Приключения Сэмюэля Пингля [с иллюстрациями]

I

Я сошел на берег в Калькутте. Над головой стояло индийское солнце, яростное и обжигающее.

Судьба забросила меня сюда после странствий в качестве третьестепенного актера эстрады.

Последним этапом моих скитаний была Африка, где я вместе с одним веселым предпринимателем странствовал по ярмарочным балаганам в окрестностях Кейптауна.

Очень естественно я там изображал сомнамбулу и позволял партнеру протыкать мне щеки тонкими вязальными иглами, что тот проделывал очень ловко. При этом партнер уверял публику;

— Леди и джентльмены! Перед вами всемирно известный Пэм Сингль, находящийся в полной каталепсии.

Закрыв глаза, я и не думал спать. Мне было стыдно заниматься пустяками, и я помышлял о другом, более достойном занятии. Я попал в какое-то чертово колесо, которое катило меня, по всей вероятности, в пропасть. Но я вовремя получил дельный совет.

В ярмарочном зверинце работал укротитель, долговязый верзила, именовавшийся на афишах: «Повелитель гиен». Вид у него был свирепый, он проделывал массу фокусов, от созерцания которых у зрителей мороз пробегал по спинам. Он умел глотать шпаги, зажигал керосин во рту, пуская на два фута вверх огненный фонтан, и вступал в единоборство с черным гималайским медведем. Но за кулисами это был на редкость тихий и скромный парень.

Он и натолкнул меня на мысль поехать в Индию.

— Там вы устроитесь лучше, Сэм. Я свыкся с этими бурами и африканскими метисами, тут и умру. А у вас жизнь впереди, у вас диплом. Только там он произведет впечатление, а не здесь, на краю света.

Повелитель гиен познакомил меня с агентом фирмы, которая поставляла в зверинцы обезьян с острова Мадагаскар. И с юга Африки мы с ним поехали на север. В каюте парохода агент спал без просыпу, а храпел так, что к нам заглянул помощник капитана.

— Вы, кажется, везете с собой ручного бегемота?

На острове Маврикия я расстался с попутчиком. Ему предстояла пересадка и еще два дня пути до Таматаве, порта на восточном берегу Мадагаскара.

Я в одиночестве пересекал Индийский океан, в думах своих сравнивая двух людей — Клипса и Повелителя гиен. Первый часто повторял философическую мысль:

— Чем больше рискуешь жизнью, тем больше тебе платят.

А Повелитель гиен, дружелюбно пожав мне руку, на прощанье сказал:

— Счастливого пути, Сэм. Желаю вам встретить в жизни такой риск, чтобы не думать об оплате.

Да, разные люди на свете…

На площади около калькуттской пристани меня оглушил шум и гам большого города. Грохот трамваев, гудки авто, крики носильщиков и продавцов, пронзительные звуки флейт факиров и завывания нищих совершенно ошеломили меня. За время путешествия по океану я привык к тишине.

Мрачный и растерянный, я стоял, изучая рекламы отелей и раздумывая, куда направить путь. Надо было экономить скудные средства, которые у меня остались от океанского путешествия. Весь мой скромный багаж состоял из дорожного мешка и не представлял особой ценности.

Несколько комиссионеров вертелись около меня с предложением услуг. Они были чрезвычайно назойливы, и я искренне обрадовался, когда какой-то небрежно одетый человек сказал им;

— А ну, отвяжитесь от сагиба!

К моему удивлению, люди повиновались и покорно отошли.

— Путешествие, кажется, утомило вас? — спросил человек.

У меня не было особой охоты разговаривать с первым встречным. Но человек сам, кажется, не любил надоедать, он только просто заметил:

— Если у вас в этом аду нет ни родных, ни знакомых, то идите Дели-род, сто один, контора «Хелли и сын». Они занимаются разными комиссионными делами. Молодой Хелли на первых порах устроит вас куда-нибудь. Только торгуйтесь с ним, как на базаре. Он любит сорвать лишнее с новичка.

Поблагодарив, я зашагал к Дели-род. Жара истомила меня, и я обрадовался, когда очутился в сравнительно прохладном кабинете владельца комиссионной конторы. Под потолком мягко гудел вентилятор. Приспущенные шторы смягчали яркий свет с улицы, и я не сразу заметил толстого моложавого блондина в золотых очках, который важно восседал в громадном кожаном кресле за обширным письменным столом. Блондин протянул мне руку через стол.

— Простите, мистер Пингль, не могу подняться вам навстречу. Проклятая жара расплавляет мозги. К тому же у меня разыгрался приступ подагры. Садитесь… Давно в Индии?

— Только что прибыл.

— Откуда?

— Из Кейптауна. Предприятие, в котором я служил…

— Лопнуло? Понимаю. Значит, желание найти место под индийским благословенным солнцем привело вас сюда?

— Вы правы, мистер Хелли.

Блондин мечтательно поднял глаза к небу.

— Да, погоня за куском хлеба бросает людей по свету, как самум песчинки в Сахаре. Вас прельстили поэмы о нашей жемчужине Востока? Да, здесь наживают состояния. Надо быть энергичным, крепким… — Хелли критически осмотрел мой туалет и продолжал, увлекаясь собственным красноречием: — Основатель нашей фирмы Джонатан Хелли Самый Старший прибыл в Калькутту сто шесть лет назад, имея в кармане три шиллинга и справку от приходского священника о непоколебимости в вере. Последнее оказалось главным.

Я не особенно был склонен выслушивать историю о непоколебимом предке и быстро вынул из кармана бумажник и дижанский диплом.

— Вот, мистер Хелли. Немного денег и справка…

Хелли вежливо отодвинул от себя бумажник и взял диплом. Прочитав несколько строк, он расплылся в любезной улыбке.

— Дижан? О, узнаю знаменитого золотогривого льва! Вы окончили младшее отделение? Замечательно! Два моих кузена тоже когда-то учились там. Прекрасное образование. История… Юриспруденция… Прекрасно!.. Ха, даже ботаника и химия… Ну, это не так важно. Итак, что бы вы желали?

— Устроиться.

Я сказал, что хотел бы продолжать образование, но надо зарабатывать деньги. Сказал, что хотел бы приложить свои знания к полезному делу. Об арене в тот момент я вспоминал с отвращением.

— Устроиться? — переспросил Хелли. — Ах, как просто! Это мне нравится. Но вы задаете мне невыполнимую задачу. Свободных мест нет. То есть они существуют, их много, но… но они для вас неподходящи…

— Не совсем понимаю, мистер Хелли.

— Вижу, что совсем не понимаете. Здесь очень сложные взаимоотношения. Место, которое может занимать туземец или полутуземец, не должен занимать европеец, а тем более наш соотечественник. Вы откуда родом?

— Из Эшуорфа.

— Боже, из Эшуорфа!.. Тем более. В глазах окружающих каждый из нас должен являть собою истинного джентльмена, быть респектабельным, всегда чисто выбритым, безукоризненно одетым, с местным населением держаться сухо, твердо, без фамильярностей. Надеюсь, вы усвоили это еще в колледже? Тогда вы можете рассчитывать на успех.

Мне показалось, что Хелли заговаривает мне зубы, и я произнес именно сухо и твердо:

— Мистер Хелли, я хотел бы перейти ближе к делу…

Хелли кивнул головой.

— Наша контора располагает неограниченными возможностями. — Взяв со стола длинную книгу с надписью «Реестр», он начал ее перелистывать. — Садовник, портье… Видите? Портье… Не могу же я вас поставить портье… Ха, майор Севедж ищет повара… Ясно, что я к нему пошлю китайца — они отличные повара… Ах, вот… но… — Он медленно положил книгу на стол и любезно произнес: — Двадцать пять…

С изумлением я посмотрел на Хелли.

— Что?

Очаровательная улыбка озарила его пухлое лицо.

— Двадцать пять процентов вашего будущего жалования будет поступать в пользу нашей конторы еженедельно в течение года. За комиссию, переговоры, рекомендацию…

Я вспомнил дельный совет торговаться и произнес, смягчая сухость тона легкой улыбкой:

— Десять в течение трех месяцев.

Хелли возразил, и мы начали торговаться. Я не уступал, надеясь, что мы не сойдемся и сейчас же расстанемся. Ведь эта контора не единственная здесь. Но Хелли приводил десятки доводов, угостил меня водой со льдом, делал арифметические выкладки и все в таком любезном тоне, что я махнул рукой:

— Десять и четыре.

Хелли рассмеялся.

— Вы, мистер Пингль, прирожденный коммерсант. Очень приятно иметь деловые переговоры с таким джентльменом. Разрешите поздравить… Вы уже поступили на службу…

— Но я никогда не служил поваром! — воскликнул я.

— Боже, за кого вы меня принимаете? — всплеснул пухлыми руками Хелли. — Вы поступили не к майору Севеджу. Между нами говоря, он старый брюзга и у него не уживаются даже китайцы. Нет, вы сейчас направляетесь к мистеру Поллоку, владельцу табачной фабрики. Он нуждается в дельном молодом человеке, которого он мог бы посылать совершенно доверительно на свои плантации. Вы будете очарованы должностью.

Ласкающим движением Хелли нажал кнопку. Где-то звякнул сигнал, и молодой индус в белой куртке вырос у двери.

— Али, проводи сагиба Пингля к сагибу Брайту, — приказал слуге Хелли, слегка сдвинув брови. Потом любезно обратился ко мне: — Старший клерк сейчас оформит нашу сделку, я распоряжусь по телефону. До свидания, мистер Пингль. Надеюсь, что в самом непродолжительном времени вы снова навестите меня и сообщите, как вам понравилось у мистера Поллока…

О, я был неопытен тогда и совсем не искушен в людях.

Мистера Хелли я подозревал только в излишне предупредительном отношении ко мне. Сделка была оформлена мистером Брайтом, сухим корректным клерком, причем мне пришлось уплатить аванс за неделю вперед. С рекомендательным письмом от конторы «Хелли и сын» я направился к табачной фабрике Поллока.

Улицы, по которым я пробирался, были грязны и отвратительны — узкие щели между рядами двухэтажных домов. Я перепрыгивал через лужи помоев. Тротуаров тут не было и в помине. С балконов свешивалось какое-то тряпье. Голые бронзовые ребятишки возились в пыли, играя в несложную игру, состоявшую в перекидывании черепков. Дети всегда и везде одинаковы. Женщины с разноцветными повязками на черных прямых волосах что-то кричали ребятишкам гортанными голосами. Полуголые мужчины молча сидели у стен на корточках и не замечали меня.

Несколько кирпичных зданий, окруженных забором, представляли собой фабрику. Я прошел мимо открытых сараев, где индусские мальчики и девочки перебирали вязанки табака. Мне указали на дом в глубине двора. Там перед террасой двое слуг держали под уздцы великолепного стройного жеребца светло-каштановой масти. Я подошел к террасе, когда на ней появился высокий худощавый человек, затянутый в щегольской костюм для верховой езды.

Он застегивал кнопки на лайковой перчатке, держа под мышкой стек с серебряной ручкой.

Это был сам Поллок. Прочитав письмо, он сначала небрежно взглянул на меня, потом тонкая усмешка пробежала по его безукоризненно выбритому лицу.

— Вы будете служить вторым клерком, Пингль, на плантациях Вахраджа. Отправляйтесь в контору.

Слуги подвели жеребца. Сделав изящное движение стеком, Поллок ловко вскочил в седло и рысью поехал по двору к воротам.

Признаться, я с завистью смотрел вслед удалявшемуся всаднику.

В конторе фабрики десяток клерков усердно трудились над бухгалтерскими книгами. От директора конторы, маленького лысого старика мистера Кесса, я узнал все, что меня интересовало.

— Сегодня вечером отсюда едет Джим Харл, — сказал Кесс, щуря на меня подслеповатые глаза. — Он давно служит в Вахрадже. Поезжайте вместе. Он где-то здесь, поищите его сами.

Не успел я выйти от Кесса, как раздался пронзительный звук колокольчика, и вся контора пришла в радостное оживление. Задвигались стулья, захлопали ящики столов, раздался громкий говор клерков. Рядом из зала вышли машинистки. Слышались их веселые отрывочные восклицания.

Рыжеватый малый запер ящик под пюпитром, надел соломенную шляпу и в этот момент обернулся в мою сторону.

— Алло, — сделал он приветственный жест рукой. — Вы как будто новенький? Давайте знакомиться. Харл…

— Джим Харл? — спросил я, пожимая руку. — Я вас ищу. Я назначен клерком на плантацию…

В двух словах мы выяснили все.

— А теперь давайте скорее уносить отсюда ноги, чтобы не попасться на глаза Кессу, — заторопил меня Джим. — Я еще не закончил хвостика одной бумаги, и старик может меня задержать. А я голоден, как тигр перед заходом солнца. У вас тоже очень алчный взгляд. Я знаю, где хорошо кормят. Есть один очень приличный и дешевый пансион. После мы вернемся, выслушаем напутственную проповедь Кесса и отправимся на вокзал.

По дороге в пансион и за обедом Джим засыпал меня вопросами:

— Как вы попали к Поллоку? Через Хелли? Это ужасный жулик. Его агенты, вербуя клиентов, разыгрывают из себя незаинтересованных и даже предупреждают, что надо торговаться о процентах. Сколько он сорвал с вас?

— Десять на четыре месяца.

— С него вполне хватило бы и шести. В год это составляет два на сто, нормальная рента. Вы еще неопытны, Пингль, — серьезно сказал Джим. — Доверьтесь мне… Вам надо освоиться с местными нравами и обычаями. Иначе вы пропадете.

А я думал о Хелли и его хитроумной системе улавливания клиентов.

II

И вот я живу в Вахрадже, затерявшемся в джунглях Среднего Пенджаба. Несколько бедных деревень скопилось на берегу реки, а вокруг расстилаются крохотные крестьянские поля и обширные плантации мистера Поллока.

С террасы бунгало, в котором живем мы с Джимом, видны хижины ближайшей деревни Ранбир. Здесь чрезвычайно сложны земельные отношения. Земля принадлежит радже Данби-Ганджу, живущему среди богатого фруктового сада в двухэтажном доме, причудливо украшенном резьбой по дереву и камню. Раджа имеет дворню и управляющего по имени Сэтх-Нагр, который ездит на маленькой лошадке по деревням и собирает налоги. Поллок арендует плантации через доверенного Уолсона, командующего целым штатом надсмотрщиков над рабочими плантаций и складов.

— За каким дьяволом принесло вас, Пингль, в эти проклятые места? — спросил однажды вечером Джим Харл, валяясь в гамаке и куря папиросу за папиросой, чтобы отогнать комаров, налетевших с реки. — Какое крушение претерпели вы в жизни?

Я рассказал ему о родном городе, не углубляясь в детали моей биографии.

— Так, — пробормотал Джим. — Ну, уж клерком-то в табачной конторе вы могли бы устроиться и в метрополии. Другое дело я, мне туда нельзя и носа показывать. Небольшое недоразумение с полицией, и мне пришлось отчаливать…

— Я все-таки надеюсь на лучшее, — сказал я, прислушиваясь к монотонному пению, доносившемуся из деревни.

— Вам пока не остается ничего иного, Пингль, — отозвался Джим. — Но почва для надежд быстро истощается. Круг замыкается, и часто хочется подыскать хороший гвоздь в стене, чтобы повеситься на собственных подтяжках.

— Джим, вы пессимист, — поморщился я.

— Судите сами. В Краунтоне я оставил мать и сестренку, думая помогать им. Но вот уже четыре года, как я не могу выкроить пенни из того, что зарабатываю. Жизнь дорога, но я не вхожу в сделку с подрядчиком. Если я потеряю остатки честности, душа моя сделается, окончательно нищей. Меня пока еще бодрит табак, который здесь ничего не стоит, вы понимаете…

Очень зло Джим рассказывал о Поллоке.

— Он красовался на своем Толли, когда вы с ним познакомились? Это его обычный моцион. Жизнь Поллока так приятна, что ему не хочется расставаться с ней раньше времени. Он боится излишнего похудания так же, как и ожирения. Седину считает ужасным предвестником старости, к табачному дыму относится с отвращением, а сам на сигаретах нажил состояние. Каждое утро меряет себе температуру. Доктор обедает у него по субботам и прописывает диету на неделю вперед.

Потом Джим критически коснулся привычек управляющего плантациями мистера Уолсона.

— Если хотите сделаться разбойником в смокинге, то слепо выполняйте все, что он прикажет. И если вас тут же не схватит холера или не изуродует, как меня, «Желтый Джек», то вы сможете наловить здесь золотой рыбки и отправиться под старость жарить и кушать ее в Эшуорф…

Джим рассказал мне много любопытного об этом куске земного шара, где живет четыреста миллионов людей, принадлежащих к восьмистам национальностям и говорящих на сотнях различных языков.

— Учитесь говорить на урду, Пингль, — настаивал Джим. — Это настоящий «французский язык» Индостана, в него входит много персидских и арабских слов. Название языка произошло от «Урду-э-муэлле» — так называется старинный базар близ королевского дворца в Дели.

В праздничные ярмарки туда собираются продавцы и покупатели со всех концов Индии. Там и выработался, я думаю, этот язык. Как дипломаты всех стран понимают по-французски, так и здесь каждый житель Индии поймет вас на урду. Хотите, я буду помогать вам?

Я мог только поблагодарить Джима и, к моему удовольствию, вскоре стал делать успехи, давая приказания слугам:

— Чаа-бана-о! (Приготовь чаю!) Пани пиланала-о! (Принеси воды!)

Все служащие на плантациях хорошо знали по три-пять местных языков, не считая урду. Надсмотрщики из местных служили мистеру Уолсону агентурой по различным спекуляциям с товарами, приобретаемыми через деревенских ростовщиков. Всему этому не обучали в Дижане, и для меня было новостью, что в деревнях существуют «камиа» — крестьяне, задолжавшие ростовщику и навек закабаленные им с женами и детьми — то есть настоящие рабы в полном смысле этого слова.

III

Мистер Уолсон, управляющий, толстенький, на коротких ножках, изнывал от жары и спасался от нее сода-виски, сидя под манговым деревом, где было немного прохладней.

— Меня радует, Пингль, что вы проявляете интерес к языкам, — говорил мистер Уолсон, глядя на меня поверх очков. — Знание языков расширяет кругозор человека. Вам станет легче работать. Признаться, я не люблю людей, которые едят, как львы, а работают, как козлы.

— Мистер Харл учит меня урду, — сказал я.

— Прекрасно. За достаточное знание каждого из местных языков я буду прибавлять вам десять процентов к вашему жалованию, после того как проэкзаменую вас лично. На этот счет у меня есть общее распоряжение мистера Поллока. Практикуйтесь в языках на плантациях… Ах, да!.. Ведь вы у нас ученый, окончили колледж, знаете ботанику… — Уолсон улыбался, но без всякого ехидства. — Знаете, Пингль, и для вас и для дела будет полезно, если вы отправитесь на сорок первый участок, где раньше крестьяне сеяли баджру,[2] и посмотрите, что там происходит с нашим табаком. Между прочим, я позвал вас к себе и за этим. Мне бы хотелось сделать вас впоследствии заведующим одной из плантаций. Отправляйтесь завтра с восходом солнца. Я знаю, в чем там дело. Но вы посмотрите сами…

Бесконечные ряды табака тянулись по участку. Это был один из дорогих египетских сортов. Обнаженные, дочерна загоревшие на солнце рабочие, ухаживая за табаком, окучивали грядки и выпалывали сорняки.

Надсмотрщик, проверявший прополку, дотронулся до своего лба и груди в знак приветствия и показал мне на один ряд табака:

— Посмотри, растения хворают, сагиб.

Действительно, растения сорок первого участка представляли собою печальное зрелище. На участке номер сорок два, рядом, табак цвел, и приятный аромат распространялся оттуда по накаленному воздуху. А здесь растения были словно угнетены. Они еле достигали половины нормального роста, хотя табличка на грядке свидетельствовала, что посадка на участках тридцать восемь-сорок шесть была произведена одновременно. Лишь на редких экземплярах были заметны слабо распускающиеся цветы.

— Посмотри, сагиб, — сказал надсмотрщик и, сорвав несколько листьев, подал мне.

Я начал их рассматривать. Надсмотрщик показал мне, на что надо обратить внимание. Средняя жилка листа, по-видимому, задерживалась в своем развитии. Вследствие такого замедленного роста весь лист принял морщинистый, уродливый вид. На других листьях отчетливо выступали одиночные, двойные и тройные темноокрашенные кольца и причудливые узоры, — по-видимому, эта своеобразная расцветка свидетельствовала о болезни растения, как сыпь на коже ребенка свидетельствует, что он болен корью или скарлатиной.

Да, растения серьезно болели… Надсмотрщик обратил мое внимание на стебли. Они отличались ненормальным одеревенением. Острым ножом надсмотрщик разрезал вдоль один верхушечный стебель, и я увидал темные, почти черные, как бы мертвые, волосы больной ткани растения.

Медленно проходили мы вдоль грядок, и всюду я видел эту печальную картину болезни и отмирания. Целые листья на некоторых экземплярах пожелтели, сморщились, бессильно склоняясь к земле. Они были мертвы, как будто какой-то внутренний огонь обжег их. Некоторые растения целиком погибли.

— Не растет табак. Плохой табак. Хозяину убыток, — сказал надсмотрщик, с сожалением покачивая головой.

Я набрал в корзину целую коллекцию больных растений и листьев, отметил в блокноте номера грядок, где свыше трех с половиной тысяч кустов были поражены неизвестной мне болезнью, и отправился с докладом к мистеру Уолсону.

По дороге я раздумывал о виденном.

Из уроков ботаники я помнил несколько интересных вещей. Если бы, например, все семена от одного экземпляра обыкновенной белены рассадить по всем частям света, то через пять лет вся суша нашей планеты была бы покрыта кустами этого растения. Каждый может проверить это, сделав вычисления на клочке бумаги. Расчет очень прост. Один экземпляр белены дает примерно десять тысяч семян в год. Через пять лет, при условии, что все они будут давать такое же потомство, получится десять тысяч биллионов кустов белены. Поверхность суши нашей планеты равняется ста тридцати шести биллионам квадратных метров, а на одном квадратном метре может уместиться не более семидесяти двух кустов этого растения.

Припомнилось мне, что по латуку можно определять страны света. Латук — растение-компас. Он имеет такой вид, словно его нарочно приготовили для гербария, сложив между двумя листами бумаги для засушивания. Плоскость листьев растущего латука всегда расположена по меридиану с севера на юг.

Но о болезнях растений на уроках ботаники нам не говорили. Понятно, что я с большим интересом ждал, что скажет мистер Уолсон, выслушав мой доклад.

— А у вас в колледже этого не изучали? И вы не знаете, что это такое? Так вот, Пингль: сорок первый участок поражен мозаикой. Рабочие не смеют срезать листья здоровых растений теми же ножницами, которыми они режут больной табак. А они делают по-своему, лишь только зазевается надсмотрщик.

— Но при чем тут ножницы?.. — спросил было я.

Уолсон прервал меня:.

— Сок больных мозаикой растений заразен. Ножницы переносят с больных растений на здоровые вирус табачной мозаики. Что такое вирус, кажется, никто толком не знает. Это ученое название. По-латыни вирус значит яд, вообще всякое заразное начало. Открыл вирус табачной мозаики мистер Ивановский, в далекой России — вот что мне известно. Имя его хорошо знают в лабораториях Индии, где изучается эта проклятая штука, приносящая громадные убытки табачным плантациям. Посудите сами. От этой мозаики снижаются и урожай и качество табака. Приходится больные листья относить в брак, негодный для производства.

— Ах, вот как! — отозвался я, пораженный словами Уолсона.

— Да. Если вы, Пингль, не очень хотите скучать в конторе за счетами, то присматривайтесь к тому, что делается на плантации. Ваш приятель Харл предпочитает высиживать свои часы за пюпитром. Пусть так. А мне понравилось ваше поведение сегодня на плантации. Мне уже сообщили об этом. Поэтому сейчас же берите три десятка людей, отправляйтесь на участок. Пусть люди под вашим наблюдением вырвут все зараженные растения и при вас сожгут их. Заразу надо уничтожить с корнем. Сделайте серьезное замечание надсмотрщикам. Взыскание на виновных я наложу сам. Кроме того, я напишу мистеру Поллоку. Он сообщит об этом в вирусную лабораторию в Калькутте.

IV

В полдень все живое на плантациях спасалось от немилосердного индийского солнца. Деревья не давали тени, так как лучи падали перпендикулярно к поверхности земли. Я лежал под крышей чаупаля — легкой открытой беседки, выстроенной на опушке пальмовой рощи, и дожидался, когда солнце основательно перешагнет зенит.

Рабочие закончили перепашку злополучного участка и теперь возвращались к чаупалю на отдых. Я успел познакомиться со многими из них, и они охотно рассказывали мне свои новости. На днях в окрестные деревни должны прибыть два уважаемых брамина из Бенареса. Крестьяне собираются строить па берегу реки храм господину Ханну-Манн — богу с обезьяньей головой. В Ранбир приехал муккудам — агент по вербовке рабочих на фабрику, но ранбирские крестьяне довольны заработком на плантациях и не хотят бросать работу у мистера Уолсона.

Мне нравились эти люди. И я не совсем понимал Джима Харла с его пессимистическим отношением к здешней жизни. Я смотрел на дорогу, тянувшуюся вблизи за изгородью. Вот по направлению к Ранбиру верхом на маленькой лошадке проехал Сэтх-Нагр, в черном длинном сюртуке и широких шальварах, перетянутых шелковым оранжевым поясом с потемневшей золотой бахромой. На голове этого управителя владений раджи красовался тюрбан, а пальцы были унизаны толстыми серебряными кольцами. Короткие ноги в желтых ботинках торчали в стороны. Каблуками Сэтх-Нагр колотил сытые бока своей лошадки.

Вот смуглая женщина идет за водой, и за ее платье уцепились двое ревущих малышей.

А вот еще какой-то всадник. Что за черт, да это Джим Харл! Почему он не в конторе; а здесь, на плантации, в такое неурочное время? Очевидно, он ищет меня. Не случилось ли с ним какой-нибудь неприятности?

Мистер Уолсон называл Харла моим приятелем. Так и было на самом деле. Я успел привязаться к этому подвижному, острому на язык человеку. Кроме того, я жалел его. Джим не ладил с Уолсоном, и настроение его, и без того невеселое, в последнее время стало совсем мрачным.

— Вы стали любимчиком Уолсона, — с оттенком иронии сказал мне Джим после моей первой поездки на плантации, когда мы с ним сидели на террасе бунгало, глядя, как закатное солнце золотит верхушки пальм. — И я не завидую вам, Пингль. Будь я на вашем месте, я бы постарался поскорее выбраться из этой трущобы. Мне очень противно здесь. Уолсон относится ко мне несправедливо. Он грубиян, и его тон выводит меня из себя. Он когда-нибудь так разозлит меня, что я не выдержу и отвечу ему как следует.

Зная подобные настроения Джима, я беспокоился за своего вспыльчивого и самолюбивого товарища. Увы, я еще очень плохо разбирался в людях.

И сейчас я с тревогой глядел на подходившего Джима.

— Что с вами? У вас такой расстроенный вид…

— Я ухожу отсюда, — объявил Харл. — Вконец разругался с Уолсоном. За мое правильное замечание о ходе работ он назвал меня мальчишкой и неучем.

Меня охватило возмущение. Со мною Уолсон всегда был вежлив. Очевидно, на него действовал май диплом.

Но если Джиму Харлу не пришлось серьезно учиться, это не значит, что самодовольный, жирный Уолсон может его презирать.

— Это безобразие, Харл, я вполне вас понимаю. Но куда же вы пойдете?

— Куда глаза глядят. Хватит с меня. Я беру расчет. Я крупно поговорил с Уолсоном. Только мне хочется, чтоб он прочувствовал это. Хорошо, если бы я ушел не один. Если вы мой друг, вы поддержите меня.

Мне было жаль Харла. Он выглядел таким беднягой.

Да и грубость управляющего возмущала меня.

Я молча пожал руку Джиму.

Наутро я заявил мистеру Уолсону, что беру расчет. Толстяк удивился, пожал плечами и сдержанно сказал:

— Пожалуйста…

Вечером я сообщил обо всем Харлу. Джим бурно благодарил меня.

— Вы истинный друг, Пингль, я не ошибся в вас. Вы молодец. Завтра мы отправимся вместе искать счастье.

Но утром я не застал Харла в его бунгало. Рабочие сказали, что он ушел в Ранбир. Я с чемоданом направился туда же, рассчитывая встретить его на шоссе у остановки почтового авто. Долго я поджидал его там и начал сильно беспокоиться. Наконец Харл появился без всякого багажа, довольный, улыбающийся.

— Я спешил предупредить вас, Пингль, — сказал он самым любезным тоном, — что автомобиль запаздывает на два часа. Мне об этом сказал Сэтх-Нагр. Кстати, знаете, я помирился с этим Уолсоном. Он так упрашивал меня, предложил мне место заведующего, и я остался. Вам придется путешествовать в одиночестве…

Я посмотрел на этого бестию с усмешкой.

— Вы ловко устранили конкурента по службе, Харл. Теперь я вижу вас насквозь. Душа у вас поистине нищая и поражена вирусом двуличия.

Парень пытался возразить. Я сухо прервал его:

— Мне скучно, сэр. Я потерял интерес к разговорам с вами.

Я отвернулся. Харл зашагал к плантациям Вахргаджа.

V

Я не стал дожидаться авто и не вернулся в город.

Я двинулся пешком на восток, к Бирме, чтобы ближе узнать настоящую жизнь. Меня не пугали джунгли и тигры. В Вахрадже я видел людей жаднее и хитрее тигров.

Люди Востока относились ко мне необычайно гостеприимно, лишь только убеждались, что я не сборщик налогов. Я вспоминаю небольшое поле, засеянное ячменем, с несколькими стройными пальмами, задумчиво застывшими на фоне тропического леса. Здесь стояла живописная хижина. Я попросил напиться. Индиец-хозяин ласково сказал:

— Сейчас я угощу тебя.

Он показал на вершину пальмы, где виднелись крупные, величиной с суповую чашку, темные орехи.

Я подумал: как он достанет их с такой высоты?

Но человек слегка свистнул, и с кровли хижины на землю спрыгнула большая длинноносая обезьяна. Человек сделал рукой повелительный жест, что-то сказал. Обезьяна с быстротой молнии вскарабкалась по гладкому, слегка наклоненному стволу.

— Сейчас мы будем лакомиться, — произнес человек, улыбаясь.

Я поднял вверх голову и наблюдал, что станет делать эта прирученная, выдрессированная обезьяна. Но она, к моему удивлению, и не думала заниматься сбором орехов. Она мирно уселась на верхушке и занялась вылавливанием блох, не обращая на нас никакого внимания.

— Это с ней бывает, — как бы извиняясь, сказал человек и громко окликнул обезьяну: — Батту… Батту… скорее!

Обезьяна была погружена в свое приятное занятие. Она ловко вылавливала блох, раскусывала их острыми зубами и выплевывала на нас.

Как ни кричал хозяин, все было бесполезно. Я решил спугнуть Батту и, сдернув шляпу с головы, высоко подбросил ее в воздух. Батту заинтересовалась и оскалила зубы как бы в улыбке. Тогда я стал повторять свой прием. Батту смотрела, смотрела и вдруг, быстро встав, сорвала громадный орех и с силой подбросила его вверх. Я еле успел отскочить от этого снаряда, который мог раздробить голову. Хозяин кинулся под защиту хижины.

А Батту вспомнила о своих обязанностях и тотчас же спустилась с другим орехом, который положила у порога хижины.

Хозяин шилом просверлил дыру в скорлупе, вылил прохладное сладкое молоко в чашку и дал мне напиться. Затем он начал заколачивать в отверстие ореха деревянный клин и расколол скорлупу на две половинки. Там оказалось вкусное белое ядро. Я с наслаждением лакомился этим тропическим блюдом. Батту получила также свою порцию, с которой отправилась на крышу хижины.

Много раз я изумлялся, как щедро иногда судьба изливает на одного человека целую уйму разнообразных происшествий, оставляя других людей влачить скучное и неинтересное существование. Цирковые полеты и путешествия в джунглях, однако, оказались совершеннейшими пустяками в сравнении с тем, что меня ожидало впереди.

Путешествуя пешком, я иногда находил приют в деревенских хижинах, выучился спать на голой земле и довольствоваться куском маисовой лепешки на ужин. Приходилось мне ночевать и под открытым небом.

Однажды, заблудившись и не найдя деревни, к которой мне указали путь, я, вконец измученный, упал на каменистую тропу и лежал, боясь думать о своей трагической беспомощности. Воды в тыквенной фляжке было всего два глотка.

Огромный голубой муравей, вращая мутными бирюзовыми глазами, подбирался ко мне по тугой высохшей земле, чтобы ужалить меня в лицо. Задыхаясь, я поднял кулак и расплющил насекомое. Это напомнило мне, что я человек.

Темнело. Под папоротниками хитро шуршали гады. В лесу на горе мяукали барсы. Я пополз в сторону, наткнулся на ручей, утолил жажду. Ночь пришлось провести на дереве, чтобы обезопасить себя от неприятной встречи. Сон освежил меня, и, хотя желудок мой был пуст так же, как и дорожный мешок, я собрал остаток сил и вышел на дорогу.

На широкой поляне, к которой привела меня дорога, показалось селение из тростниковых хижин. Насвистывая марш дижанских футболистов, бодро, как мне казалось, вошел я в селение и заглянул в крайнюю хижину. Старый индиец, похожий на скелет, сидел у очага и дрожал в лихорадке. Грязные узловатые ноги его походили на палки, ветхая повязка — дхоти — прикрывала его бедра.

— Мир дому твоему, хозяин, — приветствовал я старика на языке урду.

Старик что-то ответил и закашлялся.

«Наверное, у бедняги воспаление легких. Ему не до меня», — подумал я и отправился в следующую хижину.

Там на растрепанных циновках лежало несколько человек, и все они кашляли. В третьей хижине тоже сидели и лежали кашляющие люди. Женщина подавала чашу воды одному из лежавших и испуганно спросила, когда я просунул голову в хижину:

— Что надобно этому человеку?

Я вошел в хижину и спросил у женщины:

— Где это они простудились? Месяц фаалкун давно кончился, с ним и холодные дожди, а у людей здесь воспаление легких. Надо делать теплые компрессы.

В колледже я слыхал кое-что о лечении компрессами. Сейчас мне было жалко этих несчастных, которые, так тяжело дышали, захлебываясь мокротой. Вот бы сюда нашего доктора Флита! Он знает, как воевать с бичом человечества — одышкой.

Женщина, сидевшая на корточках, закивала головой.

— О, молодой сагиб, сразу видно, что ты добрый человек! А старый доктор не стал с нами и разговаривать. Утром он приехал к нам из форта, а как увидал, что Сахавет, мой муж, кашляет, то опрометью выскочил из хижины, прыгнул на лошадь и ускакал. А ты, юноша, имеешь доброе сердце. Да продлит бог дни жизни твоей!

Сахавет, который, тяжело дыша, лежал на циновке, С трудом повернул ко мне голову и хрипло добавил:

— Пусть он лучше увеличит количество рупий в кошельке странника. Уходи от нас, юноша, не смотри, как мы будем умирать.

В этой хижине нечего было думать об отдыхе и съестном. И в четвертой я наткнулся на ту же картину: все население хижины — мужчины, женщины и дети — лежало и кашляло. Я решил, что это какая-то туберкулезная деревня и что лучше не оставаться среди чахоточных, а идти дальше, разыскать блокгауз и попросить пристанища. Путешествие порядком утомило меня, и я уже помышлял свернуть к побережью и устроиться опять где-нибудь на плантациях. Место клерка все-таки давало кусок хлеба и кров.

И вот незадачливый бродяга покинул селение. Солнце стояло высоко, и можно было добраться до блокгауза, как мне объяснили, еще засветло. Но не прошел я и мили от селения, как навстречу из-за кустов показались два солдата в форме наших колониальных войск с ружьями, направленными прямо на меня.

— Назад!

— Что такое? — взмолился я, поднимая руки вверх. — Сдаюсь…

— Назад! — последовал неумолимый ответ. — Иначе стреляем.

Легкий свист пули, пролетевший над моей головой, не позволил мне рассуждать дальше. Я бросился обратно, не разбирая дороги. Меня опередила стрела с привязанной к ней запиской. Она плавно опустилась на пыльную, выжженную солнцем траву. Оторвав записку, я прочитал написанные карандашом строки, которые заставили похолодеть во мне всю кровь:

«В Набухатре чума. Переход зоны желтых флажков запрещается под страхом смерти. Начальник кордона Боро».

В нескольких сотнях ярдов от меня, у опушки леса, стояли еще патрульные солдаты и что-то кричали, размахивая руками. Я сделал шаг вперед, двое выстрелили. В полном отчаянии, подавленный неожиданностью, поплелся я обратно в Набухатру. Пуля или чума — все равно конец. Но страшно оставаться совсем одному. Не рискуя входить в хижины, откуда все время раздавался хриплый, лающий кашель, я опустился на пыльную дорогу и так сидел не менее часа, закрыв глаза. Мне было противно смотреть на этот отвратительный мир. Я слышал, как вдали несколько раз стреляли, но не шевелился. Пусть в меня ударит пуля…

Потом послышались чьи-то шаги.

— Совсем не остроумно располагаться посредине дороги, — сказал спокойный голос около меня, и я открыл глаза.

Человек в белом пробковом шлеме и темных очках, одетый в просторную блузу, с двумя сумками через плечо стоял и внимательно рассматривал меня.

— Разве я мешаю вам? — спросил я, стараясь придать словам как можно больше дерзости.

— В селении — чума. Не рекомендую дышать пылью, — не обращая внимания на тон моего вопроса, ответил человек. — Вставайте, перейдем в более укромное место. — Он слегка усмехнулся. — Не упрямьтесь, слушайтесь старших…

Это было сказано так доброжелательно, что я повиновался.

— Неприятная история, — сказал человек, вытирая лицо платком, когда мы устроились в тени низкого каменного забора. — Вероятно, вы пробирались в Генд, но заблудились, а кордон напугал вас. Ну, встряхнитесь и отвечайте. Дураки пригрозили подстрелить вас?

— Да.

— Ну, делать нечего. Придется дожидаться неизбежного. Когда в зоне желтых флажков все вымрут, солдаты обольют Набухатру нефтью и сожгут.

Вдали прокатился выстрел.

— Это кордон бьет собак, которые бегут с чумной стороны.

— А люди?

— Лежат больные; многие уже умерли.

— А что будет потом? — спросил я.

— Потом вспашут землю, затравят сусликов в их норах и засыплют все хлорной известью. Через год можно опять селиться на этом месте…

Отчаяние овладело мною. Все кончено — мы оцеплены. Здесь нас растерзают чумные дьяволы — микробы, более ужасные, чем тигры и барсы. А за желтыми флажками ждут пули. Отсюда никто не будет выпущен живым, от чумы спасенья нет.

Исподлобья я взглянул на своего собеседника. Бритое лицо его, прорезанное небольшими морщинками, было удивительно спокойно, серые острые глаза внимательно смотрели на меня.

— Вы, кажется, изучаете мою физиономию? — сделал я попытку улыбнуться. Мне не хотелось, чтобы этот кандидат в мертвецы заметил, что я боюсь чумы.

— Вы правы, — услышал я ответ. — Если не ошибаюсь, вы бывали в Белл-Харборе?

— Только один раз, — пробормотал я.

— Простите, что я так назойлив, — продолжал человек. — Скажите, это не вы однажды бросились с вышки спасать утопающего?

Приключение в Белл-Харборе очень живо припомнилось мне, и я сказал:

— Каждый на моем месте поступил бы так же. Я прыгнул, когда увидел, что купальщик идет ко дну. Но кого я спас, я так и не видал.

Человек встал и пожал мне руку.

— Позвольте поблагодарить вас. Значит, спасли меня вы. Спасательный катер принял меня из ваших рук и быстро отвез в город.

— Очень рад видеть вас в добром здравии, — сказал я, отвечая на рукопожатие. — Жаль, что мы встретились в такой момент…

— Не будем предаваться мрачным мыслям. Я биолог, и природа для меня не так страшна и таинственна, как для других. Моя фамилия Мильройс, к вашим услугам.

— Меня зовут Сэмюэль Пингль, — поклонился я со всей учтивостью, приличествующей дижанцам.

— Очень хорошо, Пингль, — произнес Мильройс задумчиво, потом быстро добавил: — Ну, давайте сначала закусим, а потом обдумаем положение.

Мильройс вынул из сумки сухари и консервы.

— Если в воду добавить несколько капель рома, то это совсем хорошо, — сказал он, наливая ром в маленький стакан из дорожного флакона. — Сначала выпейте вот это, а потом кушайте, Пингль.

Он прислушался к кашлю, доносившемуся из хижин.

— Классическая легочная чума… Вызывается особым микробом. Переносится через блох, живущих на грызунах, чаще на крысах, сурках, тушканчиках. Здесь их ловят силками. Какой-нибудь местный охотник освежевал добычу и развесил шкурки, а они были заражены, и вот результат.

Ром Мильройса оказался из крепких сортов. На сердце у меня стало немного легче, и я попробовал пошутить:

— Вы, кажется, в хороших отношениях с чумой, мистер Мильройс?

Биолог задумчиво посмотрел на кончики своих пальцев.

— В здешних краях встречается два вида чумы. Одна называется «ваба» и косит всех без разбора; от нее умирают быстро. Другая — «мари». Она протекает медленнее… Почему вы не едите, Пингль?

Кусок сандвича не лез мне в горло. Слова Мильройса бросали меня то в жар, то в озноб. Усилием воли я старался успокоиться. Ведь вот человек передо мной говорит о чуме совершенно спокойно.

— Теперь слушайте внимательно, Пингль. Я много лет изучаю чуму и уже давно привил себе противоядие, которое делает меня неуязвимым и против вабы и против мари. Услуга за услугу. Мне хочется помочь вам. Но сейчас со мной только противоядие против вабы. Если вы еще не заразились ею, то можно надеяться, что после прививки она не посмеет вас тронуть. Если же сейчас вокруг нас мари, то… — Мильройс пытливо посмотрел на меня, — то наука бессильна помочь вам.

— Значит, и против вабы не наверняка? — прошептал я. — Но, мистер Мильройс, мне очень хочется жить…

— Дайте мне вашу руку, Пингль, и отвернитесь. Не смотрите, что я буду делать, — сказал Мильройс.

Через минуту я почувствовал укол в левое предплечье и услышал вопрос биолога:

— Ну как, Пингль?

— Очень приятно, — пробормотал я, чувствуя странное раздражение.

— Не лихорадит?

— Нет, нет, — шептал я. Зубы мои стучали сами собою, а челюсти сводило неприятной судорогой. Мильройс взял меня за руку и пощупал пульс.

— Встряхнитесь, Пингль. Это небольшое нервное возбуждение скоро пройдет. Давайте я вам помогу передвинуться, чтобы сесть удобней…

Мы пересели на камни под деревья.

— Пойду на разведку, — сказал Мильройс. — А вы постарайтесь быть спокойным.

Я обрадовался, когда он ушел. Этот говорун раздражал меня.

Поднялась багровая луна. За дальними кустами завывали шакалы. С другого края поляны, у опушки леса, слышались свистки и оклики солдат. Раздалось несколько раскатистых выстрелов. Неужели Мильройса убили около желтых флажков? Вероятно, он хотел убежать из этого очага смерти.

Позже на фоне бледно-синего предутреннего неба появилась фигура склонившегося надо мной китайца, который пытливо смотрел на меня. Потом китаец исчез, и мне приветливо улыбнулся мистер Уолсон.

Я открыл глаза, передо мной стоял Мильройс и спрашивал меня:

— Вы не кашляете, Пингль? Это хорошо. Если захочется кашлять, то ложитесь лицом вниз. Так будет легче.

Луна багровела на верхушках сумрачного леса. Бесстрастную тишину тропической ночи нарушали кашель больных и редкие выстрелы.

Мильройс прислушался.

— Они уже прикончили всех собак и убили одну женщину. Теперь стреляют на всякий случай. Меня они знают. Но все-таки, наверное, опасаются, что мы будем пытаться уйти отсюда. Конечно, с нашей стороны было бы нехорошо бежать. Зачем делиться с посторонними возмездием, которое заслужено только нами?

Эти слова взбесили меня.

— Я не заслужил никакого возмездия. Говорите только за себя. Если хотите знать, мистер Мильройс, я ни за что не уехал бы из дому. Но надо жить…

Солнце взошло. Меня мучила адская жажда. Запас воды в наших флягах был давно выпит. Вода в хижинах была заражена, а чистый колодец находился за желтыми флажками. Мильройс сказал:

— Если вы наглотаетесь пыли, будет плохо. Надо дышать медленно и только носом. Это предохраняет…

Он надел мне на нос и рот марлевую маску. Мне было все равно, и я позволил завязать концы марли у себя на затылке.

Камни накаливались на солнце. Мы сидели у покосившегося забора и молчали, осторожно втягивая ноздрями терпкий воздух. К нашему счастью, ветра не было. По забору суетливо ползали усатые серые букашки, похожие на моль. Юркие ящерицы замирали на горячих камнях и беззаботно мигали своими бисерными глазками. Они были счастливы под солнцем. Чума не тронет эту мелочь вселенной.

— Надо бороться с истощением организма, — произнес Мильройс.

Словно сквозь туман я увидел, как он ловко накрыл ладонью одну из ящериц, поймал ее и съел. Подкрепившись, стал еще разговорчивее:

— В Набухатре девятнадцать хижин. В одиннадцати, кажется, все уже умерли.

День тянулся бесконечно. Безмолвие, неумолимое, как судьба, опускалось на это проклятое затерянное селение медленно и властно. Кашель в хижинах постепенно замирал. Мильройс ушел посмотреть, что делается в деревне. Я не верил в его прививки и думал, что он там и свалится. Но он вернулся.

— Алло, Пингль, вы живы? Ну, слушайте. Старый Муххам в крайней хижине еще не умер, я только что от него.

— Кажется, этот кошмар бесконечен, — еле шевеля губами, — прошептал я. — Ваба или мари? Чет или нечет? Игра на жизнь или на смерть?

В совершеннейшем безумии я закрыл глаза.

…На пороге хижины в лучах заходящего солнца сидел седобородый голый индиец и усердно играл на пискливой флейте. Иногда он кашлял и сплевывал на песок. Из-под лилового камня медленно выползли две длинные полосатые змеи с узорчатыми плоскими голосами, разогнали веселых ящериц и прошуршали мимо меня к старику. Они встали перед ним на хвосты, изогнулись и начали плавно раскачиваться, раздувая расписные шеи.

Но, может быть, — это мне только казалось в жутком полусне?

Кончилась еще одна беспокойная ночь. Звезды растаяли в пунцовом отсвете зари. Обжигающее равнодушное солнце снова медленно поднималось над безмолвным селением мертвецов… Я не кашлял. Пить хотелось до судорог. Мильройс, разбудивший меня, стоял спокойный и подтянутый, будто собрался в поход.

— Поздравляю, Пингль. Вы остались целы благодаря прививке: в Набухатре была ваба. Теперь нам надо уйти отсюда… — Он поднял руку. — Ветер с гор чистый… Отлично. Мы подожжем тростник, сложенный у деревенского чаупаля. Надо будет пройти через огонь. Индусы говорят, что смерть не властна над тем, что очищено огнем… Попробуем, Пингль?

Мильройс, вероятно, тоже бредил, но я не возражал против очередного безумия. Он долго возился около связок тростника и каких-то трав, и, наконец, смрадное, тусклое пламя взвилось вверх. Густой дым заволок солнце, Мильройс взял меня за руку, и мы вошли в дым.

Огонь лизнул мне лицо, опалил волосы и одежду. У меня кружилась голова… Инстинктивно задержав дыхание, я подумал; «Упасть — сгореть…» Действительно, в этом аду мне казалось, что лучше упасть и сгореть, чем опять выходить в ужасный зачумленный мир.

Но Мильройс сильной рукой поддержал меня и быстро провел сквозь огонь на другую сторону костра, разгоравшегося громадным пожаром. Влажный свежий воздух удивительной прохладой обласкал меня. В прозрачном хрустале нежного утра за синеватой каймой леса я увидел снеговые вершины, слабо вскрикнул и упал без создания.