Реконкиста

1. Вырванное сердце

Штиль на море – это проклятие, вызов, брошенный всеобщей изменчивости натуры. Чернильно-синяя морская бездна застывает словно ледовое покрытие, и только испарения, духота и соленая липкость напоминают, что стихия всего лишь спит, в любое мгновение она готова превратиться в шквал, циклон или – как говорят поэтичные кастильцы – торнадо. Третий день и четвертую ночь капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант выходил на капитанский мостик "Генриетты", ожидая хотя бы прикосновения зефира. Ничего. Полотнища парусов висели, словно мошонка кастрата, а громадная полная луна блистала над судном – холодная и суровая – словно лезвие палаческого топора.

Перед капризами погоды бессилен был даже старый проводник-аравак, выглядящий, словно извлеченная из панциря древняя черепаха, которого Фруассарт возил в качестве переводчика и немного – колдуна. А Бог? В свете просроченных расчетов, Гаспар предпочитал не обращаться к Всевышнему с какой-либо петицией. С этой стороны ни на какую помощь он рассчитывать не мог.

Ночную тишину прервал вой. Он звучал будто бы скулил волк, потом плач насилуемой девицы сменился смехом упыря, чтобы погрязнуть в пугающем кашле. Рулевой, молодой Арман, суеверно перекрестился. Капитан же выругался себе под носом. Зачем взял он на борт этого сумасшедшего попа, почему не послал на дно вместе с горящим галеоном и его испанским командиром…? То ли его околдовал твердый взгляд божьего слуги, его безразличие перед лицом неизбежной смерти, то ли значительный возраст, в результате чего padre напомнил ему кого-то из иного времени, иного мира, иного берега? Впрочем, он ведь не мог предвидеть, что через неделю пребывания на "Генриетте" священник потеряет разум.

Он почувствовал, как во рту набегает горечь, отхаркнул и сплюнул. Вой умолк.

Капитан Гаспар Фруассарт де Мари-Галант, несмотря на незаконно присвоенное "де", аристократом не был. Он даже дворянином не был. А был пиратом, одним из тех смелых французов, которые, не боясь ни Господа Бога, ни архикатолического повелителя Испании, бушевали на Карибском море, словно у себя за печью, отмечая свой путь посланными на дно галеонами, заревами разграбленных городов, трупами мужчин и брюхами беременных женщин. А сопровождал их грохот пушек и мушкетов, жалобный стон колоколов, запах крови, пота и пороха; привкус славы, но прежде всего – роскошное прикосновение золота.

Но неужто должно было исполниться предсказание цыганки, встреченной когда-то в Ла-Рошели?

Когда она взяла его ладонь – Фруассарт увидал в темных глазах страх, да что там: глубокий ужас, который в Фоме неверующем способно вызвать лишь неожиданное появление черта. И сразу же после того начала ему врать, быстро и малопонятно молотя языком.

Он не поверил и приставил к ее шее нож.

– Правду говори. Пускай даже плохую. Но правду! Я погибну?

– Погибнешь, господин.

– Как?

– За морем глубоким, за морем далеким…

– Только не околдовывай меня стихами, говори, тетка, как я умру!

Та поглядела ему в глаза настолько резко, что пират почувствовал холод в низу живота.

– Ты не захочешь знать.

– Хочу!

– Тебе вырвут сердце.

Гаспар рассмеялся. У него давно уже не было сердца. С того самого момента, когда грешный проступок сбил его с тропы добродетели, заставив совершать позорные деяния и бежать из Старого Света.

Поскольку не всегда он был пиратом.

13 мая года 1610 от Рождества Христова, в тот самый день, когда в Париже кинжал Равальяка пронзил грешное тело Генриха IV, в Аррасе молодой священник проводил свою самую первую мессу Гаспар Фруассарт становился самым настоящим кюре. Тогда он был худощавым, гибким, чуть ли не похожим на девушку, и он чувствовал, как в столбах света, прорезающих неф готической коллегии, рядом с пылинками танцуют светлые ангелы.

Только Ананке не приписала ему окормлять паству в Артуа.

Ведь родился он в Кале, в ту самую страшную ночь, когда брандеры Дрейка и Хокинса начали пожар посреди Непобедимой Армады. Зарево, освещавшее детскую коляску, просветило и его душу, определив нить жизни. А кроме того – ему встретился дьявол.

Красивейший из всех тех, что ходил по земле.

Агнес исполнилось шестнадцать лет, и у нее были золотистые или пшеничные косы, спадавшие за спину. Имелась у нее и пара ног, достойных молодой газели, плоский живот и груди, как двойни молодой серны… (Это поймет всякий, кто смаковал "Песнь песней" Соломона). Гаспар уже был навеки осужден, когда впервые увидел ее через решетку исповедальни, когда она покорно, стоя на коленях, признается в детских полугрехах, четвертьвинах…

– Ego te absolvo. Иди с миром, дочь моя.

Она ушла неспешно, послушно, не зная, что вместе с ней уходит сердечный покой молодого священника, который, выглянув из своей половины исповедальни, почувствовал как раз, что его охватывает жар и мрак, и поглощает вековечная пропасть.

С того дня образ девушки, красивой, словно мадонны итальянских мастеров, постоянно сопровождал его. Настырно всовывался меж страниц требника, был тенью, играющей среди огоньков свечей в ризнице после вечерни, он появлялся даже в глазах прихожанок, принимающих причастие:

Corpus Christi, Corpus Christi!

Тем не менее, священник все еще мог идти по узкой тропке, подобной лезвию бритвы, разграничивающей мечтания от реальности, а грешные искусы от полной гибели. Близость этих двоих не переходила границ отношений священника и кающейся грешницы.

Но как-то раз, около полудня, когда храм был пустой и тихий, она прибежала к нему вся в слезах, дрожащая. Отчаявшаяся. На святого Иоанна должна была состояться ее свадьба. Свадьба? Нет, скорее уж экзекуция! Ведь ее предназначили пятидесятитрехлетнему старцу, Рене Базену, самому богатому в городе купцу, соединявшему в себе гадкую внешность постаревшего ухажера с подлым характером ростовщика. Рене уже похоронил двух жен, а теперь ему захотелось молоденькую, чтобы та своей невинностью согрела его остывшее ложе.

– Могу ли я сопротивляться воле родителей, отче? – хныкала девушка. – Они в таких крупных долгах; Базен скупил все векселя, в любой день он может забрать себе дом, аптеку. Папочкино сердце не выдержит. А кем останется моя мать? Нищенкой? А три мои младшие сестры и недоросли-братья? Что будет с ними?

И что он мог ей сказать? Руки спрятал под столешницей, потому что они дрожали.

– Доверься Господу, дочь моя… Повторяй: "Да будет воля Твоя".

– Выходит, такова его неколебимая воля? Разве люди не были созданы ради красоты, ради добра, ради любви?

С эти она направила на кюре свои чудные фиалковые глаза, промытые слезами, словно росой.

И как было ему ее утешать? Что и он сам сражался с собою; уже целый год сражался, чтобы не видеть ее в своих мыслях, в своих мечтах. Он хлестал спину дисциплиной (здесь, плетка), так что отпадали руки, обливался холодной водой. Напрасно. Золотоволосая девушка не отпускала его во снах. И тогда он просыпался, перепуганный, мокрый от пота и позорной поллюции.

– Я буду молиться за тебя, Агнес, – вздохнув, сказал он.

Девушка припала к его рукам, впечатывая поцелуй, самый глубинное, нестираемое знамение, самое крепкое из всего, что познал он впоследствии, проникшее глубже, чем стилет португальца из Ресифе, клинок которого скользнул по пятому ребру, сильнее яда зеленой жакараки, из-за которого он обязательно бы умер, если бы рану не высосала индеанка-полукровка, Инес.

Каноник из Дуа, которому доверил он печали своей души, рекомендовал молиться, поститься и крепиться. Вот только сатана оказался более ловким. В грозу, на полевой меже сплел он тропки мужчины и женщины, загнал обоих в старую ветряную мельницу.

Они бежали, чтобы уйти от стихии. Ветер рвал им волосы, а потом с небес пролились ведра воды.

Внутри темного ветряка пахло хлебом и старым деревом, а мокрая одежда прилегла к Агнес, вскрывая форму ядреных небольших грудей, округлых бедер, лона… Молнии рвали небо, а он врывался в ее тело – дрожащее, обезумевшее…

– Гаспар, Гаспар, Гаспа-а-ар…!

Когда это было? Миллиард лет назад? Никогда?

Разве тогда, когда, будучи мушкетером мсье Ларевардьера, добрался он до Кайенны и дрался в джунглях с индейцами, помнил ли еще те дни молодости, когда им овладело безумие?

Ибо, разве не было то безумием? Наперекор всему, он решил ее спасать – собирался взять в долг деньги, выкупить долги аптекаря. К сожалению, сам он был всего лишь бедным священником. Родителей не было в живых, брат пал во Фландрии. Тогда решился он на чудовищное деяние: украл потиры и священные сосуды из собственной церкви, переплавил их в тигле и попытался продать некоему еврею в Лилле. Он питал надежду на то, что золота хватит на выкуп векселей и выезд вместе с Агнес куда-нибудь на конец света. Его поймали, посадили за решетку, и хотя он сбежал из камеры под епископским дворцом в Аррас, прибыл поздно. Агнес взяла брак с Рене, после чего, с умением, достойным дочери аптекаря, покончила с собой, приняв яд. И когда новобрачный вечером прибыл в ее комнату, чтобы рвать муслин и осквернять молодое, подчиненное его власти тело, застал лишь труп, более холодный, чем алебастровые скульптуры в итальянских дворцах.

Фруассарт, еще не зная об этом, умер вместе с нею.

У воспоминаний было более жестокое существование. Взять хотя бы лица тех трех первых испанцев, которых он убил, высадившись в Сан-Кристобале. Они возвращались к нему многократно. Вспоминалось и внезапно побледневшее лицо Рене Базена. Утро было прохладным, но сердце Гаспара, скрытно пробравшегося в Белый Двор, сковал лед гораздо более холодный, и только зубы стучали, словно в приступе лихорадки.

– Кто вы такой, месье, и почему угрожаете мне рапирой? – закричал вырванный ото сна купец, увидав фигуру, ворвавшуюся в его альков.

– Поднимайся, чтобы отчитаться в поступках своих! Ты убил ее!

Тут Базен узнал его и, спрыгнув с постели, схватился за оружие.

– Ах, так это ты, развратный поп!

У них были рапиры и ножи. Драться по-настоящему не умел никто. Так что пихали клинками вслепую, перекатывались по ступеням, рвали один другого будто два пса, брызгая слюной. Базен хотел жить. Гаспар жаждал умереть.

Случилось же все наоборот.

Купец умирал. Его худые ноги спазматично дергались, будто лапки цыпленка, которому отрубили голову. Изо рта, вместе с кровавой пеной, издавался хрип:

– Будь проклят, будь проклят!

Опершись о стену, истекая кровью из многочисленных ран, Гаспар плакал. Молиться он уже не мог.

Еще один вечер проклятого штиля. Солнце уже исчезло за горизонтом, но от него остался влажный круг пурпура, освещая половину небосклона, который только-только начала поглощать темнота.

– Чую, что завтра будет ветер, обещал капитан Арману. – Завтра мы вернемся домой.

Вот только где должен был быть этот его дом – в жарком Сан-Кристобале, где имелись гамак, любовница и бутылка рома?…

Златокожая Инес в качестве приветствия приготовит жаркое из игуаны и манати, и она уже наверняка напекла хлеба из маниоки – cazabe. Женщина будет глядеть, словно верный пес, как ее господин макает хлеб в соус, как вонзает него здоровые зубы, а соус – густой и острый, стекает у него по подбородку. Потом она опустится на колени, чтобы снять его сапоги. Ее торчащие груди станут тереть его колени. И тут он поднимет ее, почувствует запах молодого тела…

– Где ты, Агнес?

Испанец вновь завыл. Что с ним случилось? Что-то предчувствовал?

До того, как попасть в безумие, он производил впечатление разумного человека и охотно беседовал с Гаспаром. Родом он был из Астурии, из обедневших идальго, а крючковатый нос и темная кожа заставляли предполагать, что среди его предков были мориски или мароны. Кроме того, его отличало необыкновенное любопытство, равное тому, что имелось у Бартоломе лас Каскаса[1]. Он не относился индейцам только лишь как к идолопоклонникам. Ему хотелось решить загадку их павшей цивилизации. Прежде всего, понять: почему они проиграли. Что, поставили на худшего Бога?

Неожиданно его охватила горячка, то самое безумие, что напало на него вместе с наступлением штиля. Ранним утром, совершенно голый он выскочил на палубу с перепуганным воплем:

– Идут, они уже близятся!!!

Глаза его никого и ничего не видели, дыхание неглубокое и прерывистое.

– Кто близится, padre? – пытался успокоить его Фруассарт.

– Они, капитан, они!

Может это была некая разновидность эпилепсии, той самой таинственной болезни, весьма часто называемой grand mal, свойственной великим людям, ведь ею страдал и сам Цезарь? Суеверные пираты говорили про одержимость самим сатаной. Многие требовали протянуть попа под килем. Капитану не оставалось ничего другого, как только закрыть беднягу в трюме и ожидать, пока тот или успокоится, или умрет. Убивать он его не хотел. Каким-то образом padre Мигель был Гаспару близок. Ведь и в капитане был тот же самый интерес к миру – травам и цветам, животным и людям. Когда не пил, он читал книги, писал дневник. С того самого дня убийства Базена он постоянно был в пути, перемеряя бескрайний земной шар. Во Франции места для него не было. Оставалось море. Там никто не спрашивал, откуда кто приходит. Там легче всего было убегать от прошлого.

Бросаясь в круговорот сражения с рапирой в руке, всегда впереди, он не думал о собственной жизни. Не думал и о добыче. И, похоже, это его презрение Госпоже Смерти импонировало. К капитану она относилась с исключительной снисходительностью. Ведь погибнуть должен был уже раз сто. А он жил, молодые товарищи по оружию: рыжий Пьеррон, худой весельчак ван Корн, Шульце, имени которого не знал – не жили. Одни стали кормом для донных мурен, кости других гнили в болотах на самом краю Коста-Рики или под Маракаибо; кто-то там еще, к радости хищных птиц, болтался на скрипучих виселицах Санто Доминго.

Гаспар ничего не ожидал, ни на что не надеялся – хотя прибытие месье де Пуанси предвещало новые времена на Антилах. И, кто знает, может даже давало шанс на возвращение? Так что, благодаря каперским свидетельствам, Фруассарт уже не был бедным флибустьером, но заморским слугой месье кардинала Ришелье.

Вот только, с его то прошлым, была возможна перемена жизни свободного изгнанника на существование сокола на привязи? Хотя…? Mon Dieu! Какое-то прошлое всегда имеется. Ведь и прадед Его Преосвященства, капитан Антуан – тоже ведь не был святым.

Вовсе даже наоборот, как вспоминают пасквилянты, этот человек, знаменитый своими преступлениями, безбожием и святотатствами, вдобавок страшный негодяй и блядун, известный во всех публичных домах, был убит в Париже на rue Lavandiers такими же, как он сам негодяями, когда он "развлекался с продажными девками". Да и об отце Первого Министра – Франсуа дю Плесси, тоже не было мнения, как о почтенном человеке. Все же пятнала его мрачная вендетта, когда с дружками отомстил он смерть своего брата, прибив некоего Муссона возле брода, а чтобы не отвечать за свое преступление своей жизнью, должен был бежать вместе с Валуа в Польшу.

Так чем был хуже них бывший священник и многолетний пират? Ведь если бы Гаспар сейчас воспользовался открывающимися возможностями послужить лилиям Бурбонов, то, кто знает, может и его детям (если бы до таких он дожил) писаны были бы маршальские жезлы, епископские пасторали и кардинальские шляпы?

Арман Жан Дюплесси Ришелье не без причины считался величайшим умом эпохи. Он был не только сообразительным политиком, но и визионером. При случае, он очень быстро умел подсчитывать. Хотя о его скупости ходили легенды, не колеблясь он внес десять тысяч ливров собственного капитала в компанию Association des Seigneurs des Isles de l'Amerique. Довольно быстро в Сан Кристобале появился посланный им губернатор Филипп де Лонгвилье де Пуанси, благородный магистр ордена Мальтийских Рыцарей.

Гаспар много чего странного видел в своей жизни, но тут он просто разум потерял, видя, как тот изысканный мужчина высаживался с судна, сходя на берег, на котором уже расстелили красную ковровую дорожку, и как он шел в развевающемся плаще, с белым мальтийским крестом на груди и в сдвинутом на ухо бархатном берете.

– Я слышал о вас, Фруассарт, – сказал новый губернатор четырнадцати островов пирату в латаных портках и в камзоле, содранном пару лет назад с какого-то испанского идальго. – Д'Эснамбуэ утверждает, будто бы равных вам в бою не имеется. Это правда, будто бы в одиночку, ножом победили акулу?

– То был не нож, а мачете, – поправил сановника Гаспар, из скромности не добавляя, что в воду он прыгнул, чтобы спасти двух своих матросов, ремонтирующих руль "Генриетты", когда на них неожиданно напала рыба-людоед.

– Капитан! – голос рулевого Армана вырвал Каспара из мыслей. – Похоже, я перед нами что-то вижу.

И в то же самое время нежный ветерок пошевелил седеющей прядкой над спаленным солнцем лбом Фроассара.

– Корабль? – спросил Гаспар, которому возраст немного замутил давнее соколиное зрение, но очки перед своими подчиненными, за пределами каюты, носить стыдился.

– А черт его знает? Может и корабль.

Арман заблокировал руль на случай неожиданного порыва ветра, все вместе они побежали на нос. Несмотря на мрак, на расстоянии не более четверти мили можно было увидеть бригантину – очертания корпуса и обеих мачт, паруса с которых были содраны; только возле бугшприта сохранились какие-то остатки такелажа.

– Португалец или испанец, – буркнул рулевой. – Дрейфует.

Теперь вокруг них толпилось все больше пиратов. Все усердно вглядывались в темноту. Каждую минуту кто-нибудь из них сплевывал через левое плечо.

– Ветер идет, так что уходим отсюда как можно быстрее, – советовал толстый Андре, более суеверный, чем это приличествовало наилучшему из канониров. Этот пушкарь родом из Бреста был неисчерпаемой сокровищницей моряцких баек, в одинаковой степени ужасных и неправдоподобных: о десятируких кракенах, готовых затащить в бездну целый галеон с экипажем; о море кипятка к югу от Малакки, в котором разваривалась даже древесина; о малорослых людоедах из Терра Аустралис, имеющих один мозг на двоих, или, наконец, о викингах, затопленных в ледовых горах, словно мухи в янтаре, которые после разморожения рассказывали не помещающиеся в голове истории.

Самой любимой темой Андре был многовариантный рассказ про корабль-призрак, перемещающийся в океане, не касаясь волн, и предсказывающий обязательную гибель и вечное проклятие тем смельчакам, которые к нему приближались. В одной из версий кораблем командовал мертвый капитан, а высохшие трупы все так же сновали по палубе в такт дьявольской музыки; по другой – на таком корабле путешествовала сама Черная Смерть вместе с личной армией крыс, которые, после того как сходили на сушу, разносили заразу по городам и селам.

– Единственно полезное, что мы можем сделать – это дать залп с левого борта и послать это корыто в преисподнюю, – предложил канонир.

– А если там имеются сокровища? – заметил Жорж Мийон, штатный казначей. И тут же у многих загорелись глаза. – Бывает такое, что весь экипаж погибает, а вот золото – оно бессмертно.

Ветер усиливался, в связи с чем подняли паруса и приблизились к дрейфующему судну.

Благодаря лунному свету, видно его было превосходно. От названия "Corazon de Jesu" (Сердце Иисусово – исп.) до подпирающей бугшприт сирены с выдающими формами. Недвижимость, глубокие тени и глухая тишина лишь усиливали жуткое впечатление от корабля-привидения.

Понятное дело, никакой музыки не было; лишь сильный запах гари раздражал ноздри, сразу же подсовывая логическое объяснение царящего на борту мертвенного покоя: Начался пожар, экипаж сбежал, а потом дождь залил огонь.

– А шлюпки? Как могли они сбежать, оставив шлюпки?

И вот тут многие устойчивые к страху сердца стиснула ледяная судорога.

– Давайте концы, – приказал Фруассарт. – Кто идет со мной?

– Я, – без раздумий вызвались Арман и негр-вольноотпущенник, прозванный Эбеном, который много лет сопровождал Гаспара и был бы способен без понуканий прыгнуть за ним в огонь. К ним присоединились трое других, в том числе и боцман Вайгель, жестокий великан. С собой они взяли пистолеты и фонари. И перешли на чужой борт.

Если не считать остатков пожара, каким-то чудом не добравшегося до крюйт-камеры, ни на носу, ни на баке они не нашли каких-либо следов насилия или боя. Порядок царил и в надстройке. Правда, исчезли все карты, журналы и судовые инструменты. Искателей сокровищ носовые трюм весьма разочаровали – если не считать запасов воды и провианта, они были пустыми. Явно испанец только направлялся в Новый Свет. Долго не встречались какие-либо следы от экипажа, только лишь попытка добраться до нижнего трюма на баке принесла мрачное открытие. Когда крепкие двери, необычно долго сопротивлявшиеся пиратским топорам, наконец-то уступили, в носы ударил чудовищный трупный запах.

Все отступили, но Фруассарт, заслоняя лицо платком, взял фонарь и зашел вовнутрь. Тела лежали слоями. Несколько десятков моряков с "Корасон" укладывали очень тщательно: слой вдоль, слой поперек, слой вдоль… Все они были голыми. Ни одно лицо не было покалечено, зато на каждом теле имелась страшная рана в грудной клетке. И все раны выглядели совершенно одинаковыми.

За спиной Фруассарта послышалось какое-то движение.

– В чем дело?

На пороге трюма появился padre Педро, которого вел толмач-аравак. Священник был одет и в полном сознании.

– Я хочу их увидеть, капитан, – сказал он.

Фруассарт не стал ему мешать. Испанец долгое время тщательно присматривался к останкам; как будто бы будучи профессиональным медиком, пару раз он прикоснулся к кровавым ранам.

– Ваша милость капитан заметила, каким странным образом умерли все эти несчастные? – спросил он под конец.

– От глубоких ран, нанесенных в грудь.

– В чем-то это так. Но вот зачем, о милый Боже, у всех них вырвали сердца?

В воцарившейся тишине хрипло прозвучал голос индейца:

– Пернатый Змей. Пернатый Змей вернулся.