Пять глаз, смотрящих в никуда

Глаз четвертый

Дворец с тухлыми щами. Убийца, который не убийца. А еще – некий он. Спроси его. Виноват он. Это все – про одного человека или нескольких? Павла Геминидовна накрутила на веретено еще больше загадок.

В третьем часу ночи Полина нарезала круги по спальне и ломала голову над убийствами. Ничего не складывалось, а каждая мысль оборачивалась парадоксом. Так она додумалась до того, что раз убийца не является убийцей, то и жертвы – тоже не жертвы. Отчасти в этом была правда. Первым погиб продажный следователь. Вторым умер фотограф, про которого призрак на крыше сказал: «Толстобрюхий делал плохие вещи». Третьей стала Павла Геминидовна – свои грехи она унесла в могилу, но в том, что они имелись, Полина не сомневалась. Как и в том, кто будет следующей жертвой не жертвой. В Полининой голове четко нарисовалась мишень. Один круг, второй, третий, а в «яблочке» – Губернатор.

Куда непонятнее дела обстояли с детьми. Следователь был как-то связан с безымянным мальчиком-бродягой, фотограф – с Костей Лукиным. А Павла Геминидовна? Чей глаз покоился в ее ладони? Радужка у него была ярко-каряя, как крепкий чай в лучах солнца. А в зрачке, как и в двух других, застыл расплывчатый силуэт.

Вернувшись домой, Полина дала Ипполиту Аркадьевичу поручение: искать погибшего или пропавшего ребенка, связанного с секретаршей. Опекун сразу принялся за дело. Всего полчаса назад Полина слышала из его спальни приглушенный голос: Ипполит Аркадьевич говорил с кем-то по телефону. Возможно, сейчас он тоже не спал.

На этом вопросы, обуревавшие Полину, не заканчивались. Чуть в отдалении маячили проблемы с рукой. И тот мужчина с каменным подбородком. И призрак, да-да, она чуть не забыла призрака, который на прощание пожаловался: «Как тяжело мертвецу».

Или он сказал «тяжко»?

Полина дошла до книжного шкафа и застыла, заметив подозрительную перемену. Ключ, спрятанный в деревянном завитке украшения, лежал бородкой к двери, хотя Полина всегда клала его иначе. Нахмурившись, она отперла шкаф и провела пальцами по корешкам. Одна из книг стояла по-другому: чуть выпирала из ряда, а на полке виднелась дорожка стертой пыли. Закусив изнутри щеки, Полина вытянула потревоженный том. Не прижизненное издание, но все равно ценное. 1921 год, «Алконостъ», яти и еры еще на местах – все как положено. На фронтисписе – один из самых пугающих и завораживающих портретов Блока. Застывший взгляд со змеиными узкими зрачками и обреченная полуулыбка. Полина перевернула пару страниц, и тут в комнату через дверные щели ворвался крик.

Книга вывернулась из рук и упала на пол. Полина подняла ее, переложила на кровать и бросилась к двери. Крик был точно таким, как в ночь паучьего кошмара, однако сейчас Полина не спала. Значит, и тот, предыдущий, вопль ей не приснился. Чувство потери контроля заскребло в груди. Которую ночь в доме кто-то кричит, а хозяйка пребывает в блаженном неведении. Полина скрипнула зубами.

В коридоре она наткнулась на Жеку. В новой серебристой пижаме, необыкновенно подходящей к белой челке, он походил на лунного мальчика. Нервно начесав волосы на лицо, Жека выпалил:

– Слышала? Это я. Изображаю Кентервильское привидение. Жуть, правда?

Полина с сомнением поглядела на него, и тут крик повторился. Доносился он явно не из Жекиного рта, а из спальни компаньона. Жека зашипел сквозь зубы, раздосадованный, что ложь так быстро раскрылась.

– Не ругай его, ладно? – шлепая за Полиной, увещевал он. – И не увольняй. Пожалуйста. С ним редко такое.

Полина, не стучась, тихо вошла в комнату. Свет двухголового уличного фонаря желтил пространство сквозь незашторенное окно. Йося лежал на спине, укутанный по пояс. Плечи, грудь и пресс, поблескивая от пота, казались латунными. Полина замешкалась на пороге, но затем решительно пересекла комнату и опустилась на край кровати. Глаза компаньона были закрыты, но хаотично двигались под веками. Брови хмурились. Между приоткрытых губ мерцали стиснутые зубы. Наружу рвался мучительный стон.

Жека нетерпеливо пыхтел за спиной, намекая, что Полина слишком долго разглядывает Йосю и ничего не предпринимает. Ее и правда слегка заворожил его страдальческий вид. Он был по-декадентски красив в эту минуту – пока смотрел свой кошмар.

– Это всего лишь сон, – мягко сказала она.

Йося не проснулся, но стонать перестал. Протянув руку, Полина коснулась его лица. Провела над бровями – и складка между ними разгладилась. Скользнула вниз по скуле – разжались зубы. Это походило на волшебство: она словно расколдовывала его.

– Надо взять за руку, – посоветовал Жека. – Я обычно так делаю, и он просыпается, но не всегда.

Полина прислушалась и сжала Йосины пальцы. Он глубоко вздохнул. Глаза остались закрытыми.

– Я знаю, что ты открывал мой шкаф, – не оборачиваясь, прошептала она.

Жека снова запыхтел, на этот раз сконфуженно.

– Тебе не хватило купленных книг?

– Хватило, – буркнуло над ухом. – Просто в одной из них персонаж исследует загадочную библиотеку, вот я и… извините. – Жека снова перешел на «вы», и это почему-то показалось Полине неправильным, хотя обычно было наоборот.

– Больше так не делай. Если захочешь познакомиться с творчеством Блока, – она взглянула на него через плечо, – просто скажи, и я дам тебе книгу.

– Я хочу. – Жека быстро закивал, придерживая челку. – Мне там понравилось одно, «Пляска смерти», грустное, но смешное.

– «Пляски», – поправила Полина, – это не одно стихотворение, а цикл. Знаешь, – она снова взглянула на него, – если выучишь несколько стихов, мы сможем общаться с их помощью. Ты мне строчку, я тебе другую. Необязательно из одного и того же стихотворения, главное, чтобы подходило по смыслу.

– Как тайный язык? – с восхищением ахнул Жека.

– Как тайный язык, – подтвердила она.

От их диалога, и света, и безумия последних дней Полина внезапно почувствовала себя героиней какого-то утерянного стихотворения. Разговоры о поэзии под огнем петербургского фонаря. Лунный мальчик, пристально глядящий из-под челки. Латунный юноша, кричащий во сне. А где-то там, за окном, рыщет многоликое чудовище…

Йосины пальцы перехватили Полинины. Вздрогнув, она опустила на компаньона глаза. Он жмурился, точно сонный кот, и явно не собирался выпускать руку своего «шефа».

– Разбудил тебя? – прохрипел Йося. – Прости.

– Я не спала.

Сзади раздались отдаляющиеся шлепки босых ног.

– Тебе приснился кошмар. – Интонация не была вопросительной, но ноты сомнения все же прозвучали в голосе.

– Нет. – Йося сел, придерживая одеяло. – Это не кошмар. Это все он.

«Он. Он. Он», – эхом прокаркала в голове мертвая Павла Геминидовна.

– Иосиф, – продолжил Йося.

– Кто? – не поняла Полина.

– Другой я. Из прошлого. Иногда он возвращается.

– И что происходит, когда он возвращается? – незаметно для себя Полина опять перешла на шепот.

Широко распахнув глаза, словно в попытке разглядеть невидимое, Йося ответил:

– Плохое.

Полина чувствовала: это связано с Губернатором, с подложенной в карман запиской, с той детской историей, начало и конец которой терялись в тумане. Она хотела знать, что случилось тогда, но у нее не было опыта в подобных беседах. Как люди спрашивают у других о чем-то болезненном? Спрашивают ли вообще? Полина вдохнула, чтобы сказать: «Я пойду», но Йося опередил:

– Посиди со мной, Поля.

Ей подумалось, что он специально назвал ее так, чтобы прощупать почву: насколько далеко можно заходить. Хотя «далеко» в данном случае означало «близко». Дотронуться до левой руки, переплести пальцы с правой. Укоротить имя, продлить общение. А что будет дальше?

Надеясь, что фонарный свет замаскирует вспыхнувшие щеки, Полина высвободила руку и поднялась.

– Доброй ночи, Йося.

Вернувшись в спальню, она опустилась на кровать и приказала сердцу уняться. Все, что сохранялось неизменным долгие годы, теперь становилось другим. Сама Полина – тоже. Внутри было так же неспокойно, как вокруг. Рука уже начала подводить ее. Что, если следующим откажет разум?

Рама дрогнула от ветра, и в стекло застучал дождь. Он стремительно набирал силу. Струи скользили по окну, выкрашенному тьмой, точно длинные прозрачные пальцы. Удар – скольжение, удар – скольжение, и так бесконечно. Будто кто-то нездешний ломился внутрь: то требовательно стучал, то просительно гладил стекла. У дождя тоже было много личин.

«Ненастье – несчастье», – срифмовалось в Полининой голове.

Взгляд опустился на книгу, лежащую рядом. Падение, кажется, не нанесло ущерба, но стоило проверить внимательнее. Осторожно переворачивая страницу за страницей, Полина добралась до цикла «Пляски смерти». На губы вспорхнула улыбка, но мгновение спустя опала, как прибитая ливнем бабочка. Глаза снова и снова пробегали по строчкам, открывающим цикл, а в груди все громче гудела тревога.

Полина любила все стихи Блока, но эти чуть меньше – за неприкрытый сатирический оскал, – а потому не хранила в своей памяти. Если бы не разговор с Жекой – пролистнула бы, не заметила. А сейчас понимание молнией вспыхнуло в голове: потусторонец из подвала не просто жаловался на жизнь. Он цитировал Блока.

Руки задрожали. Полина попыталась вспомнить голос фата-морганы, но сразу пресеклась. Папа – в Перу. С ним все в порядке. Он расследует старое дело о черном призраке, душившем школьников собственной бородой. А та фата-моргана…

Полина вспомнила вздох. Сломанную дверь. Шепот.

Зажмурив глаза, она закрыла книгу и несколько раз встряхнула головой. Нет, нет и еще раз нет. Отец жив, а потусторонец мог откуда-то узнать про традицию Тартаровых общаться строчками из стихов. Папа наверняка знал об этом призраке. Разговаривал с ним. Мог сболтнуть лишнего. Это же папа, черт возьми! Он всегда считал, что потусторонцы способны к осознанному общению. Что они знают великие тайны. Что поделятся с ним, если хорошо попросить. Или надавить.

«Ангелы не имеют собственной воли и подчиняются лишь своему создателю, – прозвучало в памяти. – Скроить такого – ай хорошо. Да кроить надо умеючи, чтоб не улетел, как вольная птичка в Благовещение».

Когда отец вытащил ее из подвала, снял наушники и спросил, не слышала ли она чего-нибудь странного, Полина пролепетала: «Нет, папа». Она видела, что он ждет именно этого ответа, и не хотела разочаровывать. Облегчение растеклось по отцовскому лицу, и он похвалил: «Превосходно. Ты справилась. Скажу, чтобы Ипполит сводил тебя куда-нибудь поесть мороженого». Взяв Полину за руку, он повел ее по улице: по какой и куда, память не сохранила. Маленькая девочка, только что убившая призрака, не смотрела вокруг – только на отца. «Ты в дольний мир вошла, как в ложу. Театр взволнованный погас», – продекламировал он, заменив одно местоимение. Полина подхватила: «И я одна лишь мрак тревожу живым огнем крылатых глаз».

– Крылатые глаза, – прошептали губы. – Крылатые существа.

Вспомнилось, как пять или шесть лет назад она обнаружила на столе в кабинете раскрытую книгу. С разворота взирали странные создания: первое – лик в окружении шести крыльев, второе – некто с головами человека, орла, тельца и льва, третье – что-то вроде живого летающего колеса. У каждого было множество глаз. Щедро рассыпанные по рисунку, они глядели отовсюду: с перьев, с лиц, с ободов. Снизу шла подпись: «Серафимы, херувимы и офанимы – согласно Откровению Иоанна Богослова и Книге пророка Иезекииля». Знаний Полины хватило, чтобы понять: речь про ангелов. Изображения не имели ничего общего с привычными пухлощекими младенцами Рафаэля и Боттичелли. Полина завороженно уставилась на существ, куда больше похожих на монстров, чем на жителей рая. Отец, подкравшись сзади, захлопнул книгу и сурово сказал: «Это ересь. Ерунда. Выбрось из головы». Полина, разумеется, послушалась, а та книга пропала из кабинета.

Вернув томик Блока на место, Полина постояла немного без движения и рванула в коридор. А оттуда – в спальню Ипполита Аркадьевича.

Войдя, она сразу включила свет – окна комнаты выходили во двор и к тому же были плотно занавешены. В глаза бросился раскрытый чемодан, на дне которого сиротливо лежал путеводитель по Баден-Бадену и его окрестностям.

Ипполит Аркадьевич спал на спине, завернутый в одеяло, словно в кокон. Голову сдавливала сеточка, как у Йоси под париком, а поверх нее сидели большие наушники. На губах играла легкая улыбка человека, слушающего голоса птиц в летнем лесу. Полина пересекла комнату и сняла наушники. Внутри электрически щелкнуло, сбоку погас зеленый огонек.

– Матерь Божья! – Ипполит Аркадьевич подскочил в кровати. – Полина Павловна, ты сдурела? – Глянув на сломанные наушники, он театрально заломил руки. – Что, опять? Жизнь с тобой слишком дорого мне обходится.

Полина пожала плечами: что тут скажешь? Перехватив ее взгляд, направленный на сетку, опекун пояснил:

– Йося посоветовал, – он стянул «чулок» и пригладил волосы, – от выпадения.

– Ты прямо как его питомец, Ипполит Аркадьевич. – В голосе хрустело раздражение, и Полина сама не понимала, откуда намело. – Кормит тебя, за шерсткой ухаживает.

– А я не возражаю.

– Смотрю, – она переключила внимание на чемодан, – ты преуспел в сборах.

– А ты, смотрю, преуспела в невротическом сарказме. Что случилось? Явно что-то серьезное, раз ты нарушила собственное правило: не заходить в чужие спальни без стука.

– Непростые времена требуют непростых решений. – Полина вздохнула и, обхватив себя, принялась мерить комнату шагами. – Что ты помнишь о моем первом деле?

Ипполит Аркадьевич выпутался из одеяла и сел. В черной шелковой пижаме с геральдическими лилиями он напоминал лорда, разбуженного среди ночи семейным привидением.

– Ничего особенного, меня же там не было. – Опекун покрутил головой, разминая шею. – Судя по рассказам Пал Саныча, это был какой-то подвал в старом здании. Его переделали то ли под офисы, то ли под тэцэ. А до этого дом долгое время стоял заброшенным. Пал Саныч лазил туда в юности с какими-то своими друзьями, ну и… Хм, странно. – Он моргнул и внимательно посмотрел на Полину. – Я только сейчас понял. Это же, получается, был не только твой первый призрак. Твоего отца – тоже. Он его вызвал, а потом, много лет спустя, ты его убила.

«Последнее время я все чаще мысленно возвращаюсь в то подземелье и блуждаю по нему в поисках ответов», – пронеслось в памяти.

– Что за друзья сопровождали отца? – спросила Полина. – Их точно было несколько, не один?

– Вроде.

– А ты уверен, что это был первый папин призрак?

– Абсолютно. – Ипполит Аркадьевич кивнул и, покрутив рукой в воздухе, добавил: – Это был, в общем-то, единственный случай, который он обсуждал со мной.

Полину кольнула ревность – с ней-то, с дочерью, папа эту тему не поднимал, – но тут опекун добавил:

– Ну как обсуждал? Проговаривал что-то вслух, когда я был в комнате. Возможно, он не замечал моего присутствия.

– Что папа говорил?

– Да опять-таки ничего особенного. – Ипполит Аркадьевич сунул ноги в домашние туфли. – Пал Саныч вместе с друзьями увлекался эзотерикой. Они искали в городе всякие мистические места и однажды залезли в тот подвал. – Он поднялся и, опустив телефон в карман пижамных штанов, предложил: – Кофе?

Полина кивнула.

Сделав два эспрессо, опекун поставил чашки на коробку и постучал пальцем по одному из Жекиных рисунков:

– У ребенка талант, ему б поучиться.

– Найди преподавателя.

– А может, лучше в художественную школу? Чтобы ходил куда-то, учился самостоятельности, с другими детьми общался. На одном уме и таланте далеко не уедешь.

Полина нахмурилась. Мысль о школе даже не посетила ее голову. Учителя, приходившие на дом, а вместо «других детей» – Ипполит Аркадьевич и папа. Таков был мир маленькой Полины. А еще, конечно, его большую часть занимали призраки.

– Про меня ты тоже так говорил? – спросила она. – Папе?

– Нет, про тебя не говорил, но ты особый случай. – Ипполит Аркадьевич уткнулся в чашку. – Ну, продолжим о деле. В общем, Пал Саныч, дай бог памяти, рассказывал как-то так. Он и его друзья залезли в подвал. Твой отец почувствовал потустороннее присутствие, настроился на правильную волну и сумел вызвать призрака. После этого все перепугались и сбежали. – Он сделал глоток. – Но ты же его знаешь. Пал Саныч потом несколько раз возвращался в подвал и разговаривал с призраком, пока окончательно не убедился, что тот опасен. Когда ты подросла, он, видимо, решил, что пора избавиться от старого знакомого.

– Это был призрак монаха?

– Да. Монаха или священника. Там на углу стояла то ли церковь, то ли часовня, и вроде ее подвал сообщался с подвалом дома. Ее снесли в двадцатых. Думаю, если покопаться в архивах, я смогу найти это место. А чем вызван интерес? Ностальгируешь, что ли?

– Можно сказать и так. – Полина обвела пальцем окорок, нарисованный Жекой. – А в архивах копаться не надо. Я нашла этот подвал вчера. Он в доме Губернатора.

– Вот как! Погоди-ка, погоди. – Опекун отставил чашку и потер лоб. – Получается так: твой отец в компании друзей обнаружил подвал с привидением. Затем дом отреставрировали и устроили там магазины или офисы. А после его купил Губернатор и, видимо, обнаружил нежелательного жильца. Значит, это был не просто твой первый призрак. Это был твой первый заказ для Губернатора.

– Все так. Только есть одна несостыковка. Вчера, оказавшись в том подвале, я снова встретила потусторонца.

У Ипполита Аркадьевича приоткрылся рот.

– Это не все. – Полина медленно осушила чашку, с каждым глотком собираясь с силами. – Потусторонец процитировал мне Блока.

Рот у опекуна приоткрылся еще больше, и нижняя челюсть заметно съехала на сторону.

– Скажи, Ипполит Аркадьевич, папа сел на свой рейс? Его самолет улетел? Он действительно в Перу?

– Ты же знаешь, Пал Саныч не ставил меня в известность. – Опекун закинул ногу на ногу и обхватил колено. – Я купил ему билет в один конец – вот и все.

– Папа говорил тебе, почему решил уехать? – отрешенно спросила Полина.

– Нет. То есть… – Впалая грудь Ипполита Аркадьевича округлилась от глубокого вздоха. – Я знаю ту же причину, что и ты.

– Назови ее.

– Полина. – Он предостерегающе качнул головой.

– Назови.

Ипполит Аркадьевич надул щеки и возвел к потолку глаза.

– Пал Саныч сказал, что ты все больше напоминаешь ему твою мать, и это становится невыносимым. Ты же знаешь, как он к ней относился. Любил, но не мог простить. Говорил о ней: «Вначале мудрость покинула ее, а потом наш дом». – Он не смотрел на Полину. – Ему нужна была пауза. Смена обстановки. Он устал.

– От меня, – сорвалось с Полининых губ.

– Не-ет. – Ипполит Аркадьевич наморщил нос. – Он устал от себя.

Они помолчали пару минут, а потом опекун сказал:

– Я, кстати, нащупал связь между Падлой и детьми. Ох, не смотри на меня так. Да, знаю, о мертвых либо хорошо, либо ничего, но теперь-то я в курсе, что Падла реально была падлой. Как и все, кого укокошил маньяк.

– Кроме детей, – заметила Полина.

– Да, кроме детей, – немедленно согласился опекун. – Кстати, про них. Один мой знакомый торговец людьми… И снова: не смотри так, да, у меня широкий круг общения. Ну так вот, этот человек немножко знал нашу секретутку. Сам он занимается исключительно совершеннолетними, но в индустрии разбирается от и до. Так вот, Падла обратилась к нему, так скажем, с деликатной просьбой.

– Не может быть, – выдохнула Полина, понимая, к чему клонит Ипполит Аркадьевич.

– О да. – На его губах появилась улыбка: кривая, ядовитая и одновременно слабая, как избитая палкой гадюка. – Я же говорил, что от Падлы разит стервятиной. Она искала, по выражению моего знакомого, «товар недавнего года выпуска, от девяти лет, без видимых повреждений». Это было где-то полтора года назад.

– Нашла? – Полина не сомневалась в ответе, но Ипполит Аркадьевич удивил:

– Нет. У моего знакомого были контакты нужных людей, но он дал Падле от ворот поворот. Когда мы разговаривали сегодня, он сказал, что знает нескольких людей, которые торгуют детьми, но исключительно в целях усыновления, не на органы или в рабство. А Падла, естественно, не искала себе сына или дочку. Теперь вот думаю, о какой такой этике может идти речь, если торговцы не отслеживают судьбы проданных детей? Возможно, мне следует почистить контакты? – Вопрос явно был риторическим.

– Значит, она обратилась к другим… кхм, специалистам, – сделала вывод Полина.

– Хуже. – Полумертвая змея-улыбка зигзагом проползла по губам. – У Падлы есть брат. Многодетный отец, но далеко не «родитель года». Три развалившихся брака, восемь детей и среди них один пропавший без вести. – Ипполит Аркадьевич вытянул телефон из пижамных штанов и, разблокировав экран, повернул к Полине. – Двенадцать лет, Святогор Холмогоров. Год назад ушел из дома на встречу с отцом и не вернулся.

С фотографии смотрел бледный мальчик с тонкой шеей и яркими карими глазами.

«Свят. Свят!» – прозвучало в Полининой голове. Похоже, Павла Геминидовна после смерти вспоминала вовсе не бога, а племянника. Во рту сделалось кисло, как от сока сотни лимонов. Полина поморщилась и сглотнула.

– Брат Падлы утверждал, что мальчик до него так и не добрался. А как там было на самом деле… – Ипполит Аркадьевич развел руками.

– Ее брата зовут Артемий?

– Так и есть. Откуда знаешь?

– Он звонил ей вчера. – Полине вспомнился мужчина, повторявший: «Я брат, брат». – А еще, кажется, приходил. Как думаешь, – говорить было трудно, как при ангине, – зачем и для кого она искала ребенка?

– Даже боюсь предположить. – Ипполит Аркадьевич сдавил переносицу. – Хочется сказать: «Да какая разница», но разница есть.

Они обменялись взглядами и погрузились в молчание.

В Полининой голове в обратную сторону закрутилось веретено, постепенно освобождаясь от темной пряжи загадок. Каждая нить – человеческая жизнь. Ни одной светлой, ни одной длинной.

Версия наконец сложилась, и Полину замутило.

Полтора года назад Павла Геминидовна приступила к поискам ребенка для убийцы, вырезающего глаза. Она предсказуемо начала с торговцев людьми, но успеха не достигла. Легко можно было представить, как неудача вывела ее из себя: секретарша Губернатора славилась тем, что могла достать что угодно, кого угодно и когда угодно. Шесть месяцев она билась над решением задачи и, доведенная до отчаяния, обратила внимание на собственную семью. Позвонила брату, но не за утешением или советом. Ей нужен был племянник. Теперь Полина понимала: эктоплазменная багровая жидкость, окружившая труп секретарши, намекала на кровное родство с жертвой. Сказала ли Павла Геминидовна правду своему брату? Вряд ли. Поверил ли он ее вранью? Кто знает. Павла Геминидовна наверняка заплатила Артемию немалую сумму, но спустя какое-то время он вернулся: то ли за ответами, то ли за добавкой. К этому времени Святогор был уже мертв. Полина не хотела знать, что делали с ним перед смертью, но один факт из головы уже было не стереть: у Святогора вырезали глаз.

Как и у Кости Лукина, как и у безымянного мальчика.

Еще недавно Полина не могла нащупать связь между жертвами, а теперь удивлялась тому, что не замечала очевидного.

Подольский просто-напросто скрыл, что смерть маленького бродяги была насильственной, получил деньги и оказался на столе, в окружении эктоплазменной гниющей еды – символе продажности.

С Козловым дела обстояли чуть сложнее. Фотографируя детей в своей студии, он, по-видимому, подбирал для монстра новую жертву. Так легко вытянуть нужную информацию, когда щелкаешь фотоаппаратом и указываешь: «Встань левее, повернись правее». Фотограф расспрашивал детей, где и с кем они живут, как проводят время, куда ходят гулять. Мальчики отвечали и не думали, что каждое их слово жадно проглатывает и сохраняет болотная жижа. За невинными расспросами опять маячила она – больная фантазия о вырезанных глазах, требующая, чтобы ее удовлетворили. Вот что означали те снимки на крыше: фотограф делал отбор. Одинокий и отзывчивый Костя показался Козлову подходящей жертвой.

А теперь те, кто помогал монстру, сами попали под прицел. Настала пора рубить головы пса-цербера, бравшего след и зарывавшего кости, пока он не укусил хозяина за руку. Вначале – следователь, затем – фотограф и, наконец, полетела голова Павлы Геминидовны. Избавиться от нее, вероятно, было непростым решением. Подтолкнуть к нему мог Артемий: звонил, подкарауливал, надоедал. Даже заявился на праздник. Обычно секретарша решала проблемы, а тут стала их источником. Мужчина, с которым ее видели в последний раз, вполне мог быть наемным убийцей.

Йося не ошибся: все ниточки тянулись к одному человеку.

Губернатор не был в центре мишени. Он стоял перед ней и метал ножи.

Полина посмотрела в окно, залитое дождем, а следом на часы: почти семь утра. Электрический свет и струи на стекле искажали восприятие суток: казалось, снаружи тянутся бесконечные сумерки.

– Звони Губернатору, Ипполит Аркадьевич.

В любой другой день Полина решила бы подождать до девяти-десяти, но сейчас вежливость утратила всякий смысл. Поколебавшись, опекун нажал на вызов и включил громкую связь. Длинные гудки полетели мимо, как вагоны экспресса.

Когда звонок сбросился, Ипполит Аркадьевич спросил:

– Собираешься пойти против Губернатора? Если да, то в каких оттенках ты видишь свои похороны? Предлагаю черный с алым плюс немного золота.

– Вызови такси. – Полина поднялась. – Навещу Губернатора лично.

– Вызвать-то я вызову, но ты должна понимать: в тюрьму его не посадить. Ну, или на это понадобится очень много времени, сил, денег и связей, – он задумался на секунду и покачал головой, – но по итогу нас все равно грохнут.

– Я не собираюсь отправлять его в тюрьму. – Левая ладонь сжалась в кулак. – Как я уже сказала, в подвале у Губернатора находится призрак. Перво-наперво мне надо узнать, кто он. – Полина едва сдержала нервную ноту в голосе. – Затем я подчиню потусторонца тем или иным способом и найду предлог, чтобы отвести Губернатора в подвал.

– Вот оно что. – Ипполит Аркадьевич медленно поднял брови. – Хочешь разозлить призрака и натравить его на своего единственного клиента. – В голосе слышалось изумление и нечто похожее на гордость. – Красиво.

– Разумеется, вначале мне надо убедиться, что Губернатор – тот, кого мы ищем. Я почти не сомневаюсь в этом, но доказательств нет. Надеюсь, в разговоре со мной он выдаст себя. Чтобы подтолкнуть к признанию, я сделаю вид, что поддерживаю его. – Полина никогда не напрашивалась на похвалу или одобрение, но сейчас позволила себе маленькую слабость: – Как думаешь, получится?

– Раз плюнуть, – заверил опекун. – Ты действительно выглядишь как человек, который может встать на сторону психопата. Кстати, об альтернативно одаренных. Может, прихватишь Йосю? Себя в напарники не предлагаю, раз уж речь зашла о призраках, а он…

– Нет. – Полина направилась к двери. – Пусть выспится, а потом садится за бумаги.

– Он же все прочитал.

– Да, но всего раз. – Она покачала головой, показывая, что это никуда не годится. – И еще вопрос. Последний. Папа когда-нибудь говорил с тобой об ангелах?

– Не припомню такого.

От Полины не укрылось, что Ипполит Аркадьевич замешкался и слегка помрачнел. Вряд ли врал, но недоговаривал точно.

Прибыв к дому Губернатора, Полина поняла, что упустила из виду две вещи.

Первая: если в соседнем дворе убили вашу секретаршу, то, скорее всего, на следующий день вас не будет дома.

Вторая была существенней и вызывала тревогу: в версию никак не встраивалось то, что Полина узнала от призраков. В мире живых Губернатора, конечно, боялись, но не мог же он оказывать такое же влияние на потусторонцев? Почему хозяин дачи опасался и слушался его, а хиппи на крыше мечтал стать таким же? Единственное возможное объяснение отзывалось болью в груди.

Папа. Его изыскания.

Если он узнал, как защититься от призраков, то вполне мог научить этому Губернатора. Вот почему духи приняли его за своего. А насчет многоликости… Что ж, это могла быть метафора.

План по избавлению мира от очередного маньяка посыпался, как штукатурка с исторического дома. Если Губернатор умеет управлять призраками, натравить на него потусторонца из подвала – задача со звездочкой. Кем бы он, этот призрак, ни был. Сердце застыло, а следом, наверстывая, заколотилось быстрее обычного.

Низкая ограда, за которой вчера шелестели пальмы, играл джаз и таяли сфинксы, навела Полину на мысль. «Если будет худо, – прозвучало в голове, – если почувствуешь, что теряешь силы, обратись за помощью. Запоминай: Литераторские мостки…». Обычно Полина прерывала голос здесь или чуть далее, не давая договорить до конца, но сейчас сдерживаться не стала.

Память перенесла ее в кабинет отца. Пахло ментоловым кремом для рук, бумагой и потревоженным антиквариатом. Всюду стояли раскрытые коробки: в одних лежали папки с делами, в других – кристаллы, гримуары и другие вещицы из папиной коллекции. Тартаровы готовились к переезду в новую квартиру, а потому новость о Перу больно ужалила Полину.

Как внезапно и как единолично папа принял решение о поездке. Полина надеялась, что все меланхоличные вздохи и унылые взгляды, которые он бросал на нее в последнее время, исчезнут – стоит лишь переступить порог квартиры мечты. Возможно, так бы и случилось, если бы отец перебрался туда один. Он не мог избавиться от Полины, а следовательно – от горьких воспоминаний, которые она невольно будила в нем.

– Почему ты уезжаешь? – решительно спросила Полина, замерев на пороге кабинета. – Не говори про выгодное предложение и захватывающие перспективы. Это я уже слышала. Мне надо знать истинную причину. Дело во мне?

– Истинную причину, – повторил папа. – Хочешь знать истину? Она – в вине. – Тонкие губы тронула невеселая усмешка.

Полину впервые покоробила отсылка к Блоку. Сейчас ей нужен был не он, а отец. Его слова, его правда. Какой бы болезненной она ни была.

– Прошу. – Руки, сомкнутые на груди, затряслись: так засов дрожит под напором безумца, ломящегося в дверь. – Я выдержу. Любой ответ. Кроме лжи.

Отец медленно обвел взглядом свою коллекцию, вещицу за вещицей, и остановился на Полине.

– Нет, так и есть, – сказал он не своим голосом. – Истина в вине. В моей вине.

Полина не понимала, что папа имел в виду. Она упрямо замотала головой, как бы говоря: «Какая вина? Тебе нельзя ее чувствовать. Немедленно перестань!»

– Вылитая она, но совсем другая, – задумчиво пробормотал отец, глядя ей в лицо. – С каждым днем ты все больше напоминаешь свою мать, и это становится невыносимо. Просто невыносимо.

– Так, значит, дело в любви? В банальной любви к женщине, которая бросила нас? После всего, через что мы прошли… – Полина задыхалась: она еще никогда не говорила с отцом в таком тоне.

– Хватит об этом, – оборвал он. – Решение принято, билет куплен, и меня ждут заказчики. Ты справишься, а Ипполит поможет. Он от тебя никуда не денется, это уж точно. Но… – Отец отвернулся. – Если будет худо, если почувствуешь, что теряешь силы, обратись за помощью. Запоминай: Литераторские мостки, дорожка близ Волковки, провалившаяся могила под белой плакальщицей. Повтори.

Полина поджала губы.

– Повтори, – еще раз, строже, сказал отец.

Сглотнув подступающую обиду, она без запинки отчеканила адрес неизвестной могилы. На Мостках Полина, конечно, бывала, и не раз: навещала любимого поэта. Папа никогда не сопровождал ее. Более того, он ни разу не упоминал о белой плакальщице.

– Кто там похоронен? – спросила Полина.

– Только помни, – отец, как часто бывало, пропустил вопрос мимо ушей, – если поедешь туда, ничего больше не будет, как прежде. Все изменится. Ты изменишься. И твое отношение ко мне – тоже.

В тот момент Полина подумала, что, вероятно, никогда не отправится на поиски белой плакальщицы. Менять что-либо она не хотела – напротив, мечтала, чтобы все оставалось как прежде.

Теперь, стоя у ограды губернаторского дома, Полина тихо похвалила себя за то, что не отпустила такси. Забравшись в теплый, пахнущий химическим бризом салон, она произнесла название кладбища. Несмотря на предупреждение отца и тревожные сны, Полина не могла упустить эту зацепку. Папа был прочно связан с Губернатором, знал его еще до Полининого рождения и мог догадываться о его страшных наклонностях. Что, если он оставил на погосте подсказку?

Да и чего Полине бояться? Того, что все изменится, включая ее саму? Это уже случилось. Как только за отцом закрылась дверь, механизм перемен запустился и стал набирать обороты. Новая квартира, компаньон и его брат, незнакомые чувства, потеря контроля над магией, жалость к призракам, желание разобраться в убийствах и остановить маньяка… Да, все изменилось, и только в одном Полина была уверена: ее отношение к отцу осталось и останется прежним. Напрасно он тревожился, что посещение неизвестной могилы подточит ее любовь к нему. Отец был светом факела в темном лесу ее детства, населенном призраками. Пусть он не мог отпугнуть их, но всегда указывал путь.

«Как тяжко мертвецу», – пронеслось в голове. Сжались кулаки, а следом зубы. Полина повернулась к окошку, за которым опять накрапывал дождь: совсем хилый, не в пример ночному. Зажмурившись, она представила, как отец в соломенной шляпе и светлом костюме идет по цветущей, по-летнему теплой Лиме, и внутри растеклось спокойствие.

Прозвенел сбоку красный трамвай. Взглянув на него, Полина увидела внутри палево-серый сгусток, прильнувший к стеклу. На полупрозрачном лице, похожем на пятно акварели, темнели три щели: глаза и рот. Призрак относился к недотыкомкам – самому распространенному семейству, на представителей которого Полина редко обращала внимание. Недотыкомки были бездвижны, слабы и не проявлены до конца – эдакий рисунок мелом на белой стене. Если глаз не натренирован, вряд ли увидишь, только боковым зрением уловишь неясную дымку. Хотя любую недотыкомку, раскормив эмоциями, можно было привести к смене семейства – благо этой информацией владели только Полина и ее отец, иначе опасностей в мире стало бы еще больше.

«Повезло же кому-то умереть в трамвае, – подумала она. – Прекрасное место для смерти. Ездишь, смотришь». Маршрут был неплохой, но Полина все-таки предпочла бы с захватом Невского.

Такси остановилось у классических желтых врат, за которыми просматривалась такая же желтая церковь. Мелкий дождь превратился в снежное крошево, и Полина пожалела, что не захватила платок. Пучок грозился развалиться и превратиться в бесформенное мочало.

Полина собиралась сразу отправиться на поиски плакальщицы, но ноги сами повели налево. Снег белил траву и смешивался с юной зеленью на макушках деревьев, делая ее еще более прозрачной. Между редкими надгробиями прыгали галки. Царило безлюдье. Знакомая тропа уверенно вела Полину к черному обелиску.

Каждый раз, оказавшись на могиле Блока, она вначале испытывала трепет, а затем сожаление. О том, что родилась не в свое время. И о том, что ничего не сделала с подарком на тринадцатилетие.

Могла хотя бы извиниться – за то, что потревожили. А она просто сбежала. Слишком высок был контраст: на охоте Полине приходилось пытать и убивать призраков, а тут папа вызвал ее кумира и предложил «дружески пообщаться». Это как-то укладывалось в его голове, а в Полининой – нет. Ни тогда, ни сейчас. Она оставила драгоценный подарок там, в квартире поэта у берега Пряжки, и со временем, без негативной подпитки, он рассеялся сам.

А сейчас Полину ждала другая река. Держась подальше от Менделеева – его часто навещали члены общества, а сейчас было не до них, – Полина пошла вперед по размякшей дорожке. Мимо крестов, камней, бюстов и плит. Мимо Гаршина, Куприна, Добролюбова с Белинским. Мимо мертвецов, когда-то гремевших на весь Петербург, а теперь полузабытых и затерянных среди тех, кого взяли в школьную программу.

При непогоде у некрополя пробуждалась память: он возвращался к истокам, становясь топким и слякотным – как на заре своей истории, когда здесь настилали деревянные мостки, чтобы живые могли подобраться к мертвым. Часть дорожки затопило, и ее пришлось обходить по траве – тоже сырой. Вечная паутина, прячась в завитках чугунных оградок, ловила снежинки. Все отчетливее тянуло тиной и сырым буреломом. Наконец Полина вышла к берегу цинковой, неторопливой Волковки. Тропы кончились – и слева, и справа. Наугад выбрав направление, Полина двинулась вдоль реки. Ботинки громко зачавкали по размокшей земле.

Окраинных обитателей кладбища вряд ли кто-либо посещал: могилы тут напоминали продолговатые, заросшие сорняком клумбы, а то и обыкновенные валуны. Ничего похожего на плакальщицу не попадалось. Полина прошла до забора, отделяющего Мостки от основной части Волковского погоста, и повернула назад. Может, она была недостаточно внимательна? Или неверно запомнила папину инструкцию? Нет, ошибки быть не могло, надо смотреть зорче. За деревьями, на самом краю берега, мелькнуло длинное, белое и горизонтальное – словно ствол поваленной березы, но кипенный, без черных заплат.

Полина пролезла через кусты, оставив им на память несколько нитей пальто, и увидела нечто вроде лежащего столбика, завернутого в ткань. Подошла, присела. Изо рта вырвался гортанный звук, похожий на воронье ликование. То, что Полина приняла за ткань, по сути, действительно было ею – только сделанной из мрамора. Накидка, волнами ниспадая с головы, покрывала тело девушки. Лицо пряталось за ладонями – возможно, плакальщица скрывала вовсе не слезы, а неуместный на кладбище смех. Трещины и плющ вились по белому камню, придавая скульптуре вид затерянной святыни.

Сердце зашлось: та самая, та самая. Теперь нужно было отыскать послание от папы. Она сдвинулась в сторону, чтобы лучше рассмотреть плакальщицу, и угодила в какую-то яму. Под ногами чмокнуло, расползлось, и Полина неожиданно оказалась на земле. А следом – в земле. Яма углубилась, провалилась – точно в шкатулке открылось двойное дно. Комья грязи налипли на платье и пальто, попали в лицо и волосы. Почва продолжала оседать, затягивая Полину. Она вцепилась пальцами в край ямы, но он обвалился, оставшись в руках двумя вязкими шматами. Попыталась встать, но земля просела и увлекла за собой. Хотела оттолкнуться ногой, но стенка ямы обхватила ботинок, словно мягкие, влажные губы.

В черепной коробке заметалась тревога. Как бы не сгинуть тут, в чужой провалившейся могиле. Какая нелепая смерть, не то что в трамвае! Полина потянулась к плакальщице, чтобы уцепиться. Перчатка, разбухшая и осклизлая от мокрой грязи, соскользнула с мрамора. Стянув ее зубами, Полина предприняла вторую попытку. Чувствуя во рту вкус кладбищенской земли, она вцепилась в белоснежный локоть.

Руку пронзила острая боль. Прорезав изнутри подушечки пальцев, она покатилась вверх по предплечью. И выше, выше. Набухли и запульсировали вены на шее. В глазах заискрило, к ушам будто прижали гудящие морские раковины. Пелена, похожая на снежную вьюгу, застлала разум. Полина захрипела, скорчилась, и рука сползла с мрамора.

Призраки не обитали на кладбищах. Тут не умирали – сюда приезжали мертвыми. Но сейчас здесь точно был потусторонец. Сильный, пугающий. Не такой, как другие. Полина, сквозь боль и ужас, ощущала его присутствие.

Магия бессильно бесновалась в теле, и Полина проваливалась все глубже. Теряя сознание, она почувствовала, как кто-то схватил ее за воротник и потянул вверх. Последнее, что увидела Полина, был скалящийся желтоватый череп.

Пахло сырой развороченной землей. В руке электричеством гудела магия. Боли не было.

Взгляд прояснился, и Полина увидела у себя перед носом буквы и цифры. Не сразу, но надпись обрела смысл: «Софiя Григорьевна Бѣлявская. 1888–1913». Приподнявшись на локте, Полина поняла, что все еще находится на кладбище. Она лежала прямо на плакальщице, а имя и дата были высечены на основании. Снег успел покрыть одежду густым слоем, будто в попытке превратить траурный наряд в подвенечный. Земля вокруг выглядела так, словно над ней потрудились разорители могил.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Полина резко обернулась.

На снегу, чинно сомкнув колени, сидела девушка – по виду лет на пять-семь старше Полины. В белом воздушном платье путались иссохшие лепестки цветов. Темные кудри ползли по плечам. Серые глаза казались кусочками петербургского неба, взятыми у города взаймы.

Полине не понадобилась ни секунда, ни даже ее половина, чтобы понять, кого напоминает девушка – помимо Офелии. Мысль, посетившая голову, была невозможной. Тугой ужас, точно ремень, стянул виски и лоб. Полина села, опустив ноги на землю.

Она не знала, как звали маму. Отец не произносил ее имени. Лишь иногда, пропустив один-другой стакан торфяного, сетовал Ипполиту Аркадьевичу: «Вначале мудрость покинула ее, а потом наш дом».

Мудрость. София.

– Вы? – остаток вопроса застрял в горле.

– Как он там? – томно спросила София, склонив голову набок.

– Кто, папа?

– Нет. Сашенька. – Прочитав непонимание в глазах, она добавила: – Блок. Разве ты не любишь его? В тот единственный раз, когда Павел навестил меня, он сказал, что тебе передалась не только моя внешность, но и страсть. Удивительная призрачная генетика. Так он сказал.

Полина закусила изнутри щеки. В голове тяжело ухало: «Невозможно. Невозможно».

Кое-как собравшись с мыслями, она прокашлялась и поддержала разговор:

– Блок здесь, на Волковском.

Дата смерти Софии Белявской прямо указывала на то, что она не застала перезахоронение поэта.

На что еще она указывала, Полина решила пока не думать.

– Знаю. – София улыбнулась ей, как маленькой девочке. – Я часто посещала Сашеньку и сотню раз перечитывала записки того литературоведа, как бишь его? Который держал Сашин череп. Держал в своих руках! – Она содрогнулась, но не от брезгливости. – И не просто держал, а выковыривал из его глазниц прах, приняв его за землю. – Она пошевелила пальцами в воздухе, словно повторяя движения Максимова – того самого литературоведа, которого Полина, конечно, тоже читала. – Я, право, хотела застрелиться на Сашенькиной могиле. Как та, с похожей фамилией, которая убила себя у Есенина. А потом подумала, что не хочу выглядеть сумасшедшей. – По лицу пробежала странная иронично-горькая гримаса. – Да и Павел вконец бы расстроился.

Полина вдохнула, глубоко-глубоко, до боли в легких, и спросила:

– Кто вы, София Григорьевна?

Девушка поднялась и закружила по снежному покрывалу, не оставляя следов. Белое крошево не касалось ее, оставляя локоны темными и сухими, а платье – воздушным.

– Прежде, до знакомства с софиологией Соловьева и стихами Сашеньки, я была просто Соней, задумчивой читающей девочкой, дочерью богатого промышленника. А потом случилось перерождение. В первый, но не в последний раз. Я поняла, что являюсь воплощением вечной женственности. – София отцепила сухой лепесток от платья и раскрошила в пальцах. – Как же я завидовала этой пошлой Любови Дмитриевне, ложно принятой Сашенькой за душу мира. – Она покачала головой и, помолчав, продолжила: – К двадцать третьему году я снова переродилась, хоть и не по своей воле. Если говорить прямо, без обиняков, меня убедили, что я, – она чуть замешкалась, – больна. Душевно больна. Хотя кто в наше время не был душевно болен? – Рука взметнулась, точно крыло лебедя. – Вот и над Сашей, что по линии Блоков, что по Бекетовым, висело родовое сумасшествие. Все мы были больны. Все… Лечили меня и Чигаев, и Каннабих, одним словом, светила – папенька мог такое устроить. Да что-то не задалось, не заладилось, и я оказалась в доме для умалишенных. Славное было место. По-своему. Рояль почти заглушал крики, а вместо решеток в окнах были корабельные стекла – такие не пробьешь ни стулом, ни головой. Я провела там пару лет, затем умерла и начала свою четвертую жизнь. Стала, как выражается Павел, фата-морганой. В таком-то виде он меня и повстречал, когда проник во фрейлинский корпус. Его всегда влекли мистические места. А что может быть более мистическим, чем прекрасный дом в стиле модерн, некогда населенный обезумевшими знатными дамами? – Прикусив нижнюю губу, она с затаенной улыбкой взглянула на Полину. – Правда, Павел быстро убедился, что я ничуть не более безумна, чем любой другой в его окружении. Он стал навещать меня. Рассказывал, как изменился мир. Читал стихи. А потом предложил… – София замерла и сама стала похожа на дивную мраморную плакальщицу, – пятое перерождение.

Полина подалась вперед и затаила дыхание. Любопытство росло вместе с ужасом. Она ждала продолжение рассказа, как люди на набережной, бывает, ждут сокрушительную волну. Невозможно оторвать взгляд и трудно сдвинуться с места, хотя о последствиях ты догадываешься.

София продолжила:

– От одного призрака, сектанта, выдающего себя за церковника, Павел узнал несколько тайн загробного мира. Темных, дурных тайн. – Глаза экстатично блеснули, будто в ее понимании слова «темный» и «дурной» означали что-то приятное. – Призрак поведал ему, как превратить прах в плоть. Словом, оживить мертвеца. Он, безусловно, намекал на себя, но Павел рассудил иначе. – Она внимательно посмотрела на Полину. – Не помню точно, что там требовалось. Череп того, кого хочешь воскресить, кровь жертвенного животного и что-то еще в том же духе. Так или иначе, я ожила.

Дрожь пробрала Полину, и она возразила:

– Сейчас вы мертвы.

– Да, так и есть, – спокойно отозвалась София. – Проведя с Павлом год, я отринула пятую жизнь и вернулась к четвертой. Помню, как украла револьвер у Ипполита и сбежала из квартиры. Был декабрь, канун Рождества. Я неслась по снегу босиком, как одичавшая гончая. Прибежала сюда, на свою могилу, зарыла обратно череп – ты, должно быть, видела его – и застрелилась. Думаю, Павел до сих пор меня не простил, а иначе навестил бы еще хоть раз. Он и правда был увлечен мною. Влюблен. Так же, как во все мистическое: страстно, но слишком идейно. Впрочем, не мне его судить. Я была для него идеалом. А он для меня, к сожалению, нет. Как и вся эта физическая, телесная жизнь. Клетка из клеток. Она никогда меня не прельщала. Душа мира, – руки взметнулись, словно белые тени, и на губах заиграла улыбка, – не может принадлежать одному человеку. Не может быть любовницей, женой…

– И матерью, – сдавленно продолжила Полина.

Внутри завывало на разный манер, словно в старом особняке, населенном привидениями: «Я ребенок призрака! Мертвеца, потусторонца, фата-морганы!» Это не укладывалось в голове и в то же время отвечало давним подозрениям. Полина всегда знала: с ней что-то не так. За туманом страха, боли и горечи слабо вспыхивало облегчение – словно ей, после долгих исследований, наконец поставили диагноз. Пугающий, неизлечимый, но не смертельный.

– О-о, дитя. – Ненастоящий вздох Софии был полон печали: истинной или нет – не понять. – Если бы я могла полюбить тебя – полюбила, но я существо иной природы. Считай это помешательством. Так думал мой папенька, когда я отказывалась идти под венец и производить на свет наследников. Потому-то я и оказалась в доме для умалишенных.

Немой вопрос застыл в остекленевших глазах Полины: «Тогда зачем вы родили меня?»

Видимо, она все-таки произнесла его вслух, потому что София подняла брови и сказала:

– Ты должна была даровать мне свободу. Так мы с Павлом договорились: я рожаю ему ребенка, а сама ухожу. Должно быть, он надеялся, что я привяжусь к тебе и останусь. Павел ошибся и, осознав это, попробовал удержать меня силой: запирал дверь в апартаментах, никуда не пускал одну. Повезло, что Ипполит оказался никудышным надсмотрщиком.

В океане боли, порожденном словами призрака, Полина нащупала спасительное бревнышко и уцепилась за него. Папа, несмотря на жуткую идею с оживлением мертвеца, оставался ее опорой. Хотя бы для него она была желанным ребенком. Почувствовав тепло в груди и прилив сил, Полина напомнила себе: она здесь ради дела. Сюрреалистичная история ее рождения, по сути, не имела значения – и не имела власти над ней.

– Папа дал мне координаты могилы, но не сказал, чья она… – начала Полина.

– О, это в духе Павла.

– Я веду расследование, поэтому и пришла сюда. А не для того, чтобы навязывать вам свое общество. – Она выпрямила спину и откинула влажные пряди со лба. – Ответьте на несколько вопросов, и я уйду. Вы знаете что-то об убийце, похищающем глаза?

София отрицательно качнула головой.

– Может быть, вам знакомо прозвище Многоликий или есть ассоциации с кем-то, кто мог бы носить его?

Она улыбнулась и пожала плечами, как бы показывая, что допрос кажется ей ребячеством.

– Вы когда-либо виделись с человеком по прозвищу Губернатор? Его настоящее имя Всеволод Начальнов.

София оживилась:

– Нет, лично не знакома, но я слышала про него от Павла.

Полина не мигая уставилась на нее. Вот и след.

Не дожидаясь наводящих вопросов, фата-моргана продолжила:

– Я знаю совсем немного. Губернатор был другом Павла. С детства. Он и еще один мальчик… Ох, что-то я сегодня позабывала все имена. Они росли вместе, там, у кожевенных заводов, и дружили. У них был общий интерес: мистика. Павел не вдавался в подробности, но я запомнила это прозвище – Губернатор.

Полина кивнула, мысленно встраивая новую деталь в головоломку с убийствами. Итак, когда-то Губернатор был другом отца – тем самым, с кем он залез в подвал заброшенного дома и обнаружил призрака-сектанта. Третьим в их компании, очевидно, был STN. Затем друзья рассорились – возможно, по той причине, которая была упомянута в письме, а может, и по другой. Спустя годы папа и Губернатор возобновили общение, но уже не дружеское, а деловое. Третий приятель, похоже, остался за бортом.

Полина встала и, хлюпая грязью со снегом, прошлась вдоль плакальщицы. Обнаружив на земле свою перчатку, больше похожую на ком влажной глины, она подняла ее. Поморщившись, спрятала в карман.

– Что еще говорил тот призрак-сектант?

– Не знаю. – София рассеянно пожала плечами. – Не помню.

Полина не отступила:

– Может быть, что-то про ангелов?

– Да. – Фата-моргана приподняла брови-дуги и возвела глаза к небу, то ли в попытке вспомнить детали, то ли в желании разглядеть парочку серафимов. – Павел упоминал что-то про ангелов. Что же там было? Ах, да. Тот призрак открыл еще один секрет: как сотворить ангела на земле. Только под ангелом стоило разуметь нечто иное.

– Иное?

– Постой-ка, – София задумчиво наклонила голову, – а какой был твой первый вопрос?

– О маньяке, помешанном на глазах.

– Глаза. – Она медленно моргнула. – Да, да. Теперь я вспомнила. Павел говорил про глаза.

Сбоку, стремительно приближаясь, раздалось «хлюп-хлюп-хлюп». Повернувшись, Полина увидела бегущего Йосю. Его странные полуботы-полусандалии, надетые на шерстяные носки, так и норовили слететь с ног. Под распахнутой курткой туда-сюда колыхалась большая толстовка с яркими пятнами, натянутая поверх длинной пестрой рубашки. В глазах у Полины зарябило.

– Не трожь ее, привидение! – закричал Йося и, подняв шмат земли, запустил им в Софию.

Ком был брошен метко, но не долетел. На миг застыв в воздухе, он расщепился и грязевым дождем пролился на снег. Фата-моргана проявила себя.

Компаньон снова зачерпнул горсть земли.

– Стой! – Полина повернулась к нему, на мгновение выпустив Софию из виду.

Крикнув что-то, Йося опять запустил комом, но на этот раз прямо в Полину. Возмущение заклокотало за ребрами: да что он творит! Отшатнувшись, она повернулась и увидела Софию. Теперь та стояла совсем рядом. Так близко, что перехватило дыхание. Йося, очевидно, целился в нее, а вовсе не в Полину. Ком снова не долетел, но что с ним стало, она не видела. Глаза неотрывно смотрели на Софию. Чувство было такое, словно глядишь в зеркало и не узнаешь себя. Не двойник ли там, в отражении? Те же глаза, те же волосы, та же бледность – и все другое.

– В правом глазу ангел, в левом бес, – прошептала София; если бы она была жива, Полина кожей почувствовала бы ее дыхание. – Вот что он сказал. Тот призрак.

Молниеносным движением она вцепилась в Полинину руку, не прикрытую перчаткой, и боль снова дала о себе знать. Прошила кожу, пробрала до костей. Вскрикнув, Полина осела на землю. Отражение пошло трещинами и рассыпалось: София исчезла.

Йося помог ей подняться и, закинув онемевшую руку себе на плечо, повел прочь от развороченной могилы и павшей плакальщицы. Только теперь Полина поняла, как отяжелела ее одежда. Пальцы ног в промокших ботинках сморщились, точно урюк. Пучок, развалившись, превратился в отвратительную паклю.

Полина вяло взглянула на часы: четыре. Совсем не поздно, но из-за туч кажется, что сумерки.

– Как ты меня нашел? – спросила она.

– Ну-у… – протянул Йося. – Начну издалека. Ты долго не возвращалась, и мы с Мышом отправились на поиски. Съездили к Губеру, там никого. Мыш узнал адрес его загородного дома, сгоняли туда, тоже пусто. Тогда мы вернулись к себе, пообедали алу паратой, это такое индийское блюдо…

«Ну конечно», – подумала Полина.

– …а Жека почитал нам стихи из книжки, которую ты ему дала.

Полина кивнула. Уходя, она оставила на столе-коробке репринтное издание Блока. Положила специально с той стороны, где обычно садился Жека, а на картоне нарисовала маленькую стрелочку и подписала: «Тебе».

– Там была всякая мрачнина типа «гроб, гроб, кладбище». На будущее: не стоит давать такое ребенку.

– На прошлой неделе он читал «Дракулу», и ты не возмущался.

– «Дракула» – проза. Поэзия сильнее бьет по мозгам. Ну ладно, о воспитании детей мы поговорим как-нибудь потом. В общем, Мыш наслушался этих стихов и ляпнул: «Надеюсь, она не на кладбище». И я сразу понял, что ты там. То есть тут.

Полина скосила на компаньона глаза и увидела на его лице странную смесь неловкости, жалости и любопытства. Он выглядел как человек, на которого из шкафа случайно выпал чей-то скелет.

– Ты знаешь, кто она, – с изумлением произнесла Полина.

– Ну-у да, – помешкав, признался Йося.

– Мыш? – А прозвище-то оказалось привязчивым. – В смысле Ипполит Аркадьевич рассказал тебе?

– Нет. – Он глубоко и решительно вздохнул. – В общем, признаюсь: я залез в файл «Девятнадцать тринадцать». У твоего отца смутные представления о кибербезопасности, ты в курсе? Паролем опять была дата твоего рождения, только цифры местами поменялись. В общем, я вскрыл док. Ты же не заглядывала в него, так?

– Нет.

– И это единственное, что ты не видела? Из всех документов отца?

– Да. Изначально он все записывал от руки, в тетрадях, но там не было «Девятнадцать тринадцать».

– Думаю, ты ошибаешься. Он набирал тексты на ноуте. А рукописные копии сделал специально для тебя. «Девятнадцать тринадцать» – одно из самых мутных его дел, и он не хотел, чтобы ты о нем знала.

– Напомню, – холодно произнесла Полина, – что папа сказал мне пароль.

– Иллюзия доверия, – отрезал Йося. – Он знал, что техника ломается от одного твоего прикосновения. Так?

– Я могла попросить Ипполита Аркадьевича. Или кого-то еще.

– Ты бы этого не сделала. А если бы сделала, очень удивилась. В том файле ничего нет.

Полина закусила изнутри щеки. Создать документ, защитить его паролем, но оставить пустым? Зачем папе так делать? Это было странно и нелепо.

– Думаю, твой отец хотел написать в нем правду, но… наверное, не решился.

– Если там пусто, откуда ты узнал про Мостки? – Полина вконец запуталась.

– Ты не в курсе про скрытые файлы, так? Их полно на ноуте твоего отца.

– Это что-то хакерское?

– Пф-ф, нет. Это что-то чайниковское. В общем, я поменял настройки, чтобы увидеть их, и нашел копию «Девятнадцать тринадцать». Там был текст.

– О ней? – выдохнула Полина.

– О ней, – подтвердил Йося. – Погоди секунду, вызову такси. – Достав новый телефон, он зашел в приложение и быстро набрал нужный адрес. – Опять снег. Да еще и мокрый. Офигенный, блин, конец апреля. – Развернув к себе Полину, он деловито и быстро принялся расстегивать ее пальто.

– Что ты делаешь? – Она вяло отстранилась.

– Спасаю тебя от воспаления легких. Наденешь мою куртку. Твой шмот такой мокрый, что будет сохнуть три дня.

– Не надо.

– Ты, конечно, мой шеф, – компаньон продолжил раздевать ее, – но давай договоримся на берегу: кое-какие мои решения неоспоримы.

Стянув с Полины отяжелевший черный габардин, он надел на нее свою куртку, а пальто забросил себе на плечо, словно мокрое полотенце. Каждое движение было таким простым, таким ловким, будто Йося делал это тысячу раз – и не с кем-то другим, а именно с Полиной.

Она не чувствовала себя замерзшей, но, как и в подвале, когда компаньон отдал ей пиджак, не стала возражать. Тогда она не хотела поднимать шум, а сейчас просто приняла правила игры. Кажется, обмен одеждой – пусть и в одностороннем порядке – становится их маленькой традицией. Что-то подсказывало Полине, что такие мелочи укрепляют доверие между компаньонами. Если не заходить слишком далеко.

Куртка обняла за плечи и накрыла теплом. Глубоко вдохнув, Полина уловила запах бора, который уже чувствовала раньше. Аромат был спокойный, надежный и совсем не вязался с ночными криками. В который раз Полина подумала, что Йосе присуща некая двойственность, если не тройственность. Он и сам подтвердил это, сказав ночью про «Иосифа», который «иногда возвращается».

Они вышли за ворота кладбища. Компаньон, изо всех сил сдерживая зябкую трясучку и перестук зубов, произнес:

– Прости, что залез в тот файл и узнал твою семейную тайну. Если хочешь поговорить об этом, я готов. – Он выпятил грудь, будто решив, что Полина бросится плакать ему в толстовку. – Я кое-что знаю о плохих матерях, так что смогу поддержать разговор.

– Твоя тоже застрелилась на собственной могиле, чтобы не воспитывать тебя?

– Ну, не совсем.

– Тогда извини. – Она покачала головой.

Внутри больше не выло и не дрожало. На душе было спокойно и холодно, словно снег вместе с кладбищенской землей накрыл и ее. Полина надеялась, что он не растает и чувство покоя не окажется штилем перед бурей. Не каждый день узнаешь, что твоя мать – оживленный потусторонец, который решил умереть во второй раз, лишь бы не быть с тобой. С другой стороны, Полина и так знала главное: София бросила ее и папу. А кем она была, обычной женщиной или живым мертвецом, не меняло сути.

Гораздо важнее то, что фата-моргана рассказала о Губернаторе и призраке из подземелья. Тот потусторонец был полон загадок. Он рассказал папе, как вернуть к жизни мертвеца, а потом поведал еще одну тайну – о сотворении ангела. Идеи потусторонца нельзя было назвать безобидными – учитывая, что для первого ритуала понадобились череп и кровь. Что, если для второго нужны были глаза?

«В правом ангел, в левом бес».

Убийца забирал только «бесовские» части тела, оставляя «ангельские» на месте. Похоже, в этом состояла основа ритуала. Маньяк не просто убивал детей, он пытался создать ангела.

Полина заметила, что опять перешла на обезличенные «убийца» и «маньяк», хотя не сомневалась в его личности. Все указывало на Губернатора. Он видел подвального призрака, знал про ритуалы. И, похоже, однажды решил: раз друг детства воспользовался идеей потусторонца, ему тоже можно. Воскрешать Губернатор никого не собирался, а вот получить ангела…

Но зачем? На помощь снова пришло детское воспоминание. Потусторонец говорил, что ангелы не имеют собственной воли и подчиняются своему создателю. Чем плохо иметь такого слугу? Существо, которое будет исполнять все твои прихоти? А если таких будут десятки или сотни?

– Ты что-нибудь выяснила? – спросил Йося, когда они сели в машину. – Ну, кроме личного. По делу.

Полина кивнула и, покосившись на водителя, решила:

– Расскажу дома. – В этот раз ей не хотелось, чтобы информация утекла к постороннему: пусть таксист живет спокойно, не ведая о темных ритуалах.

– Ты как вообще? – прошептал компаньон, наклонившись к ней.

– В порядке.

В его глазах плеснулось недоверие. Полина подумала, что Йося продолжит расспросы о ее самочувствии, пытаясь выудить хоть немного эмоций. По ее наблюдениям, их избыток был более нормализован в обществе, чем отсутствие. Хладнокровие легко принималось за равнодушие и отталкивало, наводя на мысли о роботах, психопатах и мертвецах.

Йося, к удивлению Полины, не стал лезть в душу.

– Не знаешь, по этому кладбищу водят экскурсии? – внезапно спросил он.

– Ни разу не видела. А почему ты спрашиваешь?

– Да так, прощупываю почву. Если уволишь, буду таскать сюда посетителей «Сердца тьмы». Ну, верней, не я буду, а она. – Йося усмехнулся. – И как я раньше не подумал?

– А где ты водил экскурсии? По «Мастерам искусств»?

– Сыр меня упаси.

– Батат, щавель, теперь еще и сыр. – Полина покачала головой и поморщилась: стылые струйки с волос затекли за шиворот. – Почему бы все слова не заменить на еду? Гаспачевая кукуруза шавермно булгурнула… и так далее.

– Шик! Как-нибудь попробую. – Компаньон расплылся в улыбке. – Ты только не путай: батат и щавель – это ругательства, овощи в целом – что-то негативное или нейтральное, в зависимости от контекста, ну а все остальное – о хорошем.

– А сыр – это бог?

– Ну да, в нем тоже три буквы, только к чеддеру с моцареллой у меня больше доверия.

У Полины заурчало в животе, и она поняла, что пора менять тему.

– А что не так с «Мастерами искусств»?

– Мое правило: кладбище официально должно быть бесплатным, – Йося воздел указательный палец, – особенно если я сам хочу брать деньги за его посещение. Поэтому я водил на Богословское, к Цою и Горшку. Ну а для Мостков надо быть более… не знаю… утонченным. А еще тащиться от мертвых поэтов.

– Как Жозефина.

– Да, как Жозефина.

– Поэтому стихи читала она, а не ты?

Они переглянулись, словно люди, обсуждающие за глаза старого знакомого.

– Конечно, – Йося загадочно изогнул угол рта, – для каждого дела – свой исполнитель. Для разной публики – свои маски.

Полина ничего не сказала, но подумала: «Вот такая – для меня».

В квартире, как большая сонная собака, лежала тишина. Пахло картофельным пирогом и пряными специями. Сумрак, особенно густой по углам, казался мягким и теплым. Полина почувствовала, как расслабляются плечи, но спустя мгновение их снова сковала тревога. Ни Ипполит Аркадьевич, ни Жека не вышли навстречу.

Заметив ее встревоженный взгляд, Йося пояснил:

– Мы с Мышом решили разделиться. Я поехал на кладбище, а он к какой-то Энской. Я так понял, она экстрасенс. Ну а Жека просто не захотел сидеть один. Мы с Мышом имели неосторожность обсуждать при нем твое исчезновение, и он немножко разволновался. Вот Мыш и прихватил его с собой. Не мог же я потащить его к призраку.

– А зачем Энская понадобилась Ипполиту Аркадьевичу? – Полина подняла брови.

– Чтобы убедиться, что ты жива и у нее не получится вызвать твой дух, – мрачно ответил Йося. – Иди пока в душ, а я закажу тебе еду. Что будешь?

– Не надо, – буркнула Полина. – Не заказывай. Я поем то, что ты приготовил.

Картинно ахнув, Йося приложил руки к груди и расплылся в глупой улыбке, будто его ранил Купидон.

Полина зашла в спальню, взяла другое платье и отправилась в ванную. Скособоченная шторка, сорванная с пары петель, теперь висела как надо, а из угла пропали пятна черной плесени – вероятно, Йося похозяйничал. Горничная не появлялась уже третью неделю. Надо было сказать Ипполиту Аркадьевичу, чтобы разобрался с автоплатежом за ее услуги, если еще не отменил. Правда, перешагнув бортик ванны, Полина тотчас забыла об этом.

Стоя под горячими струями, она еще раз прокрутила в голове встречу с Софией. Одно не давало покоя: почему папа посоветовал обратиться к фата-моргане, если «будет худо»? Полина не понимала, какую пользу могло принести знакомство с матерью. Да, она подсказала по поводу глаз, но, когда папа говорил Полине про кладбище, убийства еще не начались.

«Если будет худо».

«Если почувствуешь, что теряешь силы».

«Если поедешь туда, ничего больше не будет как прежде».

Как много «если». Полина мысленно повторила слова отца, и в голове забрезжила догадка: а вдруг он хотел, чтобы она закончила? Перестала быть охотницей? Узнала правду, приняла свою потустороннюю часть и начала новую жизнь?

Стоило признать: когда рука подводила Полину, в этом была виновата не магия, а психология. Иногда призраки были просто призраками, но порой… Полина чувствовала к ним что-то. Жалость, стыд. Когда-нибудь это могло убить ее – если вовремя не остановиться. Не это ли папа имел в виду? Полина всегда думала, что фраза «Если теряешь силы» должна заканчиваться словами «восполни их». Сейчас она обнаружила другой финал: «Просто остановись». Ей нужно было подумать над этим, но вначале – довести дело Многоликого до конца.

Промокнув волосы полотенцем, Полина собрала их, оделась и вышла в гостиную. Над тарелкой, заваленной лепешками, курился пар. Пряный аромат задорно теребил желудок, как какая-нибудь тетушка – щеки пухлого ребенка. Подсев к коробке-столу, Полина отправила в рот кусочек того, что Йося назвал алу паратой, и во рту начался фестиваль холи. Яркие вкусы вспыхивали на языке и перемешивались между собой: сливки и специи, картофель и зелень, тесто и что-то неуловимое, почти сладкое и совершенно невероятное. Полина подняла взгляд на Йосю и увидела на его лице самодовольную улыбку.

– Это одна из штук, в которых я хорош. Одна из многих штук. Помнишь, мы говорили об этом?

– Почему ты любишь готовить? – Полина не могла представить себя у плиты.

Отщипнув от лепешки, Йося сказал:

– В детстве, когда мне, мм, было плохо, я придумывал разных людей. – Он уставился на Жекины рисунки. – Людей, которыми я мог бы быть, если бы не был собой. Так я придумал повара, который может приготовить любое блюдо на свете, из всех кухонь мира. Потом появилась Жозефина, тогда еще безымянная. Просто, знаешь, такая крутая блондинка, у которой всегда наготове хлесткая фразочка. Ну и другие.

– А почему тебе было плохо? – осторожно, будто ступая по тонкому льду, спросила Полина. – Из-за матери? – Ей вспомнились Йосины слова про «поддержать разговор».

– Из-за нее тоже. Из-за ее глупости. Да, она не была живым мертвецом и не убила себя второй раз, – он криво ухмыльнулся, – но бывают вещи похуже. Твоя мама бросила семью и ушла. А в моем случае семье, то есть нам с Жекой, пришлось сбежать от матери.

– Извини. – Полине стало неловко за свои слова на кладбище. – Я не знала.

– Ничего, в соревновании криповых семеек мы идем ноздря в ноздрю. Хорошо, что ты в курсе своей истории. Я, если честно, не знал, как смотреть тебе в глаза. Ну, после того, как залез в тот файл. Мать-призрак, ребенок-оружие…

– Оружие? – повторила Полина.

– Ну да. Цель твоего отца. – Йося упер ногу в кресло и положил подбородок на коленку. – Зачем он на самом деле воскресил твою маму.

– Он воскресил ее из-за любви. – Внутри вовсю размахивали красные флаги.

Лицо компаньона вдруг приняло такое выражение, словно он прикусил язык.

– Что было в том файле? – прямо спросила Полина.

Йося пробормотал что-то невнятное. Теперь он выглядел как человек, бьющийся над кроссвордом. В глазах прыгали слова, но компаньон никак не мог ухватить нужное.

– Батат! – сдавшись, буркнул он. – Не могу придумать подходящую ложь. Что ты со мной сделала? С другими у меня таких проблем не было.

– Значит, придется сказать правду, – произнесла Полина.

– Думал, ты и так все знаешь, а иначе не ляпнул бы. – Он тяжело вздохнул. – Может, не надо? Кто-то умный сказал, что знания увеличивают печаль.

– Царь Соломон, книга Экклезиаста. Говори, что было в файле.

– В общем… – Он достал телефон, щелкнул по экрану и прокашлялся. – Лучше прочитаю.

Полина сразу узнала стиль отца. То, что озвучивал Йося, несомненно, принадлежало папиному перу. Точнее, клавиатуре. Строчки бежали одна за другой, унося Полину все дальше – прямо в открытый океан эмоций. Спасительное бревнышко, перевернувшись осклизлой прогнившей стороной, ушло из-под ладоней.

У ритуала, подсказанного сектантом, было два предназначения. Первое: возвращение призрака к жизни. Второе: получение от него уникального потомства. Папа использовал именно это слово.

Ребенок, зачатый в союзе живого и мертвого, появлялся на свет с изъяном. Сильная хромота, акульи зубы, сросшиеся конечности, рубцы по всему телу – что бы там ни было, в отклонении скрывалась магическая сила. Сила, способная уничтожать потусторонцев. «Подобное подобным», – писал папа.

К моменту, когда идея о ребенке-оружии завладела его рассудком, отец уже пережил несколько нападений призраков. Чуть не придушенный, до смерти напуганный, он скупал мешочки с болотной мятой, серебряные амулеты, особо крикливых петухов и зеркала, якобы способные заточить в себе призрака. Ничего не помогало, и мысли о ритуале посещали все чаще.

«Нападение – лучшая оборона», – придя к такому выводу, он занялся поисками подходящей фата-морганы. Достаточно разумной и в то же время достаточно сумасшедшей, чтобы согласиться на его условия.

София не знала всей правды – папа прямо написал об этом. В ее глазах он выглядел очарованным женихом, готовым на все, чтобы вдохнуть жизнь в столетние кости невесты. Она чувствовала некий подвох – неспроста же сказала, что Павел относился к ней слишком «идейно», – но не сомневалась в его любви. Как и Полина – до сего момента.

Слово за словом ее уносило все дальше. Волны сдирали с души спокойствие, обнажая уязвимые места. В глазах, носу и глотке щипало от соли. Вся жизнь теперь казалась зыбкой, как размокшая кладбищенская тропа, а посреди нее надгробной плитой возвышалось осознание: отец был Франкенштейном, а Полина – его монстром. Оружием. А разве может монстр или оружие быть любимым ребенком?

На Полину навалились воспоминания. О бесконечной и томительной занятости отца. О том, как редко он обнимал ее, предпочитая похлопывание по плечу. О его скоропалительном отъезде.

Он не шутил про «истину в вине». Его гнала не тоска по возлюбленной, на которую дочь (или лучше сказать создание?) становилась все больше похожей. Чувство вины толкало в спину. Оно росло и крепло вместе с Полиной: вначале было зернышком, потом ростком, и вот распустилось. Отец думал, не мог не думать, какое будущее ожидает ее. Да и его самого – тоже. Ребенком легко управлять, иногда достаточно пообещать мороженое и глянуть суровым взглядом, но Полина взрослела и задавала все больше вопросов. Она спрашивала о природе магии, а в ответ получала неизменное: «Это у тебя с рождения». Хоть тут отец не обманул.

– Поэтому я испугался, когда увидел тебя с… ну, с твоей… – Йося проглотил слово на «м» и сказал: – Фата-морганой. Решил, она узнала правду. О том, что ее использовали. Подумал, она разозлилась и напала на тебя.

Полина подняла взгляд, и компаньон осекся. Она чувствовала, как в глазах вспыхивают огни, и не удивилась бы, если бы по щекам сейчас потекли струи лавы. Кто знает, как плачут монстры?

– Так, я сейчас. – Йося вскочил и направился к двери. – Никуда не уходи.

Полина и не думала двигаться с места. Разум понимал: надо скинуть оцепенение и бросить все силы на поиски Губернатора, пока он не убил снова. Тело не слушалось.

Квартира, наполненная отцовской мебелью, отцовской коллекцией, отцовскими решениями, стала вдруг чужой и враждебной. Даже Блок вызывал сейчас отторжение. Только коробка с рисунками Жеки да запах приготовленной Йосей еды сохранили добрый домашний дух.

Через минуту-другую Йося вернулся, покачивая наручниками. Полинино тело очнулось и выдало сразу несколько противоречивых реакций: взметнулись брови, по коже пробежали электрические мурашки, а следом, считав угрозу, напряглись и напружинились мышцы ног.

Компаньон остановился посреди комнаты, не приближаясь к Полине. Деловито просунув кисти в стальные оковы, он щелкнул замками и поднял руки перед лицом. Между запястьями протянулась короткая цепь. Йося подергал руками, показывая, что наручники заперты.

– Абракадабра, – сказал он, и оковы грохнули об пол.

Полинины брови вернулись на место.

– Ну вот. А Жеку это всегда веселит, – с досадой произнес Йося. – Думал, может, тебе тоже зайдет.

Стоило признать, у него получилось завладеть вниманием Полины, но всего на пару секунд.

– Перво-наперво ты не обязан меня веселить, – сказала она.

– Если ты не заметила, я довольно инициативный сотрудник. – Он подхватил наручники и бросил на коробку. – А ты сейчас, между прочим, нанесла мне моральный ущерб. После трюка меня всегда спрашивают, как я это сделал, но фокусники не раскрывают секретов. А ты не спросила, и мне теперь ужасно хочется все рассказать.

Йося подтащил кресло поближе к Полине, уселся, и их колени соприкоснулись.

– Сейчас я буду забивать тебе голову ненужной инфой, – честно предупредил он. – Однажды я оказался в автозаке. Не спрашивай. Хотя ты, по ходу, и не собиралась. В общем, я тогда поспорил с ментами, что освобожусь из наручников, выиграл, и они отвезли меня домой. Ну как домой? На съемную. Мы тогда жили в Купчяге. Зимой прошлого года. Трубы коптили, я учил Жеку кататься на коньках на Ивановском карьере. Там рядом жэдэ и полно круглых вагонов-цистерн, похожих на разноцветные пилюли. Такие, знаешь, глотают в кино, чтобы не проснуться…

Говоря, он подцепил наручники, покрутил их в пальцах и вдруг защелкнул на Полининых запястьях. Она вздрогнула и дернула руками: сталь больно ударила по костяшкам. Йося фыркнул и накрыл Полинины запястья своими ладонями. От них шло тепло.

– Ну вот ты и взбодрилась. – Он усмехнулся: между зубами сверкнула погнутая скрепка. Через мгновение он уже держал ее в пальцах. – Смотри. Вот так вставляешь в замок, дальше – против часовой стрелки, иначе сработает блокиратор, потом ищешь затвор и… как я и говорил, абракадабра. – Раздался щелчок.

– Чтобы взбодриться, обычно используют кофе. У тебя странные методы, – потирая запястье, сказала Полина.

– Мне помогает. – Он пожал плечами. – Каждый раз, когда становится хреново, я надеваю их, а потом освобождаюсь. Выбираться из наручников – первое в списке тех дел, в которых я хорош. Ну, по хронологии. Попробуешь сама?

– «По хронологии» – значит, ты научился этому в детстве? – Она взяла стальные браслеты и сделала вид, что собирается надеть их. – Зачем ребенку уметь такое?

В Йосиных глазах будто потушили свет, но он заставил себя улыбнуться.

– Какое детство, такие и кружки по интересам. Пока кто-то учился пиликать на скрипке, ты мочила призраков, а я… Ах ты-ы!

На этот раз быстрота реакции не подвела Полину: наручники защелкнулись на Йосиных запястьях.

– Заболтала меня, молодец, – глаза снова наполнились живым теплым мерцанием, – но ты же знаешь, что я сниму их на раз-два.

– Без скрепки?

– Ах ты, – повторил Йося; в голосе слышался азарт. – Спрятала?

Его взгляд бесцеремонно прошелся по Полине: от кончиков черно-серых полосатых чулок до макушки. Рывок – и ловкие пальцы компаньона выдернули заколку из ее прически. Влажные волны обрушились на плечи и лоб. Сердце у Полины забилось быстрее.

– Нет, эта штука толстовата. – Изучив кончик зажима, Йося небрежно отбросил его.

Они уставились друг на друга: так делали собаки перед тем, как начать беситься. Возможно, дети тоже. Полина не знала точно. Она была лишена обычных забав, догонялок и пряток, но легкий трепет внутри подсказывал: так чувствуешь себя во время игры. Когда убегаешь или прячешься от кого-то, но понарошку. Когда знаешь, что ты в безопасности, а тот, кто поймает или найдет тебя, не выбьет душу из твоего тела. По губам блуждала улыбка, дыхание участилось. Йося выпрямился и сделал вид, что задумался о чем-то, а затем бросился на Полину. Теперь пальцы метили в карманы. Скрепка была спрятана за поясом, но он не знал этого.

Прикосновения обжигали, но совсем не больно. Сжавшись, Полина завертелась на кресле и вдруг услышала странный звук. Он вырывался прямо из ее рта и был похож на покашливание.

«Смех!» – с изумлением догадалась Полина. Первым порывом было захлопнуть рот, но она позволила звуку пожить подольше. Как давно она не смеялась вслух! Компаньон попытался схватить ее. Резко крутанувшись, Полина рухнула с кресла. Смех запалил, как фейерверк, и смешался с Йосиным. У нее сладко закружилась голова.

Не давая ускользнуть, Йося мягко напрыгнул на Полину. Его пальцы оказались на ее талии и, пропустив скрепку, побежали вверх. Ребра, грудь, плечи, шея. Замедлившись, обняли подбородок и потянули вверх. Полина подняла голову и встретилась с Йосей взглядом. Смех, угасая, еще сверкал в комнате, постепенно сменяясь тяжелым дыханием.

Полине ужасно захотелось спросить кое о чем.

– Йося, – выдохнула она и, куснув изнутри щеки, продолжила: – Как думаешь, я вообще человек?

– Иные люди такие твари, что ты можешь им и не быть. Будь собой, этого достаточно. – Он произнес это так быстро, так уверенно, будто заранее знал вопрос и хорошо продумал ответ.

Полина медленно моргнула, вдруг решив, что в следующие несколько минут постарается не выпускать Йосю из виду. Ни на мгновение. Пусть лучше он будет перед глазами, а то сомкнешь веки – и мало ли что случится? Вдруг философы-солипсисты правы и мир существует лишь тогда, когда мы пристально глядим на него?

Она продолжала смотреть на компаньона, даже когда он наклонился, выждал немного, наклонился еще и коснулся губами ее губ. Полина почти пропустила свой первый поцелуй. Пусть улетает! Она знала, что будет второй. А сейчас ей хотелось любоваться Йосей и наслаждаться тем, какой он красивый, и теплый, и пахнет репинскими соснами. Она едва подавила улыбку, разглядывая его темные, загнутые вверх и словно позаимствованные у Жозефины ресницы. Йося оторвался от ее губ, и Полина подалась навстречу, чтобы не пропустить второй поцелуй.

Голова все кружилась, набирая обороты. Губы гудели, упиваясь незнакомыми прикосновениями. Было не разобрать, где чье дыхание и где чей пульс, все слилось. Когда Йося приподнялся и посмотрел на Полину, они улыбнулись друг другу, как заговорщики.

– Я аккуратно. – Сверху, приближаясь, полыхали черные глаза.

Он лукавил: аккуратно не было и не могло быть. Взлетела и опрокинулась на грудь, как поверженная птица, тяжелая юбка. Колени вдруг оказались невероятно далеко друг от друга, и Иосиф – сейчас невозможно было назвать его Йосей – занял собой пустоту. Придвинул, прижал к себе – не грубо, а обстоятельно. Каждое движение, несмотря на скованные руки, было наполнено уверенностью – так же, как на кухне, когда он готовил. Пальцы прошлись по ключицам, вызывающе звякнули наручники, и его губы снова оказались близко-близко. Полина вдохнула, выгнулась навстречу, но поцелуй пролетел мимо и опустился на шею. Первое касание прошлось по коже бархатом, второе больше напоминало укус. У Полины вырвалось: «Ах!» – и она обхватила руками голову Иосифа.

Дверь в гостиную рывком распахнулась.

Йося не отпрыгнул и не откатился в сторону – пожалуй, Полину покоробило бы, сделай он так. Медленно сев, он поправил ей юбку, подобрал выпавшую скрепку и занялся замком наручников. Полина тоже села, чувствуя, как огонь с губ перекидывается на щеки.

Ипполит Аркадьевич вначале поднял брови, а следом руку, заслоняя Жеке глаза.

– Все по классике: где танатос, там и… – Опекун крякнул.

Жека вывернулся из-под его ладони.

Исподлобья глядя на брата, с подозрением спросил:

– Ты показывал Полине свой трюк?

– Ага. – Йося, встав, спрятал наручники в карман и помог Полине подняться.

– Это так теперь называется? – пробормотал Ипполит Аркадьевич.

Воздев палец с перстнем, он поманил компаньона.

– Пойдем-ка пройдемся. – И взгляд, и голос отдавали строгостью берегового гранита.

– Не надо, – сказала Полина. – У нас есть дела поважнее.

– При всем уважении, Полина Павловна, ты слишком молода и наивна, чтобы…

– Напомню, – она повысила голос, – что мне восемнадцать, ты больше не мой опекун, и я освободила тебя от обещания, данного моему отцу.

– Да ты даже не знаешь, что там было за обещание. – Ипполит Аркадьевич закатил глаза. – А этот прохвост, этот прощелыга решил воспользоваться… – Голос задрожал от негодования.

– Мыш, не волнуйся, в твоем возрасте это вредно. – Йося шагнул вперед. – Ничего не было. По крайней мере, не было ничего плохого. Если хочешь, мы поговорим. Я не против.

– Да-да, поговорим, побеседуем, – проскрипел Ипполит Аркадьевич.

– Еще раз повторяю: это лишнее, – встряла Полина.

Опекун и компаньон глянули на нее так, словно она советовала строителям, как лучше вбивать в стену гвозди. Что ж, пусть делают что хотят. Отвернувшись, Полина прошла к столу, взяла заколку и принялась собирать волосы.

– О чем вы? – Жека взволнованно закрутил головой. – Йо, что случилось? Мыш, почему ты сердишься на него? – Снова повернувшись к брату, он упавшим голосом произнес: – Пора собирать вещи, да?

– Нет! – хором ответили трое взрослых.

– Выговор не равно увольнение, ребенок, – добавил Ипполит Аркадьевич, хмуро поглядывая на Йосю.

– Да и выговора никакого нет, – подала голос Полина.

– Иди мыть руки, – перевел тему Йося. – Вы оба, наверное, голодные как волки.

Когда Жека скрылся за дверью, опекун проворчал:

– Мое сердце говорит твоей еде: «Нет», но желудок – подлый орган, так что клади двойную порцию, – и гордо удалился вслед за мальчиком.

Оставшись одни, Полина с Йосей переглянулись.

– Ну, я на кухню.

– Хорошо.

Он развернулся, чтобы уйти, а потом развернулся еще раз. Быстро притянул, прижал и воровато чмокнул – вначале в нос, потом в губы. Непокорная прядь выскочила на Полинин лоб. Она потянулась, чтобы поправить волосы, но Йося мягко перехватил запястье.

– Оставь, тебе идет.

– Да? – Ей ужасно захотелось послушать что-нибудь о себе из Йосиных уст; что-нибудь приятное. – Почему ты так думаешь?

– Потому что вот так – это настоящая ты. – Он провел пальцем по ее щеке и качнул прядь. – Ну, в смысле… если она тебе мешает, то не надо.

Йося внезапно смутился. Полине показалось это забавным, учитывая, что он делал несколько минут назад – и делал без всякого смущения. Впрочем, сейчас он заходил на другую территорию: территорию советов, где все начинается с мелочей и уходит корнями к раскаленному ядру под названием «как жить эту жизнь». От «оставь прядь» до «сделай коррекцию носа» – долгий путь, но некоторые люди проходят его. Йосино смущение хоть и позабавило Полину, также показалось ей милым и уместным.

Скрыв улыбку, она сказала:

– Я оставлю. Пока. Если будет мешать, уберу.

Он щелкнул пальцами – мол, в точку – и убежал на кухню.

Из ванной стрелой вылетел Ипполит Аркадьевич – видно, надеялся застукать нерадивую молодежь за непристойными делами.

С прищуром поглядев на Полину, он покачал головой:

– Твой выбор, Полина Павловна, я не одобряю, так и знай. Ой, чуть не забыл! С этими вашими… – Опекун тяжело вздохнул и, сбегав в прихожую, вернулся с черным конвертом. – Встретил внизу оборванца, чуть постарше нашего Жеки. Курьеры у Черноконвертного, конечно, такие себе. Афанасий скоро сделает нам выговор.

Взяв письмо, Полина села к столу и нахмурилась. В разнеженный мозг одна за другой полетели тяжелые мысли. Полина укорила себя: семейные тайны и новые чувства совсем перетянули ее внимание. Пора, пора возвращаться к делу. Вытянув крестик, она вскрыла конверт и достала письмо. Глаза еще не коснулись строчек, а Полину уже что-то насторожило. Поднеся бумагу к лицу, она потянула носом. Запах! Не было никаких сомнений, что от письма слабо пахло сигарой. Так же как в личном кинотеатре Губернатора – от человека с каменным подбородком.

Вот кто следил за ней. Вот кто заманил в подвал. STN.

Какую роль друг отца играл во всей этой истории? Помогал убийце или мешал?

Полина поскорее раскрыла письмо. Вместо привычного приветствия ее встретило имя Губернатора.

«Всеволод хочет встретиться с вами. Он попросил меня написать вам, так как не может никому доверять после смерти Павлы, а связаться с вами напрямую у него нет возможности.

Это вопрос жизни и смерти. А еще вашей репутации и денег. Таких больших, что вы и не представляете. В. щедро заплатит, если выполните его последний заказ, но вынужден предупредить: откажетесь или не справитесь, больше никто и никогда не наймет вас, будьте уверены. В. умеет втаптывать в грязь даже лучше, чем поднимать из нее.

Никому не показывайте это письмо, включая обоих ваших помощников, а после прочтения сожгите. Приходите одна. Если мы заметим кого-то с вами, встреча не состоится. В. будет ждать вас завтра в Юсуповском парке в 12:00. STN».

– Надеюсь…

В комнате напряженно прозвенел Йосин голос. Полина загнула письмо и вскинула глаза. Компаньон шел с кухни, неся блюдо с бутербродами и стопку маленьких тарелок. Фартук с мухоморами вызвал у Полины желание проверить, насколько крепки его тесемки. Мысленно шлепнув себя по щеке, чтобы не терять концентрацию, она вслушалась в слова.

– Очень надеюсь, – повторил Йося, – что это не от какого-нибудь поклонника. Ужасно не хочу никого убивать.

– Вообще никого? – спросил Жека, оторвавшись от нового наброска; в голосе почему-то прозвучало удивление.

Йося чуть нахмурился и сделал вид, что пропустил вопрос мимо ушей. Водрузив блюдо на стол-коробку, он с затаенной надеждой глянул на Полину:

– Не скажешь, кто тебе написывает?

– Совершенно точно не поклонник. – Она положила письмо в конверт и подумала: «Откровенность за откровенность». – Что не так с бумажными письмами?

– О бумагу можно порезаться, – компаньон принялся загибать пальцы, – она пожароопасна, а еще ужасно ненадежна, особенно в Питере, потому что размокает от дождя.

– Ясно, – буркнула Полина.

– Слились все лица, все обиды в одно лицо, в одно пятно, – пробормотал Жека, черкая по коробке.

– И ветр ночной поет в окно напевы сонной панихиды, – подхватила Полина.

– Опять этот ваш депрессивный Блок? – Йося закатил глаза.

– Дело не в Блоке, а в посвящении. – Жека быстро глянул на Полину из-под челки и вернулся к рисунку.

«Моей матери», – вспомнила Полина. Ай да Жека, решил потренироваться в «тайном языке». Значит, письма как-то связаны с их матерью? Сегодня Полина уже слышала о ней и успела сделать кое-какие выводы. Выражаясь словами Йоси, их матери «шли ноздря к ноздре».

Задумчиво постукивая карандашом по коробке, Жека подбросил еще одну подсказку:

– Предвечным ужасом объят, прекрасный лик горит любовью.

– Но вещей правдою звучат уста, запекшиеся кровью, – продолжила Полина.

– Это не очень годится, но я не могу вспомнить подходящее, – смущенно добавил Жека. – Совсем мало выучил.

– Кажется, я поняла, – кивнула Полина.

Дело было в любви. А как связаны чувства и письма? Возможно, мать Йоси и Жеки влюбилась в кого-то по переписке и, погрузившись в роман, совсем забыла о сыновьях. Или ее избранник оказался плохим отчимом.

– Чую запах сговора. – Йося прищурился.

– А я – запах корюшки. – К столу размашисто прошествовал опекун. – Это что?

– Сморреброды с рыбой, муссом из свеклы и солеными огурцами. Вообще-то делал для тебя. – Йося легонько стукнул своей коленкой по Полининой (Ипполит Аркадьевич неодобрительно крякнул). – Ты же хотела корюшку.

– Не хотела, – скрипнула она.

– Да нет же. Ты сидела тут, что-то говорила про корюшку. Она, правда, потом еще раз всплывала. – Йося помрачнел. – В разговоре с Лукиной.

– Как там статья о Косте, Ипполит Аркадьевич? – Полина повернулась к опекуну.

– Витасик пишет, он спец по слезодавил… по трагическим материалам. Все будет в лучшем виде. – Он осторожно откусил кусочек сморреброда и, прикрыв глаза, замычал от удовольствия.

Йося с теплотой усмехнулся.

– Нет, ты не прощен, – Ипполит Аркадьевич потряс указательным пальцем, – но… Матерь Божья, как хорошо!

– Так что там с корюшкой? – продолжил компаньон.

Полина заглянула ему в глаза, и сердце шепнуло: «Пора». Пора все рассказать, без увиливания и утайки. Про вырезанные глаза. Про приглашение Губернатора. Про упоминание Иосифа Герца в письме STN.

– Ипполит Аркадьевич, у меня есть для тебя несколько поручений на вечер и ночь. – Полина говорила со всей возможной деловитостью, чтобы опекун не заподозрил, что она просто хочет от него избавиться. – Только вначале расскажи, что было у Энской?

– Ой! – Жека указал карандашом на коробку: с картона смотрело пучеглазое лицо медиума. – Та тетенька видит призраков.

– Ну, во-первых, я уже выбрал для тебя чудный гроб, но Энская сообщила, что ты жива, – сказал Ипполит Аркадьевич.

– Не так, – встрял Жека. – Она сказала, что ты полужива. Я подумал, ты ранена, – он потупился, – но Мыш…

– Да, я объяснил, что это твое обычное состояние. У некоторых людей оно перманентно, особенно по утрам в понедельник, до первого кофе. – Он тонко улыбнулся.

Полина кивнула опекуну, чувствуя благодарность, что не раскрыл Жеке ее секрет. Возможно, мальчик не испугался бы и не стал шарахаться от Полины, но она не хотела рисковать. Если и посвящать в семейные тайны – то самой.

– А во-вторых, Энская упомянула Многоликого, – произнес опекун.

Полина вскинула подбородок и по привычке заправила прядь-пружину.

– Что она сказала?

– Какой-то бред. – Ипполит Аркадьевич развел руками. – Про пять глаз, которые смотрят в никуда. И другие пять, которые видят истину. Потом она захрипела: «Многоликий, Многоликий придет», начала заваливаться, вцепилась в Жеку, снесла сервиз со стола… В общем, безобразная сцена. – Он сдавил переносицу и покачал головой. – Хорошо, что мы ее не наняли. Пришлось отпаивать дамочку крепким черным чаем. Она еще и кофе не употребляет, представляешь? Только чай и водку.

Жека громко зашуршал по картону. Звук точно отражал то, что происходило у Полины в голове. Там быстро-быстро отточенным грифелем выцарапывалось: 1. Безымянный мальчик. 2. Костя Лукин. 3. Святогор Холмогоров. Напротив пунктов 4 и 5 пока зияла пустота, но тяжелые удары сердца предвещали: она будет заполнена.

– А при чем тут глаза? – Йося выпрямился, вытянулся, как настороженный зверь. – Помню, убийца заштриховал их на детских фотках. Но это не все, так?

– Я тебе попозже объясню. – Голос, удивив Полину, превратился в нежную бархотку; внутри, правда, были завернуты жесткие камушки – они достались Ипполиту Аркадьевичу. – Итак, вот мои поручения…

Список дел, придуманный с ходу, получился весьма внушительным и требовал от опекуна нескольких звонков, пары поездок с одного конца города на другой и, самое главное, встречу с менделеевцами.

К столкновениям с ними Ипполит Аркадьевич всегда готовился обстоятельно, собирая мощный арсенал колкостей и двусмысленных шуток. Полина не то чтобы лукавила, отправляя его в штаб-квартиру общества. Надо было удостовериться, что менделеевцы посетили прошлое жилье Йоси и Жеки. Это был вопрос профессионализма: пару раз члены общества игнорировали Полинины заявки, и это оборачивалось бедой. Энергетика той квартиры так и кричала тоненьким отчаянным голосочком: приди, приди, серенький волчок, и откуси кому-нибудь и бочок, и ляжку, и голову.

А заодно не мешало разузнать, заинтересовала ли менделеевцев загадочная смерть Павлы Геминидовны или, как обычно, они все пропустили мимо глаз и ушей.

– Что это? – не своим голосом спросил Йося.

Полина повернулась к нему, не понимая, что случилось. В воздухе не звенела тревога, и рука молчала. Никакой опасности, ничего подозрительного.

– Жека, я спрашиваю, что это? – Компаньон сверлил взглядом коробку.

Мальчик стремительно прикрыл рисунок ладошками, словно бабочку, которую решил поймать и посадить в банку. На лице было написано смущение вперемешку с упрямством: Жека знал, что насекомое погибнет в заточении, но ничего не мог с собой поделать.

– Что там? – Полина подалась вперед. – Покажи, пожалуйста.

Он медленно поднял руки. Под ними скрывался портрет, отдельными чертами напоминающий ангела у ног Сикстинской Мадонны. Одутловатое личико с меланхоличным изгибом рта обрамляли вихры волос. Только глаза выдавали истинную природу нарисованного существа: если ангел – то падший, искореженный и превращенный в чудовище. Глаз было пять, четыре смотрели в разные стороны, а последний свешивался из впадины на ниточке, подобно йо-йо. Подпись к рисунку гласила: «Многоликий».

Даже офанимы из папиной книги выглядели не так жутко.

– Никогда не рисуй такое, – раздельно произнес Йося.

Он выглядел рассерженным, подавленным и… Эмоций было много, целый котел, и его содержимое бурлило на огне. Раскаленные капли словами вылетали наружу.

– Ты слышал меня? – На Полининой памяти Йося ни разу не разговаривал с братом в таком тоне.

– Да, – выдохнул Жека.

Стиснув карандаш, он начал методично заштриховывать портрет чудовища. Йося встал, прямой как стрела, и принялся собирать тарелки. Они позвякивали в его руках.

Полина и Ипполит Аркадьевич переглянулись, сомневаясь, вмешиваться или нет. Решили промолчать. В конце концов, они оба почти не смыслили в воспитании детей.

По комнате разлетелся хрип, похожий на предсмертный, и воздух дрогнул от глухого «бом!». Полина вцепилась в перчатку, хрустнул грифель карандаша, громче звякнули тарелки, а Ипполит Аркадьевич буркнул: «Щавель!» Все разом уставились в угол гостиной.

Напольные часы, молчавшие два года, воскресли.

Менделеевцы принимали посетителей редко и исключительно по ночам – то ли подчеркивали свою принадлежность к мистическим кругам, то ли ничего не успевали днем. По старой традиции, заложенной основателем, у каждого из них была еще и обычная работа – чаще всего в сфере науки. В кругах менделеевцев считалось недостойным бросать исследовательскую деятельность и с головой уходить в охоту на призраков. Полина полагала, что в этом и крылся секрет их невероятной неэффективности.

Обложив Полину и ее компаньона предупреждениями, суровыми взглядами и угрозами (последние относились к Йосе), Ипполит Аркадьевич отправился в штаб-квартиру менделеевцев. Жека, притихший после нареканий брата, ушел в свою комнату. Напоследок он пробурчал: «Надо выучить больше стихов», – явно намекая, что готов с помощью «тайного языка» делиться с Полиной секретами.

Вымыв посуду, Йося вернулся в гостиную и сел рядом с Полиной. Сжал ее руки, заглянул в глаза. Приподняв уголки губ, она слегка встряхнула головой, и на лоб упала прядь. Йося улыбнулся в ответ. Склонившись друг к другу, они тихо заговорили – вернее, заворковали на языке, которого Полина раньше не знала и который сам откуда-то взялся в речевой зоне мозга. Это был язык всяких глупостей, и, пожалуй, Полина была не прочь изучить его поглубже.

– Если я опять буду кричать ночью, придешь ко мне?

– Приду.

– А если не буду, придешь?

– Приду.

– А если я сам к тебе приду?

– Приходи.

Полина в жизни не вела более посредственного и в то же время увлекательного разговора. Повторять одно и то же было приятно, как бросать мячик об стенку: и звук, и отскок каждый раз получались разными.

В детстве Полина видела, как другие мальчики и девочки играют с мячом. Ей тоже хотелось попробовать, но она знала: папа и игры – две вещи несовместные. Зато уговорить Ипполита Аркадьевича ничего не стоило. Однажды, когда он забрал ее с тренировки, Полина сказала: «Зайдем в магазин игрушек». Чаще всего после занятий они отправлялись в бордель на Сенной, где дородная тетя Глаша с воловьими глазами угощала Полину чаем с пастилой, пока Ипполит Аркадьевич занимался взрослыми делами на втором этаже. Тогда он, верно, думал, что Полина слишком мала, чтобы во всем разобраться. Время после тренировки было их «свободным часом», и они, к чести Ипполита Аркадьевича, не всегда проводили его в борделе. Когда Полина говорила, что хочет съесть пышку или постоять на набережной, Ипполит Аркадьевич не возражал. Вот и по поводу «Детского мира» сказал: «Любой каприз за твои деньги, Полина Павловна».

Гордо держа голову, Полина прошла мимо кукол, домиков, машинок и мягких зверей (ох, как глянул блестящими стеклышками прекрасный плюшевый нетопырь!). Взяв первый попавшийся мяч, она сразу направилась к кассе. На улице, отыскав взглядом брандмауэр, Полина подошла к нему, бросила мяч, и он прилетел точно в руки. Удары о стенку были глухими и звонкими одновременно – так же сердце, казалось, отскакивало от ребер. Кидать можно было по-разному: прямо, с разворотом, одной рукой. Ловить – тоже. Полине понравилось. Закончив, она закинула новенький мяч в ближайшую урну: как ни крути, бросать предметы о стену равно заниматься ерундой. Полина попросила Ипполита Аркадьевича не рассказывать папе, что она делала целых пятнадцать минут, и тот не выдал.

– Пойдем прямо сейчас. – Она решительно встала и потянула Йосю за собой.

– Ух, опять этот шефский тон! – У компаньона сверкнули глаза, прямо как у того нетопыря в магазине.

– Я хочу… – «Показать тебе кое-что» прозвучало бы слишком двусмысленно, и Полина выкрутилась: – Поговорить об убийствах. И о глазах.

С Йосиного лица мигом слетело легкомысленное выражение. Бросив взгляд на закрашенный Жекин рисунок, он последовал за Полиной.

Контейнер со страшным содержимым теперь хранился в спальне. Необходимости в холодильнике не было: глаза не портились. Расстегнув сумку с разрезанным ремешком, Полина дотронулась до пластикового угла.

– В деле есть одна деталь, – она через плечо посмотрела на Йосю, – о которой я тебе не рассказывала. По многим причинам, но сейчас ни одна из них не кажется мне достаточно веской. – Она достала контейнер и, открыв крышку, повернулась к Йосе. – Их должно быть пять. Возможно, у нас еще есть шанс спасти кого-то.

Компаньон приблизился, заглянул в контейнер и выругался – без всяких «бататов» и «щавелей». Его глаза широко распахнулись, и в них, точно в круговороте, завертелись боль, ужас, гнев и что-то неясное, похожее на затравленность кота, загнанного в угол. Ему страшно, но он шипит и щерит клыки.

Подняв руку – она дрожала, – Йося прикрыл лицо, постоял так немного, а когда убрал ладонь, его взгляд изменился. Больше он ничего не выражал. Полина с волнением вгляделась в Йосино лицо. Тот посмотрел на нее сверху вниз и сухо спросил:

– Откуда они у тебя?

– Глаза были на месте каждого убийства. – Она указала на светло-голубой. – Этот лежал в руке следователя. – Перевала палец на зеленый. – Этот у фотографа. – Сместила на карий. – Этот у секретарши. Йося, – Полина вскинула на него взгляд, – ты в порядке?

– У тебя в контейнере для салата лежат три детских глаза. Как думаешь, в порядке ли я? – с раздражением, будто Полина отвлекала его от важных дел, произнес компаньон.

– Как ты понял, что глаза – детские? Они такого же размера, как у взрослых.

– Догадался.

– Да, они принадлежали жертвам. – Полина повела плечами; она чувствовала себя так, будто в ее спальне, совсем рядом, стоит незнакомец. – Безымянному мальчику, Косте и Святу.

– Его звали Ваня. Ну, может быть. Почему нет? Я имею в виду, как-то неправильно называть его «безымянный мальчик». Пусть будет Ваня. – Йося словно на секунду пришел в себя, а потом опять нырнул в раздраженную отстраненность. – Так чего ты хочешь от меня?

– Того же, чего от себя. Спасти ребенка. Двух детей.

– Это невозможно.

– Позволь узнать, почему? – На Полину, как пожар, перекинулась Йосина сухая и резкая интонация.

– Ты сказала, ему нужны пять глаз? Только пять?

– Это сказала не я, а медиум.

– Маньяки не останавливаются, пока не пустишь им пулю в лоб. – Йося надавил пальцем над бровью, а потом достал телефон, будто утратив к разговору интерес. – Мне надо уйти.

– Сейчас? – голос дрогнул, и Полина поняла: она еще долго будет грызть себя за это.

За все остальное – тоже, и куда сильнее.

Йося молча направился к двери. Замерев на пороге, обернулся.

– Почему не сказала раньше? – В словах слышался болезненный упрек.

– А что бы ты сделал, если бы знал?

На его лице промелькнули два противоположных чувства – словно яд и лекарство боролись между собой.

Яд победил.

– Не стал бы связываться с тобой, вот что. – Дверь, выпустив неприятного незнакомца, захлопнулась.

Полина опустилась на кровать, сгорбилась и сжала виски руками. В голове вертелось: «Что это, черт возьми, было?» Сейчас ей хотелось только одного: огромную чашку горячего крепкого кофе. Такого крепкого, чтобы загорчило на языке. Такого горячего, чтобы растопить внутри весь лед. Такую огромную, чтобы можно было в ней утопиться.

Медленно, секунда за секундой, отжила свое минута. Потом еще несколько. Полина выпрямилась и, нащупав прядь, заправила в пучок. Завтра на встречу с Губернатором она пойдет одна.

Полина прибыла в сад за полчаса до назначенной встречи, а вышла и вовсе рано – чтобы не столкнуться с Йосей. Ночью он не кричал, но, услышь Полина хоть самый душераздирающий вопль за всю свою жизнь, вряд ли навестила бы компаньона. Какое-то время она малодушно ждала, что Йося придет и извинится. Память, будто ополчившись за что-то на Полину, все подкидывала и подкидывала картинки: вот Йося лихо карабкается по трубе, вот впервые касается ее левой руки, вот бросается на защиту с комком кладбищенской земли, вот приближается, приближается и вдруг становится совсем близким. От глупых и никчемных картинок зло щипало в носу, и как бы Полина ни убеждала себя в их глупости и никчемности, они были до́роги ей. До́роги, но испорчены. Как еда вокруг мертвого следователя, как снимки детей рядом с трупом фотографа.

Полина вышла из дома около восьми утра, дождавшись возвращения Ипполита Аркадьевича из штаб-квартиры менделеевцев. Опекун выглядел помятым, взвинченным, но удовлетворенным. Он всласть наругался в очереди у кабинета начальника штаба, а прорвавшись к нему, атаковал ироничными сравнениями из Периодической системы. В частности, Ипполит Аркадьевич отметил, что менделеевцы комичны, как голос человека после вдыхания гелия, вредны, словно мышьяк, а также являются «полным калием».

– Что по той квартире? – спросила Полина.

– Порядок, – потерев лицо ладонями, ответил опекун. – Проверили, запечатали, а хозяйке наплели про аварийное состояние из-за подвала. Мол, канализационную трубу вот-вот прорвет и все хлынет вверх, так что артачиться дамочка не стала.

– Хорошо. – Полина кивнула: по ее прикидкам, через месяц-полтора негатив должен был рассеяться, а вместе с ним и призрачное присутствие. – Одолжи макаров.

– Если наш поваренок тебя обидел, – Ипполит Аркадьевич многозначительно поднял брови и перешел на шепот, – я сам его застрелю. По-тихому. А Жеку усыновим. Комар носа не подточит.

– Это не для Йоси, а для Губернатора, – призналась Полина. – Он назначил мне встречу.

– Пойду с тобой, – с мрачной решимостью заявил опекун. – Вот так отпускаешь тебя одну, а потом вон что происходит. – Он указал на пол, где вчера застал их с Йосей.

Очередная испорченная картинка мелькнула перед глазами, и Полина помотала головой: и видение отогнала, и опекуну ответила.

– Губернатор выдвинул условие, что я должна прийти одна, иначе встреча не состоится. Не беспокойся, он выбрал людное место.

– Это меня как раз и беспокоит: если решишь его шлепнуть, лучше обойтись без свидетелей. А чего он вообще хочет?

– Сделать последний заказ. – Полина пожала плечами и прислушалась: показалось, что в глубине квартиры скрипнула половица. – Мне пора, принеси пистолет.

Ипполит Аркадьевич сходил за макаровым, и Полина спрятала его в сумку, где уже лежал контейнер с глазами. Пришлось, правда, пожертвовать биноклем, но Полина сомневалась, что сегодня он пригодится.

Обернувшись на пороге, она спросила:

– А ты нарочно позволил ей украсть пистолет, да? – Называть имя не имело смысла: Полина знала, что опекун и так все поймет.

– Это она тебе сказала? – Брови Ипполита Аркадьевича превратились в острые треугольники.

– Нет. Она думает, что перехитрила тебя.

– Пусть думает дальше. Или… – он помедлил, – ей уже нечем?

– Я ничего с ней не сделала, если ты об этом. – Мысленно Полина добавила: «И не знаю, смогла бы, смогу ли». – Как думаешь, она представляет опасность?

– Нет. Ни для кого, кроме тебя. Поэтому не советую ее навещать.

– Почему? – резко спросила Полина. – Папа так не считал. Он говорил про перемены, не про опасность.

– При всем уважении, – Ипполит Аркадьевич скрестил руки на груди, – Пал Саныч мало интересовался тем, что происходило дома в его отсутствие.

– Что ты имеешь в виду? – За ребрами вороньими коготками заскребло беспокойство.

– Да всякое. – Опекун поморщился и дернул плечом, точно сгоняя надоедливого чертенка, нашептывающего гадости.

– Конкретнее.

– Софию вряд ли можно было назвать хорошей матерью.

– Еще конкретнее. – Полина знала, что Ипполит Аркадьевич не будет врать, чтобы пощадить ее чувства.

И он не пощадил:

– Ну, например, когда тебе было месяца два-три, она вынесла тебя на балкон, взяла за ноги и свесила за перила.

Закусив щеки изнутри, Полина медленно кивнула: еще один черный слюдяной кусочек встал на место в мозаике ее детства. Вроде новый фрагмент, а ничего особо не добавляет: как была беспросветность, так и есть.

– Пал Саныч умел найти к ней подход, при нем она ничего такого не делала, а когда уходил – творила дичь. За его спиной, по-крысиному. Это был ее способ мести. Ну, за то, что он не выполнил свою часть уговора.

– Не отпустил ее. – Полина снова кивнула.

– А вот это тебе точно она сказала. – Опекун криво усмехнулся. – Уговорец у них был другой, поинтереснее: жизнь за жизнь. София рожает ребенка, а Пал Саныч воскрешает ее ненаглядного.

– Блока? – Полину качнуло вперед.

– А чего ты удивляешься? При жизни она была поехавшей сталкершей, а такие люди пойдут на все, чтобы быть с кумиром. Хорошо, что она не шибко разбиралась во всех этих призрачных делах. Вот я и подкинул ей идейку, как воссоединиться с любимым: мол, его дух на кладбище, вот и тебе туда, будете вместе бродить по аллеям двумя бестелесными сущностями. Она это скушала, не подавилась, и аля-улю.

– Мог бы раньше рассказать, – пробурчала Полина и вздрогнула: то же самое Йося сказал ей про вырезанные глаза.

– А смысл? – Он развел руками.

Внутри натянулся парус негодования, а потом опал безвольным полотнищем. Если подумать, смысла действительно не было. Знай Полина правду, ни за что не пошла бы на кладбище. А не пошла бы – не получила подсказку про ангелов.

– Все это произошло лишь потому, что она оставалась потусторонцем, хоть и в теле человека. В конце концов, они все такие. – Полина мысленно добавила: «Во мне это тоже есть. Их жестокость», – и повернулась к двери, чтобы уйти.

В спину прилетело холодное:

– Не греби всех под одну гребенку.

– Вот уж не ожидала, что ты будешь защищать призраков.

Ипполит Аркадьевич ничего не ответил.

От Фурштатской до Юсуповского сада Полина добиралась пешком. Маятник весны качнулся в другую сторону: ветер угнал тучи, а солнце без остатка растопило снег, подобно тому, как серная кислота растворяет тело. Небо налилось синью, а воздух теплом. Воробьи чирикали в кустах. Полина не спешила и подолгу замирала в любимых местах: постояла у фонарей с путти возле Штиглица, понаблюдала с набережной за окнами Михайловского замка, выпила кофе с видом на цирк. О Йосе она почти не думала: он мелькал то сбоку, то на фоне, но в авангард мыслей не выходил. Там, прямо как путти на фонарях, сидели мертвые одноглазые дети.

«Людное место» оказалось почти пустым, и Полина запоздало сообразила: день-деньской, люди на работах, а туристов сюда не особо влечет – тут, в отличие от дворца-тезки, Распутина не убивали. Сколько раз папу просили вызвать его дух – не счесть. Несведущие сразу говорили про реку, повторяя байку о воде в легких. Те, кто читал заключение судебного медика, склонялись к подвалу дворца или парадному двору. Отец неизменно отказывал таким просителям, какие бы деньги они ни предлагали. Приводить в мир тех, кто когда-то имел власть, было опасно. И для мира, и для медиума. Вылавливая добычу из темных заводей небытия, следовало сохранять осмотрительность: выбирать кого помельче и не зариться на крупный улов.

Полина трижды обошла сад, внимательно приглядываясь к редким посетителям сквозь первую, слабую зелень. Время перевалило за полдень, но Губернатор не появился. Мог ли он узнать, что Полина рассказала о встрече Ипполиту Аркадьевичу? Если только от него самого. Или от кого-то другого, кто был в квартире, подслушал их разговор и…

Полина нахмурилась, заметив в собственной голове бледную, неприятную и надоедливую, как моль, мыслишку. Когда тебе много раз повторяют, что кого-то любят или ненавидят, ты принимаешь это за чистую монету. Подтверждений нет, только слова, а они, кому бы ни принадлежали, не обладают вещной неоспоримостью. Монетку можно взвесить в руке, куснуть зубом, бросить в фонтан, но слову можно лишь верить. Так ли Йося ненавидел Губернатора, как хотел показать? Полина мотнула головой, отгоняя налетевшую моль, пока она не проела дыру в мозге. Рука выбрала Йосю, а она не могла обмануть и подсунуть шпиона.

Губернатор все не попадался на глаза. Ни подле дворца, ни возле пруда. Тут Полина поняла, что не осмотрела остров. Здесь их было три, но только к одному, самому крупному, вел мостик. Что ж, Губернатор вполне мог выбрать место поуединеннее.

Миновав деревянный настил, Полина двинулась по круговой дорожке. Взгляд скользнул по соседнему клочку земли. Ноги вонзились в гранитную крошку, а затем перемахнули низкую оградку и принесли к самому краю берега: еще сантиметр – и соскользнешь в воду. В голове с грохотом обрушилась единственная версия. Там, на другом острове, находился предполагаемый убийца. Он был мертв.

Губернатор лежал под деревом, лицом вниз, заваленный сухими ветками, – словно кто-то подготовил тело для ритуального сожжения. Полинина рука скользнула в сумочку, поискала бинокль, но нащупала лишь ребристую ручку макарова. Досада колупнула грязным ногтем. Конечно, Полина и так видела мертвеца и не сомневалась в его личности, но детали скрывались от взгляда. Одна, самая важная, деталь. Есть ли глаз в ладони?

Сняв перчатку, она пощупала воздух. Ледяные искры витали в нем, но почти не тревожили руку. Никаких осколков или ножей, игл или крюков. Слабые призрачные следы вились над водой, не затрагивая сушу. Странно, непонятно. Потустороннее присутствие походило на застарелые брызги крови на обоях: когда уже не поймешь, что перед тобой – отметины жестокой расправы или лепестки выцветшей на солнце бордовой магнолии. Полина посмотрела по сторонам – никого, и пригляделась к пруду.

В темной зелени воды она увидела только свое отражение. От пруда пахло смирением водных растений: быть осклизлыми, вызывать отвращение, но жить, несмотря ни на что.

Рискнуть ли?

Возможно, потусторонец, обитавший тут, давно сгинул. Сам по себе. Такое бывало.

Еще раз оглядевшись по сторонам, Полина опустилась в пруд. Ноги коснулись вязко-скользкого дна, и мокрый холод пробрался под одежду. В голове, пока она рассекала студеную и густую воду, звучало: «Под нависшей листвой, над прозрачною тихой водою приютилась русалка – манит головой: „Поиграй-ка, боярин, со мною!“».

Поиграй со мной.

Считалочку придумал папа, чтобы Полина не заблудилась в трех соснах – не запуталась в пяти пальцах. Он волновался, когда готовил ее к первому убийству. Тогда Полина думала, что папа переживает за нее. Теперь понимала: он тревожился, что все сорвется. Ему нужно было уничтожить того призрака. Очень, очень нужно.

Зачем? Чтобы никто больше не узнал, как вернуть к жизни потусторонца? Или дело было в ангелах? То ли от холода воды, то ли от всего в целом Полинина голова остыла и прояснилась. Папа писал, что создал ребенка-оружие для защиты, но даже в скрытых документах он не был до конца откровенен. Главной целью всегда был сектант. Оружие должно было выстрелить один раз и, возможно, сгинуть вместе с мертвецом. Не сгинуло.

Вот для чего она появилась на свет: чтобы убить того, кто выдал рецепт ее создания. А потом… Потом просто осталась, и папа придумал для нее новую функцию: пытать и разрывать.

Выбравшись на берег, Полина отжала юбку и опустилась на колени перед Губернатором. Снова пощупав воздух, удостоверилась: бывший заказчик не вернется. Не то что Павла Геминидовна.

Сверху задорно крикнула чайка, и ветер, смешанный из тепла и света, мягко тронул Полину за лицо. Внезапно подумалось, что дух Губернатора, выпорхнув из тела, узрел невероятную красоту: палевые треуголки кварталов, золотые шпажки шпилей – Адмиралтейства и подальше Петропавловки – и царскую золотую шапку Исаакия. А если дух пригляделся, то наверняка заметил и притаившуюся во дворе на Московском церквушку, и багряную башню с «ласточкиными хвостами», и неистребимые осколки Сенного рынка с чайханами и фруктовыми прилавками, и все житейское, ненарядное, скрытое, но живое. Наверное, потому-то Губернатор и не захотел возвращаться. Знал: если станешь потусторонцем, придется сидеть на привязи. Ему хватило ума, чтобы понять: призрачная жизнь будет совсем другой, чем та, которую он утратил.

Откинув несколько ветвей, Полина нашла, что искала. В ладони Губернатора, расслабленной и обмякшей, покоился глаз. Радужка блестела титаном. В зрачке отражался вытянутый силуэт.

Полина ошиблась. Губернатор не был убийцей.

Детей доставляли не ему. Глаза вырезал не он. Желание создать ангела преследовало не его. Кого же?

Вспомнив об испорченной еде, снимках и крови, Полина осмотрелась в поисках подсказок. Взгляд зацепился за ветки, укрывшие труп. Уж больно ровными, слишком идеальными были сухие палочки. Подняв одну, Полина заметила тонко выцарапанное слово: «Никто». На второй, третьей, четвертой – то же самое. Перебрав десяток, Полина наконец обнаружила новую надпись: «Западный сфинкс».

Мысли хаотично наталкивались друг на друга, от прежней ясности не осталось и следа. Покусав щеки изнутри, Полина приказала себе сосредоточиться на фактах. Четвертый глаз отправился в контейнер, и она прошептала:

– Итак, что мы имеем?

За спиной булькнуло, и тонкий голосок затянул:

– В Ладоге бурлит вода, нерестятся щуки.

Полина резко обернулась, и вены в левой руке завязались узлом.

– С горя я ко дну пошла, две других – от скуки.

Песня захлебнулась, будто певица упала в пруд. Полинин взгляд заметался по водной ряби: по влажным, искривленным теням деревьев; по своему, такому же влажному и искривленному, отражению. Где ты, где ты? Полина встала. В руке, вызывая ледяную горячку, бушевала магия.

Над водой бесшумно показалась макушка: редкие черные волосы облепляли череп, выпирал рахитный лоб, а круглые стеклянные глаза походили на аквариумы – пересохшие, пыльные, с рыбными скелетиками на дне. Ни носа, ни рта видно не было.

Голова ушла под воду и тут же всплыла у другого края острова. Снова исчезнув, показалась у соседнего берега. А стоило ей скрыться в третий раз, как она тотчас возникла возле Губернатора. Призрачная девица двигалась быстро, конечно, если была одна.

– Эй, – окликнула Полина, – ты знаешь, кто убил его?

Рядом с первой головой, подтверждая догадку, всплыли еще две. То ли сестры-тройняшки когда-то утопились в пруду, то ли девушки приняли одинаковый вид после смерти. Ответом Полину они не удостоили, но заговорили между собой. Рты по-прежнему скрывала вода, ни одного пузыря не всплыло над ней, но звонкие голоса отчетливо доносились до Полины.

– Как белы ее зубки, сестрицы. Сделаем из них ожерелья.

– Как густы ее локоны, сестрицы. Пустим их на ободки.

– Как отвратительна ее рука, сестрицы. Отвратительна, отвратительна! Вырвем с корнем, закопаем под ивой, пусть она питается мерзкой плотью и плачет кровью в наш пруд.

Злыми бубенцами зазвенел смех – и тоже захлебнулся, перейдя в жабье бульканье.

– Нет, не пейте ее кровь, сестрицы, не то глупостью заразитесь.

– Так ли глупа она, как кажется?

– Глупа, глупа, не может сосчитать сфинксов на набережной.

– При чем здесь сфинксы? – вклинилась Полина.

– Глупа, ой глупа!

Головы скрылись. Ни пузырька, ни всплеска. Как отследить, где они появятся снова? Издали донесся детский гомон и смех, совсем не такой, как у водных девиц. Напряжение сковало плечи: Полина еще ни разу не сражалась с призраками вот так – при свете дня, в парке, на глазах людей. Если и случались свидетели – то родственники потусторонца, жаждущие получить ценную информацию. Впрочем, они редко наблюдали за пытками и уничтожением. Как и папа.

Обычно все происходило так. Получив полную предоплату, отец и Полина отправлялись на встречу с заказчиком. Их заводили в спальню или кабинет, если человек ушел тихо-мирно, в противном случае – сопровождали до места аварии или самоубийства. Чтобы обойтись без лишних глаз, на заказы отправлялись ночью. За тех, кто умер в общественных местах, брались редко и только за дополнительную плату. Оставшись одни, медиум и охотница по традиции обменивались цитатами, а затем приступали к делу. Поставив ноги на ширине плеч, отец устремлял взгляд в одну точку. Стоял и смотрел, пока дрожь не охватывала тело. Все сильнее, сильнее. Пот заливал тонкое лицо, вены взбухали на лбу. Иногда отец подвывал, срывался на крик, закатывал глаза и скреб по телу скрюченными пальцами: ногти у него всегда были подрезаны коротко-коротко. Войдя в исступление, он пробивался за грань. Когда появлялся потусторонец, папа приходил в себя. Наладив дыхание, он задавал призраку вопросы, подготовленные заказчиком. Если получал ответы, Полина возвращала потусторонца в его мир за семь-десять секунд. А если артачился… Она не любила эту часть, но млела, когда папа хвалил ее за проделанную работу. Не было сопротивления – не было и работы. А не было работы – не было и похвалы.

Головы опять показались над водой и акульими плавниками закружили у берегов. Как бы избавиться от них по-тихому? Да еще от трех! Полина хоть и обсуждала призраков в такси, не готова была к широкой огласке. Особенно после того, что узнала о своей семье. За эксперименты, подсказанные призраком-сектантом, папу точно не погладят по голове. Если, конечно, он все еще…

«Как тяжко мертвецу», – простонало в голове.

Полина отогнала и строчку, и недодуманную мысль.

Радостный весенний свет померк. Небо завернулось в одеяло, сшитое из мышиных шкурок, и заворчало. Ай да утопленницы! Полина сразу поняла, что перед ней – фата-морганы, а втроем им ничего не стоило сгустить тучи над садом и вызвать ливень. Решили, значит, охотницу поторопить. Или, может, подтопить? Вылезти на берег они, очевидно, не могли. Оставалось лишь поднять уровень воды – чтобы прикрыл остров хотя бы по щиколотку. Хватит, чтобы впиться призрачными пальцами в ноги да утащить в пруд.

Дождь хлынул резко, стеной, и из сада донесся визг. Пара молний крест-накрест рассекла небо и чуть не задела макушки деревьев, словно подавая людям сигнал: бегите, бегите отсюда и не вздумайте прятаться под кронами. Неужто призраки прогоняли посетителей, чтобы схлестнуться с Полиной без свидетелей и обойтись без жертв? Ерунда. Она не верила в благородство потусторонцев. Призрачные девицы просто хотели подтопить остров, чтобы добраться до Полины, а на людей им было плевать.

Отбежав к дереву, похожему на рогатину, Полина вцепилась в ветку, подтянулась и забралась в развилку ствола. Встала, держа баланс. Не напрасно ее с детства гоняли по пирамиде «мощь – скорость – ловкость». Она не то чтобы преуспела в спорте, но кое-что могла: вон хоть на дерево забраться и не грохнуться от первого порыва ветра.

Утопленницы недовольно заквакали: такого они не ожидали. Больше девицы не потешались над охотницей, а обсуждали, «как согнать мокрую кошку с дерева». Полина прислушалась. Та, что назвала ее глупой, была самой толковой – судя по тому, что она предлагала. А значит, могла додуматься, что надо аккумулировать силы, притянуть молнию и поджечь дерево. Полина поняла: медлить нельзя. Ливень застилал обзор, пруд словно кипел, и три головы казались всплывшими фрикадельками. Полина мрачно подумала, что Йося с Жекой оценили бы метафору.

– Немой, глухой, слепой! – прокричала она сквозь стену ледяных струй.

Лучи пролетели над водой и вцепились в трех призраков: один нырнул в пруд, залепляя невидимый рот, второй опоясал голову, закрыв уши, а третий повязкой прилип к глазам. Золотые отражения, гнутые дождем, закачались на воде. Полина не была уверена, что приняла верное решение, раздав «всем сестрам по серьгам», но плана получше придумать не успела. Та, что была сообразительнее других, лишилась языка. Вторая, торчащая посередине пруда, потеряла зрение. Третья осталась без слуха.

Сбросив пальто, Полина напружинилась и прыгнула вперед. Долететь до соседнего острова было нереально, но упасть в воду как можно ближе к нему – уже хорошо. Ноги стукнули о дно пруда, разъехались, и Полина хлебнула застоялой воды. Зажмурившись от боли и омерзения, она сплюнула и устремилась к берегу.

Три утопленницы пустились в погоню. Полина загнула средний палец, и немая получила еще один луч. Ослабев, замедлилась. Слепая врезалась в сестру и, не разобравшись, набросилась на нее. Разинув рот, полный мелких острых зубчиков, впилась в бледную щеку. С углов губ потекла фиолетово-черная, как гемэритриновая кровь, жижа. Пасть немой утопленницы, такая же зубастая, распахнулась в беззвучном крике.

Глухая закричала:

– Ты жрешь сестрицу, безмозглая!

Слепая в ужасе отшатнулась.

– К берегу, к берегу плыви, там она, я вижу! Лови же ее, лови! – Глухая приближалась, но еще не могла ухватить Полину.

– Где, где?! – Голова с повязкой, кружась, устремилась в другую сторону.

– Да не туда! – проквакала глухая.

Полина достигла берега, укрепленного камнем, и схватилась за край. Потянула собственное тело – напряженное, продрогшее, с тяжелой юбкой – и не вытянула. Дрожащие пальцы соскользнули с мокрого выступа. Если с ловкостью и скоростью дела обстояли неплохо, то мощи не хватало. Надо вцепляться в траву, впивать пальцы в землю – тогда будет легче. Полина рванулась, вытянула руки, и в плечо вгрызлась боль.

Сколько резцов обрушилось на плоть, Полина не знала, но их было много. Они пронзали, жевали, разрывали и углублялись. Собственные зубы впились в нижнюю губу, не давая беспомощному воплю вырваться наружу. Нет уж, нет уж, она не доставит утопленницам такого удовольствия. Занеся кулак над головой, Полина обрушила его на черную блестящую макушку и сразу поняла: не драться надо, а выкарабкиваться. Если слепая подберется – а она близко, совсем близко, – будет уже не спастись. Затрещали под резцами сухожилия, и вместе с кровью из плеча потекли силы. В глазах побелело. Превозмогая боль, Полина потянулась к жалким апрельским травинкам. Вот так он и выглядит – последний шанс.

Глухая вдруг ослабила хватку, пробормотала что-то, а в следующую секунду взметнулась вверх – точь-в-точь кочан капусты, выловленный из бочки. Не было у нее ни груди, ни рук, ничего. Одна голова с сине-черным срезом, изжеванным водой. Полина проследила за полетом головы и увидела, что она не сама выпрыгнула из пруда. Выловили, действительно выловили. За волосы ее держал Жека.

Секунда – и голова, отброшенная резким движением, покатилась по тропинке. Луч, протянутый к ней, погас. А следом выключился ливень.

От потрясения Полина чуть не пошла ко дну, но вовремя спохватилась. Развернувшись, она пнула слепую в нос и рывком бросилась на берег. Жека схватил ее за плечи, нечаянно угодив в рану. Боль прокатилась по всему телу, точно взрывная волна. Белая пелена мешком накрыла голову, и Полина застонала сквозь зубы. Поняв свою ошибку, Жека перехватил ее под мышки и, скуля от натуги, потащил из пруда. Полина, цепляясь за траву, отползла подальше. Тяжело дыша, перевернулась на спину. Посмотрела на Жеку.

Его лицо было таким белым, что почти светилось. На ум Полине невольно пришло сравнение с ангелом.

– Как ты… – Она не договорила.

«Письмо. Жека прочел письмо».

Вчера Полина легкомысленно оставила черный конверт на столе-коробке, когда повела Йосю в спальню. Потом, после странной ссоры, она вернулась за письмом и нашла его на том же месте. Столкнуться с компаньоном Полина не боялась: слышала, как он покинул квартиру. Когда вернулся – если вернулся вообще, – она не знала.

За то время, пока конверт лежал на коробке, Жека успел сунуть в него любопытный нос.

– Ты один? – прохрипела Полина.

Жека кивнул.

Шипя от боли, она приподнялась на локте и бросила взгляд на выловленную утопленницу: не опасна ли? Голова оплывала, словно свеча, и стремительно теряла человеческие черты. Нос сполз на губы, а глаза-аквариумы лопнули стеклами внутрь. Приподнявшись еще немного, Полина глянула в воду. Макушка слепой торчала из пруда, совсем близко к берегу, а чуть поодаль маячила немая. Кусок щеки болтался, как лоскут парусины. В дыре виднелись зубы.

– Кто здесь, кто? – лодочной уключиной проскрипела слепая; ее лицо вдруг озарилось, и в пыльных глазах засверкали живые огоньки. – Он, это он. Сестрица, ты видишь его?

Немая вяло подплыла и ткнулась в затылок той, кто прогрыз ей щеку.

– Он, он. – У слепой раздулись ноздри.

– Ты можешь идти? – прошелестел Жека, неотрывно глядя на торчащие из пруда головы.

– Я слышу его! – обрадовалась слепая. – Сестрица, слышишь ли ты? Это он! Первый! – В ее голосе звучало благоговение.

– Она обо мне? Обо мне говорит? – разволновался Жека.

– Не слушай. – Полина кое-как поднялась на ноги. – У тебя есть телефон?

– Сел, – буркнул он.

– Пошли, – тоном, не терпящим возражений, скомандовала Полина.

Что бы ни говорили призраки, это не имело значения. Лишь одно было важно: Жека здесь, с двумя фата-морганами, а значит – он в опасности. Полина не позволит им заморочить ему голову. Надо увести его отсюда, а потом вернуться одной, ночью, и устроить чертовой расчлененке допрос с пристрастием.

Полинино сердце лежало в желудке, и он, отяжелев, давил на ноги. Дрожали колени.

Из пруда донеслось:

– Евгений, Женя, Женечка. Так тебя зовут?

Полина остолбенела. Это что еще за сюрпризы? Она ни разу не назвала Жеку по имени в присутствии призраков, а читать мысли – Полина надеялась на это – они не умели.

Повернувшись к Жеке, она приложила палец к губам, но он не удержался:

– Откуда вы знаете?

– Нам Игорь сказал. Игорь, Игорек, Игореша. Они все помнят, все ведают. Он все помнит, все ведает.

– Какой еще Игорь? – буркнул Жека, пятясь от пруда. – Не знаю я никакого Игоря!

– Осторожно. – Полина вытянула руку, чтобы схватить Жеку, но не успела.

Напоровшись на оградку, мальчик рухнул рядом с тающей головой. Та, чуть повернувшись в его сторону, шевельнула заплывшими губами. Череп, треснув от последнего усилия, сложился внутрь. Сдавленно пискнув, Жека испуганным крабом шарахнулся в сторону.

Полина стремительно, насколько позволяла боль, подошла к нему. Протянула руку, чтобы помочь. И застыла, не веря собственному зрению.

Челка, прикрывавшая часть Жекиного лица, сползла на сторону. Его правый глаз, полный страха и непонимания, смотрел на Полину, а левый равнодушно взирал прямо перед собой. В правом метался зрачок, левый оставался неподвижен. Правый был настоящим, левый – искусственным.

В Полининой голове закрутились зубчатые колеса, и все встало на свои места.

«Вам лучше знать о его темной стороне».

«На его счету как минимум одно покушение на убийство».

«Все дерьмо, что с тобой случилось, из-за меня».

«Это все он. Иосиф. Другой я. Из прошлого. Иногда он возвращается».

Внутри у Полины будто разорвалось что-то. Боль была сильнее, чем в плече. Сильнее, чем любая другая, которую она испытывала прежде. Иосиф Герц, словно огромная тень, лег на нее и затмил собой все.

Как глупо и в то же время закономерно. В конце концов, в кого еще может влюбиться чудовище, если не в другого монстра? Полина скрежетнула зубами: если бы они были железными, высекли бы искру.

Пятый был первым.

Иосиф начал с младшего брата. Вырезал глаз, но убивать не стал. Либо пожалел, либо испугался. А Жека, вместо того чтобы заявить в полицию, пал жертвой стокгольмского синдрома. Вероятно, он сочувствовал брату и оправдывал его. Иосиф несколько раз упоминал, что с ним жестоко обращались в детстве. Крики в ночи, слова про наручники – у всего был корень. Ничто не могло обелить Иосифа в глазах Полины, но в детской травме могло крыться объяснение. Несмотря ни на что, она хотела получить его.

Вот почему рука так реагировала на компаньона. Она просто-напросто указывала на убийцу.

– Это он, – проговорила Полина и, прижав к себе Жеку, потащила прочь от пруда. – Это всегда был он.

– Ты поняла? – охнул мальчик. – Так и знал, что догадаешься. Хотел сказать вчера, ну, когда… когда увидел… – бормотал он, задыхаясь от быстрого шага. – Йо хотел, чтобы мы уехали. Сегодня. А я… я сбежал. Решил проследить за тобой. Боялся, что ты попадешь в беду.

– У него расщепление личности? – спросила Полина.

– Что? – растерялся Жека. – Не знаю. Не думаю. Он просто… такой. – Его передернуло, и в голосе явно прозвучало отвращение.

– Зачем ему делать ангела и откуда он вообще узнал об этом?

– Что? – повторил мальчик. – Я не понимаю.

– Да, да, он, наверное, не говорил тебе, – пробормотала Полина.

Измученные и мокрые, они пробежали мимо информационного стенда и выскочили за ворота. Налево и направо тянулась нарядная Садовая, умытая дождем и подсвеченная солнцем. Через дорогу глядели десятки желтоватых львиных ликов. Полина решительно потащила Жеку по «зебре», привлеченная зеленым крестом аптеки. Там она собиралась, сунув провизорше несколько мокрых банкнот, попросить сделать звонок. А заодно купить обезболивающее и выпить чуть больше рекомендуемой дневной нормы.

Машина, припаркованная у поребрика, внезапно сорвалась с места. Блеснул металлически-серый, как глаз четвертого мальчика, капот. Полина толкнула Жеку назад, ближе к тротуару, а сама не успела ступить ни шагу. Машина подбросила ее носом, как цирковой тюлень подкидывает мячик. Воздух вышибло из легких, что-то треснуло или порвалось, и висок приложился о трамвайный рельс. Сердце упрямо заявило, что все это по-прежнему недотягивает до боли, причиненной Иосифом. А следом Полину затопила тьма.