Рука судьбы или Этюд о предопределенности

ГЛАВА I

Летом 1889 года я обнаружил себя однажды утром в компании довольно-таки престарелого археолога; я пытался договориться с несколькими арабами об аренде хижины на время нашего пребывания в Эль-Карнаке.

Мой спутник был одним из тех необыкновенных людей, которых почему-то ожидаешь встретить в путешествии по такой стране, как Египет. Он являл собой частицу творения, отказывавшуюся быть перемолотой жерновами жизни в заурядную пыль простых смертных.

По национальности он был немцем с родословной, восходившей к Ною. Он прожил на свете столько лет, что его сердце перестало отмечать время равномерным биением и вместо этого наигрывало своего рода собачий вальс, каковой Ангел Смерти, казалось, преспокойно игнорировал. По профессии же, как сказано, он был профессором археологии. Он знал каждый камень Великих пирамид и, без сомнения, был лично знаком со всеми забальзамированными мумиями, созданными со времен Хеопса и вплоть до нашей нынешней эры кремации. Он успел поработать в отделах мумий многих знаменитых музеев и трудился ради познания, а не во имя презренного золота; в этом смысле профессор настолько выбивался из общего ряда, что люди считали его совершенно спятившим — помимо тех случаев, конечно, когда подобное безумие приносило больше денег, чем могло обеспечить все здравомыслие их интеллектуальной ограниченности. Его собственная страна, его «Vaterland»[4], не сочла нужным признать свое дитя. В ней имелось немало окаменелостей, человеческих и прочих, но французским древностям придавалось такое значение, что никто не видел ни малейшей пользы в изучении мертвых египтян. Поэтому он отправился в Англию — ибо Англия души не чаяла в мумиях, сооружала для них ящики и витрины, строила прекрасные музеи, платила умным профессорам, чтобы они располагали мумии в хронологическом порядке, а потом веками спорили о подлинности их имен — и Англия приняла профессора и стала его научным убежищем.

В докладах правительству несколько раз отмечалась его работа на благо Британского музея, а не так давно он, обладая глубокими познаниями в области египетских драгоценностей и реликвий, расследовал продажу коллекции подобных сокровищ на континенте и сумел установить, что источником их была неизвестная египтологам гробница, которую неторопливо и неуклонно грабила шайка арабов. За эту услугу науке любой другой, вероятно, получил бы весомую награду, но профессор был доволен и тем, что его направили в Египет в худшее время года с заданием спасти усыпальницу от дальнейшего разграбления. Успешно справившись с этим, он обратил свое внимание на памятники Фив: собранные им свидетельства указывали на то, что в окрестностях Фив наличествовала еще одна неоткрытая и непревзойденная по великолепию гробница, и профессор решил, в одиночку и почти без средств, искать доказательства ее существования. Здесь и начинается мой рассказ.

Что касается меня, то я познакомился со стариком несколько лет назад в Лондоне, обедая однажды вечером в старом кафе неподалеку от Британского музея. Его привлекло кольцо на моем пальце. Оно было найдено на руке скелета, выкопанного близ Ниневии: персидская реликвия, состоящая их трех маленьких резных скарабеев, символизирующих Дьявола, Мироздание и Вечность. Профессор снял с кольца восковой оттиск и установил, что мои скарабеи относились к сасанидскому периоду истории Персии[5]. После этой случайной встречи мы быстро сделались друзьями. Неудивительно, что, когда мы оказались попутчиками в путешествии по Египту и профессор изложил мне свои планы, я согласился провести остаток времени с ним и принять участие в его исследованиях высохших мумий, разбитых идолов и сокрытых гробниц.

Мы решили устроить штаб-квартиру в Эль-Карнаке и в то утро, с которого начинается мое повествование, торговались о пристанище с респектабельным арабским гражданином, живо напоминавшим лондонскую квартирную хозяйку.

В целях этого рассказа достаточно будет остановиться только на непосредственно связанных с ним интересных моментах; поэтому в дальнейшем я воздержусь от подробного пересказа различных незначительных событий или детальных описаний Эль-Карнака либо Фив.

На следующее утро после нашего прибытия, запасшись проводником и всей необходимой экипировкой, мы пересекли Нил и направились к чудесной Долине Смерти, к «Гробницам Царей». Едва начало светать. Далеко на горизонте со стороны востока сияла длинная полоса, испускавшая широкий веер световых стрел, что пронзали сердце уходящей ночи, изгнанной прочь, подобно бродяге, этими яростными предвестниками Царя Дня. Перед нами смутно вырисовывалась гряда невысоких холмов, окутанных странной, леденящей душу тишиной, что кажется особенно зловещей за час до рассвета. Гранитное сердце некрополя бдительно оберегало забальзамированные тела царей; быть может, некогда перед ними трепетали народы, но ныне имена их мало кто помнит. Вековая пыль покрывает их величие. Их слава прошла, как исчезнувшие лучи вчерашнего солнца. Время обошлось с ними даже хуже, чем с безымянными мертвецами, не оставившими по себе никакой памяти: будучи при жизни царями, они обречены были стать по смерти добычей бессмертного любопытства. Их извлекают из мест вечного упокоения, покупают и продают, как товар, помещают в стеклянные витрины, и на них со смехом и издевками глазеют невежественные толпы; их тела обнажают, деяния записывают, безумства каталогизируют. И все же, несмотря на этот урок, современный человек предпочитает не замечать подобные перспективы и честолюбиво стремится к величию, божественному или дьявольскому.

Мрачное великолепие и грандиозность пейзажа, окружающего царские могилы, не поддаются описанию. Здесь испытываешь острое чувство завораживающей опустошенности, и с трудом удается подавить дрожь ужаса в сердце и благоговейный страх в душе. На каждом шагу — осыпающиеся руины катакомб и надменных монументов: торжественные свидетели былой славы, скульптурные насмешки над живыми, бесполезные стражи…

В этой долине царит тишина, таящая в своей неподвижности бессвязные слова, пусть камни и не обладают даром речи, а души мертвых давно стали безмолвными призраками.

Взгляд возносится к безграничному голубому куполу небес, распростертому над холмами, затем вновь погружается в могильную тьму, где спят фараоны, и сердца живых содрогаются от страха — не от страха за себя, ибо человеческое «я» здесь ничего не значит, но от ощущения всевластной тайны, именуемой жизнью, и тайны тайн, называемой смертью: ведь смертный не в силах понять, проникнуть в эти тайны, подчинить их себе, и никогда еще не удавалось ему их разгадать.

На мгновение мы невольно остановились у входа. Казалось, что здесь, на пороге, все живое и неживое противилось вторжению людей.

Большая летучая мышь вылетела из одной из соседних гробниц и, ослепленная светом, бросилась нам в лицо, издала отвратительный крик и, беспорядочно размахивая крыльями, исчезла вслед за ночью.

Мы думали, что мы здесь одни и первыми отважились проникнуть в то раннее утро в святилище мертвых, к реликвиям царственного великолепия. Но это было не так. Едва ли в ста шагах от нас мы различили фигуру молодого иностранца; он оставался глух ко всему окружающему и казался околдованным волшебной тишиной, пронизывающей таинственную гробницу. Что-то необычное в нем сразу же привлекло наше внимание. Дело было вовсе не в том, что он находился там в одиночестве в столь ранний час, хотя и это само по себе выглядело странным, поскольку в Эль-Карнаке в такое время года туристов не найти. Его окутывала какая-то неуловимая аура. Разве мы не знаем людей, окруженных особой атмосферой, все черты и жесты которых выражают утонченную душу; с другой стороны, не знаем ли таких, что лишены всякой выразительности — лишены этого качества в той же мере, что и самой души?

Незнакомец снял головной убор, очевидно, в знак почтения к древней обители прославленных мертвецов. Он так и стоял с непокрытой головой, и нельзя было не заметить, что на его резко очерченном и почти красивом лице застыло выражение печали и отчаяния, странным образом соответствовавшее окружению. Это был англичанин в обычном туристическом костюме, но что-то в нем гармонировало с причудливой странностью долины и словно превращало его в часть общей картины; он мог бы показаться живым примером невидимой силы, именуемой связностью, что мы охотно различаем в судьбах народов, но не желаем признать в индивидуальной Судьбе Человека.

Мы приблизились к нему, намереваясь дружески представиться, но, к нашему удивлению, он с какой-то непонятной подозрительностью, не ответив на наши приветствия, поспешно направился к одной из дальних гробниц и с уверенностью человека, хорошо знающего это место, вошел в нее и скрылся из виду.

От нашего проводника мы узнали, что этот молодой человек уже некоторое время жил в окрестностях Эль-Карнака, держался отдельно от всех и ни с кем не разговаривал, если только обстоятельства не вынуждали его к этому. Ходили слухи, что он буквально все время, днем и ночью, рыскал по руинам. Его излюбленным пристанищем были Гробницы Царей, и здесь его обычно можно было найти. «Однако он смел и храбр, как лев», — продолжал проводник, а затем рассказал нам, как всего месяц назад этот человек бросился в Нил и спас туземную девочку, угодившую под гребное колесо парохода. «И все-таки, — тут проводник таинственно понизил голос, — есть одна вещь, которой англичанин боится». С этими словами он плавно изогнул руку и издал резкое шипение, и мы поняли, что незнакомец испытывал непреодолимый страх перед змеями.

Мы подошли ко входу в одну из больших усыпальниц, и старый профессор забыл обо всем в пылу работы. Как видно, мы случайно наткнулись на гробницу, точно соответствовавшую карте, которую он тщательно составил, и его старое лицо озарилось радостью и вновь помолодело при мысли о скором осуществлении одной из его любимых грез.

В минуты сильного волнения он обыкновенно доставал коротенькую немецкую трубку и тихонько напевал что-то себе под нос, протирая и полируя ее рукавом своего старомодного черного сюртука. На сей раз он до блеска отполировал чашу маленького ветерана, так что она сияла, как эбеновое дерево; я уверен, что рукав любого другого человека загорелся бы от такого прилежного трения. Профессор однажды с гордостью признался мне, что надевал этот сюртук на работу на протяжении последних двадцати лет. Ума не приложу, как выдержал сюртук подобную носку. С годами он приобрел ржаво-черный цвет и весь лоснился, но был очень чист: профессор обладал поразительной способностью в любых условиях выглядеть безупречно. Даже после долгого перехода по пустыне он оставался причесанным волосок к волоску, а безбородое лицо сверкало такой свежестью, словно он только что завершил утренний туалет. Он вечно посмеивался надо мной, говоря, что мне выпало «несчастье иметь на лице густую поросль», и радовался тому, что Провидение пощадило его. Думаю, он оплакивал бы каждые пять минут, потраченные на бритье, и не поскупился бы на проклятия в связи с этим вынужденным перерывом в работе.

Хотя ему уже исполнилось семьдесят лет, он был подвижен и проворен, как мальчишка. Правда, он носил очки, но вряд ли можно ожидать увидеть без очков какого-либо профессора и тем более столь знающего египтолога. Очки в золотой оправе — единственная дань роскоши — придавали его лицу выражение глубокой учености, которое, казалось, произвело должное впечатление даже на нашего арабского гида. Этот мошенник и не пытался угощать нас обычными выдумками и баснями, как принято обращаться здесь с туристами, а просто указывал на любопытные места и предметы длинным тощим пальцем и ждал объяснений профессора.

Мы бродили от склепа к склепу, пока, наконец, день не подошел к концу и мы не вернулись к себе в хижину.

Профессор был чрезвычайно доволен первым днем работы, но испытывал немалые подозрения в отношении сопровождавшего нас араба. Когда мы беседовали после скудного ужина, он перечислил множество сомнительных черточек в поведении гида. Особенно подозрительным показался моему спутнику один случай. Коридор в гробнице вывел нас к небольшой камере; профессор решил задержаться и повнимательней изучить ее устройство, после чего проводник вспылил и принялся возражать. Но, при всей своей хитрости, наш араб недооценил упорство человека, с которым ему предстояло иметь дело. Профессор фон Хеллер приехал в Фивы с целью нечто выяснить и найти, и никакие каменные стены и орды враждебных арабов не могли остановить ученого, твердо заключившего, что его обязанностью было продолжать исследования в интересах науки.

Однако он решил, что на следующий день мы пойдем в развалины без проводника — и предупредил меня перед сном, что необходимо запастись достаточным количеством спичек.

— Видите ли, — сказал он с улыбкой, — когда самостоятельный турист отказывается от услуг местных гидов, эти хитрые собаки, как правило, ползут за ним в темноте и задувают его факел в самой запутанной части склепа, считая, что несчастный, проведя ночь в обществе мумий, будет только рад в следующий раз обратиться к проводникам.