Приключения Сэмюэля Пингля [с иллюстрациями]

I

С тех пор как я расстался с родным Эшуорфом, в течение почти трех лет мне не находилось места под солнцем. После кругосветного путешествия я снова у туманных берегов. Родина встретила меня неприветливо. Окончить жизнь угольщиком я не хотел. Во мне еще теплилась надежда. Но в большом городе, где я высадился на берег, для меня не было работы.

Подкрадывалась осень. Однажды ночью мне довелось сидеть в сквере спиной к спине с каким-то бродягой, чтобы согреться.

— Жизнь бродяги хуже смерти, — философствовал этот парень. — У меня нет никого из близких на свете, и мне все равно, куда деваться. Ах, сколько ошибок наделал я в моей жизни, мальчик! Да теперь уже поздно раскаиваться!

— Что же вам помешало стать на ноги? — спросил я. — Может быть, неуживчивый характер?

— Прежде всего нужда и безработица, — ответил он. — Вот сижу и дожидаюсь полуночи. За тоннелем недалеко стоит порожняк. Сюда придут двое приятелей и покажут, с какого конца будет удобнее забраться на угольный экспресс. Через сутки он домчит нас до Уэсли…

Родные места манили. И я решился. Бесплатные пассажиры ловко обманули «быков» — сторожей, охранявших пустые товарные вагоны, и платформы из-под угля. По мокрой грязи мы вчетвером подползли к вагонам. Потом я лежал на вонючей платформе, скорчившись, как бездомный пес. В нос лезла пахучая и едкая грязь. Жажда томила невероятно. Оборванные жалкие фигуры набились на платформу, и все мы сжались в плотный клубок. Поезд дернулся неожиданно, словно в припадке. Головой я стукнулся о какой-то железный болт. Еще больше захотелось пить. Повернувшись лицом вверх, я раскрыл рот и ловил редкие капли скупого дождя.

— Да не вертись ты! — сердито пробормотал кто-то, лежащий на моем животе.

А другой сосед беззлобно, но больно толкнул меня ногой в бок и захрапел.

Поезд полз в пространство, во тьму, в неизвестность, осторожно набирая скорость.

День я провел в железнодорожной канаве, дожидаясь ночи и порожняка. Попав, наконец, на платформу, я собирался доехать до Уэсли. Но пришлось покинуть платформу раньше.

Впереди оставался еще долгий путь. Я пробирался теперь пешком. Скоро я войду в Эшуорф, увижу отца и Эдит.

Но с каждым шагом мрачные мысли все больше терзали меня. Имею ли я право возвращаться? Ведь в редких письмах к Эдит и отцу из Бирмы я так красочно описывал мое будто бы блестящее положение, писал, что я чуть ли не ассистент промышленной лаборатории, сочинял, приукрашивал и хвастал, для того чтобы успокоить старика и бедную девочку. Конечно, они верили моим письмам. Зачем я вселял в них подобные иллюзии и несбыточные надежды? Что сейчас? По-прежнему я нищий и бездомный. Зачем я послушал Клипса? Надо было удариться о песок арены или о стол судьи, сломать себе спину, и все было бы кончено.

Терзаемый сомнениями, замедлял я шаги. Наконец остановился, набрал придорожных камней и наполнил ими старый вещевой мешок, потом забросил его себе на плечо и двинулся дальше, еле передвигая ноги.

Вот и глубокий канал Уэсли.

II

Помню, я долго стоял на берегу, охваченный жестокой тоской.

Ах, лучше бы я остался в городе: там можно ночевать если не под кустами сквера Виктории, то хоть в мусорных ямах Голдхилла.

С прокопченного полосатого неба спускался отвратительный вечер поздней осени, когда с севера собираются дуть холодные ветры и в воздухе чувствуется приближение туманной измороси, при одном напоминании о которой у каждого бездомного бродяги начинает ежиться кожа на спине, а сам он старается поплотнее запахнуться в свою видавшую виды куртку.

«Нет, я не дойду до отцовского дома. Пусть воды канала погребут меня вместе с моими страданиями», — очень ясно подумал я.

Но было нелегко сделать роковой шаг. При мысли о холодной одинокой вечной ночи я застегнул куртку на все пуговицы. Впрочем, их оставалось всего две. Потом подумалось о еде, и я не мог вспомнить, когда я ел горячее последний раз.

— Простите, юноша, — услыхал я вежливый голос рядом и обернулся.

Около меня у решетки канала стоял нестарый, обросший бородой, небрежно одетый человек в помятой шляпе и задумчиво плевал в мутные воды, в которых дрожали отражения деревьев, росших на противоположном берегу, и неяркие сигнальные огни. Глубокие глаза человека светились мрачным юмором. Руками он придерживал положенный на гранитный парапет увесистый кирпич и усмешливо поглядывал на меня.

— Простите, — повторил человек. — Я хотел бы попросить вас о двух одолжениях.

Он говорил вежливо, и я счел себя обязанным ответить учтиво.

— К вашим услугам, сэр.

— Хм… — откашлялся человек. — Не найдется ли у вас куска хорошей веревки, способной выдержать тяжесть этого кирпича?

В дорожном мешке, взятом мною с «Зеленого кота», в мешке, впитавшем в себя аромат трюмов и ночлежек и потерявшем свой когда-то добротный вид, были старые бечевки.

— К сожалению, веревки нет, — ответил я. Мне хотелось помочь человеку, и я добавил: — Но если вас устроят жалкие остатки от самодельных силков, то пожалуйста. Они крепкие. Я отлично ловил ими голубей когда-то.

И хотя по известным соображениям мне не хотелось в данный момент открывать мешок, я все-таки сделал движение сбросить его с плеч. Но человек, усмехнувшись краями губ, удержал мою руку.

— Благодарю вас, направление моих мыслей изменилось. Хм… Я думаю, что достаточно положить кирпич за пазуху и поплотней застегнуться. Вовсе не обязательно привязывать кирпич себе на шею веревкой, не так ли?

— Что вы задумали? — с беспокойством прошептал я.

— Надеюсь, вы догадались? — скривил в усмешке губы человек. — Забраться на парапет, а потом броситься в эту клоаку. Кирпич может гарантировать мне более быстрое опускание на дно.

— Вот оно что… — изумился я подобной откровенности.

— Хм… А вы полагали, что перед вами гидролог и интересуется глубиной этого сооружения с научной целью?

Человек пробормотал это почти сердито, и я содрогнулся.

— Не делайте этого!

Но он посмотрел на меня с таким ужасающим презрением, что я отшатнулся. А он яростно заскрипел зубами.

— Хм… Вероятно, вы преподобный викарий из капеллы святого Духа. Вы учите людей удерживаться от зла и творить благо? Или, может быть, вы проповедник общества снабжения безработных патентованными зубочистками? Нет? Хм… догадываюсь. Вы сын миллионера и сегодня в поисках приключений сменили фрак и белые перчатки на эти лохмотья. Ах, дружище, если бы вы были в моей шкуре, то не отговаривали бы меня, а сняли бы с себя последние подтяжки, привязали ими к моей шее кирпич, пожелали мне непробудного сна и обещали бы выполнить и вторую мою просьбу…

В крайнем изумлении я не прерывал этой речи, исполненной едкого сарказма и ненависти, так знакомых мне в последнее время. А незнакомец энергичным движением решившегося на все человека засунул кирпич за пазуху и неожиданно тихим, простым голосом повторил:

— Да, вторую просьбу. Когда с глубины пятнадцати футов я начну пускать пузыри, могут явиться полисмены. Их дьявол носит тут по шоссе на мотоциклах. Будьте добры, скажите им, что ничего не случилось. А то они начнут шарить баграми. Вытащить меня они поленятся, но могут изуродовать мне глаза. С них это станется. А я хочу предстать на том свете в полном параде и отнюдь не кривоглазым. Обещаете? Благодарю. Итак…

— Погодите! — вскрикнул я. — Выслушайте!..

Но человек уже вцепился обеими руками в парапет, приготовившись перепрыгнуть через него в воду. Он уставился на меня.

— Говорите, только скорее. Мне некогда.

От волнения я задыхался. Мне ужасно не хотелось, чтобы этот малый начал пускать пузыри с глубины пятнадцати футов.

— О, сэр… — в тревоге забормотал я. — Уверяю вас, много раз я сам находился в ужасных положениях. Горькие разочарования подстерегали меня, как пули куропатку. Но я еще надеюсь…

Человек засмеялся.

— Вы комик. Вероятно, жизнь наделяла вас только легкими подзатыльниками. Она еще не удосужилась дать вам «круче» под нижнюю челюсть так, что пятнадцать зубов дробятся в мелкий порошок, а из глаз фейерверком летят бенгальские огни. Ну? Вы еще не задавали такой работы дантистам? Хм… Что скажете? Предлагаете подождать с последним прыжком?

Далекое воспоминание об арене нахлынуло на меня, и я произнес с великим упорством:

— Да.

Вероятно, говоря так, я пытался спастись от собственного отчаяния. Ведь я сам выбрал этот уединенный уголок канала вдали от шоссе с той же целью, что и мой странный собеседник. Мой мешок, наполненный здоровенными булыжниками, потянул бы меня ко дну быстрее, нежели кирпич, и я мог держать пари сто против одного, что на дистанции пятнадцать футов по вертикали я финишировал бы первым.

— А на что мы можем рассчитывать? — задумчиво произнес человек.

Цепляясь за жалкие обрывки надежды, я пробормотал!

— Доберемся до Уэсли и попытаемся устроиться в ночлежке Общества спасения грешных душ.

В ответ человек скрипнул зубами:

— Хм… Не придумаете ли, юноша, чего-нибудь более подходящего? — И прежний сарказм зазвучал в его голосе. — До двух часов ночи стоять на дворе в очереди с подобными нам «грешными душами»? Потом с боем прорваться в спасительную конуру, где старые леди заставят нас петь акафист Иисусу и слушать проповедь преподобного джентльмена на тему «Воздавайте за зло добром»? Нет, благодарю…

— Зато мы получим по тарелке похлебки и место под крышей, — возразил я из странного упрямства. Оно уводило мои мысли от неизбежного, казалось, жребия нырять с мешком булыжников.

Разглядывая меня с ног до головы, человек прищурился с горькой гримасой.

— А может быть, мы отправимся вместо Уэсли к прекрасному замку Олдмаунт? Мы подойдем к окнам спальни доброго владельца и крикнем: «Эй, достопочтенный джентльмен! Пожалуйте на два слова!» Владелец замка выйдет на балкон или откроет форточку и высунет голову в ночном колпаке. «Добрый вечер, джентльмены, — скажет он. — Чему обязан я вашим визитом?» Тогда мы отвесим низкий великосветский поклон и доложим: «Мы не кушали со вчерашнего утра и не имеем угла, где бы выспаться». Конечно, владелец замка может заметить: «При чем же тут я?» А мы попробуем настаивать; «Все-таки не найдете ли вы для нас чего-нибудь подходящего? Мы слышали о вашей исключительной доброте. На первый раз мы удовольствовались бы остатками от вашего скромного ужина. Пригодилась бы и ваша старая парадная мантия. Она послужила бы нам одеялом. А завтра утром мы продали бы ее старьевщику и неделю жили бы блаженствуя…»

— Добрый владелец Олдмаунта? — спросил я с изумлением. — Разве он вернулся?

— О ком вы говорите? — махнул рукой человек. — Все они одинаковы… Смешно… Да раньше чем мы разинули бы рот, сторожа замка надавали бы нам таких тумаков… — И человек крикнул, как будто его ужалила кобра: — А я не хочу этого! Прощайте!

Он начал пролезать через парапет.

— Погодите! — нервно задыхаясь, прошептал я. Мне было страшно оставаться одному на свете, я тоже решился. Дрожащими руками я стал тоже затягивать ремни мешка, готовясь в последнее путешествие. — Одну секунду, — чуть не плакал я. — Мы вместе… Я с вами…

Человек раскрыл рот от изумления и поставил занесенную было на парапет ногу обратно на сырые выбоины набережной.

— Об этом уговора не было, — мрачно улыбнулся он. — Знаете, это вышло бы очень плохо и даже совсем нехорошо. Ну, я понимаю, пусть утоплюсь я один. А вы так молоды и уже покидаете поле сражения? Нет, разрешите мне одному.

Он опять перекинул ногу за парапет.

— Не разрешаю, — захлебываясь слезами, в волнении бормотал я. — Не позволю одному!..

Человек сел на парапет спиной к воде и задумчиво почесал переносицу.

— Хм… У вас такой властный вид сейчас, как будто вы раньше были хранителем королевской печати. Что ж, если я не могу позволить вам сопутствовать мне туда, — он показал на черную воду, — следовательно, должен оставаться с вами здесь. — Он вытащил из-за пазухи кирпич и положил его на парапет. — Теперь ваш черед. Мне не нравится содержимое вашего мешка, юноша, — добавил он дружелюбно.

Я покраснел, бормоча что-то маловразумительное.

Но человек ободрил меня:

— Не стесняйтесь. Всякое бывает в жизни. — Он прищурил глаза и добродушно усмехнулся. — Итак, юноша? Камни в воду, а мы остаемся?

Он помог мне побросать булыжники в воду и, наконец, ухнул свой кирпич туда же.

— Вместе? — спросил я снова, забрасывая теперь уже пустой мешок за плечи.

— Если вы этого желаете.

Очевидно, я неимоверно устал от одиночества, потому что эта странная встреча отвлекла меня от ужасных дум и вселила какую-то смутную надежду.

— Чего иного может желать неудачник?

Тогда человек дружески протянул руку;

— Познакомимся… Добби. Так зовут меня.

— А меня зовите просто Сэм.

— Очень рад. Я сам почетный неудачник. Но сегодня меня побаловала судьба.

— Вернула вам жизнь? — наивно спросил я.

— О нет, простите, Сэм, за историю с кирпичом. Я не собирался кончать с собой, но у вас был такой отчаянный и беспомощный вид, и вы так решительно склонялись над этой отвратительной клоакой, что я… Вы понимаете?

Слишком многое я понял, когда взглянул в смелое лицо случайного знакомого, и ответил ему крепким рукопожатием.

— Благодарю вас, сэр.

— Пожалуйста, — кивнул Добби. — А знаете, Сэм, — Добби пошарил в кармане пальто, — у меня, оказывается, завалялось несколько монет…

Тут я отчетливо услыхал легкий металлический звон, от которого совершенно отвык за последние недели. Добби ловко подкинул на ладони монету.

— Хватит заморить червячка? А на сытый желудок легче станет заботиться о ночлеге, не правда ли? Хм… Я знаю один уютный уголок. Может быть, завернем туда?

Я был голоден и не рассуждал.

— Еще раз благодарю вас, сэр, — поклонился я.

Но Добби призадумался и приложил палец ко лбу:

— Хм… А стоит ли нам искать пригородный трактир? Я живу здесь недалеко. Знаете что? Пойдемте ко мне. Нам надо будет подняться на Эшуорфский перевал и пройти около мили ущельем налево…

— Тоннелем святого Фомы? — спросил я.

— Ну да… Очень хорошо, что вы знакомы с местностью. Идем?

— Идем, — согласился я.

Если судьбе угодно еще испытывать меня, пусть будет так. Я не сопротивлялся, готовый следовать за Добби куда угодно.

III

Я плохо знал эту часть перевала и осторожно шагал за Добби, когда он свернул в узкий овраг, ночью напоминавший бесконечный подземный коридор и известный под названием «тоннель святого Фомы». Добби шел легким быстрым шагом. Когда перед нами открылась площадка, то уже было так темно, что я различал только железную высокую решетку ограды. Маленькая калитка, которую поворотом ключа отпер Добби, была последним этапом нашего восхождения. Среди нескольких высоких деревьев, по осеннему шумевших своими ветвями, светилось одинокое окно дома. Этот мягкий свет напомнил мне родной очаг в Эшуорфе, и так захотелось провести хотя бы несколько минут под кровлей, что я не мог подавить волнения и сердце мое учащенно забилось…

— Вот мы и дома, Сэм.

Добби осторожно распахнул дверь, к которой мы поднялись по двум ступенькам крыльца, и перешагнул через порог.

— Входите, Сэм. Я дам свет…

При свете электрической лампы я увидел небольшой вестибюль, вешалку для платья, столик. Несколько дверей вели во внутренние комнаты. Широкая лестница поднималась на второй этаж.

— Снимайте, Сэм, свою куртку и бросайте вместе с мешком в угол, — предложил Добби. — Если только в мешке не осталось чего-нибудь ценного, — добавил он полушутливо.

Но мешок был пуст. Даже диплом и тот остался затерянным в «Деле Карнеро». Стесняясь, я замялся. Под курткой у меня ничего не было, кроме рваного полосатого тельника, напоминавшего мне борт «Зеленого кота», и я медлил расстегивать две единственные пуговицы.

— О чем раздумываете, Сэм? — спросил Добби. — Горячая ванна сейчас пришлась бы кстати? Так, что ли?

Я не ожидал подобного блаженства. Добби окончательно покорил меня. Войдя за ним в ванную, я без всякого сожаления сбросил там свои лохмотья.

— Располагайтесь, Сэм, и мойтесь основательно. Сейчас я принесу вам чистое белье и костюм. Мы с вами одинакового роста, и, надеюсь, все будет впору… — Он говорил шепотом. Заметив вопросительное выражение моего лица, добавил: — Мой слуга нездоров. Не хотелось бы его беспокоить.

— О, конечно, — согласился я тоже шепотом.

Нежась в горячей мыльной пене, которая смывала с меня геологические наслоения, накопленные за дни бездомного шатания, я не думал о том, что за чудак Добби и за каким чертом понадобилось ему тащить к себе бродягу, подобранного на набережной.

Дверь в ванную приоткрылась, и сухощавая рука Добби бросила на скамью полотенце, простыню, белье и костюм с ботинками. Цветные носки и полосатый галстук дополнили этот гардероб.

Я поблагодарил хозяина и теперь, словно беспечный ребенок, плескался в теплой воде, не предаваясь особенным размышлениям. Ведь нежиться в ванне было несравненно приятнее, чем пускать пузыри на дне глубокого канала. Дважды я наполнял ванну и, наконец, с удовольствием заметил, что тело мое приняло естественный розовый оттенок. И еще я отметил, что кожа моя была совершенно чиста, а ведь мне приходилось соприкасаться с очень нечистоплотными людьми.

Приняв прохладный душ и одевшись, я огорчился, что на туалете не было ни зеркала, ни бритвенных принадлежностей. Поэтому я не мог ручаться, что безукоризненно повязал галстук. Волосы на голове я пригладил кое-как. Последний раз я принимал душ в ночлежке дамского Общества попечения о бедных три месяца назад. С того времени я дал полную свободу волосам на моей голове, усам и бороде расти, как им вздумается.

Теперь я позволил себе улыбнуться: «Неужели судьба изменила свое отношение ко мне?»

— Прошу вас, Сэм, — услыхал я тихий голос Добби.

В таком же сером костюме, как и мой, Добби стоял в дверях.

— Вы производите благоприятное впечатление. Идемте.

От него шел приятный аромат лаванды, а глаза блестели совсем не мрачно.

И когда он ввел меня в столовую, где на круглом столе в аппетитном беспорядке расположились вазы с фруктами, тарелки с хлебом, маслом, паштетами и тут же примостился булькающий кофейник на спиртовке, мне показалось, что я брежу. Может быть, в действительности-то я уже нырнул с булыжниками на дно канала, пускаю пузыри с глубины пятнадцати футов и все это чудится мне перед смертью? Или я валяюсь в ночлежке при капелле святого Духа и мне все это снится?

Незаметно я изо всей силы до боли ущипнул себя за ухо.

— Садитесь, — предложил Добби. — Насыщайтесь. Эта пища — реальность. Вина нет — сам не пью и другим не советую.

Я не заставил себя упрашивать. О боже мой и святой Фома! Простите меня, грешного! За ушами у меня трещало так, как будто все эшуорфские мельницы, водяные и ветряные, решили перемолоть годовой урожай ячменя сразу в один вечер. Когда же я вонзил зубы в бесподобную упругость сваренного вкрутую горячего яйца, мне захотелось плакать от умиления. Никогда не подозревал я, что человеческий желудок может зараз вместить такое количество пищи. Как самум, мой аппетит смел угощение. На тарелках, правда, кое-что осталось, но я откинулся на спинку стула в легком изнеможении, чувствуя блаженную тяжесть в желудке и сознавая, что надо быть благоразумным и соблюдать умеренность после столь долгого поста.

— Очень благодарен вам, сэр, — произнес я, допив кофе и сложив салфетку.

Добби любезно предложил мне сигарету. По его безмолвному взгляду я понял, что, не дожидаясь приглашения, должен рассказать ему о себе. Очевидно, чудаковатого хозяина чем-то заинтересовала моя особа и он хочет знать, кого привел к себе в дом. Я не имел права отказать ему и обязан был платить за оказанное мне гостеприимство.

Неожиданная мысль, как джирра из-под куста, вползла мне в голову: «А вдруг этот чудак расспросит, выслушает все мои злоключения и скажет: „Ну, голубчик, теперь мы с тобой квиты. Ты покушал за рассказы, забирай снова свои лохмотья и убирайся“? Зачем рассказывать каждому, кто бросит тебе кусок, свою жизнь? Разве он может понять, что вина моя лишь в том, что никому не нужно мое образование? А, пусть выгоняет!..» Но за джиррами ползли другие, ядовитые, как лахезис, мысли: «Как? Очутиться сейчас снова одному? Под дождем? В овраге?» Я содрогнулся, как собачонка, которую собираются ударить неизвестно за что.

И я рассказал Добби не всю правду, а только про детство, про родной городок, не называя Эшуорфа, и про то, что мне пришлось пуститься в странствия в поисках счастья, так как отец был беден.

Часы пробили полночь. Добби докурил трубку и положил ее в пепельницу. Дымок тонкой умирающей струйкой поднимался к абажуру висевшей над столом лампы. Хозяин встал, сделал несколько шагов в пространстве между окном и круглым столом. Табачный слоистый дым колебался, и голова Добби с растрепанной бородой и шевелюрой плавала над этими сизыми облаками.

— Вот что, Сэм, — наконец сказал Добби. — Кажется, вы подходящий человек для меня.

— К вашим услугам, сэр, — склонил я голову, — Располагайте мною.

Добби в упор строгими глазами посмотрел на меня.

— Мне нужен человек смелый и решительный, беспрекословно повинующийся моим приказаниям, умеющий молчать и не совать свой нос в дела, в которые его не посвящают…

— Простите, надеюсь, что дела все-таки будут такого рода…

— Хм… Вы плохо меня поняли. Наверху у меня лаборатория, на дворе в сарае виварий…

— Змеи?

— Хм… Какие змеи? Самые обыкновенные лабораторные животные… Кролики, морские свинки, крысы, мыши, кошки, собаки…

— Простите, сэр. Все-таки, видимо, довольно обширный зоопарк? Я спросил вас потому, что мне приходилось служить сторожем в змеятнике.

— На Яве?

— Нет, в Бирме.

— Не слыхал, не знаю, — покачал головой Добби. — Но это неважно. Если умели сторожить змей, то обслуживать кроликов сумеете и подавно…

— Постараюсь оправдать ваше доверие, сэр.

Добби с довольным видом улыбнулся.

— Надеюсь. Вы будете жить здесь на полном пансионе и получать жалованье. Но обязаны… хм… никуда не отлучаться без моего приказа. Не выходить за пределы решетки, окружающей мою виллу. Понятно? И еще… Вы не должны бриться… Когда понадобится, я буду брить вас собственноручно…

Это было странно, но на свете мне встречались и не такие чудаки.

— Что ж, сэр, брейте меня, когда только пожелаете. Согласен и на это, — сказал я. — Ведь если кто имеет деньги, то может позволить себе и такое удовольствие.

— Вы правы, Сэм, — быстро согласился Добби. — А теперь извольте подписать со мной небольшой контракт.

Он вынул из кармана блокнот и перо.

Я хотел отказаться, но отступать было поздно.

— С удовольствием, — пробормотал я и тут только заметил, что чиркаю спичку не тем концом.

Перо в руках Добби проворно бегало по бумаге.

— Подписывайте же… — сказал Добби. — Вот… Слушайте: «Деньги каждую субботу… Не имеет права отказываться… Не имеет права бросать работу…» Пишите. Да хватит хотя бы имени «Сэм». Я верю вам.

Не дослушав, я подписался почти небрежно.

— Пожалуйста.

Добби перечитывал контракт.

Предвкушая сладкое отдохновение после сытного ужина, я слегка зевнул. Сейчас мой новый хозяин пожелает мне спокойной ночи и проводит меня спать.

— Ну, Сэм, за работу, — сухо произнес Добби, пряча контракт в карман.

— Как? — разинул я рот.

— А так, — еще суше сказал Добби. — Я люблю работать по ночам. Извольте пройти в виварий, накормить животных, вычистить клетки. Рабочий халат в сарае. Закройте рот, Сэм, и не спешите удивляться… Хм… Вы забыли о контракте. Не будьте любопытны и не делайте удивленных глаз. Это пока все, чего я от вас требую.

Зубы мои сами перекусили во рту сигарету пополам. Историйка начинала мне нравиться.

— Слушаю, сэр, — спокойно вставая, сказал я. — Надеюсь, вы проводите меня?

Обширный виварий помещался в сарае. Клетки, видимо, чистились не каждый день, и мне сразу пришлось впрячься в грязную работу.

— Я зайду за вами под утро, — сказал Добби, уходя и захлопывая за собой дверь сарая.

Ужасно хотелось спать, но нужно было дорожить новым местом.

Лампы освещали ряды клеток, аккуратно перенумерованных, и я быстро перезнакомился с занятными зверушками. По сравнению с парком «змеиного профессора» это был рай, населенный ангелами.

Я увлекся работой и не заметил, как настало утро.

— Пора отдыхать, — раздался голос Добби, вошедшего в виварий. — Сейчас я вам объясню, как их надо кормить.

Он показал, как надо обращаться с лабораторными животными, помог мне засыпать кормушки и налить воду в поилки.

— А теперь идите спать, Сэм, — сказал Добби, видимо, довольный моей работой.

— Да, сэр, я еле таскаю ноги…

Мы вышли из сарая. Передо мной стояла прелестная вилла с чистым двором, обнесенным высокой железной оградой. Склоны горы, на которой стоял дом, показались мне знакомыми.

Я шагнул к решетке. Далеко внизу, под крутым скалистым обрывом, на берегу океана под лучами утреннего солнца лежал красивый городок. Это был мой родной Эшуорф.

IV

В доме Добби, построенном, видимо, недавно, как раз на площадке над скалой Двух Роз, жил, кроме хозяина и меня, еще пожилой слуга Мигли, очень молчаливый, отлично готовивший изысканные блюда. Кормил он на славу, и я всегда с нетерпением ожидал обеда, когда он показывал свое искусство. Особенно удавалось ему сладкое. Тертые каштаны со сливками он делал изумительно.

Верхний этаж был занят комнатами Добби, который проводил там дни и ночи в полном уединении. На моей обязанности лежало приносить требуемых Добби животных к нему наверх в первую комнату. Что он там проделывал с ними, я не знал. Потом по звонку я опять поднимался, брал корзину с животными и уносил в сарай. Здесь мне работы хватало. Надо было кормить животных по расписанию, утром и вечером взвешивать некоторых кроликов, а результаты докладывать Добби. Так как Мигли был скуп на слова, а Добби я видал только, когда ему хотелось, я подружился с Кипом, прелестным шотландским терьером, большим умницей. Он сопровождал меня из дома до сарая, куда входить считал ниже своего достоинства. Особое презрение возбуждали в нем коты, которые содержались в особой клетке. Надо сказать, что коты и кошки — самые капризные из всех лабораторных животных. Они соглашаются не орать в неволе, только если им дают самое свежее мясо и молоко. Иногда в виварии на них, и притом на всех сразу, нападал дикий приступ тоски, и они так ужасно мяукали, выговаривая, вероятно, проклятия на своем кошачьем языке, что Добби приказывал:

— Погуляйте с ними по солнышку, Сэм.

Кипа запирали в кухне, а я выводил на цепочках котов партиями по четыре штуки, следя, чтобы они не вырывались из ошейников.

Незаметно подкралась зима. Я спокойно работал, хорошо питался и мог, казалось, быть довольным такими сравнительно несложными обязанностями, тем более что еженедельное жалованье я получал аккуратно и прятал его в ночном столике.

В день выдачи жалованья Добби собственноручно намыливал мне лицо и ловко брил, ни разу не порезав кожи. К сожалению, я не мог полюбоваться результатами работы своего парикмахера, так как во всей вилле не было ни осколка зеркала. Я хотел как-то спросить хозяина, умышленно ли он выбросил зеркала из своего обихода, или это случайность, но инстинктивно почувствовал, что такой вопрос не понравится ему. Да и какое мне было дело до чудачеств Добби? Относился он ко мне доброжелательно, однако такого мягкого тона и теплой улыбки, как в первый вечер нашего знакомства, я больше не замечал. Вообще он разговаривал со мной мало.

А я, бесконечно благодарный за свое спасение, всегда старался угодить ему и даже беспокоился о его здоровье. Мне не нравилось его постоянное покашливание.

Но все же я был одинок и здесь, и вынужденное заключение в усадьбе начало мне надоедать, особенно с того зимнего утра, когда я подошел к решетке там, где она вплотную подходила к краю обрыва. Зимнее солнце скользило внизу по крышам Эшуорфа. Мне нестерпимо захотелось спуститься с гор и побродить по тихим улочкам, зайти в «Нептун» или в «Королевский тигр», погреться у камина и послушать эшуорфские новости. По-прежнему ли философствует однорукий дядюшка? Как живет мой отец? Что поделывает рыжий Эд? А доктор Флит, вероятно, еще больше растолстел…

Я угадывал смутные очертания улиц Эшуорфа. Вон торчит шпиль церкви, где настоятельствует Иеремия. А за тем холмом должны быть милые моему сердцу домики. Наверное, золотоволосая Мери выросла… А Эдит Уинтер? При одной мысли о ней она вставала передо мной как живая, сердце начинало биться в груди, как жаворонок в клетке…

Моя прежняя жизнь, полная приключений, заставила меня присматриваться к окружающему в доме Добби.

Я освоился с хозяйством этой удивительной виллы. Два ветряка давали электрическую энергию, качали воду из артезианского колодца и приводили в действие моторы, которые гудели в комнатах Добби. Вилла обогревалась электричеством, и Добби как-то похвастался, что все его электрическое хозяйство автоматизировано. Когда аккумуляторы полностью заряжены, ветряки переключаются на перекачку воды.

Часто, наблюдая, как крысы жадно ели похлебку, сваренную Мигли, я раздумывал о Добби. Ведь думать о хозяине контрактом не запрещалось! Какое мне дело до его занятий? Добби, несомненно, бактериолог. Вчера мы с ним, например, целый вечер были заняты приготовлением питательной среды для разведения микробов. Мигли сварил из телятины прекрасный густой бульон, и я тщательно процеживал его через фильтры, потом стерилизовал в автоклаве, стоявшем в первой комнате наверху. Все как будто в порядке вещей. У «змеиного профессора» мисс Лиз тоже занималась подобной кулинарией. Но зачем этому Добби сидеть в уединении и держать зверинец?

Догадка пришла сама собой. Вероятно, Добби изобретатель. В Сан-Франциско я видел на экране картину «Таинственный отшельник», и она тогда произвела на меня потрясающее впечатление. Отшельник изобрел средство разрушить атом, чтобы проникнуть в тайну строения материи. В конце кинофильма лаборатория профессора-отшельника взлетела на воздух, а прелестная дочка отшельника, примчавшаяся на аэроплане спасать папашу, благополучно вышла замуж за лаборанта, оказавшегося сыном миллионера. А Добби? Неужели только чудак?

Как-то на второе за обедом Мигли подал жареную утку с яблоками. Я почему-то заинтересовался, откуда Мигли достал ее. Вообще, каким образом Добби не испытывает нужды ни в чем? Не изобрел ли он средство производить в лаборатории химическим путем жирные сливки, свежие каштаны, настоящих мясистых эшуорфских уток?

Но дело обстояло гораздо проще.

Однажды утром, когда я заснул после ночной работы в виварии, меня разбудил ровный шум авто. Осторожно выглянув в окно, я увидел, что какой-то долговязый рыжий парень привез к решетчатым воротам виллы тюки, ящики, бидоны, сложил их у ворот и уехал. Потом ворота открылись. Мигли подъехал на автокаре, быстро сложил привезенное и скрылся за углом — вероятно, повез к кухне. Я толкнулся в дверь. Но моя комната была заперта снаружи. Это мне не понравилось и заставило насторожиться.

Я постучал. Мигли отпер не сразу, проворчав, что не знал о моем возвращении из вивария.

В течение ближайших дней я мог заметить, что Мигли, по-видимому, спускался в город по утрам и возвращался оттуда до моего пробуждения.

Как будто ничего не происходило в нашей размеренной жизни. Раз Добби застал меня смотрящим сквозь решетку на Эшуорф и сказал:

— Контракт кончится через полгода. Тогда можете отправляться, куда вам угодно, Сэм.

— Мне иногда бывает грустно, сэр, — сознался я.

— Хм… понимаю, — ответил Добби. — Но таковы условия… Впрочем, я сам уже порядочно устал от моего затворничества. Знаете, не совершить ли нам завтра прогулку по горам? Они красивы, не правда ли?

И вот мы перешагнули порог железной калитки.

— Будьте моим проводником, Сэм, — сказал Добби, сделав сотню шагов и подойдя к обрывистому краю площадки. — Меня не интересует побережье… Таких городков, как Эшуорф, очень много в нашей стране. А вот горы… Хм… Мне думается, Сэм, что вы родились поблизости отсюда.

— Да, сэр.

— И вы, может быть, знаете, куда ведет эта тропинка?

Среди терновника вверх поднималась крутая тропинка, которую я знавал еще, когда здесь не было виллы.

— Это Черный Холм, — сказал я, думая некоторой откровенностью замаскировать свое основное желание ближе познакомиться с Добби. — За холмом пойдет старая дорога к шахтам.

— Если это не очень далеко, то ведите туда, Сэм, — проговорил Добби. — Я думаю, оттуда откроется более широкий вид…

— Вы правы, сэр, — согласился я, сворачивая на каменистую тропу.

С вершины Черного Холма мы любовались широким бурным океаном и красивым побережьем, обрамленным густой лентой белопенного прибоя. Скала Двух Роз торчала далеко внизу и теперь казалась серым пятнышком. Густые облака медленно плыли над океаном, образуя причудливые силуэты. Сосновые купы у горы Шарпи и лес Патрика темно-зелеными каскадами сбегали вдали к берегу. Стоял конец зимы, и прохладный ветер в сочетании с теплотой солнечных лучей был приятен. Какая чудесная картина развертывалась передо мной! И какая очаровательная тут тишина! Только сухие кусты шуршат от легких порывов ветра.

Добби, заложив руки за спину, прохаживался по вершине холма. Иногда он ударял ногой по придорожному камешку и слушал, как он шумит, скатываясь вниз. Это занятие, кажется, забавляло его. Он о чем-то напряженно думал. А я любовался картинами природы.

«Как прекрасна моя родина! — сказал я себе. — Вид отсюда лучше, чем у знаменитых „Ворот в Индию“. Здесь красивее, чем на Цейлоне и в Калифорнии…» Вспомнились низкие, сумрачные берега Южной Африки, зной Мексики и душные заросли владений Данби Ганджа…

Острокрылая большая птица пролетела над моей головой и хищно вскрикнула позади меня. Она охотилась за какой-то пичужкой, таившейся в кустах. Я обернулся. Добби сидел на обломке скалы и внимательно смотрел в противоположную от океана сторону.

— Сэм, сюда, — поманил он меня.

— К вашим услугам, сэр, — приблизился я.

— Что за этим оврагом? — спросил он, показывая на дальние холмы.

«А, он хочет проверить меня, правду ли я сказал, что родом отсюда», — подумалось мне, и я удовлетворил любопытство хозяина:

— Там еще несколько оврагов, но не таких узких, как тоннель Фомы. Потом, видите, тропа огибает холм святой Девы и углубляется в горы. Там старая дорога и брошенные шахты…

— Хм… Вы, может быть, знаете что-нибудь о шахтах?

Я не готовился к экзамену по истории шахт Эшуорфа.

Но отец кое-что при мне рассказывал матери и дядюшке о тяжбах каких-то акционеров. Пожав плечами, я ответил:

— Говорили, что когда-то уголь лежал здесь на поверхности очень мощными пластами. В течение сотен лет они были разработаны. За последние полтораста лет владельцы копей уже углубили шахты в толщу гор. Однако чем ниже спускались забои, тем хуже становится качество угля, и добывать его стало нерентабельно. На моей памяти, сэр, заброшены шахты у леса Патрика и выше. А те дальние шахты заброшены очень давно. У нас в Эшуорфе никто и не помнит о них…

— Хм… невесело, — заметил Добби, как бы отвечая моим мыслям.

А мне в тот момент припоминались смутные картины детства. Зимой в Эшуорфе бедные женщины предместья отправлялись к старым копям с большими корзинами.

Там они подолгу рылись в угольных отвалах, в черной пыли, перемешанной с тающим снегом, и выбирали кусочки угля. Сгибаясь под тяжелой ношей, женщины сгорбленными силуэтами спускались с холмов к своим домашним очагам. С нашей улицы был виден этот путь черных фигур на фоне белых, заснеженных холмов, а под вечер мирный дымок над домами предместья…

— Вы драгоценный человек, Сэм, — дружелюбно сказал Добби, поднимаясь. — Вы об этих местах знаете больше меня. А я всю жизнь прожил на севере и вот только под старость лет перебрался сюда, поближе к солнцу. Ну, идемте домой… Здесь стало свежеть…

V

На другой день после прогулки у меня страшно разболелась голова.

— А ведь вы простудились, Сэм, — заметил Добби, видя, что за обедом я почти ничего не ем. — Чего доброго, у вас приступ лихорадки или грипп…

— Я никогда ничем не хворал, сэр, — пробормотал я, чувствуя легкий озноб. — Впрочем, простите… Однажды в Индии я попал в зачумленное селение…

И тут я в кратких словах рассказал о прививке Мильройса.

— Мильройс, как же… — с удовольствием отозвался Добби, — читал его работы о змеях. Большой знаток, но коммерсант. Кажется, он составил состояние на противоядиях и живет где-то в колониях припеваючи… Ну, идите к себе, Сэм. Я дам вам порошки, и завтра вы будете здоровы.

— Вы доктор, сэр? — спросил я, лежа у себя в комнате и проглатывая порошок, принесенный мне хозяином.

— Да, я имею врачебный диплом, но давно уже оставил практическую деятельность, — ответил Добби. — Постарайтесь уснуть, Сэм. Мигли принесет вам грелки к ногам. Он же управится без вас в виварии… Спокойного выздоровления, Сэм.

К обеду я проснулся, проспав почти сутки, ощущая приятную свежесть в голове и звериный аппетит.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я, усаживаясь за стол напротив Добби — Чувствую себя превосходно…

— Он выглядит таким бледным, что, наверное, у него желтая лихорадка, — угрюмо проворчал Мигли, разливая бульон.

— Помолчите, Мигли, — заметил Добби. — У Сэма небольшое малокровие, только и всего. Я охотно помогу ему избавиться от этого…

После обеда Добби пригласил меня к себе наверх. Он провел меня через первую комнату в свой кабинет, вставленный книжными шкафами, и я в восхищении мог только сказать:

— О, сэр!

— Ну-ка, садитесь, Сэм, — предложил мне Добби, — и расскажите о себе… Хм… Мне сдается, что вы обладаете многими достоинствами, которые отнюдь не следует скрывать от меня…

— Пожалуй, вы правы, сэр… — отозвался я, смотря, как он раскуривал свою трубку, готовясь слушать меня. — История слишком длинна, чтобы начинать ее со дня рождения. Но, кажется, мне в жизни везет на лаборатории. Профессор Мильройс был очень добр ко мне и собирался сделать из меня лаборанта. Но, увы, судьба все время шутит со мной…

Я рассказал Добби о змеиной станции, o Мильройсе, движимый исключительно желанием вернуться на родину.

— Хм… Так вы жили в Индии и Бирме? — воскликнул Добби. — Ну, тогда желтой лихорадкой вы хворали, наверное. Знаете, курс впрыскиваний был бы для вас очень кстати. А то в здешнем климате лихорадка вернется и окончательно измучит вас. Пройдемте-ка ко мне…

И Добби ввел меня в третью комнату.

— Это место моей работы и отдыха.

Это была чудесная светлая комната. На одном лабораторном столе помещались подставки для колб и склянки с разноцветными жидкостями, на другом — пробирки. Термостат на стене напомнил мне лабораторию Мильройса, и я осматривал это помещение взглядом человека, который разбирается в окружающей обстановке. В простенке стоял шкаф с лабораторными принадлежностями. На окнах чинно расположились горшки с самыми на первый взгляд простенькими растеньицами. В углу стоял стол с привинченной к нему центрифугой. Над столом висел шкафчик. На дверцах были написаны две крупные буквы: «Э.М.»

— Мне здесь очень нравится, сэр, — сказал я, осматриваясь вокруг. — Только я не вижу микроскопов.

— Хм… Микроскопы нужны бактериологам. Они рассматривают заразных микробов, — отозвался Добби. — А я имею дело с возбудителями, которых не видно через микроскоп.

— Вирусы? — воскликнул я.

Добби прищурился с серьезным видом.

— Ого, Сэм!.. Вы, кажется, недаром проводили время у этого… Мильройса. Что ж, он сидел, все время глядя в микроскоп? — насмешливо спросил Добби.

— Я бы не сказал этого, — серьезно ответил я на насмешку Добби, считая нужным заступиться за своего доброго профессора. — Но странно видеть лабораторию без микроскопов.

— Ну, знаете, Сэм, даже усовершенствованный микроскоп слишком примитивен для изучения вирусов. Он будет смешон здесь, как театральный бинокль в руках астронома, который бы вздумал с помощью его изучать, скажем, строение спектра звезд Арктура или Капеллы…

— Никогда профессор Мильройс не казался мне смешным. — сo скрытой обидой медленно произнес я.

— Вы не понимаете шуток, Сэм, — сдвинул брови Добби. — И похоже, что вы обиделись за своего Мильройса.

Но, судя по вашим словам, этот специалист был заинтересован, чтобы пресмыкающиеся на его змеиной ферме не болели. Может быть, он и наблюдал вирусные болезни у змей. Вы не знаете? Во всяком случае, он предусматривал именно это, когда знакомил вас с книжкой о вирусах.

Добби подошел к окну и показал рукой на горшки с растениями.

— Изучение вирусов начинается с внимательного наблюдения над заболевшими растениями. Сравнивают их со здоровыми экземплярами. Следят за развитием болезни. Смотрите, вот молодое здоровое растение — табак. А вот больной мозаикой экземпляр.

Картина пораженных мозаикой листьев табака была мне знакома. Добби объяснял дальше:

— А вот помидор. Здесь здоровое растение. Смотрите, какие красивые листья. А что на этом, больном экземпляре? Где листья? Они превратились в нити. Разве вы узнаете в этом растении овес? Какие странные образования вместо колосков! Это вирусное заболевание, которое называется «закукливание».

Добби вынул две фотографии. Сначала показал одну.

— Что это такое?

Я прочел подпись внизу.

— «Сахарный тростник».

— Да, обратите внимание, как стройно поднимаются высокие тростники. В них содержится сахарный сок. Из-за него и разводят сахарные плантации… Но вот сахарная плантация подверглась заражению вирусом…

И Добби показал мне другую фотографию.

— Но это же не сахарный тростник! — воскликнул я.

На фото я увидел какие-то кусты с травянистыми листьями. Никаких стройных тростинок не было и в помине.

— Нет, это самый подлинный сахарный тростник, но только пораженный особым вирусом. Под влиянием его рост тростинок угнетен…

Коллекция фотографий показала мне ряд растений, пораженных разными вирусами.

— Какой общий вывод надо сделать из виденного? — спросил меня Добби.

— Не знаю, — чистосердечно признался я.

— А тот вывод, — ответил Добби, — что вирусы глубоко воздействуют на внешний облик пораженного растения, на его формообразование. Поглядите на это растение… На нем под влиянием вируса начали вырастать листья из листьев.

Действительно, странно было видеть лист, покрытый маленькими листиками. С фото смотрели на меня больные растения с искривленными стеблями, изуродованными листьями. Странные, искривленные цветы словно застыли в молчаливом страдании. Фантастические очертания их лепестков, печальная траурная расцветка — все это придавало им очень своеобразный вид.

— Когда-нибудь мы поговорим подробнее, — сказал Добби, пряча фото в стол.

Потам он вымыл руки и подошел ко мне:

— А теперь давайте-ка мне вашу руку, Сэм…

Добби взял шприц.

— Нет, нет, сэр, не беспокойтесь, пожалуйста, — спрятал я руки за спину. — Я чувствую себя отлично.

— Как хотите, — серьезно сказал Добби. — Но я редко ошибаюсь в диагнозе…

А наутро я снова почувствовал себя скверно. Не было никаких сомнений, что меня трепал Желтый Джек. И я сам попросил Добби сделать мне впрыскивание.

— Я предупреждал вас, Сэм, — сказал Добби недовольным голосом, пряча шприц в шкаф после того, как сделал мне укол. — Ступайте вниз. Ночные работы для вас отменяются. Дня через три вы начнете мне помогать здесь…

На четвертый день Добби снова сделал мне впрыскивание и побрил меня.

— Теперь надевайте белый халат и приступим, — сказал он. — Мне надо проделать всего несколько небольших опытов… Впрочем, постойте, я вас сначала проэкзаменую… Что вы знаете о вирусах?

VI

— Хм… — фыркнул Добби, выслушав меня. — Нельзя понять вирусов, не будучи знакомым с основами биологической химии. Но я постараюсь разъяснить вам кое-что. Хм… Где вы учились, прежде чем вас занесло к этому… Мильройсу?

— Я окончил младшее отделение Дижана, — скромно ответил я.

— Как? Вы учились в Дижанском колледже? — изумился Добби. — Что же, ваши родители богаты?

— О нет, — вспыхнул я. — Богатым был человек, плативший за меня в колледж. Но он попал в беду и… умер, может быть. А отец мой не имел таких средств.

— Хм… Ну так вот…. — Добби деликатно замял вопрос о бедности моей семьи. — Вы должны знать, что все окружающее нас состоит из элементов… Химических элементов существует девяносто два,[5] начиная с водорода и кончая ураном. Атомы элементов, соединяясь между собой, образуют молекулы, а эти, в свою очередь…

— Совершенно ясно, сэр, — счел нужным сказать я. — В дипломе по химии у меня прекрасная отметка. Но, простите, я с удовольствием слушаю вас.

— Итак, каждое вещество, обладающее свойственными ему особенностями, состоит из молекул. Например, хинин состоит из молекул хинина, химический состав которых, расположение и количество атомов точно нам известны. Но измените в молекуле хинина расположение или количество атомов, введите в него новые атомы, перегруппируйте их, и вы будете иметь молекулу не хинина, а другого вещества — скажем, цинхонина или купреина.

— Кажется, они добываются из коры хинного дерева? — спросил я.

— Да, но в бесконечности веществ имеются очень интересные химические тела — это белки, или протеиды. В основе жизни лежит живой белок.

— О, понимаю, сэр.

— Беккари в 1747 году выделил простейшее белковое тело — клейковину, и с тех пор белком стали интересоваться как химическим телом. После этого химики получили из животных и растительных тканей множество различных белков. Анализ показал, что строение белковой молекулы отличается исключительной сложностью. Лет шестьдесят назад некоторые ученые начали пытаться химическим путем построить из отдельных элементов белковые молекулы. Действительно, в лабораториях получались любопытные синтетические продукты. Они давали реакцию на белок, но это не были белки. Между тем, если бы удалось искусственно создать белок, Сэм, какая бы это была победа науки!

Я молчал, не желая повторять, что знаю все это из уроков химии.

— Теперь известно, что белок может принять устойчивую кристаллическую форму, как обычные иные химические вещества, а стало быть, белок есть заурядное химическое вещество. Тогда ученые углубились в изучение химической природы белковой молекулы и узнали много деталей ее строения, но… — Добби сделал глубокую затяжку из трубки, — но никто еще до сих пор не смог дать сколько-нибудь правдоподобной пространственной формулы белковой молекулы…

— Очень жаль, сэр, — отозвался я. — Неужели нельзя изобрести что-нибудь, чтобы…

— Хм… изобрести… — неодобрительно посмотрел на меня Добба. — Задача ученого состоит в том, чтобы наблюдать, сделать из наблюдении правильный вывод и экспериментировать. А чтобы иметь на это право, надо много знать. Трудность эксперимента с белками состояла в том, что в лабораториях химики и физиологи имеют дело с измененным, свернутым, мертвым белком. Он делается таким, лишь только его коснуться реагентом. А ведь основное свойство активного белка состоит в том, что он живет.

— А что такое «живет»? — спросил я.

Добби обрадовался этому вопросу, и глаза его заблестели.

— Жизнь — непрестанный круговорот материи, Сэм, действие, развитие, переход из одной формы в другую. В живом организме непрестанно идет распад одних молекул и построение новых, взаимопроникающий процесс, противоречивый, но единый и вечный. Учитесь, Сэм, думайте над этим, и вы начнете видеть то, чего раньше и не подозревали. Тайна живого белка удивительна, но не мистична…

Он подошел к центрифуге.

— Вы слыхали о вирусах, Сэм. Их нельзя видеть в микроскоп, как микробов, но активность их чрезвычайно велика. Достаточно ничтожнейшего количества вируса табачной мозаики, чтобы заразить целую плантацию. Первая задача — получить чистые вирусы различных болезней животных и растений. Центрифуга и фильтры служат для этой цели…

Добби приподнял крышку, скрывающую внутренность центрифуги. Там на вертикальной оси расположились четыре подставки с пробирками. Вот Добби включил мотор.

Ось завертелась, и пробирки под действием центробежной силы приняли горизонтальное положение.

Добби продолжал:

— Под этим же действием все частички смеси, налитой в пробирки, осядут на дно. Самые тяжелые ниже всех; те, которые легче, расположатся выше. Так используются центрифуги для скорейшего получения осадков из жидких смесей. Для осаждения вирусов нужны особые центрифуги, приводимые в движение сжатым воздухом и делающие до шестидесяти тысяч оборотов в минуту. Вот что получается в результате кропотливых изысканий…

Добби остановил центрифугу и показал мне ряд запаянных пробирок, стоявших чинными рядами в подставках на столе.

— Перед вами, Сэм, все известные науке вирусы, выделенные в чистом виде. Вот эта красноватая жидкость с выпавшими мелкими кристалликами — вирус картофельной мозаики. Вот вирус, вызывающий скручивание листьев картофеля. Вот вирус одеревенения плодов томатов. Вот вирусная болезнь, ведущая к карликовости плодовых деревьев. В Японии выводят прелестные крохотные вишневые деревца. Секрет выводки деревьев-карликов передается садоводом старшему сыну на ухо перед последним вздохом как величайшая тайна. А я знаю ее. Речь идет о технике прививки вируса. А полюбуйтесь на эти разноцветные жидкости и кристаллы. В этой пробирке — чистый вирус ящура. В этой — вирус гриппа. Мне много пришлось с ним повозиться. Самыми восприимчивыми к гриппу оказались хорьки. Кровь их очень нравится вирусам гриппа. Они там накапливаются в громадных количествах, и содержимого этой пробирки хватит, чтобы все население земного шара закашляло и зачихало.

— Какой красивый оранжевый цвет! — обратил я внимание на одну пробирку.

— Да, — произнес Добби, вытаскивая из подставки тонкую пробирку. — Здесь вирус бородавок. Да, самых обычных бородавок, которые тоже вызываются особым вирусом. И если они завелись у вас на ладонях, то попросите врача выжечь их азотной кислотой. Но вот вирусные кристаллы такого же цвета, а вызывают они на коже не бородавки, а пузырьки — знаете, когда говорят: «на губах высыпала лихорадка». Это герпес, тоже вирусное заболевание…

— Но как же микробы? — спросил я, сгорая от любопытства.

Добби лукаво усмехнулся.

— Вполне резонный вопрос. Я тоже задавал его себе, когда молодым врачом занялся изучением кори. Меня самого на факультете учили, что нет заразной болезни без заразного микроба. Пастер открыл микроб, но он натолкнулся и на вирус бешенства. Кох открыл холерную запятую и туберкулезную палочку. Но те, кто пошел по его следам, не могли найти микробов — возбудителей целого ряда болезней. Теперь-то мы знаем, что одни болезни вызываются микробами, а другие-вирусами. — Лицо Добби сияло торжеством. — Скоро все должны будут понять, что учение о вирусах так же важно в ряде наук, как и бактериология.

— О сэр! — воскликнул я в восхищении. — Как жаль, что об этом нам ничего не говорили в колледже! Ведь если вы держите в пробирках такие страшные вещи…

Добби улыбался.

— Вирусы страшны в руках невежд, а не в лаборатории экспериментатора. Он учится управлять ими и переделывать их…

— Как переделывать? — спросил я.

— Сейчас узнаете. Живой организм отвечает на введение в него в известной дозе чужеродного белка очень разнообразно. Самое главное то, что организм вырабатывает антагониста введенному белку. Ваш Мильройс нажил деньги тем, что разработал способ получения антагонистов змеиным ядам. Его лаборанты впрыскивали лошади или барану крохотные дозы яда кобры, потом отделяли выработанное в крови лошади вещество; это и было противоядие против укусов кобры. С микробами дифтерии поступают так же и получают противодифтерийную сыворотку.

— Но это же так просто, сэр! Тогда надо против всех болезней сделать так.

— Хм… Сказали тоже… Просто… — Добби покачал головой, как бы сожалея о моем невежестве. — А вот совсем и не просто. Для каждого заразного начала надо подобрать наиболее подходящую породу животных. Для дифтерии нашли лошадь. Для вируса оспы — теленка. Для вируса гриппа…

— Хорька, — подхватил я, чтобы показать, что понимаю.

— Сэм, вы делаете успехи, — рассмеялся Добби. — И сейчас вы увидите, как тот же эксперимент можно использовать по-другому.

Добби подошел к лабораторному столу, на котором стояли два растения.

— Это из семейства пасленовых, — сказал он. — Они сродни картофелю. Одно из них заражено вирусом мозаики. Требуется узнать, какое из них здоровое, а какое больное…

Мне незачем было задумываться.

— Надо разломать стебель и посмотреть, загнил он или нет.

Добби стукнул ладонью по столу.

— Загнивание развивается не сразу, во-первых. А если у вас пять тысяч акров под этой технической культурой? Что ж, вы и пойдете ломать стебли?

— Простите, сэр, я сказал не подумав.

— Вот то-то, — смягчился Добби. — Хм…

Тут он взял предметное стеклышко, сорвал с одного растения лист и выжал капельку сока на стеклышко. Потом подошел к умывальнику, вымыл руки с мылом, затем сорвал лист с другого растения и тоже выжал капельку сока на стеклышко рядом с первой капелькой так, чтобы они не сливались.

— Смотрите, Сэм. Одинаковые капли? Обе прозрачны?

— Да, сэр. Ни за что не отличить.

— Хорошо. Теперь я, видите, беру вот эту ампулку. В ней содержится разведенная сыворотка кролика, которому я несколько раз прививал вирус мозаики. Что произошло в крови нашего кролика?

— Выработалось особое вещество, сэр… — нерешительно пробормотал я.

— Верно, Сэм, — ободрил меня Добби. — Вещество, которое при соприкосновении с данным вирусом вызывает определенную реакцию. Какую? Увидите. Смотрите.

Он осторожно капнул из ампулки прозрачной кроличьей сыворотки в первую капельку сока растения. Капля увеличилась, но осталась прозрачной.

— А вторая капля, Сэм…

Лишь только сыворотка смешалась с соком второго растения, капля на стеклышке помутнела, будто туда капнули молока.

— Вот интересно! — прошептал я. — Значит…

— Значит, первое растение здоровое, а второе — больное, — торжественно сказал Добби. — Кролик выработал в себе так называемые агглютинины, вызывающие склеивание, свертывание заразного начала. У людей подобным же способом можно узнать, действительно ли человек болеет брюшным тифом.

Я находился в приподнятом настроении, но оно еще больше повысилось, когда Добби сказал:

— Надеюсь, вы поняли? Вполне? Ну, продолжайте теперь опыт сами…

Руки мои дрожали, когда я работал над стеклышком.

Опыт у меня удался. Добби одобрил:

— Прекрасно. Теперь вы будете каждый день проверять здесь под моим наблюдением сыворотку животных нашего вивария. Им привиты различные вирусы, и надо наблюдать за результатами. У меня освободится время, чтобы работать над рукописью. Да, Сэм, это будет хорошая книга.

— О, я уверен в этом, — сказал я, с восторгом глядя на Добби.

Итак, я начал работать у Добби в лаборатории. Он выучил меня брать кровь у подопытных животных, отделять в центрифугах сыворотку от кровяных шариков, и я уже начал думать, что понимаю очень многое.

Добби лечил меня от малокровия, этого проклятого последствия желтой лихорадки, и я чувствовал себя как-то особенно жизнерадостно. В порыве откровенности я рассказал Добби несколько эпизодов из своих скитаний, остановившись на моей жизни в Индии и Бирме. Насчет арены и Масатлана я стеснялся упоминать. Ах, бедный доктор Рольс!.. Мне до сих пор было больно вспоминать о нем.

Однажды я спросил за обедом Добби, почему он забрался сюда, на эту площадку над скалой Двух Роз. Добби долго молчал, и я подумал, что он не хочет отвечать. Но он печально посмотрел на меня и сказал:

— Вы забыли о контракте, Сэм. Но это место связано со старинной легендой, которая мне нравится. На этой площадке когда-то Купидон подарил Гарпократу, мифическому богу молчания, две розы, чтобы тот молчал и никому не говорил о шалостях богов. А Гарпократ обиделся и бросил розы с обрыва. Цветы, упав, окаменели, обратились в скалы… Роза, Сэм, — эмблема молчания. Лепестки ее бутона плотно сжаты, как губы, не желающие выдать тайну. Пока не кончен контракт, Сэм, помните о розе и молчите…

В тот день Добби был задумчив, печален и как будто расстроен.

Вечером я подошел к решетке, чтобы взглянуть на скалу Двух Роз, и отпрянул. На шоссе у скалы внизу стоял маленький человек и внимательно рассматривал в бинокль виллу Добби.