Призрачный сфинкс

14. Иное

Игорь Владимирович Ковалев лежал на своей кровати в палате номер семь. И в палате, и за окном было темно, потому что шел уже второй час ночи, но Ковалев не спал. Он смотрел в темноту широко открытыми глазами и глубоко и ровно дышал. Тишину сотрясал храп Левченко, у которого, несмотря на все процедуры, таблетки и уколы все чаще происходили «сбои в программе», но Ковалев не слышал этих громоподобных раскатов. Он был далеко от больничной палаты, вернее, палата была только ничтожной частью его необъятной космической сущности – во всякое случае, так ему представлялось.

Мелькали, мелькали, сменяя одна другую, картины-образы, объемные, цветные, и не понять было – картины ли это или обрывки реальности, сотен разных реальностей разных слоев бытия…

– Не всякий сирруш превращается в дракона… – беззвучно шептали губы Ковалева. – Но сирруш может… превратиться в дракона… Может!..

Храп Левченко, шаги санитаров в коридоре, звездное небо за окном и скамейки под звездным небом – все это было по одну сторону незримой черты. А за чертой…

А за чертой – по холодной осенней жиже мимо одинаковых домов медленно полз дракон. Дома с любопытством разглядывали его десятками светящихся окон. Дорога была разбита колесами самосвалов, недавний дождь разбросал по ней мутные пятна луж – и новый микрорайон оказался островом, отделенным от ближайшей троллейбусной остановки океаном грязи.

За домами раскинулись желтые поля, пока еще независимые, но город тянулся уже и туда, выслав разведчиками многочисленные вагончики строителей. Подобные нелепым чудовищам подъемные краны вздымались в темное небо, и яркие фонари на их длинных стрелах освещали недостроенные белые стены, оранжевые переплеты оконных рам, провалы на месте будущих дверей. Дракон с опаской посматривал на неподвижных гигантов, пригибая ушастую голову к самой дороге, так что грязь скользкими комками забивалась в его трепещущие чуткие ноздри.

Он приполз на окраину города из-за желтых мокрых полей, с трудом выбравшись из пещеры в овраге. Дракон был очень стар и долгие годы не покидал своего логова. Он лежал в полусне у сырых стен пещеры, иногда вздрагивал от гула пролетающих самолетов и встревоженно шевелил слабыми крыльями, которые больше не могли поднять его в воздух.

Он не знал, сколько лет или веков прошло с тех пор, как в последний раз он поднимался над степью. Тогда летний ветер нес его вперед, крылья грозно шумели, рассекая воздух, в стеклянные глаза било солнце, и огромная тень легко скакала по земле через холмики и овраги все ближе и ближе к шестиугольнику крепости. Крепость стояла на холме, опоясанном рвом с водой. Вниз по склону от ее стен сбегали маленькие белые домики, улочки ныряли в зеленые облака садов и обрывались у вертлявой неширокой речушки, а дальше, до самого горизонта, до далекого моря, расстилалась покрытая высокими травами степь. Он сделал круг над крепостью – и его розовые уши, похожие на две огромные морские раковины, тут же уловили волны страха, расплескавшиеся в воздухе от бегущих в разные стороны маленьких двуногих существ. Существа прятались в домиках, падали в траву под деревьями, закрывая головы хрупкими конечностями, и дракон довольно урчал, неторопливо кружась над ними в туче песка, пыли и сорванных листьев. Его выпуклые изумрудные глаза выбирали жертву, шершавый язык трепетал, уже почти ощущая сладкий вкус мяса и крови. Он вытянул когтистые лапы, собираясь ринуться вниз, на дорогу, где застыло испуганное существо, – и в этот момент горло его пронзила острая боль. Дракон заревел, и от страшного рева пригнулись к земле деревья и солома полетела с крыш.

Существо кричало и извивалось, пытаясь вырваться из его когтей, а он тяжело летел назад, к пещере, и от боли небо и солнце казались ему черными. Он не заметил всадников, мчавшихся в клубах пыли по степи, – и опять заревел от укуса в крыло. Подобно урагану устремился дракон к земле, и всадники рассыпались, бросились назад, в ужасе пригнувшись к шеям коней.

Крыло и горло нестерпимо болели, но он все-таки добрался до пещеры и, грозно шипя, вполз под черные своды. Злобно ударив крылом о стену, он сломал засевшую в нем стрелу, но боль не прошла. Он разорвал добычу когтями, но не смог проглотить ни куска – вторая стрела застряла поперек горла…

Ему неведомо было, что поразили его отравленные стрелы.

С тех пор дракон больше не мог летать. Когда муки голода становились нестерпимыми, он выползал в степь и пытался ловить маленьких юрких зверьков. Но удача приходила к нему редко, потому что бесполезные крылья волочились по земле, делая его неуклюжим и беспомощным. Дракон жадно пил речную воду, на время обманывая желудок, но слабел все больше и больше. От слабости он засыпал, и спал почти не пробуждаясь, потому что во сне притуплялся голод и чуть утихала боль. Это был даже не сон, а тяжелая дремота, соединявшая в бесконечную однообразную цепь лето и осень, зиму и весну. Когда приходила весна, дракон просыпался, потому что пещера наполнялась талой водой. Иногда вода приносила безвкусные трупики степных зверьков, и он без всякого желания пожирал их, страшно мыча от непроходящей боли в горле. Болезненное мычание разносилось по размокшей степи, и люди десятой дорогой обходили и объезжали одинокую пещеру в овраге, испуганно крестясь и погоняя лошадей.

Сны уносили дракона в те времена, когда он мог целый день без устали мчаться над землей, ловя чуткими раковинами ушей волны страха. Был он тогда молод и могуч, и без труда добирался к закату до широкой реки. На ее высоком берегу стоял белый город, взметнувший в небо колокольни соборов. Золотые кресты мягко сияли в закатных лучах, и далеко над водой плыл гулкий колокольный звон. Дракон тучей обрушивался на город, хватал добычу, жадно рвал ее на части прямо в воздухе и, насытившись, неторопливо летел назад, к своему логову, бесшумно скользя по черному небу. Иногда внизу мелькали огни костров, и дракон огибал их стороной, потому что вид огня был неприятен ему.

Потом, с годами, дракону стало все тяжелее добираться до белого города, но в степи появилось много селений, где тоже можно было поживиться. Ему нравилось, сложив крылья, падать на конские табуны и стада коров, нравилось, когда добыча сопротивлялась, а не обмякала беспомощно в когтях, умерев от страха. Бывало и так, что, возвращаясь в пещеру, уже насытившийся, он пролетал над каким-нибудь селением, лениво кружил над ним, а потом летел дальше, и волны страха, мчащиеся от земли, заставляли сладостной дрожью трепетать его чешуйчатое тело.

И все это перечеркнули отравленные стрелы, заговоренные колдуном. Синее небо и весело бегущая к горизонту степь сменились сырым мраком пещеры.

Однажды дракона разбудила гулкая дрожь земли. С потолка и стен падали куски мокрой глины. Он лежал в темноте и прислушивался, встревоженно разевая зубастую пасть. Настала ночь – и земля успокоилась, но потом начала содрогаться опять, и дракон оживился, забил по стенам хвостом, потому что такая дрожь сулила добычу. Пусть не свежее мясо и теплую кровь, а падаль, но выбирать не приходилось.

Дракону уже случалось вдоволь отведать падали. Было это давным-давно, когда над оврагом весь день ржали кони, с топотом мечась по полю, кричали воины и звенела, звенела сталь. Он притих в своей пещере, потому что не ощущал волн страха, но знакомый запах крови заставил его насторожиться. К вечеру, когда стихли топот и крики, и резкий звон клинков не разносился больше в воздухе, он выполз из пещеры и насытился еще не остывшим мясом. Он ползал по полю, шипя от возбуждения, глаза его горели в лунном свете, твердое брюхо царапали копья и стрелы, разбросанные в истоптанной траве, но он не отрывался от пиршества, то и дело косясь на далекие костры.

Такие трапезы выпадали не часто, и он ждал их годами, тревожно раздувая ноздри в болезненном сне.

От страшного грохота дрожала земля, стены пещеры качались, камни падали на спину дракона, больно били по лапам, тревожили раненное крыло. Грохот врывался в пещеру, отдаваясь болью в чутких ушах. Пронзительный вой вдруг упал сверху, проникая сквозь толщу земли, волна горячего воздуха прижала к стене огромное тело дракона. Треск, грохот, страшный шум не утихали, казалось, вечно. Дракон лежал распластавшись, вдавленный в землю камнями, и чувство голода впервые уступило место чувству страха. Дракон втягивал ноздрями горячий воздух, пропитанный незнакомыми пугающими запахами, и мычал, но его когда-то наводящего ужас мычания совсем не было слышно в грохоте канонады.

Лишь через несколько дней, когда грохот ушел за горизонт и перестала дрожать земля, дракон осторожно выполз из пропахшей гарью пещеры. Степь была обуглена и изрыта глубокими ямами, повсюду неподвижно стояли странные черные звери с большими головами и длинными узкими носами с утолщениями на конце. От зверей резко тянуло огнем и еще чем-то едким, страшным, и дракон заскреб лапами, готовясь к бою. Но звери оставались неподвижными. Дракон осторожно пополз мимо уродливых безглазых тел. Трупы тоже пропитались едким запахом, и дракон долго не решался притронуться к ним, шумно принюхивался, беспокойно шевелил хвостом, но потом голод все-таки преодолел осторожность.

Он обессилел от давно забытого ощущения сытости и не смог добраться до своей пещеры, и так и пролежал всю ночь в окружении невиданных молчащих зверей. Лапы его с дрожью впивались во всклокоченную землю, потому что темнота вдалеке то и дело озарялась вспышками света, совсем не похожего на мягкое сияние золотых крестов белого города над широкой рекой.

А когда утреннее солнце отразилось в глазах дракона, прямо из сияющего солнечного диска с ревом вылетел диковинный крылатый зверь. Он несся по небу со страшной быстротой, хотя крылья его были неподвижны. Дракон заревел, пытаясь оторваться от земли, чтобы грудью встретить врага, но привычно заныло и бессильно обвисло крыло, и зверь с рокотом скользнул в синеве и пропал вдали, не желая принимать боя.

И опять потекли годы, заполненные привычным сном. Прошлое стерлось, почти не оставив следов, но память о том, что дрожь земли предвещает поживу, осталась.

Вновь начала содрогаться земля – и вот, наконец, он решился ползти туда, где днем раздавался грохот. Он покинул пещеру и двинулся в путь через поле. Свет далеких окон был неприятен дракону, но чувство голода заставляло его медленно двигаться к домам.

И не мог он, конечно, знать, что это город вел наступление на древнюю степь, ежедневно и неустанно забивая сваи для новых зданий – новых частей своего постоянно растущего тела.

Дракон полз по осенней жиже, и свет фонарей, укрепленных на башенных кранах, сиял в его глазах. Он нетерпеливо шевелил ушами, но не было в городе страха, а если не было страха – не оставалось надежды на добычу.

На балконах домов стояли люди, говорили, смеялись, курили – и никому не было дела до старого дракона, с опаской ползущего по дороге, разбитой колесами самосвалов.

И только маленький мальчик, разглядев внизу дракона – узкую ушастую голову, чешуйчатую спину, огромный хвост и тяжелые крылья, – восторженно крикнул:

– Мама, смотри! Настоящий дракон ползет!

Женщина вышла на балкон, поправляя пушистые волосы, всмотрелась в улицу. В лужах сверкали осколки лунного света.

– Какой дракон, сынок? Опять трейлер на стройку что-то везет.

Женщина махнула рукой в сторону громоздящейся на недалеком холме железобетонной коробки и вернулась в комнату. Мальчик перегнулся через перила, повторил разочарованно: «Трейлер…» – и задумчиво подпер рукой щеку, провожая взглядом мощную машину, с ревом ползущую в гору.

А парень, идущий с троллейбусной остановки, отошел на обочину, пропуская ревущую громаду, ослепившую его светом фар, посмотрел на забрызганные грязью брюки и погрозил кулаком шоферу…

– Дракон… Дракон… – беззвучно шептал он, и тело его лежало на кровати в запертой больничной палате.

– Ты что это? Ты что? – хрипло повторял, нависая над ним, проснувшийся Левченко. – Ты что?..

Ковалев его не видел и не слышал. Он уже видел совсем другое, он словно бы существовал одновременно сразу в нескольких ипостасях.

Длинный коридор. Дверь…

…Стражники втолкнули арестованного в просторный кабинет и застыли, ожидая дальнейших распоряжений.

– Оставьте нас, – сказал, поднимаясь из-за стола, высокий худощавый человек в черной сутане. – Я вас вызову.

Раздался дружный стук каблуков, негромко хлопнула, закрываясь, дверь – и в кабинете стало очень тихо. Человек в черной сутане, стоя у стола, пристально глядел на того, кого доставили сюда стражники, и от этого сверлящего взгляда у арестованного было холодно на душе, и у висков копилась едкая боль.

Наконец Главный Дефенсор отвел взгляд в сторону и медленными шагами приблизился к окну. Сказал, не оборачиваясь:

– Повтори-ка все то, о чем ты беседовал с лицензионными торговцами, в чем убеждал на вечеринке членов товарищества менял, что разъяснял отстраненным и чему учил бездельников-запоминателей. Повтори, а я послушаю.

Арестованный молчал, уставившись в пол.

– Я жду, – с угрозой произнес Главный Дефенсор, пересек кабинет и остановился напротив арестованного. – Мое терпение не беспредельно. Помнишь, как сказал поэт? «Всему на свете есть конец. Терпенью тоже…» – Главный Дефенсор любил цитаты.

Еретик, наконец, шевельнулся.

– А еще он сказал: «Не стоит рассуждать о том, что очевидно». – Он в первый раз поднял глаза. – Ведь содержание моих бесед вам известно.

– Безусловно, безусловно, – покивал Главный Дефенсор. Его темные, с проседью, волосы блестели от благовонного масла. – И все-таки хотелось бы услышать не от посредников, а, так сказать, из первых уст. Откуда ты взял столь бредовые идеи? Мне доводилось беседовать здесь и с сумасшедшими, и с бунтовщиками – такие были и, увы, будут, вероятно, во все времена, как бы ни была крепка и нерушима держава, – но ты ведь, кажется, не сумасшедший, и уж, тем более, не бунтарь. Ты наследственный устроитель садов. Ну не цветы же нашептали тебе всю эту ересь?

Арестованный едва заметно улыбнулся:

– Труд садовника хорош тем, что не препятствует размышлениям. А размышляя, невольно задумываешься над разными вещами и стараешься самостоятельно найти ответы на возникающие вопросы.

Главный Дефенсор поднял брови:

– Выходит, садовники потенциально опасная часть населения?

Еретик опять улыбнулся:

– Это вряд ли. Далеко не каждый, я в этом уже не раз убеждался, склонен к размышлениям. К сожалению, очень и очень многие живут, ни о чем не задумываясь…

– И ты решил им помочь, – прервал арестованного Главный Дефенсор. – Решил облагодетельствовать запоминателей и торговцев, менял и отстраненных. И на этом бы, безусловно, не успокоился, если бы мы тебя не остановили. Подумать только, каким извращенным воображением надо обладать для того, чтобы измыслить самому и пытаться убедить других в том, что наш мир, наша единственная объективная реальность создана какими-то сверхъестественными высшими существами! – Главный Дефенсор, заложив руки за спину, начал ходить от стены к стене. – Выходит, мы не более чем игрушки в руках неведомых нам могущественных создателей? Сегодня держава прочна и несокрушима, а завтра создатели поменяют свон планы – проснутся, например, в плохом настроении – и обратят в прах все наше величие? Так тебя понимать?

– Я этого не говорил, – возразил арестованный. – Да, нас создали высшие силы. Создали – и удалились, и больше не вмешиваются в нашу жизнь. Они просто дали толчок, заложили основы…

– Бред! – вскипел Главный Дефенсор. – И очень опасный бред! Ты замахнулся на наше научное мировоззрение, и я, наверное, поспешил признать тебя не сумасшедшим. Ты просто болен. Только больной может пренебречь единственно правильной аксиомой о бесконечности нашего мира во времени, не предусматривающей никакой возможности сотворения, только больной может усомниться в теории эволюции на основе борьбы за выживание и естественного отбора, только больной может вообразить себе некие высшие силы, стоящие вне рамок законов природы. – Главный Дефенсор вздохнул. – Не болтать бы тебе об этом, где попало – и ты бы проходил не по моему ведомству.

– Хорошо, – тихо произнес еретик. – Возможно, с вашей точки зрения я действительно больной. По крайней мере, не такой, как другие. Но ответьте, пожалуйста, на один вопрос: почему окружающий мир так хорошо приспособлен к нам?

– Это не мир приспособлен к нам, а мы приспособилась к миру. Как гласит теория эволюции, развитие началось…

– Именно мир приспособлен к нам. Потому что высшие силы создали одновременно и нас, и мир для нас. Наш мир вместе с нами – их следы. Следы ушедших. «Мы – забытые следы чьей-то глубины», – такие слова я когда-то прочитал.

На некоторое время Главный Дефенсор потерял дар речи. Он не мог припомнить случая, чтобы кто-нибудь осмелился перебить его. И все-таки он сумел сдержать рвущийся гнев – стоило ли гневаться на того, кто явно был ненормальным?

– Мы с тобой говорим на разных языках, – Главный Дефенсор с сожалением взглянул на сумасшедшего. – В мире нет ничего, кроме движущейся материи. Ни-че-го. Никаких высших сил. Это аксиома. Жаль, что ты попал в мое ведомство.

– Почему?

– Потому что ты не в своем уме. Но говорил ты свои безумные речи не бессловесным цветам, а менялам, запоминателям, отстраненным. Ты нарушил закон и поэтому…

– Чем я нарушил закон?

Главный Дефенсор решил не обращать внимания на вопиющую дерзость арестованного. В конце концов, тот был обречен.

– Твои идеи вредны и опасны для общества, – терпеливо сказал он. – Если и мы, и мир порождены некими высшими силами, то они в любой момент могут вмешаться в наши дела. Так стоит ли быть законопослушными, стоит ли честно трудиться во имя державы, стоит ли выполнять волю Главенствующего Совета, если наше завтра непредсказуемо и все может измениться в каждое мгновение? Твои идеи ненаучны, ложны, подстрекательны и подлежат безоговорочному осуждению и искоренению. Не берусь решать за членов суда, но, думаю, они прислушаются к моему мнению и ты будешь публично сожжен на Цветочной площади.

– Но за что?!

– За то, что сеешь смуту. Понимаю, ты не виноват – виновата болезнь, – Главный Дефенсор участливо покачал головой, – но без публичного сожжения, боюсь, не обойтись. Общество должно еще тесней сплотиться вокруг Главенствующего Совета и убедиться, что нет пощады носителям ложных идей. Ты не виноват – виновата болезнь, – повторил Главный Дефенсор, – поэтому обещаю: тебе дадут яд, когда ты взойдешь на костер, и ты не почувствуешь боли. Это все, что я могу сделать для тебя.

В кабинете наступила тишина. Главный Дефенсор вновь отошел к окну, а еретик, опустив голову, молча стоял у двери.

И лишь когда стражники уводили его, он сказал напоследок:

– Когда-нибудь все поймут, что прав именно я, а не ваша единственно верная и неоспоримая наука.

Дверь закрылась.

– «Твердыню Истины стремились пошатнуть? Безумные… Она – несокрушима»…

Главный Дефенсор любил цитаты. И не только чужие.

…И запылал костер на Цветочной площади – под треск барабанов и вой труб. Главный Дефенсор сидел в кресле на возвышении и хорошо видел, как вдруг качнулась и безвольно поникла голова еретика. Главный Дефенсор сдержал обещание: еретик принял яд и умер без мук.

Толпа безмолвствовала.

Костер полыхал на Цветочной площади в глубине давней-предавней мусорной свалки, затерянной в молчаливых пространствах неумолимо расширяющейся Зоны. Над Зоной звездой полынь сияло равнодушное солнце…

– Ты что это? Ты что? – неустанно твердил Левченко, сидя на ничейной пока кровати напротив неподвижно лежащего Ковалева, называющего себя Демиургом. – Ты что?

И вновь – распахнулось, ожило…

…Огромный шатер вознесся над уснувшей землей, и на черной ткани шатра сияли звезды – прекрасные светильники Божии, зажженные Господом на тверди небесной в четвертый день творения. Под звездным небесным шатром в лунном свете блестела гладь Иордана и виднелись на его берегу другие шатры – стан сынов Израилевых, что вырвались из плена египетского, сорок лет блуждали по пустыне и вот – дошли, наконец, до обещанной Господом земли хорошей и пространной, где течет молоко и мед. Там, за Иорданом, простирался Ханаан, земля обетованная, и над пальмовым оазисом возвышались мощные стены Иерихона, которым суждено было рухнуть под натиском сынов Израилевых.

Догорали костры возле шатров двенадцати колен Израилевых, иногда сонно блеяли овцы и порой нарушал тишину плач младенцев, и посреди стана, покрытая бараньими кожами, красными и синими, стояла скиния собрания, окруженная бронзовыми колоннами, – и покоился в ней ковчег завета из дерева ситтим, обложенный чистым золотом и внутри, и снаружи – трон Яхве в доме Яхве…

Сколько лет, сколько лет!.. Долгий путь из города Раамсеса, иэ земли Египетской, голод и неверие, мятежи и битвы… Но – дошли. Дошли, как и обещал когда-то Яхве, подавший голос Свой Моисею из пылающего, но не сгорающего тернового куста, там, в пустыне, у подножия горы Хорив…

Увы, не всем открыт путь в благословенную землю Ханаанскую. «А сыны ваши будут кочевать в пустыне сорок лет, и будут нести наказание за блудодейство ваше, доколе не погибнут все тела ваши в пустыне…»

Тяжело вздохнул Моисей, и вздох его разнесся по шатру, колыхнул слабое пламя светильника.

«Не войдете в землю, на которой Я клялся поселить вас, кроме Халева, сына Иефонниина, и Иисуса, сына Навина».

Вот он, Ханаан, – за Иорданом. Стоит только переправиться на ту сторону, овладеть Иерихоном.

Но – нет ему дороги за Иордан. Не нарушить волю Господа. Войдет туда Иисус, сын Навин, верный соратник и преемник, на которого он, Моисей, возложил руки свои и дал ему наставление, как говорил Господь…

Вот они вдвоем в шатре, сидят на коврах, напротив друг друга, лицом друг к другу – он, Моисей, – и Иисус, сын Навин, не дрогнувший, как Аарон, не предавший, как Корей, и Дафан, и Авирон, и Авиан… Храбрый воин, разбивший амаликитян. И Сигона, царя Аморрейского, и Ога, царя Васанского, и Валака, царя Моавитского, и пятерых царей Мадиамских… Преданный служитель Моисея, один из избранных его. Преемник.

Потому что ему, Моисею, нет пути за Иордан.

Последняя ночь. Последняя… Утром ему уходить, покидать равнины Моавитские – взойти на вершину горы Нево, окинуть последним взглядом просторы земли обетованной, благословенного Ханаана – и остаться там, на вершине. Навсегда.

Навсегда…

Потому что Господь запретил ему ступить на землю обетованную, где течет молоко и мед.

– На рассвете я уйду. А тебе – вести войско на штурм Иерихона. И двигаться дальше. – Голос Моисея звучит приглушенно, тонет в ворсе тяжелых ковров.

– Но, мой господин…

– Не господин я тебе. Я возложил на тебя руки свои. Это веление Господа.

Долгое молчание. И слабеет, трепещет огонь светильника. И вновь, вздохнув, говорит Моисей:

– Сто двадцать лет дал мне Господь прожить на земле. Где брат мой, Аарон? Где сестра моя, Мариам? Там, у Господа… Аарон ушел к Господу на горе Ор… А я уйду – на горе Нево…

– Мой господин…

– Не господин я тебе, сын Навин. Ибо сказано было мне Господом: «Возьми себе Иисуса, сына Навина, человека, в котором есть Дух, и возложи на него руку твою, и дай ему от славы твоей, чтобы слушало его все общество сынов Израилевых». Отныне ты поведешь мой народ в землю Ханаанскую. Господь Сам пойдет пред тобою и истребит народы сии, и ты овладеешь ими. А для меня эта ночь – последняя. На мне – все грехи сынов Израилевых…

Промолчал Иисус, сын Навин. Потуже запахнул широкие одежды, склонил голову. Провел рукой по седой бороде. Смирился.

– Будь тверд и мужествен, сын Навин, – тихо сказал Моисей, – ибо ты войдешь с народом сим в землю обетованную. Господь Сам будет с тобой, не отступит от тебя и не оставит тебя… Не бойся…

– Я не боюсь, мой… – Иисус поднял голову. Влажно блеснули глаза – глубокие, темные, много повидавшие. – Но как же я без тебя?.. Как мы без тебя?..

– На то воля Господа. Мужайся, брат мой. Он не оставит тебя.

И вновь – тишина в шатре. Тиха прощальная ночь, тиха – и печальна…

Негромкий голос Моисея, усталый голос вождя, взвалившего на плечи свои ношу непомерную:

– Мы с тобой вместе от самого Раамсеса, столицы фараоновой, сын Навин. Столько лет, столько событий… И мы пережили все это. Но будут ли помнить о том те, кто придет после нас?

– Время стирает память, – глухо отозвался седой воин. – Ушла память о веках, что были прежде. И о нас тоже забудут когда-нибудь, мой…

– Нет! – как в молодости, яростно сверкнули из-под густых бровей глубоко посаженные глаза Моисея. Так сверкали они, когда пронзал он мечом жестокого надсмотрщика египтянина, когда спорил с упрямым фараоном, ожесточившим сердце свое. – Не забудут.

Великий старец вынул из сумы несколько свитков, аккуратно и бережно разложил их на ковре перед собой. Простер над ними руку, взглянул на Иисуса, сына Навина:

– Вот. Вот она, память. Здесь – наша история от сотворения мира. И история моей жизни, и кое-какие заметки о наших странствиях после исхода из земли Египетской, от упрямого Мернепта. Я писал, когда мог и как мог. Там не всё, далеко не всё… Я рассказывал тебе о своей жизни, брат мой… Ты помнишь? Ты хорошо помнишь?

– Да.

– А эти сорок лет, эти длинные сорок лет?

– Да…

Моисей осторожно провел пальцем по свитку. Расправил плечи.

– Нас не забудут, сын Навин. Поручаю тебе довести до конца то, что я начал. Описать наши странствия – вплоть до сего дня. И продолжить. Теперь уже о твоих делах, сын Навин, о покорении земли Ханаанской.

– Но я не…

– Это мой завет тебе, брат мой. Объединись с Финеесом, сыном Елеазара, – он знает толк в таких делах. Сделайте это. Прошу… Завещаю…

И вновь покорно склонил голову Иисус Навин.

Да, он сделает это. Они сделают это. Вечерами он будет говорить Финеесу, сыну первосвященника, и Финеес все запишет. Финеес молод, хоть и ходил уже на битву с пятью царями Мадиамскими, – Финеес все запишет. Память не уйдет, не сотрется. Все, повсюду, во всех земляк будут знать историю сынов Израилевых, а он, Иисус Навин, своим мечом добавит к ней новые славные эпизоды.

– Я выполню твой завет. Клянусь Господом!

– Господь воздаст тебе за это, сын Навин.

И снова – тишина, как неподвижная вода в сосуде. И вновь разбивает ее голос Моисея:

– Я описал здесь чудеса, что явил нам Яхве, Господь наш. И мне, и тебе, и другим… Он говорил со мной из тернового куста. Он превратил мой жезл в змея. Он наслал на руку мою проказу и тут же излечил ее. Он превратил воду в кровь и покарал Египет десятью казнями. – Голос Моисея окреп, перекатывался под пологом шатра подобно грому, и Иисус Навин замер, внимая великому старцу. – Господь шел перед нами в столпе облачном днем, а ночью – в столпе огненном. По воле его расступились воды Чермного моря и пошли сыны Израилевы среди моря по суше, и вышли из земли Египетской, а войско фараоново потопил Господь среди моря… Он сделал сладкими воды Мерры, и кормил нас в пустыне перепелами и манной – хлебом небесным, и являлся мне на горе Синай… По велению Его разверзла земля уста свои и поглотила отступника Корея и всех, кто презрел Господа, и огонь пожрал других нечестивых. И расцвел жезл брата моего Аарона, и принес плоды миндаля… Ты помнишь все это, сын Навин?

– Да, я помню. Но почему ты не сказал о другом, о самом удивительном и чудесном, чему мы были свиде…

Властно поднял руку Моисей, прерывая воина:

– Я писал только о том, во что сможет поверить тот, кто прочитает. Но в то, что видели мы – и десять, и двадцать, и тридцать лет назад… то, воистину невероятное и чудесное… – в это никто никогда не поверит. Это нужно было действительно – ВИДЕТЬ. Верить – значит увидеть. Видеть – значит поверить. Мы – видели. Те, кто будет читать об этом после нас – нет. Не хочу, чтобы меня считали лжецом. Прошу тебя, брат мой, занеси в книгу только то, во что можно поверить. А о том, ИНОМ – умолчи. Пусть это останется только в нашей памяти – и умрет вместе с ней. Ты выполнишь мою волю, брат мой?

– Да… Моше… Я тоже не хочу прослыть лжецом у детей моих внуков. То, ИНОЕ – останется с нами. В нашей памяти – и нигде более…

– Я знал, что ты поймешь меня, брат мой. Тебе – жить, тебе – покорять Ханаан, а мне пришла пора уходить…

Последняя ночь. И уже близится рассвет, и проступает из тьмы твердыня Иерихона. Храня память об истинных чудесах, явленных Господом, ворвутся сыны Израилевы в землю Ханаанскую, и будут написаны новые книги – но ни в одной из них не будет ни слова о самим чудесных чудесах, сотворенных Господом ради спасения избранного Им народа…

Небо светлело все больше и больше. Тихо было в шатре Моисея. Молча, не шевелясь, сидели соратники, и лежала перед ними россыпь свитков – первые наметки тех книг, что назовут потом книгами Моисеевыми.

…А на восходе солнца взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, и сказал ему Господь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: «семени твоему дам ее». И умер там Моисей, и погребен в земле Моавитской…

А свитки остались – слабыми отпечатками ИСТИННЫХ событий и ПОДЛИННЫХ чудес, в которые ни за что не смогли бы поверить здравомыслящие потомки…

…Левченко, дрожа всем телом, медленно приседал у окна, держась рукой за подоконник. Ковалев повернулся на бок и закрыл глаза. Мелькнуло на миг видение – огромный каменный лик посреди зеленой равнины, а дальше – море, море до самого горизонта… мелькнуло – и исчезло, и одна за другой гасли звезды, словно кто-то стирал их, неуклонно и неотвратимо, как стирают ненужные слова с экрана компьютера…