Принц шутов

21

В травяных морях Тертана и потонуть недолго. В колышущемся на ветру зеленом, тянущемся на тридцать километров, не меньше, пространстве, сплошь покрытом болотами и травой, кажется, что ты дрейфуешь в бесконечном океане.

Огонь у нас за спиной был точкой отсчета, давал представление о расстоянии и направлении, которые очень легко потерять в траве. Пока мы шли, Снорри рассказал мне, что люди-сосны поколениями обитали в лесах вроде Гофау. Об источнике этой напасти ходили разные толки, но теперь она самовоспроизводилась: жертвам выпускали кровь, заменяя ее соком самых старых деревьев. Создания эти сохраняли толику разума, но неизвестно, служили ли они другому господину, помимо собственного голода. Однако же было трудно поверить, что не Мертвый Король поставил их у нас на пути.

— Хватит с нас лесов, — сказал я.

Снорри вытер с лица золу и кивнул.

Мы прошагали километр, еще один и рухнули без сил на пологом склоне холма. Позади над горящим лесом вихрем кружились дым и пламя. Казалось невероятным, что весь этот ад, выбрасывающий в небо горящие угли и опаляющий облака, начался с единственной искры, высеченной и раздутой мною. С другой стороны, может статься, все жизни, весь мир — это всего лишь столкновение огромных пожаров, вспыхнувших едва ли не на пустом месте. Можно сказать, вся история моих приключений началась с броска кости, которая должна была выдать пять и два, а вместо этого уставилась на меня единственным змеиным глазом, безжалостно глядящим, как я все глубже влезаю в долги к Мэресу Аллусу.

— Это, — сказал я, — было совсем близко.

— Да.

Снорри сидел, подтянув колени к груди, и смотрел на пожар. Он вытащил запутавшийся в волосах прутик.

— Мы не можем продолжать вот так. В следующий раз может не повезти.

Ему нужно было видеть смысл. Два человека не могут пересилить такое сопротивление. Я прежде много раз делал рискованные ставки — конечно, не на свою жизнь, а на деньги, — но ни разу — настолько безнадежные. Без награды и цели.

— Я бы устроил Карлу такой костер. — Снорри махнул рукой в сторону пылающего горизонта. — Я сжег его близ Водинсвуда на костре из валежника. Деревья были тяжелы от снега и не хотели разгораться, но я спалил их дотла. Он заслужил корабль, мой Карл. Длинную ладью. Я бы положил его у мачты с топором моего отца и вооружением, которое послужило бы ему в Вальхалле. Но времени не было, и я не мог его оставить, чтобы мертвые нашли его и воспользовались им. Лучше волки, чем такая учесть.

— Он сказал тебе о ключе?

Снорри говорил об этом на руинах Компера, но не рассказал до конца. Возможно, теперь, когда многие километры леса горели, как некогда горел Компер, он снова заговорит. Его старший ребенок переломал себе кости, чтобы вырваться из оков, и последние его слова, обращенные к Снорри, были о ключе.

И в темноте, над морем травы, с видом на горящий Гофау, Снорри рассказал.

— Мой отец рассказывал мне историю Олафа Рикесона и его похода на Суровые Льды. Я много раз слушал ее у очага долгими зимними ночами, когда лед на Уулиске трещал и стонал от холода.

Чтобы повести десять тысяч человек на Суровые Льды, нужно быть не просто воином и полководцем. Десять тысяч человек, которые, не будь они викингами, умерли бы, не дойдя до настоящих льдов. Десять тысяч человек, которые знали, как выжить, и именно поэтому понимали, что идти туда не стоит. Людям там делать нечего. Даже инувены держатся прибрежных льдов. Тюлени, киты и рыба — это все, на чем можно прожить в таких краях.

Может статься, ни у одного ярла на свете не было столько ладей, сколько у Олафа Рикесона, и никто не перевез больше сокровищ через Северное море, сокровищ, добытых топором и огнем у более слабых людей. Все равно его слова было мало, чтобы поднять десять тысяч человек с мрачных берегов фьордов, где сотня — уже армия, и повести их на Суровые Льды.

У Олафа Рикесона было видение. Боги были на его стороне. Мудрые повторяли за ним. Рунные камни говорили за него. И более того — у него был ключ. Даже теперь вёльвы спорят, как он им завладел, но в истории, рассказанной отцом Снорри, Локи дал его Олафу, когда тот сжег собор Белого Христа в Йорке и перерезал две сотни монахов. О том, что Олаф обещал взамен, умалчивали.

То, что даром богов был ключ, всегда вызывало у Снорри разочарование, но ведь Локи и был богом разочарования, помимо лжи и трюкачества. Снорри предпочел бы боевой таран. Воин разбивает дверь, а не отпирает ее. Но отец сказал ему, что ключ Олафа был талисманом. Он открывал любой замок, любую дверь, и даже более — он открывал людские сердца.

В самых древних сказаниях говорится, что Олаф пошел открыть ворота Нифльхейма и отделать ледяных великанов в их логове, чтобы посрамить богов и их фальшивый Рагнарек со многими солнцами, чтобы положить конец всему в последней битве. Отец Снорри никогда этого не опровергал, но говорил, что одно может скрывать под собой другое, подобно отвлекающему приему в бою. Люди, говорил он, часто движимы основными потребностями: голодом, алчностью, вожделением. Истории прорастали из семени и расползались, подобно травам. Возможно, боги коснулись Рикесона, или же кровавый жнец увел несколько сот человек на север, чтобы напасть на инувенов, и о его поражении сложили песню, которую барды превратили в сагу и поместили ее среди бережно хранимых воспоминаний о Севере. Как бы то ни было, годы скрыли от нас истину.

Снорри оставил догорающий погребальный костер своего сына среди подтаявших снегов, обнаживших черную землю Водинсвуда. У него за спиной взлетали в небо угли и темный дым. Он шел по холмам нижних земель, оставив Уулиск далеко позади, выслеживая Свена Сломай-Весло и людей с Затонувших островов на усыпанных валунами лугах Торна, где суровый ветер придает форму скалам. Над Торном — высокогорье Ярлсон, а за ним — Суровые Льды.

Снорри не знал, что сделает, когда настигнет врага, он был уверен лишь в том, что умереть надо хорошо. Его пожирали горе, вина и ярость. Возможно, по одиночке они бы его уничтожили, но, противоборствуя, создавали баланс, и он шел вперед.

Захватчики развили такую скорость, что Снорри не мог представить, как ее выдержат Фрейя и десятилетний Эгиль. В мрачных видениях ему представлялось, что они мертвы и шагают вместе с не знающими усталости трупами, высадившимися в Восьми Причалах. Но Карла оставили в живых — пленных заковали в кандалы, толку тащить их на внутренние территории не было, однако некроманты нуждались в живых узниках, что было совершенно очевидно.

Лишь ночь остановила его. Свет покидал землю рано — еще совсем недавно отступила зимняя тьма, что месяцами царствовала над льдами. В темноте невозможно идти по следу. Все, что норсиец мог найти в темноте, — это перелом ноги: земли эти коварны, скалистая почва покрыта валунами и трещинами.

Ночь длилась целую вечность. Снорри страдал от холода и непрекращающихся видений резни в Восьми Причалах, Карла, изломанного и умирающего у Водинсвуда, Эми… Ее крики преследовали Снорри, и ветер повторял их до самого рассвета.

А когда настало утро, пришел и снег — он тяжело падал со свинцового неба, хотя Снорри показалось, что для снега слишком холодно. Он закричал, подняв к небесам топор и угрожая всем богам, чьи имена мог назвать. Но снег все падал, равнодушный, попадая в рот и залепляя глаза.

Снорри брел дальше, потеряв след, по сплошной белизне. Что еще оставалось? Он двигался в направлении, избранном его добычей, и вышел на пустынные равнины.

Он нашел мертвеца много часов спустя. Одного из островитян, что были мертвы, уже когда плыли на палубе корабля по Северному морю к устью Уулиска. Теперь он был ничуть не менее мертв и не менее голоден. Человек бессильно бился, провалившись по грудь в снег, который мягко принял его мертвую плоть и из-за его усилий высвободиться стал твердокаменной тюрьмой. Он потянулся к Снорри пальцами, черными от замерзшей в сосудах крови. Удар меча раскроил его лицо от глаза до подбородка, обнажив челюсть, обтянутую замерзшими мышцами, разбитые зубы, темную от мороза бескровную плоть. Оставшийся глаз пристально смотрел на Снорри.

— Ты должен быть твердым. — Снорри находил замерзших в снегу и прежде — их конечности были тверды, словно лед. Он посмотрел еще немного. — Ты — не тот, кем должен быть. Это Хель. — Он поднял топор, сжимая рукоять так, что побелели костяшки пальцев. — Но ты пришел не оттуда, и это не пошлет тебя к реке мечей.

Мертвец лишь смотрел на него, пытаясь вырваться, — ему не хватало ума догадаться, что надо копать.

— Даже ледяным великанам ты не нужен.

Снорри снес ему голову с плеч и смотрел, как она откатывается, пачкая чистый снег гнилой кровью, загустевшей, полузамерзшей. В воздухе стоял странный химический запах, чем-то напоминавший керосин.

Снорри тер лезвия Хель об снег, покуда не сошли малейшие следы этого создания, и пошел вперед, а тело мертвеца все еще корчилось в тисках снега.

К тому моменту как человек приходит в Суровые Льды, у него перед глазами уже много дней ничего нет, кроме мира белых теней. Он идет по ледяным простыням и не видит ни дерева, ни травинки, ни камня, не слышит ни звука, лишь свое одиночество и насмешки ветра. Он верит, что на всем свете нет места более страшного, менее приспособленного для жизни. А потом видит Суровые Льды.

Местами Суровые Льды представляют собой заваленные снегом склоны, передвигаться по ним — все равно что взбираться на гору. Местами ледяной шельф возвышается рядами утесов, одни из которых покрыты белым инеем, другие — голубоватым льдом и испещрены впадинами. Когда полночное солнце освещает такие поверхности, оно проникает внутрь и становятся видны смутные очертания, словно лед поглотил и удержал в себе огромных океанских китов и левиафанов, на фоне которых даже эти киты кажутся маленькими, — и все эти создания навечно скованы под тянущимся на бесконечные километры ледником. Ибо Суровые Льды и есть один огромный ледник, тянущийся вдоль всего континента, неизменно движущийся со скоростью, заставляющей человеческие жизни казаться столь же короткими, как у мотыльков.

Снорри просто не верил, что Сломай-Весло позволит повести себя на высокие льды, какое бы безумие ни поразило островитян и их мертвяков. Свена Сломай-Весло вела жадность, он был готов на риск, но не на такой, не настолько самоубийственный. Понимая это, Снорри шел по краю ледяных утесов, голодный, онемевший от холода, как прежде — от яда гулей.

Когда Снорри впервые заметил темную точку, то решил, что умирает, зрение отказывает ему и эта дикая земля предъявляет свои права на него. Но точка оставалась на месте и становилась больше, пока он, шатаясь, приближался к ней. И со временем она превратилась в Черный форт.

— Черный форт? — переспросил я.

— Древняя крепость, выстроенная на дальних пределах Суровых Льдов, в нескольких километрах от них, — ее возвели тогда, когда земля эта была зеленой.

— И что… кто там сейчас? Твоя жена была там?

— Не сегодня, Ял. Я не могу говорить об этом. Не сегодня.

Снорри смотрел, как полыхает на западе. Он сидел освещенный заревом пожара, и я увидел, что его захватили воспоминания: он снова в Водинсвуде, где сжег своего сына.