Проклятье

Глава 7. Седьмая ступень

Скорчившись, она сидела на его кровати. Кресло Алекса стояло на середине комнаты — далеко. Может, чтобы она не смогла увидеть, как его трясёт.

До праздников оставалось чуть больше недели, когда Маша решила снова объявиться перед Алексом. Ей стало легче. По крайней мере, больше не хотелось забраться на шкаф и свернуться там клубком.

Гулять по улицам всё равно приходилось осторожно — на каждом шагу напоминая себе, что люди видят её, и что нельзя открыть дверь, не прикасаясь к ней. И что говорить нужно словами.

— Я просто не понимаю. Если ты хотела меня бросить, почему нельзя просто сказать об этом? — Голос Алекса сорвался на высокие ноты.

— Пойми, мне сложно объяснить тебе. Многое произошло. Но ты здесь ни при чём.

Он всплеснул руками, звонко шлёпнул по подлокотникам кресла. Наверное, на кухне вздрогнула его мама. Она сидела там и ждала, чем закончится разговор.

— Скажи честно, ты меня любишь? Вот хоть немного?

Маша сглотнула горькую слюну. Она научилась ходить по улицам и открывать двери, но с чувствами всё равно было сложно.

— Алекс, я хорошо отношусь к тебе. Иначе я бы не пришла. Ты можешь оценить хоть это. Понимаешь, на самом деле, очень мало людей, которые… которым…

— Которые ко мне хорошо относятся, да? Ты это хотела сказать — очень мало людей, которым не плевать на меня? Это всё потому, что я урод?

— Нет, я не о том.

Она вернулась потому, что ей было, к кому возвращаться. Потому что каждый вечер к ней приходила Сабрина и сидела рядом. Маша уже не была сущностью, и она не могла обхватить Сабрину собой. И человеком она ещё не была, чтобы донести благодарность словами. Зимними вечерами они так и сидели друг против друга. Молча.

Потом Сабрина по ночам готовилась к занятиям, чтобы не бросить учёбу окончательно.

— Очень мало людей, способных на хорошее отношение. Способных любить — ещё меньше, наверное. Мы просто могли бы…

— Мы не могли бы, не могли! — закричал Алекс, кулаками ударяя по подлокотникам. Беспомощный и жалкий. — Я тебя люблю и ненавижу, ясно?

— Когда любят — не могу ненавидеть.

— Могут!

В коридоре послышались шаги, и затихли они под дверью. Маша так и видела, как эта женщина стояла там, сжимая и разжимая кулаки — её сына обидели.

— Убирайся, — сказал Алекс.

За дверью его мама вздохнула с облегчением — Маша ощущала её вздох всем телом.

Она могла бы завладеть этим домом. Невидимым руками она потянулась, обхватывая комнату, увидела всё сверху: вычурную люстру, пушистый ковёр, зеркало в ванной и зелёную с переливами плитку.

Маша ощутила в себе силу — забытый сладкий привкус. Женщина за дверью была в её власти, и парень в инвалидном кресле тоже. Она смотрела на них сквозь стены, из зеркал и оконных стёкол, из каждого хрусталика в люстре. Она была полом под их ногами, дверными ручками, которые выскальзывали из их пальцев. Сжать и ударить немного — они увидят. Они закричат, а Маша будет пить их страх. Нет.

Она тряхнула головой. Встала.

— Тогда я пойду. Пока, Алекс.

Тяжёлая дверь хлопнула за её спиной, впиваясь в косяк тонкими щупальцами замков. Маша постояла на лестничной площадке, вдыхая спёртый воздух.

«Человеком быть лучше, чем сущностью, — сказала она себе. — Человеком быть лучше».

— Почему?

— Человек может, что угодно. Столько вариантов! А ты хочешь быть сущностью, не мочь даже выйти из своего дома, застрять там, да?

Сабрина мерила комнату шагами. Она явно злилась — потому что не могла объяснить. Она думала, что лучше — и всё. Но Маша спорила.

— Какие варианты? — в который раз повторила она. — Кто угодно может растоптать мою любовь, уничтожить меня. Просто использовать и уйти. А сущность всесильна. Я была с ним, сколько хотела. Я была ему ближе любовницы. Я могла бы убить его, вытащить его душу и оставить с собой навсегда, если бы только захотела.

Сабрина замолчала и села рядом с Машей на больничную кровать. Мягко просел матрас. Палата была одноместной, им никто не мешал, только в окно, выходящее в коридор, иногда поглядывали медсёстры.

— Маша, ну скажи, зачем он тебе? Он же самовлюблённый престарелый неудачник. В его возрасте мужчины дослуживаются до полковника, горы сворачивают, аномалии на раз-два разделывают, котят там с деревьев снимают. А он что? Ты посмотри на наших преподавателей. Горгулья была военной, но её отправили в отставку из-за ранения. Ли давно на пенсии. С Максимом вообще очень мутная история. Аннет только и способна, что учебник вызубрить и пересказать. А Миф что? Раз он такой умный и сильный, почему не добился большего? Хочешь сказать, он великий учёный? Маша, я смотрела в библиотеке, единственная статья, которую он написал за год, это в соавторстве с тобой.

— Почему он меня не любит? Я некрасивая, да? Глупая? — Язык плохо её слушался, хотелось просто обхватить Сабрину собой, впитать её мысли и донести ей свои. Но так было нельзя.

Глаза Сабрины стали печальными.

— В том то и дело. Ты видела его женщин? Одна — курица-наседка, другая — серая мышь. А ты… он просто боится тебя. Рядом с тобой он — ничтожество, пустое место. Ты уже сейчас обошла его на сотню шагов. Он завидует тебе. Чёрная зависть. Ты даже с сущностью в заброшенной больнице разделалась, а он сбежал в ужасе.

— Он сказал, что я не разделалась. Просто повезло.

— Думаешь, он всегда правду говорит? Он брал тебя с собой, потому что хотел чему-то научить? Да он просто тебя использовал, потому что сам ничего не мог. Ты слышишь меня? — Сабрина повысила голос.

Маша кивнула. Она уже умела говорить, но ещё не умела плакать, и невыплаканное горе стояло комом в горле. В прежнем состоянии она стала бы колотить стёкла и посуду, страшно выть в трубах. Сейчас она могла только беспомощно дрожать.

— Я его не проклинала. Я же никогда не испытывала к нему ненависти.

Сабрина обняла её. Маша прижалась к плечу подруги, непривычно ощущая прикосновения, запахи, звуки. От её волос знакомо пахло арабскими духами. От всего этого кружилась голова.

— Знаю, — сказала Сабрина. — Ты не умеешь ненавидеть. Потому к тебе незнакомые люди на улицах тянутся. Да что люди, даже сущности.

В окна с шорохом сыпался предпраздничный снег — сухая крупа. Переступая босыми ногами, Ляля стояла на табурете посреди комнаты. Топорщился неподрубленными краями подол платья — зелёного в чёрную звёздочку.

— Долго ещё, а?

— Будешь дёргаться — как воткну в тебя булавку, — пообещала Маша, поднимаясь с корточек. Сотнями иголок покалывало онемевшие ноги. — Снимай, буду дошивать.

— Воткни уже, если тебе от этого полегчает, — проворчала Ляля, барахтаясь в сколотом булавками платье. Их перламутровые разноцветные головки были как насекомые на чёрных звёздах.

Как только она осталась в белье, в коридоре зашумели шаги.

— Вот как всегда, — буркнула Ляля, заворачиваясь в покрывало.

Дверь хлопнула. Дыша утренним морозом, в комнату влетела Сабрина. Бросила сумку на стул.

— Как зачёт? — поинтересовалась Маша, поднимая голову от шитья. Она сидела, привалившись боком к процессору — грелась. В комнате было прохладно, хоть давно уже включили отопление. Компьютер успокаивающе гудел.

— Сдала. Ну а что делать, не все же произвели такое неизгладимое впечатление на философа, что он им автоматы влепил. Приходится вот сдавать, как видишь.

Снег таял на чёрных волосах. Сабрина бродила по комнате, звенящая от молчания, как дерево в инее, включая чайник, разгребая тетради на столе. Три учебника по философии отправились в сумку — «на вынос». Два учебника по криминальной психологии — на стол.

Следом за Сабриной в комнату ввалились Ник, Рауль и Мартимер. Расселись по стульям и кроватям, потом Ник спросил:

— Можно к вам?

Ляля зашевелилась в своём коконе из покрывала.

— Нельзя, раз уж ты спросил.

Обсудили зачёт: кто блеснул цитатой Канта и назвал его Контом, кто рассыпал по полу шпаргалки, кто довёл философа до нервного хохота. Маша смеялась до боли в скулах. Она уже умела смеяться.

— Эх, — мечтательно сказал Мартимер, обмахиваясь зачёткой. — Вот пережить бы ещё три экзамена, а там — каникулы. Домой поеду.

«Домой», — сладко закололо у всех в сердце. Такое простое заклинание счастья.

— Три? — Ляля, похожая на большую зелёную гусеницу, добралась до него и ткнула босой ногой под колено. — Четыре, чукча.

— А, — он замялся. — Три. Я вам сказать забыл, сущностей перенесли на летнюю сессию.

Маша уткнулась в шитьё, сделав вид, что не существует. Когда упоминали Мифа, ей отчаянно хотелось сделаться комком пыли. Миф был ей, как больная часть тела, на которую все таращатся. Как уродливая рана наискосок лица.

— Миф, сказали, в больнице. Скорее всего, до сессии не выйдет. Так что летом.

Царапался в окна сухой снег.

— А что с ним? — спросил Ник, покосившись на Машу.

Она чувствовала его взгляд. Взгляды их всех.

— А кто его знает.

— Так. Тихо! — скомандовала Сабрина. — А ну марш за чашками. А то у нас столько нет, на вас не запасёшься.

Как только парни вышли, Маша опустила платье на колени и отвернулась к стене.

— Эй, — забеспокоилась Ляля.

Она ни в чём не обвиняла Мифа, хотя хмурый следователь требовал написать заявление. Похищение — ладно, чёрт с ним, ну хотя бы на оставление в опасности.

— Ты же была в опасности, ты понимала это, а он, как преподаватель, нёс ответственность…

Она отказывалась, отодвигала подальше лист бумаги и казённую ручку, затисканную множеством влажных пальцев.

— Я сама, понимаете?

— Сама. — Капитан злился, она чуяла, когда тянулась к нему невидимыми руками. Он злился, хотя голос звучал обыденно, даже безразлично. — Что сама? Сама заставила его увезти тебя в другой город и запереть в квартире? Может, умоляла ещё, а он героически отказывался?

— Сама, — шёпотом повторяла Маша, охрипшая от споров.

— То есть ты понимаешь, что этот человек — преступник, что он будет и дальше так поступать, с тобой, да мало ли, с кем ещё, но отказываешься помочь мне?

Для того чтобы видеть насквозь, не обязательно иметь невидимые руки. Этот следователь видел её насквозь, будучи обычным человеком. Самым обычным. Она чувствовала, как заливается краской.

— Ты же сама — будущий военный, защитница. Ты не можешь понять, что оставлять всякую сволочь безнаказанной — нельзя?

Маша зажимала рот руками и беззвучно рыдала от отчаяния. Первой не выдержала Горгулья, которая была обязана присутствовать на всех допросах подопечной. До сих пор она ничем не выдавала своего присутствия, сидела на стуле в углу, казалось, даже не слушала. Но вдруг встала.

— Оставьте вы её. Видите — не станет она ничего писать.

— Вот и спасай таких, — выплюнул им вслед капитан.

Маша долго ждала, что Миф придёт к ней хотя бы поговорить. Она не стала бы требовать от него объяснений. Дни складывались в бесконечные монологи — некому было высказать всё, что копилось внутри.

Вечер накатился быстро и необратимо. Маша едва успела дошить платье и вынуть из него последние булавки — причёсанная и надушенная Ляля уже собиралась впрыгнуть в него и так.

— Какая я теперь раскрасавица. А вы что встали? Одевайтесь уже, чукчи, скоро начнётся.

— Пойдём? — спросила Сабрина, когда Ляля, по-солдатски топая, выскочила из комнаты. — Как ты?

— Я отлично, правда, — через силу улыбнулась Маша. — Пусть сам разбирается.

— Ну вот и правильно, — вздохнула Сабрина. Поверила или нет — не ясно, всё-таки она слишком хорошо знала Машу.

Но тогда она сама верила в то, что говорила. Маша старательно выслушала поздравительную речь ректора, похлопала. Потом был концерт самодеятельности — его она почти не смотрела, просидела, ткнувшись лбом в спинку переднего кресла.

Когда приглушили свет и объявили бал, Маша потихоньку выбралась из актового зала и сбежала вниз по лестницам. Институт стоял тихий и праздничный, и приглушённая музыка из зала долетала даже к посту охранника.

Маша выбралась под зимний ветер, постояла на пороге, решаясь на следующий шаг. Если она придёт к нему — что скажет? А если он не станет говорить с ней? Если её просто не пустят в больницу?

Она рассовала по карманам куртки пропуск, ключи и деньги. Пожалела, что надела юбку — единственное, что было нарядного в шкафу, — но мороз кусал теперь через тонкие колготки. В небе загорались робкие звёзды.

Долго не было автобуса. Маша стояла на остановке одна и совсем продрогла, когда он приехал — почти пустой, тёплый изнутри. Она вошла, села рядом с радиатором. Потекли мимо разукрашенные огнями улицы. В стекле она видела своё отражение и обводила его пальцем.

«Было так: мальчишки гоняли по площадке мяч, — рассказала она своему отражению, — А потом один из них сказал, мол, а вы знаете, что в старом двухэтажном доме — вон, видите, рядом с новой пятнадцатиэтажкой — живёт привидение. Когда-то давно там жила семья, но что-то у них случилось, то ли глава семьи перепил и зарубил жену топором, то ли повесился кто-то от неразделённой любви, но теперь там никто не живёт, и даже подходить боятся, потому что там — нечисть. Привидения, значит.

Мальчишки сделали вид, что не поверили. А потом, когда немного стемнело, стали друг друга подначивать. Брать на слабо. Так и пошли все вместе в старый дом. Вошли и видят: обычный заброшенный дом, хлам везде, битые стёкла. Было ещё достаточно светло, чтобы различать предметы. Они бегали, пугали друг друга, изображали жуткий вой.

Стемнело ещё сильнее, и они нашли лестницу на второй этаж. Не вспомнить уже, кто первый сказал, что привидение живёт на втором этаже, но идти туда никто не решался. В конце концов, один пошёл.

Лестница была старая, скрипела на сотню голосов, вся ходила ходуном. Но он шёл, потому что в спину смотрели товарищи, в глазах которых ему очень не хотелось выглядеть трусом.

Когда он поставил ногу на седьмую ступеньку, старая доска проломилась. Он упал, цепляясь за перила, но и перила не выдержали. Рухнула вся лестница — целая гора гнилых досок. Он кричал, но его друзья уже разбегались. Он упал — и лестница завалила его сверху.

Потом ему трудно было ходить, потому что болела нога — она стала ненормально огромной, безобразной. Ему приходилось волочить её за собой. Ещё у него не было лица, потому что падал он лицом вниз и расшиб его в кровавое месиво — потому он не видел.

Ещё он был очень голоден, потому что никто и никогда не забирался в старый дом на улице Восстания. Все знали, что там живёт призрак. Теперь уже — это было правдой».

Маша выскочила из автобуса за остановку до больницы. Она шла по притихшему тротуару, пушистому от снега. Следом за ней шли они: калека из чёрного дома, женщина-кладбище, пёс на тонких длинных лапах и мальчишка в грязной куртке. Снег под светом фонарей делался похожим на плесень.

«В одной семье дети очень просили завести собаку, и вот однажды они принесли в дом красивого ласкового щенка. Щенок всем нравится, он был такой смышлёный, запросто носил всем тапки, и даже родители, которые были против животных в доме, согласились его оставить.

Но однажды случилось несчастье — щенка выпустили побегать, он упал в выгребную яму, долго барахтался там, а когда его нашли и вытащили — он был уже совсем уставшим и мокрым. Он заболел — ничего не ел, тельце пошло язвами.

Дети плакали. Однажды они проснулись и не нашли щенка. Отец сказал им, что он, должно быть, гуляет где-то, а может даже заблудился. Дети искали его везде, где могли, но так и не нашли.

Щенок вернулся через день — грязный, дрожащий, ничего не стал есть, только попил воды и лежал на своём коврике. Дети обрадовались, гладили его, пытались накормить, но отец с матерью смотрели хмуро. Одёргивали их, мол, он же больной, ещё заразитесь.

На следующий день щенок снова пропал, и повторилась та же история. Но в этот раз он не пришёл ни на следующий день, ни через. Он пришёл через неделю, совсем уже слабый. Он не мог даже пить. Ночью он умер.

Отец отнёс его подальше и закопал, и тогда же дети узнали, что оба раза он заводил их щенка подальше, чтобы тот не смог вернуться. Во второй раз он даже завёз его на другой берег озера. Больной, — так объяснился отец, — вдруг вы бы заразились.

Но щенок вернулся снова. Теперь он изменился, он больше никогда не смог ни есть, ни спать. Он просто очень хотел вернуться туда, где его ждали.

В том доме больше никогда и никто не жил, и когда его снесли, на его месте даже не смогли построить новый».

Иллюминация проспектов осталась позади, Маша свернула во дворы, чтобы вокруг было меньше фонарей и людей. Их и так было немного — в предпраздничном городе, в хрупком морозном вечере живые жители города разбегались по домам. Она замерзала и тут же забывала об этом, потому что четверо обступали её.

«У одного мальчика умер папа, и мама вышла замуж второй раз. Но отчим невзлюбил мальчика, и как только мама уходила из дома — бил, издевался, как мог, выгонял его на улицу. Мама не верила в рассказы мальчика, она думала, что это обычная детская ревность.

Но однажды отчим ударил мальчика так, что тот умер. Тогда отчим закопал его тело рядом с домом, а матери сказал, что мальчишка, наверное, сбежал куда-то и скоро вернётся. Мама заплакала и стала искать мальчика, но найти не могла.

Мальчик всегда был рядом, но она его не видела. Он оказался привязан к дому и не мог даже уйти к тем родным, которые были похоронены на местном кладбище. Он так и остался не в мире живых и не в мире мёртвых — посередине. И к человеку, который умирал, он приходил воплощением смерти, чтобы проводить его душу туда, куда ему самому дороги не было».

Она дышала на коченеющие пальцы — перчатки остались в комнате. Снежинки падали на лицо и каплями воды текли по щекам, по шее.

«Эта женщина была известна всему посёлку. Местная легенда и развлечение — сумасшедшая. Её покосившийся убогий домик ютился на окраине. Чаще всего женщина никого не трогала — просто сидела на обочине и плакала. Если какой-нибудь сердобольный незнакомец спрашивал, чем ей помочь, она трясла головой, выкрикивала только:

— Сын! Сын мой ушёл. На войну, без разрешения. Я запретила ему, а он ушёл. Я всё жду, а он всё не возвращается.

Она не хотела слушать, что война закончилась много лет назад. Она всё плакала и плакала, пока не исчезла. Жители посёлка забеспокоились, пошли к ней домой и нашли там её труп. Женщина была одета в старомодное платье, на руках — перчатки, испачканные в земле. Было похоже, что перед смертью она копала земляной пол своей хибары. Удивились, но не слишком — всё-таки сумасшедшая, что с неё взять.

Вскоре её похоронили, а на месте её дома решили построить новый — нашлись хозяева и желающие. А когда принялись копать яму для фундамента, нашли человеческие кости в полуистлевшей военной форме. Череп был проломлен, а шее нашёлся именной жетон.

Это был сын умершей женщины, которого она убила сама, лишь бы не выпустить из дома. Сумасшедшая. Сумасшедшая».

Маша сидела на каменной тумбе, у лап оскалившегося демона. Ей не было холодно — она давно стала частью города, а город не может мёрзнуть. Четверо стояли полукругом. Каждый — неподвижная восковая кукла.

— Знаете, мы с вами больше не увидимся, — сказала Маша. — Я не смогу к вам приходить. Но я буду вас помнить. Обещаю.

Где-то далеко взорвался фейерверк, рассыпав по желтому мрамору неба цветные осколки. Квадраты окон зажигались и гасли, поднимался и утихал ветер.

Они ушли по очереди, и каждый на прощание прикасался к Машиной руке, даря каплю собственной силы, как когда-то она дарила им свою кровь. Последним ушёл Смертёныш, и когда его фигурка растворилась в сыпучем снеге, Маша ещё сидела на каменной тумбе. Слушала холодный город, смотрела в небо. Прощалась.

Когда холод пророс в ней изнутри, Маша поднялась и побежала через широкий двор. Здание больницы было уже близко — через дорогу, где впустую мигал светофор.

Она вошла: никого не было в просторном холле. На вымытых ступенях оставались её следы — потёки тающего снега. Мимо прошла санитарка, охая и вздыхая, что приходится работать в такой праздник, на непрошеную гостью она не обратила и капли внимания.

Маша бежала по лестницам, старательно перепрыгивая седьмые ступени на каждой. Она не смотрела в тёмные окна, не оборачивалась, слыша шорохи за спиной. В тёмной ванной жутко выли трубы — Маша пробежала мимо.

У кого-то из пациентов она спросила про Мифа, ей указали в конец коридора. Под высокими потолками притаились тени — свет горел не везде, а в том отростке коридора, куда она попала, было совсем мрачно. Маша стукнулась в одинокую дверь — никто не ответил, и она вошла.

Здесь пахло сигаретным дымом, но совсем не так, как пахло им в кабинете под лестницей. Здесь витал только призрак того запаха, и Миф — нет, его призрак — стоял у окна, под открытой форточкой. Просторное помещение, гулкое и холодное, освещалось только городскими фонарями.

— Спасибо, что пришла, — сказал он как обычно. Колечко дыма вместе с окурком улетело в прозрачную темноту.

Маша сняла мокрую куртку и бросила её на железный стол. Она ощутила на себе взгляд Мифа: коленки под тонкими колготками, завиток волос, прилипший к щеке. Вряд ли она ему нравилась, хоть когда-то, но он смотрел, не отрываясь.

На Мифе были футболка с драконом, потёртые джинсы. Он снял очки, повертел их за дужку, снова надел.

— Знаешь, — сказал он, наконец. — Всё, это пат. Я не знаю, что теперь делать. Но когда ты пришла, мне вдруг стало легче. Знаешь, давай попробуем так. Ты же хочешь этого.

Маша подалась к нему, пальцы скользнули по нарисованной драконьей пасти. Однажды так уже было — она помнила, как хорошо было прикасаться к нему, как замирал внутри приступ отчаянного восторга. Маша протянула руку и, сняв с него очки, на ощупь опустила их на подоконник. Холодный ветер из приоткрытого окна полоснул её по руке.

Маша поцеловала Мифа. Ощутила тонкий запах табачного дыма, горький привкус во рту, его волосы у себя под пальцами, его губы — пересохшие — под своими губами. Руки Мифа по-хозяйски легли ей на талию.

Ничто внутри не дрогнуло.

Она отстранилась и через его плечо посмотрела в разукрашенную ночь за окном.

— Я никогда не испытывала к вам ненависти. Но может быть, этого и не нужно. Для кого-то проклятье — ненависть. Для кого-то — любовь. — Она помолчала и поправила: — Для вас — моя любовь.

— Как грустно, — отозвался Миф. Он тоже смотрел в сторону, поверх её плеча. Куда-то в тёмный угол.

— Я рассказала истории тех, кто был ко мне привязан, и они смогли уйти. Расскажите мою историю, чтобы я ушла. Я не могу больше так. Я не хочу вас любить.

«Одна девочка влюбилась в своего преподавателя. Это была симпатичная и умная девочка, и раньше она не позволяла себе всяких вольностей. Но в этот раз вышло так — она взяла и влюбилась.

У преподавателя была жена и дочь, а ещё — любовница, так что девочке не осталось места в его жизни. Поэтому её любовь стала для него проклятьем. Преподавателю сделалось очень плохо от её любви — он мучился, болел, не понимал, что с ним происходит. В жизни всё пошло кувырком.

А она искренне считала, что любовь несёт добро и счастье, и никогда не думала, что может быть наоборот.

Тогда преподаватель решился на страшный шаг — он захотел уничтожить девочку вместе с её любовью. Он запер её в старом доме, на верхнем этаже, чтобы она не могла сбежать. Дом был давно брошен, до людского жилья — далеко, она не могла позвать на помощь. Она умерла, а потом пришла в дом к своему преподавателю, потому что очень хотела остаться с ним навсегда. Тогда она ещё не поняла, что любовь для него — проклятье».