Сайт фараона

Глава шестая

— Вообще-то я взял с собой из Питера несколько книг, хотя и не помню, почему выбрал то, что выбрал, — сказал он, — только я их забыл там, в Сарани.

— А что ты взял?

Он сосредоточился, припоминая.

— Ну, там кое-что чисто «дорожное», детективы, фантастика… чтиво. И два автора, о которых говорят в последнее время, но которых я еще не знаю. Павич и Мураками. Впрочем, одна книга Павича мне уже попадалась, я пытался ее прочесть, но не вышло. Я хочу сказать — не смог. Не просто неинтересно, а тошнотно.

— Меня тоже от него тошнит, — рассмеялась Елизавета Вторая. — А поскольку он популярен, я специально занялась анализом — почему?

— Ну и почему? — с неподдельным интересом спросил он.

— Павич богат антуражем, но в своей основе он ситуативен, как какой-нибудь Бредбери. А ситуативная мысль, вообще фантазия ситуации очень быстро утомляет и надоедает, в ней нет глубины. Побежал туда-сюда, сделал то-это, убил одних, спас других… только фон действия и количество деталей различаются, а все остальное одинаковое. Такие книги устаревают мгновенно. Выживает лишь сущностное. То есть, применительно к истории литературы, единичное.

— Ну да, — кивнул он, — Софокл, например… только его никто нынче не читает.

— Ну и что? — возразила Елизавета Вторая. — Дело не в том, что его не читает тетя Валя-парикмахер. Дело в том, что он продолжает жить на сцене, его цитируют, его сюжеты используют снова и снова — именно потому, что он зацепился за вечность.

— Все равно он нужен лишь единицам, — продолжал упрямиться Никита.

— А высокая литература во все века была нужна лишь единицам, — напомнила Лиза-дубль. — Разве народные массы в не столь уж недавние времена запоем читали Марселя Пруста? Или Набокова? И сейчас далеко не каждый одолеет, например, мысли Мураками, хотя с сюжетом, конечно, любой справится. А вот Павич — это для среднего интеллекта.

— Ну, не для такого уж и среднего.

— Нет, именно для среднего. Очень среднего. Павич использует описательно-разъяснительный стиль, грузит читателя словами и эпизодами — но не способен пробудить глубокую мысль. Это литература для тех, кто воспринимает бездумно, наслаждаясь процессом как таковым, радуясь тому, что узнает мудреные термины, а значит, и сам умный, — только и всего. И именно эти бездумные недавно возвели безумного графомана в ранг мессии.

— Ты о ком?

— О Платонове.

— Право, не знаю…

Он вдруг понял, что никогда не смотрел на литературу под таким углом. Хотя он и был человеком, использующим слово в качестве рабочего инструмента, книги он оценивал просто: нравится или не нравится. А из-за чего не нравится — таким вопросом не задавался. Некогда было. Ну, скучно написано. Занудно. Примитивно. Вот такие оценки… Потому что сам жил исключительно ситуацией. Естественно, он ведь журналист…

И теперь, очутившись в мире хотя и обычном российском, но при том все же непонятном и мистическом, тоже думал лишь о положении дел как таковом, не пытаясь понять глубинное содержание происходящего.

Пока он озадаченно размышлял на новую для него тему, Елизавета Вторая приготовила ужин. На столе как бы сами собой появились тарелки с бутербродами, расписная деревянная чашка с оливками (Никита мельком подумал, что, как ни странно, Хохлома и оливки отлично сочетаются между собой, несмотря на географическую удаленность друг от друга), зелень, огромный красный чайник с кипятком, чашки, коробка с пакетиками чая «Липтон» и большая банка «Nescafe».

— Давай, кормись, — предложила Лиза-дубль и засмеялась: — Только не переедай на ночь, чтобы кошмары не снились.

— Я вообще снов не вижу, — машинально ответил Никита, беря бутерброд с ветчиной. — То есть раньше не видел, — поправился он. — А вот в последнее время начало что-то странное сниться… — Он поднял взгляд на Елизавету Вторую и увидел, что она смотрит на него внимательно и с сочувствием. — Впрочем, что тебе рассказывать… сама все знаешь. Но почему от этих снов так тяжело?

— Потому что перестройка сознания — тяжелый труд, — непонятно ответила Лиза-дубль. — Постель я тебе наверху приготовила, ну, там сам разберешься. Слева спальня, справа собственно чердак, книги рядом со входом, в шкафу. Я пошла спать.

И, не допив чай, она исчезла за дверью.

Лесенка, ведущая на чердак, располагалась в сенях. Наверху оказалось на диво уютно. Слева Никита обнаружил крохотную комнатку с маленькой печкой, которая, конечно, летом была ни к чему, но зимой могла оказаться очень даже кстати. Кроме печки, в верхней спаленке приютились узенькая металлическая кровать с висевшей над изголовьем лампой (постель была готова принять Никиту, а лоскутное одеяло просто-таки заманивало поскорее нырнуть под него), небольшой письменный стол под косо нависшим окном, две табуретки и стенной шкаф. Осмотрев все, Никита вернулся к лестнице. Рядом с ней стоял старый книжный шкаф, в который Елизавета Вторая загрузила привезенную с собой библиотеку. Сквозь пыльное стекло дверцы Никита увидел знакомый корешок и решительно извлек наружу «Рукопись, найденную в Сарагосе», — самое что ни на есть снотворное произведение из всех, что были ему знакомы. И тут же озадаченно уставился на томик. Вроде бы в его багаже тоже было это сочинение… нет, забыл. Но это и неважно.

Он вернулся в спальню, включил лампу над кроватью, погасил верхний свет, не спеша разделся, улегся, натянув на себя пестрое мягкое одеяло, и раскрыл книгу на середине. Но читать не смог, глаза слипались. Что ж, тем лучше, решил он и отложил книгу.

Но в темноте сон сразу куда-то унесло. Никита лежал, думая о прошлом и настоящем, не в состоянии связать их друг с другом… а потом настала полночь, и внизу, в доме, началось беспрерывное хождение. Жители Панелово спешили разобраться с константами собственных характеров, пока хозяйка дома не уехала. Вроде бы им не позволяла входить в дом в ее отсутствие врожденная деликатность… но в этом Никита сильно усомнился. Он почему-то был уверен, что без Елизаветы Второй никаких констант зеркало не покажет. Иногда звучал чей-то приглушенный голос, иногда кто-то на что-то натыкался… и в конце концов Никита не выдержал.

Он встал, натянул на себя джинсы и футболку, но обуваться не стал, — и осторожно спустился вниз. Из кухни в сени как раз в этот момент осторожно, на цыпочках, выходил какой-то мужик. Лампочка в кухне снова горела в четверть накала (нарочно, что ли, подумал Никита), и мужик, в спину которому полз этот мутный непрозрачный свет, показался Никите кряжистым гигантом… однако когда они вместе вышли во двор, освещенный луной, он понял, что мужик вполне обыкновенный и ростом куда меньше, чем он сам.

— Привет, — прошептал мужик, когда они дошли уже до калитки. — Это ты — гость Лизаветы?

— Я, — признался Никита. — А что?

— Да нет, ничего… Слушай, ну как мне эту гадость одолеть, а?

— Какую?

— Да пьянку, чтоб ей пусто было! Вот и хочу бросить пить, а — никак! Не могу! И уж который раз в это клятое зеркало заглядываю, все думаю — может, изменилось наконец мое естество, — и нет! Не меняется, чтоб ему пусто было!

— Надо же, — сочувственно пробормотал Никита. — А что ты там видишь?

— Бутылку! Чего делать-то?

Никита наконец понял, что мужик всерьез просит у него совета. Но почему-то не удивился этому. Просто он не знал, что порекомендовать бедолаге.

— А чего ты вообще хочешь от жизни? — спросил он, не особо задумываясь, лишь бы не молчать.

— Ну, я-то хочу много чего, — важно ответил мужик. — Я в душе художник. А рисовать не умею. И не знаю, как выразить красоту природы. Вот хочется, чтобы другие увидели то, что я вижу, — а показать не умею!

— В наше время рисовать не обязательно, — усмехнулся Никита. Уж в этом-то он отлично разбирался. — Купи фотоаппарат, вот тебе и все дела. И каждый увидит то, что видишь ты. На фотографии. Но сразу могу предупредить: большинство людей красоту не рассмотрит даже в упор, как ни тычь их в нее носом.

Мужик ошалело уставился на столичного журналиста, а потом вдруг охнул и со всех ног припустил куда-то в темноту. Никита проводил его веселым взглядом и хотел уже вернуться во двор, но тут откуда-то возник другой мужик, с фонарем в руке, и тихо спросил:

— Там есть кто?

— Не знаю, — ответил Никита. — Вроде бы нет. А фонарь зачем?

— Ну, ты даешь, — хмыкнул мужик. — Ты чего, не знаешь, что ли?

— Не знаю.

— Тут, понимаешь, обязательно фонарик нужен, чтобы отражение увидеть! Без фонарика ничего не выйдет.

— А свечка не сгодится? — спросил Никита.

— Нет, — серьезно ответил мужик. — Свечка тебя самого осветит, и сразу исказит и реальность зеркала, и смысл отражения.

И он бесшумно пошел ко входу в дом. Глянув на ноги нового посетителя, Никита увидел, что тот бос. Ни фига себе, подумал он, ну и народ тут, не просто по ночам бродит, чтобы собственный характер познать, а еще и босиком! Впрочем, он и сам не обут…

Надо фонарик найти, тут же решил он. Очень интересно, какую константу покажет ему зеркало.

Он вернулся в кухню и стал шарить по ящикам стола и по шкафчикам, надеясь отыскать фонарь. Но фонаря не находилось. Из комнаты, дверь в которую была приоткрыта, донесся тихий стон — похоже, мужику не шибко понравилось то, что он увидел. Никита замер. Вроде бы нехорошо тут стоять — он как бы подслушивает нечто абсолютно интимное… но ведь Лиза-дубль из своей спальни тоже все слышит… ну, это другое дело, Елизавете Второй местные наверняка доверяют безоглядно, а он тут чужак…

Мужик вышел в кухню, и Никита поразился его дикому виду. Темно-каштановые волосы мужика были всклокочены, глаза выпучились, губы обвисли… он сделал шаг, другой, уронил включенный фонарь — и, ощупью найдя выход, исчез.

Никита подобрал фонарик, пощелкал кнопкой, включая и выключая лампочку и думая, стоит ли ему связываться с этой фантасмагорией… а вдруг и он увидит что-нибудь такое, что выведет его из равновесия на всю оставшуюся жизнь… ну и плевать. Пусть так. Зато знать будет.

Он вошел в комнату, едва заметно освещенную слабыми следами света, сочившегося с полутемной кухни, подошел к зеркалу (подумав о том, что к судьбоносному стеклу, наверное, и нельзя подходить в обуви, несущей на себе следы земли и земного) и, включив фонарь, направил луч на свое отражение.

Он успел только мельком заметить желтое колесо вроде тележного, — и в ту же секунду зеркало звонко лопнуло и в одну секунду высыпалось из рамы мелкой крошкой, завалив его босые ноги холодом битого стекла.

Ошеломленный, он смотрел на пустую овальную раму, и тут до его сознания донесся голос Елизаветы Второй:

— Вот оно и выполнило свою задачу.

— Что ты хочешь этим сказать? — повернулся он к ней.

Лиза— дубль, полностью одетая и бодрая, словно бы и не ложившаяся спать, стояла в дверях маленькой комнаты, куда он до сих пор даже не заглядывал. За спиной девушки виднелась лишь темнота, черная, густая.

— Только то, что сказала.

— А, кончилось наконец наше волшебное зеркальце! — послышался из кухни голос милой Наташеньки. — Вот и хорошо. Давайте чай пить.