Пронзающие небо

ГЛАВА 8 "НОЧЬ БОЛЬШОГО ПОЛНОЛУНИЯ"

Тишина непроницаемым покрывалом окутала улицы Дубграда. И хоть день выдался солнечным, ясным — пустынно было в городе, и та ледяная гора, по которой накануне так весело каталась детвора, стояла одинокой.

По безлюдным улицам нес Алешу и Ольгу вороной Вихрь…

Остановились возле тех роскошных палат, в которых прежде жил воевода. И всегда-то, в прежние дни слышался оттуда весёлый детский смех; теперь — такая же тишь, как и во всём городе…

Ни Алёша, ни Оля конечно не могли знать, что — это терем Ильи-воеводы; однако именно у него Алёша натянул поводья Вихря, и тот покорно остановился, опустил голову — получасовой галоп совершенно его не утомил — могучий конь дышал также ровно, как и во время ночного отдыха.

Тут прорезались какие-то звуки, и Алёша за благо посчитал направить Вихря в маленький переулочек, между домами. Только они там оказались, как ворота воеводского дома бесшумно раскрылись; выехали из них два всадника воина с мрачными, измождёнными лицами. Ворота также бесшумно закрылись, и в тиши, так отчётливо, словно из алмаза были выточены, прозвучали слова:

— А сколько ещё домов объезжать!..

— Да — а город уже и без нас знает. Теперь затаились — ждут. И право ведь — жуть какая. Столько народу полегло!..

— Половина всего нашего гарнизона; а из разбойников вообще — мало кто уцелел. Причём, вполне возможно — Соловей улетел — ведь его так и не нашли… Ну поехали, что ли…

— Да подожди ты!.. а, а яблоня то славная у них— удивительно, что среди пламени уцелела. И я слышал — этот старец, Дубрав, повелел выкопать её, да перевести сюда, в Дубрав, посреди базарной площади… Эх, да ладно, чего уж там — поехали дальше, скорбь развозить…

Только всадники отъехали, как проснулся и громко заплакал ребёночек на Олиных руках.

Тут неожиданно новый приступ ярости овладел Алешей — он соскочил с седла, и, исходя лютым холодом, выбежал на середину улицы; там, хрипя, остановился, принялся раздирать на себе рубаху.

— Алёшенька! Остановись. Остановись, миленький — ты погляди — ты же…

Алёша полностью отдался чувству ненависти, и синева залила большую часть его лица — этот синий цвет переходил в тёмный. Алёша волком рыча, разорвал-таки рубаху. Всё его тело было чёрным, левая половина груди почти от шеи и до низа живота вздулась уродливым, чернейшим наростом, который пульсировал. Алёша и сам не ждал такого увидеть — да этого и не было совсем недавно. Медальон питался его ненавистью — разрастался в нём.

А в это время, ворота воеводского дома бесшумно раскрылись, и медленно вышла из них Матрёна — жена нынче покойного Ильи. После страшной, бессонной ночи, она неузнаваемо изменилась — лицо заострилось, исхудало, под глазами залегли тени, сами глаза впали; в волосах появилось несколько седых прядей. Покачиваясь, подошла она к Вихрю, положила дрожащую руку на поводья — раздался глухой, словно из могилы прорывающийся голос:

— Отдайте ребёночка мне… Отдайте. Я его обласкаю… Отдайте!.. Или с ума сойду!.. Клянусь — буду любить, как родного. Только отдайте!..

Ольга молча протянула ему плачущую малютку, и, как только руки Матрёны подхватили её, так и перестали дрожать

Тут Алёша резко обернулся от стены. Теперь половина его лица была вполне нормальной, и даже раскаяньем сияло; вторая — отвратительная, распухшая тёмно-синим цветом маска мертвеца; глаз на этой половине стал непроницаемо чёрным, вороным. И голос его представлял небывалую смесь из чувств покаяния, жалости, и лютой, волчьей злобы; казалось, что в любое мгновенье фигура его может расколоться на две части:

— А знаешь ли ты, что сегодня ночью потеряла?!.. Две души тебя беззаветно любившие!.. Больше никто и никогда так тебя любить не станет…

— Алёшенька! — в мучении выкрикнула Оля. — …Зачем, зачем эту боль причиняешь?!.. Мало ли разве боли…

— А затем, чтобы знала! — проскрежетал зубами Алёша. — Да, чтобы знала, как Соловей её беззаветно любил. А то что — уж верно и позабыла, о любви той первейшей, когда ещё в деревне жила. Да — это тот юноша, которого ты ради воеводы, ради богатств его позабыла. Он из-за тебя разбойничий городок основал; и из-за тебя, да — из-за твоей неверности, эта бойня была!..

— Алёша, зачем же… зачем же… — Оля рыдала.

Алёша остановился, и медленно переводил взгляд своего искажённого, из двух половин сцепленного лица с Оли на Матрёна. Матрёна стояла спиной прижавшись к обледенелой стене; глаза её были темны — она укачивала плачущего младенца, но делала это бессознательно, и такое глухоё, тёмное отчаянье прорезалось в заострённых его чертах, что казалось — сейчас вот с воем бросится за город, да и утопится в проруби. Из ворот воеводского терема вышли дворовые, но остановились безмолвные, уже отягченные принесённой гонцами вестью, и глядели ещё и на эту, новую напасть, ужасались и ликом и голосом Алёши, гадали, что это за страшный колдун, и какое он ещё учинит лихо.

А Алёша уже не был тем жутким, сердце разящим колдуном. Просто всплыло видение сотканного Олей платочка, и он был спасён этим видением. И он уже пал перед Матрёной на колени, и он рыдал, целуя обледенелый снег.

— Простите вы меня, сил у меня больше нету!.. Просто, просто Соловей вас действительно очень-очень Любил — всю свою жизнь, одну вас. И вы прекрасная! Да — вы прекрасная, Любящая мать; ведь не зря же и Илья-воевода так вас обожал… Ну, простите, простите меня, пожалуйста…

Матрёна ничего не отвечала, но стояла, всё такая же страшно бледная — безмолвие её было страшнее любого воя, и только младенец кричал по всей улице… Хотя нет — уже рвалась из некоторых домов, заупокойная, пронзительная, чрез многие века тянущаяся песнь матерей, сестёр, жён. И тогда решилась-таки, подошла одна из бабок, что в прислуге состояла, проговорила:

— Накормить надо малюточку…

Она хотела принять из Матрёниных рук плачущего, однако, та не дала — прижала к себе, и бережно поцеловала в лобик; проговорила невыразительным, словно стёртым голосом:

— Нет — в смерть мужа своего не верю. Нет, нет — не верю… Даже и не говорите ничего… Соловья помню… Помню…

Тут она как то странно поглядела на Алёшу и на Олю, вздохнула и промолвила совсем тихо:

— …А ведь я знала, что Любит он меня; бывало — по ночам снился, звал к себе. Только, право — что с того… Ну… — тут губы её задрожали. — …ну и я его Любила. Вам то первым в этом признаюсь!.. Да, сердцу не прикажешь… — тут лик её вновь стал совершенно серым. — Выходит, обеих не стало? Да?..

— Матрёна, медленно-медленно пошла к терему; младенец на её руках по прежнему заливался криком.

Ну а Алеша вскочил в седло, закричал:

— Лети, Вихрь, лети! Что есть сил — на север! Скорее!

И вот Дубград остался позади — впереди, залитый ярким, чуждой людской радости и скорби — всех этих, придуманных человеком порывов, лежал — всё же в радости, но в вечной, сияющей радости Любви, Янтарный тракт. Снежные поля пылали, золотились, сверкали так ярко, что поначалу наездники прикрывали глаза, но затем привыкли.

Они совсем забыли, что наступала Ночь Большого Полнолуния — самая длинная ночь в году. И люди знали, так же точно, что свет — это свет, а тьма — это тьма, что в эту ночь вся нечистая сила черпает из каких-то одной ей, нечистой силе ведомых источников, такую силу, как не в какую-иную ночь года. Леса, поля, дороги, и даже улочки деревень и городков полнятся таинственными тенями, с которыми, лучше, право, не встречаться. в некоторых местах на реках трескается лёд и выбираются русалки, сливаются с ветром, выискивают новых невест для водяного; и кричит кто-то и стонет и ухает в ночных глубинах; в общем — люди себя чувствуют также, как муравьи над которыми занесена чья-то стопа; прячутся, забиваются, однако ж и не понимают, что это всё значит…

Ярослав чудом уцелел в той бойне, которая прокатилась и выжгла улицы Разбойничьего городка. Перед самым началом штурма, он, вместе с иными ребятами, участвовал в штурме снежной крепости, а потом начались эти крики, беготня, и уже взрослые носились среди огненных бликов и тоже играли в штурм, но в этом штурме много было крови, боли, многие жизни обрывались — в общем, дети знали искусство этой игры куда лучше своих родителей.

Ярослав побежал к большому дому, но не увидев там знакомых, устремился к стенам, где подхватила его круговерть сражающихся. Потом вырвалось из мрака лицо Сашки — этот мальчонка бежал, бережно прижимал совсем крошечную свою сестрёнку, но вот резко дёрнулся, вскрикнул, стал заваливаться, стрелой поражённый. Ярослав хотел было прорваться к нему, но его оттеснили; потом поблизости рухнул пылающий дом; воздух стал нестерпимо жарким, ослепительно сияющим от переполнивших его искр; тогда Ярослав вскрикнул, прикрыл лицо руками, и что было сил бросился прочь. Бежал долго и не разбирая дороги, и остановился тогда только, когда услышал поблизости конское ржанье — огляделся: оказывается, он забежал глубоко в еловую чащу. И ему стало жутко, и он не смог сдержать слёзы, когда подбежал конь, а за ним, увязнув ногой в стременах волочилось чьё-то (из-за потёмок невозможно было разглядеть — солдата иль разбойника), избитое о коренья да о стволы тело. И Ярославу множество усилий пришлось приложить, чтобы отцепить это телу, ну а потом уж он взобрался в седло и…

Дальнейшее помнил плохо; голова кружилась — давала знать о себе усталость и нервное напряжение — ведь в течении последних нескольких часов он видел столько смерти!..

Смутно, едва различимо проскользнули молчаливые, напряжённые улочки Дубграда (это было на самом рассвете, ещё до прибытия Алёши и Ольги) — Ярославу даже и не пришлось понукать коня, чтобы он уносил его дальше от этих мест — так и выяснилось, что конь был разбойничий, прирученный избегать людских поселений…

Потом неслись по пустынной дороге, Ярослава укачивало, голова склонялась всё ниже к седлу, и, наконец, он заснул… Пробудился от холода, да от голода. Уставший от долгого бега конь стоял на Янтарном тракте, и со всех сторон, ветвистыми великанами подступали к нему тёмные, обнажённые зимними холодами дерева. Был уже предзакатный час, и в темнеющим воздухе даже и не разобрать было, каких пород эти деревья. Иногда налетал ветер, гудел в мрачных их вершинах, и тогда так они вздрагивали, так трещали, что, казалось — вот сейчас оживут и схватят мальчика. Ярослав невольно поёжился и стал оглядываться — не видно ли где приветливого, деревенского огонька — нет — лишь ветви, да дорога пустынная, безмолвие; и вдруг — в безмолвии этом, словно гром среди ясного неба, грянул — казалось совсем с ним рядом скрипучий, жалобный голос:

— Помоги мне… Сойди с коня и помоги мне…

Ярослав даже и не понял, откуда этот голос вырвался (казалось, что со всех сторон он исходил) — стремительно стал оглядываться, и вот увидел — в нескольких шагах от дороги в снегу был овраг, а на дне этого оврага, в густой тени, шевелилось нечто тёмное, бесформенное. Конь зафыркал, попятился, а Ярославу не малых трудов стоило совладать с собою:

— Кто вы? — всё же голос подрагивал.

— Я стану твоим счастьем, если ты только поможешь мне. Ведь ты, Ярослав, хотел стать матросом, не так ли?.. Я назначу тебя в свою команду, и не то, что матросом — первым помощником, если только поможешь. Сойди же сюда, скорее…

Ярослав настолько был обрадован этим необычайным предложением, что даже и не удивился, откуда это таинственное существо знает его имя, и главное в жизни устремление. Он вскрикнул что-то неразборчивое, соскочил с седла, да и побежал к звавшему. Только он сделал несколько шагов, как овраг оказался прямо под его ногами, и он покатился по склону — оказывается, в потёмках он обманулся, и стены были гораздо более глубокими; пребольно ударился, и тут же некая сила, леденящей хваткой сжав его плечи, вздёрнула Алёшу на ноги.

Вновь разразился скрежещущий голос — только вот теперь в нём не было и крапинки жалости — одна лишь леденящая, колдовская мощь:

— Возьми-ка этот лом и освободи мой корабль!..

В руках Ярослава оказалось орудие настолько тяжёлое, что он пошатнулся, и непременно выронил бы его, если бы оно только не приросло к его рукам. Тут он увидел, что на дне оврага выступает изо льда длинная высокая лодка от которой веяло такой жутью, что Ярослав подумал, что величайшим благом было бы прожить всю жизнь на суше, чем плавать на такой по морю.

— Ну, ломай лёд! — властный голос, словно кнутом подстегнул его.

Ярослав обернулся и увидел закутанную в широченные одеяния, и потому бесформенную фигуру, в которой было метра три роста. Лица не было видно — он был сокрыт низко опущенным, широким капюшоном. Что касается одеяний, то они были разодранными и в многочисленных этих разрывах виден был непроницаемый мрак — всё это так колыхалось, будто был сильный ветер… И действительно на тихом до этого дне оврага стал нарастать ветер, и источником его была именно эта фигура.

— Быстрее! Не медли! Или в снежинку превращу!..

И тогда Ярослав принялся за работу — с огромной натугой, невысоко приподымал он приросший к рукам лом, опускал его на лёд, и лёд трещал, покрывался трещинами, и уже слышался встревоженный говор разбуженных, тёмных, ледяных вод — разбивая лёд, Ярослав понимал, что ведёт себя как дурачок, который пилит ветвь на которой сидит — ветвь трещит, вот-вот упадёт вместе с дурачком, а он всё пилит-пилит — но он не мог остановиться; он знал, что, если остановится — то действительно будет обращён в снежинку, а ему страстно хотелось жить! Ведь ему ещё даже и моря не доводилось видеть…

И вот, с протяжным, пронзительным треском лёд был расколот — причём не в одном месте, а на всей протяжности этой реки (тут, конечно, не обошлось без колдовства); льдины уменьшились, были поглощены в поднявшиеся бурными, тёмными валами воды. Ярослав вскрикнул, потому что лом со страшной силой рванул его вниз, в бездну, но в последнее мгновенье могучая рука, словно котёнка, за шкирку подхватила его, бросила внутрь жуткой, плывущей теперь лодки.

— Нет — не сейчас! Ты мне ещё пригодишься!..

Лом выпал из его рук, а он покатился по днищу, пребольно ударился об дальний борт — ему показалось, что к нему кто-то приближается, вскочил на ноги. Нет — трёхметровая фигура стояла у кормы, и правила лодку длинным железным шестом, причём отталкивалась с такой силой, что при каждом рывке лодка стремительно пролетала не менее чем на десять метров вперёд. Зловещее это создание не оборачивалось, но, должно быть и спиной видело каждое движение Ярослава. Во всяком случае, когда он, крадучись, стал отступать к борту, намериваясь прыгнуть, выбраться на берег, ну а дальше уж бежать до тракта, а там — гнать коня, пока есть силы, и ни за что больше не останавливать — вспомнил он, что наступала Ночь Большого Полнолуния! - как фигура насмешливо пророкотала:

— Не советую тебе этого делать; иначе руки утопленников уволокут тебя и ты останешься с ними навсегда…

Ярослав резко обернулся, и тут же вскрикнул, отшатнулся подальше от борта: окружающие лодку, веющие нестерпимым холодом воды прямо-таки кишели синюшными, искорёженными, жуткими руками; у некоторых были необычайно длинные, по полметра пальцы, и, когда они двигались, то издавали такой пронзительный скрежет, что, казались уж и не пальцами, а несмазанными железными механизмами. Иногда из водной толщи проступали и лица, но они не были лицами человеческими — во всяком случае в них не осталось никаких человеческих чувств — это были яростные маски, с выпученными, тёмными глазами; глотки их беззвучно раскрывались, и там за длинными, жёлтыми зубами клокотала, клубилась тьма.

— Что это?! Куда вы меня везёте?!.. Что вам от меня надо?!.. — так выкрикнул Ярослав, резко обернулся и тут нахлынула тьма.

Стало невыносимо холодно, и ему подумалось, что лодка перевернулась, и сейчас страшные руки утопленников схватят его. Он дёрнулся куда-то, обо что-то ударился, закричал дико, и тут услышал это, которое, причудливо дробясь, загудело, закачалось над его головою.

— Тихо, тихо… — велел всё тот же властный голос. — Или неужели ты думаешь, что я стал бы переворачивать свою лодку?.. Неужели думаешь, не справился бы — я, правящий ею уже многие века! — этот вихрящийся во мраке голос привёл Ярослава в ещё больший ужас, и он выкрикнул:

— Так кто же вы?!

— А вот имя моё тебе знать совсем не обязательно. Отныне ты будешь величать меня просто Господином!

В это мгновенье во мраке вспыхнули десятки огромных, наполненных мертвенным, кровавым свет глазищ; тут же раздался шум крыльев; светящиеся глаза стремительно дёрнулись и вот расселись на бортах лодки — в их свечении стали видно, что плывут они в подземном гроте, стены которого состояли из выщербленного чёрного камня; были многочисленные трещины, были впадины в которых, в извечном мраке угадывалось некое движение. Течение всё ускорялось, и Ярослав чувствовал, что с каждым мгновенье лодка уносит его всё глубже в подземные толщи.

— …Итак, запомни — я твой Хозяин. — продолжала фигура. — Сегодня я объясню тебе, в чём дело, но в дальнейшим ты всё должен будешь исполнять без всяких вопросов. Ты видно забыл какая сегодня ночь?.. Забыл, забыл — а иначе не поддался на мою нехитрую уловку. Да — сегодня ночь Большого Полнолуния. Сегодня нечистая сила получает волю; и не только та, которая и в обычное время обитает на поверхности земли, но и та, которая заточена в подземном царстве — на одну единственную ночь во всём году, они могут покинуть свои тёмные обители, но, прежде они должны перейти через реку, которая отделяет мир живых, от мир мёртвых — мы сейчас и плывём по этой реке, а точнее — по одному из его притоков…

Действительно, в первый поток входили всё новые и новые русла, и уже не было видно сводов; и только по глухому, перекатывающемуся высоко над головами рокотами можно было угадать, что они плывут в некой большой, подземной пещере. Постепенно в воздух стал полниться кровяным свечением, и в нём стало видно, что на бортах лодки расселись громадные летучие мыши; вот они взмахнули своими длинными чёрными крыльями, и, полня воздух отвратительным визгом, устремились навстречу тому свету. Но даже когда кровавое свечение достигло своего предела, дальше чем на пятнадцать шагов ничего не было видно — в воздухе развесилась дымка — время от времени проступали из неё свешивающиеся откуда-то сверху каменные наросты — лишь немногие из них достигали воды; большая же часть нависала, издавала угрожающий скрежет. Но вот из дымки стал проступать испещрённый уродливыми каменными фигурами берег. Назвавшийся Хозяином, продолжал свою речь:

— Да — я веками правлю этой лодки, перевожу с одного берега на другой. И я один из тех, кого вы люди, зовёте нечистой силой. Однако что же это — в то время, как все выходят и веселятся, я обязан грести и грести — без конца грести от одного берега до другого, переводя гостей… И никто не спросит, а не хочется ли перевозчику, поучаствовать во всеобщем веселье. А мне хочется! Ещё как хочется! — в одно мгновенье голос взорвался таким непереносимым грохотом, что, казалось, своды этой пещеры не выдержали-таки и рухнули, но в следующее же мгновенье, когда лодка ударилась о берег, фигура обернулась, шагнула к Ярославу, и склонилась над ним настолько низко, что мрак выплеснулся из под капюшона и обволок мальчика, так что он ничего не мог видеть, зато знал, что эти слова слышит только он один. — …В сегодняшнюю ночь, я наделю тебя частью своей силы, чтобы ты мог управиться шестом для перевозки; я обволоку тебя тьмою, так что эти Они ничего не заметят — слишком будут возбуждены предстоящим весельем. Сам же я приму образ какого-нибудь низшего духа, и повеселюсь на славу… Да — сегодня у Бабы-Яги ожидается превосходный ужин — будет некая девушка, именем Ольга, а ещё — юноша Алёша. Они то ещё и не знают, что наступающая ночь — их последняя ночь, а меж тем — всё уже предугадано… Ну всё — больше тебе знать не положено; ну а если проболтаешься — знай, не избежать тебе мучительной смерти, и вечного скитания среди теней бесприютных… Один раз я перевезу их сам, а ты стой рядом — да! — не отходи, иначе быстро окажешься разодранным; смотри, как я гребу — потом всю ночь придётся заниматься этим…

После этих слов окружавший Ярослава непроницаемый мрак отхлынул, и он снова видел кровяную дымку, и едва сдерживался, чтобы не совершить какой-нибудь безрассудный поступок — лишь бы как-нибудь вызволить Алёшу и Олю (а он сразу почувствовал, что именно об его друзьях идёт речь). Вдруг те уродливые фигуры, которые стояли на берегу, пришли в движение; в каменистой плоти распахнулись громадные глотки; задвигались многочисленные отростки, раздались многочисленные неприятные звуки; распахнулись страшные, наполненные какой-то угольной слизью глазницы; потом раздались голоса, настолько искажённые, что Ярослав едва смог разобрать, что они полны грубой радости, предвкушения предстоящего веселья. Вот они стали перебираться в лодку, причём, по тому, как она вздрагивала можно было понять, что они действительно созданы из камня, или, по крайней мере, из чего-то настолько же тяжёлого.

Когда же перевозчик оттолкнулся своим железным шестом от берега, то Ярослав приметил, что в каменной стене стал раскрываться проём, из которого ещё сильней хлынул мертвенный, кровяной свет (а вместе с тем и сужающая обзор дымка сгустилась) — и из проёма этого стали прорываться дикие завывания, скрежежущий хохот; радостные, но жуткие вопли, которые не мог бы издать ни один человек.

— Ээйй! — взвыл стоногий паук двухметрового роста с человеческой головой, который первым вылетел на этот берег. — Давай-ка поскорее возвращайся! Мы не хотим пропустить ни одной минуты…

Ответ перевозчика был настолько громовым, настолько яростно-разящим, что Ярослав не смог разобрать ни одного слова; но только согнулся и зажал уши. Он позабыл о недавнем наставлении, отшатнулся, и тут же поплатился — каменная могучая ручищи, словно пасть сомкнулась у него на плече, и тут же разодрала его в кровь. Волей-неволей мальчику пришлось разжать уши, и он, поперхнувшись от волны смрада, услышал следующие слова:

— А это кто такой? Вот так сюрприз!.. Выходит — теперь закуску выдают ещё на переправе! А ну-ка, попробуем его плоти…

— Оставь! — перевозчик рявкнул так, что каменное чудище отшатнулось, и больше уж не смело подходить к Алёше. — Это мой ученик. Быть может, когда-нибудь за хорошее услужение я наделю его даром бессмертия, а пока пускай наблюдает, учится…

При каждом гребке перевозчик заносил железный шест на несколько метров вперёд, вонзал его в невидимое дно, а затем отталкивался с такой силищей, что лодка подымала значительное волнение — стремительно отлетали назад каменные наросты, воздух с силой бил, грозил из лодки вырвать, но всё равно оставался мертвенным, тяжелейшим — от него кружилась голова, и хотелось бежать, вырваться на свободу, на простор, насладиться свежим дыханием…

Но вот вынырнул из мрака противоположный берег, лодка с силой ударилась в него, и посыпала с радостными завываньями нечистая, каменистая сила. Причём сначала высыпали самые маленькие, и уж за ними, с тяжёлым гулом выбрались более массивные, более несуразные фигуры. Когда они вошли в темнеющий поблизости туннель (там ещё можно было различить первые ведущие вверх ступени) — перевозчик вновь навис над Ярославом и проговорил:

— Теперь вручаю тебе часть своей силы и окутываю твою фигуру мраком… Но помни — хоть многие в себе силы почувствуешь, не вздумай чего учинить — всегда найдётся такая силища, которая раздавит тебя, словно муравья…

После этого Ярослав действительно почувствовал себя богатырём — толстенный железный шест оказался в его руках, и он стал его выгибать — вдруг захотелось огреть этого нечистого да и броситься на помощь Алёше и Оле, но перевозчик вновь осадил его прежними словами, а сам, заметно волнуясь, принял образ небольшого каменного уродца, и, прокричав, чтобы Ярослав не мешкал, поспешил за своей "роднёй".

…Быстро скакал Вихрь. Проносились назад деревушки, мелькали бородатые лица крестьян, и румяные щеки их жен, шаловливые ребятишки кричали что-то; многие из них с удивлением взирали на них — ну не диво ли: юноша и девушка, скачут на ослепительно черном коне неведомо куда, а за ними несется огромная огненная псина.

Алеша говорил Оле:

— Уж довольно мы на морозе с тобой ночевали. Надо нам, как солнце клонится начнет, попроситься в какой-нибудь дом. Нас, я думаю, пустят…

А Вихрь чёрной стрелой летел всё вперёд и вперёд, с каждым рывком приближая их к цели… Вот где-то за их спинами отрывисто пролаял Жар. Алеша помотал головой, словно пытаясь сбросить с нее что-то и проговорил.

— И правильно Жар лает — время к вечеру, а мы с утра ничего окромя зайца не ели и отдых всем нам нужен. Стой, Вихрь, сейчас оглядимся.

Конь послушно встал, выпуская из широких ноздрей клубы белого пара и нетерпеливо перебирая копытом, подбежал и Жар: пес совсем умаялся, об этом и дал знать хозяевам — с самого утра, он несся, стараясь не отстать от Вихря. Теперь он тяжело дышал, а язык свешивался до самой земли — с укором смотрел он слезящимися глазами на Алешу и Ольгу, словно бы говорил: "Что ж вы про меня совсем позабыли? Я, ведь, весь день надрываюсь, бегу за вами… Тяжело, тяжело мне теперь, ох сил совсем нет, весь день за конем бежать…"

— Бедненький! — вскрикнула Ольга и, спрыгнув с Вихря, подбежала ко псу, пала перед ним на колени, обняла огненную голову…

Жар все еще дышал отрывисто и часто, но, кажется, понимал каждое обращенное к нему слово и с обожанием смотрел на Олю.

Спрыгнул с Вихря и Алеша и тоже присел на колени рядом с Жаром, молвил:

— И меня прости. — и потрепал его за ухом.

Жар завилял хвостом.

Так, сбившись вместе простояли они некоторое время на дороге. Юноша и девушка стоящие на коленях подле огненного пса, и конь, склонивший к этому псу голову, словно что-то тихо шепчущий ему на ухо…

И было это в окруженье поля. День уже прошел и большое, огненно-рыжее солнце наполовину скрылось за краем земли. Позади виднелась деревня которую они проехали некоторое время назад и не заметили — из труб поднимались в бардовое небо струйки дыма.

Алеша решил было поворачивать Вихря обратно, но сделать этого не успел, потому что тут прорезался в морозном воздухе стремительный галоп; и вот уже стоит перед ними, трясётся тот самый конь, который незадолго до этого служил Ярославу. Ведь, как только мальчик соскочил с него, точно разжалась сдерживавшая его прежняя незримая, колдовская ручища, и конь в ужасе перед нечистью, бросился и несся назад по Янтарному тракту до этого самого мгновенья. Теперь же, признав Вихря, он остановился перед ним, и несколько раз, жалуясь, толкнулся своей мордой в его.

Чтобы тут — конь бежит одинокий, мало ли что — ан нет же!.. Велением ли колдовским, или по роковой случайности (скорее всё ж колдовством), но, когда Ярослав соскакивал, то положенное в футляр письмо, которое он вёз капитану морского судна — выпало из его кармана, а он и не заметил этого — футляр зацепился за застёжку на седле, да так и проболтался всю дорогу. Футляр был знаком и Алёше и Оле — Ярослав успел показать его им во время пребывания в разбойничьем городке.

— Жив, жив, жив — хорошо то как… — робко улыбнулась Оля.

— Н-да. — кивнул Алёша. — Только вот какая-то беда с ним приключилась — это точно…

Со стороны леса приближался, насколько это было возможно быстро, воз груженный дровами — в возу сидел мужик, который испуганно оборачивался к темнеющей лесной полосе, при этом губы его дрожали — вот пронеслась прямо над его головой пара чёрных ворон, и он аж вскрикнул:

— Ишь, нечистые! Разве ж можно так пугать!.. Я то думал… — но он даже и продолжить не посмел, и обратился к Алёше и Оле. — Ну, и долго ли ещё здесь стоять собираетесь!.. О-ох, и я то задержался! Коварны зимние сумерки — подберутся незаметно, а как нагрянут, так и сбежать не успеешь. А ведь в любую минуту Они нагрянуть могут! Что ж вы тут стоите?

— Да у нас с другом какая-то беда приключилась — он, должно быть, сейчас в этом лесу…

— Вот уж действительно беда! — с неподдельной горечью вскрикнул мужик и даже притормозил свою лошадку — та принялась знакомиться с Вихрем, а мужик тем временем говорил. — Стало быть и пропадёт, ведь сегодня Ночь Большого Полнолуния.

— Ночь Большого Полнолуния. — хором повторили Алёша и Оля — внимательнее посмотрели в небеса и тут всё вспомнили.

Розоватое, разлитое по западу небес сияние уходящего солнца постепенно затухало, как гаснут угли в кострище, с востока наползала темень в которой тревожным, трепещущим светом одна за другой выделялись холодные, о чём-то недобром вещающие звёзды. И из-за восточного горизонта, окружённая непроницаемым мраком и сама мертвенно сияющая восходила полная Луна. Она казалось громадной — раза в три больше обычных своих размеров; и, когда Алёша и Оля повернулись к ней, то как раз выступил тёмный провал рта, и — наважденье! — рот этот пришёл в движенье, зашевелился, и леденящий, чуждый какой-то звон рассыпался в воздухе; тут же, без всякого ветра, взвились над полем несколько вихрей…

— О-ох! — крестьянин хлопнул себя по лбу. — Начинается! Начинается! Только бы до дому успеть! Только бы… — он уже взмахнул вожжами, но всё же сдержался. — Ну — долго ли стоять здесь собираетесь?. Поехали к нам! Ну…

Алеша старался говорить твёрдым голосом (в то время как голова прямо-таки раскалывалась от переутомления):

— Вы возьмите Олю, ну а я должен ехать — не оставлять же друга в беде…

— Алёшенька, ты же знаешь. — прошептала Оля.

— Ну да, ну да! — махнул он рукою. — Мы с ней неразлучны, ну а стало быть — прощайте!..

В это время дробящийся в воздухе звон усилился много больше прежнего, и вдруг оборвался на предельной ноте — точно струна лопнула. И тут же разразился волчий вой — это была плотная стена заунывных, студящих кровь голодных, злых стонов. Кони захрапели, а мужик простонал, вытягивая руку:

— Пропал, совсем пропал… Сколько ж их…

Алёша проследил, куда указывала его дрожащая рука, и сам невольно вздрогнул — казалось, что меж Мёртвым миром и этим образовалась щель, и вот выплеснулась жуть — по полю, на расстоянии шагов в двести вытягивалась длинная, плотная стена волчьих сияющих безжалостным сиянием глазищ; в притихшем воздухе отчётливо разносился скрежет их клыков — и, казалось, сейчас вот бросятся — сметут своей массой, в клочья раздерут…

— Не-ет, — выдохнул мужик, и вдруг, набравшись храбрости, погрозил им кулаком. — Не настало ещё ваше время! Ещё несколько минуток у нас осталось.

В ответ разорвался яростный, перекатившийся через всё поле вопль — мужик взмахнул вожжами и лошадка, напрягая все силы, понесла его к деревне, при этом мужик, чтобы облегчить ей бег, сбрасывал дрова, а та лошадь, которая прежде несла Ярослава, трусила рядом и грудью подталкивала воз.

Сорвался он так, потому что с этого мгновенья Ночь Большого Полнолуния действительно вступила в свои права: полная луна налилась кровью, и по всему небу протянулись бордовые полосы; волчья стая взвыла и победно и яростно, и вот понеслась к тракту призрачной, но всё равно смерть несущей стеною.

— Давай, Вихрь! Неси нас в этот лес! — кричал Алеша.

Наверное, никогда прежде Вихрю не доводилось носиться с такой скоростью — он весь вытянулся вперёд, он при каждом рывке пролетал по несколько метров, едва касался могучими копытами тракта, как совершал уже новый прыжок — Алёша из всех сил сжал стремена, и хрипел:

— Быстрее! Быстрее, Вихрь! — юноша прямо-таки зубами скрежетал от нетерпения.

Оля оглядывалась назад, на несущегося позади Жара, говорила:

— Бедненький! Ну, пожалуйста, не отставай… Только не отставай…

Тут налетел чёрный лес, сомкнулись вокруг Янтарного тракта, зловеще высились в бардовое небо черные дерева — если возле тракта видна была еще работа лесорубов — пеньки, то дальше, шагах в двадцати начиналась непролазная чаща.

Часто по сторонам тракта распахивались заснеженные, но выпирающие могучими корнями овраги, несколько раз они проносились по каменным мостам; тракт часто поворачивал, огибал какие-то препятствия…

Постепенно багрянец в небе мерк, и проступали поддёрнутые какой-то мертвенной, колдовской вуалью звёзды — даже и глядеть на них, против обычного, было жутко… И вдруг, точно из-за тучи вышла, неожиданно хлынула прямо над головами бордоволикая Луна. Лес залился её ледяным свечением, ответил жутким воем, всё завыло, заухало, и сами собою, словно живые, принялись выгибаться ветви деревьев. Тут точно ветер ураганный налетел — и тяжеленные чёрные крылья, не менее десяти метров в размахе стремительно пронеслись над головами. И Алёша и Оля успели приметить два выпученных глазища, каждый не меньше большой тарелки.

— Никак филин! — крикнул Алёша.

— Да. — тихим голосом подтвердила Оля.

— …Такой филин, пожалуй что, вместо мышей нас с тобою унесёт… — провожая глазами стремительно удаляющуюся птицу, закончил юноша.

А филин, сшибая ветви, пронёсся над трактом, скрылся за его поворотом. До этого, очень крутого изворота был довольно длинный прямой отрезок, и, когда они уже почти пролетели его, Оля, которая всё оборачивалась и подбадривала Жара, выдохнула:

— Они всё ещё гонятся за нами…

И действительно — в это самое время, из-за дальнего изворота выметнулась воющая, зияющая призрачными глазищами волчья волна; увидев тех, за кем гнались, они оглушили воздух своим победным, громогласным воем, побежали ещё быстрее.

Вот резкий разворот — Вихрь, стараясь не уменьшать скорости, напряг могучее своё тело, вот рывок — и прямо перед ними выпученные сияющие мертвенным светом глазищи; вытянулись острейшие когти. Оказывается — это исполинский филин уселся караулить их прямо за этим изворотом. Вихрь отчаянно пытался остановиться — буграми вздулись под его чёрной плотью мускулы — всё же он врезался в жесткие перья — птица взмахнула крыльями, и взвыл тут и ударил их ледяной ветрило такой силы, что Вихрь, едва удерживаясь на копытах, вынужден был сойти с тракта. Ветер не унимался — он поднял снежную обвивающую их стену, в которой ничего не было видно и лишь, когда подступали совсем уже близко, выступали из этого промораживающего марева обледенелые, покрытые уродливыми наростами широченные стволы древних деревьев.

— Ну, Вихрь! — скрежетал зубами Алёша. — Неужели так бесславно нам погибать?.. В волчьем то брюхе! Давай, неси…

Вихрь попытался прорваться обратно к тракту, однако оттуда напирал ветрило такой силы, что он сразу осознал тщетность таких попыток. Один волчище как подгоняя его поскорее развернуться в тёмную чащу — бросился, хотел вцепиться в бок, но был встречен сильнейшим ударом копыта, и отлетел с переломленными костями. Вихрь хоть и с неохотой, хоть и чувствуя ловушку, сделал следующий рывок в глубины лесных дебрей; тут снеговые стены расступились, давали проход — однако позади продолжали реветь, метаться, оттеснять от тракта. Вихрь побежал — но бежал конечно же не так быстро как по тракту, ведь ему приходилось не только огибать то и дело вырывающиеся из мрака стволы, но и следить за тем, чтобы низко нависающие ветви не повредили тем, кому он так преданно служил. Волки продолжал завывать, то и дело мелькали среди стволов их, кажущиеся призрачными телами, щёлкали клыки, вспыхивали жаждущие крови глазищи.

Вот среди стволов пробилось холодное, мертвенно-зелёное сияние, похожее на то, которое тлело в глазищах исполинского филина.

Чаща раздалась в стороны и выехали они на большую поляну. Мертвенный свет разом приблизился — горел он в маленьком окошечке, а окошечко это было прорублено в избе — сразу вспомнились страшные истории про Бабу-ягу, так как стояла эта избушка на курьих ножках. Окружал избушку частокол и на каждом колье зиял пустыми глазницами человечий череп. (Избу же они увидели потому, что стояла она на возвышенности).

Все завыло, заухало; вспыхнули тлеющие угольки глаз: много-много глаз, огненным кругом окружили они поляну — их были тысячи!

Вихрь отошёл подальше от них, поближе к частоколу; Жар, задыхаясь от усталости, ощетинился, зарычал.

Только они к воротам подъехали, как чёрные глазницы в черепе кого-то громадного козла, который висел над ними, засияли синим пламенем, а створки заскрипели, и раскрылись пред ребятами.

И вот они въехали во двор. Если снаружи частокол представлялся не таким уж и большим то, когда они въехали за него — внутренний двор оказался большим даже чем вся поляна. На дворе, помимо избы, торчали еще несколько пристроек, в том числе и холмик в котором виднелась зарешеченная дверь и несколько первых ступеней ведущих в подземелье. Выросла и изба — стала уже не избой, а избищей на курьих ножищах.

Двери, однако, видно не было, и Алеша вспомнил сказки в которых добрые молодцы кричали: "Избушка, избушка, повернись ко мне передом а к лесу задом!".

Алеша однако ничего кричать не стал, он посмотрел только на курьи ножищи, которые, словно стволы деревьев вросли в землю, и повел коня вокруг избушки. С другой стороны обнаружилась дверь, к которой поднималась лесенка такая ветхая, что, казалось, того и гляди распадется, к тому же, она висела прямо в воздухе.

— Ладно. — невесело усмехнулся Алеша, — ты когда-нибудь Бабу-ягу видела?

— Нет.

— Я тоже… Ну сейчас, значит, увидим…

Юноша прокашлялся, спрыгнул с Вихря, помог слезть Оле и по скрипящем ступенькам поднялся к маленькой дверке. Протянул руку, отдернул ее назад и, глянув на Олю, вздохнул и постучал негромко:

— Извините, мы в лесу заблудились… там волки, вы не пустите нас переночевать?

Никто не ответил, однако дверь медленно и, конечно, со скрипом отворилась, Алеша прокашлялся еще раз и ступил через порог. Он находился в весьма просторной горнице, которая вся заросла паутиной и грязью: паутина была повсюду — и на стенах, и на углах, и даже с потолка она свешивалась слегка покачивающимися свалявшимися обрывками. Слева от Алеши стояла огромная печь в которой горело пламя, хоть дров совсем не было; на печи сидел огромный черный котище и пристально оглядывал ребят зелеными глазами, почти такими же огромными, как у филина. Сидел он совершенно недвижно и лишь правый ус его слегка подрагивал.

Вторым после печи бросался в глаза стол — не менее здоровый нежели печь, и такой же черный, неизвестно из чего сделанный. На столе стояли пустые тарелки в которых еще с порога видно было — ползали тараканы, а помимо их еще большой котел прикрытый крышкой из под которой торчала ручка половника. Две грубые лавки стояли подле стола. Помимо этого в горнице стояли кочерги, метлы, в углу большой грудой свалены были большие котлы и еще какие-то горшочки, многие расколотые; лампада которая тускло, таинственно тлела на столе не могла осветить всех комнатных пределов:

А кот, как увидел Жара, так раскрыл пасть в которой виднелись острые клыки и не то мяукнул, не то прорычал что-то, а затем отпрянул в темень за печку…

— Ну вот а мы боялись! — со страхом гораздо большим нежели раньше произнес Алеша и нервно рассмеялся, — Хозяйки то нет дома! Ну что ж делать — давай посмотрим что у нее на столе, — он подошел к столу, положил руку на крышку котла и проговорил желая пошутить, — Надеюсь что не человечина…

Шутки однако не вышло, так как его самого мучили страшные подозрения — в котле однако оказалась обычная гречневая каша правда холодная, нашелся и хлеб — он лежал на краю стола, был покрыт плесенью и тверд как сухарь, не понятно даже черный он иль белый.

Как бы то ни было, но ребята почувствовали, как давно уже не ели, и набросились на эту еду и вскоре съели и кашу и хлеб, после чего нашли кувшин с квасом, выпили и его…

Вдруг сон, словно дикий зверь, напрыгнул на них, обхватил и поволок головами вниз, к столу и не было сил сопротивляться…

Алеша хорошо помнил место оставленное им в последний раз в Мертвом мире: черная, совершенно гладкая словно зеркало долина, над которой высилось что-то неясное вдали.

Теперь же все вокруг было бело и ледяно… Он стоял внутри ледяной избушки на курьих ножках, прямо над своим телом, которое пало под действием колдовского сна прямо в тарелку…

Осторожно дотронулся до самого себя и понял, что рука его призрачная — проходит сквозь ледяную плоть… Подошел к Оле и она, подобная белой статуе, упала головой на прозрачный стол, вот и Жар лежит, словно кусок льда, в точности повторяющий каждую собачью черточку. И все-все ледяное: и котлы, и горшки, и печь…

Но вот что-то дернулось за печью и вылетел оттуда синеватый, постоянно меняющий свои очертания шар, в котором горели два больших, словно тарелки, зеленых глаза, и уставился этими своими тарелками на Алешу и не то мяукнул, не то зарычал, не то ухнул, словно филин, и прошел сквозь ледяную дверь — Алеша забыл, что теперь он призрак, попытался открыть ее, но кончилось тем, что он пролетел через нее на улицу и вот что увидел: все там было ледяно и все ограничивалось белым куполом, который уходил в землю на границе частокола с человечьими головами, все было залито ровным бардовым светом. Снег не хрустел под ногами — Алёша как призрак плыл над ним…

"Что же это?" — думал он, — "Видно это от того, что место это всё из колдовства соткано. Здесь свой мир — и не наш, и не мертвый…"

Его размышления были прерваны нарастающим шумом — будто ураганный ветер ревел в кронах деревьев. Шар с зелеными глазами подпрыгнул и вдруг взмыл в воздух под самый купол, а там в одном месте зачернело что-то, будто лист бумаги прожигался огнем, потом вспыхнуло, и вот огненно красная, пылающая и ревущая сфера стремительно выпала из этого проема…

Алеша как завороженный смотрел на эту удивительную картину, затем, когда огненная сфера уже коснулась земли, опомнился и бросился обратно в избу. Там он склонился над своей ледяной фигурой и принялся орать ей на ухо:

— Проснись! Яга прилетела!

Хоть бы что — он спал беспробудно. Тогда Алеша подбежал к Ольге и закричал ей тоже самое. Затем дотронулся до ее прозрачно-белой щечки и в ледяной фигуре вдруг вспыхнули язычки пламени: прямо подо льдом горели они, потом вдруг вспыхнули разом и вот уже фигурка Оли, вся огненная, бросилась, не видя стоящего в изумлении призрачного Алешу, к окну, посмотрела, вскрикнула… Крик ее был подобен звону далекого колокольчика долетевшего сквозь завесу тумана. И вот ее фигурка бросилась к спящему Алеше… Алеша увидел, как пламя с ее руки пало на его плечо, волнами разбежалось по всему телу…

И вот он уже поднял свою тяжелую голову и посмотрел не на огненную, а на обычную Олю.

Изба заскрипела и зашаталась так, что Алеша едва не упал. Зазвенела посуда, печь жалостливо всхлипнула; вот резко распахнулась дверь, вот из тьмы вынырнул кончик носа, на котором висела огромная бородавка — нос становился все больше и больше, и был это уже не нос а какой-то уродливый рог весь покрытый бородавками и наростами. Когда он стал уже размерам с Алешину голову то как-то весь съежился и раздался свист затягиваемого воздуха и был он так силен что у Алеши на миг заложило в ушах. И он почувствовал даже что воздух словно покрывало стягивается в него в этот безмерный носище…

Затем раздался звук похожий на бульканье болотных пузырей, который был на самом деле кашлем, а затем — хриплый, грубый ворчливый голос:

— Ф-фу! Ф-фу! Человечьим духом несет… Не заждались ли меня, а?! А я опоздала!.. А ты что, Баюн, А?! Ты почему их ещё не изготовил — гости в любую минуту нагрянуть могут!.. Ты что ж, окаянный, хочешь, чтоб я тебе заварила да изжарила!.. Так и сделаю!.. И-ишь, котище!..

И вместе с голосом в избу вошла и его обладательница: баба-яга. Вошла и сразу заполнила собой все пространство, так что и укрыться уж негде было, и не оттого вовсе, что она была толста — нет, она вовсе не была толста, но руки ее каким-то образом вытянулись, стали длинными-предлинными, такими что могли обхватить весь стол, и похожий на рог, нос ее, висел в воздухе прямо подле Алешиного лица, хотя стояла она еще у печи. Лицо ее словно покрыто копотью, которая глубоко въелась в ее кожу. Лицо это, с вытянутым почти до самого пола подбородком, было раздуто выступами такими большими словно обычные носы и иссечено впадинами такими глубокими, что каждая из них могла бы быть ртом. Рот, впрочем, виден был под носом — он открылся, обнажая желтые-прежелтые ряды клыков — многие из них были правда обломаны, но некоторые были острыми, отточенным. Глаза ее были подобны двум громадным черным вздувшимся каплям, над которыми выгибались вниз густые белые брови… В общем — это была не простая Яга, с которой общался старец Дубрав, а самая древняя, из всех древних сестёр-колдуний.

— …С кого же мы начнём… Хмм… Ну ладно — пусть будет девушка, у нее мясо понежнее. Да-да — её и подадим, как первое блюдо для самых дорогих гостей. Ну а юнца… Хм-м — когда все напьются, тогда и юнца подадим — тогда им уж всё равно будет, что есть — хоть костлявой, старческое мясо…

С этими словами она схватила Олю за руку, так сильно, что девушка не удержалась и вскрикнула. На помощь своей подруге бросился Алеша — он вцепился в костлявую руку бабы-яги и, не в силах сдвинуть ее с места, закричал:

— Отпустите ее! Вы не имеете права!

— Негодный! — взвизгнула Яга, да так громко, что избушка закачалась, и легко, словно пушинку, отбросила Алешу к стене. В этот же миг в ногу ей вцепился Жар — пес призрел свой страх и бросился защищать хозяев.

— А, здесь и пес еще! — орала в ярости Яга и стала теперь совсем ужасной: черные глазищи ее вылезли из орбит, и полыхнули вокруг них красные ободки. Она дернула нагой так, что Жар вслед за Алешей отлетел к стене, заскулил и тут же вновь бросился на старуху, та взвыла в испуге и как-то сразу перенеслась на стол, оттуда она орала своим жутким воющим голосом:

— Будет же сейчас потеха Баюну! — и тут она произнесла несколько быстрых скрипящих, лающе пищащих звуков, которые не смог бы повторить ни один человек, затем направила свою руку-корягу на Жара и воскликнула так, что грязные стекла задрожали, а паутина которая свешивалась рваными космами с потолка, закачалась как от ветра: — Будь мышью!!!

Жар стал уменьшаться в размерах и взвизгнул жалобно. Визг его, спустя мгновенье, перешел в тонкий мышиный писк: маленькая белая мышка бегала теперь по полу и жалобно пищала. Яга кричала:

— Баюн, а ну-ка проглоти этого зверя!!! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

Котище прыгнул на беззащитную мышь-Жара, но его опередил Алеша — он схватил Жара в ладони и прижал к груди. Баюн запрыгнул Алеше прямо на плечо и расцарапал щеку — он выцарапал бы и глаза, но Алеша вовремя успел отдернуть голову, зато белая мышь-Жар выпал из Алешиных ладоней и забился среди наваленных в углу котлов.

Алеша оторвал от себя Баюна и бросил его прямо в пылающее устье печи! Кот заорал словно змей трехглавый, вылетел из пламени, заполнил избу смрадом паленой шерсти, и, не переставая орать, выскочил на улицу.

— Ну хорошо же! — хрипела в ярости Яга, — А ну-ка веревки обвяжите их!

И тут в воздухе появились веревки — они двигались стремительно, и извивались, словно воздушные змеи. Не успел Алеша опомниться как одна такая веревка скрутила его с ног до головы, так что он рухнул на пол, вторая же — оплела Олю. Яга посадила девушку на лавку и махнула на печку, устье в той чудесным образом расширилось, до таких размеров, что в нем мог бы встать в полный рост взрослый человек. Пламя сложилось в раскаленный добела котел, из которого тут же раздалось бульканье.

Яга посмотрела на связанных ребят и сказала:

— Да — хороший сегодня пир будет…

В это время с улицы раздался такой скрежет и грохот, будто некий чудовищный великан рвал в клочья каменные глыбы. Громада Бабы-Яги шатнулась к окну, и вот вновь загрохотал её голосище:

— А — ну вот и гости уже пожаловали!.. Ах, Баюн — чтоб его светлые лесные феи забрали! Говорила же — нельзя медлить, так нет же… И как можно, в такой праздник и без угощенья таких дорогих гостей встречать!.. А-ах! Уже сюда идут!

Яга всплеснула своими кряжистыми ручищами, да с такой силой, что раскиданная по избе посуда подпрыгнула, а в ушах Алёши и Оли некоторое стоял звон. Колдунья же продолжала скрежетать:

— Нет, нет — никак нельзя этого допустить… Ну попадись мне теперь этот Баюн — в клочья разорву… Ну вот — уже к лестнице подходят… Что ж делать? Что ж делать?!!.. Ну, надо по крайней мере встретить…

С этими завываньями, Яга бросилась к двери, и, распахнув её, прокричала:

— Нет, нет — подождите немного! Ещё не всё готово!..

Тут прорезался хор резких, каменистых голосов — которые отличались только по грубости своей:

— Нет, нет — не хотим ждать! Мы и так истомились в подземном царстве, не хотим терять ни минуты праздничной ночи! Пусти!

— А я говорю — подождёте несколько минут — ничего с вами не станется; зато будете награждены таким угощеньем…

— А-а-а! Чуем — молодая кровь! Не надо ничего готовить — мы их так проглотим!..

— Вы же знаете — это против правил!..

Яга пыталась загородить проход, однако её отстранили, фигуры более массивные — это были те самые ожившие каменные истуканы, которые уселись на лодку подземного перевозчика первыми. Они не смогли бы протиснуться в дверь, несомненно раздробили бы створки, однако ж дверь, так легко как пасть принимающая пищу расширилась, так же расширилось и пространство горницы, иначе прибывшим гостям просто негде было бы разместиться. Это увеличение было примечено и Алёшей и Олей, однако ж они совсем не удивились, так как были поглощены иными заботами: Алёша кое-как, извиваясь как гусеница, смог подползти к Оли, и зашептал:

— Каким-то образом — ты должна полностью отвлечь их внимание… Настолько отвлечь, чтобы они даже и о еде позабыли…

В это время прогремел один из каменных голосов:

— Да! Свежее, хорошее мясо! И зачем их готовить!..

В избу вошли только три фигуры — самые массивные, самые важные, остальные разбежались безобразить по лесу. Эти три бесформенные, корявые фигуры в одно мгновенье опустились на лавку, и лавка под их тяжестью передёрнулась, затрещала, даже и в пол вдавилась, но всё-таки выдержала; самая массивная из фигур, распахнула пасть, которая оказалась настолько громадной, что могла бы в одним махом проглотить целого быка; раздался утробный, булькающий голос:

— Терпеть больше не могу!.. Ну, хозяйка — давай нарушим; давай я проглочу эти девчонку не приготовлённой; заодно и тебя от лишних хлопот избавим.

— Есть законы…

— Да кто за этими законами следит? Неужто Кощей? Да он сидит в своей пещере от всего мира взаперти! Так кто же?..

— Та сила, имя которой нам лучше не произносить…

— Так уж и следит?.. — вздрогнуло уродливое создание. — …Да — лучше не произносить, а то нагрянет, отберёт добычу…

И Алёша и Оля конечно догадались, что речь идёт о тех светлых духах, о тех божествах, которые расцветали весной и которые сейчас потеряли часть своей силы; догадались они, конечно и о том, что Сила, имя которой даже и произносить боялись эти создания, была конечно же Любовью…

Неуместное воспоминание о тех силах, которые некогда свергли их, потомков хаоса в подземное царство, привели каменных истуканов в некоторое уныние, и этим то и воспользовалась Оля — своим ясным, переливчатым голоском, она проговорила:

— Не хотите ли послушать одну печальную и очень красивую историю, которая приключилась в Древние Дни?..

Глазищи — выпученные, чёрные и кровавые, жадные и поддёрнутые кровавой пеленой — все разом обернулись к ней. Зарокотали, загоготали, зашипели, захрипели:

— А голосок-то у неё с-с-славный! Даже и жалко…

— Не слова о жалости!

— Ну, так и пусть расскажет напоследок. То-то нам услада от её голоска будет! Ха-ха-ха!

— А я хочу знать — будет ли в этой истории смерть?! — поинтересовался один из истуканов.

— Да — в этой истории есть и смерть… — тихо отвечала Оля.

— А — ну тогда хорошо! Смерть — это хорошо. Ты рассказывай, и готовься, что по окончании тебя саму ждёт смерть.

— Я знаю, что В Конце меня ждёт смерть. — ровным голосом отвечала Оля.

— Итак, — это очень старая и очень грустная история… — начала Ольга.

Алёше стоило большого труда не поддаться чарам её голоса — не остаться, слушать вместе с иными чудищами, но осуществлять то, что он задумал прежде. Собственно, замысел его заключался, чтобы снова выйти из тела, и попытаться что-нибудь сделать: он в общем то и не знал, что именно он может сделать, но он просто не видел какой-либо иной возможности…

Дальше я приведу ту историю, которую рассказала Оля.

Случилось это в давние, давние времена, в те далекие годы когда Кощей Бессмертный обладал великой силой и темное королевство его считалось непобедимым. Много зла случалось в мире в те далекие годы, но и все доброе было более возвышенно и чисто нежели сейчас. Тогда жила в маленькой деревушке, которая стояла средь огромного дубового леса, девушка по имени Марьюшка, и была она и душой и телом прекрасна и чиста словно луговой цветок, а в те часы когда солнце касалось ее волос они вспыхивали ослепительным волшебным цветом — в них, словно на поверхности воды отражались лучи солнца. Жила девушка не тужила, другой жизни не знала; помогала отцу и матери, и с подругами по грибы, да по ягоды ходила. Любила Марьюшка смотреть на небо — хоть и маленькую его часть видно было среди крон высоких деревьев, но и эта маленькая толика притягивала внимание Марьюшки.

— Ах, — вздыхала она часто глядя на птиц, которые пролетали где-то в синеющей выси над деревьями, — Как хотела бы я чтобы и у меня выросли крылья как у этих птиц! Тогда бы я взлетела в самую эту глубину, посмотрела бы из нее на наш лес, и летала бы и кружилась там до того как иссякли бы мои силы! Целый бы день в этом чудном просторе кружила!

Такая у нее была мечта, но она никем с ней не делилась, думала что над ней станут смеяться. Так и берегла она эту мечту как самое большое свое сокровище.

И вот как-то раз, в ночную пору, лежала она на соломе, на крыше своего дома и любовалась звездами и луной. Вдруг послышался ей голос — мягкий и нежный словно перина и чарующий, западающий навечно в душу, словно рокот морских валов и вечный словно небо. Голос этот пел песню и хоть не понимала Марьюшка не единого слова, все ж, была эта самая чудная песнь которую она когда-либо слышала.

И спросила она тихо своим прекрасным чистым голосочком:

— Кто здесь?

Воцарилась молчание, а потом тот же голос ответил ей:

— Я.

И тогда Марьюшка увидела что в воздухе прямо над ней витает сотканный из самого светлого облака дух, и Марьюшка сказала тогда то что вырвалось из самой глубины ее сердца, выразила то что заполнило ее в тот миг:

— Возьми меня с собой, — говорила она, и по щекам ее от волнения и от душевного пламени катились слезы, — Я знаю что ты, кем бы ты ни был больше не вернешься сюда, улетишь вот сейчас, а я останусь здесь на земле и до конца своей жизни буду помнить и страдать глядя на небо! Возьми же меня ввысь, я хочу летать, хочу быть птицей!

Вот что отвечал ей дух:

— Мне и больно и приятно слышать твои слова девушка. Приятно потому что говоришь ты их от всего сердца, а сердце твою чисто как и душа, я вижу твою душу, она рвется из тела ввысь, в небо и это прекрасно! Но… боль — видишь ли, ты рождена на земле и ты смертна как и все люди, и твой удел — взращивать хлеб свой и детей своих до дня смерти, а потом…

Тогда глаза Марьюшки вспыхнули словно две звезды:

— Но я не желаю этого удела! Никто не спросил меня хочу ли я этого, и я не смогу жить на земле! Небо мой дом, бесконечное небо!

Сотканный из светлого облака дух говорил на это:

— Настанет день, жизнь кончиться и душа твоя устремиться туда…

— Нет! — воскликнула Марья и вскочила на ноги: в доме услышали ее крик, загорелась лампада, ее окрикнули и пес зашелся лаем… а Марьюшка не слыша ничего этого говорила с жаром, — Не нужна мне такая жизнь! Хочу чтобы это было сейчас! Не смогу я теперь жить дальше по прежнему!

— Хорошо же, твоя воля, — вздохнул словно утренний туман дух и взял Марью за руку, а его рука была теплой, словно майское солнце, и взмыли они в ночное небо, и так это было прекрасно что у Марьюшки закружилась от счастья голова и не слышала она что говорил дух:

— Счастье быстро уходит; мгновенья веселья умчаться и настанут века печали — таково мое предречение.

А Марьюшка кричала:

— Неси, неси меня дальше — земля не для меня! О как же я многого не ведала раньше, этот полет, это небо — это все!

И понес ее дух над лесами, над горами, над морями, над просторными полями и летели они до самого утра, а когда засияли в солнечных лучах небеса, увидела Марья чудный град который парил в небе, стены домов его были сотканы из облаков, и все-все было соткано из света, неба и свободы…

Не описать той красы словами, не описать счастья которое переполняло тогда ее душу, но были полеты, была любовь к небу — она любила небо всей свой душой, и сколько продолжалось это не знала она. О какие это были счастливые дни, а может и годы, кто знает, ведь счастливые времени не замечают и все: и дни и годы сложились для Марьюшки в один упоительно прекрасный миг. Встретившись однажды никогда она уже не расставалась с тем духом, имя которого также невозможно передать человеческим голосом как и песнь дождя. Вдвоем, взявшись за руку падали они вместе с дождем на землю, а потом бежали по радуге и дотрагивались руками до облаков. И души их были слиты воедино и казалось Марьюшке что никогда не будет конца этому…

Но вот настал день и Марьюшка почувствовала зов — то было на закате дня когда большой диск солнца садился за облачное покрывало. Тогда дух, имя которого не произнести человеческим голосом, осторожно, как величайшую и хрупкую драгоценность, опустил ее на землю, на зеленое поле.

Марьюшка смотрела на него и на небо которое мерцало и переливалось бессчетными звездами над ее головой и говорила с удивлением и в тоже время с уверенностью:

— Друг мой, любимый мой. Все это время наши души были вместе и это было счастливое время, но теперь что-то случилось со мной: я слышу голос, он так тих и манящ, этот голос откуда-то издалека, издалека, из такого далека что даже дальше и выше чем это небо хоть оно и бесконечно глубоко. И я чувствую, да чувствую что сейчас я улечу в эту даль из которой нет уже возврата и я зову тебя: любимый мой полетели со мной!

А дух сотканный из белых облаков и света солнца и луны вздохнул печально, словно порыв ветра шуршащий павшими листьями на старом кладбище и произнес такие слова:

— Помнишь ли ты день нашей встречи? Помнишь я говорил о времени печали которое настанет за краткими мгновеньями истинной любви, так вот теперь это время пришло. Ведь с того дня прошло столько времени что побеги упавшие в тот год с деревьев произросли в большие деревья, и тело твое умирает Марьюшка. Ты ведь человек — а души людей после смерти навек покидают этот мир, все вы люди по природе своей творцы и что ждет вас там, за пределами я не знаю, никто этого не знает. Но я знаю вот что: многие люди не хотят умирать, а после смерти души их обретая свободу с легкостью и радостью устремляются за пределы. Вот и твоя душа сейчас уйдет туда…

— И ты будешь со мной! — воскликнула Марьяюшка.

— О нет, — отвечал дух, — в том и печаль моя — ибо знай, я говорил о свой печали предчувствуя вечную тоску по тебе… Но не печалься, не стоит, сейчас твоя душа обретет свободу и ты забудешь все, останется лишь твоя стихия…

— НЕТ!!! — воскликнула Марьюшка, — Пойдем же со мной, я чувствую — смерть совсем близко, вот она уже стоит надо мной!

— Прощай! — шептал печально дух роняя из своих глаз капли росы, — Мы духи алавэ принадлежим этому миру, мы были здесь с самого начала и останемся до самого конца, также как и реки, и горы, и моря, так предначертано, так и есть, такова сама наша суть, вы же люди здесь гости, уходите и приходите, творите и разрушаете, любите и ненавидите, а для нас жизни ваши лишь вспышки краткие, лишь метеоры пронзающие небеса.

— Ты будешь помнить обо мне? — уже умирая спросила Марьюшка, и из глаз ее капали соленые капельки моря.

— О, да, — отвечал дух, — с этого дня и до последнего дня этого мира я в печали буду вспоминать то прекрасное мгновенье, ту вспышку краткую, что провели мы с тобой вместе Марьюшка…, - тут он увидел как душа ее скрылась в сияющей бездне неба и добавил, — не моя, о нет, свободная, ничья, как и все люди.

И тут случилось чудо: матушка-земля вдруг разверзлась, поглотила тело Марьюшки, и сомкнулось. В тот же миг из земли поднялась к небу высокая, стройная береза, зазеленели белые веточки и запел печальную песнь в ее кроне ветерок. А дух, имя которого не может повторить людской глас, пустил в землю корни и обратился огромным дубом, с пышной кроной нависшей над березой…

Набежит тучка, польет дождик, и заструятся с ветвей дуба на крону березки золотистые потоки; наступит холодная зима, пойдет снег и падают, и кружат снежинки, и краше всяких камений ложатся на плечи печального дуба-великана и стройной березки. Идут года, века проходят, люди приходят и уходят, творят и разрушают, любят и ненавидят, а на поле, под беспредельным небом все стоят два прекрасных древа. Люди говорят что стоит посидеть в тени от их крон и на душе станет легко-легко и захочется полюбить всё — весь мир… А еще говорят что иногда, даже в жаркую погоду, когда дождь не идет уже несколько дней, с кроны дуба, падают и сверкают в воздухе капли живительной росы…

Вот наконец история была завершена, и тогда Яга загремела:

— Хорошая история, давно такой не слышала! Но если ты хотела разжалобить меня то напрасно! — ободки вокруг глаз старухи вспыхнули кровью.

— Да, да — давно уже пора! — стряхивали с себя оцепенение гости. — Ишь рассказчица! Эдак и всю ночь проговорить может!..

Только теперь Оля огляделась, и тут обнаружила, что за это время горница разрослась по меньшей мере раз в десять, и представлялась уже и не горницей, а весьма большой залой, которая продолжала увеличиваться, по мере того, как в двери продолжали входить всё новые и новые чудовищные гости. Во время рассказа они с изумлением пялились (у кого конечно были глаза), на девушку, но им делали знаки лапами, щупальцами или же какими-нибудь туманными конечности, и они расшивались на лавку, которая, также как и стол, увеличивалась в размерах.

И кого там только не было! И тысячеглазые каракатицы, и исполинские белые и чёрные крысы, с кровяными глазками, и острейшие, плавающие в летучем аквариуме челюсти, и булькающая кровяная фигура, и некто без лица, и некто состоящий из трепещущих грязных волос, и плоский человек, и шар, который постоянно подпрыгивал, и двухметровый таракан с человеческим, усатым лицом… да, впрочем, слишком долго описывать всю ту нечисть, которая собралась за столом у Бабы-Яги…

Глядя на все эти устрашающие фигуры, Оля не могла сдержать испуганного, прерывистого вздоха — и этот вздох не остался незамеченным — какой тут поднялся дикий, кровожадный хохот, какое количество отростков потянулось к ней. Оля попыталась вскочить, заслонить спящего Алёшу, но забыла, что связана. Уже царапнул её некто возле локтя, но отстранила его Яга:

— Прочь, прочь — я сама займусь этим… А ну-ка печь…

И из печи, которая разрослась уже в громадное, пышущее жаром сооружение стали вытягиваться к Оле два сотканных из пламени отростка — она уже почувствовала их раскалённое дыхание, и, стараясь говорить спокойно, попросила:

— Ну, ещё одну историю. Я много подобных историй знаю…

— Нет, нет — не надо нам никаких историй! Есть! Есть! Скорее есть!..

Языки пламени были уже на расстоянии вытянутой руки, уже жгли. Девушка хотела отстранится, но не могла — спиною упёрлась в тяжёлый стол.

— Впрочем, мы действительно можем послушать ещё одну историю. — скрежетнула Яга.

— Да, я готова! — прозвенела Оля. — Я расскажу вам…

Яга же, подняв свою похожую на исполинскую, изломанную ветвь ручищу, проревела, пытаясь усмирить разбушевавшихся гостей:

— Пока девчонка будет рассказывать — в печку пойдёт этот негодный юнец.

— Да! Да! ДА!!! — кровожадно радуясь мудрости хозяйки, завизжали гости.

…Как некоторые бездарно проводят время — целые часы, дни, а то и годы… Как это страшно, трагично — ведь жизнь неповторима. Каждый день несёт новый рассвет, и до заката так много прекрасных дел можно сделать, так многое узнать — лишь стоя перед лицом смерти, пред этим, таящим за собой что-то неведомое, о чём живущие могут только догнать — только тогда осознаешь как дороги эти мгновенья.

Но Оля уже не мыслила жизни своей без служению своему возлюбленному, своему Алёшеньке — все свои стремления она так или иначе сводила именно к нему, в нём растворилась — и только потому могла сказать, глядя в лицо смерти, чувствуя её уничижающий жар:

— Нет — я пойду первой… — и чуть слышно. — …А он пускай спит, милый мой…

А теперь я расскажу, что было с духом Алёшиным.

Как уже говорилось, Алёше не требовалось никакого труда, чтобы прийти к тому отстранённому состоянию, которое у иных, более счастливых людей, называлось сном. Только он опустил голову на стол, как почувствовал, что никакие путы его не сдерживают, и тут же бросился к двери, опять забылся, хотел её раскрыть и… проскочил сквозь какую-то чешуйчатую каракатицу, которая только входила.

Но вот и двор: окружённая леденистой сферой площадка — здесь было множество тварей, которые не удостоились чести гостить в избушке Бабы-Яги; они прыгали, визжали, стремительно переговаривались на своём чудовищном языке. Некоторые устремлялись к краям этой сферы, и свободно проходили сквозь нею — разбегались по лесу, разлетались по миру, дабы творить страшные свои деяния.

А поблизости от избушки, переливался мертвенным, тёмным сиянием холм — он дрожал и вздрагивал, и был совсем как живой, в нижней части холма был проём, и из него, один за другим, выходили, вылетали, выплывали всё новые и новые чудища. Вот выкатилось метровое налитое кровяным светом око, и сразу же яростно уставилось на оцепеневшего Алёшу — похоже, оно единственное поняло, кто он такой, но, так как у него не было ни рта, ни каких-либо иных органов, то око никак не могло высказать свои опасений — разве что налилось изнутри синеватыми, извилистыми паутинками молний, который, сложившись, метнулись на Алёшу, но прошли сквозь него, не причинили никакого вреда.

Затем юноша — точнее призрак его, бросился к проходу из которого вываливала очередная группа страхолюдин. Он, перепрыгивая через две-три высоких ступени нёсся всё вниз и вниз, по уводящему в бездну туннелю, который для нормальных глаз представился бы непроницаемым — он же видел всё в бордовых, пульсирующих тонах. Навстречу подымались новые твари — большинство вжимались в стены, некоторые, что погрознее пытались заступить дорогу наглецу, однако Алёша, не встречая какого-либо сопротивления, свободно сквозь них пролетал…

Но вот последние ступени, и Алёша оказался в той самой зале, в которой протекал поток отделяющий мир живых от подземного царства. И видел он, то, что не мог увидеть Ярослав: — что свешивающиеся с потолка наросты — живые организмы, и медленно они подрагивают, выжидают жертв; что весь поток — есть густая, медленно текущая кровь, завивающаяся кровеворотами, бурлящая, иногда слагающаяся в образы искажённых яростью ликов, рук, разодранных тел, рубящих клинков — но всё это было соткано из крови.

Вот из глубин кровавой реки стремительно стала приближаться большая лодка, на которой свистели, возбуждённо извивались, исполинские слизни. Вы то уже знаете, что правил той лодкой, наделённый колдовскими силами Ярослав, однако ж Алёша этого знать не мог, и, выбрав именно его, закутанную во мрак фигуру, решил броситься, сцепиться с этим ненавистным чудищем, хоть в борьбе погибнуть (при этом забыл, что тела то для борьбы у него и нету). Вот лодка ударилась в берег, вокруг с необычайным проворством, оставляя отвратительные клейкие следы промелькнули слизни, а Алёша с яростным воплем прыгнул (слизни даже не обернулись — им то к ярости было не привыкать).

Ярослав, этот мальчик-богатырь оттолкнулся железным шестом от берега и лодка отлетела метров на десять — несмотря на то, что зрение его оставалось прежним, человеческим — всё же воздух в пещере был настолько пропитан запредельным, что и его глаза уже начинали видеть кое-что незаметное для обычных людей — и он увидел, что рядом с ним мечется, и всё пытается в него впиться некое расплывчатое облачко.

— Э, нет! Меня этим уже не проймёшь! — с горечью воскликнул он. — За сегодняшнюю ночь столько я навидался, что иному и за сто и за тысячу жизней увидеть не приведётся!.. Э-эх, бросил бы всё! Уплыл бы! Да куда плыть?! Страшно! Ведь догонят непременно! Ведь их же царствие, их ночь! А я жить хочу… Э-эх, знать бы, что делать!.. Вот ты — что ты всё носишься?! Ну вот скажи, что мне делать?! Не знаешь?!..

А Алёша уже не носился — он осознал, что перед ним Ярослав, хоть и в таком, необычном виде. Он замер перед ним, и стал говорить:

— Ну вот, надо же — встретились!.. Чего не ожидал, того не ожидал! Как же ты здесь оказался?.. А впрочем — не важно, да и не время сейчас рассказывать. Ярослав, мы немедленно каким-то образом должны придумать способ, как Оле помочь…

Ярослав мог видеть лишь расплывчатое пятно, вместо своего друга, и также — и голос слышался ему каким-то разбитым, невнятным, он, не осознавая, что перед ним его друг, отмахнулся и выкрикнул:

— Ну всё, довольно, довольно! Убирайся на этот свой праздник! Мне твои бредни слушать некогда! Я уж сегодня столько бредней наслышался, что…

Ярослав даже и не договорил — так его уже воротило от всех этих чудищ, призраков и прочей нечисти — он что было сил (а силы были исполинские) — несколько раз оттолкнулся от дна; железный шест от этих толчков трещал, гнулся, грозил сломаться, словно был ветхой деревяшкой — теперь лодка плыла с такой скоростью, что при случайном столкновении с одной из свисающих полуживых колонн, непременно разлетелась бы в щепы. Мальчик-богатырь жаждал избавиться от этого назойливого призрака, но он не отставал, плыл рядом с ним в кровяном воздухе, и всё говорил и говорил, всё громче и громче:

— Да что ты кричишь такое? — пытаясь разобраться в размазанных звуках, нетерпеливо вскрикнул Ярослав. — Что?!.. Алёша?!.. Ты — Алёша?!.. Да не в жизнь не поверю!..

Однако ж он всё-таки был заинтересован, и больше уже не отталкивался — лодка, впрочем, по прежнему неслась по инерции. Он повернулся к этой, из всех сил жестикулирующей ему тени, и вот пробормотал:

— …А никак и взаправду — Алёша. Так что ж ты призраком то стал? Неужто погиб?..

Теперь колдовство этой ночи ещё глубже проникло в мальчика, и он, наловчившись, вполне отчётливо смог разобрать ответ призрачного Алёши:

— Пока ещё — нет! Пока ещё живой — сплю! Тело моё наверху, в избушке от Бабы-Яги! Понимаешь — там чудища собираются, съесть нас хотят, а она их рассказом отвлекает!..

— Так это про вас, стало быть говорили! Да-да, ещё когда только всё началось они визжали, что будут к праздничному столу поданы некие Алёша и Оля! Так это про вас, стало быть?!.. А я их перевожу!.. Да что ж это я?!.. Проклятья, смерти испугался?!.. Ну уж нет! Больше не одного не перевезу…

— Что ты говоришь Алёша?! Громче! Громче!.. Ничего не слышно!..

Алёша итак кричал из всех сил, а Ярослав перестал его разбирать потому только, что они приближались к берегу Подземного Царства, на котором толпилась, толкалась, дралась, спорила над тем, кому забраться в лодку первым, довольно значимая толпа чудищ.

Тогда Алёша прильнул к самому Ярославову уху, и что было сил закричал:

— И не надо — конечно не перевози их больше!.. Ярослав, я вот что придумал — раз уж тебе дана такая сила великая — ты греби обратно к берегу живых, подымайся по лестнице и… на дворе постарайся их разметать, а потом хватай избу Яги за ноги да встряхни хорошенько — Да — тряси её, что есть сил! По крайней мере будет переполох, и у нас появится возможность вырваться, ускользнуть незамеченными!.. Понял?!

— Да, да — понял! — возбуждённо, жаждя как и всякий мальчишка приключений, выкрикивал в ответ Ярослав. — Только ты то как? Со мною будешь возвращаться?!

— Нет — от меня там никакой пользы не будет! Я ж призрак! Нет — я на этом берегу останусь — быть может, что-нибудь придумаю… Всё равно ведь проснусь, когда ты избу трясти начнёшь…

В это время лодка уже ударилась о берег, и чудища, нанося друг другу беспорядочные удары, бросились к ней — богатырь-Ярослав выхватил шест, и ударил им первого — брызжущее крупными искрами сцепление трещащих, каменных искр — этот уродливый ком затрещал ещё сильнее, щупальца его разметались в разные стороны, и ими он сбил довольно значимую часть толпы. Ярослав, позабыв о том, что смерть могла прихватить его в любое мгновенье, испытывал настоящий восторг — воображал себя одним из легендарных героев, кричал:

— То-то же, порождения мрака! Вот здесь и оставайтесь! А нас вам не одолеть!..

Он оттолкнулся раз, другой, третий — лодка подняла тёмные, кровавые волны, в одно мгновенье стрелою растворилась в зловещем мареве. Ну а Алёша остался на берегу Подземного Царства — он в общем-то не знал, зачем он это сделал, и какая от него может быть польза просто— он стоял против этого безобразного, воющего скопища, и выжидал, что будет дальше. А чудища больше не дрались, не переругивались между собою, они были поражены, и наконец общее их мнение сложилось в один оглушительный, раскалёнными шипами пронзивший воздух выкрик:

— З-А-Г-О-В-О-Р!!!

И тут же собрались лететь вслед за лодкой некие чёрные птицы, с полуметровыми кровососущими жалами — кое-кто кричал:

— Но это же против правил! Вы же знаете — только на лодке можно…

Но эти немногочисленные голоса были подавлены:

— Сейчас исключительный случай! Это же ЗАГОВОР!!!.. Да, да — теперь мы поняли — это и не Перевозчик был, а человек! Некий чародей принял облик Перевозчика и пробрался на наш праздник! Представляете, чем это грозит?! В погоню! Растерзать негодяя!..

Кровососущие птицы взмахнули смрадными крыльями, но тут, на перерез им, метнулся Алёша — до этого его не замечали, представлялся он какой-то ничтожной тенью, из низших; теперь же увидели они столь сильное, столь чуждое им чувство, которое пылало в его глубинах — оно пылало всегда, как Солнце пылает за тучами, но вот теперь, в этот решительный момент тучи разошлись, и всё залилось этим Святым, Сильным Чувством Любви — чудища завизжали, закрывали глазищи, отворачивались, падали, в камни вжимались, и всё визжал, метался в кровавом воздухе их неустанный вопль: "ЗАГОВОР!!!" — вопль был настолько силён, что стены пещеры задрожали, прорезались трещинами, кровавые воды вскипели, и, дрожа и изгибаясь, стали складываться в тысячи тянущихся, молящих рук, лиц — все эти образы в каждое мгновенье разрывались, лопались, и тут же складывались вновь, вновь стенали, молили о чём-то, им самим не ясным. Те кровососные птицы, которые намеривались преследовать Ярослава, теперь с огромной скоростью метнулись в стены — ударились с такой силой, что сверху посыпались глыбы, придавили и их, и ещё нескольких чудищ…

Алёша испытывал тот пьянящий, безумный восторг, который сродни был восторгу Ярославу. Хотя у него не было тела, он испытывал жар битвы, он пылал всё сильнее и сильнее — только вот свет этот становился всё более зловещим, кровавым. Был прилив ярости, и в этом приливе он ощущал в себе такие силы, что, казалось ему, сможет и всех чудищ одолеть, и прямо сейчас же ветры оседлать, да и пронестись над всей землею в чертоги Снежной Колдуньи, вырвать у неё свои сны… Конечно же это было безумием, и Алёша поплатился…

Юноша и не заметил, что свет от него исходящий не так уж и пугает чудищ, что они начинают подыматься, и скрежещут что-то в ярости; не заметил он и громадной тени, которая вырисовывалась в клубящемся возле ворот в подземное царство плотном мареве — когда же заметил, то было уже поздно. Марево то было сорвано, и предстала фигура истукана, не меньше пятнадцати метров высотою.

— Господин! — взвыли чудища, и вновь попадали на колени. — Заговор! Защити нас!..

К Алёше протянулась громадная ручища, и вдруг он почувствовал, что хоть и бестелесный он дух, а всё же не может двигаться, что скован и полностью умещается в каменной ладони. Он чувствовал и боль — такую боль, словно тело его со страшной силой сдавливали, и вот-вот должны были поломаться кости — Алёша едва сдержал крик, и всё смотрел на это могучего великана. Он был похож на выделанную неумелыми руками, грубую статую; были и руки и ноги, и борода, и что-то обозначающее одежду, был и рот, и немигающие, выпученные глазищи — но всё, хоть и подвижное — чуждое жизни, чуждое гармонии, похожее на кошмарный сон. При этом великан не был единым телом — он был сцеплен из громадного количества драгоценных камней, и в их глубинах сиял испепеляющий пламень земных недр — был этот пламень таким горячим, что, когда великан говорил — вместе со словами вырывались огненные клубы, и, касаясь камней, накаляли их добела, некоторые камни не выдерживали, лопались:

— А-а-а — знаю! — загремел под сводами глас исполина. — Это тот у кого Снежная Колдунья забрала никчемные сны!.. Вместе со своей подругой он может быть силён, но, когда один — нет — он слишком быстро распаляется! Он уже не страшен нам!..

— Но как же праздник?! Лодка ведь уплыла! — запричитали жалобные голоса.

— Все виновные будут наказаны, и первым — Перевозчик. Мне всё про него известно! А что касается тебя… — тут громадный, мертвенно переливающийся многочисленными раскалёнными оттенками глаз оказался прямо перед Алёшей. — Мог бы я конечно тебя поглотить, и поварился бы ты в моём желудке, но нет и нет — есть для тебя наказание куда пострашнее. — и торжественно грохнул. — Зеркальное Поле!!!

— О-о, как это справедливо! Как это мудро!

Великан уже развернулся, чтобы уносить Алёшу в глубины подземного царства, как чудища заголосили сотнями разных голосов:

— А как же лодка?! Как же праздник?!..

Ах, да! — великан уставился в марево над водами, и тут с пронзительным свистом стал вбирать в себя воздух — менее чем через минуту вылетела лодка, но, как с некоторым облегчением заметил Алёша, уже без Ярослава.

Великан нёс Алёшу в сумраке, и при каждом его шаге всё вокруг сотрясалось, грохотало; время от времени, в огненно-кровяных отблесках проступали покрытые острыми выступами стены, откуда-то свешивались, позванивали цепи; иногда какие-то мрачные, издающие болезненные стенания, бесформенные тени проносились в воздухе… Но окружающее Алёша едва замечал — он был поглощён словами исполина:

— Я знаю — ты надеешься, что вот-вот будешь разбужен и освободишься от меня. Нет — зря надеешься. Знай, что как только твой дух был схвачен моей ладонью, порвалась связь с тем телом.

— Выпустите! Выпустите меня!!! Вы не смеете!

— Ха-ха-ха! Ярись, ярись — мне это только на пользу, ведь вместе с яростью убывают и твои силы! А Олю ты больше не увидишь! Никогда! Скоро ты потеряешь рассудок! Запомни мои слова — безумным, сломленным, жалким, озлобленным, опустошённым от зачатков прежних чувств ты приползёшь ко мне на колени! Твой дух будет мёрзнуть, и ты будешь молить, чтобы я дал тебе плоть! И я тебе дам — ты станешь упырём, в безлунные ночи, ты, для всех ненавистный, будешь прокрадываться в деревни, и воровать малых детей, чтобы насладиться их кровью, и ты будешь рад этой судьбе, ты будешь благодарить меня! Преданный раб!..

— Нет — Оля не допустит!!! — Алёша закричал это уже в отчаянье.

— А кто она такая, эта Оля? Что она сможет сделать против Снежной Колдуньи?! Знаешь ли ты, что сегодня особый праздник, что сегодня, по случаю вашей поимки, сама она, повелительница северных ветров, посетит избу Яги. И что же твоя Оля?! Ха-ха! Оборвётся её земная дорожка!..

— Нет! Нет!! Нет!!!

Великан говорил ещё какие-то слова, насмехался над ним, и всё нёс, нёс куда-то — по громадным ступеням спускался в веющие жаром недра. А потом остановился возле проржавелых дверей, который были такими массивными, что, должно быть, и десять здоровых людей не смогли бы их приоткрыть; однако великан без всякого труда распахнул створки — напоследок он проговорил ещё что-то, но створки издали такой оглушительный грохот, что Алёша не разобрал ни слова — потом почувствовал, что летит, падает… Сильнейший удар… Юноша почувствовал под собою гладкую поверхность, попытался подняться, но тут хлынула тьма…

Старец Дубрав чувствовал беду, которая нависла над Алёшей и Олей. Более того — он осознавал, что, если не приложит все силы, то может никогда их не увидеть. Потому, выехав из Дубграда, он довольно долго гнал коня; останавливался он только на краткие мгновенья, чтобы расспросить у немногочисленных встречных, не видели ли они юношу и юношу, на коне — те узнавали его (вот уж воистину удивительная слава для человека, прожившего многие годы в лесных глубинах), они изумлялись, начинали расспрашивать, что и как, однако он хмурил брови, и говорил нетерпеливо:

— Некогда, некогда сейчас об этом. Вы только скажите — видели?

Те, конечно с ним не спорили, и отвечали, что — да, видели, и, конечно ж запомнили, ибо неслись они на знаменитом вороном скакуне Соловья.

Сгущалась тьма, и вот взошёл необычайно большой, бордово-сияющий Лунный лик …

Ещё два часа предстояло Дубраву скакать, пока он не достиг той деревеньки, которую последней проезжали Алёша и Оля. Он был единственным всадником мчащимся в этом мраке, по Янтарному тракту, и злые духи с жадностью набросились на эту добычу, ещё и грызли меж собою — не могли поделить, кому он достанется. А Дубрав шептал заклятья; он бросал в них чудесные, хранящие благоухание весны коренья и призраки с яростными, испуганными воплями разлетались, но тут же, впрочем слетались обратно — вновь, скрежеща своими призрачными (но от того не менее опасными нежели настоящие) клыками — кидались на него, и вновь всё повторялось. Истомлённый долгим бегом, конь в ужасе хрипел, и верно давно бы уж бросился куда-нибудь в сторону — бежал бы ничего не видя, пока не налетел бы на волчьи клыки; но ласковыми, светлыми словами Дубрав успокаивал его…

Деревенька была черна, и, казалось, вжалась в землю, под сугробами затаилась. Где-то поблизости выла, носилась нечисть, в накрепко закрытых, заговорённых амбарах, испуганно покрикивала всякая живность, но ни одного человеческого голоса не было слышно. Дубрав понимал, что не имеет смысла стучать — всё равно не откроют — ведь открыть в такую ночь дверь — это верная погибель и себе и всему семейству. Но, когда они достигли последнего дома, когда распахнулось поле на котором ревели, стремительно носились злые вихри, конь остановился, и уже не поддавался никаким уговором — наотрез отказывался сделать хоть ещё один шаг вперёд. Тогда же и Дубрав услышал заунывный, кровожадный волчий вой, проговорил:

— Ну что ж — стало быть, здесь и расстанемся. Не поминай лихом. Да будет с тобой моё благословение, да убережёт в эту страшную ночь…

Вот Дубрав оставил коня, и, как мог спешно, направился в сторону чернеющего леса.

Тут новый наполнивший все окружающие просторы грохот привлёк его внимание. Он вскинул голову, и увидел: бьющая синеватыми, ледяными молниями, плотная, грозно клубящаяся туча, неслась, метала то снежные вихри, то бураны, а некоторые бураны свешивались из нёё постоянно, словно чёрные, смертоносные бороды — они вытягивались до самой земли, точно плугом взрывали многометровые обледенелые снежные пласты, а попадающиеся на пути деревья дробили в щепки — это была Снежная колдунья.

Снежная Колдунья нагнала Дубрава сзади — она спешила на пиршество, в гости к Бабе-Яге, но не из своего ледового замка, а из южных земель; которые в это время года также были отданы в её, пусть и неполное, владычество, и где она успела натворить немало злых дел. И Дубрав уже знал, куда и зачем она спешит, и тогда поднял к ней руки, и закричал:

— А ну, стой! Я тебе повелеваю — стой!..

Колдунья развернулась, и грохоча, сотрясая землю, вея смертоносным хладом, устремилась к нему.

И Дубрав, усталый, едва стоящий на ногах от постоянных ледяных ударов — различал в грохоте следующие слова:

— Жалкий безумец! Ты смел бросить мне вызов! Ха-ха-ха! Сейчас ты измождённый — да ты едва на ногах стоишь!.. Но будь бы ты в полной силе, и случились наша встреча на ненавистном мне майском лугу — я бы тебя всё равно раздавила, как муравья!

В сознании Дубрава мелькнуло: "Ну — либо ты сейчас же что-то сделаешь, либо…" — он видел, что несётся на него плотнейший, из тысяч ледышек сцепленный вихрь, и… бросился на этот вихрь! Руки его были защищены плотными, меховыми варежками, но и через них сразу же резанул его нестерпимый холод — больше всего хотелось разжать, руки буквально разрывались, но всё же Дубрав сдерживался. Вихрь, как он и ожидал, действительно оказался плотным — во всяком случае, если приспособиться к его стремительному движению, то на нём можно было удержаться, по нему можно было взбираться, что Дубрав сразу же стал делать. Вихрь нёсся, стремительно крутился, и Старец вместе с ним. Причём разные части вихря вращались с разной скоростью, были и выступы и впадины, и один раз Дубрав чуть не рассчитал — его указательный палец попал в ледяную выемку и тут же был сломан; он до белизны сжал губы, продолжил своё движение вверх — в голове осталось одно устремление: "Только бы удержаться. Ради Алёши и Оли. Удержаться. Удержаться". И он удерживался и полз вверх, туда, откуда нестерпимо грохотал голос Снежной Колдуньи:

— Эй ты, проклятый старик! Ты где?! Я не вижу тебя?! Неужели один из моих вихрей уже разорвал тебя?!.. Нет — этого не может быть, я бы почувствовала твою гибель… Так где же ты?! Спрятался?! Ну ничего — от меня не спрячешься!..

Дубраву удалось подняться метров на двадцать от земли — и там он в страшном напряжении, в жажде удержаться замер — всё тело буквально изламывало, несмотря на нестерпимый, проламывающий холод, он болезненно пылал изнутри, весь взмок — за эти последние минуты он сделал немыслимые для своего древнего тела усилия, и теперь вот в глазах меркло, и он чувствовал, что сейчас вот не выдержит, выпустит вихрь, полетит вниз, разобьётся.

— А-а-а!!! — взвыла колдунья, и от этого вопля в одной из изб, в версте от этого места посыпалась с полки посуда. — Чую тебя! Ты где-то близко!

Этот оглушительный вопль словно вихрь подхватил Дубрава, и он титаническим усилием воли не только удержался, но и пролез те последние метры, которые отделяли его от цели. Оказывается то, что представлялось снизу бурлящим облаком, было чем-то напоминающим многометровый, сотканный из вихрей корабль; в корабле был и парус, в котором конечно грохотала буря, а сама снежная колдунья высилась на корме, правила рулём, причём вихрящаяся, тёмная её плоть сливалась и с рулём, и с палубой. Но сейчас она оставила руль, и подошла, перевесилась через борт, как раз в то время, как Дубрав перебрался через другой борт за её спиной.

Несколько стремительных шагов, и он толкнул её в спину. Колдунья издала вопль, от которой в нескольких избах повалилась мебель, а окна, не будь они закрыты ставнями, непременно вылетели бы. Руки Старца влипли в марево, были отморожены, но всё же, в то мгновенье, когда громада снежной колдуньи уже вываливалась через борт, он смог оторваться от нёё, шагнул к рулю — снизу раздался грохот — то снежная колдунья врезалась в землю (крестьяне той деревушки и поныне хранят, и показывают как главную свою достопримечательность, десятиметровую воронку от её падения). Дубрав намеривался повернуть корабль вверх, подальше от земли, но наперерез ему, вырвавшись из парусов бросилось несколько сияющих неверным синеватым оттенков метровых черепов — ему пришлось шептать ещё заклятья, и только тогда черепа вернулись назад.

Драгоценные мгновенья были утеряны — колдунья уже опомнилась и теперь была разъярена больше прежнего. Она выскочила и завывающей громадой бросилась к одну их спускающихся с корабля вихрей. Она не карабкалась по нему как старец — она вметнулась в его ледяную плоть, и по стремительному, утолщению можно было видеть, как она несётся по нему вверх. Она вырвалась из глубин палубы прямо за спиной Дубрава, и как раз в то мгновенье, когда он добрался-таки до руля, и, дёрнув торчавший рядом с ним рычаг, направил корабль под значительным углом вверх.

Здесь, кстати у читателя может возникнуть некоторое недоумение — зачем это колдунье пользоваться какими-то рычаги иль рулём, когда она и без этого могла летать в ветровых тучах. Так вот: весь этот корабль был устроен по предложению Кощея, который вообще был склонен ко всякой технократии — подарком это не было, потому что в обмен ведьма вручила ему два десятка подвластный ей демонов среднего ранга. Ей хотелось показаться на празднике в каком-нибудь необычайном, производящем впечатление образы — вот и выбрала она такую «карету» — а теперь поплатилась…

Когда Дубрав дёрнул рычаг вверх, палуба неожиданно накренилась; колдунью дёрнуло назад, но и старец не мог ухватиться за руль, потому что руки его были совершенно отморожены, он заскользил вниз, и… ударился, спиной удержался на мачте — в нескольких метрах от него висела, зло ухмылялась своим, веющим снежинками ликом, Снежная колдунья:

— А ты оказался порезвее, нежели я думала; порезвее, нежели можно было ожидать от твоей старости. Ну ничего — теперь то уже всё кончено…

Но колдунья ошибалась: те ветры, которые выбивались и из неё и из паруса, которые так били, леденили измученного старца, сослужили-таки Дубраву службу: старец уже не мог двигать руками, не мог достать ничего из карманов, и сам ветрило разрывал одёжду, ворошил карманы — там было пусто, всё ушло на предыдущие стычки. Но вот с треском лопнул последний, потайной карман — оттуда вырвалась россыпь благоухающих, свежих, лепестков подснежников; они сложились в хоровод и пали прямо в клокочущую пасть Снежной колдуньи…

И как же она тут заорала! От этого вопля все избы в деревеньке передёрнулись, затрещали, меж тем как корабль поднялся уже на целых полверсты. От этого вопля Дубрав сразу же перестал что-либо слышать, и в могучем вихре его оторвало от мачты, стремительно, словно снежинку, понесло куда-то… Потом он понял, что летит вверх, а Снежная колдунья, мечется рядом, всё вопит, жаждет избавиться от этого непереносимого ей весеннего жжения…

Вокруг клубились снеговые увалы, но вот они разошлись, и открылась бесконечная глубина звёздных небес, и были они не такими, какими с земли представлялись, но успокоёнными и нежными, и полноликая Луна плыла в светлой своей печали, и взирала огромными, дивно-серебристыми очами на происходящее внизу.

Ярослав уже перескочил последние ступени, и вылетел во двор.

Чудодейственным образом двор разросся ещё в несколько раз, и уж никак не мог бы уместиться на той поляне, которую увидели, выехав из Тёмного леса, Алёша и Оля; также и изба — это был уже настоящий замок с несколькими громадными, мутными окнами, из которых выплёскивался зловещий бордовый свет, и передвигались неясные, уродливые контуры. К громадной двери вела длинная лестница, такая ветхая, что, того и гляди обрушится — и она отчаянно скрипела под ногами, лапами, щупальцами и иными отростками беспрерывно всходящих по ней …

Под несуразным этим замком, в полумраке виделись два толстенных столба — куриные лапища, и Ярослав, глядя на них, усомнился, удастся ли ему покачнуть избу хоть немного… И тут понял, что окружен чудищами. Они вопили:

— Вот он — перевозчик! Сбежал!!!.. А чувствуете — от него человеческим духом несёт?!.. А я ещё раньше почуял, только вот думал — может, съел уже кого? А я говорю — это заговор! А ну покажись!.. Смотрите, смотрите — это колдун! Ч-Е-Л-О-В-Е-К!!!

К Ярославу разом потянулось с несколько десятков разнообразных отростков, но он взмахнул обломком железного шеста (между прочим, вылит он был из такого тяжёлого металла, что и десять здоровых мужиков не смогли бы его приподнять хоть немного. Ярослав обходился с этим орудием без всякого труда — и вот уже, завывая в ужасе (дело то невиданное!) — самые настырные из чудищ разлетелись в стороны; весть в несколько мгновений перекинулась по всему двору: "На Праздник Большой Луны пробрался какой-то человек, должно быть, могучий колдун, и теперь, неизвестно ещё что натворит!!!" Бывшие поблизости чудища разбежались — боялись потерять тела в столь драгоценную для них ночь. На Ярослава стали натравливать кого потупее да посильнее — это были безголовые каменные истуканы, один из которых незадолго до этого пытался удержать мчащего на свободу Вихря. И вот — они собрались, и начали надвигаться поступью столь тяжёлой, что при каждом их шаге земля сильно вздрагивала; на их массивных плечах, сидели, испуганно прячась при каждом Алёшином движении некие краснопёрые птицы, и вопили отчаянно тонкими голосами:

— Сдавайся! Всё равно ты разоблачён! У тебя нет никаких шансов одолеть нас! Так тебе выйдет поблажка — смерть будет не такой мучительной!.. Может быть…

Безголовые истуканы передвигались довольно медленно, однако, когда Ярослав принялся колотить по протянутым к нему громадным, похожим на неумелую, черновую работу скульптора ручищам, то ничего этим ручищам не сделалось — только искры посыпались да скрежет прорезался. Ярослав-богатырь наносил страшные, способные раздробить гранитные глыбы удары, но вынужден был отступать, а со всех сторон неслись злобные, предвкушающие кровавую расправу выкрики:

— А чародей то вовсе и не так силён!.. А ну, готовь сети, сейчас мы его… Да где ж сети то взять?! А у Яги спроси — у неё в хозяйстве чего только нет!..

Какой-то колючий шестиног поспешил по скрипучей лестнице, выпрашивать у Ягу сеть, а Ярослав, отбиваясь от надвигающихся ручищ, уже ступил под эту избу-замок; сразу густыми, холодными волнами нахлынула какая-то вековечная, промозглая сырость; здесь было душно, а в воздухе слышался некий, чуждый человеческому, древний говор, этого живого строения — но Ярославу было не привыкать — после того, что он видел в подземном царствии, и его уже мало что могло поразить. Безголовые истуканы, издав оглушительный, пронизывающий треск пригнулись, шагнули вслед за ним. Слышались разноголосые вопли:

— Окружай! Не давай ему уйти! У-ух позабавимся мы! Будут знать людишки, как ходить на наши праздники!..

Тогда Ярослав откинул в сторону шест, бросился к куриной лапище-колонне — и, не смотря на то, что фигура его клубилась по крайней мере метра в три высотою, не смог обхватить даже и незначительной её части. Да — силищи у Ярославы были огромные, но всё же недостаточные, чтобы вырвать эти, вросшие в землю, живые колонны — с титаническим усилием он дёрнул и изба слегка пошатнулась, раздались наполненные яростью и ужасом выкрики:

— А-а! Так вот что он задумал! Он избу выдрать хочет! Караул! Да хватайте же его! Бейте!..

Какие-то отчаянные, похожие на громадных, красноглазых ежей создания бросились на Ярослава, но он успел от них увернуться, и они со всего налёта впились своими полуметровыми, прочнейшими иглами в лапу-колонну. Произошло то, чего не мог сделать Ярослав — лапа была пробита, и плотным потоком брызнула из неё густо-чёрная, ядовитая, с шипеньем вгрызающаяся в землю кровь. Лапа избы сильно вздрогнула, и от её рывка разбежались по земле широкие, смрадным дымом бьющие трещины.

Как раз в это время, Оля, видя перед собой раскалённые, смерть сулящие длани, говорила негромким голосом:

— Нет — я пойду первой… А он пускай спит…

— Да — Её так её! Скорее! Уже в желудках урчит!..

Девушка прикусила нижнюю губу, пламень ещё ближе придвинулся к ней — вот сейчас должен был впиться в лицо, но тут изба передёрнулась и… язык пламени пронесся над Олиной головой, и уже без всякого порядка стал впиваться и в чудищ и в стены — разрослась плотная, невыносимая гарь.

Стены сильно вздрогнули, сначала разрослись до размеров небывалых, а потом сильнейшим рывком, в одно мгновенье сжались до размеров едва ли не первоначальных, так что все обожённые, пылающие, вопящие, мечущиеся чудища, были сбиты со всех тех многочисленных конечностей, на которых они передвигались — они полетели, столкнулись над Олиной головой, и так сильно было это столкновение, что они, оттолкнувшись друг от друга, словно мячики, отскочили обратно к стенам, и, словно тараны пробили их во многих местах.

В густых клубах дыма, можно было различить мечущиеся, воющие фигуры — они снова сшибались, приняв друг друга за врагов, сцеплялись в борьбе, или жалобы вопили; те, кто добирался до проёмов вываливался наружу.

Из всех чудищ, одна Яга не растерялась — во всяком случае не металась, но шагнула к печи, и, положив на неё свои уродливые ручищи, шипела какое-то заклятье — пыталась успокоить — но какой там! — после того, как чудища пробили стены, избу уже ничто не могло успокоить — она, судорожно дрожа, смогла вырвать лапы, и теперь то разрастаясь, то увеличиваясь, делала неверные шаги, вот-вот грозила рухнуть — внутри всё ходуном ходило; останки посуды перелетали то в одну, то в другую

Теперь Оля решила, что уже пора будить любимого, и шептала ему:

— Алёшенька, ты проснись, пожалуйста. Что же ты — не слышишь меня?..

А Алёша в это время уже находился в каменных лапах подземного властелина; и уже слышал о своей участи, знал, что скоро окажется на Стеклянном поле, и он, пылая, кричал, жаждал высвободиться, увидеть ещё раз Олю.

— …Жар… пёсик, родненький… как ты там?.. Мышкой стал… Ну ничего — не слишком ли повредили тебе?.. Если можешь, приди к нам, пожалуйста, постарайся путы перегрызть…

А Жар, который был теперь лишь маленькой, огненной окраски мышью уже оказался рядом с нею, и стал перетирать острыми зубками сдерживающую её верёвку…

Когда изба вырвалась из земли, то чудища бросились они к проходу в подземное царство, и там, конечно, сразу началась давка: вопили, отбрасывали друг друга, а сзади слепо напирала изба. Вот стены её резко расширились и тогда многие были сбиты со своих конечностей (и, конечно при этом ещё возросла паника); потом стены сжались и тут же были пробиты изнутри воющими, обожжёнными фигурами. Из пробоин густо повалил дым, изба сделала несколько резких, судорожных шагов навалилась на частокол, и частокол затрещал, был проломлен. По двору метался громадный, клыкастый рот на тоненьких, но сильных ножках, и надрывался в соответствии со своими размерами:

Это всё чародей! Надо уничтожить чародея-человека!

— Алёша! Ольга! Выходите, что ж вы?! — что было сил закричал Ярослав.

Мальчик бежал вслед за качающейся из стороны в сторону избушкой; ловко, но с трудом увёртывался, когда она дёргалась своими, весьма ещё массивными, в его сторону — раз даже сшиб какое-то чудище, и то, обдав его зловонием, отскочило в сторону. Поняв, что на его зов никто не отзывается, Ярослав решил сам взобраться, и, прыгнув, на лету смог ухватится за отчаянно скрипящую, судорожно изгибающуюся лестницу. Стал взбираться, и тут почувствовал сильнейшее жжение — он резко обернулся, руки его разжались, он повалился вниз — жжение не прекращалось, он чувствовал, что сердце больше не бьётся, он не мог вздохнуть в раскалённые лёгкие, задыхался — в отчаянной жажде жить, вскочил на ноги, его шатнуло в сторону, и это спасло от обрушившейся на землю, дрожащей, истекающей чёрной кровью лапищи избы.

Мутными глазами огляделся — оказывается, причиной его страданий был тот громадный глаз, который ещё прежде приметил духа-Алёшу, но не смог никому об этом сообщить, по причине отсутствия каких-либо иных органов. Над духом те синеватые молнии, которые выплёскивал он из своих глубин, были не властны, но над Ярославом они возымели это смертоносное действие — да вообще-то, если бы Ярослав не был сейчас пропитан заклятьем Перевозчика, а был бы в своём обычном, человеческом обличии, то даже ничего и не почувствовал бы — его тело, в первое же мгновение было бы обращено в пепел.

Из последних сил он бросился на это громадное око! В несколько сильнейших прыжков он уже оказался рядом с ним, а потом прыгнул — головой ударился. И око разбилось! Так стекло разбивается от брошенного в него камня. Зазвенели осколки, обдало жаром, затухло синеватое свеченье — Ярослав, судорожно глотая ртом воздух, повалился рядом — вот робко ударило сердце, ещё, ещё — сильнее, сильнее — вместе с блаженно-тёплыми, разбегающимися по телу волнами, вернулся и слух, и слышал он череду выкриков:

— Он же Око разбил! Всё! Погибли мы!.. — но эти панические выкрики тут же сменились новыми. — Да вы только поглядите — око то всё-таки сдёрнуло с него колдовскую оболочку! Глядите — это ж не богатырь, это какой-то человеческий заморыш лежит! А ну — хватайте его!..

Эти крики словно подстегнули Ярослава, и вот он смог подняться на ноги — быстро взглянул на себя — да — действительно — колдовская оболочка была сорвана, и он выглядел прежним четырнадцатилетним мальчиком.

Чудища перестали метаться, и вот кто-то бросился на него — ещё и ещё — какие-то чёрные, мускулистые клубы, все усеянные смертоносными клыками. Ярослав вскрикнул, и на неверных ногах бросился к избе.

Но сама изба! Эта топчущая землю, исходящая зловонным дымом громада! Да разве же можно было подбежать к ней, ухватится за извивающуюся лестницу, когда эта самая лестница делала рывки, метров по десять, а от каждого шага кровоточащих лапищ, земля передёргивалась так сильно, что почти невозможно было удержаться на ногах.

— Хватайте же его! Хватайте! Рвите! Н-нет — живым не уйдёт! Смерть будет долгой! Да — он поплатится за это вторжение!.. Хватайте же!..

Словно в кошмарном сне, Ярославу казалось, что он, как ни старается работать ногами — всё стоит на месте; и в самом деле — против прежней скорости он уподобился улитке — вот прямо перед ним выросли громадные, усеянные шипами ножищи, сверху — кровожадный клёкот, смрад — Ярослав понял, что сейчас будет схвачен, дёрнулся в сторону, покатился по земле — когтистая лапа впилась в землю в двух шагах от него, но тут же по чудищу этому пришёлся удар извивающейся лестницы — оно, жалобно завывая, покатилось по спине; но спешили уже новые, и было их так много, что никакой человеческой ловкости не было бы достаточно, чтобы увернуться от них.

Стремительно переметнувшись в воздухе, лестница смертоносным маятником должна была пронестись в метре от Ярослава, и он собрался, прыгнул — схватился — руки затрещали, отдались сильной болью, но он выдержал, стал карабкаться вверх. На него неслась некая кровавая — тень, но, когда их разделяла всего лишь пара метров, когда Ярослав уже чувствовал жарко-ядовитое дыхание своей смерти, лестница сделала сильный рывок вверх, и тем самым, сама конечно об этом не ведая, спасла его от неминуемой гибели — пока кровавая тень развернулась, пока вновь собралась броситься на него, Ярослав уже умудрился добраться до самых верхних ступеней — громадная дверь то распахивалась, то захлопывалась — металась в воздухе тяжеленным тараном. Вот из пышущих жаром недр избы прорезался всё нарастающий вопль, в дверь ударилось нечто тяжеленное, и дверь, прогудев над головой Ярослава, выплюнула нечто бесформенное, смердящее. Тогда мальчик что было сил, прыгнул вперёд, и вот уже бежал, изворачиваясь от мечущихся здесь теней, бежал в густых клубах дыма, и кричал вновь и вновь:

— Алёша! Оля! Где ж вы?! Отзовитесь!..

И вскоре он наткнулся на них — сразу же бросился, очутился рядом. Жар не успел перегрызть путы на Олиных руках; однако под его острыми зубками они сами стали извиваться, точно змеи, и вот распустили свою хватку и на девушке, и на Алёше, и поспешно, с жалобным верещанием, отползли куда-то.

Оля всё пыталась разбудить Алёшу, и звала его и целовала, но всё было тщетно — он оставался всё таким же холодным, посиневшим, ничем не отличным от мертвеца, причём мертвеца скончавшегося уже несколько часов назад, и насквозь промёрзшего на сильном морозе.

— Ничего, ничего, миленький — мы всё равно будем вместе… — прошептал эти слова, Оля подхватила Алёшу под мышки, и попыталась тащить.

Она была хрупкой девушкой, и это у неё почти не получалось; она так ослабла от всех этих волнений! Лёгкие её ручки дрожали… Как раз в это время и подбежал Ярослав — он не говорил лишних слов, но сам подхватил Алёшу под мышки, приподнял — на самом деле Алёша был очень лёгким, ведь и всегда-то худобой отличался, а в последние дни исхудал страшно, почти скелетом стал…

По неведомой в клубящемся мареве зале, пронесли они Алёшу шагов двадцать (Оля за ноги его приподняла) — как клубы эти вдруг расступились, и прямо перед ними оказалась ужасающая, в ярости своей Баба-Яга. Она даже и выговорить ничего не могла, только хрипела, шипела да брызгала ядовитой слюной. Она метнулась было на них, но как раз в это время изба наткнулась на высокий кол, который высился над воротами — кол пронзил её подобно копью, раздался страшный вопль, печь покрылась трещинами; и вдруг метнулся из неё сильнейший, направленный в потолок пламень — потолок тут же вспыхнул, а изба, отдёрнувшись в сторону, передавив ещё нескольких чудищ, споткнулась о холм в котором был вход в подземное царство — с ужасающим грохотом, сотрясши на много вёрст окрест землю, рухнула. Яга не удержалась на ногах, полетела в сторону, а ребятам повезло — их метнуло в проём — они вылетели на растрескавшуюся, покрытую грязью (это от растаявшего снега) — землю, покатились по ней — наконец остановились, и первыми словами с трудом приподнявшегося Ярослава были:

— Отсюда надо бежать. Бежать немедленно.

— Эй, Вихрь! — позвала Оля.

Вырвавшись со двора, могучий конь старался не убегать далеко; ведь чувствовал же он, что его хозяевам в ближайшее время понадобиться его помощь. Но что он мог сделать, когда не только завывали со всех сторон леденящие кровь, способные привести в панику любого иного коня злобные духи, но ещё и громадная свора голодных, пришедших от бордового света в неистовство волков напирала на него — они, скрежещущие клыками, пылающие безумными, кровожадными глазищами, как завидели Вихря — сразу на него бросились. Коню пришлось вступить в неравную схватку. Они кидались на него со всех сторон, отлетали с перешибленными могучими копытами позвоночниками и черепами, но тут же появлялись новые, ещё более разъярённые запахом горячей крови, разверзнув свои пасти, прыгали, отлетали искалеченными, чтобы тут же, в жадном исступлении, быть разорванными своими соплеменниками. Вихрь беспрерывно работал своими копытами, и им было изничтожено уже по крайней мере с сотню этих несчастных в своей слепоте созданий — но от этого титанического напряжения, конь уже выдыхался, он весь покрылся пеной, он хрипел; к тому же на его боках появилось несколько кровоточащих ран…

Вихрь услышал Олин голос, и медленно, шаг за шагом, стал пробиваться на этот зов.

Раз повалившись, изба уже не могла подняться — лапы её изгибались в воздухе, но до земли не доставали, сама же изба металась из стороны в сторону, выплёскивала из многочисленных прорех останки былого своего убранства; вместе с клубами дыма, вместе с осколками, вылетела и Баба-Яга, она выплюнула выбитый при падении клык, тут же вытаращила свои чёрные глазищи на ребят, вытянула к ним свою, похожую на изломанную ветвь ручищу, и зашипела-захрипела:

— А-а-а, вот они! Хватайте же их!..

Сама к ним рванулась, но зацепилась за какое-то бревно, повалилась. Ребята довольно быстро могли бы добежать до ворот, если бы не Алёша — с его безжизненным телом движение значительно замедлялось.

— Быть может, нам улететь удастся?.. — промолвила своим мелодичным, на диву в этой круговерти спокойным голосом, Оля.

Читатель верно помнит, что именно в ступе, правя себе дорогу метлой, прилетела к этому месту Баба-Яга. Ступу и метлу она как всегда поставила в пристройке возле избы, пристройку охранял сердитый, многоглазый паук с полметра величиною, однако теперь пристройка была раздавлена, разрушена, а перепуганный паук уполз в какую-то трещину, в земле. На ступу тоже наступила лапища избы, однако ей ничего не сделалась — ступа была заговорённой; она только откатилась в сторону, и вот теперь то в грязи и приметил её Ярослав, и закричал:

— Так вон же — ступа то!.. Скорее к ней — сейчас улетим!..

— Не-е-етт!!! — бешено взвыла Яга. — Этого я вам не позволю! Не-е-ет!!

Ведьма стала читать заклятье, чтобы превратить их в лягушек, однако ж, от волнения половину слов перепутала, половину — запамятовала. Видя, что ребята оказались уже совсем близко от ступы, она бешено дёрнулась к ним, однако вновь споткнулась о бревно, и бревно это подпрыгнуло и ударилось о голову Яги с такой силой, что попросту раскололось на две части.

— А-а-а!!! — брызжа ядовитой слюной, заходилась в страшном вопле ведьма. — Что ж вы их не хватаете?!.. — сделала было шаг, но тут и повалилась без чувств.

После падения избушки, когда мечущиеся клубы дыма переполнили поляну — чудищам показалось, что это расколовшееся об голову Яги бревно — палица некоего могучего великана. Яга, предводительница их, рухнула без чувств, и о том, чтобы хватать кого-то там уже не могло быть и речи — паника охватила их, и они метались, окружённые этим частоколом, и завывали, и молили, чтобы их подземные боги забрали их обратно — не нужно им было такого праздника…

Меж тем, Ярославу и Оле удалось дотащить Алёшино тело до ступы, они положили его, и общими усилиями, с большим трудом смогли поставить ступу, затем вновь подняли Алёшу, усадили его на дне, сами туда забрались и…

— Поднимайся! — неуверенным голосом проговорил Ярослав.

Ступа, конечно осталось на месте, а вот Яга действительно подняла голову — бессмысленно огляделась своими выпученными глазищами — не могла понять, что это происходит, но вот вспомнила, и на карачках, но однако ж со скоростью бегущего человека, стала надвигаться на ступу — даже и глядеть было жутко — настолько быстро она приближалась.

— Ну же, давай! Лети! Я тебе приказываю — взлетай! — Ярослав принялся трясти ступу за борт, а она издала скрежет похожий на злорадный смех:

— Так я и знал — нельзя доверять этим колдовским штучкам.

Яга оказалась уже не далее как в десяти метрах.

— Ну поднимись же в воздух!! — вскрикнул Ярослав в нетерпении, и ударил по ступе кулаком — ступа оставалась недвижимой.

— Ярослав — я вспомнила, чтобы ступа взлетела, нужна метла. — заворожёно глядя на Ягу, и загораживая от неё Алёшино тело, молвила Оля.

— Поздно! — обречёно вскрикнул мальчик.

И действительно — до Яги оставалось всего лишь пара шагов. Вот ведьма победно загоготала, вытянула к жертвам своим ручищи — и тут! — по ручищам этим молниеносный огненный комочек метнулся!

— Жар! — воскликнула Оля.

И действительно — это был Жар. Всё это время пёс-мышка просидел в Олином кармане, и вот наконец почувствовал, что пришла пора действовать — несколькими ловкими прыжками он перебежал по Олиному рукаву, промчался по ручище Яги… Яга вскрикнула, и отдёрнулась, потому что она, несмотря на жуткий свой облик, несмотря на древность свою — всё-таки была женщиной, и как всякая женщина инстинктивно боялась мышей, а тем более — огненных (она и позабыла, что сама заколдовала Жара в такое обличие).

Жар метнулся в ноздрю её громадного носа — Яга взвыла, и уж позабыла и про ребят, и про ступу — она схватилась за нос, бросилась куда-то, подлетела в воздух; рухнула. Жар щекотал её усиками — грянул оглушительный чих — в котором Жар огненным пятнышком вылетел.

В это время Ярослав, оставив в ступе Алёшу и Олю, бежал, высматривал метлу — он догадался, что её надо искать возле того места, где прежде столь долгое время стояла изба. И он не ошибся — метлу он буквально вырвал из под лап очередного чудища, и, оседлав её, чувствуя себя так, будто во сне, в одно мгновенье перелетел к ступе — запрыгнул, а за ним и Жар огнистым комочком юркнул обратно в Олин кармашек.

Вот Ярослав взмахнул метлою и ступа взлетела!

Поляна с мечущимися по ней чудищами отскочила куда-то вниз.

Всё вверх и вверх — ни на мгновенье не останавливаясь — холодный ветер уже резал лица.

Глянули вниз и увидели черный лес и маленькую-маленькую избушку, обнесенную кругом частокола, избушка валялась и смешно, словно перевернувшийся жучок, дёргала тоненьки ножками.

— Брр! Да так совсем замерзнуть можно! — закричал Ярослав, и замахал отчаянно метлой, которую он сжимал со всех сил. Ступа метнулась в одну сторону в другую, едва не перевернулась…

Оля не кричала, как можно было бы ожидать почти от любой девушки в такой ситуации — нет — она склонилась над Алёшей, во время всех этих головокружительных рывков удерживала его, чтобы он ненароком не вывалился. Она только прошептала:

— Ярослав, прошу тебя — осторожнее…

Ярослав, дрожащим голосом (ведь никогда прежде летать ему не доводилось), пробормотал слова извинения, и осторожно повёл метлой назад — ступа послушно полетела вперед.

Ступа была подобна лодке, а метла — веслу, которое рассекало воздух. Махнул Ярослав еще раз и ступа полетела быстрее, еще раз и совсем уж быстро — Ярославу пришлось закрыть глаза от ветра. Тогда он выставил метлу вперед и ступа резко затормозила — Ярослава бросило вперед и он вновь едва не вылетел…

Наконец остановились, огляделись. Ступа зависла метрах в двухстах над вершинами деревьев, и с такой высоты лес представлялся чёрным, застывшим в страшном рывке океаном. То тут то там, среди стволов виделось какое-то движение, и хотя с такой высоты невозможно было разглядеть фигуры — всё равно ясно было, что — это не люди и не звери…

Та густая, налитая объёмными клубами и выгибающимися вниз вуалями пелена, которая с некоторых пор завесила небо, была всего в паре десятков метров над ними — Ярослав уже повёл метлой, чтобы оттолкнуться от воздуха и пронзить эту завесу, как некое свечение, и одновременно нахлынувшие крики привлекли его внимание. Он оглянулся и увидел свитый из снежных бурь корабль, на котором Снежная колдунья боролась со старцем Дубравом, корабль парил примерно на одной с ними высоте, и его бросало из стороны в сторону.

Как раз к этому времени борьба подошла к заключительной стадии. В бьющей снежными потоками лик колдуньи погрузились живые лепестки подснежников, и она, обезумев от боли, взвыла, дёрнулась, и, продолжая вопить, унеслась вместе со старцем в тучевую вуаль, корабль же, оставшись без управления, развернулся, и со всё возрастающей скоростью устремился к земле.

Ярослав взмахнул метлою, но, так как ещё недостаточно хорошо освоил управление, то перестарался — ступу метнуло метров на сто вперед того места, которое требовалось. Но вот ещё один взмах, и, пронзив тучи, они вылетели в подзвёздное сияние,

Колдунья, не видя поднявшейся над тучами ступы, распахнула широченную свою, громадную пасть, метнулась на ненавистного ей старца, намеривалась его проглотить.

— Давай… — тихо прошептала Оля, и крепко обняла Алёшу — прильнула к его устам своими…

Ярослав что было сил взмахнул метлой, и сам, чтобы не вылететь от встречного ветрового потока, пригнулся. Ступа метнулась стрелою, с грохотом рассекая воздух, врезалась в голову Снежной колдуньи, когда она была всего лишь в нескольких метрах от Дубрава!.. Ступу несколько раз стремительно перевернуло — было несколько страшный мгновений, когда они повисли вниз головами, и только каким-то чудом, упираясь локтями в гладкие борта, смогли не только сами удержаться, но ещё и Алёшу удержать, а Ярослав осторожно повел метлою, и ступа развернулась в нормальное положение.

Оглядевшись, они увидели, что от удара голова Снежной Колдуньи рассыпалась в несколько клубящихся вихрей, которые однако ж сцеплялись уже в прежние свои очертания: в серебристом сиянии звёзд это было действительно прекрасным зрелищем (вот уж действительно редкость, чтобы от Снежной Колдуньи исходило что-то прекрасное!) — они подобны были туманностям, казалось, что каждая снежинка — это загадочная, манящая звезда. Но ребятам некогда было на это любоваться, одновременно вымолвили они одно имя: «Дубрав» — и быстрее ветра ураганного, прорезая облачные толщи, устремились ловить его

И в это же самое время с земли навстречу им поднимался корабль Снежной Колдуньи. Дело в том, что он, разогнавшись до скорости запущенной стрелы, врезался в лес неподалёку от поляны Яги. Корабль остановился на самом краю поляны, и ревел, и брызгал молниями, и исходил нестерпимым холодом. Яга, которая до этого пыталась отогнать чудищ от входа в подземной царство, чтобы они помогли ей в мщении, сразу завопила:

— А-а-а! Вот наконец — заявилась! Снежная колдунья — долго ж тебя ждали!.. Пораньше-то не могла прийти?!..

Однако, видя, что никакой Снежной колдуньи на корабле нет, она ещё сильнее принялась размахивать ручищами, и ручищи её разрослись метров на десять, она подталкивала чудищ к кораблю и вопила:

— Скорее — на борт! Догоним дерзновенных! Накажем их примерно!

Чудища подчинялись ей, и вот стали карабкаться на борта. Вот палуба заполнилась — Яга взобралась последней, и заняла место у руля — она быстро смекнула, что здесь к чему, дёрнула рычаг, и вот корабль, загудев сильнее прежнего, начал подъём. При этом те из чудищ, которые могли только ходить, и ненавидели всех летающих, завопили в ужасе и гневе, принялись размахивать своими конечностям, требовать, чтобы их высадили на землю.

Яга высматривала ступу.

Ага! Вот — увидела! Сначала вырвалась из завесы туч фигурка некоего старика, а потом и ступа за ним метнулась, приноровилась к его падению, руки встретились, подхватили — в это мгновенье Яга замедлила движение корабля, заорала на чудищ:

— Ну, и что ж вы стоите, остолопы окаянные?! Прыгайте на них — хватайте!

И действительно — нашлось несколько таких отчаянных чудищ, которым хотелось выслужиться перед Ягой, и они прыгнули — Ярослав вовремя отдёрнулся метлой — ступа отдёрнулась и чудища полетели вниз, на направленные в них словно пики, вершины деревьев.

Тут Яга пришла в такую ярость, что решилась хоть и ступу расколоть — лишь бы только изничтожить их, и она рванула рычаг до предела, так что корабль буквально взвился в небо.

За мгновенье до этого старец Дубрав приметил, что прямо над их головами пелена туч начинает стремительно выгибаться вниз, к земле — уже хлестнуло оттуда смертоносное сияние снежной бури — Старец проговорил не терпящим возражение голосом:

— В сторону. Быстро.

Ярослав что было сил махнул метлой — ступа, перекувырнувшись в воздухе, отскочила, встречный ветрило едва не вышиб их — но по крайней мере это их уберегло. На том месте, где были они до этого за мгновенье, с огромной скоростью, подымая волны ледяного воздуха пронёсся корабль бурь, а навстречу ему, из тучевой завесы, наполненная ледяной ненавистью, вся сотканная из плотнейшего льда, вырвалась Снежная Колдунья, в ярости своей разросшаяся едва ли не больше самого корабля. Ни Яга, ни Снежная Колдунья не успели ни остановиться, ни развернуться.

Треск! Грохот! Столкновение двух громад! Воздух наполнился смертоносными ледяными иглами; и, хотя ступа отлетела уже на значительное расстояние, одна из этих игл впилась в её борт, пронзила насквозь, так что повезло ещё, что не задело ничьей ноги, а ступа покрылась трещинами, и стала падать к земле.

— Ну, вот и налетались. — мрачно проговорил Ярослав.

И Снежная Колдунья, и корабль со всеми чудищами и Ягой слиплись в бесформенную ледовую глыбу, устремились к земле.

Спустя несколько мгновений произошло столкновение — земля вздрогнула, а глыба раскололась на тысячи обломков. И долго ещё вспоминали эту ночь жители окрестных деревень — приговаривали: "Вот нам ночь Большого Полнолуния выдалась — ночь так ночь — так нечисть вопила, что едва наши дома не поломались, и так земля подскакивала, что да ж и изумительно как не раскололась!.."

А пронзённая леденящей иглой ступа всё падала к земле; Ярослав отчаянно взмахивал метлой, всё пытался остановить — ступа вздрагивала, падение замедлялось, но не останавливалось; их несло на окраины поляны, над которой некогда высилась изба Бабы-Яги. Сцепленный со Снежной Колдуньей корабль рухнул неподалёку, и смертоносные ледовые иглы, которые разлетелись от него пронзили не только многие деревья, но и волков — теперь они обледенелыми холмиками виднелись со всех сторон. Также значительное число этих стрел вонзились и в частокол, так что он теперь буквально был утыкан ими, а в некоторых местах, и проломился…

Но вот столкновение! Ступа моментально раскололась, а метла, которую Ярослав выставил в отчаянной попытке хоть немного уменьшить силу удара, с треском переломилась, и таким образом, последнее способное их поднять в воздух средство было сломано. Их швырнуло сначала в воздух, потом бросило на землю; и понесло, и закружило с такой скоростью, что ничего не было видно, но в каждое мгновенье можно было ожидать смертоносного удара; Оля и теперь не выпускала Алёшу, приникла к нему в поцелуе…

Они не напоролись ни на одну из ледовых игл, которыми была утыкана поляна, но когда, презирая боль в отшибленных боках, приподнялись, то обнаружили, что со всех сторон наступают на них волки: да — и сейчас, после всех этих встрясок, разрывов и воплей, потеряв действительно многих, стая не разбежалась — напротив — с каждым мгновеньем всё сильнее, с большим неистовством распылялась в них жажда убийства. Да как же так — уже утро скоро, а они ещё не испробовали человечьей крови! О — они чувствовали смерть — смерть кружила подле них; смерть ледовыми вихрями кружила над сотнями обмороженных тел тех, кто когда-то был частицами их стаи.

Оля сидела, приподняв, прижав к груди безжизненного Алёшу, Ярослав стоял рядом, беспомощно сжимал в руке бесполезный обломок метлы, и зубами скрипел от этой беспомощности своей, и ещё от чувствия смерти — вот она в глазах чуждых, безжалостных мерцает; вон — на гранях клыков поблёскивает — спустя несколько мгновений эти клыки должны потемнеть от его крови.

— Вихрь! Вихрь! — это Старец Дубрав звал.

Старца отнесло дальше иных, и ему с трудом удалось подняться — сознание мутилось — он почти не чувствовал своего тела, и только титаническим усилием ещё удерживался в этом мире.

Вихрь не был поражён ледовой стрелою, потому что к этому времени он пробился за частокол, туда, откуда в последний раз слышал зов своих хозяев. Их там уже не было — в это время они уже в небе парили, и измученный вот уже почти целый час продолжающейся напряжённой схваткой, конь был прижат к частоколу, и, окровавленный, израненный, продолжал отбивать атаки кидающихся на него со всех сторон рычащих убийц. Один из волков прорвался таки — запрыгнул ему на спину, впился в неё клыками, но Вихрь встал на дабы и попросту размозжил наглеца об частокол. Но он был истомлён, дыхание вырывалось с трудом, многочисленные раны лишали сил, ещё несколько минут и… тут зов Дубрава! Вихрь никогда его прежде не слышал, но сразу же понял, что — это связано с его хозяевами, и тут — откуда только силы взялись! Несколько могучих прыжков — несколько сильнейших ударов копытами — волки, видя, что столь вожделенная добыча уходит, удвоили свои усилия, неслись, прыгали на него со всех сторон — но Вихрь титаническим огненным потоком пробивал их заслоны; они разлетались десятками и наконец даже испугались — почудилось им, будто не простой этой конь, а какой-то небесный, принадлежащий некоему ненавистному им весеннему божеству. И потому Вихрь подбежал к Дубраву, который лежал, не в силах подняться, и глядел на него добрыми, измождёнными глазами:

— Ничего, ничего, конь мой добрый — со мной всё будет хорошо. Ты вон о них позаботься… — и он кивнул на троих ребят, к которым со всех сторон подступали волки.

Оля услышала эти слова, и сразу обернулась:

— Нет, дедушка Дубрав. Как же мы можем вас оставить?.. Нет, нет — мы не оставим вас; даже и не думайте, нет-нет…

А Вихрь налетел, разметал готовящихся к прыжку волков, стремительно развернулся, ещё нескольких сшиб уже в полёте, и тут опустился рядом с ребятами — перепуганные небывалой его мощью волки замерли, даже отступили немного, но в это время разразился вопль Яги:

— Да что ж вы медлите?!.. Немедленно их растерзайте!.. Немедленно! Или я вас сама растерзаю!..

Да — Яге и столкновение и падение было ни почём — хотя её тело и изломалось, но благодаря волшебству уже и зажило большинство ран, и только чудовищный её нос был выгнут под неестественным углом и при каждом вздохе издавал пронзительный треск — она выбралась из под груды обломков, и теперь, как могла скоро поспешала к этому месту. Лесная ведьма ещё не совсем пришла в себя, ещё не могла вспомнить ничего из тех многочисленных заклятий, которые знала, но уже леденил её нечеловеческий голос — и волки обрели поддержку, вновь неистовым пламенем полыхнули их глазищи, распахнулись, выпуская волны воя, клыки, напряглись мускулы — вот сейчас свершится прыжок!

Ребята уже уселись на спине Вихря, держали Алёшу — конь вскочил.

— Нет — ну не можем же мы Дубрава здесь оставить. Ведь его же… — быстро проговорила Оля…

Дубрав которого не растерзали потому только, что чувствовали поблизости иную, горячую, молодую кровь, услышал эти слова, и в тихой печали, прощаясь уж жизнь молвил:

— Вихрю не унести всех нас. Скачите дети, не поминайте лихом…

— Нет, нет. — тихо, но твёрдо отвечала Оля, и, быстро обернувшись к Ярославу. — Ведь мы же не оставим его здесь, правда…

— Да чтобы волкам на растерзание?.. Никогда! — выкрикнул мальчик.

Вихрь увернулся от бросившегося на них волка (ведь не мог же он теперь бить копытами и дёргаться!) — ещё один прыжок, и вот он уже рядом со старцем Дубравом. Ярослав выпустил Алёшу — теперь одна Оля его удерживала — и перегнулся в седле, призревая страшную опасность, перегнулся, протянул к Дубраву руки.

— Не надо, что ж вы… — прошептал старец, но, понимая, что они всё равно его не оставят, протянул к нему руки…

В это же мгновенье на спину старца бросился матёрый, здоровенный волчара, впился зубами в его шубу.

— А-а-а! — в безумной радости взвыла Яга. — Сейчас с коня то свалитесь! Свалитесь!!! Не уйдёте!

Но шуба итак уже почти была разодрана ветром, когда Дубрав бился со Снежной Колдуньей в небесах — теперь же она разорвалась полностью и осталась в волчьих клыках — таким образом волк только облегчил задачу Ярослава, ведь без шубы старец весил значительно меньше. И всё же, он едва не вылетел из седла, всё же до крови прикусил губу — пока ещё держал и сам удерживался, но в любое мгновенье мог вылететь из седла, и ведь Оля то ничем не могла ему помочь — сама едва Алёшу удерживала.

— Ну вот, не надо вам было… — извиняющимся тоном выговаривал Дубрав.

— Ну, что ж вы, а?! Прыгайте! Хватайте! Терзайте их! — так вопила Баба-Яга. — Ведь уйдут же! Ну же… А вы что?!..

Последний выкрик она обращала к тем чудищам, которые выбирались из под ледовых обломков и поспешали в своё подземное царство. Правда вот при столкновении иль при падении, все они уменьшились по крайней мере раза в три, так что даже и самые высокие из них едва ли доставали до пояса Яги.

— А-а-а, карлики — струсили! Всё расскажу Кощею! Уж он вас за трусость и вовсе в муравьёв превратит!..

Но никакие угрозы на них уже не действовали — чудища были в панике! Никогда прежде не доводилось им переживать такого, и они даже и не понимали, что она такое им выкрикивает. Более того — мчались всё возрастающей лавиной, и даже сшибли её с ног.

— А-а-а!!! Вы с ними в заговоре! — этот вопль раздался уже из под топчущих её конечностей…

Когда же порядком истрёпанная Яга всё же смогла подняться на ноги, то обнаружила, что ни Вихря, никого из ребят на поляне уже нет, и только отдельные волки, зло завывая носились, да деревья тёмные, ледяными иглами израненные скрипели жалобно…

Чунга нигде не было видно, пред Алёшей застыла гладкая черная поверхность, огороженная со всех сторон зубастыми, неровными уступами, дальняя же часть этого поля терялась в сером воздухе. Алеша позвал своего друга, хоть и не надеялся получить ответ…

Но ответ пришел — правда не Чунга: Алешин голос полетел над полем и разбился об окружающие его стены, на маленькие осколки которые переплетались, скрещивались меж собой, образовывали совершенно новые слова и, казалось, какой-то голос читает заклинание на древнем, всеми забытом языке. И не один голос уже звучал, но все поле было наполнено этими предвещающими беду голосами.

Алеша не стал зажимать уши, ибо знал, что это не поможет: он, словно завороженный, смотрел на поверхность и все ожидал, что она расступиться и выползет из нее ужасная тварь: с щупальцами, с пастью усеянной клыками…

Тянулись минуты — голоса постепенно умолкли, но не исчезли совсем, а словно бы пошептались на последок и решили притаиться, подождать чего-то. "Что ж Чунг видно был уже здесь этой ночью. — думал Алеша. — ждал меня на этом самом месте, пока я был у Яги, а теперь он, наверное, уже возвратился в тот мир, и идет какой-то свой дорогой на север…"

Вот он поднял каменный обломок, и что было сил запустил его. Обломок с гулом упал на зеркало, и она затрещало, покрылось трещинами…

Тут же закружила, завертела его какая-то могучая сила, словно попал он в огромный водоворот. Алеша впрочем и не успел толком эту силу почувствовать, не успел испугаться или закричать — как был уже брошен на колени и отпущен. В глазах его на миг все померкло и вот он вновь видит зеркальное поле — и все спокойно и недвижимо.

И вдруг голос Чунга:

— А, вот ты где! А я тебя искал! — и Алеша увидел Чунга: его друг стоял в двух шагах от него на гладкой поверхности.

Алёша ожидал, что увидит Чунга не совсем прежним — слитым с тем, неизвестным ещё, спасённым человеком. Понимал, что он будет говорить уже как-то иначе, нежели прежде, но это ничего — к этому можно приспособиться, привыкнуть; главное, что в этом новом человеке была и значительная часть того, старого Чунга. Алёша шагнул к нему, пристально вглядываясь — да — он был таким же, как и запомнился в прежний раз: с густыми, тёмными волосами, орлиным носом, и с ясными, изумрудными глазами; одет же был в богатый костюм. Алёша приветливо улыбнулся, проговорил:

— Ну вот, стало быть, пришла пора поближе познакомиться. То есть, что я говорю… — он счастливо улыбнулся. — Ты же Чунг, и я достаточно хорошо тебя знаю; просто в тебе, Чунг, появились некоторые новые черты…

Тот, кто стоял перед ним, улыбнулся, но холодна и презрительна была эта улыбка, и голос был высокомерный — едва угадывались в нём прежние ноты:

— И почему же ты думаешь, что Чунг занял большую мою долю? Что за глупые, крестьянские предрассудки? Конечно, понять можно — то, чего тебе хочется, воображаешь в иных — жалок же твой удел!.. Чунг, да кто такой это Чунг со всеми своими жалкими воспоминаньями. Ты хоть можешь вспомнить, что в тех громадных толпах, которые вышагивали по моему скелету он был лишь ничтожно малой частицей. Таковой частицей он остался и поныне…

— Да — возможно я ошибся… — выдохнул Алёша. — Я… я посчитал так, потому что ваш нынешний облик очень похож на Чунга…

— И что ж из того?.. Неужели для тебя облик так многое значит… Не-ет — ты очень сильно ошибся, что, впрочем и не удивительно — ведь ты крестьянский сын, не так ли?.. Да, да — можешь не отвечать — я по первым же словам понял, что ты именно крестьянский сын. Так вот запомни — у моего отца был баронский титул, так что не смей говорить со мной как с равным, иначе придётся тебя проучить…

И тут этот новый, кого Алёша всё-таки называл Чунгом, выразительно положил ладонь на хлыст, который юноша прежде не приметил. Затем этот высокомерный Чунг развернулся и, гордо расправив спину направился в ту сторону, откуда, едва приметное в этом тёмном, морозном воздухе, пробивалось блаженное златистое свечение. Он отошёл уже шагов на двадцать — Алёша оставался на месте, с болью, с мукою великой глядел ему в спину; тогда этот новый Чунг, не оборачиваясь, всё тем же презрительным тоном выкрикнул:

— Ну, и долго ли ты будешь стоять как истукан?! Неужели не понимаешь, что в дороге мне понадобиться помощь прислуги…

Тогда Алёша бросился вслед за ним, и вот догнал, пошёл рядом — идти было тяжело, на гладкой поверхности ноги всё время разъезжались. Это тоже приметил «Чунг», и едва заметная презрительная ухмылка покривила уголки его губ (однако, он посчитал ниже своего достоинства делать какие-либо комментарии). Когда же он сам поскользнулся, и Алёша не успел подхватить его, то разразился он страшнейшей бранью, выхватил хлыст, и ударил Алёшу — если бы юноша не успел выставить руку, то было бы рассечено его лицо; но и так — ладонь разъел глубокий, кровоточащий шрам.

— Ах, ты смерд! — неистовствовал «Чунг», и ещё раз замахнулся.

Тут Алёша бросился на него, и перехватил его руку у локтя. От неожиданности у «Чунга» даже разжались пальцы, и хлыст вывалился, он уставился на Алёшу выпученными глазами, изо рта вырывались обрывки слов:

— Да ты… да ты… Да как ты смел?!.. Раздавить… Раздавить!..

— Прекрати же ты!!! — из всех сил закричал Алёша, и так же — из всех сил — встряхнул за плечи.

— Да ты!.. — захрипел Чунг.

— Да, Да — Я! — тоже в бешено, в неистовстве, вопил Алёша. — Я! Я!! Представь себя — Я!!! — он вновь и вновь встряхивал его за плечи, а потом дал пощёчину. — Очнись! Ты не этот… Гад!.. Да — не тот высокомерный негодяй! Ты — Чунг! Ты друг мне! Слышишь?!.. Я не потерплю, чтобы мой друг превращался в какого-то озлобленного, тупого гада! Нет!.. Ещё раз говорю — ты Чунг! Ты равен мне! Друг мой! Больше никогда, слышишь — никогда не поддавайся тем дурным влиянием! Ну же — улыбнись как прежде!..

"Чунг" несильно оттолкнул Алёшу — он стоял, заметно согнув спину, лицо его было страшно — черты заострились, и, казалось — сейчас всё облезет, и останется один скелет. Наконец вырвался хрипящий, клокочущий голос:

— Ну, хорошо же — пусть будет по твоему… — и, спустя несколько мгновений напряжённой тишины, добавил. — …пока что…

И этот «Чунг» и Алёша — оба дрожали от сильнейших, изжигающих их изнутри чувств. Вот Алёша шагнул к нему, протянул для пожатия руку. «Чунг» отшатнулся — лицо его всё потемнело, пошло страшными пятнами:

— Не-е-ет! Не смей подходи ко мне…

— Так ты всё ещё прежний?! — с болью выкрикнул Алёша. — Всё ещё этот… высокомерный гад?! Да?! — он подхватил хлыст, и что было сил отбросил его в сторону.

"Чунг" проводил хлыст взглядом, и некоторое время постоял ничего не говоря, упершись тёмным, непроницаемым взглядом в Алёшу — губы его были плотно сжаты. Наконец Алёша не выдержал этой гнетущей тиши, выкрикнул:

— Ну так и что ж?! Дальше что ж?! Вернёшься ли ты, Чунг!..

"Чунг" ничего не ответил — он повернулся и стремительно зашагал навстречу слабому златистому сиянию. Алёша едва поспевал за ним, он без конца спрашивал:

— Ну так что? Чунг — ты должен дать ответ. Я не смирюсь, до тех пор, пока…

Наконец прозвучал леденящий голос:

— Хорошо — я тот самый старый Чунг. Что тебе ещё от меня надо?

— Ну поговори. Надо же нам успокоиться, примириться; главное — чтобы прежнее возвратилось…

— Я не хочу сейчас ни о чём говорить. Всё!

— Но, по крайней мере — ты ведь прежний Чунг!..

Постепенно приближалась та островерхая каменная гряда, которая огораживала Зеркальное поле — в гряде был неширокий, метров трёх проход, и Алёша как-то сразу понял, что — это единственный выход из этого места, и позже он даже и не думал, что можно найти какой-то иной выход. Так же сразу приметил он, что окружающим стенам, хоть они нигде не превышали десяти метров, совершенно невозможно вскарабкаться — они были зеркально гладкими, а в верхней части такими острыми, как отточенные лезвия клинков. Итак, они направились к проходу — «Чунг» пропустил вперёд Алёшу, а тот сначала и не понял почему, и даже обрадовался, наивно посчитав, что пробудились-таки прежние чувства. Понял, когда оставалось не более пятнадцати шагов — у входа высилась вырезанная из чёрного металла статуя отвратительного мускулистого создания, с громадной, усеянной острейшими клыками пастью. Вот создание пошевелилось и пасть расширилась в улыбке большей, нежели когда-либо доводилось видеть юноше — раздался голос неожиданно вкрадчивый:

— А вам несказанно повезло, друзья мои! Знаете ли почему? Потому что появись вы здесь на несколько часов прежде — оба бы непременно погибли, потому что было нас двое стражников этого прохода. Но случилось сильнейшее землетрясенье, или точнее… полетрясенье и вот мой друг, увы — лишился своего тела…

Мускулистая, чёрно-железная рука вытянулась, и указала на массивную, рухнувшую со стены глыбу, которая раздробила такое же, должно быть, изваяние, как и он — видны были только обломки клыков. Оставшийся стражник даже всхлипнул, но во всхлипе этом было столько притворства, что сразу становилось ясно, что вовсе и не жалко ему своего погибшего дружка, а даже наоборот. Наконец, закончив эту ненужную комедию, он продолжал:

— Итак, кто пойдёт ко мне в пасть, а кто пойдёт к этим своим воротам. Решайте поскорее, а то, чего доброго, разорву вас обеих. Счастливчики!

"Чунг" из всех сил толкнул Алёшу в спину, так что, если бы мальчик не успел бы оттолкнуться в сторону, то не в стену бы ударился, а наскочил бы на растопыренные, выжидающие когти чудища — был бы пронзён ими как копьями. Он понимал это, а потому сразу обернулся, и в бешенстве закричал:

— Да что ж ты?! Друг называется — предатель!

— Я не друг тебе! — в не меньшем бешенстве вскрикнул «Чунг». — И это была бы самая меньшая плата за ту пощёчину, которую ты мне дал!..

— Я дал тебе пощёчину, затем только, чтобы привести в чувство! Ты же Чунг! Чунг! Да — Чунг!.. — тут услышал он злорадный, скрипучий смешок, и, не оборачиваясь к чудищу, выкрикнул. — Чунг, ты только вспомни — как прежде и не ведая об этих злых чувствах, рука об рука, или, по крайней мере, веруя друга, продирались по дну Чёрного болота, помнишь ли те лики страшные, что из дна появились, помнишь ли — хотели ведь нас схватить, но прорвались — потому только прорвались, что верили друг в друга. А этот уродец железный — что он может нам сделать, если мы будем как и прежде друзьями?! Давай — просто возьмёмся за руки, и пройдёт…

И этот «Чунг» ещё больше потемнел, сильная дрожь прошла по его телу, он опустил голову, и пробормотал невнятно:

— Ну хорошо — давай попробуем. Быть может, и правда — удастся так — рука об руку…

Однако, именно теперь в Алёшино сердце закралось сомнение: что это он так быстро согласился? Уж не потому ли, что в очередной раз схитрить хочет?.. Когда будут проходить, возле железного стража, он толкнёт его, Алёшу, а сам спокойно пройдёт дальше к миру своих снов. Алёша хотел поймать его взгляд, но не мог — голова по прежнему была опущена, и только приметил, что глаза по прежнему были тёмными.

В Алёшиной голове, раскалёно, уже со злобой забилось: "Ну — так и есть! Вот ведь предатель, вот негодяй, а ещё столько мучался с этим ничтожеством слабым. Ну хорошо же…" — только он так и не додумал, что значит — это "ну хорошо же…", но подошёл к «Чунгу», и взял его за руку, но зашёл так, чтобы, когда они проходили, именно он, «Чунг», оказался ближе к стражнику.

— Ну, решили, кому куда идти? — по-прежнему расплываясь в своей громадной, клыкастой улыбке, спросил страж.

— Да — решили! — твёрдым голосом (хотя на самом деле и не чувствовал он никакой твёрдости), проговорил Алёша. — Вместе пройдём, а ты…

— Ну-ну! — стаж продолжал ухмыляться, и тут из глубин его пасти поднялся железный язык, и с ужасающим скрежетом, провёл им по клыкам.

— Побежали! — выкрикнул Алёша.

— Да — побежали… — глухо ответил «Чунг» — он продолжал дрожать, и даже голову не поднимал.

Когда они бросились — Алёша уже уверился, что «Чунг» замыслил предательство, что потому так дрожит, и головы не подымает, что готовится его Алёшу дёрнуть так, чтобы он, Алёша, оказался рядом со стражником, а он бы проскочил. Алёша приготовился к этому, он тоже задрожал от волнения, и, когда до стражника оставалась всего пара шагов, нога его подвернулась, он стал заваливаться прямо на железные, жаждущие когти; но, так как он был уверен в предательстве «Чунга», то ему и показалось, что — это «Чунг» его рванул на верную погибель, тогда прохрипел он, сквозь сжатые губы:

— Да что ж ты?! Предатель!..

Нахлынула бешеная ярость, ледяным взрывом прокатилась по груди — в этой ярости он волком взвыл, и, видя уже прямо пред собою распахнутую пасть, бешено дёрнулся в сторону, а «Чунга» толкнул в эту пасть. Тут же — хруст костей — бешеный вопль — жаркая, тошнотворная волна от вывороченных внутренностей. Алёша, чувствуя, что весь забрызган кровью, сделал несколько неуверенных шагов, покачнулся, пробормотал:

— Я толкнул его, потому только, что ничего иного мне не оставалось… Мне надо было оттолкнуться, чтобы не попасть в эту пасть — и я оттолкнулся от него. Да, да — он ведь сам виноват! Если бы не задумал этого предательства, мы пробежали бы, и были бы вместе. Он сам виноват. Да и кто такой «он» — ведь это уже и не Чунг был, а предатель, негодяй какой-то…

И тут сзади, слабый, мучительный голос-стон:

— Алёша, Алёша, что же ты…

Алёша вздрогнул, обернулся. Здесь нельзя было обмануться — это действительно был голос Чунга. А позади — страшная картина — страж, сжимал в лапах тело Чунга, и уже откусил от него бок, вместе с рёбрами, теперь, смакуя удовольствие, пережёвывал — хотя Чунг был ещё жив, ясно было, что раны ему нанесённые — смертельные раны. Он исходил кровью, вся зеркальная поверхность под ним была залита кровью, кровь дотекла и до Алёши; кровь стекала и изо рта Чунга — каждое слово давалось ему с огромным трудом:

— Что же ты? Ведь я как раз одолел все те плохие чувства… Я уже стал прежним Чунгом, и, когда мы бежали, я испытывал те же чувства, что и прежде — мы непременно пробежали бы… Зачем же ты толкнул меня?.. Зачем?.. Теперь жизнь моя кончена… Я навсегда останусь здесь…

Алёшины губы дрожали, он, сам не замечая этого, медленно пятился назад; вырывались какие-то обрывки слов: "Я не знал… Я подумал… Я… Я…" — он не мог ничего выразить, он был поражён. Но вот побелевшие губы Чунга сложились в слабую, но добрую, светлую улыбку — голос его, как и жизнь, затухал, но слова врывались в Алёшу, подобно огненным вихрям, жгли его, пригибали к земле:

— Но ничего, ничего — я не держу на тебя зла. Сейчас, в эти последние мгновения я называю тебя другом. Да — не кори себя. Ничего, ничего — ты дойдёшь до цели… — в это время страж откусил от него ещё значительную часть, глаза Чунга закрылись, но тут же распахнулись вновь, вспыхнули необычайным, солнечным светом. — Прощай, друг! — эти слова громом грянули.

— Не-е-ет! — взвыл Алёша. — Да как же я дальше смогу с этим жить?!.. Чунг! Чунг! Сейчас, сейчас — спасу тебя!..

Не помня себя, бросился он к своему другу — и теперь был уверен, что — это именно друг, и что это он, Алёша, повинен в его смерти. Вот он уже рядом с ним, упал на колени, за плечи схватил, хотел вырвать у охранника, оттащить, но ужаснулся той безжизненной, холодной безучастности, которая теперь исходила от этого тела. Ведь только несколькими мгновеньями прежде, такие чувства сильные пылали, а тут…

И тут раздался булькающий кровью глас железного охранника:

— Ну, и что ж ты, а?.. Чего медлишь — я ж получил свою плату! Беги же к своим воротам! Или, быть может, хочешь оказаться на его месте… — и он поглотил ещё значительный кусок Чунга.

Алёша не понимал этих слов он глядел в глаза друга — это были безжизненные, теперь уже навсегда потемневшие глаза. Алёша видел в них своё отражение — никогда он не казался себе таким отвратительным, не достойным жизни. Эти мёртвые тёмные глаза всё нарастали, вот стали подобны двум, заполнивших всё мироздание зеркалам…

Из зеркал этих навстречу Алёше протянулась знакомая ручка.

С жадностью, с надеждой, с болью вглядывался он в лицо склонившейся над ним Оли.

Дрогнули ее губы, и голосок подрагивающий от волнения проговорил:

— Вот и вернулся…

И не выдержав она расплакалась. Алеша присел на кровати, быстро окинул горницу некоего богатого дома, и вновь всматривался в Олю:

— Ты ли это… Оля! Оля! — долгое время он смотрел на нее… — Что было со мной, Оля, знала бы ты, что я видел!.. Нет, не надо тебе этого знать, теперь все это позади…

Он встал на ноги и увидел теперь некоего толстого, богато одето купца, и ещё более толстую бабу по-видимому — его жену, также, в горнице было двое малых детей, которые забавлялись с деревянными солдатиками.

— Наконец-то! — воскликнул купец. А жена его подхватила:

— Очнулся-таки. Мы уж так за тебя волновались, так волновались, а особенно Ольга. Она от тебя ни на шаг не отходила, а ты лежал холодный — холодный. Даже смотреть на тебя страшно было — ты весь синюшный был… Ну теперь — милости просим к столу.

Алеша бросил взгляд на тарелки из которых поднимался к низкому потолку густой пар, пробормотал благодарность, но, не смотря на то, что в желудке урчало — к еде и не притронулся, и вновь порывисто обернулся к Оле. Она молвила:

— Алёшенька, ты должен покушать. Впереди ТЕБЯ ждёт долгая дорога.

Что-то в её словах больно его укололо — только вот он ещё не мог осознать, что именно. Но никогда прежде в присутствии Оли, он не испытывал такого нехорошего чувства — даже холодные мурашки пробежали по его спине. Подумалось вдруг Алёше, что сейчас вот, по какой-то немыслимой причине он может потерять её — теперь он не смел противится, и довольно быстро, обжигаясь, съел горячую манную кашу.

— Алеша, Алеша, — прозвенел голосок Ольги.:

— Да, Оля.

— Знаешь Алеша — дядя Тимофей очень хороший и добрый человек и жена его, Василиса — прекрасна, и детки тоже замечательные, хоть и баловники.

— Да, да, конечно, — закивал Алеша.

Оля продолжала:

— …Значит когда ты дальше пойдешь?

Следующие слова Алёша произнёс потому только, что ему немедленно хотелось покинуть этот дом и чтобы Оля была рядом — за руку её держать:

— Ну что время терять? Сейчас поедим да пойдем…

— Нет, нет — тебе одному идти надо, — проговорила нежно Оля, и положила ему свою невесомую ручку на плечо. — Хозяевам нужна помощница в хозяйства, одна Василиса не справляется. Вот они и пригласили меня остаться. А как я могла отказать таким хорошим людям? Так что, Алеша, пришла нам пора прощаться — тебе надо идти к своей волшебнице на север, ну а я здесь останусь, помогать в хозяйстве да в воспитании детей, — она потрепала за густые кудри одного из баловников. — А тебе Алеша идти надо! Я уже котомку тебе собрала, так что — прощай!

Она встала из-за стола, Алеша потемнел в лице, перед глазами его плавали черные круги.

— Нет, — слабо проговорил он, но Ольга уже подталкивала его в сторону сеней:

— Иди, иди, итак ты потерял уже слишком много времени, теперь тебе поспешать надо и что ты право так расстроился? Ведь сам раньше предлагал мне вернуться, говорил что не выдержу я, устану. Вот и устала, останусь тут, поживу у них месяц иль два, а потом вернусь домой. Что же ты, Алеша, так помрачнел? Я ведь помню — в начале ты и не хотел меня брать с собой, один хотел идти. Вот и пойдешь теперь один…

Они подошли к двери. Оля говорила нежным, звонким голосочком:

— Иди, иди, Алешенька.

— Подожди, подожди. — остановился схватился за голову Алёша. — Этого просто не может быть. Нет, нет — здесь что-то не так…

— Что же не так? — продолжала улыбаться Оля. — Что же ты находишь в этом такого удивительного? Я же только помехой тебе была!

— Не-е-ет! — взвыл Алёша.

— Тише-тише. — всё тем же, ласковым голосом молвила Оля, и, подойдя, положила ему рука на плечо. — Ведь нельзя же этим людям такое волнение доставлять. Ведь они же приютили тебя, отогрели, накормили. Ты, лучше чем кричать — отблагодарил бы их.

— Подожди, подожди. — повторял Алёша — он схватил Олю за руки, и пристально вглядывался в её глаза, но там было прежнее ровное сияние. — Оля, ведь то, что ты сейчас говоришь — это — это не ты говоришь…

— Да, а кто же?..

— Нет, нет — Оля. То есть… и не Оля… Ну как же может Оля такое говорить. Ведь мы друг другу предназначены. Мы…

— А, ты про это. — тут Оля высвободила свои руки, и отошла к хозяевам. — Да зря ты это настолько серьёзно принимал — это ж говорилось затем только, чтобы ободрить тебя. Ведь тебе стало от этого легче? Правда?.. Ну ладно — раз ты такой настойчивый; думаю — настала пора всё разъяснить. Видишь ли, пошла я с тобой из жалости — друг ты мне хороший был. Но ведь и тогда осознавала, что до конца этой дороги разделить не смогу. Я молода, у меня вся жизнь впереди, и мне эту жизнь как то надо устраивать. Ну… гнёздышко себе свить. Понимаешь — уютное такое гнёздышко. Не хотелось бы тебя обижать, но взгляни на себя — ты же совсем нервный, больной; мне от тебя одна боль, я уж совсем измучилась. Вот видишь, как исхудала?.. Летела, летела птичка и вот гнёздышко себя нашла. — Оля нежно улыбнулась, и обвела руками горницу. — …Что ж не буду скрывать — мне приятно, что гнёздышко такое богатое, уютное. Значит и дети мои будут в довольстве…

— Дети… — мёртвым голосом повторил Алёша.

— Да, да — дети! — Оля даже ладошами от восторга всплеснула. — Уж если ты такой настырный, так ладно — узнай всё…

Она лёгкой, прекрасной тенью бросилась к двери в соседнюю горницу и сияющим, любви полным голосом воскликнула:

— Николушка, Николушка, ну что ты там сидишь? Выходи — Алёша на тебя поглядеть желает. — и, обернувшись к Алёше, проговорила. — Умничка он — книги сейчас читал…

И вместе с этими словами в большую горницу вошёл высокий, статный, красавец-парень, с румяными щеками, опрятно одетый. В глазах — сдержанность, ум, доброта. Он приветливо улыбнулся помертвевшему Алёше, склонил голову, промолвил спокойным, добродушным голосом:

— А мне Оленька про тебя много рассказывала. Ты же долго у нас в беспамятстве пролежал. А у нас с Олей так всё хорошо сложилось… — тут он обнял её за плечи, и поцеловал в лоб — Оля, привстав на мыски, отвечала ему поцелуем в губы.

Алёша отшатнулся.

— Да что ты так тревожишься? — тем же радушным голосом, точно пел этот Николушка. — …И у тебя всё будет хорошо — дойдёшь ты до этой Снежной колдунья…

Алёшины губы дрожали, по щекам катились слёзы, и жар, и холод разрывали его тело — он с трудом выдавливал из себя слова — они слышались откуда-то со стороны, а он хоть и стоял ещё на полу — чувствовал, будто падает в некую бездонную, тёмную, яростным воем наполненную пропасть:

— Гнёздышко, стало быть, решила себе свить?.. Уютное, тёплое гнёздышко… Как птичка, самочка — с голосочком нежненьким. Да — нашла себе хорошую пару — поздравляю. Да — тут тебе голодать не придётся. Накормят ватрушка, только вот не думал, что за ватрушки любовь покупается… Это… это так бесчестные женщины… Да… Только тут ещё гаже… Потому что… Там… — он задыхался от душевной боли. — …Там хоть на несколько часов, а тут с душою, на всю жизнь…

Оля покраснела — видно, слова Алёши причинили ей сильную боль и она не смогла сдержать слёз — укоризной прозвучал её ответ:

— Это вместо благодарности за всё то хорошее, что я тебе сделала… Почему ты меня обвиняешь в таком низменном…

— Да я и не позволю! — вспыхнул Николушка.

— Подожди — я ему сама всё объясню. Почему, Алёша, ты думаешь, что мои — наши с Николушкой чувства такие низменные? Почему думаешь, что вот между мной и тобой — любовь была; а между мной и им — притворство…

— Потому что гнёздышко себе уютное выискала!..

— Да — уютное гнёздышко. Потому что я хочу быть матерью, я хочу счастливой, светлой жизни, а не всех этих мучений. Алёша, прошлого не вернуть — да ведь в прошлом и не было ничего… Точнее — дружба то была, а любви — не было. Это может ты себе вообразил, что я тебя любила — ну вот от того теперь и страдаешь. Если я тебе и говорила «люблю», то только как другу, чтобы подбодрить. Ну вот друзьями мы и останемся — надеюсь… Да — я не буду держать обиду за эти в тяжкую минуту вырвавшиеся слова. И Николушка простит — простишь ведь?.. Я ведь рассказывала тебе…

— Ладно — один раз прощу. — снисходительно кивнул Николенька.

— Ну вот и чудненько! — всплеснула ладошка Оля. — Правда ведь чудненько, Алёшенька?.. Ну а теперь иди — дорога дальняя, что время терять…

— Оля мертва… Оля мертва… Теперь Оля мертва… ОНА мертва… Никого нет… Одна пустота… Я проклят… Нет сил…

— Ничего, ничего — ты найдёшь силы. Иди, Алёшенька.

Алёша повернулся — открыл дверь… Он не понимал что, и зачем он делает; он не чувствовал своего тело, и понимал теперь только одно — всё кончено. Словно плетью ударил по лицу снегом наполненный северный ветер, а он даже и не почувствовал этого; вот он сделал один неуверенный шаг, второй — позади прозвучал нежный, но вместе с тем и холодный, мёртвый голос: "Прощай!" — и хлопнула дверь. Алёша шёл куда-то и ничего не видел — вокруг вихрилась метель; но вот знакомое рычание:

— Жар, хоть ты…

Но тут — лай — так только на чужих лают. Ещё шаг — вот конура, роскошная, утеплённая, из неё — запах горячей говядины; вот зазвенела цепь — появился Жар — откормленный и уже совсем чужой. Зарычал предупреждающе — один шаг, и набросится:

— Неужели ты забыл меня? Как ты мог?..

Алёша отшатнулся, а Жар самодовольно, сыто рыгнул — давая понять "как он мог". Алёша попятился, и вот, схватившись за голову, побежал прочь. Перед ним распахнулись украшенные золочёной резьбой ворота, и с грохотом за его спиной захлопнулись.

Некоторое время он медленно, не понимая зачем, переставлял ноги. Потом приподнял голову — вокруг в вихревых снежных потоках виделось огромное заснеженное поле. До самого предела видимости простилалось оно — унылое, всё в тёмных тонах, всё вздувшееся громадными тёмными сугробами.

Обернулся Алеша и обнаружил что позади нет никакого дома, все тоже: бескрайнее тёмное поле.

— Что же это?… Нет!.. Ведь я еще на зеркальном поле… Да, да, ДА!! Я еще на зеркальном поле! Это не настоящая Оля — нет — это только кошмар Мёртвым миром сотканный! Но ведь Ольга была прямо как живая… Хотя нет, нет, не правда! На ней тоже была маска, маска доброты, и говорила она звонким голосом, но это не она ведь была! И как я дурак это сразу не понял! — он тяжело задышал, захрипел словно раненый зверь, и закричал как мог громко грозя кулаком неведомо кому:

— Что уж решила что обманула меня?! (тут он подразумевал Снежную Колдунью) Думала сдамся я? Упаду в сугроб и замерзну, в отчаянии?! А вот нет ха-ха-ха! — смех был безумным, болезненным. — Не удалось! Я ведь знаю — есть где-то настоящая Оля и есть настоящий Чунг! И теперь сердце мое горит! Слышишь — горит!..

После этого крика, поверхность под Алёшей распахнулась, и, вместе с потоками снежинок, вместе со стегающими его ударами ветра, юноша начал падать в чёрную пропасть. Вот надвинулась гладкая, стеклянная поверхность — Алёша пребольно ударился о неё — обошлось без переломов, однако ж легче от этого не было — приподнявшись на локтях, он взглянул на своё отражение; и когда отражение задвигалось, зажило собственной жизнью — понял, что самое тяжкое испытание ещё выжидает его впереди…

Прямо перед Алёшей, в безграничной, наполненной зеркальными отражениями пустоте, висело бесконечное множество его фигур — и больших, и маленьких, и совсем уж крошечных. В глазах рябило от этого множества, и, наконец он выбрал одну какую-то фигуру, и она стала нарастать, заполнило собой всё; и вот вдруг вытянула руку и перехватила Алёшу за шею — начала душить. Алёша пытался высвободиться, но всё было тщетно. Сжатие было не смертоносным; во всяком случае, хоть и с трудом, но он всё-таки мог вдыхать воздух — в глазах потускнело, мысли неслись без всякого порядка, и тоже были тёмными, и всё сгущались и давили своим безысходным отчаяньем.

Вот он услышал голос — был поражён его холодной злобой:

— Ну что — узнал себя? Что ж вздрогнул — голос не понравился?.. Ты думаешь, какому это злодею, негодяю может принадлежать такой голос? А это ведь твой голос? Что головой мотаешь? Хочешь сказать — обманываю?.. О, нет — ты сам знаешь, что — это то правда. Во время этих припадков злобы именно такой «голосок» приходиться выслушивать от тебя Оле. Что ты хочешь сказать?.. Ну — скажи…

— Лжец!.. Лжец!.. Всё это обман!..

Рука сжалась сильнее прежнего, и круговерть отчаянных, в какой-то бездонный колодец утягивающих, бессвязных мыслей, ещё сильнее завихрилась, завладела им. Голос разразился леденящим, режущим смехом:

— Лжец?! В чём же моя ложь?! Скажи?! По твоему ты не предал, не убил своего друга?.. Это ты себя обманываешь. Ты ведь слабак. Ведь куда легче упрятаться в эдакие ложные построения, обвинить всех, кроме себя. Скажи — разве же, когда ты подозревал в нём худшее; наконец, когда, чтобы спасти свою шкуру, на верную смерть его подтолкнул — ты тогда не был самим собою, подменили тебя тогда? Что ж дрожишь?! Что бледный весь — иль не правду вещаю, иль сил нет на отражение своё смотреть?.. Теперь об Оле. Ты кричишь, что всего этого нет на самом деле? Быть может, в настоящей Оле и нет, а в тебе вот нашлась эдакая грязь — от неё ты и падаешь теперь во мглу бездонную. Ведь поле то зеркальное — что-то эдакое затаённое в тебе и отразило… Ничтожество!.. Ты предал своего друга и свою любовь, а теперь обвиняешь иных!.. Предатель!.. И Чунга, и Олю можно только пожалеть — как они обманулись! Особенно, Оля! И ради чего только она так мучалась? А?.. Взгляни — ты видишь себя перед собою: трусливый, грубый, озлобленный, скрытный, просто предатель, который сваливает свой грех на чужие плечи!.. Предположим, что на самом деле не убивал ты Чунга; Оля тебе этого не говорила, потому что она иная — кому от этого легче? Ведь это в тебе! От этого не избавишься, предатель! И друг, и любовь — на твоей совести!.. Нет — ты сможешь жить дальше с этим. Ты падаешь в бездну… Ведь ты не станешь возвращаться к Оле, и снова мучить её, а? Хоть на это у тебя силёнок хватит?.. Подумай — она прекрасная, она ещё может озарить жизнь какого-нибудь действительно достойного человека. Если ты не вернёшься — она потоскует, поплачет, но потом — про родителей вспомнит, в дом родной вернётся, а там и милого встретит, и озарит… А ты — грубый, подлый, предатель, гад — ты вернёшься, и дальше она с тобой пойдёт, и дальше мучаться будет, да дикости твои терпеть. В конце дороги погибнет — ты ведь знаешь, что домой лишь только тело её опустошённое вернётся. Эта прекраснейшая из девушек погибнет того только ради, чтобы вернуть сны какого-то предателя. Ты этого хочешь?

— Нет, нет, нет… — в страшном мучении застонал Алёша. — Я ничего уже не хочу… Я падаю… Меня уже нет…

— Ну, вот и хорошо!..

Тут леденистый этот лик стал преображаться — черты грубели и увеличивались. Наконец Алёша увидел, что перед ним тот самый каменный истукан, который схватил его на берегу подземной реки. Сцепленные из мириадов драгоценный камешек глазищи прожигали исступлённым, яростным пламенем. Великан не шею его сжимал, но всё тело Алёшино сдавливал в громадной своей каменной ладонище. Вот ладонь эта разжалась, и Алёша полетел вниз — тут же врезался в зеркальную поверхность, и на этот раз поверхность эта не выдержала, покрылась многочисленными трещинами, с грохотом лопнула — и распахнулась, дыхнула холодом смерти бездна. Алёше было жутко, но он и не думал уже возвращаться к жизни — он падал в пустоту. Невыносимая, адская боль раскаяния жгла — хотелось избавиться, забыть; и он падал всё глубже и глубже. В сознании беспорядочно роились обрывки воспоминаний, обрывки мыслей — и была тоска — безысходная, переполняющая всего его тоска. И взвыл:

— Дорогие вы мои! Спасите!! Жизни!! Любви!!! Где ж вы?!!..

Тут среди обрывков уходящей жизни, в бесконечном, большем чем сам космос мраке — исхудалое, но звездою сияющее личико Оли. Всё полнилось, обнималось плавным светом свечи. И голос — такой, каким помнил он в лучшие мгновенья своей жизни:

— Ты только помни — я твоя вторая половинка. Если ты умрёшь — я умру вместе с тобою, и в вечности мы будем вместе…

— ОЛЯ!!! — взвыл он. — ЖИЗНИ! СПАСИ!!! СПАСИ ТЫ МЕНЯ!!!

Алёша вытянулся к ней, перехватил за ручку почти прозрачную, сияющую, приник к ней стал целовать исступлённо — слёзы по его щекам катились. И в то же мгновенье все страхи его, сомнения, вся злоба душевная собрались в чёрного, уродливого зверя, который повис на его груди и, впиваясь клыками всё глубже, проламывая рёбра, вот-вот должен был добраться до сердца.

— А-а-а! — ревел от выламывающей суставы тяжести Алёша — потом сжал зубы, и только глухое клокотание вырывалось из груди его.

Вот чудище дёрнуло его вниз — суставы хрустнули:

— Оля, спаси — к жизни, к Любви! — с жаром вырывались из него мучительные слова.

Ручка Олина обратилась в сияющую солнечным светом колонну; она обнимала его, придавала сил, но и зверь постоянно разрастался — вот сквозь сердце ледяные его клыки прошли, но Алёша каким-то образом всё равно остался жив; продолжал держаться за эту колонну — и не только держался, но и подтягивался — всё выше — к весеннему свету.

…Каким же мучительным, каким же невыносимо долгим был этот подъём. Чёрный зверь сомнений продолжал оттаскивать его назад, в бездну, драл, терзал его; раскалённая, страшнейшая боль изжигала; вихрями в клочья рвущими находили те слова, которые прозвучали от зеркального его двойника, но вновь и вновь голос: "Люблю тебя… Мы едины… Мы всё равно будем с тобою…" — и вот приходили из глубин светоносной колонны новые силы, и вновь подтягивался, и вновь молил…