Приключения Сэмюэля Пингля [с иллюстрациями]

I

Суда я дожидался месяца полтора. Особенное тюремное отупение во мне вызывала обязательная работа арестантов. Мы переплетали молитвенники. С тех пор тисненное золотом изображение ангела с пальмовой ветвью и надпись «Осанна в вышних» вызывают у меня буйный приступ бешенства.

Раз на прогулке кто-то из арестантов сунул мне в руку записку: «Карнеро, если понадобится моя помощь, готов к услугам. Бигден».

Я терзал записку в потной ладони до тех пор, пока бумага не превратилась в труху, и ничего на нее не ответил.

По ночам я плохо спал. Мысли неотступно мучили меня. Против меня выступал самый страшный враг, какого только знает человек, — предубеждение. Его можно поразить лишь ударом, столь же неожиданным, сколь и острым. На приступ надо идти только с полной уверенностью в победе.

Накануне суда тюремный надзиратель Джигс, бритый гигант с мясистыми оттопыренными ушами, милостиво разрешил мне после обеда поваляться на койке, что я и сделал, задрав ноги выше головы.

— Завтра тебе придется пошевелить мозгами, парень, — сочувственно посмотрел на меня Джигс. — Сдается мне, что ты попал, как заяц в капкан, поставленный на волка. Да и вид у тебя не такой, чтобы ты мог искрошить на своем веку дюжины две людей. Не вздумай завтра бежать, когда тебя будут высаживать из тюремного авто. Я знаю, недавно на дворе один из девятой камеры передал тебе записку от Бигдена, и ты ничего на нее не ответил.

— Если вы можете, то скажите, дорогой Джигс, неизвестному мне Бигдену, чтобы он оставил меня в покое. Пусть все оставят меня в покое.

Я задрал ноги еще выше и притворился спящим.

Джигс вышел, а я использовал последние часы, чтобы повторить в уме все те слова, которые я завтра скажу на суде.

Когда меня вводили в зал суда, я ожидал увидеть что-нибудь грандиозное и потрясающее. Но все было по-будничному деловито в этой большой комнате, где собралось не больше сотни людей, считая и публику, интересующуюся, под каким соусом изжарят меня на электрическом стуле.

Мне очень понравился судья, похожий на нашего эшуорфского Иеремию, плотный, розовый, но несколько вялый, как будто он только что сытно позавтракал. Лица присяжных, сидевших на стульях против меня, слились в одно пятно, и я не могу сейчас припомнить ни одного из них. Прокурор казался крошечным, когда сидел за своим столом, склонившись над знакомыми мне томами «Дела Карнеро». Но когда он выпрямился, чтобы встать и сказать судье: «О да», то оказалось, что это чрезвычайно длинный и худой джентльмен и что у него в манжетах золотые запонки.

Я готовился к самому худшему: что на меня взвалят все преступления проклятого Карнеро и какой-нибудь падре Игнациус действительно признает меня за южноамериканского бандита, не говоря уже о прелестной Мерседес, получившей от меня пятьдесят пезо.

Но судья и присяжные не были склонны углубляться в историю преступления Карнеро. Их интересовало убийство доктора Рольса. Поэтому только описание всего, что было обнаружено дель Аронзо в доме Рольса, вызвало некоторое оживление и у присяжных и среди публики.

Председатель лениво позвонил в ручной колокольчик и, слегка выпятив губы, произнес:

— Тише в ложе печати!

В углу, за небольшой загородкой, сидели двое с блокнотами в руках. Это и была ложа печати. Один журналист делал в блокноте пометки, а второй с наслаждением жевал резинку и скрипел стулом на весь зал.

Меня не интересовал Карнеро. Я занялся чисткой ногтей, выражая этим полнейшее равнодушие к секретарю суда, который быстро читал обвинительный акт.

— Подсудимый, вы, кажется, оглохли?.. — раздался, наконец, голос судьи.

— Нет, господин судья, — ответил я, вставая.

— Признаете себя виновным?

— Простите, господин судья, — произнес я с максимальной вежливостью и достоинством. — Раньше, чем ответить на ваш вопрос, прошу суд занести в протокол следующее мое заявление. Меня зовут Самюэль Пингль, родом я из Эшуорфа. Никогда я не был знаком с покойным доктором Рольсом, никогда не служил у него. Никаких преступлений в жизни не совершал…

— Отвечайте прямо на мой вопрос, — жестко сказал судья.

— Простите, господин судья, я обещал вам ответить после окончания моего заявления, — точно таким же жестким тоном отпарировал я. — Все обвинение основано лишь на том, что меня принимают за другого. Это ошибка мистера Грега, который в ходе следствия трудился над собиранием документов, уличающих какого-то бандита, но не меня, Сэмюэля Пингля, отлично известного вашему городу…

— То есть как это «известного»? — поморщился судья. — Вы хотите доказать, что вы Пингль? Пингль, труп которого был выброшен на берег?

Но недаром меня учили в Дижане начаткам юридических наук. О милые учителя мои, мистер Ауэр и мистер Слоули! Только теперь я понял, что надо учиться всему и что нет на свете наук, которые когда-нибудь не пригодятся.

— Да, господин судья и господа присяжные! — громко произнес я, выпрямляясь и эффектно поднимая руку, этим жестом обычно в колледже мистер Слоули сопровождал цитаты из речей Цицерона. — Я торжественно заявляю, что я именно тот Сэмюэль Пингль, который дебютировал в здешнем «Колоссэуме» в роли…

Тут последовала пауза, которую рекомендовал делать в колледже мистер Ауэр «перед всяким словесным ударом». Я видел разинутые рты, иронические полуусмешки и прищуренные глаза окружающих. Надо было не передерживать паузу и ударять.

— … в роли «Человека легче воздуха»!

На местах для публики все всколыхнулось. Стул под журналистом оглушительно треснул. Судья неистово потряс колокольчиком.

— Объявляю перерыв! — наконец выкрикнул он, стараясь быть услышанным.

Суд удалился на совещание. К скамье, на которой я сидел, приблизился благообразный джентльмен и произнес:

— Судья разрешил мне переговорить с вами. Вы слишком молоды, чтобы спихнуть с себя такой ворох обвинений. Если вы хотите жить, то я помогу вам. Я юрист Годвин и буду защищать вас бесплатно. Подпишите доверенность.

По тому почтению, с которым смотрели на мистера Годвина окружающие, я понял, что мне не стоит отказываться, и подписал клочок бумаги. Годвин ушел.

Он вернулся через пять минут и уселся впереди меня за стол, как раз напротив прокурора. По бокам его сели два других джентльмена. Они стали выгружать из портфелей справочники, сборники законов, тетради, блокноты, письменные принадлежности, и скоро на столе у них стало так же тесно, как на столе у прокурора.

Годвин обернулся ко мне.

— Я внимательно слушал весь обвинительный акт и обвинительное заключение. Тут, несомненно, роковое недоразумение, и, думаю, не только в отношении вас. Когда вы сделали заявление суду, я почувствовал себя убежденным. Теперь надо убедить присяжных. Это мы с коллегами сейчас сделаем. Вам не надо тратить своего красноречия, отвечайте судье односложно. Если я поправлю себе волосы на голове правой рукой, говорите «да», если левой — настаивайте на «нет». Мы сейчас устроим небольшой турнир. Мужайтесь, Пингль. Суд немножко отдохнул, выпил содовой и идет…

Никогда не забуду я выступления моего защитника, когда он получил слово для обоснования моего заявления. О, у него был опыт, у этого Годвина! Он вышел на середину зала перед судейским столом с видом человека, которого заставляют переставить Эверест на другое место. Начал он тихим, усталым голосом:

— В жизни бывают ситуации, которые…

Наступила такая тишина, что слышно было, как позвякивали брелоки на часовой цепочке Годвина, как бы аккомпанируя ему. А в ложе печати уже было полным-полно. Журналисты писали, не отрываясь от блокнотов. Где-то щелкали фотоаппараты. А Годвин входил во вкус защиты.

Он не был скуп на жесты и умел делать паузы, как будто играл на каком-то очень громоздком многострунном инструменте. Полы его сюртука развевались, когда он обращался за сочувствием к публике, делая легкий полуоборот. Крупные капли пота выступили на его лице, глаза блестели. Он делал непостижимо легкий профессиональный жест рукой, и один из его помощников моментально подавал ему раскрытый справочник. Годвин ловил книгу почти на лету, прочитывал статьи законов, с шумом бросал справочник на стол и говорил, постепенно повышая голос. Теперь он гремел, как труба архангела:

— Необходимо сразу решить, кто он…

Правая рука Годвина дотронулась до виска. Я сидел зачарованный, слушая и убеждаясь с каждым словом защитника, что самое невинное существо на земном шаре это Сэм Пингль.

— Да, необходимо суду сейчас же постановить… — ораторствовал Годвин, вцепляясь в свои мокрые кудри правой рукой и обжигая меня молниеносным разъяренным взглядом.

— Да! Да! — закричал я изо всей силы, вспомнив наставление защитника.

Так я выступил в качестве аккомпаниатора на ударных этому великолепному певцу Фемиды.

Годвин говорил больше двух часов. Он имел на это право по законам штата, в котором меня судили.

— Требую от суда проверить утверждение моего подзащитного, что он не кто иной, как тот самый Самюэль Пингль, который два года назад выступал в нашем «Колоссэуме», — заканчивал Годвин при нарастающем возбуждении всего зала. — Припомните, леди и джентльмены! Никто в мире не мог проделать смертельного номера, кроме этого юноши «легче воздуха», который был единственный раз подброшен памятной нам всем чудовищной катапультой. После него несколько человек пытались повторить номер, но оказались, к сожалению, тяжелее воздуха… И вот блестящий чемпион фигурного прыжка мистер Пингль опять перед вами. Над ним тяготеет ужаснейшее обвинение — в убийстве. Кровь убитого вопиет к небу об отмщении. Кстати, труп Рольса не найден… Но здесь раздается вопль невинного. Этот юноша невиновен…

— Нет! нет! — чуть не зарыдал я, так как теперь левая рука Годвина рвала волосы на его голове.

— Пингль требует только одного — возможности доказать, что он Пингль.

Годвин заложил правую руку за борт сюртука и отчетливо произнес, чеканя слова, как новенькие гинеи:

— Прошу об удовлетворении просьбы.

Он упал на свое место в совершенном изнеможении. Я отчетливо видел, как от его головы шел пар. Мною овладело безумное желание поцеловать защитника, но звонок судьи помешал этому.

— Исходя из того, что решающим…

Так начал судья, и мне казалось, что он не говорит, а что-то жует. Слова причудливо сплетались в тончайшие узоры, то ехидно высмеивая Годвина, то касаясь судьбы юноши, отданного в руки правосудия. Этот судья был тоже хитрецом и стилистом. Голос его начинал приобретать густоту и окраску. Слушая его, я то возносился на вершины надежд, то низвергался в бездны отчаяния. И вот когда мелодия в голосе судьи уже звучала трагически, он внезапно снизил тон:

— Постановляю: предоставить обвиняемому возможность доказать свою личность, проделав перед судом смертельный номер цирковой программы.

II

Заседания суда по моему делу были прерваны на десять дней. В течение этого срока я должен был подготовиться к выступлению.

Жизнь моя в тюрьме с того момента, как меня привезли из суда изменилась как по волшебству.

— Ого, ты не простая птичка, — сказал Джигс, входя за мной в камеру и захлопывая дверь. — Как вы с Годвином обработали судью… Восхитительно! Ты, конечно, проголодался? Я распорядился подать тебе обед сюда. Повар смотрителя недурно делает паштеты. Закажи, кстати, что-нибудь и на ужин…

— Милый Джигс, вы издеваетесь, — горько усмехнулся я.

Тот почти обиделся.

— Над артистом? Над чемпионом? Это не в моем характере. У меня два сына — оба спортсмены. Они бредили «Человеком легче воздуха», когда вернулись с твоего дебюта в «Колоссэуме». И неужели, дружище, жизнь не научила тебя не удивляться?

Принесли роскошный обед. Я проглотил его, как иигшу глотает мышонка.

Джигс критически оглядывал камеру.

— Рядом освободилось прекрасное помещение. В нем полгода прожил один очень остроумный парень, оправдавшийся перед судом, хотя его накрыли за расплавкой сейфа в кладовой банка. Надеюсь, что пребывание в его камере принесет тебе окончательное счастье…

После обеда я перешел в соседнюю камеру. Там стояла прекрасная мебель, мягкая постель, мраморный умывальник. Недоставало только картин в золотых багетах.

— Ущипните меня за нос, Джигс, чтобы я проснулся, — попросил я, с наслаждением располагаясь в мягком кресле. — Что произошло, Джигс?

Надзиратель приятно улыбался.

— Сенсация произошла, друг. Везет вашему брату. Теперь все газеты только и будут писать о тебе. Ха, «Человек легче воздуха»! Ты будешь принимать посетителей?

— Мистера Годвина?

— Адвокаты не в счет. А репортеры? Журналисты? Сочинители забавных историй? Фотографы? Кинохроникеры? Не давай им снимать тебя бесплатно. Закутай лицо полотенцем. Тогда они скоро раскошелятся…

Можно было бы посмеяться над этими советами Джигса, но дело предстояло серьезное. В том, что мое заявление действительно произвело сенсацию, я не сомневался. Но через десять дней я должен был лечь в катапульту. Вот что меня ужасало.

Вскоре явился Годвин вместе с двумя джентльменами.

— Ну и хорошенькую же кашу ты заварил, Пингль! — растопырил руки один из них, лишь только вошел в камеру. Это был директор «Колоссэума». Он долго не мог успокоиться. — Ах, какие ты убытки причинил мне, когда сорвал свои гастроли! Но я говорил: «Он вернется».

— А это доктор Вилсон, — представил мне Годвин другого джентльмена, серьезного сухого человека, затянутого в сюртук. — И не будем терять драгоценного времени. Господа, дело вот какого рода. Для нас нет никакого сомнения, что мистер Пингль есть мистер Пингль. Верно и то, что он проделал в свое время знаменитый прыжок. Теперь он должен повторить его перед судом…

— Должен, — вздохнул я, сознавая, что заварил кашу.

— Катапульта цела как будто, господин директор? — спросил Годвин.

— В полной исправности, — наклонил голову директор.

— А мистер Клипс? — воскликнул я.

Директор потупил глаза.

— Пока не спрашивайте о нем, Пингль. Есть обстоятельства, мешающие…

Годвин замахал на директора руками.

— Не касайтесь деталей. Необходимо проверить, находится ли Пингль в форме… Ваша катапульта какую допускает перегрузку?

— Не более полуфунта. Даже меньше…

Годвин в волнении забегал по камере, потирая руки.

— Вот видите… Надо, чтобы вес «Человека легче воздуха» соответствовал силе пружины катапульты. Осмотрите парня, Вилсон. Раздевайтесь, Пингль…

Мне пришлось раздеться. Все трое осмотрели меня с ног до головы, пощупали мускулы на руках и на ногах. Доктор измерил меня лентой вдоль и поперек, что-то пошептал, высчитывая в уме, и подвел научный итог:

— Парень не дотягивает шести фунтов в весе…

— Тогда катапульта забросит его на галерку, — задумчиво произнес директор.

— Придется менять пружину…

— Мы откормим его, — сказал доктор важно. — Диета по моему способу. Сладости, белки, немного жиров. Массаж всего тела два раза в день. Постоянный контроль веса. Упражнения на турнике…

— Я уже предвидел это и распорядился, — заявил директор.

— Тогда я спокоен, — широко улыбнулся Годвин. — Надо приступать к тренировке сейчас же…

«Деньги делают все дела», — говорит индусская пословица. Деньги директора превратили мою камеру в удивительное сочетание санатория с тренировочным залом. Арестанты в полосатых куртках принесли сюда точные весы и установили турник. Облаченный в тепленькую пижаму, я усиленно питался и занимался собственным взвешиванием. Потом меня массировали; я отдыхал, по расписанию проделывал упражнения и с удовольствием отмечал, как нарастали и крепли мои мускулы. Годвин, директор и доктор Вилсон навещали меня ежедневно.

А там, за стенами тюрьмы, плескалось житейское море, и только глухой отрывочный шум его доносился до моего слуха. Восторженные почитатели цирковых трюков присылали мне цветы. Камера становилась похожей на оранжерею. На мое имя приходили письма и телеграммы, но Джигс имел твердую инструкцию не тревожить меня корреспонденцией, да я и не имел времени читать ее. Только раз массажист случайно забыл у меня газету, и я прочитал о себе.

Редакция передавала как достоверное, что известный миллиардер Хопхар два года назад купил у дирекции «Колоссэума» всю аппаратуру смертельного номера «Человек легче воздуха» и несколько раз вызывал желающих повторить мой прыжок. Но девять смельчаков один за другим разбивались насмерть, потому что попадали головой в землю, мимо бака. Миллиардеру же, страстному любителю рискованных видов спорта, очень нравилась такая занимательная игрушка. Он ищет десятого. Но вот уже год, как на всем земном шаре не находится человека, решающегося быть подброшенным катапультой. Конечно, мистер Хопхар ни на секунду не сомневается, что подсудимый совсем не тот чемпион, который когда-то ухитрился попасть именно в бак. Но мистер Хопхар сейчас в восторге, что наконец-то находится десятый смельчак. Мистер Хопхар внес десять тысяч долларов в общество «Эквитебль», страхуя жизнь смельчака. Мистер Хопхар не стесняется в средствах. Он принял на себя все расходы по заседанию суда в цирке «Колоссэум» и сам будет нажимать кнопку катапульты, которая подбросит именующего себя Пинглем перед судьей и присяжными на сто двадцать три с третью фута вверх. Сообщалось, что роковой бак будет наполнен раствором морской соли, изготовленным в лаборатории химической компании «Горвард Лимитед» по специальному заказу, и что удельный вес соляного раствора 1,71 при температуре сорок пять градусов по Фаренгейту.

III

На одиннадцатый день заседание по делу об убийстве Рольса открылось, согласно постановлению суда, в помещении цирка «Колоссэум».

Суд расположился на краю арены, которая была ему предоставлена Хопхаром. Но миллиардер, снявший на этот день цирк у директора, вовсе не хотел тратить деньги понапрасну, только из любви к смертоубийственной игрушке. Он сдал суду только арену и отнюдь не сдавал ему остального помещения. Поэтому публика платила двойные и тройные цены и заполнила все места «Колоссэума» от партера до галерки.

Когда я вышел на арену в скромной куртке матроса с «Буксуса», присланной мне в тюрьму одним из товарищей по судну, одобрительный говор пронесся по цирку. Кое-кто захлопал в ладоши. На галерке закричали:

— Алло, Пингль! Держись смелей!..

Судья зазвонил в колокольчик. Тонкий звук терялся в огромном помещении, как жужжание одинокой мухи в чистом поле.

Суд разместился комфортабельно в окружении стенографисток, машинисток, клерков и полисменов. В проходах стояли толпы фотографов и киносъемщиков.

Дирекция дала полный свет. В ложах печати началась давка. Несколько телетайпов готовились передать подробности процесса в Нью-Йорк, Вашингтон и за океан. Очевидно, все средства газетной связи были приведены в боевую готовность.

А перед судом стояли знакомый мне бак с водой и люлька катапульты.

— Заседание возобновляется, — объявил судья. — Подтверждает ли подсудимый свое желание доказать, что он Сэмюэль Пингль?

«Колоссэум» замер, ожидая моего ответа.

— Да, господин судья, я согласен и готов доказать мою личность сейчас же, — твердым и громким голосом произнес я.

Поднялся Годвин.

— Прошу сделать перерыв. Подсудимый должен переодеться в соответствующий костюм. Он не может проделать номер в одежде, стесняющей его движения.

В зале шум.

Суд удовлетворяет просьбу защиты. Объявляется перерыв.

Жандармы повели меня за кулисы.

Вот опять я в уборной, через окно которой я удрал когда-то. Какой сложный путь мне пришлось проделать, чтобы, выбравшись в это окно, быть приведенным сюда снова через дверь! Судьба явно издевалась надо мной. А что, если я постараюсь сверху угодить не в бак с водой, а прямо на судью? Ведь я ловко сверну шею ему, а заодно и себе.

Так думал я, когда молчаливые костюмеры под надзором жандармов одевали меня в шелковое трико. Они узнали меня, но не проронили ни слова: ведь посторонним воспрещалось разговаривать со мной. Но я первый нарушил молчание.

— Послушайте, Годвин, — обратился я к адвокату, наблюдавшему вместе с директором за моим туалетом, — покажите мне мистера Хопхара. Ведь он будет нажимать роковую кнопку. Мне интересно знать, как он намерен спускать пружину.

И вдруг невероятный страх овладел мной. А что, если все это подстроено нарочно? Если неизвестный Хопхар рывком спустит пружину? Если он не умеет управлять ею? Если они все хотят, чтобы я…

— Не хочу! Не буду! — вдруг закричал я, не помня себя, и вскочил.

— Ах, да посадите его на стул, — услыхал я насмешливый голос.

— Да, да! — кричал я, вертясь в крепких руках Годвина. — На стул меня!

— Мистер Хопхар хочет говорить с вами, — сказал Годвин мне на ухо.

Каково же было мое удивление, когда я увидел миллиардера. Он входил сюда гордый и независимый. Это был собственной персоной Клипс, безукоризненно одетый. В булавке его галстука блестел роскошный бриллиант. Клипс строго посмотрел на меня и вдруг неповторимым движением приподнял свою левую бровь. Это был призыв к молчанию и осторожности. Я понял, что не следует сейчас выражать изумление по поводу неожиданной встречи. О, это был настоящий миллиардер, только грим был мне виден совершенно ясно. Клипс играл. Он небрежно процедил сквозь зубы:

— Годвин, парнишка в форме? Дайте ему пять капель рому на куске сахару. Он прыгнет у меня, как бог.

Он ободряюще пожал мне руку.

— Ты сделаешь два витка — не больше. Считай до одиннадцати. На двенадцатом ты уже будешь сидеть в баке. Теперь на манеж. Пусть судья приготовит зонтик. Мы сделаем на арене бурю в стакане воды…

Я дососал кусок сахару и поднялся.

— Готов.

— Так-то лучше, — произнес Клипс. — Гляди на мир веселее, и ты побьешь рекорд какого-то там Пингля…

С арены доносились звуки оркестра. Дирекция не останавливалась ни перед какими расходами и услаждала публику музыкой в судебном антракте.

— Пойдем, парень! — скомандовал Клипс. — Парад-алле!..

Грянул «Марш гладиаторов». При выходе на арену меня ярко осветили прожекторами. Я шел между двумя рядами выстроившихся жандармов и цирковых униформистов. Прямо передо мной на каталке ехали два киноаппарата с микрофонами. Мне захотелось разбить эти аппараты, такие неуместные здесь, и поколотить прытких людей, орудовавших на каталке. Я сжал кулаки, выпрямился… и услышал голос Клипса позади меня:

— Смелее, дорогой сын мой! Весь мир смотрит на тебя! — Он продекламировал это благородным тоном любящего отца.

В этот момент послышался страшный шум. Расталкивая жандармов и униформистов, с диким рыданием бросилась ко мне роскошно одетая дама. Она упала передо мной на колени, простерла ко мне руки и вскрикнула:

— Милый Чарли! Не покидай меня!

Я отступил на шаг, потрясенный, и мог только в волнении сказать:

— Простите, миледи…

Почти перешагнув через рыдающую женщину, в истерике рвавшую на себе волосы, я пошел дальше.

— Не обращай внимания на пустяки, — успел шепнуть мне Клипс своим обыкновенным тоном, который меня ободрил. — Мало ли на свете восторженных дам! Покажи-ка им свое искусство…

Я снова на арене. Вот люлька. Вокруг шумит пестрая толпа, жаждущая за свои деньги кровавого зрелища.

Судья раскрывает над своей головой зонтик и боязливо посматривает на бак с водой.

«Нет, — очень ясно подумалось мне, — я не хочу и не буду умирать вам на потеху. Не хочу погибать, как в далекие времена умирали рабы на арене Колизея».

— Подсудимый, называющий себя Пинглем, — воззвал ко мне судья, — предлагаю вам предъявить суду достоверное доказательство…

Клипс встал рядом со мной и поклонился на все четыре стороны.

Оркестр заиграл «Усни, мой котик…» Я лег в люльку.

«Боже мой, где ты, Эдит?» — была моя последняя мысль.

— Внимание!

— Готов!..

— Полет!..

«Рррррррррр…» Дробь барабанов и вскрик толпы слились в одно. Цирк провалился подо мною, перевернулся через мою голову. Еще мгновение, и я сижу в баке, крутя головой и отплевываясь, точно пудель.

Клипс подал мне руку. Рев толпы оглушал. Судья тряс колокольчиком, но его не было слышно.

«Колоссэум» был тот же. Но я перестал быть бандитом Карнеро и стал снова Самюэлем Пинглем.

Годвин произнес речь. Он говорил, что я блестяще удостоверил свою личность. Он говорил также, что я прибыл в Масатлан в полдень, как показал привезший меня рыбак. Он говорил, что доктор Рольс был убит в девять часов утра. Это было установлено по бронзовым часам доктора, которые упали на пол во время борьбы Рольса с убийцей и остановились на девяти часах. Прокурор отказался от обвинения. Меня немедленно же освободили.

Но в моей душе на всю жизнь остался странный осадок. Цирковая арена с тех пор стала мне ненавистна, какие бы интересные номера на ней ни показывали.

До тюрьмы авто, в котором ехал я с Годвином и Клипсом, провожала многотысячная толпа.

Наконец я остался один. В камеру вошел Джигс.

— Поздравляю, — сказал он добродушно и крепко пожал мне руку. — Какие будут приказания от вашей милости? Завтра у вас на руках будут такие деньги, что вы за пояс заткнете всех Клипсов.

— Милый Джигс, — произнес я задумчиво, но твердо, — если вы мой друг — а я не сомневаюсь в этом, — то устройте так, чтобы меня выпустили отсюда сегодня вечером. Я не хочу дожидаться утра.

— Слово такого человека, как вы, для меня закон, — ответил Джигс. — Все на свете дело рук человеческих, — заметил он многозначительно и вышел, оставив дверь камеры незапертой.

К полуночи меня вызвали в тюремную контору. Клерк Бен, сидевший за пюпитром на высоком стуле и болтавший ногами, благосклонно посмотрел на меня с высоты своего величия.

— Можете, Пингль, отправляться на все четыре стороны. Любопытное дельце, между нами говоря. Бумаги ваши затерялись. Труп бедняги Рольса затерялся. Сообщник ваш затерялся. Хорошенькая ошибочка, но это не меняет конечного результата. Вы прыгнули, как черт, и теперь на законном основании ступайте из нашего почтенного учреждения куда глаза глядят…

— В таком случае прощайте, Бен, — произнес я, снимая с себя арестантскую куртку.

— Простимся, когда выполним формальности, — пробормотал Бен, роясь на пюпитре в бумагах. — Так-с… Вот постановление суда… — Бен хитро подмигнул: — А вы ловко одурачили судью… Сознайтесь, успели кое-что припрятать?

Неосторожный ответ с моей стороны мог опять напялить на меня полосатую куртку, и я вздохнул.

— Грешно смеяться над братом, ввергнутым в пучину бедствий, — смиренно потупив глаза, произнес я фразу из молитвенника, который пришлось переплетать в тюрьме.

Это спасло меня от приступа бешенства. А мне так хотелось свернуть на сторону челюсть этому хитрецу, думавшему подловить меня напоследок.

Тяжелыми шагами вошел Джигс.

— Вот и приказ начальника. Выдай, Бен, мистеру Пинглю деньги.

— Ах, да! — встрепенулся Бен. — У нас в переплетной вы заработали девятнадцать долларов десять центов. Прошу вас, распишитесь в получении, мистер Пингль…

Бен вручил мне деньги.

— Отправляйтесь, — сказал он мне насмешливо, — на свой остров, коптите там треску и будьте счастливы. Достаточно хлопот вы причинили нам. Кстати, вы брились три раза в тюремной парикмахерской. Надо удержать с вас тридцать центов…

Я оставил на пюпитре доллар. Бен ловко смахнул его на свой стол и прикрыл постановлением суда.

— До скорого свидания, — ядовито сказал он, когда я нахлобучил кепи.

— Передайте мой горячий привет мистеру Грегу и мое искреннее восхищение его следовательскими методами, — не менее ядовито ответил я.

Выпустивший меня из ворот Джигс сказал сердечно;

— Не огорчайтесь словами Бена. Судьба привесила ему язык собаки, ничего не поделаешь. Отправляйтесь в любой отель, переночуйте, а утром шагайте к директору цирка. У него для вас всегда найдется работенка…

Но по скользкому от ночного дождя тротуару я пошел искать вокзал. Я хотел идти по жизни своей дорогой.

После новых скитаний я, наконец, добрался до восточного берега. На меня уже дуло свежим ветром родного океана. В порту с большой радостью увидел я, что под погрузкой у причала стоит «Зеленый кот».

Белозубый Ча выглянул из люка и узнал меня.

Шкипер, куривший на палубе трубку, прищурившись, взглянул на меня и вдруг приветливо крикнул:

— Алло! Алло, пропащая душа! Вижу тебя насквозь, малый. Иди-ка сюда! Берись за лопату, если хочешь домой…

Шкипер угадал — я хотел домой.