Приключения Сэмюэля Пингля [с иллюстрациями]

I

Уступая настоятельным просьбам моей дорогой жены и нашего сына Джима, молодого доктора биологии, я собираюсь изложить в этих тетрадях возможно полнее те удивительные события, которые развернулись в Эшуорфе лет тридцать пять назад, а также приключения, которые посылала мне судьба. Они происходили во времена, когда человечество оправилось от ужасов войны и думало наслаждаться длительным миром, не подозревая, что скоро будет снова ввергнуто в пучину величайших военных бедствий.

Часть происшествий и приключений может показаться кому-либо совершенно невероятной. Однако, полагая, что прогресс науки и техники бесконечен, надеюсь в недалеком будущем увидеть вместе с моими современниками изобретения и вещи гораздо более изумительные, нежели описываемые мною или сообщенные недавно сыном моим в его монографии «Разгадка природы фильтрующихся вирусов» (1966 год).

Воспоминания о днях моей юности сейчас невыразимо волнуют меня, но постараюсь изложить их спокойным тоном классиков, которых с детства приучил читать меня отец и которые своими произведениями внушают нам горячую любовь к нашей прекрасной родине.

Я буду искренне рад, если друзья почерпнут из моих записок полезные и поучительные сведения, ибо свет знания освещает путь человечеству, а внимательное наблюдение за поступками окружающих людей обогащает личный опыт каждого.

Поэтому, ободряя себя надеждой на снисхождение к моим недостаткам и слабостям со стороны тех, кому доведется читать эти тетрадки, я, Сэмюэль Пингль из Эшуорфа, сегодня, в ясное раннее утро 17 мая 1968 года, в день, когда мне исполняется пятьдесят лет от роду, приступаю к правдивому и возможно подробному изложению фактов.

Родился я в конце первой мировой войны в Эшуорфе, крошечном и уютном городке на берегу Атлантического океана, в семье Айзидора Пингля, письмоводителя конторы замка Олдмаунт, майората лорда Паклингтона.

У родителей я был последним ребенком и единственным, оставшимся в живых. Многочисленные братцы и сестрицы, рождавшиеся раньше меня, умирали в младенчестве. Естественно, что родители чрезвычайно любили своего «малыша». Мать моя не отличалась крепким здоровьем, и воспаление легких свело ее в могилу, когда мне исполнилось семь лет. Отец и я горько и безутешно оплакивали эту тяжелую утрату.

Отец вместе с дядюшкой Реджи, братом матери, старым холостяком, коротал дни своего вдовства в небольшом доме близ Рыночной площади. Дядюшка, отставной сержант Реджинальд Бранд, которому в 1917 году гранатой оторвало руку в Галлиполи, с гордостью носил военную медаль «За храбрость» и рассказывал мне множество удивительных историй. Кажется, они-то и зародили во мне сильное желание повидать тропические страны, чтобы самому познакомиться с тамошними чудесами. Тогда, ребенком, я и не подозревал, что действительность может оказаться гораздо причудливее тех приключений, о которых повествовал дядюшка, покуривая трубку перед уютным огнем камина в долгие зимние вечера.

Помнится, рассказывал он об одном корабле, который был так велик, что когда становился поперек Дуврского пролива, то его нос упирался в шпиц башни Кале на французском побережье, а развевавшийся на корме флаг смахивал в море с дуврских скал стада пасшихся там овец. Мачты этого корабля были так высоки, что мальчишка-юнга, отправлявшийся по вантам на верхушку, опускался обратно на палубу уже глубоким стариком с предлинной бородой. Рассказывал также дядюшка, будто ему пришлось однажды ехать на яхте в Вест-Индию среди островов по такому узкому проливу, что рукою можно было дотрагиваться до прибрежных скал, усеянных золотыми самородками и драгоценными камнями. Рассказывал он еще и о проливе Балламбанг-Джанг, который потом я тщетно разыскивал в географических атласах. На деревьях, росших по берегам этого узкого пролива, жило такое множество обезьян, что невозможно было управлять парусами: обезьяньи хвосты обязательно попадали в блоки и перепутывались с веревками.

Слушая эти истории, я давал себе клятву сделаться путешественником.

С течением времени добродушный мир дядюшки начал принимать оттенок таинственной мрачности, и к тому времени, о котором я собираюсь рассказать, дядюшка считался в Эшуорфе старым ворчуном и надоедливым спорщиком. Имея военную пенсию, дядюшка большую часть своего времени проводил в харчевне «Королевский тигр» в приятном для него обществе завсегдатаев этого учреждения. Хозяин «Королевского тигра», косоглазый Том Бридж, славился в окрестностях Эшуорфа как непревзойденный чемпион карточной игры. Водились за Бриджем и другие делишки. О них расскажу несколько позже.

Обычно дядюшка с раннего утра сидел в «Королевском тигре», пыхтя огромной бразильской трубкой, набитой «Западным сфинксом», то есть третьесортным табаком по четыре пенса за пачку, и медленно отхлебывал эль из солидной оловянной кружки, с видом человека, достаточно поработавшего на своем веку и теперь имеющего законное право беспечно тратить свою маленькую пенсию.

Нередко он возвращался домой навеселе и дразнил меня, называя «необлизанным медвежонком», на что я очень обижался. «Необлизанный медвежонок» означало «увалень». Это выражение происходило от глупого поверья, будто бы новорожденный детеныш медведицы не имеет медвежьего вида до тех пор, пока мать не вылижет его.

А я рос вовсе не увальнем, и у меня на руках наливались отличные мускулы.

Однажды я поспорил с дядюшкой серьезно, и он, извинившись, перестал дразнить меня.

После смерти мамы воспитание мое перешло к нашей старой служанке Оливии, так как ни отец, ни дядюшка не имели для этого достаточно свободного времени. Впрочем, вряд ли можно было назвать старания Оливии полноценным воспитанием. Оливия следила, чтобы я был вовремя накормлен, а курточка и штанишки мои были в исправности. Это приучало меня к аккуратности.

Потом я начал ходить в школу графства и во всем был предоставлен самому себе.

Когда-то в окрестностях Эшуорфа добывали уголь, но к моему времени шахты были заброшены, так как оказались истощенными. Эшуорфские мальчишки, в том числе и я с приятелем моим Эдом, сыном аптекаря Орфи, часто упражнялись в лазаний по старым шахтам, охотясь там за летучими мышами. Это было гораздо интереснее, чем ходить с Оливией по воскресеньям в церковь, где настоятель преподобный Иеремия произносил проповеди, в которых я не понимал ни слова. Дядюшка в этом отношении всецело был на моей стороне, доказывая Оливии, что ребятам в моем возрасте прогулки на свежем воздухе полезнее, чем проповеди Иеремии. Понятно, я был согласен с дядюшкой.

С церковной площадки открывался прелестный вид на горы, окружавшие Эшуорф, и на простор океана. Серые башни замка Олдмаунт красиво выделялись на фоне леса Патрика, покрывавшего горы. Прямо под Эшуорфом, за верхним шоссе, ведшим в соседний городок Уэсли, возвышалась скала Двух Роз и площадка над ней, откуда можно было видеть побережье в обе стороны. А за площадкой, я знал, были самые интересные заброшенные шахты, из которых страшной и таинственной славой пользовался Длинный Хобот — шахта, куда решались спускаться только редкие смельчаки. Эд хвастал этим подвигом. Я же ни разу не бывал там. Путешествие к Длинному Хоботу было не близким. Но я всегда мечтал спуститься туда и проверить, правда ли, что там нет дна.

Лазая по горам, я думал о том времени, когда вырасту большим и отправлюсь в далекое заокеанское путешествие. Этому способствовало, помимо рассказов дядюшки, чтение книг с описаниями неизвестных стран. Как страстно я завидовал владельцу Олдмаунта, который обычно каждую осень отправлялся путешествовать по белу свету! Весною лорд Паклингтон обычно приезжал в Олдмаунт и жил очень уединенно в своем замке. Я ни разу не видел его, да и мой отец не очень охотно рассказывал о своем хозяине, хотя встречался с ним и, разумеется, знал все дела Олдмаунта. Можно было только понять, что лорд Паклингтон занимался наукой и очень хорошо относился к своим служащим, что некоторыми жителями Эшуорфа рассматривалось как чудачество.

Когда я окончил начальную школу, отец мой, неожиданно для всех, отдал меня в Дижанский колледж, где, как известно, могут получать образование только дети очень состоятельных родителей. Этим я был обязан милости лорда. Он дал моему отцу необходимые средства и рекомендацию. Ее было совершенно достаточно, чтобы прекратить среди воспитанников колледжа всякие разговоры о моей совсем неаристократической фамилии. Больше того, я приобрел среди одноклассников даже друзей, восторгавшихся моими успехами в стильном плавании, футболе и боксе. На каникулы в Эшуорф я приезжал ненадолго, так как один из товарищей, Роберт Смолл, постоянно приглашал меня к себе в имение его отца, где мы отлично проводили время. К Новому году я посылал поздравление моему благодетелю лорду Паклингтону, сообщая о своих отметках, на что отец неизменно отвечал мне:

«Его светлость благодарит тебя за поздравление и желает дальнейших успехов».

С третьего класса моим расположением стали пользоваться биология и ботаника. Я считал, что эти науки могут пригодиться в предстоящих путешествиях и что довольно приятно будет сделать какое-нибудь открытие в виде редкого растения, произрастающего в тропических дебрях, куда проникнуть я дал себе слово.

С Робертом я строил самые необыкновенные планы, и отец его, видный негоциант, обещал отправить нас в путешествие по Средиземному морю, лишь только мы станем постарше.

II

Шестнадцатилетним юношей я окончил младшее отделение колледжа с похвальным отзывом и дипломом, где подписи ректора и профессоров под пышным королевским гербом удостоверяли, что я имею достаточные познания по истории королевства, географии, элементарной химии, биологии, ботанике и прочим наукам. Огромная печать с изображением золотого льва придавала необходимую солидность моему диплому, и я бесконечное число раз любовался этим историческим для меня документом, читая латинскую надпись вокруг львиной головы на печати:

«Нептун да защитит моряка» — античное заклинание, сохранившееся в силу наших традиций в гербе Дижана со времен Цезаря.

На пути в Эшуорф я заехал на несколько дней к Роберту, с которым мы сговорились через месяц отправиться в путешествие, так давно обещанное нам его отцом. Мы намеревались посетить Ривьеру и пожить в Швейцарии. Я надеялся, что отец мой даст мне необходимые для этого средства.

Сияя от счастья, возвращался я в Эшуорф. Шутка ли, окончить младшее отделение Дижана! На пристани я приказал отправить мои вещи домой, а сам начал пешком подниматься по Кинг-стрит. Мне хотелось посмотреть родной город. Ведь я целый год здесь не был.

Дома меня встретила Оливия.

— Здравствуй, Сэм, — сказала она просто, на правах старой воспитательницы. — Мистер Пингль получил твою телеграмму, приготовился встретить, но сегодня рано утром лорд вызвал его в замок…

— Что случилось?

— Не знаю. Дядя Реджи тоже ушел, чтобы узнать новости от Бриджа.

— Значит, что-то случилось, — сказал я, входя в приготовленную для меня комнату. — Новости могут касаться лорда Паклингтона, так, что ли? — спросил я Оливию, помогавшую мне снять дорожный плащ.

— Как будто так, — ответила она. — Да ты сможешь сам все узнать. Мистер Пингль просил тебя позвонить ему. Телефон-автомат напротив, на углу. Мистер Пингль будет очень рад услышать твой голос. А я пока — приготовлю завтрак и кофе.

Несколько раз я пытался связаться с Олдмаунтом по телефону, но тщетно: из замка не отвечали. Наконец телефонистка сказала:

— Аппарат испорчен, не работает.

Я решил отправиться в замок, повидать отца. Какое-то смутное беспокойство начало тревожить меня. Стоянка такси была на Кинг-стрит. Но я пошел кратчайшей дорогой, и теперь пыльные улицы Эшуорфа нагоняли на меня странную грусть. Что случилось в Олдмаунте? Почему-то я был уверен, что с отцом стряслась беда. Через кривой переулок я вышел на Джинджер-стрит, где друг против друга расположились трактир «Нептун» и харчевня «Королевский тигр» — два заведения, одинаково знаменитые в летописях Эшуорфа. На минуту я остановился под окном «Королевского тигра». Там раздавались голоса спорщиков. Из форточки вырывались клубы дыма, как на пожаре. Это означало, что дядюшка Реджи здесь и курит трубку. Я вошел. В харчевне никто не обратил на меня внимания. Все были заняты дядюшкой, который дымил, как вулкан, и ораторствовал в необычайном азарте.

— Это нам даром не пройдет. Когда-нибудь вы вспомните старого Реджи и убедитесь, что он был прав. Слишком много театров. В Африке дерутся, в Китае дерутся.

Из речи дядюшки можно было понять, что спорят о театрах военных действий.

— Если мы не хотим, чтобы драка началась в Эшуорфском заливе, то нашему премьеру следует переменить зонтик… Теперешний зонтик, с которым он отправляется в дипломатические путешествия, не производит впечатления за границей.

Косоглазый Том Бридж, разливавший, за стойкой виски по стаканчикам, прервал дядюшку:

— Отлично сказано. Но вчера два шахтера из Уэсли — как раз на том самом месте, где вы сидите, дружище, советовали переменить не зонтик, а премьера…

В зале харчевни раздался хохот завсегдатаев. Я засмеялся тоже. В этот момент Том Бридж увидал меня.

— Пожалуйте, джентльмен. Оглянись, Реджи. Твой племянник желает тебя видеть.

Дядюшка повернулся ко мне.

— Сэм!..

Мы крепко пожали друг другу руки. Завсегдатаи харчевни рассматривали меня. Я слышал, как один из них пробормотал, бесцеремонно кивая на меня:

— Любопытная получится история, если все окажется правдой… Вот бедняга…

Бридж вышел из-за стойки и приблизился ко мне.

— А ты, Сэм, стал таким красавчиком, что просто глазам не верится. Настоящий барин…

— Но это не мешает мне дружески поздороваться с вами, дорогой Бридж, — сказал я, протягивая руку хозяину харчевни.

— Хо-хо! — засмеялся хриплым басом Бридж, с размаху хлопая по моей ладони.

— Молодец у тебя племянник, Реджи. Он не забыл, как я однажды вытащил его из ямы, куда они забрались с сынишкой аптекаря. У, баловники!.. Ну, садись, рассказывай. Когда прибыл? А, с почтовым пакетботом? Всего час назад? Пэгги, большую рюмку померанцевой джентльмену!

Дядюшка Реджи взял меня под руку и обратился к Бриджу:

— Не торопись. Том. Дай парню прийти в себя. Кажется, он еще ничего не знает…

Все смолкли и посмотрели на меня так, что мне стало не по себе.

— Что случилось? — прошептал я, опускаясь на стул и готовясь услышать что-нибудь ужасное об отце.

Дядюшка сел за столик и махнул рукой, чтобы нас оставили в покое. Служанка Пэгги, приветливо оскалив желтые зубы, принесла на подносе рюмку настойки.

— Добрый день, Сэм.

— Добрый день, Пэгги.

— Выпей глоток, милый, — произнес дядюшка, прищуриваясь. — Это подкрепляет.

Когда дядюшка прищуривался, это означало, что он хочет сказать нечто важное.

— Да говорите же, что случилось? — пробормотал я.

Мы сидели за столиком; рюмка с темно-оранжевой настойкой стояла рядом с такой же рюмкой, наполовину отпитой. Это была дядюшкина порция. Померанцевую он заказывал только в дни великих событий в жизни Пинглей. И теперь рука дядюшки торжественно взялась за рюмку, но взгляд его выражал что-то похоронное.

— Мы все любим тебя, Сэм, — заговорил дядюшка. — Весь Эшуорф знает тебя. Очень часто мы с Томом вспоминали о тебе и говорили: «А ведь хорошо, черт возьми, что наш малыш Сэм учится в аристократическом колледже». Ну, пусть лорд Паклингтон чудак. Но он, кажется, не разорится, если поможет сыну своего письмоводителя.

Это была обычная манера дядюшки в серьезных разговорах начинать с лирических отступлений. Я чокнулся со стариком и отхлебнул из рюмки.

— Ближе к делу, дядя. Что случилось с отцом? Почему вы не встретили меня на пристани?

— Были причины, малыш, — ответил дядюшка, допивая свою рюмку. — Отец твой жив и здоров. Он в Олдмаунте.

— Знаю… Но телефон в замке не отвечает…

— Хм… Не отвечает? Значит, дело принимает серьезный оборот. Пока я ничего определенного не могу сказать, но…

Я быстро встал из-за стола. От меня что-то скрывали.

Я должен сам быть в Олдмаунте. Дядюшка вцепился в мою руку.

— Одну минуту!.. Какой ты нетерпеливый!.. Твое присутствие в замке вряд ли принесет существенную помощь…

— Скажете ли вы мне, в чем дело?

— Право, я ничего не знаю. Погоди, вот вернется твой отец…

Но я, не слушая дядюшки, выбежал на улицу. Там за углом стоянка такси. Через двадцать минут я увижу отца и узнаю, в чем дело.

Вот знакомая мне аптека. Громадные шарообразные бутыли, наполненные разноцветными жидкостями, яркими радугами сияли на широких окнах под лучами эшуорфского солнца. Здесь же красовались вороха горчичников, средств против мозолей и зубной боли, патентованные плевательницы и еще кучи вещей, назначение которых, может быть, оставалось не совсем ясным даже для их изобретателей. На крайнем окне по-прежнему, как и в дни моего детства, под запыленным стеклянным колпаком лежала большая сушеная ящерица, предмет жгучего любопытства эшуорфских ребят.

Не замедляя шага, я взглянул на ящерицу. У нее старая облупившаяся кожа с желтыми полосками и один глазок по-прежнему широко раскрыт на мир, будто в испуге. Смутные воспоминания детства пронеслись в моей голове. Отец посылал меня сюда за лекарствами, когда болела мама…

Оступился и упал на тротуар я совершенно неожиданно. Вероятно, зацепился носком ботинка за выступ камня. Во всяком случае, когда я встал и носовым платком отряхивал пыль с костюма, голова у меня кружилась, правое ухо и висок горели, и старичок прохожий резонно заметил мне:

— Зайдите к Орфи, молодой человек. Вы изрядно поцарапались.

Старичок был так добр, что даже предупредительно раскрыл передо мною дверь аптеки.

Я вошел, совершенно оглушенный падением. Мистер Орфи, аптекарь, ровесник моего отца, стоял за прилавком и, полузакрыв глаза, осторожно чесался спиной о выступ шкафа, наполненного лекарствами. Судя по выражению лица Орфи, это доставляло ему удовольствие.

У окна за столиком сидел толстяк доктор Флит, развалившись так, что под ним не было видно никаких признаков табуретки и казалось, что наш эшуорфский эскулап чудесным образом покоится в воздухе, подобно величественному аэростату. Размахивая правой рукой, он что-то с азартом доказывал аптекарю:

— Совершенно недопустимо с точки зрения науки…

Но тут я переступил порог аптеки. Доктор Флит смолк, а Орфи приоткрыл один глаз.

— Это ты, Сэм?

Я показал на больное ухо. Аптекарь и доктор сразу поставили диагноз, не дав мне раскрыть рта.

— Ловко тебе заехали, Сэм, — проговорил аптекарь, переставая чесать спину и раскрывая другой глаз. — Как находите, доктор?

Доктор Флит снисходительно улыбнулся.

— Кровоподтек и царапины. Не так опасно, как безобразно.

Любопытство, видимо, мучило аптекаря. Он осведомился:

— Когда ты успел подраться, Сэм?

— Не спрашивайте его, Орфи. Все ясно, — отдуваясь, произнес доктор Флит и вытер шелковым лиловым платком свое багровое луноподобное лицо, окаймленное рыжими бачками.

Он рассматривал меня с расстояния в три шага, как будто я был виден ему в увеличительное стекло, и говорил преувеличенно громко:

— Ясно, как в микроскоп. Эластичный, упругий предмет, падая под углом в тридцать градусов, примерно двенадцать часов назад стукает по голове этого парня. При прямом попадании предмет свернул бы ему шею. В крайнем случае — хорошенькое сотрясение мозга.

— Простите, джентльмены, — произнес я. — Я упал на улице, и не двенадцать часов назад, а сию минуту. Кажется, мое ухо…

Я хотел дотронуться до больного уха, которое начинало опухать.

— Не трогать руками! — пробурчал доктор Флит, свирепо насупливая брови, и приказал аптекарю: — Сделайте подобающий туалет парню, Орфи. Ясно все, как в микроскоп.

— Подойди сюда, Сэм, — ласково позвал меня аптекарь.

Ему было лень перегибаться через прилавок. Я подошел к шкафам, и старый Орфи начал накладывать мне повязку из липкого пластыря. А доктор Флит продолжал разговор, прерванный моим неожиданным приходом:

— Так вот, друг Орфи, какие дела. Люди болеют из-за несоблюдения правил гигиены, в результате травмы при несчастном случае, от болезнетворных микробов. Объелся, опился, перегрелся на солнцепеке, обморозил руки-ноги — болен. Подрался или упал на улице, как вот наш Сэм, — болен. Попали в организм микробы, начали в нем размножаться — болен. Нет болезни без соответствующего микроба, Орфи, так доказано великими учеными Пастером и Кохом. А если некоторые позволяют себе сомневаться да еще ставить преступные опыты, то, знаете, друг Орфи… — Тут рука доктора Флита поднялась кверху как бы для удара. — …закон покарает преступника. И, кажется, уже покарал. Правда, при этом иногда страдают и невинные, но, по-видимому, таков закон природы…

Доктор Флит глубоко вздохнул. Орфи закончил перевязку и указал мне на зеркало, висевшее среди красноречивых реклам аптекарских фирм.

— Посмотри на себя, Сэм, — сказал он. — Совершенно незаметно… — И добавил, улыбаясь: — Сознайся, Сэм, что хватил лишнего. Ты благоухаешь, как померанцевое дерево в цвету. Рекомендую отоспаться…

Я хотел возразить старой обезьяне, что мне незачем отсыпаться, но это было бесполезно.

— У меня болит голова, — пробормотал я.

— Тогда возьми эти таблетки, Сэм, — предложил Орфи.

— К черту таблетки! — пресек намечавшуюся торговую сделку доктор Флит, с ожесточением вытирая пот с лица. — Их штампуют, как пепельницы. Против ожирения я съел тонну таблеток, но меня раздувает, как видите… Поэтому берегите деньги, молодой человек. Кстати, у вас нет одышки, Пингль?

Этот вопрос доктора Флита был известен не только в Эшуорфе. Когда-то Флит напечатал в журнале «Ланцет» статью под зловещим заглавием «Одышка — бич человечества». С тех пор мысль об одышке медленно и верно сводила доктора с пути нормального мышления. Вопрос об одышке он задавал всем пациентам и случайным собеседникам. Об одышке он спрашивал даже тех, кто обращался к нему за советом против застарелых мозолей на пятках.

— Нет, господин доктор, — ответил я учтиво.

— Странно, — пробормотал доктор Флит, прищуриваясь. — Впрочем, нет ценности, которая бы не переоценивалась. — Доктор перевел взор на аптекаря: — Не правда ли, Орфи?

Тот пожал плечами. В это время между шкафами открылась дверь и в ней показался Эд, сын аптекаря, в белом халате не первой свежести. Через плечо у него было перекинуто полотенце. Он сразу узнал меня, несмотря на повязку.

— Сэм! Милый! А я в лаборатории вожусь с микстурами и вдруг слышу знакомый голос… Здравствуй! Что с тобой? Упал? Когда приехал? И знаешь новости?

— Ничего не знаю, — ответил я, пожимая влажную руку Эда. — Небольшое приключение, помешало мне быть сейчас в Олдмаунте.

— Ты еще не видел отца? — воскликнул Эд. — Но ведь доктор Флит знает…

— Пока еще нет ничего достоверного, — пробурчал доктор. — Но есть слух, что в Олдмаунте производились вивисекции животных, — доктор Флит предостерегающе поднял правую руку и добавил: — Без разрешения властей…

— Это строго преследуется законом, — добавил Орфи, убирая с прилавка тубу с таблетками.

— Ну и что же? — произнес я, чувствуя, что голова моя начинает болеть сильнее.

— Боже мой, он не понимает! — завозился доктор Флит на табуретке, пытаясь сняться с якоря. — Ну, мне надо отправляться на визитацию. — Он сполз с табуретки и взял свой полосатый саквояж с инструментами. — А история коснется и вас, Пингль. Знайте, что опытами в замке занимался не кто иной, как сам лорд Паклингтон.

— Слушайте, слушайте! — быстро сказал Орфи, как будто доктор Флит выступал в парламенте.

— Ну так что ж из этого? — воскликнул я.

Доктор и аптекарь посмотрели на меня с сожалением.

— Опыты лорда были обставлены с такой таинственностью, что о них никто не догадывался. А теперь завеса приподнята.

Доктор Флит покачал головой.

— И я не удивлюсь, если окажется, что лорд Паклингтон проделывал опыты и над живыми людьми… Закон покарает его… если уже не покарал.

Мне не понравился раздраженный тон доктора. Впрочем, все в Эшуорфе знали, что доктор Флит всегда находится в состоянии хронического раздражения. Ведь у него на руках две некрасивые дочери — Энни и Дженни, которых он никак не может выдать замуж. Поэтому спорить с доктором было бессмысленно. Все же я возразил:

— Человек науки должен иметь право свободно заниматься опытами.

Слова мои произвели эффект. Доктор Флит всплеснул руками.

— Ах, вот чему теперь учат в колледжах!

Старый Орфи сделал такую гримасу, что было противно смотреть на него. Он прикрикнул на Эда:

— Отправляйся работать! Опять у тебя не готовы микстуры для мистера Сэйтона и пилюли для отца настоятеля? Ступай.

Эд медленно поплелся за аптечные шкафы. Видимо, Орфи держал его в строгости.

И тут мне захотелось отомстить за Эда. Я сказал:

— Знаете, джентльмены? Если бы для науки понадобился рискованный опыт, я бы предоставил себя в распоряжение…

Доктор Флит залился смехом:

— В распоряжение ученого лорда? Ха-ха-ха! Ой, Пингль, вы уморите нас с Орфи раньше, чем лорд уморит вас. Отправляйтесь домой и положите себе лед на голову. Действительно, у вас наблюдаются симптомы сотрясения мозга…

Я холодно приподнял шляпу:

— До свиданья.

— Один шиллинг, — напомнил мне Орфи про полоску пластыря.

Аптекарь хотел получить деньги за свой товар, и голос его приобрел оттенок поэтической взволнованности.

Монета, брошенная мною на прилавок, мягко звякнула. Доктор ласково посмотрел на монету.

— За диагноз и совет я пришлю вам счет на дом, Пингль, — заметил он деловито. Это было вполне естественно: доктор Флит хотел получить свою долю за оказание неотложной помощи ближнему.

Голова моя болела нестерпимо. Я решил не ехать в Олдмаунт и дождаться отца дома.

Рядом с калиткой в садик отцовского дома на скамеечке сидела Мери, крохотная дочка наших соседей — Уинтеров. Она укачивала тряпичную куклу и пела тоненьким жалобным голоском:

Белокурая крошка поздоровалась со мною.

— Дядя Сэм!.. Ой, вы подрались? Какой синяк! — Мери плутовато улыбнулась: — Я знаю… Пьяные всегда дерутся.

Сердце мое дрогнуло, и помимо моей воли я сказал гордо и решительно:

— Ты угадала. Я дрался на дуэли, и меня поколотили. Но ведь дяди не плачут от огорчения?

Калитка раскрылась. Эдит Уинтер, старшая сестра Мери, быстро подошла ко мне:

— Боже мой! Вы ранены, Сэм?

Темно-пепельные кудряшки Эдит отливали бронзой на солнце. Глубокие глаза девочки смотрели на меня с тревогой.

— Очень опасно?

Я постарался улыбнуться, глядя на юное лицо, которое никогда не забывал.

— Простите, Эдит. Я пошутил насчет дуэли. Только легкая царапина. Спешил к стоянке такси и упал около аптеки. Я хотел съездить в Олдмаунт повидать отца..

— О, я понимаю, Сэм, — сказала Эдит, становясь еще печальнее и серьезнее. — Вам надо успокоиться.

— Да, я решил вернуться домой и подождать отца…

На крыльце дома показалась Оливия. Она засуетилась, увидав повязку на моем ухе, и чуть не заплакала. Через несколько минут я сидел в старом отцовском кресле. Оливия хлопотала, приготовляя завтрак. Слышно было, как на кухне Эдит помогала ей. Девочка на минуту заглянула в комнату…

— Ах, Сэм, я видела, как вы пришли с пристани. А потом вы поспешили выйти из дому. И я поняла…

— Но что? Говорите, Эдит.

— Нет, нет, Сэм. Вам надо отдохнуть. Уснуть.

Я сделал нетерпеливое движение:

— Мне не надо отдыха. Говорите, что случилось?

Эдит вздохнула:

— Про лорда Паклингтона рассказывают ужасные вещи…

Вошедшая Оливия прервала Эдит:

— Никто еще толком ничего не знает. Эшуорф всегда был полон сплетнями. Милая Эдит, кажется, миссис Уинтер зовет тебя.

Оливия очень деликатно выпроводила Эдит и поставила горячий завтрак на стол.

— Кушай, Сэм, и ложись отдыхать. Расскажи, что с тобой произошло?

Добрая Оливия покачивала головой, слушая мой рассказ и наблюдая, как в детстве, чтобы я ел основательно.

— Усни, малыш, — тепло сказала Оливия. — Я приготовила тебе постель и грелку.

Я заснул в пустынном родном доме, усталый и взволнованный.

III

Проснувшись, я увидел отца, сидящего в кресле около моей постели. Абажур был низко надвинут на лампу.

Она освещала бледные руки отца, сложенные на его угловатых коленях.

— Я ждал, когда ты проснешься, — тихо сказал отец. — Как ты чувствуешь себя, малыш?

— Отлично. Здравствуй, милый, — произнес я, делая попытку встать.

— Лежи, лежи, — приказал отец, протянув мне руку, которую я крепко пожал.

— Уже поздно. Спи до утра. Мне хотелось только сказать, чтобы ты не беспокоился…

При этих словах я очень ясно вспомнил все события дня.

— А вот я и забеспокоился, — громко сказал я. — Подними абажур, чтобы я мог видеть тебя.

Свет упал на доброе лицо отца. Оно показалось мне осунувшимся и постаревшим. Отец ласково смотрел на меня.

— Ну вот я. Видишь?

— Вижу и хочу знать, что случилось с тобой.

— Ты хочешь знать правду, Сэм?

— Да.

— Твое желание вполне законно. Дядя Реджи тоже настаивает, чтоб я рассказал тебе все, что мне известно.

И отец начал свой рассказ:

— Лорд Паклингтон имеет или, вернее, имел достаточно средств, чтобы делать все, что ему нравится…

Я перебил отца:

— Прости, ты говоришь: «имел средства». Что же, лорд разорился?

— Это было бы полбеды, Сэм. Наш лорд — последний в роде Паклингтонов, владельцев Олдмаунта. У него нет прямых наследников, потому что он холост. Он только обручен с леди Эвелин Харриет. Но свадьба вот уже три года как откладывается. Тут много причин, и не во всех ты, малыш, сможешь вполне разобраться. Люди еще мало знают об этом человеке, а люди аристократического круга, кажется, меньше всех. Он, если хочешь знать, всегда резко выделялся из своей среды.

По словам отца, лорд Паклингтон — крупный ученый и действительно в своем замке занимался опытами, кажется, по физиологии животных и растений. Может быть, его увлечение наукой заставляло откладывать свадьбу с леди Эвелин. Он часто путешествовал, и эти путешествия были, по-видимому, связаны с его научными изысканиями.

Предстоящая свадьба не нравилась его кузену Мерлингу. Большой карьерист, мистер Мерлинг мог бы оказаться наследником лорда Паклингтона, обладателем Олдмаунта и майората, если бы лорд остался холостым и умер, не оставив после себя сына. Женитьба лорда нарушила бы планы Мерлинга. Поэтому он принимал все меры, чтобы расстроить свадьбу.

Между тем лорд Паклингтон сделал какое-то замечательное открытие. Какое — отец не знал. Но для проверки лорду необходимо было проделать опыты над людьми. Он потребовал от правительства или предоставить ему для опытов преступников, которым грозила смертная казнь, или разрешить нанимать людей за деньги. Хотя требование, составленное в соответствующих выражениях, и было послано втайне, однако каким-то образом об этом узнали в окрестностях Олдмаунта. Десятки людей из Уэсли и Эшуорфа стали осаждать контору замка, предлагая себя для опытов.

— Они были готовы на все, — сказал отец. — Самые невероятные слухи распространялись среди жителей. Говорили, что лорду нужны человеческие ноги и руки и будто бы дядя Реджи не в Галлиполи потерял свою руку, а просто продал ее лорду, да еще при моем посредничестве. Это глупые сплетни! Но надо понимать людей, Сэм. Те, что пришли, просто хотели заработать! Да, Сэм, мне пришлось перенести немало тяжелых часов в переговорах с этими бедняками. Как раз это совпало с нокаутом в Уэсли. Но, клянусь, никто не был взят для опытов в замок, никто. Теперь ты можешь представить себе, что произошло, когда все это стало известно в кабинете министров. Мерлинг немедленно использовал момент. Кем-то был пущен слух, что лорд Паклингтон производил вивисекции людей. Я готов поклясться перед судом, что это ложь…

— Но сам лорд должен был обличить клеветников! — воскликнул я.

— Ах, Сэм, ты совсем не знаешь лорда. Он считал ниже своего достоинства разговаривать с людьми, подобными Мерлингу. — Отец развел руками. — И вот вчера грянул гром. Мерлинг провел в парламенте закон, в силу которого наш лорд Паклингтон лишается своего высокого звания, майората и изгоняется из пределов королевства.

— Но это же чудовищно! Это несправедливо! — прошептал я, чувствуя, как жесткий, шершавый комок подкатывает к моему горлу, мешая говорить.

Отец подал мне воды в стакане.

— Я знал, что это расстроит тебя, малыш… Отложим разговор до завтра.

— Нет, нет… — пробормотал я, боясь расплакаться перед отцом, как девчонка. Это совсем не годилось для окончившего младшее отделение Дижана. — Говори все. Да говори же!.. Ну!

Отец улыбнулся.

— Если будешь капризничать, я потушу лампу и уйду.

Это бывало наказанием в дни моего раннего отрочества, когда я капризничал и не ложился спать. Теперь мы вспомнили про это, и я тоже улыбнулся.

— Прости. Но ты сообщил мне страшную новость. Это невозможно!..

— Парламент все может, — отозвался отец, стараясь придать своему голосу торжественность, но я уловил слабую нотку иронии, которой никогда раньше не замечал. — Они провели закон, который действует только один раз и именно в отношении нашего лорда. Сегодня это стало известным в Олдмаунте. Завтра станет известным в Эшуорфе и во всем свете…

— Что же теперь с лордом Паклингтоном? — спросил я.

Отец помедлил с ответом, потом печально прошептал;

— Бывший лорд несколько часов назад покинул Олдмаунт. Королевский стряпчий мистер Сэйтон наложил печати на личные комнаты Паклингтона. А завтра в замок прибудет новый лорд, законный наследник майората, бывший Мерлинг. Вот и все, малыш. Если бы ты знал, как я устал от всего этого.

IV

Прошло несколько дней. Новый владелец замка вступил в права наследства, и отец вскоре сообщил мне еще одну неприятную новость: продолжать ученье в Дижанском колледже я больше не мог. Мерлинг отказал отцу в выдаче пособия на мое образование. Это было страшным ударом. Мне нельзя было выйти на улицу. На меня чуть ли не показывали пальцами. Сверстники подсмеивались надо мной так, что щеки мои пылали от стыда и негодования.

— Надо, малыш, устраиваться, — оказал однажды дядюшка, когда я сидел у окна в самом мрачном настроении.

Непрестанно чиркая спичками и раскуривая трубку, которая упорно гасла, дядюшка разразился гневной речью против бывшего лорда:

— Ему и горя мало, что он посадил тебя на мель, малыш. А у меня с отцом твоим пороху не хватит, чтобы взять тебя на буксир и тянуть к тихой пристани. Почтенный благотворитель исчез с горизонта. Сегодня в «Тигре» рассказывали, что он уже навсегда покончил счеты с жизнью. Ничего не имею против…

— Не говорите так о человеке, который помогал нам, — возразил я.

Дядюшка помахал своей единственной рукой, в которой держал трубку.

— Смотри жизни прямо в глаза, Сэм. Никогда не бойся правды. Тебе теперь надо расталкивать жизнь локтями — вот правда. Заставь потесниться почтенных толстяков, которые сидят в конторах Эшуорфа. Пусть дадут тебе место под солнцем. Диплом Дижана! Он что-нибудь да значит!

Да, надо было устраиваться. Я скоро убедился, что ни диплом, ни похвальный отзыв колледжа сами по себе не обладают способностью доставлять к моему столу утренний кофе с легким завтраком, приличный обед и сытный ужин, равно как и пачку душистых сигарет, подметки для ботинок и тому подобные досадные, но необходимые мелочи, к которым я привык в пансионе Дижана и в доме друга моего Роберта.

В бесплодных поисках работы я обошел все учреждения Эшуорфа и Уэсли. Но в королевстве как будто был избыток лаборантов, секретарей и письмоводителей. Мне не находилось уголка под родным солнцем.

Часами я сидел дома усталый и взволнованный, предаваясь горестным размышлениям.

Надо на что-то решаться. Жить у отца и ждать, что заработок сам свалится с неба, невозможно. Бедный отец! Он униженно хлопотал перед мистером Сэйтоном, чтобы тот взял меня младшим клерком к себе. Но стряпчий только надул губы. Как? Иметь дело с парнем, которому покровительствовал бывший лорд, с позором изгнанный из Олдмаунта? Нет, он не согласен взять меня и за половинное жалование.

А я не знаю, как мне выкарабкаться из этого положения. Я не могу больше рассчитывать на помощь лорда, на помощь отца и подавно. Он тратил на меня все, что имел. Теперь я обязан помогать ему.

У меня была слабая надежда, что ректор Дижана и корпорация преподавателей найдут средства для того, чтобы я продолжал образование в старшем отделении.

Я написал ректору отчаянное письмо. Но не получил ответа. В те времена нашим юношам и девушкам было нелегко найти достойное применение своим способностям и усердию. Единственным занятием многих безработных было хождение по тротуарам в тщетной надежде найти хоть мелкую монету, но деньги не валялись на улицах городов. Это казалось тогда все-таки более вероятным, чем найти работу через контору по найму.

Я придумывал всевозможные комбинации, как бы устроиться. Раз пришло в голову, что Эд мог бы попросить старика Орфи взять меня в аптеку мыть бутылки. Но смешно дипломированному дижанцу сделаться аптечной судомойкой. Самое же главное препятствие к получению места у Орфи заключалось в том, что Эд мыл бутылки в аптеке своего отца. Он так усердно возился за аптечными шкафами, что вряд ли потерпел бы конкурента в своей микстурной кухне.

Мысли не давали мне покоя.

«Что я могу найти в этом городишке? Прожить здесь всю жизнь с Орфи, Бриджем, доктором Флитом, с красноносым дядюшкой?» В уме я перебирал местных почтенных граждан. Викарий — преподобный Иеремия, сладкогласный проповедник, известный любитель вкусно покушать. Одноглазый почтмейстер Колли, обремененный многочисленным семейством. Судья Уислей, приятель стряпчего Сэйтона. Полковник Фредсон, прозванный «неутомимым поглотителем рома». Галерея эшуорфских типов проходила передо мной. Целая толпа почтмейстеров, аптекарей вылезала из камина, заполняла комнату. Они обступали меня, подмигивали и что-то насмешливо бормотали.

Мне сделалось страшно. Я очнулся.

Помню, подбежав к окну, я распахнул его. Темнело.

В домиках Эшуорфа зажигались огни. Рядом в палисаднике миссис Уинтер громко кричала:

— Мери!.. Куда ты девалась, мерзкая девчонка? Где Эдит?

Послышался плаксивый голосок Мери:

— Я не зна-аю…

Единственное, что тогда удерживало меня в Эшуорфе, надо сознаться, была Эдит Уинтер.

Их домик стоял рядом с нашим. Отец Эдит служил на почте под начальством мистера Колли. Он страдал болезнью сердца и почти не показывался на людях. Изредка я видел его в садике при доме. Он сидел в плетеном кресле, уронив на колени худые руки, и печально смотрел на полоску океана, которая виднелась вдали. Эд рассказывал, что старый Уинтер копит деньги, чтобы уехать куда-то далеко на юг.

Помнится, однажды в воскресенье Оливия взяла меня в церковь. После обедни моя няня на церковном дворе разговорилась с женщинами. Все они почтительно замолчали, когда из церкви вышел настоятель отец Иеремия.

Он шел вместе с миссис Уинтер и худенькой девочкой в круглой соломенной шляпе с двумя ленточками.

— Не падайте духом, дорогая миссис Уинтер, — мягко сказал настоятель. — Надо надеяться, что ваш муж поправится. Я уже сказал, чтобы доктор Флит обратил особое внимание на этого пациента. И вы не беспокойтесь о гонораре. Община возьмет все расходы на себя.

— Благодарю вас, отец настоятель, — прошептала растроганная миссис Уинтер. — Мне бывает так тяжело… Ведь у меня двое детей…

— Знаю. Долг наш — заботиться о детях. Мужайтесь.

Оливия потом сказала мне:

— Сэм, поздоровайся с Эдит. Разве ты не узнал ее?

Мы возвращались домой вчетвером. Оливия утешала миссис Уинтер, а я шел с Эдит впереди. Я понял, что ее отец лежит больной, и мне было ужасно жаль девочку.

Я видел, что Эдит очень любит отца и тяжело переживает его нездоровье.

В тот день Оливия приготовила очень хороший обед и поручила мне отнести Уинтерам что-то вкусное.

— Ты — сделаешь доброе дело, Сэм, если навестишь больного, — наставительно сказала Оливия, завязывая в салфетку блюда с кушаньями.

Я отправился к Уинтерам, и с этого дня началась моя дружба с ними, более тесная, нежели простое соседское знакомство. В тот день Эдит проводила меня до калитки и сказала:

— Вы такой добрый, Сэм! Я никогда, никогда этого не забуду.

Я ничего не ответил. Я был слишком растроган тем, что меня назвали добрым.

Мы часто играли на площадке в крокет. Мне доставляло удовольствие проигрывать Эдит, и я радовался, когда она хлопала в ладоши, торжествуя победу. Мне нравился приятный характер этой кудрявой девочки. В прошлом году, приехав в Эшуорф, я не сразу узнал Эдит. Она выросла, выпрямилась, как-то по-особенному стала причесывать свои густые волосы, в глазах ее появился новый, чуть притаенный блеск, и это меня очаровало. Однажды, гуляя с Эдит, я попросил позволения писать ей. Она разрешила. Я написал из Дижана. Она ответила так мило, что я выучил это письмо наизусть и долго хранил его.

Теперь Эдит стала настоящей красавицей. Ее улыбка покоряла меня, и я часто ловил себя на том, что теряюсь перед этой тонколицей грациозной девочкой, не зная, что сказать.

Вот что удерживало меня в Эшуорфе. К этому следует добавить, что совсем недавно я услышал слова дядюшки, когда он разговаривал на кухне с Оливией.

— Что касается меня, — ораторствовал дядюшка, — то я бы не стал мешать нашему парню расстаться на время с Эшуорфом. Надо рассуждать практически, как любит выражаться Том. Бридж. Если на руках нет козырей, надо ходить с маленькой. Пусть Сэм побродит по белу свету. Смотришь, нападет на золотоносную жилу и вернется не с пустыми руками. Вот тогда, Оливия, и попируем на свадебке…

— Скажете тоже, мистер Бранд, — возразила Оливия.

— А я серьезно, — ответил дядюшка, и слышно было, как он ожесточенно выколачивает свою бразильскую трубку о край кирпичного очага. — Чем кудрявая Эдит не невеста для нашего малыша? Через три года ей стукнет восемнадцать. К этому сроку малыш должен заработать деньги, и тогда им можно будет подумать о семейном гнездышке. Ох, Оливия, не успеем мы и оглянуться, как придется нам нянчить внучат!..

Дядюшка залился добродушным смехом.

Дальнейшего разговора я не слыхал, но слова дядюшки глубоко запали в мою душу. Они были мне приятны!

Сейчас я вспомнил эти слова и отвлекся от тяжелых мыслей.

Вошла Оливия.

— Тебе письмо, Сэм.

Я разорвал конверт. В полусвете вечерней зари, стоя у окна, я прочитал строчки, написанные жестким почерком моего друга Роберта, и уронил на пол тяжелый, с золотым обрезом листок. Роберт писал:

«Уважаемый мистер Пингль! После всего, что стало известным относительно лица, которое покровительствовало вам, я полагаю, вы сами поймете, что следует пересмотреть некоторые личные отношения. Мои друзья также полагают, что вряд ли вам будет удобно впредь встречаться с нами в стенах нашего колледжа. Понятным должно стать и то, что предполагаемая наша совместная поездка окончательно расстраивается. Примите уверения и пр.

Р. Смолл»

Боже мой, как корректно!

Лицо мое горело, как от пощечины. Они не хотят иметь со мною ничего общего? Мое присутствие шокировало бы их? Тем лучше. Ах, как прав в своем возмущении дядюшка!

V

Эдит сидела рядом со мною в сквере у спуска Кинг-стрит к порту. Перед нашей скамьей в рамке зелени на клумбе дремали чахлые флоксы. Кусочек туманного океана виднелся внизу над выступами кирпичных домов с острыми черепичными крышами. Среди них возвышалось громоздкое здание эшуорфской конторы столичного банка «Мей энд Литтл Юнион», служить в которой было мечтой многих эшуорфцев.

— Знаешь, Эдит, я уеду из Эшуорфа, — сказал я.

Я впервые сказал своей подруге «ты» и ждал, как она мне ответит.

— Это очень хорошо, Сэм, — ответила девочка и отвернулась. Губы ее задрожали, но голос оставался ровным. — Ты увидишь, как живут люди. Папа всегда говорил, что путешествия — самое интересное на свете. Если бы он был здоров, он бы уехал в Австралию… Ты выберешь, Сэм, самое лучшее для себя, — договорила Эдит.

— И для тебя, Эдит, — тихо добавил я.

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Знаю, но пока лучше об этом не говорить. Ты такой хороший, Сэм! Мне сейчас очень-очень грустно, а без тебя будет еще грустней. Но делай, как лучше для тебя, Сэм, и, пожалуйста, не думай обо мне, не принимай меня в расчет. Дядюшка Реджи говорил, что надо воевать с жизнью. А ты сильный, Сэм. Ты сумеешь победить… Да, да, Сэм, поверь мне. Я знаю тебя лучше, чем ты сам! — Эдит мягко улыбнулась. — Хочешь знать, о чем я думаю?

— Очень хочу, разумеется.

Она сказала серьезно:

— Я думаю, что дружба помогает людям в жизни. Это я прочитала вчера в одной книге, и это очень верно…

Потом мы спустились по Кинг-стрит к молу и долго смотрели на залив. Красивые парусные яхты мчались к мысу Джен и там ловко поворачивали, ловя ветер. Одна из них обогнала все остальные. Ее паруса блестели в лучах заходящего солнца.

— Как ловко управляется с парусами парень, — заметила Эдит, кивая на яхту, где чернела фигура толстого человека, сидевшего на корме.

— Это Боб, — отозвался я.

— Ну да, Боб Бердворф, — подтвердила Эдит. — Он скоро получит наследство, говорят.

Мне не понравилось, что Эдит так много внимания обращает на суденышко этого Боба, племянника господина Сэйтона. Но действительно его яхта была прелестна.

— Может быть, мы вернемся домой? — предложил я Эдит.

— Да, Сэм. Здесь свежо, — покорно согласилась со мною она, хотя на берегу совсем не было свежо.

Когда я пришел домой, отец ужинал. На его безмолвный вопрос я мог только опустить голову.

— Ничего утешительного.

— Ешь, если голоден, — сказал отец.

После ужина он позвал меня в кабинет, где каждая мелочь, начиная с каминных щипцов в виде широких когтистых лап и кончая громадной пепельницей из панциря гвинейской черепахи, была мне знакома с детства. Я видел блестящую седину на висках отца и добрый взгляд его усталых выцветающих глаз. Милый отец! Из старинного секретера он вынул два банковых билета и сказал тихим голосом, в котором звучала печаль:

— Дорогой малыш! Ты получил образование, как хотела твоя покойная мать… — При этих словах отец посмотрел на висевший в простенке большой портрет своей жены, так безвременно покинувшей нас, и приложил носовой платок к повлажневшим глазам.

Растроганный, я молчал. В эти минуты я памятью оживлял нежные черты мамы. Она так любила меня.

— Сын мой, тяжело говорить, но скажу, — продолжал отец, смотря на меня из-под густых седых бровей. У него был торжественный вид, и выражался он несколько старомодно. — От бывшего нашего лорда нет никаких вестей, и не исключена возможность, что его уже нет в живых. Но не смею осуждать судьбу, ибо знаю строгую мудрость законов земли и неба. Если тебе не суждено закончить образование, пусть будет так. Но мы все — и я, и дядюшка Реджи, и наша добрая Оливия — хотим, чтобы ты нашел свое счастье. Сегодня я имел долгую беседу с наставником нашим отцом Иеремией. Досточтимый служитель церкви вполне согласен с тем, что советовал раньше дядюшка Реджи…

— Знаю, — произнес я, опуская голову.

— Очень хорошо, что ты сознаешь наше положение, — вздохнул отец. — Ты сам должен отыскать свою судьбу. У моего малыша Сэма крепкие руки и светлая голова, напичканная разными премудростями, а сердце такое же доброе, как у его покойной матери…

Мы оба снова посмотрели на портрет с грустью и благодарностью.

— У тебя, Сэм, есть желание работать, — продолжал отец. — Мы с Реджинальдом видели, как старался ты устроиться здесь, и решили… — С этими словами отец вручил мне два банковых билета. — Возьми, малыш. Эти деньги — все, что я имею, скудные остатки моих сбережений. Постарайся истратить их так, чтобы потом с благодарностью вспомнить о своих родителях. Помни, что родители всегда любят своих детей. Знай, что над бумагами лорда Паклингтона в конторе я просиживал по четыре часа лишних ежедневно, а твоя добрая мать экономила по мелочам. Мы трудились, чтобы скопить хоть что-нибудь для тебя. — Отец взволнованно затряс головой и протянул мне руки: — Дорогой мой!..

Будучи не в силах говорить, я только склонился на грудь отца, долго целовал его сухие, запачканные чернилами руки и орошал их благодарными слезами.

— Ну, ну, малыш…

Отец ласково потрепал меня по плечу.

— Спрячь деньги… Свет велик, во владениях короля не заходит солнце, и Нептун покровительствует нашему флагу на морях. Устраивайся! А вернешься, будь уверен, ты найдешь в Эшуорфе по-прежнему любящих тебя людей.

Чуть прищурившись, отец покосился на окно, через которое виднелся домик Уинтеров, и я понял, что отец знает о моей тайне.

Отец проговорил со мною до полуночи, сидя в кресле у любимого камина. В юности он путешествовал, и мне пришлось лишний раз выслушать историю, как в Новой Гвинее охотятся за черепахами.

Милый неудачник! До сих пор помню его ласковый взгляд, когда он поднимался по узкой винтовой лестнице к себе в спальню. На ступеньках он приостановился со свечой в руках. Из кухни несло сыростью. Свеча оплывала, и стеариновые сосульки падали на тяжелый медный подсвечник, дрожавший в руке отца. Перегнувшись через перила, отец кивнул мне.

— Не проспи, малыш. Старый Орфи поедет за скипидаром ровно в шесть и согласен захватить тебя. Ты попадешь в Уэсли на поезд семь семнадцать. Спокойной ночи.

Я плохо спал. Решено. Утром я уеду из Эшуорфа потихоньку, чтобы никто и не заметил этого. Эдит я буду присылать письма…

Мне показалось, что за окнами начинается шторм. Но это только возвратился дядюшка Реджи. Он бурно спорил о чем-то с Оливией, но внезапно смолк. У Оливии была своя манера управляться с нарушителями спокойствия в ее кухонном царстве. И вскоре я услышал смиренные шаги дядюшки и осторожный скрип двери его комнаты…

Утро сияло осенним очарованием.

Черепичные крыши эшуорфских домов, умытые свежей росой, ярко и разноцветно блистали на солнце. В туманной лиловой дали под пышным пологом розовых облаков еще дремал величественный океан. Шоссе медленно извивалось вокруг холма. Старый Орфи не очень торопился, сидя в повозке, где глухо позвякивали оплетенные соломой аптечные бутылки. Костлявая лошадь мужественно преодолевала подъем на верхнем — шоссе. Эшуорф медленно опускался. Зелень придорожных кустов ласкала мои взоры.

Я мысленно прощался со всем, что мне было дорого здесь. Вот и поворот у моста.

Неожиданно я увидел Эдит. Она стояла на берегу ручья и махала мне рукой. Орфи предупредительно натянул вожжи, и девочка подбежала к остановившейся повозке, из которой я выпрыгнул.

— О, Эдит!

Мы пошли вперед по шоссе. Эдит протянула мне маленький букет горных фиалок:

— Счастливого пути, Сэм.

Глаза Эдит были похожи на темные влажные фиалки.

Я растроганно прошептал:

— Как хорошо, что ты пришла, Эдит!

— Мне хотелось пожать тебе руку на прощанье. Вот и все, — сказала она.

— До свидания, Эди. Ты не забудешь меня?

— До свидания, Сэм. Возвращайся!.. Я буду ждать…

Копыта лошади гулко простучали по деревянному мосту. Повозка завернула за холм, и я уже не видел Эдит. Аптекарь меланхолично пошевелил вожжами.

— Не знал я раньше, что маленькая Уинтер любит утренние прогулки.

Я промолчал, дожидаясь, когда мысли старого Орфи перестанут касаться чужих дел, а потом равнодушно заметил:

— Какая теплая погода!

Но аптекарь был упрямцем и любил соваться не в свои дела. Он долго ворчал:

— Не мог старина Пингль придумать чего-нибудь получше, чем отпускать парня от себя. Хм… Вот я… дальше Уэсли не ездил и Эда никуда не пущу. Доктор Флит прав: даже в раю должна понадобиться аптека. И на наш век хватит…

В непонятном раздражении аптекарь вдруг больно хлестнул лошадь, крикнув:

— Ну ты, инфузория!

Четвероногая «инфузория» нервно взмахнула хвостом и сразу прибавила рыси.

Эшуорф остался позади.