Пронзающие небо

ГЛАВА 11 "ПОСЛЕДНЯЯ БОЛЬ"

Последним на ледовый берег сошёл Дубрав, но, когда Алёша и Оля, спешно, взявшись за руки, пошли вперёд, он окликнул их:

— Подождите… Одну минуту…

Старец повернулся к живой, лебединой ладье, склонился пред нею, и прошептал слова благодарности, пожелал ей счастливого возвращения в Лукоморье; белёсое, берёзовое сияние разлилось вокруг чудесного этого судна, и оно медленно, величаво, уже не задевая узких ледовых берегов, выплыло в морской простор.

А потом они пошли: впереди, гордо распрямив спину — Дубрав — позади Алёша, Оля, Вихрь и Жар. Огненный пёс настороженно оглядывал изъеденные тёмными шрамами древние ледовые стены, был напряжён, иногда скрежетали его клыки.

— Надо осторожней быть, вместе держаться… — начала было Оля, но договорить не успела.

Несколько особенно плотных теней над их головами, вдруг издали жуткий, леденящие вопли, и чёрными глыбами метнулись вниз, на идущего впереди Дубрава. Старец вытянул навстречу им руки, и бросил… букет живых, собранных в Лукоморье цветов. Ослепительным пламенем вспыхнули твари, завывая, слепо бросились в стороны, врезались в ледовые стены, и прожгли в них пещеры, из которых ещё долго вытекала горячая, грязная и смрадная вода. Так была отбита первая атака, но — это было лишь началом.

— До этого казалось, что под стенами навалены груды острых ледовых обломков, но вот они зашевелились, и с отвратительным скрежетом стали подыматься. Оказывается — это были сотканные изо льда людские фигуры, несмотря на их уродливость, острогранность, несмотря на то, что при движении некоторые из них (видно — самые древние), покрывались трещинами — они не были одноликой массой. В каждым из них угадывалось своё лицо — когда-то они были людьми.

И вновь ступил навстречу Дубрав, и ясным, полным прекрасного, сильного чувства голосом проговорил:

— Возьмите жар моего сердце. Всю Любовь свою отдаю вам. В Любви умираю, и это воскресит вас…

— Нет, нет… — тихо прошептала Оля.

— Прощайте. — Дубрав обернулся к ним, и в последний раз взглянул умиротворённым, вечно-любящим, бесконечно глубоким взором.

А потом Старец обернулся к ледяной толпе, до которой оставался один последний шаг. Он глядел на них тем же полным высшей, вселенской Любви взором, и толпа, никогда не видевшая подобного остановилась — он сам шагнул навстречу им, и проговорил:

— Возьмите же моё сердце, бедные вы…

Жадные ледовые клыки вцепились в его одежду, легко разодрали, разодрали грудную клетку (ни единого стона не вырвалось из побелевших уст могучего старца) — и вот уже пылает перед ними счастливым, вечным фонтаном Жизни сердце; и тогда все они, так долго не ведавшие этой самой жизни, потянулись к нему десятками, а то и сотнями морозящих губ, каждый хотел насладиться хоть глотком этого света — а сердце полыхнуло подобно Солнцу… И не было уже ледяных фигур — обратившись в счастливо-златистый весенний поток, они, словно пробудившиеся от долгого сна младенцы, устремились вниз по ущелью, едва не сбили с ног Алёшу и Олю — но ребята всё-таки, держась друг за друга устояли, и тут же стали пробиваться к тому месту, где в последний раз видели высокую, могучую фигуру Дубрава. Поток схлынул, и они бросились из всех сил — там ничего не было, и тогда Алёша схватился за раздираемое болью сердце, и проскрежетал:

— Мы ещё посчитаемся! Мерзкая ты колдунья! Сейчас! — в ярости он сжал кулаки, вскочил на ноги, и тут же рухнул обратно на колени. — Прямо сейчас прорвусь ко Вратам! Оля, ты только не возвращай меня — я в себе сейчас такие силы чувствую…

Алёша не договорил, склонил свою истомлённую, увитую седыми прядями голову, и погрузился в Мёртвый мир.

Оля тихо плакала над ним, и ласковые, пришедшие из глубин воздуха слова лились из неё:

Погружаясь в Мёртвый мир, Алёша был собран как никогда, он уже знал, что перед ним окажутся ледовые шипы пристани, за которые надо успеть схватиться — так и есть — сразу перехватил, подтянулся. Ещё несколько рывков — вверх, навстречу скрипу перевозящих через море канатов и механизмов; навстречу сцепленным в единую, твёрдую массу, лопочущих всё об одном и том же голосов. Яростно завывал, пытаясь сбить его ледяной ветрило, но Алёша с не меньшей яростью, вцеплялся, скрежетал зубами, выкрикивал исступлённо:

— Ну уж нет — теперь не избавишься от меня!.. Конец тебе пришёл!..

Его услышали, и тут же смолк тот уже многие-многие годы тянущийся разговор о перевозки уродливых каменных форм с места на место. И, когда Алёша перевалил через край причала, его приветствовал радостный вопль:

— БОГ!!! Он вернулся со Светлого острова! Он принёс Свет нам!..

Ветер сложился ледовым копьём, и, пытаясь столкнуть Алёшу вниз, ударил его в грудь. Он был готов и к этому, обеими руками схватился некую, кривящуюся в воздухе каменную грань — руки были разорваны до кости, на промёрзшие камни обильно стекала, шипела кажущаяся совершенно чёрной кровь — он всё же удержался, и хрипя от засевшего в груди ледяного жала, шагнул вперёд, навстречу стоящим на коленях, с благоговением глядящим на него фигурам. И в них не было ничего такого, чего бы он не ожидал увидеть — острые каменные формы, острые же, треугольные глаза, и только окраска их по преимуществу была того же светло-серого света, что и окружающая местность. Алёша видел и их светло-серый, конечно же изодранный, безобразно кривящийся, тоже конечно светло-серый, отвратительно, мертвенно мерцающий город. Приметил он и «дворец» — более уродливый, несуразный и громадный нежели все иные постройки — казалось что эта громада каким-то образом падает сразу во все стороны, погребает под собою весь Мёртвый мир. С улиц, из лабиринта добычи к пристани тянулись нескончаемые груженые обломками форм носилки, и придатки — носильщики. Одно уродство сгружали на корабли, иное выгружали — всё это промелькнуло перед взором Алёши в одно мгновенье, и он, сжав кулаки, всё быстрее и быстрее, постепенно переходя в бег, устремился вперёд; и он выкрикивал:

— Видите во мне Бога?! Так оставьте же своё бессмысленное существование и прорывайтесь к Воротам! За ними ведь не только мой мир сияет, но и каждого! Там — бесконечность… Оставьте каменные формы, вырвитесь из этой круговерти! Быстрее же! Ведь это так легко — просто оставьте и всё!..

И в ответ он услышал то, что и ожидал — от чего хотелось зажать уши:

— Только после смерти!.. Ты указываешь нам верный путь, но к тому свету мы можем прийти только после смерти!.. Ты наш спаситель…

Алёша, весь пылал, разрывался разными сильными чувствами — он не останавливаясь бежал, и, как казалось ему, без конца всё выкрикивал и выкрикивал одному каменному человеку:

— Верно, я также как и старец Дубрав, должен был бы вырвать своё сердце, и отдать вам его, но… я слишком слаб — видно, я не готов к этому. Нет — я не Бог!.. И что же — оставлять вас в этом мраке?!.. Нет! НЕТ!!! НЕТ!!!!

Он выл это "НЕТ!!!" в беспрерывной, изжигающей ярости; он мчался среди режущих его холодом и своей уродливостью форм — мёртвых и существующих в подобии жизни, он изжигал их своим пламенеющим взглядом. И вдруг оказался у основания «дворца» — основание было совсем тонким, и трещало, и только каким-то чудом удерживало на себе всю эту несуразную, словно бы разорванную в разные стороны громаду. Он завопил: "Я РАЗРУШУ ТЕБЯ, ГАДИНА!!!!" — и всем телом, под оглушительный вопль ужаса, и ещё более оглушительный вой ветра, бросился на эту хрупкую основу. Ударивший ветер был настолько силён, что подхватил бы и унёс исхудавшего Алёшу так же легко, как пушинку, но золотистое сияние Чунга вспыхнуло так сильно, как никогда прежде; и видно было, как мрачный, колдовской дух этого ураганного ветра был поглощён в его сияющую глубину. Чунг окружил Алёшу плотной солнечной аурой, и уже эта аура, подобно трепещущему, любящему сердцу, ударила в основание дворца. Посыпались шипы, многометровые блоки — громада распадалась на части, и действительно — должна была погрести под собою и город, и его окрестности.

Чудесной музыкой грянул глас Чунга:

— А сейчас я подхвачу тебя и буду нести столько, сколько хватит у меня сил…

Он окружил его ещё более плотным сиянием, и вдруг Алёша почувствовал, будто две огромные ладони подхватывают его, подымают в воздух, и среди исступлённых, яростных ударов ветра, среди валящихся откуда-то каменных форм, проносит вперёд и вперёд.

— Чунг?! Так ты мог?! Что же ты раньше?!..

— Алёша, силы покидают меня. Я весь отдался этому полёту. Меня больше нет, но всё же я всегда буду с тобою… Дорогой друг…

И тут только Алёша заметил, что золотистые ладони стремительно таят, в мельчайшее крошево разрываются ураганным ветрилом. И вот их уже нет, а он, стремительно несётся на изодранную, промёрзшую каменную почву… Удар… Борясь с болью и слабостью, Алёша приподнялся, оглянулся — позади рушился пусть и безумный, но всё же целый мир, со своими законами, и однообразной историей. Хоть и был он каменным, но на поверку оказался более хрупким, нежели стекло. От падения дворца был раздроблен не только этот город, но как по организму в одно место поражённому ударом клинка, пошла реакция смерти, так и здесь — через каменное море передалось во все иные такие же города, и они точно так же рушились.

Грохот — камнетрясение — разбегающиеся по плато трещины — вздымающееся ввысь, наполненное мельчайшими обломками облако… Алёша глядел на всё это, и не замечал — в нём клокотал пламень, жажда борьбы — эти две, последовавшие одна за другой смерти — старца Дубрава, и Чунга, внушали ему огромную ответственность — теперь он обязан был довершить дело ради которого они погибли, до конца…

Он повернулся ко вратам, и тут понял, что жив ещё потому только, что перед ним высилась скала, но теперь с иной стороны на скалу эту напирала некая чудовищная масса, скала трещала, покрывалась трещинами, вот-вот должна была рухнуть.

— НЕЕТ!!! — заорал Алёша, и, сжав кулаки, тощий, на тень похожий, бросился на это нового, неведомого, но могучего противника.

А в следующее мгновенье Алёша понял, что он не один — его окружала подвластная ему могучая, гневная армия. Слитые из тысяч гневных ликов клубы вихрились, неслись возле него, слышал Алёша и их голоса: "Свободы!.. СВОБОДЫ!!! Веди нас!!!" — Алёша зашёлся диким, почти безумным, но вместе с тем и яростным хохотом, и бросился на падающую уже на него скалу. Вот сейчас массивные, ледяные громады поглотят его под собой — нет! — он выставил вверх руки, и, послушные его воле, метнулись на этот обвал сотни и сотни слитых в буре, жаждущих освобождения тел. Они сцеплялись с каменной толщей, раздирали её в клочья, ревели одно слово: "СВОБОДА!!!"…

Вокруг Алёши беспрерывно что-то падало, почва дрожала, покрывалась новыми и новыми трещинами — он не обращал на это внимания, но все силы вкладывал в то, чтобы бежать — делать новые и новые рывки, всё вперёд и вперёд — Скорее! Скорее!.. И, не видя окружающего, он всё же жадно вглядывался вперёд — жаждал увидеть во мраке хоть маленький лучик от ворот исходящий — и вот увидел! Прорвался, тончайший, блаженный — Алёша подхватил его, прижал к прожигаемому холодом, разрывающемуся сердцу, и, хрипя от боли, и от жажды Жить и Любить — делал всё новые рывки — всё вперёд и вперёд, к заветной цели.

Скала рухнула, и обнаружилась та сила, которая раздробила её — то была армия Снежной Колдуньи — наполненная жутким подобием жизни, тёмная стремительная туча, в которой металось бессчётное множество обезумевших демонов. Туча в одно мгновенье должна была разодрать Алёшу в клочья, растворить в себе — вот бросилась — Алёша не останавливался — даже и не заметил он этой громады — бежал вперёд, взбирался по уступам рухнувшей скалы, перепрыгивал через кажущиеся бездонными трещины. Вокруг же армии его сталкивались с демонами, сцеплялись в яростной борьбе, и так велика была сила их, освобождённых от долгого-долгого пустого существования, что они одерживали победу, и демоны рассеивались — только раз ледяной хлыст ударил Алёшу по спине, разодрал там и без того изодранную одежду, до кости врезался — Алёша покачнулся, но устоял, и продолжил стремительное своё движение…

И вот останки рухнувшей скалы остались позади — перед ним, и до самых Врат, простиралось ледяное, гладкое поле, над которым носились тёмные смерчи, да грохотали обломки безумного хохота, болезненных воплей, стонов…

Ещё несколько минут стремительного, изжигающего движения, а потом Алёша был возвращён, и…

…Сразу же с кулаками набросился на Олю:

— Да как ты смела?!.. Я же!!! Ах ты!..

Из него едва не вырвалось грязное ругательство, но от страшного холода в сердце он согнулся закашлялся, а как распрямился, как увидел, что Оля обнимает его, и с тихой нежностью целует; как увидел, что совсем она замёрзшая, да такая тоненькая, хрупкая — так взмолился о прощении.

— Что ж ты… — тихим, светлым голосочком говорила она. — …Что же ты, бедненький, из-за меня страдаешь?.. Вот дойдём мы до чертогов Снежной Колдуньи, и всё будет хорошо… Ну, вперёд — да?.. — улыбка светом украсило её личико. — Вихрь, друг милый, сослужи эту последнюю службу…

Это была самая тяжелая часть их пути. Ветру, который дул им навстречу и вел в атаку ряды снежной армии, никакие преграды здесь не мешали, этот ветер не знал жалости и хотел только одного: повалить и заморозить…

Они истосковались, ужастно истосковались по свету солнца, но лишь иногда, через, кажущиеся вечностью забвения, промежутки времени, небо за краями ледового поля заливалось темно-голубым светом из которого вдруг прорывались на небольшую далекую часть неба цвета расскаленого багрянца и хотелось протянуть к этим жарким цветам руки, дотронуться до них, согреться…

Но эти цвета затухали — Солнце так и не решалось взглянуть на безжизненные ледяные поля, и с каждым раз эти проблески далекой жизни становились всё меньше и, как им казалось — реже.

Когда уставал, опускал голову Вихрь, тогда высматривали они место для отдыха, поначалу в первые «дни» их пути такое место было найти довольно трудно, так-как на ледяных полях почти не было никаких, даже самых малых возвышенностей, но, чем дальше уходили они, тем больше появлялось всевозможных ледяных наростов — здесь лед никогда не таял, не обращался в черную воду Ледяного моря. Здесь он медлено рос веками и порой изгибался в причудливые, чуждые жизни формы, которые в свете звезд и Луны, казались остовами умерших и обратившихся в лед чудищ. Под такими вот «остовами» часто останавливались они, чтобы дать отдых Вихрю и Жару, поесть, то, чем одаривала их скатерть-самобранка. А после этого — Алёша закрывал глаза, проваливался в Мёртвый мир, а Оля подходила, обнимала его, прижималась к его лицу, и, накрывающие их меховые капюшоны, соединялись, словно бы, прятали их в маленькой пещерке…

Мертвый мир теперь мало отличался от тех мест, в которых шли Алеша и Оля. Все то же: холод да темень, только ветер выл гораздо сильнее, наваливался тяжелыми, густыми массами, в которых чудились стремительные, клыкастые морды демонов — билось, металось, клокотало нескончаемое сражение, меж ними, и теми, кто следовал за Алёшей.

Врата… Врата… Кажется совсем близко они, последний рывок осталось сделать, но нет — всё тянулось и тянулось сражение, всё неслись и неслись навстречу им полчища демонов…

Много раз Алеша хватался за выступы, за искаженные, бьющие холодной болью углы, оседал на натруженных избитых ногах — они дрожали и он сжимал зубы, прикусывал губу до крови и делал еще один шаг… Рывок… Снова бежал..

Раз случайно взглянул он на ноги и мельком заметил, что вся обувка давно уже стерлась и ступни стёрлись в кровь, одежка же болтается бесформенным ошметком…

Ничем не примечателен кроме этих нескончаемых рывков был этот путь, который потом без следа растворялся, и Алеша оказывался в маленькой, уютной пещерке, наполненной теплым, молочным Олиным дыханием — это были блаженные мгновенья — без холода, без боли вперед…

А потом они разрывали на две части эту райскую пещерку, отделяли свои лица друг от друга, и ледяной воздух тут же обрушивался на них, терзал… Они ели без всякого аппетита: да поправде им совсем и не хотелось есть — не могли они думать они о еде в то время как смерть витала совсем рядом.

.

…Темно, блещут в ледяных скалах отражения звезды: самих скал не видно, только тьма и эти мерцающие в ней небесные огоньки — со всех сторон они, и даже под копытами Вихря — мерцают холодно — конь бьет по ним копытами, и они с ледяным звоном разбиваются и серебристыми искорками уносятся куда-то назад ветром…

— Как красиво, — мечтательно молвила Оля, — Словно мы скачем с тобой среди звезд, по небесной дороге… Да, как-будто это ночное небо… но какое же холодное оно и все-таки прекрасное…

И тогда Алеша, не обращая внимания на режущее сердце боль, шептал: "…Как же нескончаемо высока и огромна твоя жертва, сколько сделала ты ради меня, сколько сил душевных истратила — пожертвовала и молодостью, и красотой… хотя, что я?! Красота осталась — нет она расцвела даже больше, она… — он и не заметил, как стал говорить отстранёно. — ..она теперь изнутри этой красотой светится, вся сияет, в любом тряпье она несравнено краше будет любой розовощекой, сытой царевны!.. Но если бы только дан был мне такой выбор: чтобы все она забыла, чтобы никогда меня и не знала, жила бы спокойно, а я бы умер здесь, в самом жутком смысле умер, не дойдя до ворот — я бы с радостью избрал это!"

Из размышлений его вывел встревоженый, срывающийся от неожиданости голос Оли:

— Алеша… неужели мы дошли!

Алеша вскинул голову и увидел, что стены ледяного ущелья расступились, образуя весьма широкое, окруженное со всех сторон скалами поле, в центре которого распустился дивным ледовым цветком дворец. На могучем, способном выдержать любые удары стебле, сложены были скрывающие что-то лепестки.

— Что! — Алеше даже жарко стало от неожиданости, сердце быстро-быстро забилось в груди, отдаваясь при этом глухими ударами в голове, — Что? — его хриплый голос перешел в неразборчивый шепот, — неужели мы достигли… неужели это дворец Снежной… — он не мог дальше говорить, слова замерзшими комьями застревали у него в горле.

В это время где-то далеко-далеко, за ледовыми скалами и за снежными полями солнце коснулось и окрасило нежными бордово-огненными мазками, часть небосклона и свет этот, преломляясь бессчетное множество раз в гранях ледяных скал, прорезая их мертвые толщи, достиг этого поля. Вмиг все стены зарделись солнечным пламенем. Всё сразу засветлело, засеребрилось, зазолотилось, заянтарилось и даже ветер, испугавшись такого яркого света, попрятался в каких-то укромных местах. Над ними еще чернело северное небо, здесь пылал дневной пожар…

Похожий на цветок дворец дольше других оставался безучастным к этой световой буре, но вот и он проснулся: огненный, живительный поток рванулся из под поверхности поля, по ней побежали золочено-водные блики (оказывается подо льдом скрывалось озеро). Объялся пламенем и ствол цветка, и, последними — его закрытые лепестки, они оказались полупрозрачными, цвета ярко-бардового.

А потом лепестки бесшумно стали раскрываться. И оттуда, из этого света, слетел навстречу Алеши и Ольги порыв метели — белое облако из пушистых снежинок. Оно остановилось перед недвижимо стоящим Вихрем и вдруг пало к ногам прекрасной белой девицы, которую он скрывал. Одета она была в длинную, с синевой февральского неба, шубу. Длинные плотные косы, яркими серебристыми лучами опускались до пояса, а кожа ее была совершено бела.

Не успели они еще опомниться, не успел еще даже зарычать и залаять Жар, как она уже говорила леденистым, но звонким и задорным голосом:

— Не бойтесь меня — я Снегурочка, дочка Деда-Мороза. Погостите у нас, а то вы совсем, бедные, замерзли. Прошу. Сейчас правда моего батюшки нет — разъезжает он по небу на своих санях по своим владениям. Ну — милости прошу в наш дом. Я вас долго не задержу и чем смогу помогу…

Только она это сказала, как вновь поднялись от ее ног и закружилась пушистые снежинки. Вновь блещущее в пламенном свете снежное покрывало скрыло ее и поднялась она в воздух. Из покрывала вылетело облачко и, окутав всех, подняло в воздух, и понесло следом за Снегурочкой ко дворцу.

Когда влетели они в сияющую ледяную залу, солнечное пламя, наполнявшее ледяные скалы, начало затухать, стало темно-голубым, а затем померкло совсем, и вновь засияли вокруг дворца звезды, словно не на льду он стоял, а парил в небесах. Лепестки, все еще хранившее в своей глубине цвет роз, беззвучно закрылись…

Внутри совсем не было холодно, и все предметы выделанные толи из алмазов, толи изо льда, светились сами: светились и столы и кресла с широкими спинками, и вся мебель и даже стены, которые как и все кругом были полупрозрачны.

— Вот и наш дом, — проговорила Снегурочка, — слезайте с коня, отдохните, расскажите, какая беда таких юных занесла в наши края. Вы ведь из Руси?… Неприпомню, чтобы кто-нибудь из этой далекой страны гостил у нас. Ну присаживайтесь, угощайтесь, рассказывайте…

Она указала на ледяной стол, подле которого расставлены были хрустально-ледяные кресла.

Только они уселись, как Снегурочка хлопнула в ладоши: хлопок ледяным звоном пронесся в воздухе и вот уже в распахнутые двери вошел белый медведь, неся на лбу поднос с какими-то кушаньями — по большей части синеватого, окруженного морозной дымкой, цвета.

Следом за медведем плюхали тюлени, неся на своих вытянутых носах подносы (точнее уж надНосы), поменьше с блестящими крупными рыбинами, за тюленями поспевали моржи — они несли на своих загнутых клыках большие кубки наполненные белым мороженым.

— Ну вот, — улыбнулась Снегурочка, — очень сожалею, что немогу порадовать вас никакими теплыми блюдами, у нас в доме это не принято. Но съешьте и это: уверяю, сил у вас прибавиться…

Они поели, а потом, обо всём, вкратце рассказали:.

Та вздохнула и произнесла:

— Это опять моя мачеха — Снежная колдунья зло творит… И я бы рада вам помочь, но вот беда — не могу я ступать в ее владения — таково давнее проклятье, а владения ее здесь уже совсем близко начинаются… И все же я помогу вам… Сначала отдохните немного.

— Нет! — хором ответили Алеша и Оля, поднимаясь из-за стола, — Спасибо вам, спасибо но не можем мы больше задерживаться. Отпустите нас пожалуйста.

— Хорошо, хорошо, — вздохнула Снегурочка, — прошу за мною. И она тоже поднялась из-за стола и повела их по длинной винтовой лестнице вниз.

Лестница вывела их на берег озера с темно-голубой, цвета сгустившегося ледяного неба, водой. Над их головами темнела ледяная поверхность и подвывал ветер, здесь же только в воде время от времени бултыхались, блестя чешуей в рассеяном свете, рыбы.

У берега покачивалась на граненых зыбчатых уступов воды ледяная лодка.

— Здесь я распрощаюсь с вами, — с печалью в голосе, вещала Снегурочка, — Лодка довезет вас до ледяной пещеры, там высаживайтесь на берег и… дальше я и сама ничего не знаю, кроме того, что до Снежной колдуньи там уже совсем недалече. И еще остерегайтесь ледового зверя… Ну прощайте!

Все они: Алеша, Оля, Жар и Вихрь взошли на лодку. Снегурочка издала певучий, не человеческий, но какой-то воздушный звук. Тут же вода перед лодкой вспенилась, вздулась ледяными буранчиками, забурлила, появился высокий, изумрудного цвета плавник, натянулись скрытые до того в воде ледяные цепи, и лодка, быстро набирая ход, отчалила от берега.

Стуженая, только каким-то волшебством не превращающаяся в лед вода темнела с каждой минутой, темнели и ледяные стены и купол над которым громоздились, переливая в своих глубинах отражениях звезд, все более и более высокие скалы. Ледяная пещера в которой распрощались они со Снегурочкой давно уже скрылась за поворотом туннеля по которому они плыли. Впереди же тьма и холод сгущались, и ничего не было видно.

Вот лодочка вынесла их в новый, большой, судя по гулкому эху под невидимыми во тьме сводами и дальними закоулками, грот. По мере продвижения вперед из этого марева выступали силуэты поднимающихся со дна причудливых, изогнутых, ветвистых арок и колонн — в полумраке они казались черными, словно бы каменными, такой же была и вода, в которой время от времени плюхались какие-то массивные тела, раз вода всколыхнулась тяжелыми волнами. Рыба с изумрудным плавником, которая везла их лодку, отдернулась, да так резко, что стоявший у борта Вихрь едва не полетел в воду.

Но вот из марева выступил берег: тоже ледяной, гладкий, черный…

Все они выбрались на берег и осторожно стали пробираться от черной воды.

Ледяная лодка развернулась и канула в призрачном, растворяющем мареве.

Они прошли еще несколько шагов и замерли — им послышался какой-то звук… Нет — это только капли тяжело, словно камни, падали на воду: "Бух-бух-бух!".

Близко — уже совсем близко…

Взявшись за руки, они шли среди леденящего марева — от этих тёмных, зловещих стягов трещала кожа, гудела голова, из этого мезнущего, иногда издающего скрипучий стон воздуха тянулись к ним усеянные когтями лапы, изогнутые клыки, пучились застывшее, холодные, безжалостные глазищи. И все они, хоть и были лишь глыбами льда — все они двигались, шевелились…

Когда они проходили под двумя большими колоннами похожими на арки, за которыми еще больше сгущалась тьма, Алеша с жадностью, стараясь впитать в себя каждую ее черточку, посмотрел на Олю. И она посмотрела на него своими огромными глазами, похожими на два ведущих в мир иной озера; вся озаренная изнутри светом, который бил из сильной ее, все время в небо устремленной души. Губы её едва заметно шевельнулись… Такой Алеша ее и запомнил…

Потом поток времени подхватил Алешу, и поволок неукротимо в страшную муку…

Лицо Оли в одно из этих стремительных мгновений, в каждое из которых жаждал Алеша вцепиться, преобразилось, сделалось грозным и даже льющийся из ее души свет стал зловещим: она по прежнему оставалась прекрасной.

— Алеша осторожно!

Со стоном, преодолевая мучительную боль, перед ужасом неукротимо надвигающегося, Алеша резко оторвал от нее взор — словно бы из себя что-то вырвал, и увидел как летит на него из тьмы, что-то белое, сияющее новым сковывающим могильным холодом, с клыками похожими на орудия смертных пыток.

Страдающий — он выставил вперед руки, готовый к смерти, но вот между ним и ледовым зверем метнулась тоненькая, стройная фигурка, с распустившимися, русыми волосами.

— Оставь его…! — успела только молвить она, а в следующий миг чудище уже налетело, и вонзило ледяные клыки, предназначенные для Алеши в ее сердце.

Пламенная кровь вспыхнула на льду и зверь с ледяным серцем заурчал.

— Нет! — утверждающе закричал Алеша, — Нет! — повторил он, налетев на зверя.

По его мнению все еще можно было поправить — можно было уцепиться за летящие мгновенья, проползти по ним назад во времени, словно по лестнице, и вернуть, исправить то, что произошло.

Зверь отпихнулся от Алеши как он назойливой букашки, он разодрал его правую руку от плеча, вырывая мясо до кости, отбросил к стене и склонился над лежащей без движения Олей.

Безмолвно, словно стрела яростного пламени, сверкнул Жар, он вцепился в глотку зверя, и молча стал драть ее: брызнула темная холодная кровь, и Жар рванулся вверх, вцепился когтями в ледяные глаза зверя, разодрал их…

Чудовище ревело от этой неожиданой боли. Оно слепо схватило Жара своими передними лапами, на задние же встало, поднявшись метров на пять и отделило голову Жара от туловища…

Налетел Вихрь, с разгона ударил копытами в оттопыренное белое пузо чудовища, и то с ревом, словно скала, рухнуло на лед, увлекая за собой и Вихря, переламывая ему хребет — от падения этого все вокруг задрожало, затряслось.

А Алеша, ничего вокруг не видя, с глазами темными, страшными, кинулся на чудовище, вцепился в его вздрагивающую, исходящую ледяной кровью, разодранную Жаром глотку, и заорал с силой чудовищной, с великаньей силой:

— Отдай мне ее! ОТДАЙ МНЕ ЕЕ! ТЫ… — что-то лопнуло в его горле, хлынула кровь, но и захлебываясь ею, в душе своей он попрежнему орал: "-ОТДАЙ МНЕ ЕЕ!" — от этого крика, если бы только мог он вырваться из души в воздух, разрушились бы горы, поднялась бы на море буря и сокрушила бы твердь земную…

Но время было неукротимо, ничто не могло остановить его вечного хода, и ушедшие мгновенья, и то что в них произошло, улетали куда-то из нашего мира, улетали безвозвратно, и оставляли после себя одни только воспоминания и боль…

Наконец Алеша оторвался от ледового зверя и сам, словно зверь, метнулся к Оле — она лежала недвижимая, вся одетая в небесную белизну и только у сердца ее, словно кто-то положил горсть ярко-красной рябины… Из надорванного Алешиного горла вместе с кровью рвался захлебывающийся, беспрерывный, демонический, волчий, вой. Эта боль была слишком велика, она раздирала его раскалеными щипцами, вырывала глаза, которые и так ничего не видели — только ЕЁ…

Как хотелось вернуться ему назад: куда угодно, в какую угодно часть их пути — только рядом с ней, это было бы для него величайшим счастьем — вновь пережить все пережитое, но только бы ОНА была жива… А боль все нарастала и он закричал чудовищным криком:

— ОЛЯ, ГДЕ ЖЕ ТЫ?!!! ОЛЕЧКА!!!

Слезы, смешиваясь с кровью текли по его щекам, падали на лед…

В глазах все больше и больше темнело и тогда он почти с радостью понял — это конец его пути, ничего не будет дальше, только холодный покой и безмолвие…

Олино лицо растворилось во тьме, и он почувствовал, что падает в бездонную пропасть. Из горла его раздался мученический стон, в котором едва кто-либо смог бы разобрать два слова:

— Прощай… жизнь…

Он вновь видел вокруг бледное свечение сгущающиеся впереди во тьму, в лицо его дул сильный ветер и над всем этим поднимались в бесконечность одетые солнечным светом врата.

Здесь, во владениях Снежной колдуньи два мира слились в единое, причудливое полотно.

— Нет! Нет! — кричал в душе своей Алеша, — Я не хочу ничего этого теперь. Ненужен мне мир снов купленный такой дорогой ценой! Ничто никогда не принесет мне теперь счастье! Ничто: ни родина, ни сны не залечут этой раны, и боль эта слишком страшна… я скоро просто сойду с ума… Оля!.. Оля!..

— Я здесь! — от этого неожиданного прозвучавшего Олиного голоса, Алеша вскинул голову, и увидел ее: она стояла в воздухе рядом с ним, вся светящаяся, воздушная, в легком белом платье, волосы ее, точно волны, колыхались, и в тоже время каждая черточка в ней была отчетливо видна, хотя она каждое мгновенье как-то неуловимо изменялась и все же это была она единственная…

Алеша не выдержал и закричал от перехода который произошел в его душе: из бездны преисподней, из самой страшной муки, которую только можно было себе вообразить, в один миг он взмыл в самый купол небес, и даже прорезал его; в один миг пронзил он все состояния души человеческой, в один миг воспрял он из пепла огромным древом…

— Я здесь любимый мой, — голос Оли стал еще чище, еще возвышенее, и в то же время он не был холоден — он был живым, еще более живым, более свободным чем когда бы то нибыло. — Я все знаю… все что ты пережил сейчас… знай Алеша, что теперь я всегда буду с тобой. Ну а теперь вперед, кажется все в сборе…

И что же: здесь был и Чунг, здесь был и Жар: теперь одетый настоящим ярким пламенем — он приветствовал Алешу громким лаем и выпустил изо рта, словно змей, языки пламени. Здесь был и Вихрь; черный конь с неукротимым сиянием в глазах, подлетел к Алеше, размахивая черными крылами, встал перед ним и в нетерпении ударил по льду копытом высекая в воздух снопы искр.

— Оля знала бы ты…

— Да я все знаю, не надо слов…

— Да я… да я ничего и не могу говорить… не могу выразить это словами. — и вдруг закричал громко, вскакивая на Вихря, — Вперед!

Алеша двигался вперед сразу в двух мирах и чувствовал и видел сразу все вместе, смешанное меж собой: он поднимался нечеловеческим усилием в ледяном гроте от тела Оли, все еще роняя капли крови, все еще клоня голову. И в тоже время он садился на крылатого Вихря в Мертвом мире; слышал голос Оли и видел Врата…

Все ближе и ближе врата; Алеша чувствовал и видел как поднимается к ним Вихрь, как летит рядом с ним, воспламеняя воздух Жар, и Ольга, сильная как буря, и Чунг, похожий на грозовое облако. Он летел и шел по каким-то ледяным гротам, взлетал и взбегал по лестницам; и весь пылал от счастья: "Она здесь, со мною!"

А врата всё приближались: Алеша видел лучащиеся, переливающиеся волнами тепла и любви барельефы: солнце и луна и звезды, и пейзажи. И еще высоко-высоко вделаны были во врата кольца, за которые надо было дернуть, чтобы они открылись.

Алеша влетел и вбежал в огромную залу, стен которой почти не было видно, а полом служило глубокое, промерзшее до дна озеро. В дальней части залы высился трон из ослепительно черного льда, по обе стороны от него кружили два снежных вихря, на троне же восседала сама Снежная Колдунья.

Когда в зале появились Алеша, Ольга и все остальные — Колдунья вскочила, и оказалась огромной: в десятки метров высотой, с крутящимся стремительно и завораживающим темно-снежном платье. Из глаз ее посыпался снег, изо рта, когда она заговорила, подули морозные ветры. От голоса её холодела кровь и слабела воля.

— Ты пришел!.. Не буду спрашивать зачем ты пришел — вон они вороты твоего мира — ты видишь их прямо за моим троном! Ну что же, человечек, попробуй получить свой мир обратно ха — я посмеюсь!.. — И она крикнула двум снежным вихрям, что ревели у ее трона:

— Разорвать его на кусочки, а сердце принести мне!

Вихри, слегка накренившись вперед, сорвались с места и, словно два зверя, бросились на Алешу.

— Протяну руку! — выкрикнул Чунг и обратился в золотой, горячий меч. Алеша схватил его, и меч стал продолжением его руки. И вороной крылатый конь Вихрь взвился навстречу вихрям снежным. Жар, в нетерпении испуская плавящие лед языки пламени, был рядом, здесь же и Оля… Они столкнулись со снежными вихрями, разорвали, разодрали их на отдельный безвольные снежинки и тогда сама Снежная колдунья бросилась на них…

Она выросла еще больше, поднималась уже на сотни метров, так что трудно было охватить одним взглядом всю ее, к тому же фигура ее с каждым мгновеньем все меньше и меньше напоминала человеческую. Сотни переплетающихся буранов понеслись из нее — они в упоении вгрызались в лед, разрывали его, полнили воздух глыбами, словно змеи извивались, тянулись распростертыми, стремительно вращающимися глотками.

Они метнулись вперед и вверх навстречу снежной колдунье; они вгрызались в водовороты, вихри, в которых стремительно вращался снег такой же острый как битое стекло, они закручивались с чудовищной скоростью вокруг водоворотов — росли вместе с ними…

— Мерзавец!!! — рев снежной колдуньи ледовыми клыками вгрызся в Алёшин череп и проломил его… Но он все еще летел вперед…

Вот вспыхнуло все и он обнаружил, что тонет в тянущимся от горизонта до горизонта болоте; болоте из тощих, изувеченных человеческих тел; их было бесконечное множество, все мироздание было заполнено этим смердящим болотом…

А Оля оказалась в огромной толпе. Сверху безжалостно пекло солнце, стояла невыносимая жара, и мириады человеческих голосов сливались в один мученический стон… Толпа — бесконечная, плотная, нескончаемо перемешивающаяся, нескончаемо говорящая что-то… Она давила, она швыряла Ольгу из стороны в сторону и не было из нее выхода. И тут Ольга услышала детский, зовущий ее голосок… Оля жалостливо вскрикнула и, рассекая толпу руками, подныривая, протискиваясь, побежала на этот детский голосок.

И вот она увидела её — маленькую, сидящую на крошечном пятачке раскаленной поверхности. Каким-то чудом, плотным потоком шныряющие вокруг ноги, не задевали ее; девочка держала в руках цветные кисти и рядом с ней нарисовано было улыбающееся солнышко и задумчивая луна.

— Мама! — нежно прошептала девочка и протянула навстечу Оле свои тоненькие ручки, — Мама! — засмеялась она, когда Ольга подхватила ее на руки… Оля плакала и смеялась, и осыпала девочку поцелуями, а та зашетала ей на ухо:

— Возьми меня отсюда к солнцу и луне!

— Хорошо, хорошо, родненькая моя, — засмеялась, все еще плача, Оля и почувствовала, что за спиной ее выросли крылья и она облаком взмыла, оставив навек ревущую, скребежущую преисподнюю.

Алеша уже наполовину погрузился в вязкое болото человеческой плоти — с ужасом понял он, что все эти несчастные еще живы, шевелятся слабо, стонут, веками погружаются ко дну и затем веками всплывают…

Перед Алешей в воздухе появился летающий ковер — совсем небольшой, только для одного человека, и открылось окно за которым золотились врата. Стоило только взобраться на ковер, полететь, встретить там Олю и… Он рванулся к этому ковру, но тут услышал рядом с собой слабый женский стон:

— Помогите моему мальчику…

Он обернулся: женщина изувеченными руками прижимала к исхудалой, впалой груди, грудного младенца…

И Алеша забыл тогда о своем счастье, ЗАБЫЛ ОБ ОЛЕ, ради того, чтобы спасти эту женщину и младенца, который, когда вырастет, быть может станет лучше и его, и Оли.

С радостью он помог им взобраться на ковер — с радостью хоть и знал, что впереди его ждут долгие века мучений, в которых он будет медленно растворяться в этом болоте, сходить с ума, превращаться в ничто, и никогда не увидит он больше Оли и родины своей…

Вот ковер унес их и Алеша остался один в болоте.

Но это продолжалось лишь краткий миг — затем болото завертелось, и распалось на ледяные обломки, которые со звоном поглотились одним из кровавых буранов…

Вновь он был у Ворот; и почувствовал, что Олина воздушная рука, коснулась его руки, слилась с нею воедино…

Тут Алеша понял, что они не летят больше вверх — нет, они растут, стремительно — становятся двумя великанами. Две души их, словно два бесконечно растущих дерева, для которых века проносятся в мгновенья — все выше и выше взмывали вверх, распускались могучими кронами…

А снежная колдунья вдруг сделалась маленькой — стала снежным комом под их ногами, завизжала испуганно — и уползла в какую-то нору, исчезла без следа…

Не было теперь слабости в их телах, напротив полнились они силой великой; взглянул Алеша на Мертвый мир, как на поверженного врага — жалкой, раздавленной, холодной лепешкой лежал он под его ногами…

Чунг был теперь огромным пышущим золотым светом облаком. Здесь же был и Жар — стихия огненная преданная и гневная; и Вихрь, распустил свои черные крылья…

— Ну вот мы и пришли. — голос Оли пролетел над Мертвым миром, сотрясая его…

Теперь врата были в один рост с Алешей — он протянул руку к их створкам. Едва коснулся вделанных в них колец, как они сами плавно стали перед ним раскрываться; нежный полнящий свет коснулся его лица…

— Прощай, прощай друг! — запело дождем и ветром золотистое облако, которое было когда-то Чунгом, — Меня ждет другой — мой бесконечный мир! И сейчас за створками ворот наши дороги разойдутся, но не на век — знай, что наши миры где-то пересекаются меж собой, и мы еще обязательно встретимся…

И вот ворота открылись полностью, и над ними раскинулось облачное, хранящее в своей бесконечности все сноведения и мечтания небо. Неописуемое в своем многообразии, нескончаемое, все время движущееся…

И они переступили порог…

Запах спелых пшеничных колосьев, чувства вечного покоя, простора и любви; все это реками хлынуло в их души… И они полные любви и счастья поднялись к небу, полня и пронзая его…

Алеша открыл глаза и обнаружил, что лежит на ледовом полу, который сотрясался в смертных судорогах. Время от времени с потолка, сопровождаемые облачками снежной пыли, падали обломки.

Он сразу почувствовал это теплое, бьющееся в его груди — это был бесконечный живой мир его видений.

— Оля, — захрипел он и из рта его потекла струйка крови, смешиваясь с той кровью, которой залито было все вокруг.

Он приподнялся на локте, увидел ее: она лежала рядом с ним, мертвая, наполненная небесной белезной, с горстью красной рябины около сердца.

Не отчаяние, но светлая вечная печаль, которая сродни была любви охватила его теплым согревающим облаком.

Он помнил ее слова, и он знал, что теперь они действительно никогда не расстануться, что теперь каждую ночь будут встречаться они в том бесконечном мире, а потом в один прекрасный день, когда смерть коснется и его, встретятся там уже навсегда…

Алеша осторожно подхватил ее тело: она была легка, невесома. Он понес ее, не чувствуя ног, словно бы паря по воздуху; все всматриваясь в ее лицо, запоминая на прощание каждую ее черточку…

Потом он вышел на берег подводного грота и там встречала его ледовая лодка — он сел в нее, и она стремительно понесла его прочь, по ледяным туннелям.

На берегу озера, что звенело и переливалось под дворцом-цветком, встречала их Снегурочка, и над головой ее светился, роняя вниз в воду солнечные лучи ледовый купол, и весь воздух был наполнен прохладным, полным жизни свечением, плескалась темно синяя с разлитыми на ней солнечно-небесными стягами вода; под сводами эхом звучала пульсация этой воды: и здесь была жизнь, и здесь в самом сердце тьмы и холода пела она свою победную песнь!

В снежном вихре подняла Снегурочка Алешу на вершину дворца-цветка; и подняв свои руки к сияющему темной глубиной и северной радугой небу, закричала выпуская из груди стремительную снежную птицу:

— Отец! Отец!

Прошло некоторое время, и вот с небес на снежной колеснице, запряженной тремя белыми конями, которые высекали копытами из воздуха снежные искры, спустился к дочери своей Дед-Мороз.

Она сказала ему краткие слова, поведав обо всем…

Потом был полет на колестнице: она мчалась, над облаками и иногда в их разрывых показывались далекие земли; ниточки бегущих по ним дорог, замки, города, горы, морские просторы, покрытые пенистыми волнами, паруса кораблей плывущими куда-то к неведомому…

Он слышал раскатистый голос Деда-Мороза, который правил колестницей:

— В холодный темный зимний день суждено вернуться тебе на родину. Но знай, что совсем близка весна.

— Вы знаете куда… — с громко стучащим сердцем, беззвучно спрашивал Алеша.

И тот могучий волшебник, которого детвора называла Дедом-Морозом, с величайшим уважением в голосе отвечал ему:

— Да я знаю это место… Я хотел сказать тебе еще одно: о даре, который дан теперь тебе, дар которым можешь пользоваться весь небольшой остаток свой жизни. Отныне ты станешь целителем для тех чьи душа измучена; болит своей пустотой. И ты будешь слышать их безмолвные, неосознаные вопли, также как и я слышу сейчас твой беззвучный, но могучий голос. Ты сможешь излечивать их: стоит тебе только, взглянуть им в глаза и тогда увидят они истинный путь и если захотят пойдут по нему..

И Алеша беззвучно, зная, что его услышат отвечал:

— Пусть будет так. Я стану целителем. И правда, что не долог будет мой жизненный путь, я чувствую, что то, что пережил я, было слишком тяжело. Но и длинная жизнь лишь мгновенье против вечности, и длинная жизнь может быть гораздо более пустой чем жизнь короткая.

— Истину, истину говоришь! Вижу — долго останутся в памяти людской рассказы о твоих грядущих деяниях, а теперь ты дома!

Сквозь разрывы темных туч нырнули они вниз, к земле родимой, укрытой белым ковром, и день действительно был темным: из туч падал снег, стволы березок одиноко качались на ветру. Это была та самая роща, которую Алеша все время хранил в своей душе и потому вовсе не восторжен был увидив ее, а лишь принял как должное, как часть самого себя.

Сани опустились на берегу спящего подо льдом озерца, и Алеша, оглядевшись увидел любимую Олину березу. Он сразу понял, что это именно она: чем-то заметным только для души выделалась она среди своих сестер; что-то хранящее в себе печальную память об Оле было в каждом ее изгибе.

Алеша подошел и положил прямо под ее стволом Олино тело — такое же белое как и снег вокруг и береза. Тогда случилось чудо: снег раздался в стороны, обнажая расступившееся лоно земли, которое приняло в себя Олино тело, обратив его в прах.

И из земли навстречу темному небу, навстречу холодному ветру, потянулся одинокий, тонкий, нежный подснежник. Вьюга выла, ветер завывал, но ничего не в силах были они сделать этому первому предвестнику грядущей весны.

Над этим подснежником склонился на коленях Алеша, он нежно целовал окровавленными губами тонкие лепестки, роняя слезы, шептал в душе то, что нельзя выразить словами.

А на следующий день наступила весна: небо прояснилось, забрезжило нежным светом, мир залился яркими красками, и отовсюду слышалось неумолкающее, прекрасное, полнящее все мировоздание пение жизни.