И вот его сердце выдрано и он чувствует его выдранное в когтях старухи. Он чувствует, как сжимает она его все сильнее и оно болит, болит невыносимо! И он вновь закричал беззвучно, когда сердце взорвалось, рассыпалось на сотни маленьких осколков...
И вот он падает вниз среди миллиардов осколков стекла, все они норовят прорезать своими острыми гранями его глаза.
Ему страшно захотелось вырваться из этого кошмара и, собрав все свои силы он вспомнил голубя из далекого детства, из храма стоявшего на зеленом холме... И вот действительно зазолотился огромный голубь и, стремительно разогнав взмахами могучих крыльев осколки подхватил Дмитрий и понес его вверх, туда где сияли в лучах громадного солнца мягкие, без единого острого угла перины облаков.
Дмитрий сидел на мягкой спине, чудесного голубя и, обхватив его за шею, заглядывал в золотящиеся вечные глаза и спрашивал:
- Кто ты?
- Я бог, - незамедлительно вспыхнул в голове Дмитрия давно уже известный ответ, и в это время они влетели в нутро огромного туннеля стены которого состояли из облаков.
Где-то в глубинах сознания Дмитрия вспыхнуло воспоминание о бабушке и вот она дымчатая и расплывчатая уже всплыла прямо перед ним.
- Я ведь был прав, я ведь сделал рай для всех людей, так ведь?! - хотел закричать он, но шепот его никто не услышал, а лицо бабушки вдруг стало преображаться в лицо той страшной старухи...
- Ты прав... ты прав... прав... прав!!! - хриплым хором закричала тут и бабушка и "бог-голубь". "Ты прав..."
Тут потемнели облака и обратились в бессчетное множество человеческих лиц, все наливалось тьмою и плач бессчетного множества голосов слышался ему... Он летел на вороне с содранной кожей и чувствовал его липкое мясо. Ворон нес Дмитрия прямо на человеческие лица, а те жалобно стонали и из их пустых глазниц вырывались слезы.
Там, в пустых глазницах, увидел Дмитрий темные бездны в которых кружились в стремительных, ведущих в бездну водоворотах, кошмары... кошмары... бесконечные, бесчисленные кошмары, у каждого свои, но кошмары эти все росли по мере того как приближалась эта стена лиц. Кошмары росли, становились целыми бесконечностями мучений, от которых не было им защиты... вечность проведенная с одним своим сознанием...
* * *
Его вернули не через год, как он просил, а значительно раньше - через шесть с половиной месяцев. Но, когда его вернули, он вывалился на пол и, не видя еще лиц, захрипел страшным не человеческим, а волчьим хрипом:
- Убейте меня! УБЕЙТЕ!!! Нет... нет, сначала уничтожьте все это, а потом убейте!!! Дайте мне только разломать все эти проклятые сферы и тогда я спокойно уйду в ничто! У... как я хочу уйти в ничто, чтобы не было ничего...
Он схватился за чьи-то брюки и стал подниматься на ноги, содрогаясь бледным, худым, разве что не прозрачным телом.
Он увидел чье-то лицо и заплакал, издавая при этом истерический шепот:
- Вы настоящие? Вы ведь не мое воображение? Вы ведь не будете говорить моими мыслями? Так ведь... так ведь?! Я провел там целую жизнь очень, очень много времени, долгие годы. Я почти сошел с ума... а-а!!! Оно движется, оно плывет... а-а!! - он указал рукой на какой предмет и схватился за чьи-то плечи, энергично их сотрясая и оря: - Вы меня слышите!!! Никто меня не слышит!!! Смотрите лица оплывают... все двигается... опять шатается, обломки... сердце, не надо, а... ААА!!!! Прошу не надо больше сжимать сердце... тьма, господи, как холодно... Разрушьте все это и убейте меня, скорее молю - убейте, избавьте от этого кошмара! Это не рай - это ад - для каждого свой, бесконечный ад, там нет покоя, нет отдыха, нет сна! Человек соткан из тьмы из света - слышите из тьмы и света! И тьма там всплывает, все время надо с ней бороться... все время... А-А!!! Опять сердце... стены рушатся... - Успокойтесь, прошу вас, - тихий, нежный, ласкающий женский голос обволок его, словно бы мягким весенним поцелуем и он с тихим, вздохом обнял эту женщину - так бы он обнял бы и березку.
- Я спокоен, спокоен, - шептал он, обнимая ее, нежно и крепко и чувствуя, как вздрагивает в его объятиях теплый мягкий стан. - Я спокоен, - прошептал он и провалился в черноту...
* * *
Во тьме кружились сотни чудовищных образов, сжимали его, рвали на части, перемалывали зубами, поглощали...
- Очнитесь, очнитесь. Создатель, сегодня великий день, проснитесь же... Введите еще одну дозу...
Что-то мягко кольнуло его руку и волна льдинок пробежавших по его телу, придала Дмитрию сил открыть глаза. Яркий, нестерпимо яркий, плотный, застывший свет давил ему на глаза, а каждое слово тех тяжелых контуров, что окружали его казались ему падающими на него каменными глыбами.
- Как вы себя чувствуете?
- Вы уничтожили их?! Уничтожили?!
- Спокойно, спокойно... - тот же мягкий, обволакивающий женский голос как и прежде попытался успокоить его, но на этот раз безрезультатно. Дмитрий, не смотря на то, что голова кружилась, а тело было, как разорванная тряпка, не желал успокаиваться до тех пор, пока на его глазах не уничтожат последнюю сферу.
Словно какая-то пружина подкинула его, и вот уже сидит, и пытается подняться на трясущиеся ноги.
- Прошу вас успокойтесь, - это говорил, громким, неровным от волнения голосом, только что вошедший худой и высокий мужчина с рыжей бородкой. Мы вас понимаем, - продолжал он садясь на кровати рядом с Дмитрием и похлопывая его по плечу. - Мы знаем, как угнетали вас эти нелюди, эти твари из "Электры"! Но сейчас все позади, поверьте все теперь под нашим контролем. Но я думаю стоит рассказать все по порядку, итак слушайте. Когда шесть месяцев назад были выпущена первая партия сфер и продана богатейшим людям планеты, все это держалось в величайшей тайне и даже те, кто был причастен к производству сфер в цехах "Электры", оставался в неведении, что он делает. Количество выпускаемых сфер тем не менее росло, их выпустили уже несколько сотен и вот сферу под номер 777, заметьте, это небесное число - это предзнаменование сверху. Итак, сферу номер 777 приобрел некий преуспевающий предприниматель, владелец нескольких крупных фабрик Владимир Андреевич. Он и сейчас хорошо помнит этот день - как погрузился он в эту сферу и как вернулся спустя несколько часов, знающий, что именно ему суждено стать помощником спасителя человечества. Не только избранные, а каждый человек должен получит такую сферу и жить в ней вечно - так решил Владимир Андреевич, и от этого дня только этой мечтой и жил. Он начал собирать своих друзей, знакомых - всех на кого он мог положиться, всем им он хоть на несколько минут давал погрузиться в сферу, и те возвращались движимые теме же мечтами, что и он. Постепенно их число росло, было у них и оружие, но все же сил для задуманного еще слишком мало. Тяжело всколыхнуть человечество, в наш спокойный век - все эти людские массы предпочитают сидеть по вечерам у телевизора и не о чем не думать, разжижать свои мозги. Но у нас был один замечательный ученый...
- Это я! - раздался похожий на шипение паяльника голос.
- Да он здесь. Он сделал так, что в один день экраны всех этих бесчисленных телевизоров и даже экраны компьютеров поведали людям все правду. На всех языках миры! Слышите, Создатель, что сделали мы - за несколько минут миллиарды людей узнали всю правду. За эти несколько минут, все на этом свете непоправимо изменилось. Прежнего уже было не вернуть, болото всколыхнулось! Пусть один из ста поверил. Но если собрать всех этих поверивших, то это уже миллионы борцов! Начались шествия, митинги, их разгоняли, и они ждали только того, чтобы кто-то встал во главе их. Конечно же этим человеком стал я! И вот штурм "Прогресса", видели бы вы это, о! - это было великое зрелище! Стрельба, кровь, люди кричат, давят, избивают кого-то, знаете, здесь была синяя стена у входа - ну такая, под цвет неба в безоблачную погоду, так вот теперь она вся красная - толпа ведь ОГРОМНАЯ! была, там, об эту стену несколько сот человек раздавило, кровь прямо в камень въелась! Но теперь все - во всем мире временный хаос, правительства свергаются, люди строят сотни заводов для производства сфер, и сферы строятся уже выпущено их несколько миллионов...
Дмитрий вдруг все понял и закричал страшным демоническим воплем, и выдрал бы свои глаза, если бы его не усыпили.
* * *
На улице было серо и пустынно, из застывшего неба моросил на ржавые стены домов мелкий осенний дождь, а редкие и чахлые городские деревья, скорчились, словно умирающие, бездомные старушки. По стеклу сбегали без конца горькие слезы дождя и где-то вяло и сонно урчал гром.
Дмитрий, с бледным и спокойным лицом стоял у окна и совсем не слушал Владимира Андреевича, который уже долгое время говорил что-то про счастье для всего человечества и вечную жизнь в раю.
Вот по улице поехал, разбрызгивая широкими плотными потоками лужи, тяжело груженый грузовик, в кузове его виднелись сферы.
- Можно мне уйти? - устало, безжизненно спросил Дмитрий.
- Вам, уйти, куда же? - удивленно переспросил Владимир Андреевич и повел своей рыжей бородкой. - Вам не надо некуда уходить, оставайтесь здесь, в центре событий. Это ведь разрастается с огромной скоростью, все человечество охвачено теперь жаждой попасть в рай! Все с нетерпением ждут своей сферы, а вас считают мессией, хоть и не знают в лицо. Но то, скажу я вам, и хорошо - а то разорвали бы вас на кусочки! Это ведь толпа... толпа, Создатель... Толпа эта страшная вещь, я и сейчас спать не могу, все вспоминаю тот ужас, когда сотни человек о ту стену раздавило... Жду вот своей очереди, а это будут в конце - я уйду в числе последних, хочу увидеть как все закончиться, и на этой земле останутся одни роботы...
- Вам никуда уже от этого не деться, - глухо молвил Дмитрий и по бледному его лицу, вместе с отражением плача дождя, побежали еще и собственные слезы, он говорил спокойно - голос его не выражал никаких эмоций. - Вам теперь никуда не убежать от этих воспоминаний - они всегда будут с вами и даже там в вечности, к которой вы так стремитесь - ведь вы там будете со своим сознанием. Понимаете, целую вечность - ничего нового, пришедшего из вне, вы будете замкнуты в бессчетных веках со своими сегодняшними кошмарами и светлыми мечтами, и они будут расти и расти, пока вы не сойдете с ума...
- Не говорите так! - с гневом воскликнул Владимир Андреевич. И Дмитрий, взглянув на него, понял, что переубеждать его бесконечно, и что Владимир Андреевич может убить его - Дмитрия если он как-то воспротивиться дальнейшему распространению сфер. Хоть он и звал его Создателем, а все ж главным для него были сферы.
- Простите меня, - очень печально проговорил Дмитрий, и во вспышке молнии вся комната наполнилась отражением текущих по стеклу мягких контуров, - Я понимаю теперь, что сотворил... Нет, вы все равно меня не поймете, тогда дайте, по крайней мере, уйти. Не волнуйтесь, я вернусь потом, обязательно вернусь, но только дайте мне побродить по этой земле на прощание!
Спустя полчаса, Дмитрий стоял у некогда синей стены - теперь она была ужасна: кровь раздавленных сотен, каким-то образом въелась в глубины камня и теперь стена казалась срезом гниющей плоти... кровавый поток извивался к ближайшему стоку...
Он шел по пустынным улицам, иногда ловил ртом холодный осенний дождь и дрожал от холода и от ужаса. Очень редко встречались ему люди, лица их были бледны, напряжены, а у некоторых даже подергивались от возбуждения. А какое презрение к окружающему можно было прочесть на этих лицах!
- Эх, каждый-то из вас все вокруг презирает, - шептал негромко Дмитрий, - направляясь к покосившемуся дому, в котором провел он всю прошедшую жизнь. - Каждый-то из вас себя теперь богом считает и ждет, как бы побыстрее свою сферу заполучить, да из этого опостылевшего мира в счастливую вечность уйти! Все то вам теперь букашками никчемными кажутся... уйти бы побыстрей, в блаженство погрузиться... что ждет вас?! Что ждет, господи!!!
В тот же вечер, он собрал в своей сиротливой квартирке всех своих старых друзей и знакомых, которые были еще в этом мире, и не знали, конечно же, что это он Дмитрий создал сферу (всегда ему удавалось держать это в тайне).
Большой стол весь заставлен был выпивкой и слышались со всех сторон громкие голоса, выкрики, визги...
- А я завтра уже...
- Да ну, а я только на следующей неделе, никак не дождусь!
- А все-таки здорово - никак не могу поверить!
- А я вот не могу поверить, что люди раньше жили без них! Смерть после нее то, может, и ничего нет, а тут вечная жизнь, и все, что хочешь, и весь комфорт! Ну чем ни рай!
- Я... я это говорю - о-т-л-и-ч-н-о!!!
Дмитрий держал неведомо уже какой по счету бокал, вздрагивал, весь перекручивался мучительно на старом, твердом дубовом кресле и время от времени начинал стонать. Вот он закрыл глаза и начал говорить по прежнему плача:
- Друзья мои! Знаете зачем я вас здесь всех собрал?! А собрал я вас здесь, чтобы сказать: ничего у меня не вышло - я проиграл! К сожалению, я был глухим, не слышал того, что мне говорили, когда это еще можно было остановить. Теперь поздно... Я творил это, чтобы встретиться с девушкой, которую любил и потерял потом. Но я любил ее, слышите - любил, единственную ее любил за всю свою жизнь! Все эти годы я жил мечтою, что нам удастся встретиться вновь, и еще верой в то, что каждый человек сможет стать творцом своего собственного мира и жить в нем вечно! Быть может, к этому стоит стремиться каждому человеку - расти до конца своей жизни духом, мудрости набираться, в гармонии с природой жить, тогда, быть может, и будет после смерти рай для такого сильного духа, а я лишь машину создал... она просто все образы из нашей головы подхватывает и проворачивает их перед глазами. Как в яйце там, как в утробе: ничего нового, ничего свежего - только то, что есть в вас уже есть, чему вы на этой земле научились, да что кошмарами в вас легло, и никакого ученья. Понимаете, вы как это ужасно - целую бесконечность плавать там в одиночестве, со своими старыми образами! Одумайтесь... одумайтесь!
Он поднял голову и увидел сквозь покрывающую глаза муть, что пьянка продолжается, а его даже никто и не услышал.
- А я то все жду-жду, вон вчера на приставке целый день играл, до сих пор монстры перед глазами мерещатся, такие вот: "У-у-а!!! А!!" Ха-ха!
- Ну и дурак, а по этим улицам хожу, и так, знаете, все это ненавижу! Всем этим гадам, которые от нас это скрывали, глотки надо было перерезать!
- Дураки вы ребята! - раздался голос девушки, - у меня дочка, так ее в первую очередь в эту сферу положу, а потом уж и сама. Мне бы только не состарится там, вот я только об этом и думала не состариться бы там, молодой бы остаться! Вот о чем думаю...
- Да ты пей - там то выпивки не будет!
- Да вы говорите просто чего не знаете - все, что угодно там будет.
- А девочки будут? Ха-ха!
- И девочки и мальчики, все, что хочешь будет...
Судорога свела тело Дмитрия, он почувствовал, что чудовищный напор раздирает изнутри его голову, что он умирает. Он белый, холодный и трясущийся прополз к окну и склонился там над черной бездной выбрасывая в нее содержимое своего желудка, глаза уже ничего не видели, но он стонал:
- Нет, я не хочу теперь умирать, не хочу теперь этого покоя, этой пустоты, хоть она и была бы блаженством по сравнению с тем, что ждет меня... - по голове его хлестали капли, а он все стонал. - Теперь я до конца буду с тобой, бедное человечество, уж думал я о тебе... мечтал о счастье, думал с тобой в рай пойти - не удалось, так значит пойду в ад, но убегать в пустоту от тебя, не стану... Нет - я люблю тебя! - он закашлялся, его вновь стошнило и он обессиленный сполз куда-то на пол. Его била дрожь, тело стонало, и он мог бы умереть, если бы захотел, но он не хотел умирать, - Катя, Катя, нам уже никогда не быть вместе - не суждено... может та, настоящая Катя, уже умерла, а может была счастлива до тех пор пока не началось все это безумие... лучше бы ты умерла, погибла в какой-нибудь катастрофе - а если ты сейчас уже там - в одной из этих...
* * *
Следующий рассвет принес головную боль и бабье лето. Друзья ушли, прибрав зачем-то никому уже не нужную квартиру.
На улице все залито было ослепительно яркими, теплыми лучами солнца, который особенно ярко блистали во влажном после многодневных дождей мире. Сильный раскидистый тополь шевелил плотной, сочной кроной и шелест от бессчетных листьев врывался дивным свежей мелодией в комнату, звал прочь из этих бетонных узких стен на приволье, где можно насладиться далями и хоть немного успокоить сердце.
А в груди Дмитрий, словно поселился маленький неутомимый кузнец, он бабахал там часто и в голове эти удары отзывались скрипом несмазанных петель...
Он шел прочь от города...
Последние дома уже остались за его спиной и теперь впереди в ярких лучах, падающих с безбрежного неба, колыхалась зеленая даль - поля, перелески, холмы, взгорья; вон речушка блещет, вон птица в небе...
Он испил из этой речушки холодной водицы, окунул в журчащую глубь голову и потом лег на песчаном бережку около поваленной молнией старой березки и долго смотрел на небо.
- Если ты есть там - могучий, и не такой глупый как я и как все люди, так приди сейчас или чуть позже, но только приди, не оставляй нас совсем одних. А ведь если ты и есть, а ты должен быть, то знай, что люди скоро совсем забудут о тебе - хотя, кто захочет тот будет видеть тебя, таким каким им хочется видеть, и тот ложный ты, в миллиардах образов будет им говорить то, что они хотят услышать и дозволять им все то, что они хотят. Знаешь, господи, я ведь сейчас надеюсь робко, что есть все-таки душа и у человека, и у зверей, и у птиц, и у деревьев. Ведь весь мир твой озарен изнутри этим прекрасным, все растет, стремиться вверх, развивается: из маленького ростка поднимается великий дуб, а из младенца, если он жил истинно, вырастает мудрец, вечность чувствующий. И есть в мире любовь, что бы ни говорили, как бы в грязь ее не втаптывали, а все ж есть она - разве же не она, разве же не любовь мною все это время руководила... Разве же одни только клетки мозга, воспоминания о ней хранящие, все эти одинокие годы сил мне придавали! Вот оно ведь есть, есть!!! Ведь я тогда, давно еще, в юности не тело в ней полюбил, а душу - душу, которая ее такой прекрасной делала! Ведь если бы я только тело одно полюбил, так и нашел бы спокойствие, удовлетворение в этой сфере где не было ее, а только лишь образ, который компьютеры из меня вытащили! Образ, тело они вытащили, а душу то нет! Душу то не повторить компьютерам, она одна - она целая вселенная, а там лишь пустышка мне вторящая... и не было мне покоя! - он замолчал и по щекам его текли слезы, и глаза его так жгли, что, казалось, прожгут небо и увидят тот вечный свет, который создал все это... Потом он встал и пошел покачиваясь обратно к пустеющему с каждой минутой городу.
- А быть может, мне просто сейчас очень-очень захотелось, чтобы ты был на самом деле, чтобы ты спас всех нас и даже меня от этого безумия. Мне просто так захотелось этого, что я действительно поверил в тебя... Но, быть может, это опять только самообман, просто слабость - просто то прекрасное, недостижимое, как вершина, вздымающейся над всем миром горы, которая лишь мираж для слабых сердец... Но господи, господи, как хотел бы я чтобы был ты на самом деле, чтобы спас всех нас раз уж мы сами слишком для этого слабы, и я надеюсь, что мы еще встретимся, любимая...
* * *
Он прошел у кровавой стены "Электры" и затерялся среди бетона. Там его ждала сфера, у которой он разделся и, взглянув на прощанье на нежное сентябрьское солнце, живущее за окном, сказал:
- Закрой меня до последнего дня этого мира... там, а аду и в одиночестве, я все же буду с тобой, человечество, любимое мое!
12.08.97 - 19.08.97
P. S. Если человек по настоящему любит, хоть всю свою родину, хоть одну только девушку, его ничто не должно пугать: ни боль, ни расстояния... А если это пугает его, то значит - это не любовь, а лишь какой-то самообман. Только высшая любовь - высшее самоотречение во благо любимого и отличает нас от животных.
ГРАНИТНЫЕ БЕРЕГА
There's No Time For Us
There's No Place For Us
QUEEN "Who Wants To Live Forever"
Холоден, заполнен пронизывающими до костей ветрами, месяц ноябрь. Небо затянуто низкими, быстро летящими, свинцово-серыми тучами, из которых целыми днями падает к размокшей, покрытой холодной грязью земле, серая, пробирающая дрожью, пелена дождя. Природа словно бы умирает в это время года: птицы, которые так искренне заливаются трелями весной давно уже улетели куда-то далеко, в жаркие страны, молчаливы черные дубравы, негде нет ярких цветов, и лишь кое-где на покрытых густыми каплями ветвях, дрожат в холодных порывах, почерневшие листья, им осталось жить совсем немного, слабо-слабо держаться они, и каждый ледяной порыв может сорвать их и бросить на черный ковер сложенный из мокрых и истлевших тел их братьев...
О город Петра! - ты поднявшийся, гранитными стенами и гранитными берегами, из топи русских болот, как холоден, как темен ты в это время года! Все-все одето в холодный, твердый гранит: и набережные, и стены домов, и небо, и воздух, и волны которые с тяжелым гневным рокотом обрушиваются на твои берега, словно бы пытаясь сокрушить их...
* * *
Пронзительно завыл где-то меж узко сдвинутыми крышами ветхих, старых домишек, где-то меж их покрытыми, грязно-темными отеками, серых стен, ветер. В серовато-промозглом воздухе пролетела с гранитного ледяного неба, разорванная бумажка, она печально прошелестела что-то в воздухе и пала в грязь, которую, казалось, размазал по всей улице, неравномерными, местами слишком жирными и глубокими, мазками, какой-то безумный художник. Пустынна была эта улица, иногда лишь скрипнет где-нибудь дверь, да мелькнет за грязным окном бледное и расплывчатое лицо, окруженное тьмой. Иногда ледяные порывы приносили откуда-то издалека, быть может из другого мира, шум людской толпы, но так эти голоса были далеки что казались лишь каким-то призрачным мертвенным шепотом вплетенным в вой ветра. И ветер уносил эти голоса куда-то дальше по улице, где серый воздух сгущался и стены домов расплывались в зябком мареве.
В этом сером морозном и вязком воздухе неожиданно резко застучали удары каблучков, они, словно острые копья, пронзали болотное марево. А вскоре из зяби вынырнула и фигурка: девушка среднего роста, одетая в темно-зеленое старое пальтишко, запачканное кое-где в грязи, тесно-русые ее волосы убраны были в аккуратную, полную косу, спускающуюся до плеч, а бледное личико выглядело уставшим, изнеможенным даже, она жалась к стенам домов, стараясь обходить грязь, но это ей не вполне удавалось грязь была повсюду.
Вдруг от стены, навстречу девушке выступила высокая фигура. Это был человек - быть может юноша лет двадцати, а может и тридцатилетний мужчина, трудно было определить это с точностью - лицо его было покрыто налетами грязи и копоти; заросшие двухнедельной щетиной щеки; волосы длинные спутанные, словно бы облитые какими-то помоями; одет он был в какое-то рванье, насквозь пропитанное грязью, местами разорванное, в разрывах видно было бело-синее, тощее, замерзающее тело. Вообще обликом своим он скорее походил на кошмарное видение, на мертвеца восставшего из могилы, потому девушка и испугалась и отдернулась от него и наверное бросилась бы бежать прочь, приняв его за какого-нибудь безумца или насильника, если бы не его голос...
Голос этот был мягок и очень печален, негромок, спокоен и тепел словно дыхание весны; только услышав первые звуки, не поняв даже слов, почувствовала она как сердце ее словно бы охватило мягкая волна сотканная из вечернего заката, когда золотисто-бордовый, жаркий солнечный диск, опускается за край небосвода. Потому она остановилась и внимательно взглянула на этого человека.
- Извините я вас кажется напугал, - говорил он, - простите ради бога, не хотел... Хотя знаю мой облик сейчас не может вызывать ничего кроме отвращения, ведь я похож на кошмарный сон не так ли?... Ох, девушка, знаете ли у меня есть картина, я совсем недавно нарисовал ее... старался... Хотите покажу вам, если вам понравиться, если захотите купить я продам, совсем не за дорого, сколько денег дадите столько и возьму, мне бы, хлебушка покушать, я так давно ничего не ел... Не помню уже сколько.
- Вы голодны... - проговорила девушка, и жалость к этому голодному художнику вдруг разом охватила всю ее сущность, она неуверенно подошла к нему, вглядываясь в его глаза. О какими были удивительными были его глаза - на этом грязном, изнеможенном лице, на этой серой улице, во всем этом огромном гранитном городе, они были необычайно ясны, глубоки, жгучи и печальны. "Господи, как же они печальны!" - вспыхнуло в ее голове.
- Как вас зовут? - спросила она.
- Анатолий, - ответил юноша, который смотрел теперь на личико девушки. Лицо ее вовсе не было лицом красавицы - нет, худенькое, бледненькое личико, которое однако притягивало к себе взгляд словно некий могучий магнит. Какая-то внутренняя сокрытая еще сила переполняла ее и нечто огромное и прекрасное рвалось из каждой ее черточки, рвалось вверх и что-то пламенное охватывало душу от одного только взгляда на нее.
- А меня зовут Аня, - произнесла она. - Вы знаете Анатолий, у меня нет денег, но если хотите я могу вас накормить, пойдемте ко мне домой...
- Да, право я был бы очень вам благодарен, но только перед этим позвольте все-таки показать вам мою картину, если она вам понравиться так забирайте, да-да непременно возьмите ее Аня, обязательно возьмите... Вы очень хорошая, добрая, я вижу это. Пойдемте, прощу за мной.
Он направился в какой-то узкий проход, словно ножом прорезанным меж стенами домов. Аня последовала за ним, сердце ее переполнено было жалостью к этому доброму человеку - о как ясно чувствовала она что он добрый!
- Вы где-то здесь живете? - спросила она неуверенно когда они вышли в совершенно жуткий двор, окруженный со всех сторон серыми, перекошенными стенами домов без окон: тот проход по которому прошли они был единственным ведущим в это место. Аня вздрогнула - ей неожиданно представилось что вздумай кто этот проход замуровать и они навек останутся погребенными меж этими стенами, как в гробнице. Какую ту жуть наводило на сердце это место: стены домов, испещренные выбоинами, смерзшиеся груды мусора у стен, и еще бесформенный обрывки одежды разбросанные повсюду, словно бы разорвало в этом дворе кого-то на части.
- Еще раз извините, - проговорил Анатолий и пошатнулся на слабых ногах, - не надо мне было вас сюда вести...
- Нет, нет, что вы, - сказала Аня, с ужасом оглядываясь по сторонам, - так вы здесь где-то живете?
- Да. Идемте за мной, - вздохнул Анатолий и опустив худые свои плечи, поплелся к зияющему в нижней части одной стены пролому. Но, подойдя к нему, он вдруг остановился и сделался совсем бледным, опустил глаза и вздрагивая от продирающего его тело холода произнес отрывисто:
- Как же это глупо получилось... Аня вы извините меня что привел вас сюда... ну вот теперь вы можете уйти... какой же я дурак... не полезете ведь вы за мной в эту дыру, в подвал... еще раз извините... и если позволите я провожу вас обратно...
- Нет, прошу вас, проведите меня, я хочу взглянуть на вашу картину, говорила Аня и на миг ей сделалось жарко, а потом вдруг бросило в холод.
Анатолий вновь вздохнул, шагнул к провалу и спустившись в него первым подал руку Ане. Так в былые времена, кавалеры подавали руку дамам, которые распахнув золоченную дверцу, выходили из кареты. Здесь же Ане пришлось спрыгнуть на бетонный пол, покрытый сальными лужицами, на которых отражались мертвенные призрачные блики от лампочек которые горели под низким потолком подвала. Вокруг тянулись и хаотически переплетались ржавые трубы, большие и малые, низкое вибрирующее гудение раздавалось из них, и казалось что это в голове гудит и вибрирует какой-то ржавый механизм, словно бы желая разорвать черепную коробку, от этого гудения и по лужицам на полу бежала мелкая рябь. Меж труб что-то часто и гулко капало или просто ударялось об воду.
- Вы здесь живете... - в ужасе произнесла Аня, ступая следом за Анатолием в узком проходе меж урчащих труб.
- Да так сложились обстоятельства, - глухо и безжизненно проговорил он и плечи его опустились еще ниже, -... Прошу здесь осторожно, придется пролезть под этой вот трубой и смотрите не дотроньтесь до нее, она раскаленная, вот я сам дотронулся случайно..., - он показал Ане ладонь на которой сохранились еще следы старого ожога.
Затем он первым нырнул под массивную трубу которая преграждала им дорогу. Аня вздохнула глубоко и последовала за ним, от трубы ее обдало жаром, зашипело даже пальто на спине когда она случайно дотронулась она им до трубы, но вот уже подает ей свою худую руку Анатолий и говорит:
- Ну вот мы и пришли.
Аня выпрямилась в полный рост и едва не задела головой потолок, Анатолию же приходилось ходить все время вобрав голову в согнутые плечи что бы не задевать потолок.
Вот что увидела Аня: это была площадка с трех сторон окруженная трубами, а с четвертой бетонной стеной, под потолком мелко дрожала, то загораясь поярче, то слегка затухая небольшая, покрытая грязью, лампочка, свет от который исходил такой неживой, такой отвратительно тусклый, что лица в этом свете казались какими-то жуткими масками, покрытыми темными впадинами и серыми острыми выступами. Стул со сломанный ножкой (на ее место подложены были кирпичи) стоял у стены, там же у стены, навалены были какие-то доски, заменявшие Анатолию стол; был и матрас, конечно же грязный, изорванный, в местах разрывах торчала желтовато-серыми комьями его начинка; а когда в этом месте появились Анатолий и Аня, юркнула под одну из боковых труб тощая мышь.
И еще в этом аду, созданным какими-то безумными творцами, была картина. Она, нарисованная на большом листе белого картона, стояла, прислоненная к стене, на тех самых досках, заменявших Анатолию стол. Картина была нарисована цветными карандашами, останки которых валились в беспорядке подле нее. Аня как только увидела эту картину так быстро подошла к ней, с жадностью вглядываясь, в каждую черточку, в каждый штрих.
Анатолий проговорил, несколько смутясь:
- Ну как?... Я так знаете хмм... были бы у меня получше карандаши или краски, да белый лист... ну вот видите что получилось... ну как вам?
Аня молчала. Внимательно, с умилением вглядывалась она в этот лист картона поставленный на грязных досках и казалось ей что это окно - окно в иной мир. Там видела она ласковые прозрачно золотистые волны моря, которые с ласкающим душу и сердце, шепотом, ложились на прибрежный мягкий песок. Огромный, словно, наполненный горячим золотом, многогранный алмаз, диск солнца, коснулся уже где-то вдали края моря и вокруг него кружили чайки и темноватые, испускающие по бокам бирюзово-золотистое сияние облачка, словно воздушные корабли застыли в небесной лазури. А на берегу стоял уютный домик, на пороге которого сидела девушка, обнимавшая в руках большой букет цветов, целый луг которых раскинулся прямо за домом. А среди золотистых волн виднелся и парус, и рыбацкая лодочка, и кажется даже маленькая фигурка рыбака сидевшего в ней. Были еще и горы, они своими снежными, окрашенными уже в закатное золото, шапками, возвышались где-то далеко-далеко, над полями и над лугами...
Такова была эта картина. Глядя на нее Аня на время забыла обо всем: забыла о том где она находится, забыла о том что спешила до этого куда-то, забыла и не слышала уже отвратительного гула исходящего из труб, и отвратительный тусклый, помойный свет заливающий этот жуткий подвал словно бы померк для нее; теперь видела она свет иной, исходящей из этого окна в светлый мир, и слышала она ровный, такое, теплое и печальное, вечное пение волн морских, ласкающих берег, и видела, и чувствовала она все это... Хотя... картина эта вовсе не была совершенно, и скупой и холодный ценитель искусства сказал бы что некоторые черты в ней лишние, некоторые штрихи неточны... Но что какие-то отдельные штрихи - для Ани тот мир был прекрасен, совершенен, могла ли видеть она в нем, гармоничном и возвышенном, какие-то отдельные неточные штрихи - вот весь мир который окружал ее был создан из отвратительных, извращенных, кривых штрихов...
Анатолий закашлялся. Согнулся весь в три погибели, тощее тело его сотрясалось от глухих ударов которые рвались из его груди, казалось он вот-вот, должен был развалиться на части. И Аня резко обернулась и подбежала к нему, осторожно обхватив за плечи, от чего весь он вздрогнул, передернулся даже:
- Анатолий... Толечка, что с вами? - спрашивала она и на глаза ее навернулись слезы и заблистали они словно два солнышка, сердце ее стучало быстро-быстро, и все быстрее и быстрее словно бы желая вырваться из тела, тесно ему стало в груди, что-то большое, необъятное как тот мир который увидела сквозь окошечко проделанное Анатолием в стене, рвалось из души ее и жаждало обнять, расцеловать, подхватить, унести вместе с собой этого изнуренного голодом и холодом человека.
- Анечка... отойдите... от меня, - задыхаясь от кашля выдавил из себя Анатолий, и вырвавшись из ее объятий рухнул лицом вниз на матрас, кашель все еще сотрясал его тело... Потом кашель прошел, а он остался лежать совсем недвижимым, уткнувшись лицом в грязный матрас, иногда только раздавалось хриплое, надорванное его дыхание. Наконец он спросил:
- Вы еще здесь?
- Да. - ответила Аня, которая все это время простояла, не смея пошевелиться.
- Вам понравилось? - раздался его голос.
- Да... вы... я... вам нельзя здесь оставаться не в коем случае, пойдемте со мной. Я накормлю вас, напою, отогрею, Толечка, пожалуйста, и возьмем вашу картину из этого жуткого подвала, пожалуйста, пойдемте...
Он помолчал немного, потом спросил:
- Вы что же одна живете?
- Нет, что вы... - тут она смешалась и нервно сцепив свои ладошки, с каким-то мучением, точно только тут припомнив что-то неприятное, болезненное, выдавила из себя, - вовсе не одна... матушка, две маленькие сестренки и братишка, еще отец..., - тут на лбу ее собрались маленькие морщинки и она с каким-то глубоким отвращением продолжала, - он пьет, вечно в стельку пьяный... - тут она резко замолчала...
Вновь только трубы гудят, да капает что-то или ударяет о воду часто и гулко... Аня повернулась и смотрела в окно стоящее у стены подвала, потом она подошла к Анатолию и говорила:
- Я не оставлю вас теперь. Не за что не оставлю, слышите вы это? Я не позволю вам оставаться в этом ужасном месте! - выкрикнула она.
Анатолий повернулся и сел на своем матрасе, лицо его в тусклом, падающем из залепленной грязью лампе, свете, было ужасно.
- Здесь по крайней мере тепло, - произнес он, - да, трубы не дают мне замерзнуть...
- Но вы... так молоды, - запинаясь говорила Аня, - где вы жили раньше, где ваши родители?
- Рассказать..., - Анатолий прикрыл глаза, - дни детства и отрочества, какими счастливыми, солнечными, полными звонких ручейков и шума моря вспоминаются они мне, особенно детские годы, тогда помню я и начал рисовать... На берегу моря, у зеленой рощи... но это ушло, ушло... остались только воспоминания и мечты, четырнадцатый год, отец мой был офицером, его забрали в армию... через год пришло уведомление о его смерти... даже хоронить было нечего, он сопровождал обоз со взрывчатыми веществами, ну и в общем попал туда немецкий снаряд... мы остались вдвоем с матушкой... К тому времени я добился уже чего-то в художественном ремесле, - тут Анатолий закашлялся надолго, а потом отдышавшись продолжил, - перебивались в общем, кое-как, а потом начался этот хаос, все перемешалось закружилось, весь мир встал с ног на голову, все бегают, кричат что-то убивают друг друга, зазывают в какие-то партии... Весь этот год какой-то кошмарный, с самого своего начала, с зимы... какие-то банды, толпы озверевших людей кругом, да, да, мир сошел с ума! Помню какая-то шпана побила стекла в нашем доме, убили нашу Жучку, потом, помню, мне надо было отлучиться, некогда не забуду тот день... начало ноября было или конец октября, на улице сыро, темно, холодно, я бегу по этим улицам, спешу быстрее домой к матушке, и все по углам люди какие-то, черные словно тени, и группами стоят, и песни поют и целыми толпами всю идут и идут куда-то, кричат, псы лают... Вот домой прибежал, а там все темно и разбито... мать я так и не нашел, только на кухне все в крови было... - Анатолий задрожал, - мне так жутко стало тогда, я кажется закричал что-то и бросился бежать, по этим темным улицам, бежал-бежал, сбивал кого-то с ног, ничего больше не помню, но очнулся я в этом подвале и это значит проведению так угодно было что бы я здесь оказался, а дорогу домой я забыл и вспоминать не хочу... Понимаете вы меня, Аня?
- Да... да конечно понимаю... понимаю, - повторила она упавшим голосом и по щеке ее побежала быстрая слеза.
- Я редко вылезаю отсюда, - продолжал Анатолий, - на улицах мне еще хуже чем в этом подвале, здесь по крайней мере нет этих перекошенных рож, этих бесконечных толп, бегущих куда-то... Уж лучше я здесь умру...
- Не говорите так, как вы можете! - воскликнула Аня.
- Подождите, послушайте лучше меня, я все-таки раньше вылезал отсюда, обычно ранним утром, когда на улице никого нет, шел на свалку, она здесь неподалеку, и там находил себе пропитание, и представляете каково было мое счастье когда я нашел там набор карандашей, правда они были наполовину исписаны, ну ничего, я как мог экономил, вот хватило как раз на эту картину... Но мне совсем нечего стало есть, на свалке теперь поселилась огромная свора бездомных собак, нет знаете, не собак даже, а волков, безумных, голодных волков, бока обвислые и слюна с клыков капает. Ну мне без еды совсем туго стало, вот представляете до чего я дошел - пытался поймать мышь, вы понимаете зачем?...
Аня вздрогнула, а Анатолий вновь закашлялся.
-... Но у меня ничего не вышло - мыши то проворные, ну а я совсем стал слабым... вот сегодня решился, выполз на эту улицу, дальше то, на большие улицы идти, у меня сил уже нет, мне там так тошно, вот увидел вас, заманил сюда, разжалобил ваше сердце этой историей... зачем... вы мне все равно не поможете, а я вам и подавно, только боль от всего этого исходит...
- Нет, нет, вы не правы, - спешила уверить его Аня, - очень хорошо что вы мне все рассказали, ведь вам так больно и вы держали это в себе, вы были один, ну а теперь мы вместе, слышите Анатолий - теперь я с вами. И я совсем не жалею о нашей встречи, я рада ей! Я увидела эту картину, это маленькое окошечко в иной мир из этого жуткого подвала... и я увидела вас умирающего в этом подвале... что с вами... вы... вы голодны, вы простужены; этот ужасный кашель... вам нужна помощь врача и вам нужна моя помощь и я теперь от вас ни на шаг, и не гоните меня, и все равно никуда не уйду. Толечка пойдемте к нам, я устрою вас как-нибудь. Давайте мне руку, - тут она сама взяла его за руку и потянула с матраса. Анатолий не противился, он поднялся, заметно пошатываясь на слабых ногах, подошел к столу и осторожно взял с него картину - удивительно это выглядело будто бы окно взмыло в серый, душный воздух и стало расти в размерах, когда Анатолий подошел к Ане.
- Ну что ж ведите, - просипел он.
Вновь они шли меж гудящих труб, только теперь Анатолий, бережно нес, прижав к груди, картину, так мать несет своего младенца.
- Расскажите мне про себя, - попросил он у Ани когда они вышли во двор, словно бы замурованный меж четырех стен.
- Да в общем-то ничего интересного, но если хотите, то конечно расскажу, - тут они стали пробираться в узком проходе меж грязных и холодных стен, от которых несло плесенью и гнилью. Аня часто смотрела в грязное, бледное лицо Анатолия и, не в силах догадаться сколько же ему лет, прислушивалась как часто-часто стучит ее сердце, как нестерпимый жар пылает где-то в ее душе, сбивчиво она рассказывала, - нет ну право ничего интересного, самая обычная у нас семья, отец мелкий служащий в какой-то конторе... название... вот я даже названия не помню, но это впрочем и неважно, он не всегда был таким, раньше когда я была еще маленькой он совсем не пил и матушку любил, часто придет из этой своей конторы и принесет ей цветы, мы и на природу ходили, а потом началась эта война, старшего моего брата, любимого его сына Алексея взяли на фронт и вскоре мы узнали о его гибели. Отец не выдержал, тогда начал пить, с каждым годом чем больше вокруг бегало этих... революционеров тем больше он пил, кричал что весь мир катится в бездну, начал бивать матушку, а в этом году совсем спился, на человека уже непохож и нас за людей не считает, мне и жалко его и в тоже время и презираю я его. Конечно не хорошо так говорить, но вы сами увидите и поймете... он все деньги пропивает и как напьется так матушку колотит, а нас трое детей, хорошо что я еще на почте работаю... точнее работала, теперь то все с ног на голову встало, весь мир перевернулся, это вы верно сказали... теперь и училище наше закрылось, я ведь знаете раньше в училище занималась, словесности, литературе и другим наукам, хотела я учителем стать, я знаете так маленьких детей люблю!... Вот ну что еще про себя рассказать, - Аня очень волновалась, - стихи очень люблю Лермонтова, Пушкина... вы "Демона", читали?
- Да еще в том цветущем, светлом мире, в котором жил я с матушкой и батюшкой.
- Эта поэма просто чудо! Ее, знаете, сразу надо читать, только тогда как целую картину увидите и вас такой вихрь горячий охватит, нет вы попробуйте, попробуйте, это необычайно неземное чувство, может есть в нем что-то демоническое, но и небесное тоже...
Так за разговором (причем говорила по большей части Аня, а Анатолий либо спрашивал у нее что либо, либо же тяжело дышал), проплутав по какому-то дикому переплетенью улиц, дошли они наконец до дома в котором жила Аня со своей семьей. С гранитного неба быстро, под острым углом падали в снеговое, грязное месиво, маленькие серые крупинки, пронизывающий ветер, холодил до самых костей и сами кости, болели от каждого его порыва. Наступил уже ранний зимний вечер, в воздухе и без того затуманенным снегопадом, еще словно бы разлил кто-то темно-серые помои которые с каждой минутой все густели и густели, кое-где сквозь эту серость прорывалось пламя костров, часто проходили группы людей и быстро таяли в этих темно-серых помоях, унося с собой то пьяное пений, то грубый мужицкий хохот, то столь же грубую кабацкую ругань.
Аня, придерживая за руку, совсем ослабевшего и посиневшего от холода Анатолия, ввела его в просторный подъезд, в темном, холодном углу, которого шевелилась, источающая запах гниющей кожи, бесформенная фигура, из нее раздался страдальческий, безумный крик:
- Подайте инвалиду на пропитание!
Анатолий как отдернулся от этого крика, а Аня поскорее потащила его вверх по широким, покрытыми мокрыми трещинами, ступеням, она говорила так что ее едва можно было услышать:
- Вот видите сколько сейчас кругом несчастных людей. Все несчастны и даже эти... которые бегут куда-то по улицам, они ведь все там заблудились в этой тьме, среди этих гранитных стен, все бегут, убивают друг друга, ищут врагов, а ведь все они и есть враги сами себе. На самом то деле, ведь на самом деле все так просто - надо только делать добро друг другу, нет ну право это ведь как-то по детски я говорю, да?... Но ведь это правильно, если бы просто все друг другу помогали, а так только боль, страдания, войны и зачем, зачем? Никто не может сказать, только отнекиваются какими-то длинными речами... это у них хорошо выходит. Ну вот мы и пришли.
Они остановились подле двери, с вырванным, болтающемся на проводе звонком; из-за двери раздавалась музыка - играла какая-то заезженная пластинка - высокие трели певицы прерывались треском. Аня еще шепнула Анатолию: "-Ты только потише, будет мой отец что кричать так ты молчи ему лучше не перечить.", затем она застучала в дверь. Так пришлось ей стучать с пол минуты, и внизу, в подъезде, инвалид с гниющей кожей, начал вдруг орать благим матом.
Наконец за дверью послышались шаги и раздался мальчишеский голос:
- Кто там?
- Это я Петенька, открой, - отвечала Аня.
Дверь приоткрылась и в проеме появилось лицо мальчика лет десяти, худенького, бледненького, со старым шрамом рассекающим лоб, он бросил недоверчивый взгляд на Анатолия.
- А это еще кто такой?
- Это мой друг, открой цепочку.
Петенька вздохнул и звякнув цепочкой открыл дверь.
- Папка то сегодня злой, - говорил он, - где-то в кабаке набрался и пришел домой с синяком под глазом, да еще с ссадиной такой здоровой на щеке, мама к нему подошла, а он ее по щеке ударил. Она теперь плачет лежит, а он вон в комнате сидит, граммофон на весь подъезд включил и водку пьет.
Аня взглянула на Анатолия и молвила:
- Тогда давай лучше обождем еще на лестнице пока он не заснет, а тогда прокрадемся потихоньку в мою комнату... Вот что Петенька, вынеси нам что-нибудь покушать, да тепленького, руки погреть.
- Что есть то? - вздохнул Петенька, - папка как пришел так на кухню, все что было умял... Ну ничего я кое что все таки припрятал, сейчас я тебе картошки да горячей водицы вынесу.
- Вот умница ты Петенька... - начала было говорить Аня, но ее прервал неожиданно низкий, хриплый и жесткий мужской голос:
- А вот она сама! Пришла! Где шлялась б... окаянная!..., волосатая маслянистая рука, схватила за ухо Петеньку и отбросила его куда-то вглубь квартиры, тут же его место занял тот кому принадлежала эта рука. То был мужчина лет сорока невысокий, необычайно широкий в плечах; казалось что на него давит какая-то невыносимая тяжесть, всего его пригибало к земле, голова была вдавлена в плечи, шеи совсем не было, спина изогнута была горбом, а толстые ноги тоже изогнутые заметно подрагивали. Полному, красноватому и потному лицу его, придавали некую схожесть с поросячьим, маленькие, заплывшие жиром глазки, под одним из которых расплылся синяк, а под другим виден был след от старого синяка. Он ткнул пальцем в Анну и заорал:
- Что нагулялась, теперь горячего - картошки захотелось!... Ты кого привела, ты..., - он сплюнул на пол, под ноги Анатолию.
- Это Анатолий, он художник. Ты посмотри какой он замечательный, посмотри.
Она взяла из рук Анатолия полотно и протянула его отцу, при этом сердце ее охватило радостное чувство, на какой-то миг она сделалась уверенна, что только отец посмотрит на это полотно и сразу станет таким каким был когда-то, еще до того как погиб любимый его сын Алексей, и глаза его прояснятся, и быть может даже заплачет он и обнимет их и скажет: "-Да, вот он свет, вот она гармония, вот к чему надо стремиться." Так подумалось Ане, ибо было в ее взгляде на мир, что-то наивно детское и в тоже время высокое, неземное, так за сто лет до нее художник Иванов творил бессмертное свое полотно "Явление Христа народу" и в сердце его горела вера что стоит только людям взглянуть на его работы и очистятся их сердца от скверны и просветлеют души.
Но отец взглянул мутными своими глазами на картину и пошатнувшись закричал:
- Да плевать я хотел на эту картинку и это художника!
И он не плюнул даже а харкнул прямо на огромный залитый расплавленным золотом алмаз солнца.
- Проваливай! - орал он на Анатолия, - Убирайся прочь, щенок ты этакий, иди гуляй, убивай, свергай, рушь, строй, только убирайся прочь! А ты иди сюда! - он схватил своей ручищей Аннушку и потащил было за собой, но та неожиданно и ловко как кошка вырвалась, глаза ее теперь широко были раскрыты и в них бушевало гневное пламя.
- Как ты смел? - закричала она, - как мог ты плюнуть!...
Отец побагровел и сжав кулаки ступил на нее, теперь он всей своей массивной тушей выступил на площадку, он цедил сквозь зубы:
- Ах ты стерва! Родному отцу посмела противиться, а кто тебя кормит, поит забыла? Ты...
- Да уж вспомнил, - выпалила разгоряченная Аня, - уж не ты кормишь! Ты все свои деньги пропиваешь! Забыл уж наверное что я на почте работаю, я семью кормлю, а ты... ты только и можешь что в кабаке нажираться да матушку бить, на большее ты не способен...
- Стерва! - заорал взбешенный отец и размахнувшись дал Ане пощечину, - А ну иди в дом, сейчас я с тобой поговорю, ты у меня надолго запомнишь...
Одновременно снизу раздался крик инвалида с гниющей кожей: "- Так ее, так!" и Анатолий для которого этот удар по щеке Ане был совершенной, дикой и противоестественной неожиданностью, был ударом по его сердцу, он покачнулся в первый миг, а затем уже схватил Аниного отца за руку:
- Не смейте! - только и мог он выдавить из себя.
А отец не выпуская Аню, свободной рукой, схватил Анатолия, за рванье которое на нем висело, у шеи, там где должен был быть воротник и встряхнул так, что материя разорвалась, а Анатолий, отскочил в сторону, ударившись спиной о перекошенные лестничные перила. А отец вырвал из Аниных рук картину, оттолкнул Аню вслед за Анатолием и разорвал картину на две части бросил ее себе под ноги и с остервенением стал топтать, бессвязные ругательства вырывались при этом из его глотки.
Аня вдруг зарыдала и, обхватив покачивающегося от слабости Анатолия, восклицала:
- Да что же это!...
В дверном проеме, за спиной отца, появилось заплаканное распухшее женское лицо, с разбитой в кровь губой, то была мать Анны. Она схватила своего мужа за руку и запричитала:
- Кирюша, уймись! прошу уймись!
А он оттолкнул ее вглубь квартиры и не удержавшись на трясущихся ногах упал бы, да схватился за дверную ручку и вновь заорал благим матом:
- А ну дочь давай в хату! Я тебя сейчас уму разуму поучу, будешь у меня знать... А ты, - ткнул он в Анатолия, - если я еще раз рожу твою немытую увижу, так отделаю так что мать родная не узнает!
Аня повернулась к нему и в глазах ее гнев смешался с растерянностью: она не могла поверить, что эта картина, это окно в мир иной, слившееся в ее сердце во что-то единое, прекрасное и жаркое вместе с чувством к Анатолию, что это ставшее уже частью ее самой, было так просто разорвано и истоптано.
А отец уже вновь подошел к ней и схватив за руку потащил за собой. Аня вновь вырвалась, на этот раз не ловко по кошачьи, а силой, именно силой. Так в мгновенья наивысших духовных переживаний, даже в слабых телах черпаются из духа силы великие.
- Я уйду! - закричала она, и в этот миг приоткрылась одна дверь на площадке, на миг показалось испуганное старушечье лицо и дверь захлопнулась, а Аня все кричала в истерике отступая по лестнице и уводя за собой Анатолия:
- Довольно с меня! Хватит!... Как ты мог... ты не человек после этого, не отец мне, ты... ты хуже животного!... Ухожу, видеть тебя не могу.
- А ты потаскуха! - заревел словно разъяренный бык ее отец, - Ну иди, иди со своим художником! Тебе мое проклятье! Иди, иди!
Аня всхлипывая, потащила Анатолия за собой вниз по лестнице, а вослед им раздался крик Аниной матушки:
- Доченька, вернись! Да куда же ты?! Вернись! - последний крик был совсем уж пронзительным, таким что инвалид под лестницей словно бы отвечая ему сам зашелся в крике:
- Да заткнитесь же вы! Дайте мне заснуть!
Аня, по щекам катились слезы, все тащила за собой Анатолия и приговаривала:
- Что же это он сделал... никогда, никогда я ему этого не прощу! Толечка, скажите, вы на меня очень сердитесь... вот я какая дура правда? Точно на беду вы со мной встретились... Нет, нет, - тут же сама испугавшись своих слов поправляла она, - не на беду, не на беду, я знаете, Толечка, буду теперь всегда с вами, хорошо? Ладно? Буду вам помогать как смогу, все что хотите теперь для вас сделаю. И вы ведь вновь нарисуете такую картину и даже еще лучше, ведь это у вас в душе, да ведь Толечка?
В это время они вышли на улицу где стало совсем уже темно и в режущим холодными порывами, жестком воздухе, летели и летели на мостовую бессчетные мириады снежинок; кое-где продиралось сквозь эту падающую без конца к земле ледяную массу, пламя костров, и еще с более оживленных улиц, виделись и мигали среди метели маленькие светлячки-фонарики.
- Ну вот и настоящая зима началась, - слабым голосом проговорил Анатолий и закашлялся, страшным, душившим его кашлем. Что-то заклокотало и треснуло в его горле словно бы разорвалось. Наконец он засипел, - теперь мне надо назад в мой подвал. Анечка я сам дойду, слышите?! Хватит уже, оставьте меня и идите отогревайтесь у себя дома!
Аня вела его по улице, продираясь среди наметаемых сугробов в ту сторону откуда, как ей запомнилось, они пришли.
- Если бы у меня был дом Толечка, то ты сейчас бы отогревался в нем. Неужели ты этого не понимаешь, - горестно говорила она, проходя какой-то подворотней где у стены валялась бесформенная заметенная снегом фигура, не то человека, не то собаки. Аня говорила: "- А моя матушка, сестры и Петенька, что с ними без меня будет... хотя я сейчас им только лишний рот, на почте то сейчас тоже все перевернулось, меня и не подпускают, стоят там какие-то люди с винтовками... Да, я им сейчас только обуза, кому я такая нужна... Нет не вернусь я домой, Толечка, вы даже не уговаривайте меня..."
А Анатолия вновь душили приступы кашля, каждый шаг давался ему все с большим и большим трудом, озябшие ноги превратились в две негнущиеся палки, которые совсем не держали тело, а все норовили завалиться в любой из сугробов, которые казались Анатолию мягкими, теплыми перинами, в которых согреется он и заснет сладким сном. Потому он ничего не отвечал Ане, все силы свои он употреблял на то чтобы сделать еще один шаг, и все же казалось ему что проваливается он в бездонную черную яму, все тело его и голова, все проваливались и проваливались куда-то вниз.
А Аня чувствовала каким невыносимо тяжелым стало его тело, которое она придерживала и волокла за собой то одной то сразу двумя руками. И ей каждый шаг давался с трудом и ноги устали, и голова кружилась - она ведь как и Анатолий почти ничего не ела в последние дни, только у нее не было этого жуткого кашля который разрывал Анатолия изнутри. Она хрипела "-Тебе же Толечка врач сейчас нужен. Не в подвал нам надо идти, а в больницу..." - и она оглядевшись завернула в другую сторону.
Что описывать ту мучительную дорогу сквозь ревущий, гранитный мрак, сквозь сугробы, сквозь сбивающий с ног леденящий ветер который заблудился меж бездушных стен и свистел отчаянно, жалобно и гневно, словно волк загнанный в ловушку - волк которому не было здесь простора, пойман он был средь этих стен. Что описывать ту дорогу, которая превратилась для них в нескончаемую череду, мучительно тяжелых шагов, когда каждый из этих шагов давался как надрывный, насильственный рывок, когда ноги увязали в снегу словно в болотной тине, когда голодные, замерзшие тела не слушались и только быстро бьющееся в груди Анечки сердце давало силы сделать еще один шаг не только ей, но и согревало Анатолия и придавало сил и ему.
Но наконец этот мучительный путь был закончен и они, измученные и замерзшие, остановились у больших железных ворот, за которыми виделось в свете фонарей, большое здание больницы, и несколько автомобилей и бричек стоявших у ее крыльца.
Рядом с воротами маняще, зовя согреться, трещал костер и рядом с ним стояли темные фигуры. Они вытянули руки к вьющемуся по мостовой пламени и громко меж собой о чем-то спорили. Когда же из ревущей вьюги вынырнули Аня и слабо постанывающий, с посиневшими губами, Анатолий, один из них поднял ружье и предостерегающе крикнул:
- Эй, стой! Кто идет, назовись!
Аня крикнула что-то в ответ и подошла к пламени.
- Пропустите нас, - задыхаясь говорила она, - видите, ему очень нужна помощь, он умирает...
Часовой опустил ружье и разглядывал Анечку, посмотрел на Анатолия похожего на мертвеца, с клонящейся на замерзшую грудь, белой, словно бы седой, головой и, вздохнув, молвил:
- Где такого откопала то девица? Ему уж не поможешь теперь... Кто он тебе муж, брат?
Аня рассеяно качала головой.
- Ну так и брось его, - предложил неожиданно часовой, - сдался он тебе, сейчас знаешь таких мерзляков много развелось. Давай, подходи, погрейся с нами.
- Пропустите меня скорее! - вскинув голову с жаром говорила Аня, Нельзя терять ни минуты, ну скорее же!
- Вот что барышня, - усмехнулся в побеленную бороду часовой, - У нас приказ никого не пускать, больница занята, закрыта, все! - и увидев как посерело, осунулось сразу Анино лицо, как вздохнула она вся мученически поспешил добавить, - Нет, ну я тоже человек, а не зверь, и все вот товарищи вам сочувствуют, - он кивнул на фигуры других охранников которые переступали с ноги на ногу у костра и с любопытством поглядывали на Анечку, - но пустить мы вас не можем, вот предлагаю постоять здесь с нами до утра, погреемся, поболтаем, а? А этого вашего мерзляка положим где-нибудь рядом, авось отлежится и согреется, а не согреется так и черт с ним, я то чай не хуже, у меня, по секрету тебе скажу вот что есть, часовой достал из кармана объемную металлическую фляжку, - хоть начальство, понимаешь, запрещает, а все ж нутро то согреть надо; так я барышня говорю?...
Аня, подавив рвущейся из груди пронзительный вопль, повернулась и пошла, спотыкаясь на каждом шагу, волоча, за собой едва живого Анатолия, холодное тело которого заваливалось в разные стороны при каждом шаге. Вослед Ане кричал разговорчивый часовой:
- Да замерзнешь ведь дурочка! Куда с ним пошла то?! А ну вернись! Тебе говорю - вернись!
"-Куда я с ним пошла?" - неслось в гудящей от холода и от боли, голове Ани: "-Ведь право, я во всем виновата, зачем я его позвала за собой? Не головой думала, а сердцем и вот теперь из-за меня дуры, этот человек, этот замечательный, прекрасный, талантливый, добрый человек замерзает, разве же дойдем мы теперь до его подвала... конечно же нет, у меня у самой ноги уже одеревенели, вот повалюсь сейчас вместе с ним в сугроб и найдем мы там себе теплую кроватку на все времена... нет это не выход, он должен жить, я должна его спасти, ему нужны лекарства, я даже знаю какой настой и таблетки... но ведь денег то нет... так надо зайти в какой-нибудь подъезд - надо сначала хоть немного отогреться..."
Она поволокла Анатолия к ближайшему дому - огромной холодной каменной громаде, в стенах которой горели, словно входы в непреступные теплые пещеры, окна. Вот и подъезд; немалых трудов стоило Ане открыть массивную дверь, в какой-то миг, она даже испугалась что дверь заперта и что ей не дотащить уже стонущего что-то в бреду Анатолия до следующего подъезда. Но дверь все же открылась и Аня протащила Анатолия в проем. В мутном свете лампочки видна была широкая лестница поднимающаяся вверх и еще одна лестница, спускалась в подвал и терялась там во мраке; дверь в подвал однако была закрыта. Тогда Анечка протащила Анатолия под лестницу поднимающуюся на этажи, так в темноте, нащупала она рукой какие-то смятые коробки и материю, положенную на полу, в углу запищали мыши. Видно это было прибежищем какого-то бездомного, который перебрался в другое место; в воздухе повисла вонь испражнений, но здесь, по крайней мере, было тепло, гудели где-то совсем неподалеку батареи отопления, из-за стен слышен был и гул ветра.
Аня осторожно положила Анатолия на пол и сама села с ним рядом, дышалось тяжело, воздух вырывался из горла с хрипом. Анатолий стонал, вертелся, у него началась горячка - когда Аня положила ему руку на лоб он оказался горячим и покрытым испариной, Анатолий перехватил ее руку и прижал к горящим губам:
- Анечка, - быстро шептал он, - даже не вериться что так недавно с вами познакомился... как кружится голова, все... все кружиться и плывет... Анечка я вам не говорил вы...
- Нет, нет ничего не говорите, - низко склонившись над ним шептала Аня, для которой за часы прошедшие с их знакомства этот человек стал для нее самым близким, самым дорогим и самым любимым, - Все будет хорошо, вы только не волнуйтесь, все будет хорошо, я помогу вам, и все у нас будет хорошо и вы нарисуете еще много прекрасных картин. Так, сейчас я только отдышусь и пойду...
- Я умираю, побудьте еще со мной недолго, - тут его начали душить приступы кашля, а потом слова его перешли в бессвязные стоны.
- Нет я все таки пойду, - сжав все лицо в какой-то непереносимой мучительной гримасе, выдавила из себя Аня.
О знал бы кто-нибудь что творилось на душе ее. Какие штормы, какие бури, сотрясали изнутри всю ее, как что-то резало всю ее, и в то же время возносилась в бесконечном самоотвержении для блага любимого. Да, она знала какое лекарство могло бы помочь Анатолию, знала что и стоит оно не малые деньги и продается в аптеке. И вот когда шли они еще к подъезду, качаясь из стороны в сторону как пьяные, сначала с ужасом отвергла она эту мысль, но вот теперь чувствуя в темноте, рядом с собой умирающего любимого, даже не человека а целый мир, маленькое окошечко в который разорвал и растоптал ее отец, чувствуя что он умирает, вновь пришла к ней та мысль; и теперь разрывала ее на части, с одной стороны если бы речь шла только о ее жизни, то она без всяких размышлений выбрала бы смерть, тому что она собиралась сделать, но здесь же речь шла о жизни человека которого она любила, беспредельно любила с каждым мгновеньем все больше и больше, словно прорвалось в ней что-то так долго сдерживаемое, эти чувства столь яркие, столь сильные что казалось трещало и светилось что-то в душном, наполненном зловоньями воздухе под лестницей. Черты лица ее заострились, совсем впали, дрожь пробивала ее тело и все это были следы титанической работы которая происходила в ее душе. Она знала что во имя спасения любви своей должна добыть деньги на лекарство, как можно скорее добыть, иначе он умрет. И вот шептала она, медленно, как неживая, словно разрывая нити с прошлым выбираясь из под лестницы: "-Он даже никогда об этом и не узнает, ну вот и хорошо, только один способ знаю я как мне, молодой девушке, быстро добыть деньги в ночную пору..." - Тут она содрогнулась от отвращения и в тоже время сладостное чувство, чувство того что способна она на великую от себя жертву во имя спасения жизни любимого, охватило ее. "-Да я сделаю это" - все шептала она пошатываясь, выходя из подъезда.
Потом долго шла она, петляя по темным улицам, несколько раз падала в сугробы, но вновь вставала и шла, как Христос шел на Голгофу. И вот вышла она на большую улицу, всю залитую светом фонарей, в свете которых проезжали иногда брички, да еще изредка автомобили, проходили, падающих с черного неба маленьких снежных осколков и люди...
Анечка остановилась у стены, опустила голову и все повторяла: "Я вернусь, обязательно вернусь Толечка, ты только дождись меня, ты только не умирай, Толечка, Толечка, я помню о тебе, ради любви..."
Вот дохнуло на нее перегаром; тошнотворной вонищей в которой смешалось и вино и водка и табак и пот и еще черт знает что. Она испуганно вскинула глаза и увидела склонившуюся прямо над собой огромную тушу. Лица она не видела, только какой-то бесформенный блин, в тени фонаря; только огромная туша - груда зловонной плоти, обтянутой преющей кожей, даже одежда, покрытая мокрыми дырами прела, когда это существо стало издавать какие-то звуки, Аня чуть не задохнулась от нахлынувших на нее зловоний, ей сделалось тошно с трудом сдерживала она рвоту. А тут огромная, рыхлая рука стало жадно ощупывать ее... Потом ее схватили за руку и потащили куда-то, а дальше был какой-то кошмар, трухлявая, жадная плоть терзала ее; и вонь, и духота; ей казалось что она тонет в каком-то вязком болоте, не было сил дышать, не было сил двинуться, она все падала в какую-то пропасть и только один лучик был в этом аду - она вспоминала картину, тот чудный закат над дивным золоченым морем, маленькую хижину на его берегу и она девушка, которая сидит на его пороге держа в руках не букет цветов, а малыша, совсем еще маленького, он слабо шевелит маленькими своими ручонками и проводя нежно по ее лицо шепчет: "Мама, мама..."; а вот и лодка мелькает среди волн, все ближе, ближе и она уже видит Анатолия который встал в лодке под парусом и машет ей приветливо рукой, она машет ему в ответ, а потом переводит взгляд на полотна которые стоят у крыльца, там чудные виды и моря и гор и наконец ее портрет, она с распущенными длинными волосами стоит среди цветов на поле по которому бегут тени от облаков, в руках она держит младенца, а за спиной ее поднимаются к самому небу горные вершины, с меховыми белыми шапками... Вот она поднимает глаза и видит и поля и горы и дали, бескрайние, залитые светом уходящего солнца дали и она улыбается ибо видит что Анатолий уже идет к ней открыв свои объятия...
Она очнулась у стены перегнутого подъезда из глубин которого несло водкой и помоями, она не помнила как оказалась здесь, обнаружила что одежда на ней помята, не застегнута, а кое-где и вовсе разорвана. Она запустила руку в карман и обнаружила кипу банкнот, достала, с отвращением стало было пересчитывать эти масленые, мятые бумажки, но у нее слишком сильно дрожали руки и она засунула их обратно в карман и бросилась бежать.
- Скорее, скорее в аптеку! Толечка я спасу тебя!
Вновь она была на большой улице, теперь пустынной; ночь уходила, было раннее утро, небо из ярко-черного стало темно серым, и снегопад прекратился и лишь отдельные запоздалые снежинки лениво кружась падали в сером, промерзлом воздухе.
Вот аптека; дверь оказалась запертой, но Аня долго барабанила в нее и кричала что-то отчаянное, потом она бежала дальше, еще несколько раз падала и наконец нашла аптеку которая работала в ночную смену. Пьяный продавец и двое его собутыльников с удивлением уставились на вбежавшую, растрепанную, страшную Аню. Она выбросила на витрину всю пачку банкнот, и выпалила название лекарств которые требовались.
Пьяный продавец пересчитал деньги, быстро сунул их в ящик, и передал Ане несколько коробочек. Она с жадностью схватила их, рассовала по карманам и с сияющим лицом выбежала из аптеки, и вновь побежала по улице.
- Я спасу тебя Толечка. Ты только подожди милый, сейчас я приду, повторяла она, бросилась какими-то темными подворотнями, пробежала, одну улицу, другую и вдруг в ужасе остановилась и схватилась за раскалывающуюся голову. Только теперь поняла она что забыла в каком подъезде оставила умирающего Анатолия, попыталась вспомнить и тут же поняла что это бесполезно, ночью она двигалась в каком-то бреду, в душе ее ведь бушевали бури и не до того ей было чтобы запоминать дорогу, она бежала тогда наугад, куда вынесут ее ноги и не подумала как будет возвращаться. Теперь она бросилась в один подъезд, в другой, в третий...
* * *
О город Петра, поднявшийся из топких болот на берегу холодного древнего моря, среди твоих, темных улиц, среди гранита и мертвых окон под безжалостным свинцовым небом, затерялся одинокий, пронзительный крик:
- Толечка!!!
О сколько боли было в этом крике, сколько отчаяния... он повторился еще раз, потом еще, все страшнее, все отчаяние с каждым разом. А потом перерос не в человечий, но в звериный вой, казалось одинокая, огромная волчица, умирала среди стен домов.
Спустя полчаса на гранитную набережную Невы вышла одинокая фигурка, холодный ветер трепал ее волосы, а в покрасневших глазах горела адским пламенем нестерпимая мука, лицо стало совсем серым, а в волосах появилась проседь. Под ее ногами, черные ледяные и тяжелые волны, словно исполинские молоты били по граниту, но бессильны были его сокрушить. Анечка посмотрела на низкое, беспросветное небо и прошептала так тихо что только ветер ее слышал:
- Это время такое холодное, зимнее, а до весны еще так далеко... так далеко... Как холодно мне здесь и нет никого рядом кто бы мог согреть и утешить... это не место для меня и не время для меня... прощайте же и простите если можете...
И с этим словами она шагнула в черную ледяную бездну, из которой мгновенье спустя поднялась черная волна и в бессильной ярости дала пощечину гранитному берегу.
15.04.97
ЕРЕТИК
Альберт никогда не знал своих родителей. А виной тому был закон, гласящий, что каждый рожденный в светлейшем круге Рая забирается от родителей в духовную академию, а Альберт был рожден именно в этом, светлейшем круге.
Духовной академией назывались несколько массивных зданий, со всех сторон окруженных неприступными стенами, выход за которые для учащихся был строжайше запрещен. Детей выводили на прогулки по небольшому внутреннему дворику.
Однажды на такой прогулке маленький Альберт задумался - "а есть ли что-нибудь за этими стенами? И если есть то что?"
Так он и спросил у воспитателя их группы.
Тот нахмурился и ответил уклончиво:
- Придет время и ты все узнаешь.
Но Альберт был упрямым мальчишкой и все приставал к нему с расспросами, пока раздосадованный воспитатель не ответил:
- Раз ты такой упрямый, я расскажу, хоть и не положено это знать таким малышам, как ты. За стенами - внешние круги нашего Рая, их называют рабочими уровнями. Тебе никогда не надо будет ходить в них, это удел простых, рабочих жителей нашего Рая; ты же рожден в светлейшем круге, а значит, и жить тебе в нем. Вырастешь - будешь судьей, будешь судить неверных и оступившихся. Дело это благое, так что учись, старайся, набирайся знаний.
- А Бог наш, кто он? Расскажите, пожалуйста.
- О, - глаза воспитателя заблестели, сделались мечтательными, и он заговорил изменившимся просветлевшим голосом, - он велик и мудр. Он весь состоит из света и любви, он дарит всем нам счастье. Он живет в золотом дворце в самом центре светлейшего круга...
Глаза Альберта тоже мечтательно загорелись, воображение его рисовало образ чего-то такого большого, светлого, доброго, и он спрашивал у наставника:
- А вы видели его?
Тот опять насупил седые брови и сказал сердито:
- Что ты такое себе вообразил? Велика мне честь, да и тебе тоже! Только избранные могут лицезреть нашего бога.
Глаза Альберта наполнились слезами:
- Но я тоже хочу! Чем я их хуже?
На этом разговор был окончен; Альберта наказали за плохое поведение, а на следующее утро вся подушка его была мокра от пролитых слез. Всю ночь он рыдал, и только под утро уснул. Зато в ту ночь в нем родилась мечта: во чтобы то ни стало он желал теперь свидеться с их Богом-правителем, и набраться от него любви и добра.
* * *
Прошли годы, у Альберта появились друзья. Они разговаривали, мечтали, учились. А учили их в основном так называемой Новейшей библии.
Эта Новейшая библия сочетала в себе удивительную смесь сказаний, поучительств и законов, по которым жили все обитатели Рая. Однажды Альберт задался вопросом: "Если мы живем в Раю, то почему мы стареем, умираем, почему наши тела подвержены болезням?"
С этим вопросом он обратился к одному из своих учителей, который читал лекции по законам, установленным в раю. Когда тот выслушал его вопрос, его лицо побагровело от ярости, и он заорал :
- Учащийся Альберт, вы видно спите на лекциях, раз не знаете такие простые вещи! Разве вам неизвестно, что мы ведем постоянную борьбу с Адом! На это уходят великие силы, черт вас раздери! - потом он неожиданно успокоился и уже нормальным голосом закончил . - Все из-за Ада. Все из-за него. Вот как справимся с ним, так и заживем счастливо. Более подробно об этом написано в главе номер двадцать пять, параграфе шестнадцать... И больше никогда не задавайте мне таких глупых вопросов, учащийся Альберт.
Альберт так ничего и не понял из речи преподавателя. Прочитав же указанный параграф в "Великой вере", он еще больше запутался. Там было написано так:
"И настанут светлые дни, когда Ад падет, и святое воинство под предводительством светлейшего Бога - правителя ступит на его территории. Не будет больше голода и болезней, не будет больше убийств и грабежей, не будет больше смерти. Рай воцарится повсюду и не будет больше зла."
Альберту эти строчки показались какими-то глупыми и противоречивыми.
Тогда впервые в его голову закрался вопрос: "- Где я живу? В Раю ли, и действительно ли наш правитель это Бог?"
Но тогда он поскорее выкинул это из головы. Он знал, что такой ход мыслей ведет к еретичеству и ничем хорошим не заканчивается. Он просто решил, что сам еще глуп и не может понять простых вещей, и еще крепче взялся за учебу, зубря молитвы, "святые сказания" и обширный свод законов, по которому они жили.
Прошли двадцать лет за стенами академии, и вот наконец настал день торжественного выпуска бывших учащихся в "светлейший круг", откуда Альберт был родом. "Рай в Рае", так называли это место некоторые. "Светлейший круг" был отгорожен от кругов внешних высокими, неприступными стенами, за которыми жили представители духовенства.
Альберт навсегда запомнил тот день.
Он стоял в ряду выпускников, облаченных, как и полагается духовникам, в чистые белые одежды. За их спинами вздымались высокие, вылитые из стали стены; Альберто знал что весь остаток своей жизни он проведет за этими стальными стенами. Этот "Рай в Рае" был расположен на некотором возвышении, так что с того места где стояли выпускники видна была большая часть "Рабочего Рая". До самого горизонта тянулись унылые полуразвалившиеся домишки, и коптили небо бессчетные трубы военных производств. Тогда второй раз Альберт задался вопросом: "Где я живу?". Казалось, ответ был прост, он вдалбливался ему с детства - "В Раю". "Но если это "Рай", то что же тогда "Ад?"
Пошел мелкий противный дождь. Все небо было затянуто низкими серыми тучами, так что дождь, похоже, и не думал кончаться. Никто не хотел мокнуть под дождем, поэтому все речи побыстрее закончили, из динамиков ударил торжественный марш, а перед выпускниками открылись ворота. Когда они проходили через них, Альберт заметил вооруженных охранников, они о чем-то переговаривались и пересмеивались, глядя на вновь прибывших.
* * *
Так Альберт очутился во внутреннем круге Рая. В общем, этот внутренний круг тоже был подразделен на несколько уровней. На внешнем уровне жили сборщики налогов. Кроме них и проповедников, никто не имел права выходить за стены. Средний уровень, на котором жил Альберт, занимался разбором различных правонарушений, а также судебных исков. Самым верхним, конечно же, был уровень приближенных к Богу - правителю. В этот уровень входили немногие избранные. Никто из внешних кругов не мог приблизиться к Богу - правителю. Но у Альберта была мечта. Он считал, что встретясь с самим Богом, он станет мудрым, а его душа наберет в себя света и добра, из которых, как считал Альберт, и состоял их Бог-правитель.
Как-то раз он разговаривал со своим лучшим другом, которого звали Рон. Они сидели на скамейке в одном из многочисленных зеленых садов Среднего круга, и Альберт спрашивал у Рона:
- Как ты думаешь, смогу ли я когда-нибудь пообщаться с самим нашим правителем - Богом?
- Что, думаешь ты один хочешь с ним пообщаться? - засмеялся Рон, Вот я, например, тоже хочу. Очень многие хотят, да почти ни у кого ничего не выходит.
- Да... - вздохнул Альберт, глядя в сторону высокого многоэтажного золотистого дворца, что был виден в отдалении. Там жил их бог. Альберт замолчал на несколько минут, погруженный в себя, а потом вновь оживленно заговорил:
- Но мне обязательно надо поговорить с ним, задать ему некоторые вопросы... Да, некоторые вопросы, которые все время лезут мне в голову, не дают мне покоя, и на которые я не могу сам найти ответа. Никто не может мне дать ответа...
- Ладно тебе , - дружески хлопнул его по плечу Рон. - Какие такие вопросы могут тебя тревожить? Радуйся жизни, посмотри, разве плохо нам тут живется, а? Разве это не Рай? Работы почти никакой нет, еды до отвала, питья тоже, много чего здесь есть - развлечения, девочки...
- Да, да! - Альберт вскочил и заходил вокруг, словно одержимый, он возбужденно говорил. - Питье, еда, девочки, для этого ли я сюда стремился? Конечно же нет, Рон! Понимаешь, я хочу найти свет, любовь, чистую веру, к которой всегда стремился, а это все не то, понимаешь - все эти пирушки для нас, избранных, тех кто прошел сюда - все это не то, к чему я стремился, понимаешь?
- Нет, не понимаю , - честно признался Рон.
- Не понимаешь... ну и ладно. Но скажи, ты никогда не хотел ничего большего ?
- О! - улыбнулся Рон . - Каждому хочется стать на ступенечку повыше...
- Да нет , - досадливо перебил его Альберт , - я не о том, не о карьере. Зачем ты живешь, Рон? Неужели только для того, чтобы пировать и веселиться с девочками, неужели только для этого? Духовный, высший круг! - Альберт печально вздохнул, потом опять сел на скамейку рядом с Роном и продолжил уже значительно тише:
- Мы живем здесь так роскошно за счет труда других, тех, кто работает за этими стенами. Чем мы лучше их? Почему мы должны радоваться всем благам жизни и считать себя святыми, в то время как живущие за стенами влачат жалкое существование? Рон не нашел что ответить, а только неопределенно пожал плечами. Спустя некоторое время он сказал Альберту :
- Оставь ты эти свои дурацкие мысли, не доведут они тебя до добра. Тогда Альберт ответил ему :
- Раньше я тоже так думал - мол лучше успокоиться, учиться тому, чему учат, там, глядишь, с годами и поймешь то, что непонятно мне сейчас. Однако-ж сейчас я понимаю, что был неправ. Если я откажусь от этих вопросов, то буду неискренен сам перед собой. Не могу я мириться с царящим вокруг беззаконием, понимаешь? Глупцы те, кто называют этот мир Раем! Еще хочу узнать, почему наш правитель, если он сам Бог, не может положить этому конец...
- Альберт, остановись! - прервал его Рон . - Одумайся, что ты говоришь, - Рон огляделся по сторонам, выглядывая, не мог бы их кто услышать.
- Вот видишь, ты боишься, что на нас донесут, обвинят в еретичестве. Доносы, клевета - как все это мелочно... На этом их разговор закончился. После этого Рон не разговаривал больше с Альбертом, он сторонился его, словно больного какой-то заразной болезнью.
* * *
Прошло еще несколько лет. За это время Альберт убедился, что обитатели так называемого " Духовного круга " или " Рая в Раю " самые порочные создания, которых ему когда-либо приходилось видеть. Бесконечные пьяные пирушки и оргии - вот что было главной составляющей их жизни. Альберт видел, как его бывшие друзья по академии год от года тупели, превращались в жирные, ленивые куски мяса. Даже его некогда лучший друг Рон стал таким же.
Альберт большую часть своего времени проводил в одиночестве. Он читал древние рукописи, размышлял. Иногда, когда это требовалось, он заседал в суде.
Судили в основном зажиточных людей из внутренних кругов. Их обвиняли в еретичестве и отправляли на рудники, а все имущество переходило в собственность духовного круга. Такие суды не длились долго. Максимум один час. Бедняги обвиненные ничем не могли доказать свою невинность, все было подстроено так, что дело решалось в считанные минуты.
Глядя на все эти несправедливости Альберт еще больше укрепился в желании встретиться с их Богом - правителем.
* * *
Тот день начался ничем не отлично от всех остальных дней, ему предшествовавших. Альберт проснулся, подошел к окну и посмотрел через него на парк. Октябрь. Холодный ветер срывал с деревьев последние листья и они падали кружась в сером, наполненной влагой воздухе, в лужи и ручейки... Уже несколько дней кряду моросил холодный мелкий дождь, и все небо было затянуто низким серым покрывалом без единого просвета.
Однако, холодная погода не помешала каким-то пьянчужкам всю ночь проваляться около лавки. Их когда-то белоснежная одежда была вся перепачкана в грязи.
- И этих свиней жители внешних кругов называют святыми?! - воскликнул Альберт.
Как раз в это время в дверь сильно забарабанили. Открыв ее, Альберт увидел человека в золотистом одеянии. В золотистые одежды были облачены только обитатели дворца, в котором жил Бог - правитель. Они редко из него выходили, а если и выходили, то по чрезвычайным делам. Сердце Альберта учащенно забилось в неясном пока предчувствии. А незнакомец, тем временем оглядев Альберта с ног до головы, спросил:
- Меня верно к тебе порекомендовали, ты участник суда, не так ли?
- Д-да, - заикаясь от волнения, ответил Альберт.
- В таком случае, у меня к тебе есть дело. Видишь ли, наш дворцовый судья тяжело заболел и не может прийти на заседание. Откладывать суд не имеет смысла, так что ты его заменишь...
- Да, я согласен, - тут же выдохнул Альберт.
- Твоего согласия никто и не спрашивал , - буркнул человек, облаченный в золотые одежды. - Тебе дается пять минут, чтобы собраться, я буду ждать внизу.
С этими словами он повернулся и зашагал вниз по лестнице. Альберт еще некоторое время остался стоять в дверях, глядя ему вслед. Он не мог поверить в свою удачу. Такой шанс! Такое бывает только раз в жизни. Возможно, его мечта сбудется, он увидит самого Бога! Это было столь неожиданно, что Альберт совсем растерялся и довольно долго пробегал по своей комнате в поисках праздничной одежды, полагающейся по такому случаю.
Когда он наконец сбежал вниз по лестнице, человек в золотых одеждах недовольно крикнул на него:
- Я же сказал пошевеливаться, а ты! Не хватало еще, чтобы я тратил свое время на какого-то жалкого судьишку!
Альберт был слишком поглощен открывающейся перед ним возможностью, чтобы обращать внимание на оскорбительный тон этих слов.
Когда они вышли на улицу, человек в золотом одеянии раскрыл зонтик и поежился от холодного ветра. Альберт забыл зонтик, но он не обращал внимания ни на дождь, ни на ветер. Его голова горела от вертящихся в ней вопросов, и один из них он задал этому человеку:
- Скажите, а смогу я увидеть нашего Бога?
- Кого-кого? - недовольно поморщился его провожатый, который до этого был погружен в какие-то свои размышления.
- Могу ли я увидеть нашего Бога - правителя? - повторил вопрос Альберт. Его голос дрожал от волнения, он боялся получить отрицательный ответ. Он даже приготовился его получить, ясно себе представив, как этот человек резко бросит ему "Нет".
Но на его удивление, все произошло по другому. Его провожатый обернулся и еще раз внимательно оглядел его с ног до головы, а потом рассмеялся и сказал:
- Что ж, вполне возможно... - потом замолчал и для себя добавил . Может и мне перепадет какой-нибудь подарочек за это дело... Потом он опять обратился к Альберту :
- Жди, после этого суда я к тебе подойду и обо всем скажу.
- И я встречусь с ним, с самим Богом ! - громко воскликнул Альберт. Провожатый опять рассмеялся. Дальше до дворца они дошли в полном молчании. Провожатый был поглощен какими-то своими мыслями, а Альберт... Надо ли говорить, что Альберт ни о чем, кроме как о предстоящей встрече не думал?
* * *
Судебное заседание, на которое был приглашен Альберт, проходило в большом, роскошно обставленном зале. На стенах висели портреты знаменитостей, пол был покрыт красивым дубовым паркетом, а на потолке висела большая хрустальная люстра.
Альберт ожидал, что судебное дело по которому его пригласили, окажется каким-то сверхважным. Еще бы, разве в этом прекрасном дворце, в котором жил сам Бог, могли судиться какието мелкие дела ? Но все оказалось иначе. Дело было мелочное и пакостное : кто-то из служителей дворца обвинил своего коллегу в еретичестве, и теперь решался вопрос о наказании. Альберт быстро прочитал бумаги дела и понял, что суд не продлится долго: все было подстроено и сфабриковано так, что у подсудимого не оставалось никаких шансов уйти от наказания. Альберту и до этого не раз приходилось присутствовать на подобных судах. Там, правда, он не выносил приговора, а лишь следил за тем, чтобы не нарушался заведенный порядок. Здесь ему предстояло самому зачитать приговор обвиняемому : пожизненная каторга на каменных рудниках. Альберт понимал, что приговор несправедлив. И несправедливость этого судилища, происходящего в такой близости от самого Бога, потрясла Альберта. Скрепя сердце, он зачитал приговор и про себя решил, что выскажет при встрече с Богом все, что он думает о так называемом святом законе и о людях, которые ему служат.
Суд закончился, солдаты увели приговоренного, присяжные разошлись, и зал на какое-то время опустел. Альберт сидел один, он глядел перед собой и ничего не видел, он ушел в себя, готовя вопросы, которые он собирался задать Богу. Потому он не заметил, как подошел его провожатый. Он сказал :
- Пошли, тебя ждут.
- Что, сам он... наш Бог ? - еще не веря в происходящее, спросил Альберт.
- Да, сам он, - коротко ответил проводник, облаченный в золотистые одежды, и пошел впереди Альберта, указывая ему дорогу.
Дворец показался Альберту хаотическим переплетением переходов и залов, малых и больших. Он быстро запутался и потерял направление, по которому мог бы вернуться обратно. Они шли по коридорам, по залам, и Альберт не мог не обратить внимания на необычную роскошь, которой все вокруг было буквально завалено. Золотые украшения, роскошные сервизы, стоящие на столах - все это не было гармоничным набором произведений искуства, а скорее просто лишними вещами, которое попросту не уместились в личных покоях верховных служителей, мимо которых они проходили.
А из закрытых дверей доносились стоны, крики, а из некоторых - звуки пьяного застолья.
- Что это? Неужели обитель Бога? - сорвалось с губ Альберта.
- Что-что? - переспросил его проводник.
Альберт ничего не ответил.
Они остановились у большой золотой двери в два человеческих роста, на двери было выгравировано изображение Солнца. У дверей стояли двое стражников. Провожатый Альберта подошел к одному из них и шепнул что-то на ухо. Тот скрылся за дверью. Вскоре он вернулся обратно и сказал :
- Гость может войти.
Проводник подтолкнул Альберта в спину и сказал вслед :
- Будь повежливее с нашим Богом, Альберт! Если ты ему понравишься, то высоко поднимешься в своей карьере.
Альберт переступил через порог. Дверь за ним закрылась.
Он находился в небольшом зальчике, большую часть которого занимал стол со следами пьяной пирушки, которая, судя по всему, прошла совсем недавно. Все окна были закрыты черными занавесками, отчего все помещение было погружено в полумрак. Во главе стола сидел какой-то толстяк, который поманил Альберта. Они были единственными, кто находился в этом месте. Альберт медленно подошел, оглядываясь по сторонам и силясь увидеть что-нибудь похожее на Бога. В этом маленьком зальчике витал какой-то неприятный запах, заставивший Альберта поморщиться. Это был запах душной, не проветренной комнаты, в которой долго и медленно что-то подгнивало. "Быть может, меня по ошибке привели не в то место?" - пронеслось у него в голове. Это было вполне естественной мыслью, так как этот зальчик походил на все что угодно, только не на обитель Бога. Но как же было душно! У Альберта тут же разболелась голова, он подбежал к окну, намереваясь его распахнуть, дернул за штору, и занавески мягко разошлись в стороны, обнажая стекло. Из окна открывался вид на парк: деревья качались в порывах ветра, дальше виднелись многочисленные обители жителей светлейшего круга, а еще дальше местность опускалась, и там за серой пеленой дождя виделись стены, за которыми вдали едва различались тоненькие ниточки, врезающиеся в низкую пелену - трубы военных производств. Впрочем, Альберт созерцал этот вид не более одного мгновенья - он поискал форточку, не нашел ее, и в величайшем волнении обернулся, оглядывая зальчик.
- А ты ничего, как и обещал мне Енгорт , - неожиданно склизкий, картавый голос заставил Альберта вздрогнуть, перевести взгляд на толстяка и повнимательнее его разглядеть. Казалось, этот человек полностью состоял из жира: необъятный живот, лицо - жировой шар, лоснящийся от пота, в этом шаре была прорезана линия рта; и два маленьких близко посаженных глаза, которые постоянно моргали. Его голова была абсолютно лысой, и на его затылке тоже были видны складки жира...
Альберт, наконец, определил откуда шел запах разлагающейся, гниющей плоти - он шел от этого жирдяя.
- Да ты ничего, ничего, ну-ка подойди ко мне...
Альберт проигнорировал эти слова и спросил:
- Извините, быть может, мой вопрос покажется несколько необычным, но я искал здесь Бога.
- Я твой Бог, мальчик !
Альберт не понял сказанного и повторил свой вопрос.
Жирдяй за столом засмеялся тоненьким, визгливым голосочком и повторил:
- Дурачок, я твой Бог, все вы мои рабы, я Бог - правитель. А теперь иди ко мне и сделай приятно своему Богу, а для начала разденься...
Альберт, еще ничего не понимая, в порыве отошел на два шага от окна, потом вновь к нему вернулся. И за окном вдруг увидел он что-то такое прекрасное-прекрасное, бесконечное, дающее любовь вечную... То, к чему он всегда стремился. И тут вновь этот слизкий картавый голос за его спиной:
- Быстрее, я не привык ждать! Ты ведь жаждал встречи со мной...
Альберт резко развернулся и уставился на толстяка: у того из уголка рта текла то ли слюна, то ли слизь, и капала на его запачканную в блевотине одежду.
- Ты... ты бог? - голос Альберта как-то весь переменился, в нем словно бы зародился некий неудержимый ураган.
И толстяк вздрогнул, услышав это, но тут же гневно взвизгнул:
- Вы! Называй меня на вы! Да я... все, давай раздевайся, ты же хотел быть со мной, Енгорт так сказал. Награда будет высока: ты станешь носить золотые одежды, получишь все привилегии...
- Нет! - крик Альберта эхом прокатился под потолком, заглушая поросячье повизгивание толстяка. Потом он заорал во все горло:
- НЕ - Е - ЕТ !!! ТЫ МНЕ НЕ БОГ !!! ТЫ НИЧТОЖЕТВО, ГРЯЗНОЕ, ГНИЛОЕ НИЧТОЖЕСТВО !!!
Альберт весь дрожал от ужаса, от падения всех своих идеалов. Вот то, к чему он стремился всю свою жизнь, это сидело перед ним и быстро наливалось краской гнева...
А как же миллионы обманутых, живущих и молящихся на этого так называемого "Бога" ? Как же эти несчетные обитатели так называемого "Рая ", изготавливающего оружие для борьбы с " Адом "? Как все это глупо, бессмысленно... Хотя нет, не так уж и бессмысленно. В эту отчаянную минуту на Альберта нашло какое-то озарение, и он понял, что в какой-то момент истории власть политическая соединилась с властью религиозной и создала суперправителя. Правителя - Бога, которому все поклонялись, к которому с младенчества внушалось благоговение как к вечному, высшему и мудрейшему существу, наделенному великой силой и знаниями.
Но все это было гнусной ложью, и от боли душевной Альберт опять закричал, но его прервал поросячий визг толстяка :
- Стъяж-жаа! Взять его! Он плохой, он не хочет сделать приятно своему Богу! Пусть он будет сожжен!
А в голове Альберта бушевали штормы... И возопил он когда в душный зальчик ворвались стражники:
- Свет - любовь, где же ты?! Мир где же ты?!
И вновь его взгляд метнулся к окну и вот увидел он чудесный закат. О каким волнующе прекрасным показался он ему: там далеко, за стенами, за трубами, за всем этим безумием огромный бардовый диск разодрал пелену серых облаков и садился теперь куда-то за край земли. И вдруг сотни картин, сотни чарующих видов, возникли в голове Альберта: он видел, он чувствовал как диск этот садится, вовсе не за грязный город - "Рай", а куда-то за леса, за горы снежные, за моря над золотистыми пляжами которых кружат птицы, за города волшебные купола которых блестят в его прощальных лучах... И все это нахлынуло разом и полнило, и полнило его душу, и не могло никак заполнить ибо бесконечна была его душа.
Для кого-то это были это были лишь краткие ничего незначащие мгновенья для Альберта же в них уместилась целая жизнь, ибо все-все что было до этого было ничем и лишь теперь узрел он истину.
И улыбнулся он спокойно, ибо знал что ждет его впереди: и он почувствовал что он может сейчас взмыть в воздух и помчаться следом за закатом, следом за солнце в тот свой бесконечный мир. А зальчик стал ему необычайно тесен: как его душа - его бесконечная, рвущаяся к созиданию душа могла быть заточена в нем? Как же это было нелепо!
Он разбежался, выбил окно и устремился вслед за закатом...
* * *
По приказу Бога - правителя тело "непокорного еретика" сожгли, а пепел развеяли над одним из парков. Дело было утром и для Рая только начинался новый рабочий день во имя борьбы с Адом...
13.12.95 (авторская редакция 01.02.97)
ОТСУТСТВИЕ ПОНИМАНИЯ
В этой жизни так, порой, бывает, что два человека - два хороших человека обитают рядом, и у каждого из них есть свой огромный мир чувств. Каждому этот СВОЙ мир чувств кажется единственно верным, проникающим, как бы во все уголки мировоздания; однако - это слепота.
Я расскажу вам историю, которая началась в первых числах апреля, когда леса стояли уже освобожденные от снега, но еще темные - без единого листика, и, если бы не голоса птиц, если бы ни капель, ни сосульки пейзаж очень бы напоминал ноябрьский.
* * *
Каня жила в большом каменном доме, в одном из наросших, как грибы после дождя, "новорусских сел" в Подмосковье.
Родители Канины были вовсе не плохими людьми - не какими-нибудь там новыми русскими, а творческими, добившимися на своих поприщах немалых успехов личностями.
Каня любила и маму (которая в юности, судя по фото, выглядела так же, как и Каня ныне); любила и папу, и брата своего старшего, и сестру.
Кроме родной сестры, была у Кани и еще одна сестренка - не родная, но, может быть, являющаяся для Кани самым близким человеком на свете. В селе то "новорусском" жили по большей части те, в честь кого село и получило свое название - бандиты то бишь. И детки этих, развращенных деньгами существ, недалеко от родителей своих ушли...
В подобной среде, два чистых душою человека быстро находят друг друга, и, чтобы поддержать друг друга в трудную минуту, остаются вместе на всю жизнь; обучаются понимать друг друга с полуслова; всегда могут рассчитывать на помощь - даже и сокровенные секреты (даже и их!) можно рассказать этой, единственной, самой близкой, второй половинке.
Такой второй половинкой для Кани была Люда, с которой и сидели она в тот апрельский день на полу, в просторной, заполненной бирюзовым, утренним светом кухне Каниного дома.
Каня была высокой, стройной блондинкой, с тонкими, чем-то похожими на лисичьи, чертами лица, у нее были ясные, мягкие, очень глубокие глаза, а голос - глубокий, бархатный, глубоко охваченный внутренними чувствами; которые только в присутствии сестрички свой, Люды, позволяла она себе, так открыто проявлять.
У Люды было полноватое, часто готовое радостью заполнится лицо; она и была веселушка - эта Люда, и часто весельем, подбадривала свою, склонную к раздумьям, к печали сестричку.
Сейчас, рядом с ними на подстилке лежала серая Канина кошка, вылизывала единственного своего котенка, и тот едва слышно пищал, не ведая об нависшей над ним беде.
Каня бархатным своим голосом рассказывала Люде:
- ...Моня вчера его родила, маленького. Родители, уже и раньше предупреждали: не найдешь, кому отдать - прогоним - на другую станцию отвезем, там и отпустим. Я родителей понимаю, дома - кот, кошка, пес... Целый зверинец. Но пропадет он на воле! Ты не выручишь меня, Люда?
- Каненька, знаешь - если бы могла, если бы хоть как могла - так помогла бы. Но у меня уже два твоих котенка, с прошлого, и с позапрошлого годов. Я уже говорила на эту тему с родителями - ни в какую. Но ничего мы с тобою обязательно что-нибудь придумаем. - Люда ободряюще улыбнулась.
- Да, конечно. - вздохнула Каня. - Поспрашиваю в институте - для поиска мне срок в один месяц дали.
* * *
Каня училась в педагогическом институте в Москве на учительницу немецкого языка. В группе ее были, в основном, девушки; ну а так же и несколько парней, решивших связать жизнь свою с учительством.
В институте у Кани было несколько подружек, не таких, конечно, близких как Люда - Каня и не разговаривала почти в институте; сидела, слушала музыку в плеере или же читала книгу; несклонна была Каня к девичьей болтовне...
В первую очередь, именно у подружек своих спрашивала она бархатным своим, мягким голосом:
- Не нужен ли вам котенок? Мама его египетских кровей.
- Что, египетская кошка? - навострив ушки, спрашивали подружки.
- Нет, нет. Ее бабушка была чистой египетской кошкой; но, все равно, многое осталось от египетской...
- Нет. Нет. - теряли всякий интерес подружки...
Тогда Каня стала подходить и спрашивать у всех - нет, никому, оказывается не нужен был котенок...
* * *
Миша сидел за предпоследней партой, около окна. Откровенно, в этот апрельский, солнечный денек, совсем ему не сиделось в институте; но хотелось бросить все; побегать по лесу, потом, запыхавшись, присесть там на бревно возле ручейка; сочинить стихотворение - одно из тех, что выплескивал он из себя в минуты печали иль радости.
Он сидел, созерцая темные, мокрые ветви, старого тополя за окном; время от времени смотрел на быстро проходящих по улице, не видящих это красивое дерево прохожих, и удивлялся, куда же они все так торопятся, будто выгадают от быстрого этого хода что-нибудь, кроме двух-трех минут.
У Миши были прямые темно-каштановые волосы, до плеч; сам он, благодаря стремительному, неспокойному своему сердцу, был очень худ. Лицо длинное, черные густые брови, глаза серебристого цвета, большой с широкими ноздрями нос, тонкие, часто плотно сжатые губы; одежду он носил исключительно темных тонов.
Так сидел Миша у окна, размышлял о суетности, беготне городской; о том, что лучше бы этим людям направить энергию во что-нибудь благородное, достойное Человека, как услышал совсем рядом бархатный, теплый голос:
- Извините...
Он повернулся, увидел Каню... Впрочем, Каню он видел и много раз до этого, так как проучились они вместе почти уже целый год; но, так как сидели они в разных оконечностях аудитории, так как каждый склонен был к задумчивости, к поглощенности в себя, то и не обмолвились за это время ни одной какой-нибудь репликой, как бы и не составили о себе какого-нибудь мнения - каждый оставался для другого лишь человеком из толпы, которого, правда, часто видел он. И вот теперь Каня стояла возле Миши, впервые обращалась к нему:
- Извините, не нужен ли вам котенок? Серенький, одним из предков его была египетская кошка.
"Котенок..." - Миша быстро сообразил, что котенка ему не позволят завести родители, по той причине, что жили они тесно, и обитала у них уже собачка, и чирикала в клетке канарейка.
Мысли об котенке, тут же отошли на второй план - не позволят, так не позволят - бог с ним, с котенком - на Каню он смотрел, на лицо ее доброе, в мягкие, глубокие глаза.
Придумывая, чтобы сказать он, вспомнил, что спрашивала она про какого-то котенка, сказал:
- Я у родителей спрошу, у друзей спрошу.
Она улыбнулась, кивнула.
- А тебя Каней зовут? - спросил Миша.
- Да, Каня, а тебя?
- Миша. Э-э-э...
Она собиралась уже отойти, спросить у тех, кто сидел на последней парте, но, видя, что Миша хочет у нее еще что-то спросить, остановилась.
- Э... А какая музыка тебе нравится? - придумал, наконец, вопрос Миша.
- Рок-музыка 60-х, 70-х...
- Ага, понятно! - перебил ее нетерпеливый Миша. - А мне больше современная, но и 70-е ничего: Блэк Саббат, Райнбоу - круто!
Миша уже решил, что нынче прекрасный день: он познакомился с девушкой, и уже в бурной фантазии его кипели образы: вот идут они за руку по парку зеленому, вот у фонтана сидят, и везде бархатный, теплый голос ее. Тут же и полюбил эти образы Миша, так как, никогда раньше не представлялось ему столь прекрасного - он то привык к одиноким прогулкам по лесу, а тут, такое. Он и страстно не хотел, чтобы отходила она от него; ему очень хотелось сделать ей, что-нибудь приятное тут же, сейчас.
Потому заявил он:
- Я завтра вам, что-нибудь из записей своих принесу...
* * *
Каня несколько задержалась у последней парты, где парнишка с каштановыми волосами несколько обнадежил ее, заявил, что спросит насчет котенка у родителей и у друзей.
Парнишка, который, кажется, представился Мишей, стал спрашивать у нее про музыку и она, рассеяно улыбнувшись, ответила, какая музыка ей нравится. Парнишка предложил ей свои записи и она не стала отказываться по какой причине она должна была отказываться?
Парнишка пробубнил что-то в растерянности, к окну отвернулся; тут же обратно к ней повернулся, и вновь, покраснев, к окну отвернулся, ЗАСТУЧАЛ пальцами по столу.
Не то, чтобы парнишка этот не понравился Кане - нет, почему же: она знала, что он вовсе не плохой, она могла и пообщаться с ним своим бархатным голосом - точно так же, как и с несколькими приятелями своими.
Однако, каких-то чувств, каких-то образов, относительно прогулок с ним по парку, да сидения возле фонтана, она не испытывала. Она даже и не представляла, что он испытывает к ней нечто подобное; она и размышляла о совсем ином.
Отходя от парты его, она только отметила, что на следующий день надобно ей подойти к нему, спросить относительно котенка.
Котенок... котенок... Она вспомнила, как накануне вечером смотрела на него - маленького, совсем - не котенка даже, а цыпленочка какого-то малюсенького, мокрого - смотрела, как Моня вылизывает его, и такая нежность материнская, к этому маленькому существу, обреченному на отрыв от семьи свой, в сердце ее родилась, что едва не расплакалась она - у матушки, у батюшки своих просить стала, чтобы позволили остаться они ему, вырасти:
- Дом у нас большой и ему, малышу, у нас места хватит.
- Если каждый год этих малышей оставлять, так не дом у нас, а зверинец получится. - говорил, неотрывно следящий за экраном телевизора батюшка.
- Не каждый год, но хоть один раз. Ты посмотри только какой он.
- Хмм... Ничем не лучше прошлогоднего и позапрошлогодний тройни. Месяц тебе, Канерина, на поиск подходящего, так сказать, усыновителя, ну а потом придется его на улицу выпускать.
Вернулась домой Каня, позвонила сестренке своей Люде и та, по зову подруги, пришла уже через несколько минут. Приготовили они чай, булочки; Моне молока налили, уселись возле нее на полу.
Люда, как всегда сияющая, рассмеяться готовая, спрашивала у своей задумчивой подруги:
- Ну как?
- В институте поспрашивала; никому, вроде, не нужен. Один, впрочем сказал, что у родителей своих и у друзей поспрашивает - невелика надежда. - она с любовью материнской смотрела на заснувшего, как в перине, в теплой, серой шерсти Мони, котенка.
- А кто он? - улыбнулась Люда.
- Кто? - спросила Каня.
- Да тот "один"! - засмеялась своим звонким, похожим на звон колокольчика смехом Люда.
И такой это был искренний, чистый, добрый смех, что и Каня тоже рассмеялась, с любовью на эту вторую свою половинку взглянула.
- Так, кто же этот "один" из института?
- А парнишка. Учится у нас такой, кажется, Мишей зовут; хотя, может я и ошибаюсь... Завтра надо будет к нему еще подойти, спросить. Хотя, надежда на него не велика... Давай-ка пить чай, да думать, что с маленьким делать.
* * *
Миша, как и Каня жил в Подмосковье, не в селе правда, а в городке, окруженном темными, еловыми, в основном, лесами.
В тот день, после института, Миша не домой отправился, но, выйдя из автобуса, побежал в лес, где довольно долго ходил и стоял, любуясь темнеющим, пропускающим все больше звездного света небом.
Улыбаясь небу, улыбаясь деревьям; он все яснее представлял себе, как пригласит Каню в гости, как вместе с нею по этому самому лесу ходить они будут, он даже так далеко, в фантазиях своих ушел, что и голос ее бархатный рядом с собою слышал.
О котенке же, Миша уже и забыл - какой там котенок, он образ Канин растущий, становящийся все более прекрасным, благодаря воображению; все перед глазами своими держал; все представлял, как вместе они будут.
Присев на поваленное дерево, он в темноте, на ощупь, нашел в сумке тетрадь и ручку, начал писать:
- Так, порой, бывает, Что люди пробегают, Спешат и поспевают, Земли красот не замечают. И так, порой, бывает, Что люди рядом обитают, Смеются и страдают, Любви своей не замечают. Одно ты место пробежишь, А в нем - краса вселенной. Ты мимо глаз ее глядишь, А в них - костер нетленный!
* * *
Две недели прошло. На фоне темных лесов зелень проступила, птицы заливали, радующуюся весне природу. И повсюду жизнь: все пробуждается, тянется, поет; повсюду движение, повсюду радость.
В тот воскресный день Каня и Люда взяли с собою рюкзачки, взяли "сухие супы", и отправились в окружающий их "новорусское село" лес. Не боялись они "новорусских" детишек, так как у тех всегда имелось изрядное количество "зеленых" и не достатка в соответствующем женском обществе они никогда не испытывали, и уж никогда бы не подошли они к Кане и Люде, зная, что этим девушкам плевать и на их "зелененькие" и на весь их подлый уклад жизни.
Каня взяла с собой котенка; осторожно несла его - маленького, серенького, недавно только ходить научившегося, сладко мурлыкающего во сне. За ними по только-только поднявшейся, совсем еще маленькой травке бежала Моня; что-то мяуканьем у дитя своего спрашивала, а тот отвечал ей своим сладеньким, теплым мурлыканьем.
На полянке они развели костерок, воду вскипятили, супы приготовили; отпустили на травку котенка, и улыбаясь, с сияющими материнской добротой лицами, наблюдали, как он сначала с некоторой опаской, а потом со все большим восторгом познает мир.
Вот застучал он по травинке лапкой: наблюдая, как она тоненькая, но сильная, спокойно и плавно распрямляется каждый раз к Солнцу. Замурлыкал, когда обнаружил такое чудо, как маленький, средь трав золотящийся, в неустанном движении прибывающий ручеек. Он замурлыкал громче, лапку в воду окунул, отдернул ее, подняв в воздух несколько золотистых капель; к костру пополз, желая узнать, что это за язычки такие, трещат, белыми струйками в небо пускают, да тепло вокруг разливают. Тут взялась за дело Моня - легонько оттолкнула свою чадо обратно к ручейку...
Каня вздохнула, смотрела теперь на покрытой светло-зеленой россыпью, но все же, по большей части, темный еще лес.
- Печальная ты что-то в последнее время, Каненька, стала. - жизнерадостно улыбнулась Люда.
Каня тоже улыбнулась в ответ, но неискренне, а затем только, чтобы не печалить сестричку свою.
- Все о нем, маленьком. - кивнула на котенка Люда.
- Да о нем... Вот, прожил он в нашем доме две недели, и ты, знаешь так я его полюбила. Что ты - отпускать его куда-то, в этот огромный мир!.. Он такой нежный, добрый, наивный; он не выживет. Юленька, вот мы люди, а он, вроде как зверь, но вот ночью, одна я в своей комнате, сижу на кресле - пред ночью то, пред красою и пред одиночеством ее тихим, пред спокойствием этим темным и читать не могу...
- Знаю, знаю - сидишь и в окну, в бездну эту смотришь.
- Да, и он - маленький этот комочек серенький, мне на колени, а то и на плечо заберется, в щеку лизнет, и замурлычет так, словно песнь запоет. И забываю я, что это котеночек; чувствую, что это братец мой меньший, как теплое облако щеки он моей касается. И так хорошо, Юленька... Не котенка я тогда, но душу, меньшую своей, но только размером меньшую - как маленькое облако против большого, чувствовала. Но чем малое облако хуже облако большого, особенно против бесконечности. Против глубины этой звездной, Юленька... Не знаю, как смогу отпустить его в этот мир; что его в этом мире будет ждать - может, и самое страшное. Как я могу жить спокойно после этого? Как смогу спокойно смотреть на звезды, зная, что он где-то там один... А в зимнюю пору - ты представляешь!..
- Ты уже отчаялась найти человека, который бы принял его?
- Всех, кому можно доверять опросила - никто не берет.
- И на газетное наше объявление тоже, значит, никаких откликов?
- Нет, молчат. Если бы был чистым египетским так сразу бы налетели. А что из того, как выглядит он. Пусть у египетской другая форма мордочки, окраска чуть другая, ну и что ж? Какая им разница до формы его мордочки - посмотри, какой он милый! А узнали бы они, какой он добрый, ласковый. Мне и отдавать то его, как от сердца кусок отрывать, да все одно - никто не возьмет.
- Все одно, не отчаивайся, Канерина. Что-нибудь да придумаем...
- Две недели осталось.
- Слушай, Каня. - улыбнулась Люда. - А что с твоим поэтом. - тут она хихикнула.
Каня очень серьезно на нее посмотрела:
- Он вовсе не мой, моим никогда не был и не будет.
- А такие стихи тебе посвятил!
- Люда, у меня от тебя одной нет никаких секретов, но те стихи я даже и тебе не хотела показывать. Ты же знаешь.
- Я не знала, что в ящике твоего стола лежат эти любовные послания. Хорошо, извини, что я их случайно прочитала. - она, кажется, обиделась.
- Ничего. Ничего. - поспешила успокоить ее Каня. - Все это не стоит того, чтобы ты обижалась. У юноши, я бы выразилась так - весенняя горячка; похоже, ему нечем себя занять. Стихи его мне читать приятно, но все же, я бы хотела, чтобы он посвящал их кому-то другому, так как это не в моем стиле - отвечать на весенние горячки. Вот помог бы он с котенком за это я бы была ему благодарна, действительно сделал бы мне приятно, хоть это, конечно же, за собой ничего не повлекло.
- Значит чувства поэта обречены?
- Ага. Нынешняя весенняя его лихорадка обречена. Да ладно - что о нем - итак, на всех лекциях на меня, как не знаю на кого глазеет...
Тут зашипела Моня и одновременно, с громовым, басистым, как Канящиеся по мостовой железные бочка, взревел неожиданно вылетевший на поляну откормленный, огромный черный бульдог.
Девушки вскочили, Люда успела сказать:
- Это же соседский. Сами звери и из пса зверя...
Дальше не успела она договорить: черный бульдог, зарычал яростно и бросился на котенка.
- Стой! - крикнула Каня и прыгнула ему на перерез.
Встала на защиту своего чада Моня, но бульдог, размахнувшись здоровенной своей лапой отбросил ее в сторону.
Вот он уже над котенком навис, раскрыл пасть свою, вот-вот перекусит его, как мышонка. А котенок замер, с интересом в эту пасть смотрел; не знал он еще, что это такое и пасть, и клыки ему столь же интересны были, как и ручеек.
- Прочь! - бульдог уже смыкал челюсти, как налетела на него Каня, в сторону его оттолкнула и вместе с ним, по земле пробуждающейся покатилась.
Бульдог, рыча, вцепился Кане в плечо, тут же белая Канина кофточка кровью пропиталась; однако, она не закричала, только пыталась высвободится.
Подбежала Люда; схватив пса за шею пыталась оттянуть его в сторону бесполезно - пес, как пиявка железная, в Канино плечо вцепился, все глубже в нее, с урчанием глухим вгрызался - вот и до кости дошел, заскрипела кость под его клыками.
Каня, не смотря на невиданную ранее боль, не кричала, не стонала даже - губу прикусила и пыталась оттолкнуть от себя это черное чудище.
И тут раздался похожий на разорванный кусок, чего-то жесткого, холодного, в уши вгрызающийся окрик:
- Эй ты, б..! Ты, че пса завалила! Че, за шею его ухватила? Эй ты, че, не слышала?! Чертыхан, ко мне!
Чертыхан, тут же выпустил Канино плечо и поджавши хвост бросился к своему хозяину.
Говорят, что между псом и хозяином его часто бывает сходство. Так вот: эта парочка изумительно подходила друг другу. У хозяина было массивное, накаченное жиром и мускулами тело; было лицо обвислое от жира, красное плотное; свороченный набок, плоский нос, лысая башка, со старой, полу стертой татуировкой. И сам он не говорил слава, а как бы выкрикивал их:
- Ты че его за шею ухватила?! Я тебя спрашиваю - тебе кто давал право Чертыхана хватать! Встать, когда с тобой разговаривают.
Люда и не думала подниматься: она целовала в лоб побледневшую, до крови губу закусившую Каню - никто бы не оторвал ее от сестрички. Каня сама легонько отстранила ее, огляделась - вот он котенок - целый и невреМиший, вылизанный уже Маркизой, ползет к хозяюшке свой - почуял таки, что беда приключилась, вот уткнулся ей мокрым носиком своим в окровавленную руку, лизнул язычком своим; заурчал нежно, как маленькое облачко.
- Эй, че не поняли меня?! - нервным голосом кричал "бульдог".
Каня осторожно подхватила котенка; прошептала на ухо Люде:
- Помоги-ка мне подняться, я ему сейчас все скажу...
- Не надо, может. Уйдет сейчас.
- Да нет, пусть услышит всю правду про себя. Он, ведь, не привык к критике - этот последний из людей.
И вот Каня поднялась перед этим мешком мускул и жира - стройная, с пылающими чистым, ясным светом глазами, с пропитанной насквозь кровью, разодранной у плеча кофточкой.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ