а ведь он уже наверняка создал! Быть может, они уже гонятся за мной!
Он покосился на заросли, представляя, как выбегает оттуда десяток... нет - сотня! - Джованов Симеронов и набрасываются на него.
- От него всего можно ожидать, черт подери! Мне нужна защита! Создам свою армию, потом уже построю рудники; да - пусть он сидит в моем корабле, все равно - руда где-то в горах! Ха! Будет у меня большая армия, тогда пойду на самозванца... Ну что же, начнем прямо сейчас.
Он запрыгал к ближайшему кристаллу. Положил на него ногу, расковырял рану и, наблюдая, как течет струйка крови проникся таким убеждением: "Пока надо действовать сообща - терпеть этих двойников, тройников и еще черт знает кого! Сейчас - главная цель достать того, захватившего его корабль"
Заворковали голуби и вот из кристалла появился третий Джован Симерон. Он ни сколько не удивился; так как, помнил все-то, что помнил двойник первого Джована. Он знал его последние помыслы: "Главное действовать сообща...", и считал, что это он породил третьего, что это он истинный Джован, и говорил:
- Ну что же, как и решено, будем действовать сообща, а потом уж разберемся, кто из нас кто!
- Не стану с тобой спорить - это мои мысли.
- Я решил создать для начала еще несколько сотен.
- Они все будут спесивы. - оскалился двойник. - Нам не нужно, так много воображающих из себя истинных Джованов Симеронов. Надо указать их место, я создал тебя затем чтобы...
- Это я тебя создал!
- Если начнем спорить - дело заведомо проиграно.
- Да, согласен, черт подери!
- Итак, мы вдвоем должны скрутить следующего. Свяжем его этими лианами. - он кивнул в сторону зарослей. - Наверное придется его бить, чтобы потерял он свою спесь.
- Да, конечно - каждый из этих Лжеджованов, будет помнить только историю своего родителя - для всех общее останется только то, что было до падения на планету. Все остальное - у каждого разное. Так рожденные тем первым двойником, что засел в моем корабле, будут помнить все то, что видит, что чувствует он сейчас, они будут рождаться с его помыслами, а наши, с нашими.
- Правильно, ты хорошо рассуждаешь, помощник.
- Помощник - ты. Хотя, не будем спорить.
- Итак, в следующем Лжеджоване мы должны воспитать подчинение; хоть он и появиться с моими помыслами, то есть сам захочет кого-то подчинять. Но нас то будет двое, а он один. Заготовим какую-нибудь дубинку или камень: как появится, так сразу по голове, скрутим; ну а там посмотрим, что делать дальше...
Так они и исполнили: сходили в рощу, сломали там один из стеблей, отделили от него верхнюю часть - теперь в руках у них появилась увесистая, изумрудного цвета дубинка.
К тому времени раны на их ногах почти зажили - остались только красные рубцы.
- Ну, кто будет капать? - спрашивал второй Джован.
- Давай ты. - предложил третий.
- Черт подери, ведь это я тебя создал! Ладно, давай я. А ты готовь дубину.
Итак, третий Джован встал над кристаллом и замахнулся изумрудной дубинкой, второй же расковырял рану, выдавил несколько капель...
Раздалось воркование и второй закричал:
- Бей же!
Одновременно с этим закричал и только что появившийся четвертый:
- Бей по нему!
Этот четвертый Джован, помнил все то, что помнил Джован второй, он даже помнил, как расковыривал свою рану, как приготовился отпрыгнуть в сторону. Потом эта неожиданная бирюзовая вспышка, сквозь которую он закричал:
- Бей по нему!
И с изумлением услышал рядом свой же крик:
- Бей же!
В следующий миг, в голове его взорвалась изумрудная звезда и оранжевый мир на какое-то время погрузился во мглу.
Медленно возвращалось зрение - склонились над ним двое: он узнал свои лица, попытался подняться и тут обнаружил, что скручен по рукам и ногам.
- Ты двойник! - закричал четвертый Джован, полагающий, что это он прыгал через заросли и расковыривал свою рану.
А тот, кто в самом деле расковыривал его рану, склонился над ним и произнес:
- Не смей возомнить себя Джованом Симероном; коим являюсь я!
Стоящий рядом третий, едва заметно усмехнулся, покосился на второго: мол - мели, мели, все равно, настоящий Джован - я.
Второй же склонился над четвертым и потребовал:
- Так признайся же, что ты есть моя копия, что ты вышел из кристалла, а следовательно, обязан служить своему создателю!
Четвертый Джован стал отчаянно извиваться:
- Да это ты раб! Это ты напал на меня! Развяжи меня и служи, черт подери!
- Ну уж нет! - зло усмехнулся второй, который чувствовал крайнее раздражение к этому: "никчемному двойнику, который знает все его тайны, но является лишь порождением кристалла", он прохрипел:
- Последний раз спрашиваю - будешь подчиняться?
Четвертый вздрогнул, но все-таки ответил:
- Никогда не стану служить своему двойнику, клянусь! Я человек - ты камень неотесанный!
И все же четвертый чувствовал сильный страх - ведь он был связан, ведь он находился во власти этих двух "двойников". Второй же чувствовал только злобу. И еще до того, как он нанес первый удар, они уже были разными: разъяренный второй, испуганный, связанный четвертый и ухмыляющийся выжидающий третий.
Второй Джован принялся бить четвертого ногами...
Не то, чтобы Джован Симерон был садистом, - ну да, раз он, так же вот, ногами, избил укусившего его пса - но только один раз в жизни. Джован был человеком мрачным, неразговорчивым, но никогда не позволял себе распускать руки. Но сейчас он был в невиданной ранее ярости. Сказалось все то, что накопилось за долгие, мучительные прыжки через изумрудные заросли, вырвалось, наконец, отвращение к этим двойникам, смеющим претендовать на его Джована Симерона сущность. И он был твердо уверен, что в этих "двойниках", что-то не так - что-то не человеческое...
Ногами он ударял связанного четвертого в грудь, потом в живот, и наконец в лицо - избиваемый закричал, все пытаясь подняться; проклинал, стонал, а Джован второй входил все в большую ярость; бил его уже без разбора и со всей силы:
- Ты ведь не человек! Ты ведь хочешь убить меня! Меня Джована Симерона! Жалкий самозванец! Получай!.. Ну что - будешь служить человеку... кристалл неотесанный! Черт подери! Получи!
Четвертый испытывал страшную боль - его самого никогда не били; а тут столько отборных ударов! И от боли, и от ужаса, он уже не мог думать связанно; все помыслы его крутились, рядом с примитивными порывами, как то, избавиться от боли и, просто вырваться, убежать куда-нибудь прочь от своих мучителей.
Он уже и не посмел бы утверждать, что Джован Симерон - это он. Главное избавиться от этих ударов, а все остальное - и Катрина, и починка корабля отошли куда-то в сторону.
Избавиться от боли! Приспособиться как-то к этим условиям, подстроиться; но только не испытывать больше эту боль! Хорошо, хорошо - я не Джован Симерон, вы сильные! Пусть будет по вашему, иначе я умру...
Он застонал:
- Я не Джован... я двойник... я подчиняюсь... хватит... хватит...
Разгоряченный, тяжело дышащий Джован-второй присел на корточки:
- Так то! Признаешься! Так я и знал...
Он поднялся и, стараясь не смотреть на ухмыляющегося третьего, выдохнул:
- Ведь у меня не было другого выхода. Понимаешь? Ты понимаешь меня?.. Я не хотел этого делать, но иначе бы ничего не вышло! Иначе и он возомнил бы себя Джованом и задушил меня!.. Ну, что же ты молчишь?!
Третий пренебрежительно ответил:
- Ты хорошо поработал!
- Не знаю, черт подери, что на меня нашло! В следующий раз грязную работу будешь исполнять ты.
- Посмотрим... Так, думаю, следует поколотить его еще раз, чтобы выбить последнюю дурь, а потом пустим ему кровь, да разнесем по кристаллам. Пока потомки первого слуги будут лежать без движения свяжем их. Главное - они все признают наше превосходство... Потом выделим из их среды надсмотрщиков - ведь ты понимаешь, что каждый из них захочет теперь подняться повыше и каждый будет ненавидеть, но главное у них теперь все же - страх! Так я говорю, компаньон?
Второй Джован вздохнул - в глазах его плыли темные круги - он устал, он чувствовал отвращение и к этому жалкому, избитому, стонущему, молящему о милости; и к самому себе.
Третий сказал спокойно:
- Одного из них еще заставим попробовать плод - ты знаешь, на персик похожий...
Четвертый застонал, зашевелился; и вместе с кровью выдохнул:
- Помилуйте... довольно... довольно...
- Надо его еще отделать, чтоб уж наверняка - усмехнулся Джован третий.
Он усмехался, потому что чувствовал свое превосходство и над избитым, и над тем, кто его избивал. Ведь, он был уверен, что Джован - это он. А все остальные просто исполняли его волю.
* * *
На этой планете, несмотря на отсутствие солнца все же происходила смена дня и ночи. Оранжевая оболочка под действием беспрерывных ветров вращалась над планетой и часть ее была более плотной, испускающей больше тепла и света нежели другая - разряженная.
Джован первый, отполз на два десятка метров от корабля, чтобы не чувствовать вонь горелого мяса получившегося из бирюзового крошева. Несколько раз он оглядывался на изумрудную рощу, все ожидая, что выскочит оттуда двойник. Раз он даже закричал:
- Если ты, выходи! Нечего прятаться! Выходи, выходи! - в ответ только новое растение поднялось на месте кристалла - в это самое время Джован-второй стоял перед бирюзовой долиной, в нескольких верстах от корабля и, усталый и раздраженный, воображал, что за ним уже гонятся Лжеджованы; - замышлял создать себе воинов и рабов, чтобы они защитили его...
И первый Джован, глядя на заросли тоже воображал, что двойник его уже создал целую армию и выйдет сейчас; захватит корабль, улетит на Землю, к Катрине, а его навсегда оставит на этой планете.
- Да кто он такой? - в раздражении шептал Джован первый, глядя на рощу. - Самозванец! Двойник из кристалла, но человек то я! Моя жизнь это, черт подери, моя жизнь!
И тут ему, как и второму Джовану, пришла идея создать подчиненных рабов, роботов, пусть и с его внешностью, но покоренных.
- Наверное, придется применить силу. - бормотал он, переворачиваясь на спину.
Так он остался лежать долгое время, созерцая спокойную оранжевую высь. Постепенно ветер сдувал плотные слои газа в сторону гор и медленно-медленно проступало черное, беззвездное небо. Там, в выси этой, над головой Джована, смотрел сотканный из миллиардов звезд глаз. Он виделся Джовану печальным, и завораживающим осознанием истинных его размером. Где-то там, среди звездных пылинок был и его дом... в какой неизмеримой дали! Он смотрел на галактику и уходили из него и страх, и злоба, и напряжение. Оставалась светлая и глубокая печаль.
- Я вернусь к тебя, любимая. - прошептал он негромко, протягивая к галактике руку. - Да, и с крови моей взойдут новые Джованы Симероны, но не для вражды; для дружбы. Вместе мы починим этот корабль; не будем спорить - будем работать. Да и как ничтожны были бы все наши споры перед тобой, галактика.
Прошептав так, он поднялся, прошел к ближайшему кристаллу, расковырял рану. Голубиное воркование показалось ему прекрасным, предвещающим прекрасное звуком. Он распахнул объятия навстречу появившемуся из кристалла двойнику, улыбнулся; и тот, знающий и чувствующий то же, что и первый, распахнул навстречу ему свои объятья.
Одновременно один из них сказал:
- Здравствуй, друг мой!
А второй:
- Здравствуй, брат мой!
Они уселись на земле; подняли головы к светящемуся в полнеба печальному оку, помолчали некоторое время, созерцая.
Первым заговорил двойник:
- Мы никогда не должны спорить, кто из нас истинный.
- Это приведет только к вражде. Ведь и ты считаешь себя Джованом?
- Конечно, как и ты...
- Ладно... Оставим это. Сейчас, под взором галактики разойдемся по этому полю; создадим до утра сотни две, три себе подобных...
- А о еде ты подумал? Глядя на такую красу, конечно о еде и не думается, но все же - найдут ли они чем себя прокормить? Не обрекаем ли мы их на голодную смерть. Они проклянут нас.
- Нет, не проклянут. Каждый из них будет считать, что он все это придумал. Каждый, будет помнить этот вот разговор. Что же касается еды если в джунглях есть хоть один съедобный плод, мы его сможем воспроизводить сколько угодно с помощью кристаллов. Прости, конечно, что я тебя создал не проверив это...
- Нет - это ты прости мою трусость. Я, ведь побоялся пройти в заросли один. Боялся, что нападет на меня тот... Ладно, оставим...
Разговаривая о величии галактики, направились они к изумрудным зарослям, которые засветилась - стебли растений оказались полупрозрачными и в каждом медленно пульсировало длинное, от корней и до вершины, сердце. Непрестанный дневной ветер теперь утих, и в воздухе пахло чем-то незнакомым, сочным.
Лица Джованов казались изумрудными, полупрозрачными, в глазах, как у кошек, вспыхивали зеленые искры.
Вскоре они нашли плод, напоминающий огромный персик.
- Давай одновременно
- Нет, лучше уж останется один, чем вообще никого не останется... Предлагаю бросить жребий... Только вот как?
- Я кое-что придумал. - Джован первый сорвал еще лист. Одна его сторона была стеклянной, другая - темно-зеленой, мохнатой. - Какую выбираешь?
- Мох.
- Значит я - зеркало. - лист закружился в воздухе и наконец упал на изумрудную, плотную травку - упал стеклянной поверхностью вверх и тут же распался темной пыльцой.
Через некоторое время они вновь вышли под озаренное звездным оком небо.
- Тебе страшно было первому пробовать.
- В общем - да. Но по вкусу, как смесь персика и дыни. Еще согревает, по жилам, как от вина, тепло бежит, но хмели нет.
- Согласен с тобой.
- Лучше бы ты не пробовал. Мало ли: может - все-таки яд; может действие только через неделю проявится.
- Ну, к тому времени все равно пришлось бы их попробовать. Лучше смерть от яда, нежели от голод.
Постояли некоторое время, подняв головы вверх.
- А ты тоже умеешь сочинять стихи? - спросил Джован первый.
- Да, умею, так же, как, впрочем, и ты...
- Ну, ты все мои стихи знаешь.
- И ты тоже все мои стихи знаешь.
- А можешь под этим небом придумать что-нибудь новое?
- Отчего же нет; придумал, когда жребий выпал мне - помнишь, как задумался?.. Ладно, слушай.
- Мне выпала тяжкая доля,
Быть может, уйду навсегда,
И светлый двойник в нашем доме,
Обнимет, обнимет тебя...
Двойник вздохнул и в глазах его вспыхнули слезы.
- Это испытание навело тебя на столь печальный лад. - ободряюще улыбнулся Джован первый. А я, пока смотрел на небо, сочинил совсем иные стоки:
- Только в отдалении, понимаем мы,
Как близки нам родины тучные холмы.
Только в одиночестве, понимаем мы,
Как согреют сердце, милые черты.
- Ты про Катрину вспоминал? - спросил двойник.
- Да, в общем - да. - молвил Джован первый.
- И я тоже вспоминал... Ладно, ладно - все, расходимся.
- Сделаем по десятку. Потом, каждый из этого десятка пусть сделает еще по десятку. Двух сотен пока хватит.
* * *
Джован Симерон второй и третий - оба усталые, голодные сидели под небесным оком, время от времени смотрели бросали на эти мириады звезд и туманностей взгляды, но тут же опускали глаза - было страшно смотреть в эту бесконечную высь и вспоминать совершенное:
Джован третий придумал использовать листья для переноски крови "раба". Они сложили листья лодочками и без труда набрали из этого четвертого, лежащего без движенья, с неузнаваемо распухшим лицом, достаточно крови. Они разносили эти капли по ближайшим кристаллам, и когда, появлялась там копия избитого раба, связывали заранее заготовленными изумрудными стеблями. Так сделали около полутора сотен...
Даже третий, чувствующий свое превосходство над этими "булыжниками"; чувствовал некоторую неприязнь к самому себе.
- Натворили дел. - прошептал он, глядя себе под ноги и тут же попытался себя успокоить, даже посмотрел на галактику. - Но они, ведь все двойники... Ведь они - это создания из камня. В них есть только мой облик, и воспоминания, а так они пустышки. Так я говорю?.. - он вздрогнул и вновь смотрел в траву.
- Ну, раз начали падать, теперь за воздух не зацепишься. - слабо прошептал второй. - Ведь ты тоже можешь сочинять стихотворения?
- А кто ж, черт подери, ха-ха, их может сочинять. - нервно отвечал третий.
- Значит и ты можешь... вот пришло тут в голову...
- Темна и бездонна меж звезд тишина,
Во мраке не вспомнить святого лица.
Я в темную бездну со стоном лечу,
И боль в своем сердце, и грезы храню.
- Кого ты сохранишь, кого ты можешь сохранить? - так же нервно вопрошал первый. - Уж не Катрину ли? Впрочем - оставим. Я сочинил - слушай. и прошептал слабым голосом, смотря под ноги:
- Эй, жди меня! - тебе я ввысь кричу,
Ты где-то там, средь звезд - тебя зову.
Эй, скоро я приду! Эй, скоро прилечу!
Не затушить в душе свечу!
Второй вздохнул:
- Ладно, давай спать; завтра нам много дело предстоит.
Они улеглись на исходящей едва заметным бирюзовым сиянием земле; повернулись на бока, чтобы только не видеть галактику и вскоре заснули.
Разбудил их сильный оранжевый свет который лился из облачного покрывала, завесившего небо в версте над их головами. Горы уходили в эти облака и подобны были стенам великанского дома.
Дул непрерывный, медленный, тяжелый и вязкий ветер. Медленно продвигал облачную громаду. Было жарко и душно, как в парилке.
Второй тормошил третьего:
- На утро мне пришло такое соображение: раз уж и ты и я считаем себе Джованами Симеронами, так, давай придумаем, друг другу какие-то новые имена, чтобы не смущаться.
- Пойдет. - зевнул третий. - А рабам дадим просто номера.
- Хорошо. Пусть я буду Хэг. - предложил второй.
- Нет, ты будешь - Везелвул - где-то я это имя слышал.
- Пусть Везелвул. Все равно - это не настоящее имя.
- Конечно. - хмыкнул третий. - Ну а я назовусь Мефистофелем. Наши имена должны, понимаешь, звучать как бич для наших рабов. Не какой-то там Хэг, а Везелвул и Мефистофель.
Но и тот и другой добавили про себя: "Настоящее то мое имя Джован Симерон"
- Значит я Везелвул. - вздохнул второй. - Как же здесь жарко! С потом уходят и последние силы. Надо заставить раба попробовать плод.
- Это - без проблем. Но сначала разделим наши должности: в твоей власти Везелвул все рабы, ты волен их наказывать и награждать - ты станешь их богом; в моей власти будет армия, которой пока нет, но которая будет выделена через некоторое время из рабской среды. Ну что - согласен ты?
- Да. Да... - кивал тот, кого звали теперь Везелвулом - он сильно устал; за всю ночь так и не смог заснуть, всю мучили его раскаянья, да страшные, постепенно все более развивающиеся мысли: "Что если, все-таки двойник - я. Все из-за той бирюзовой вспышки. Что, если я рожденный этой планетой; и все что есть во мне от Джована настоящего - только его память. Если я - Джован Симерон, то, как я мог избивать так, того несчастного - может и не человека, но существа способного испытывать боль." -Ему хотелось побыть одному; обдумать все.
Что же касается третьего или теперь - Мефистофеля, то он, накануне, наблюдая, как Везелвул избивает первого раба только больше укрепился в уверенности, что он есть истинный Джован; он и забыл, что и сам уже занес ногу, чтобы ударить раба и ударил бы, но первым ударил Везелвул, и дальше Мефистофель только смотрел, испытывая презрение.
Почти все рабы пришли в себя, слабо постанывали; все вспоминали то Катрину, то родную планету и с ужасом поглядывали на Вузелвула и Мефистофеля.
- Что вы так стонете? - с неприязнью глядя на избитых, окровавленных Джованов Симеронов кричал Мефистофель. - Вас здесь так много, и вы, если не хотите, еще раз получить трепку, должны признать, что вы рождены кристаллами! Вас полторы сотни и каждый, кто возомнит себя творцом Джованом будет сурово наказан. Ну, отвечайте...
По лежащим рядам прокатилось, где более, где менее искреннее: "Да!" все зависело от того, куда их вели полные страха, почти бессвязные воспоминания, об обстоятельствах своего появления и про боль...
Вот лежит один, которому вскоре присвоили номер "А1", лежит, и пытается вспомнить свою прошлую жизнь - все, как в тумане... гораздо ярче воспоминание, как был он Джованом вторым, как задумал создать рабов и капнул на кристалл - бирюзовая вспышка и удар по голове; потом избивал его такой же Джован, наконец, в полубессознательном состоянии - вновь вспышка и очнулся он связанным, в стонущих рядах. Он не чувствовал себя больше Джованом Симероном, все затмевал ужас; и еще заискивание перед этими Везелвулом и Мефистофелем. В рядах себе подобных он чувствовал себя в как грязи, и хотел как-то приблизиться к тем двоим - не связанным, способным дать ему голодному, ослабевшему, и еду, и какую-то власть.
- Итак! - кричал, презрительно ухмыляясь, Мефистофель. - ... Кто из вас хочет заслужить нашу благосклонность? Кто хочет услужить нам и подняться из общих рядов?
Тот, кого назовут "А1" первым закричал:
- Я! - он еще испытал отвращение к самому себе, еще вспомнил себя Джованом Симероном, который отмечал свой двадцать второй день рождения в облаке космической пыли; но как вспомнил, что было дальше, так такая его боль и отчаяние схватили, что понял - если будет дальше об этом размышлять, да вспоминать, так скоро сойдет с ума.
- Я!.. Я!.. Я! - раздалось еще несколько запоздалых голосов, но Везелвул и Мефистофель уже подхватили А1 и поставили его, стонущего, на ноги.
- Ты должен опробовать фрукт! - ровным презрительным голосом говорил Мефистофель, вглядываясь в избитое, подрагивающее лицо.
А1 истово закивал:
- Хорошо, хорошо. Только не бейте меня больше, а фрукт я и сам хотел попробовать...
- Хорошо... Друг Везелвул, будь добр, сходи за этим плодом...
Вскоре, дрожащий от ужаса А1, впихнул в себя похожий на огромный персик плод и заискивающе взглянул на Мефистофеля - он сразу понял, что большей волей и, значит, властью обладает он.
А Мефистофель поднял руку над дрожащей, стонущей толпой и мощным голосом рявкнул:
- Эй вы! Видите, как услужил нам того, кого нарекаю А1! Отныне он главный надсмотрщик, он получает привилегии: избавление от телесных наказаний, от сдачи крови на размножение!
А1, который совсем не давно, молил только о том, чтобы не били его так сильно, да чтобы накормили его; теперь склонил голову, а потом, чтобы заслужить еще какого-то большего блага, даже пал на колени.
- Вот так! - передернувшись от отвращенья кричал Мефистофель. - Каждый из вас может выделится над общей массой. В дальнейшем понадобятся новые надсмотрщики; потом и войсковые командиры. Так что вы - первые наши слуги, если будете верно служить, избавитесь от телесных наказаний и получите такое же благо, как А1.
Один из лежащих истерично захохотал, попытался подняться, выкрикивая страшные ругательства - его воспоминания, и размышления над тем, кто он привели в безумие. Теперь он крутился, выкрикивая бессвязные слова и все пытался подняться.
А1 вскочил, взглянул на этого, по его мнению ничтожного, грозящему ему лишится всех благ, истово поклонился Мефистофелю, бросился к безумцу и со всей силы ударил ему ботинком в висок - выпустил часть накопившейся к чему-то неопределенному злобе; желая показать этим избитым, что он не такой, как они, что он... пусть не Джован Симерон, но, хотя бы А1.
Безумец затих навсегда, а А1 уже стоял на коленях перед Мефистофелем.
- Хорошо. Хорошо. - испытывая отвращение к этому "низшему существу", процедил сквозь зубы Мефистофель. - На усмотрение Везельвула - выбери трех для сбора плодов и трех надсмотрщиков за ними.
Везельвул наугад ткнул в избитые ряды рукой и вот уже стоят перед ними, смиренно склонив головы сборщики плодов С1, С2 и С3 и младшие надсмотрщики Б1, Б2 и Б3.
Они отправились в изумрудные заросли; набрали там сколько могли унести плодов, и вернулись. При этом никто из них и не думал бежать: они знали, что где-то поблизости корабль, который, потом надо захватить, но пока недостаточно для этого сил. Все ждали нападения врагов.
Избитые, голодные, находящиеся на грани умопомешательства, а некоторые уже и перешагнувшие через эту грань - они верили, что сила в руках Мефистофеля и Вазелвула, что если вздумают они бежать, то их нагонят, изобьют еще сильнее чем прошедшей, ужасной ночью.
В каждом из них еще жил Джован Симерон, но был он затоптан, загнан в угол чудищем по имени ужас. В каждом из них жил еще Вазелвул жаждущий создать своих рабов - с ненавистью смотрели они друг на друга, с покорностью на тех, в чьих руках (или ногах?) была сила...
* * *
В то время, как испуганный, ослабший, но все-таки довольным таким "благополучным оборотом дел" А1, прохаживался перед угрюмыми рядами рабов - Джован Симерон сидел в позе лотоса, в большом кругу таких же как он Джованов Симеронов.
Созданные им этой ночью, они, как и он, появились в благодушном настроении - некоторые даже, со слезами на глазах, читали только что придуманные стихи и обнимали своих новых братьев.
- Нас так много! - говорил один из них, помнящий, как он сидел совсем недавно, созерцал галактику, сочинял стихи, и уверенный, что, конечно же он - Джован, а все остальные милые, во всем с ним схожие помощники, к которым надо относиться, как к равным. - Нас так много и для каждого оскорбительно было придумывать какое-то имя в то время, как он - Джован Симерон. Так, давайте же звать друг друга просто Джованами или братьями! Джован - поэт, брат - кузнец. Разве не прекрасно?!
Со всех сторон полились улыбки, и одобрительные реплики.
И вот теперь они сидели друг против друга, звали друг друга Джованами и братьями; при этом считали только себя Джованами, но все же, соблюдали это почтительное обращение: во-первых - из-за того, что они действительно не испытывали какой-либо неприязни к своим двойникам; а во-вторых - понимали, что без этих "двойников" никогда не удастся починить корабль. Время от времени лицо какого-нибудь Джована омрачалось мыслями о том, что же делать, когда корабль будет починен, но вот вновь появлялась улыбка и лились приветливые слова.
- Прежде всего, надо выяснить, что сталось с тем первым, который сбежал от нас. Пусть выступят добровольцы-разведчики.
- Могу и я пойти. - поднялись разом несколько Джованов Симеронов.
- Во-вторых. - подхватил один из сидевших в кругу. - Нам надо построить какие-нибудь укрепления и жилища.
- Ведь здесь могут обитать и животные.
- Хорошо. - кивал один из них. - Пусть некоторые займутся строительством; хижины можно плести из местных растений.
- Хорошо. Надо создать еще сотни две братьев, которые отправятся к холмам, искать рудные выходы. Я сам пойду с ними... Не забывайте: планета по большей части состоит из металлов; отчего и притяжение, как земное.
- Да уж помним, помним. - с мягкой улыбкой смотрели на своего "двойника", сразу пара дюжин Джованов.
А сам первый Джован сидел, как и все в позе лотоса, улыбался и уж не знал: может он и впрямь не Джован? Может и впрямь, двойник? Столько их, таких же, как он, говорящих его языком, слагающих стихи, которые еще только вертелись в его голове. Огляделся и понял, что часть Джованов прибывает в подобных гнетущих рассуждениях.
Кто-то предложил разделиться на группы: и оказалось, что никто не хочет плести жилища из растений и идти на разведку; зато все Джованы хотят идти в холмы, искать руду...
Пока думали, что делать создали еще две сотни Джованов, а потом, наконец, решили построить их в две колонны по двести "братьев" и бросить жребий-лист. Колонне в которой стоял Джован выпало идти на поиски руды. Ну а из второй колонны быстро нашлось десять добровольцев, решивших, что лучше уж пробраться к противникам (если они вообще есть), чем плести (да еще не известно как) эти хижины...
* * *
Вечером откачали из двигателя одну каплю горючего - и ее хватило, чтобы воспламенить заготовленную изумрудную груду.
Пламень сначала шипел, был почти невидимым, когда же прожег внешние полупрозрачные слои стеблей и впился во все еще пульсирующие сердца растений - стал ярко изумрудным, повеяло жаром, раздался шум, будто где-то кружило целое облако пчел, а в воздухе во множестве повеяли почти не приметные и невесомые пылинки. Сначала их сдували с кожи, да потом бросили это занятие, не замечая, что пылинки, смешиваясь с потом растворяются, впитываются под кожу...
Четыре сотни Джованов Симеронов - все усталые; каждый уже с какими-то своими мыслями, впечатлениями, расселись в несколько рядов вокруг многометрового изумрудного столба.
Сначала, некоторые из них разнесли, похожие на огромные персики, плоды.
- Братья разведчики, вы вернулись? - крикнул кто-то - в ответ тишина.
- Ладно, что их ждать то? Может, и не вернуться совсем. - устало вздохнул кто-то. - Не вернуться - новых создадим. Вы давайте рассказывайте, что за день произошло.
Из каждого отряда вышло по одному добровольцу. Первым начал рассказ один из Джованов, что ходил к холмам:
- Дорога заняла у нас несколько часов. Ветер дул с гор, подгонял нас в спины; такое ощущение, будто огромная ладонь подталкивает в спину. Тогда и задумаешься - к холмам то хорошо идти, а, как обратно то возвращаться! Когда мы подошли к холмам, выяснилось, что не холмы это вовсе, но какие-то огромные растения - может грибы... Склоны их гладкие, отвесные и такого же цвета, как человеческая плоть. Вокруг них чувствуется запах каких-то фруктов; просто сочный, свежий запах... не знаю, с чем его еще можно сравнить... Ладно, когда подошли мы к ним уже почти вплотную, увидели растение высотой метра в полтора - стебель почти черный, а в верхней части расходилось оно чашечкой из которой непрерывно пыльца вырывалась. Но самое удивительное было в том, что растение это двигалось и оставляло за собой бороздку...
- Надо было поймать его! - высказался один из братьев.
- Попробовали бы вы его поймать, когда нет никакого оружия. На корабле, правда, лежит один разрядник, но, надеюсь, никто не станет утверждать, что оружие принадлежит ему?.. Итак, продолжаю. Подошли к склонам, фруктовый запах еще усилился; дотронулись до них - склоны мягкие, и такие, словно в них сердце прохладное бьется; ветер то жаркий, а склоны прохладные. На ощупь - мягкие. Мы попробовали от них кусок отковырнуть; только пробником дотронулись, как в "грибу" (я их "грибами" называть буду), так вот - открылся проход и полетела пыльца, била фонтаном - многих из наших присыпала.
Потом, значит, пыльца прекратилась, а отверстие осталось; смотрим в него: идет туннель, такой что и два человека могли бы разминуться; а стены, точно сердце, пульсируют. Туннель тот вниз заворачивал, но от него еще и многие боковые проходы отходили. Тут вызвалось несколько добровольцев, чтобы пройтись по этому туннелю. И мы правильно рассудили, что уж если идти в этот лабиринт - проходов то сколько! - надо связать веревку. Сходили в ближайшую рощицу, нарвали там этих стеблей, связали их... ну и трех добровольцев, среди которых и я был к этой веревке привязали.
Идем мы по туннелю, а там уж так фруктами пахнет, что и дышать тяжело, голова кружится; потом, правда, перестали замечать - привыкли, значит. Я там даже и стихотворение сочинил, рассказать?
- Нет - давай дальше!
- Что в туннеле то было?!
- До конца его мы так и не дошли - у нас ноги слабеть стали. Ну, стало быть, решили поворачивать.
- Могли бы и дойти!
- Вот вы бы и шли, "братья"!.. Ну, так вот - только собрались мы назад поворачивать; как оглянулся я - ДЖОВАН СИМЕРОН, и вижу: в проходе боковом вроде, как комнатка, в центре той комнатки коричневый стебель поднимается; в верхней своей части бутоном расходится, а в бутоне том, та пыльца, что на нас вначале посыпалась. Подошел я к этому растению; рукой пыльцу зачерпнул - она в ладонях движется, щекотит. Ну, а как вышел обратно пыльца затвердела, как гранит стала, а может и тверже... Вот тогда Я и понял, зачем нам это нужно...
- Да, сразу понял. - кивнул другой Джован Симерон - ведь, он считал, что идея пришла первой к НЕМУ.
- Конечно, мы можем с помощью этой затвердевшей пыльцы залатать днище корабля. - улыбнулся еще один Джован, считавший, что все придумал он.
Еще несколько дюжин кивнули этим "помощникам"...
- Вот. - первый рассказчик протянул темно-коричневую, в форме ладони плюшку. - Мы ее уже пытались разбить, и пробником пробовали - все бесполезно. Если бы там таких растений было побольше - мы уже и сегодня могли бы залатать корабль, но я видел только одну такое.
Вскочил другой Джован Симерон и, оглядев "братьев" созданных, как он полагал им - молвил:
- Если вспомнить "фонтан" который вырвался, когда вы дотронулись до "гриба" пробником, то можно предположить, что в этих лабиринтах находится достаточно подобных комнаток. С другой стороны интересно - почему пыльца не застыла прямо на ваших телах?
- Мы чувствовали щекотку, кожу покрыла коричневая пленка, а потом сразу исчезла.
- Я думаю, что она впиталась в нашу плоть...
- И тут еще в воздухе что-то летает; видите - пепел от жженых растений и кружит, словно живой...
- Да уж - мы надышались тут всяким. Когда вернемся на Землю...
- Так, эту тему пока оставим.
- Тогда скажу я - поднялся один из "строителей". - Сегодня мы опробовали эти стебли: если приловчиться, то из них вполне можно вязать хижины. Примитивные конечно, но от ветра вполне могут защитить. К тому же: нельзя чтобы все было на виду. Каждый из вас тоже имеет право на личную жизнь. Так вот: сегодня создадим еще сотни три "братьев" и общими усильями перенесем корабль к "грибам", там построим крепость... - он повернулся туда, где за светящей ровным изумрудом рощей, мерцали, словно росинками, серебристыми крапинками горы.
- Будем все время увеличивать нашу численность. - говорил Джован какой-то.
- На добровольной основе разделим должности. - с сомненьем голосе проворчал еще кто-то...
- А вот и "братья"-разведчики вернулись!
Из кустов медленно вышли и, не подходя к костру, остановились десять "разведчиков". Испуганными, напряженными голосами говорили они:
- У ваших противников огромная армия; все долина за лесом заполнена кострами, перед которыми сидят тысячи; смеются, громко кричат, грозят в скором времени вымести всех нас прочь. Наше воинство ничтожно против них и потому не вздумайте преследовать!
- Преследовать? - удивился целый хор. - Мы на них и нападать не собирались, но, разве они уходят?
- Нет, нет, нет... - зачастили испуганные голоса. - Только не вздумайте преследовать их!
- Да уж какой тут преследовать! - вскочили почти все Джованы. - Создаем три сотни!
- Пять!
- Ладно - пока пять и сразу уходим к "грибам"!
* * *
Еще днем, когда двести Джованов подошли к грибам, а еще двести пытались скрутить из стеблей хижины; десять разведчиков были схвачены дозорными, которых выбрали Мефистофелем и Вазелвул из рабов.
Этих десятерых испуганных, но все же держащихся с достоинством, подвели к двум "владыкам", которые, словно на тронах, расселись на самых высоких, полутораметровых кристаллах. А вокруг столпились рабы и надсмотрщики; причем, надсмотрщики держали в руках хлесты из изумрудных стеблей, которыми должны были погонять нерасторопных.
- Сколько вас? - спрашивал Мефистофель, глядя на низкое оранжевое полотно заслонявшее небо.
- Много; достаточно много; но мы не угрожаем, а приглашаем; войдите в наше братство. Ведь сора наша произошла из-за незнания. Шок полученный от первого раздвоения был гораздо большим нежели...
- Заткнись! - раздраженно отмахнулся Мефистофель, продолжая разглядывать волнистый оранжевый купол и думать.
Несколько надсмотрщиков, желая услужить тем, в чьих руках была власть, и подняться, как можно выше от рабов - бросились на разведчиков, скрутили их; связали руки лианами; избили, вымещая накопившееся...
Мефистофель не вмешивался; он давно уже укрепился во мнении, что все эти "двойники" несравненно его ниже, что в них главенствуют зверские, первобытные инстинкты; что их использовать нужно только, как примитивных роботов для достижения своей цели - уничтожение "первого двойника - достойного противника, который захватил его корабль, починка корабля и домой к Катрине".
- Сегодня он может выслать за нами погоню. - в раздумьях шептал он. Не так ли, Вузелвул? - не отрывая взора от оранжевого купола, спрашивал он.
Вузелвул молчал - второй, задумавший все это, прибывал во мрачнейшем состоянии; чернота даже просочилась сквозь кожу, вырвалась на лице серыми пятнами: "Какая мерзость вокруг творится; какие они все идиоты - и Мефистофель, и все эти жалкие цифры. Что творят они! Что сотворил я накануне, избивая это несчастное полуживотное! Как после всего этого смогу я вернуться на Землю, предстать перед Катриной... Нет, я не Джован Симерон. Джован Симерон - это бог, которого я видел лишь раз, с которым должен был бы остаться; но бежал и движимый своей гордыней создал демонов!.. Что со мной - может, схожу с ума?.. Как кружится голова, какой плотный, густой ветер... эти лица, мои искаженные окровавленные лица кругом, повсюду... Что про молекулы ДНК?.. Что за мысли лезут мне в голову - все искушения, все зовет меня, чтобы погрузиться в еще больший мрак... Да - я помню ту бирюзовую вспышку - я был рожден по его образу и подобию; он мне дал благость в голову, но я разрушил все; я создал демонов своей гордыни... Какой душный ветер, господи, дышать невозможно... Что же мне теперь делать?.."
А Мефистофель, разглядывая горы, говорил:
- Мне потребуются десять смельчаков, которые вместо разведчиков вернуться в лагерь врага и скажут, что войско мое неисчислимо - награда будет соответственна риску.
Тут же из рабских рядов потянулось множество рук, а надсмотрщики просто выступили вперед и склонили головы.
Мефистофель чувствовал себя повелителем муравейника и оттого испытывал отвращение. Наугад тыкал он пальцем в этих "жалких своих подобий", и те, кого выбирали, улыбались, тут же отходили в сторону, подальше от тех, с кем недавно стояли.
- Ваша задача - убедить противника в нашем численном превосходстве и не допустить, чтобы он направился за нами в погоню. - любуясь постепенно расходящейся темно-оранжевой вечерней завесой, говорил Мефистофель.
Каждый из десяти избранных, стоявших перед Мефистофелем, размышлял примерно так: "Был ли я не был когда-то на планете Земля, была ли, не была девушка Катрина - ничего теперь не ясно, все, черт подери, перемешалось! Быть может - это некая цивилизация проводит эксперимент над моим разумом; но если я хочу выжить, надо, как то приспособится к этим новым условиям. Иначе, опять будут бить; и если не покажу себя -стоять мне в одной колонне с этими "полуживотными, рабами... А ведь и я хотел создать рабов... Нет - это бред какой-то. А может рабы, созданные мной, восстали. Нет - лучше и не думать об этом..."
Итак, через несколько минут, отряд во главе которого на двух больших изумрудных листьях, как на носилках; несли Мефистофеля и Вазелвула, отправился к горам, а лжеразведчики отправились в лагерь к "братьям".
- Быстрее! Быстрее! - кричали надсмотрщики; поглядывали на предводителей, помахивали кнутам, ударяли время от времени спотыкающихся, идущих слишком медленно или неровно "рабов".
И все эти Джованы Симероны "надсмотрщики" испытывали отвращение к тому, что делали; понимали, что поступки их мерзки, но все они ДЖОВАНЫ СИМЕРОНЫ, боялись, как-то неугодно выделится из общей массы - тогда, ведь, другие "эти ничтожества" - набросятся на них, вновь избивать станут; поставят в конце концов в одну колонну с рабами.
А некоторым, как А1, например, сложившаяся обстановка нравилась - это они несли листья с Мефистофелем и Вазелвулом; заискивающими речами пытались вызнать о дальнейших их планах.
- Пока идти, как можно быстрее. - бормотал Вазелвул, разлегшись на листе и разглядывая прояснившуюся в темноте галактику; сейчас в ее серебристом свете он увидел и несколько камешков, неподвижно застывших в небе - на самом деле астероидов, ежесекундно, как и планета пролетающих 3 сотни верст. - Потом пробьем рудники, построите металлургический завод. Изготовите пластину. - он зевнул. - Еще какое-нибудь простейшее оружие; создадим мощную армию, двинемся на противника... Вот, собственно, и все... - промолчал, потом добавил пренебрежительно, как лакомый кусок псам бросил. - Вы станете командирами крупных отрядов; будете есть, пить до отвала; все что захотите делать... только служите мне верой и правдой... - он даже сморщился от отвращения к этим "жалким ничтожествам, готовым на все ради достижения своим мелочных, подлых целей", и Мефистофель глядя на подрагивающую в такт движения "цифр" галактику, осознавал, как ничтожны эти рабы, эти надсмотрщики и даже Вазелвул, против этого светящегося миллиардами звезд ока: "Быстрей бы только вырваться отсюда, да позабыть обо всей этой суете..."
Вазелвул тоже смотрел на галактику и настолько глубоко погрузился в свои размышления, что ничего не слышал, и не видел ничего кроме этого звездного острова: "Я ничтожество... - давил он себя. - ... Я сбежал от бога имя которому Джован Симерон; теперь несчастные обречены на страданья и все из-за моей гордыни! Я возомнил себя богом, хотя он только дал мне воспоминания о блаженной земле и святой деве, кои я по неразумению своему извратил, захотел присвоить себе; в то время, как воспоминания эти и сила божественная были даны мне для самосовершенствования; для постижения новых истин... Прости же мою гордыню, о Джован Симерон создатель! Но что же мне делать теперь, как искупить свою вину, как вернуться в сад мудрости... Думай, думай...
По земле между кристаллов протянулась мягкое и теплое бирюзовое сияние; казалось, теперь, что идут они по огромному, но не глубокому только до колен спокойному морю, которое тянулось до самых гор. При каждом шаге бирюза вихрилась, расплескивалась плавными, медленно опускающимися каплями.
- Эх... - стонали рабы, а потом кто-то из них решился и запел негромким, забитым голосом:
- Мы идем по чисту полю, Впереди громада гор; И горит в сердцах надежда, Что мы вырвемся на бой.
- А ну заткнись, мразь! - рявкнул кто-то из надсмотрщиков.
- Пускай поет. - еще раз зевнул Мефистофель.
- Обретем в горах мы силу, И захватим звездолет, И к родимой, милой хате, Мы отправимся в полет!..
Песенку неуверенно подхватили многие рабы, а потом и надсмотрщики; и пели до тех пор, пока раздраженный Мефистофель не велел им заткнуться и не заснул.
По бирюзовому морю шли они до самого утра; впереди медленно вырастали первые отроги, за которыми громоздились все новые и новые вершины, уходящие в конце концов под самое небо; на склонах серебрились пятнышки, но из-за расстояния не возможно было разглядеть, что это...
* * *
Той же ночью, под оком той же самой галактики, "семь сотен" братьев переходили к "грибам".
Две сотни уместились под звездолетом и тужились, неся эту многотонную громаду; остальные шагали вокруг, поддерживали добрыми словами тех, кто "дабы показать свое расположение к "двойникам", переносил звездолет.
Шли медленно; обходили кристаллы, а когда это было невозможно, переносили прямо через них. Один раз звездолет стал заваливаться на бок и раздавил пятерых или шестерых братьев (в суматохе не разобрали). Поднялись крики; звездолет кое-как выровняли и пошли дальше, не сколько не жалея о погибших - ведь на их место можно создать хоть шесть сотен, хоть шесть тысяч, хоть шесть миллионов! Почти все видели вокруг себя только наделенный речевыми способностями материал, к которому, чтобы он работал, надо относится с лаской с уважением. Немногие, (в их числе и первый Джован) сомневались; видя вокруг такое количество себе подобных: "Быть может и не было ничего? Быть может, все воспоминания - ничто?"
Уже к утру, усталые, измученные дошли таки до "грибов", крутые склоны которых поднимались над ними метров на двадцать - попадались, однако, и такие, которые высились на полсотни метров. В темноте из глубин их шел слабый коричневый цвет, такого же цвета была и земля между ними.
В воздухе стоял сильный фруктовый дух, и без конца слышался шелест, будто мириады песчинок терлись друг о друга.
На рассвете между криками послышались отчаянные крики: десять Джованов Симеронов стояли на коленях перед почти тысячей своих, не изуродованных отражений; на лицах же недавних "рабов" сохранились еще следы ботинок, уже каявшегося в то время Вазелвула.
- Ваших разведчиков захватили! - иступлено кричали они. - А нас заставили пройти к вам; на самом деле у Мефистофеля не такая уж и большая армия, и он уходит с ней к горам. Только не гоните нас обратно! Давайте, все станем братьями!
И некто не пожалел тех десятерых разведчиков; вот если бы на их месте были псы, или даже кролики - жалости было бы куда больше. Здесь же, каждый рассматривал окружающих, как стихию, как море - испарилось из него несколько капель, так и что ж - не жалко. Хотя, в целом, ко всем надо относиться с уважением; но, выделить кого-то не допустимо - все одинаковые, все двойники; кристаллов вон целые равнины, а крови еще больше.
- Собираются завод там построить!.. Железо добывать!.. Армию создавать! - на перебой выкрикивали недавние рабы, желающие присоединиться к этому счастливому сообществу, ну и стать поближе к цели каждого - к кораблю.
- Ушли в горы? - перекатывалось по рядам. - Ну и пусть уходят! Сегодня же начнем строить крепость! Оставайтесь с нами! Сдавайте кровь! День начался! За работу!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ