Презрение Лорда

11 Бездомные

Постепенно ночь стала спотыкаться, словно кем-то оглушенная, и бесцельно перешла в хмурый день — день, неуверенно вступавший на землю, словно не знающий, где кончается рваная пелена тьмы и где начинаются тлеющие угольки света. Низкие тучи, казалось, были переполнены горем, отяжелели и набухли от скопившейся скорби, и, тем не менее, они были бесплодны, не способны дать дождя, словно воздух слишком сильно сожалел, чтобы заплакать. Сквозь этот рассвет неверной и тяжелой поступью двигались Этьеран и Кавинант, как осколки разбитой погребальной песни.

Наступивший день не принес с собой никакой перемены для них, не изменил пути, по которому они шли безбоязненно, поскольку вся способность бояться уже израсходовалась — шли на север. День и ночь были не что иное, как маскировка, пестрая одежда для неизменной тени сердца Страны. Они не могли знать, сколько вреда нанесено этому сердцу. Они могли судить об этом лишь по своему собственному сердцу, и в течение всей долгой мрачной ночи и последовавшего за осквернением празднования дня они шли, преследуемые увиденным и невосприимчивые ни к чему другому, словно даже голод, жажда и усталость перестали для них существовать.

Этой ночью их плоть дошла до крайней степени измождения, и они забылись тяжелым сном, будучи более не в силах даже бояться погони. Пока они спали, напряжение в небе несколько разрядилось. Голубая молния словно цепом ударила по горам; заворчал, будто выражая долго подавляемую боль, гром. Когда путники проснулись, солнце стояло над ними, а их одежда была вымочена ночным дождем. Но солнце и утро не в состоянии были затянуть раны на их израненной памяти. Как неживые поднялись они, шатаясь, на ноги, поели алианты, выпили воды из источника и пошли дальше, двигаясь так, словно их охватило трупное окоченение.

И все-таки время, алианта и воздух Анделейна мало-помалу начали воскрешать, людей. Усталый мозг Кавинанта постепенно стал работать; сковывающий ужас кровопролития начал отступать, уступая место более привычной, заурядной боли. Он все еще слышал крик Этьеран: «Кавинант, помоги им!» И этот крик заставлял его кровь холодеть от бессилия.

«Духи! Духи!» — внутренне стонал он где-то глубоко в подсознании. Они были так прекрасны, а он был так беспомощен, чтобы спасти их.

И все-таки Этьеран считала, что он был в состоянии спасти их; она ожидала, что он применит какую-то силу, — так же, как Лена, Барадакас и все остальные, кого он встречал на своем пути. Они видели в нем возрожденного Берека Полурукого, властителя дикой магии.

«Ты обладаешь силой, — сказал ему Презренный. — Ты никогда не узнаешь, что это такое». И он действительно не знал, откуда ему знать это? Что общего у него с магией или даже со снами?

И все же духи проявили почтение к его кольцу, словно почувствовали его утраченную человеческую природу. Оно изменило их.

Через некоторое время он сказал, вернее, подумал вслух:

— Если бы я мог, я бы спас их.

— У тебя есть сила. — Голос Этьеран был лишен всяких эмоций: ровный и бесстрастный, он словно бы утратил способность выражать горе или гнев.

— Какая сила? — с болью в голосе спросил Кавинант.

— А для чего же ты носишь белое золото?

— Это простое кольцо. Я ношу его… Я ношу его потому, что я прокаженный. Я ничего не знаю ни о какой силе.

Этьеран не смотрела на него.

— Я не могу в это поверить. Ты закрыт для меня.

При этих ее словах ему захотелось протестовать, схватить за плечи и крикнуть ей в лицо: «Закрыт? Смотри, смотри на меня! Я не Берек! Я не герой. Я слишком болен для этого». Но ему не хватало силы. Он был чересчур тяжело ранен, как своим бессилием, так и невозможным требованием Этьеран.

Как?

Духи!

Как могло это случиться со мной?

Несколько секунд он вздыхал над этим вопросом. Потом решил про себя: «Я должен был знать…»

Он должен был услышать угрозу для себя в песне Этьеран о Береке, увидеть ее в Анделейне, почувствовать в перемене, произошедшей с его ботинками. Но он был глух, слеп, нем. Движение вперед так захватило его, он так стремился убежать от безумия, что не обратил внимания на безумие, к которому вела тропа его сна. Этот сон хотел сделать из него героя, спасителя; и, таким образом, он соблазнял его, гнал вперед все быстрее и быстрее, так, чтобы у него не оставалось времени позаботиться о себе; чтобы он рисковал своей жизнью ради духов, Страны, ради иллюзий. При этом единственная разница между Этьеран и Лордом Фаул заключалась в том, что Презренный желал ему неудачи во всем этом.

«Ты никогда не узнаешь, что это такое». Конечно, он никогда не узнает. Под гнетом слабости в нем постепенно росла волна гнева. Ему снился сон — это было ответом на все, на невозможные ожидания Страны по отношению к нему, равно как и на бессилие самой Страны. Он понимал разницу между реальностью и сном; он был в здравом уме.

Он был прокаженным.

И все-таки духи были так прекрасны. Они были убиты…

Я прокаженный…

Дрожа, он начал осматривать себя.

«Проклятье, — думал он, — что общего может быть у меня с духами, с дикой магией и с этим чертовым Береком Полуруким? — На нем, казалось, не было повреждений — никаких царапин и ссадин, одежда измята, но не порвана, однако конец посоха Хайербренда почернел от испытанной им силы юр-вайлов. — Черта с два! Им не удастся проделать это со мной».

Обуреваемый злобой на собственную усталость, он тащился рядом с Этьеран. Она не смотрела на него и, казалось, вообще не замечала его присутствия; и он в течение всего дня не тревожил ее, словно опасаясь, что не сможет ответить, если даст повод обвинить себя. Но когда они остановились вечером на ночлег, холодная ночь и хрупкие звезды заставили его пожалеть об утрате одеял и гравия. Чтобы отвлечься от неприятного дискомфорта, он возобновил полузабытые попытки узнать побольше о Стране. Он робко попросил:

— Расскажите мне об этом… О том, кто нас спас. Там, во время празднования…

Этьеран долго молчала, затем ответила:

— Завтра.

Ее голос не выражал ничего, кроме апатии.

— Оставьте меня в покое. Хотя бы до завтра.

Кавинант кивнул ей в темноте, казавшейся густой от холодных бьющихся крыльев, но на это он мог дать лучший ответ, нежели на тон Этьеран. Долгое время его бил озноб, словно он готовился с негодованием встретить любой сон, причиняющий страдания несчастному человечеству, и наконец он впал в какое-то судорожное забытье.

На следующий день, девятый после выхода из Парящего Вудхельвена, Этьеран рассказала Кавинанту об Освобожденном. Голос ее был ровным, как рассыпавшаяся скала, словно она достигла такого состояния, когда все, что говорила, разоблачая себя, уже ничего более для нее не значило.

— Среди студентов Лосраата есть такие, — сказала она, — которые обнаружили, что не могут работать на благо Страны или учения Старых Лордов в обществе своих коллег-Лордов или Ловарденов, последователей Меча или Посоха. Они обладают особым даром видеть, который вынуждает их действовать в одиночку. Но их приверженность к одиночеству не отделяет их от людей. Они проходят Ритуал Освобождения и освобождаются от общих обязанностей для того, чтобы с благословения Лордов искать свое собственное учение, пользуясь уважением всех, кто любит Страну. Еще давным-давно Лордам стало понятно, что желание уединения — это не всегда и не обязательно эгоистичное желание, если только оно не выражается теми, кто в действительности ему подвержен.

Многие из Освобожденных больше никогда не вернулись к людям и пропали без вести. А вокруг тех, кто не пропал полностью, стали складываться легенды; про некоторых говорят, будто им известны секреты снов, про других — будто они пользуются какими-то таинственными средствами для лечения людей, про третьих — будто они дружат с животными, умеют говорить на их языке и могут призвать их на помощь, если в этом возникнет большая необходимость.

— Именно один из таких и спас нас… — Ее голос на мгновение перехватило. — Исследователь духов и друг маленьких обитателей леса. Он знал больше из Семи Слов, чем когда-либо слышали мои уши. — Она тихо вздохнула. — Могучий человек, и так погибнуть… Он освободил духов и спас нам жизнь. Если бы только я стоила этого! Именем Семи! Никакое зло прежде не смело покушаться на духов Анделейна. Даже сам Серый Убийца никогда не отваживался… И говорят, что Ритуал Осквернения — и тот не в силах нанести им вред. Теперь сердце мое обливается кровью при мысли о том, что они никогда больше не будут танцевать.

После долгой тяжелой паузы она продолжала:

— Все равно. Все кончается когда-нибудь извращением или смертью. Печаль не расстается с теми, кто имеет надежду. Но этот Освобожденный отдал свою жизнь за то, чтобы ты, твое послание и твое кольцо могли достичь Лордов. И мы сделаем это, чтобы подобная жертва не оказалась напрасной.

На мгновение она вновь умолкла, и Кавинант спросил себя:

— Так ли это? Для того ли предназначена жизнь? Чтобы защищать других от смерти?

И ничего не ответил, и вскоре мысли Этьеран вновь вернулись к предмету их разговора.

— Однако об Освобожденных… Некоторые из них ведают снами, другие лечат, третьи посвящают себя животным, есть такие, кто исследует землю в надежде раскрыть секреты Пещерных Существ, другие изучают законы Демонмглы, стремятся узнать, какие знания позволили ему делать свои пророчества. Однажды я даже краем уха слышала, будто некоторые Освобожденные исследуют легенду о Сиройде Вайлвуде из Гарротинг Дип и становятся лесничими. Но это опасная идея, даже если передавать ее в вполголоса.

Прежде я ни разу не видела никого из Освобожденных. Но я слышала гимн, исполняемый во время Освобождения.

Ровным голосом она начала читать:

Там есть и другие слова, но сейчас слабость не позволяет мне вспомнить их, и, может быть, я вообще никогда больше не спою ни одной песни.

Она плотно закуталась в накидку, словно защищаясь от холодного ветра, и в течение всего оставшегося дня не проронила более ни слова.

Этой ночью, когда они остановились на ночлег, Кавинант снова не мог уснуть. Вопреки собственному желанию он лежал и смотрел в небо, выискивая тонкий серпик новой луны. Когда тот наконец поднялся над горами, Кавинант с ужасом увидел, что цвет его из серебристо-белого превратился в красный — цвет крови похожих на озера лавы глаз Друла.

Он придал горам оттенок зла, окрасил ночь в какой-то темно-малиновый цвет, словно кровавый пот струился с кустов, деревьев, травы и горных склонов, словно весь Анделейн подвергался пытке, словно его терзала какая-то мука. Под этим светом оскверненная земля начала мерцать, будто вздрагивала.

Кавинант смотрел на все это, не в силах закрыть глаза. Хотя сейчас как никогда ему необходимо было чье-то общество, он сжал зубы, преодолевая желание разбудить Этьеран. Одинокий и дрожащий, с зажатым в потной руке посохом, он сидел до самого захода луны, потом полууснул-полуоцепенел до наступления рассвета.

И на четвертый день после ночи танца уже не кто иной, как Кавинант следил за скоростью передвижения, не давая ей снижаться. По мере того, как день подходил к концу, он все наращивал и наращивал скорость, словно боялся, что кровавая луна настигнет их.

Когда они остановились на ночлег, он отдал Этьеран свой посох и велел сидеть и ждать восхода луны. Та появилась над горизонтом в малиновой дымке, выползая на небо подобно кровавому серпу. Ее полумесяц был заметно полнее, чем предыдущей ночью. Этьеран сурово смотрела на нее, сжав в руках посох, но ничего не говорила; когда она почувствовала все зло, то сказала бесстрастным тоном:

— Времени нет… — И отвернулась.

Но с наступлением утра она вновь возглавила их маленький отряд. Под покровом ограбленной луны она, казалось, пришла к какому-то решению и теперь мчалась вперед так, словно ее подгоняло какое-то самобичевание или чувство вины, отвергавшее логику поражения с помощью непреклонной решимости. Казалось, она считала, что для нее и для Страны все уже потеряно, и, тем не менее, то, что она торопилась, показывало, что боль может быть стимулом не слабее всякого другого. Кавинант снова обнаружил, что торопится изо всех сил, чтобы поспевать за ее неистовой поступью.

Он примирился с этой сумасшедшей скоростью из-за подстерегавшей его страшной угрозы; он не хотел быть схваченным силами, отважившимися напасть на духов и обладавшими способностью вызывать перевоплощение луны. Однако он не забывал время от времени скрупулезно осматривать себя и проделывать другие процедуры самозащиты. Если бы ему удалось отыскать какое-нибудь лезвие взамен утерянного, он стал бы бриться.

Весь этот день, часть ночи и утро следующего дня они, спотыкаясь, шли, а точнее, бежали вперед. Кавинант, как мог, старался выдержать этот темп, но долгие дни и беспокойные ночи истощили запас его сил; он все чаще спотыкался, мышцы его утратили эластичность. Все чаще и чаще ему приходилось опираться на посох, иначе ему не удалось бы сохранить равновесие. И даже опираясь на посох, он мог бы упасть, приведись совершать такой переход где-нибудь в другом месте. Но придающая сил сущность Анделейна поддерживала его. Здоровый бодрящий воздух омывал легкие, густая трава ласкала ноющие суставы. Золотени укрывали в своей тени, драгоценные ягоды заряжали энергией. И наконец, ближе к полудню шестого дня, он и Этьеран перевалили через гребень горы и увидели у подножия внизу реку Соулсиз.

Она глубоко голубела широкими изгибами под лазурным небом, спокойная и медлительная в своем движении почти прямо на восток, пересекая им путь подобно демаркационной линии или границе достижимого. Извиваясь и мчась среди гор, она молодо блестела, сверкая озорно, словно от сдерживаемого смеха, которым могла разразиться в тот же момент, как только ее попробовала бы задержать какая-нибудь отмель. А вода ее была такой чистой, прозрачной и свежей, как в купели крещения. При виде, ее Кавинант испытал непреодолимое желание погрузиться в воду, словно поток обладал силой смыть с него смертность.

Но почти мгновенно внимание его было отвлечено. На некотором расстоянии к западу вверх по течению посередине реки плыла лодка, похожая на ялик, на корме которой выделялась высокая фигура. При виде этого Этьеран громко закричала, замахала руками. Затем начала торопливо спускаться вниз по склону, крича изо всех сил:

— Эй! Помогите! Вернитесь! Вернитесь!

Кавинант последовал за ней, но не столь поспешно. Взгляд его не отрывался от лодки.

Нос ялика повернулся и, описав полукруг, нацелился в их сторону.

Этьеран вновь взмахнула руками, крикнула еще раз и упала на землю. Когда Кавинант подбежал к ней, она сидела, прижав колени к груди, и губы ее дрожали так, словно она была готова зарыдать. Дрожа всем телом, она смотрела на приближающуюся лодку.

По мере того, как расстояние до лодки сокращалось, Кавинант со все возрастающим удивлением смотрел на правившего суденышком человека и поражался его росту. Уже на расстоянии в сотню футов он пришел к выводу, что кормчий был как минимум в два раза выше его самого. Никаких средств, приводящих лодку в движение, заметно не было. Судно на первый взгляд казалось не чем иным, как громадной гребной шлюпкой, но в нем не было ни уключин, ни весел, ни мачт. Кавинант не верил своим глазам, глядя, как лодка скользит по воде.

Когда до нее осталось не более тридцати футов, Этьеран вскочила и крикнула:

— Эй, горбрат! Гигант Сирича — другое название для дружбы! Помоги нам!

Лодка все так же скользила к берегу, но ее кормчий молчал, и вскоре Этьеран добавила шепотом, так что ее мог слышать только Кавинант:

— Я умоляю тебя!

Гигант, приближаясь, все так же хранил молчание. Когда до берега оставалось лишь несколько ярдов, он развернул нос лодки прямо на него и прежде, чем она врезалась в землю, переместил свой вес на корму. Нос лодки поднялся из воды и опустился на берег лишь в нескольких ярдах от Этьеран и Кавинанта. Через мгновение Гигант уже стоял рядом с ними на траве, подняв руку в приветственном жесте.

Кавинант в изумлении тряхнул головой. Он чувствовал, что невозможно быть таким огромным; Гигант был по меньшей мере двенадцати футов ростом. Но гранитная реальность присутствия Гиганта противоречила ему. Гигант разрушил его ощущения так ощутимо, словно он споткнулся об огромный камень.

Даже для существа в двенадцать футов ростом он имел слишком много мышц, напоминая собой могучий оживший дуб… Одет он был в тяжелую кожаную куртку, краги и был безоружен. Короткая борода, жесткая, как проволока, торчала на его лице. А глаза были маленькие, глубоко посаженные и полные энтузиазма. Из-под бровей, нависающих подобно крепостным стенам, сверкал пронзительный взгляд, как отблеск мыслей, рождающихся в недрах его огромного мозга. И все же, несмотря на свою впечатляющую внешность, он производил впечатление доходящей до нелепости доброты и незаурядного чувства юмора.

— Эй, горсестра, — произнес он мягким, журчащим тенором, кажущимся чересчур тонким и нежным для его мускулистого горла. — Что случилось? Я бы с удовольствием помог, но я посол, и мое поручение не терпит отлагательств.

Кавинант ожидал, что Этьеран тотчас выпалит свою просьбу; то колебание, с которым она встретила слова Гиганта, обеспокоило его. Она долго кусала губы, словно пытаясь справиться со своей плотью, подбирая слова, которые бы определили то или иное направление выбора, который она ненавидела. Затем, опустив глаза, словно от стыда, она неуверенно пробормотала:

— Куда ты едешь?

При этом вопросе Глаза гиганта вспыхнули, а голос зажурчал подобно весенней воде, сбегающей со скал, когда он ответил:

— Мой пункт назначения? Есть ли такой мудрец, который знает свою цель в жизни? Но я должен… Нет, это чересчур длинная история, а времени в обрез. Я направляюсь в Колыбель Лордов, как вы, люди, называете это место.

Все еще колеблясь, Этьеран спросила:

— Как тебя зовут?

— Это другая длинная история, — ответил Гигант и повторил: — Что у вас случилось?

Но Этьеран настойчиво, с каким-то тупым упорством спросила:

— Твое имя?

Из-под огромных бровей Гиганта вновь сверкнула молния.

— Имена заключают в себе силу. Я не хочу, чтобы ко мне взывал о помощи кто-нибудь кроме друзей.

— Твое имя! — прорычала Этьеран.

Мгновение Гигант в нерешительности колебался. Потом сказал:

— Хорошо. Хотя мое поручение не из легких, я отвечу во имя лояльности между твоим и моим народами. Словом, меня зовут Соленое Сердце Преследующий Море.

В этот же миг какое-то сопротивление, какая-то ненависть к своему решению рассыпалась в Этьеран, словно потерпев, наконец, поражение от доверия Гиганта. Она вскинула голову, и Кавинант с Гигантом смогли увидеть ее глаза, полные мрачных раздумий. За этим последовал приветственный салют.

— Пусть будет так, Соленое Сердце Преследующий Море, горбрат и посол Гигантов, я заклинаю тебя силой твоего имени и великим обетом доверия, данным Дэймлоном, Другом Гигантов, и твоим народом, взять с собой этого человека, Томаса Кавинанта Неверующего, чужака в Стране, и доставить его в целости и сохранности в Совет Лордов. Он несет послание к Совету от Смотровой Кевина. Храни его как зеницу ока, горбрат. Я дальше идти не могу.

— Что? — Кавинант не верил своим ушам и едва не запротестовал вслух: — И отказаться от своей мести? — Однако он сдержался и терпеливо стал ждать, когда она пояснит свое решение.

— Ах, быстро же это у тебя получается — взывать к таким светлым именам, — мягко произнес Гигант. — Я принял бы твою просьбу, даже если бы ты их и не упомянула. Но я настоятельно тебе рекомендую присоединиться к нам. В Колыбели Лордов есть редкие лекарства. Отчего бы тебе не поехать? Те, кто тебя ждет, наверное, не стали бы возражать против подобного путешествия, во всяком случае, если бы могли видеть тебя так, как я вижу сейчас.

Горечь скривила губы Этьеран.

— А ты видел новую луну? Вот что вышло из моего последнего желания найти исцеление.

По мере того, как она продолжала, голос ее становился серым от презрения к себе.

— Моя просьба к тебе бесполезна. Я уже обрекла все дело на неудачу. С тех пор, как я стала проводником этого человека, во всем, что бы я ни выбирала, было зло, такое зло… — Она поперхнулась от нахлынувшей желчи воспоминаний и вынуждена была судорожно сглотнуть прежде, чем продолжить:

— Поскольку моя тропа привела вас чересчур близко к Горе Грома. Ты обогнул это место. Ты должен был видеть зло, действующее там.

Гигант ответил сдержанно:

— Я видел.

— Мы занялись исследованием этого зла вместо того, чтобы пересекать центральные равнины. И теперь уже слишком поздно для кого бы то ни было. Он… Серый Убийца вернулся. Я выбрала этот путь, поскольку искала исцеление для самой себя. Что будет с Лордами, когда я попрошу их помочь мне теперь?

И отказаться от своей мести? Кавинанта это удивляло. Он не мог этого понять. Повернувшись всем корпусом к Этьеран, он принялся внимательно рассматривать ее лицо, пытаясь увидеть ее здоровье, ее дух.

Она выглядела так, словно была поражена какой-то разрушительной болезнью. Черты ее лица стали тоньше и заострились; ее лучистые глаза затянула темная пелена; губы ее были бескровны. А лоб прямо посередине пересекала глубокая вертикальная складка, словно трещина в черепе — результат непроходящего отчаяния. Лицо это также выражало безмерное личное горе и тот вред, который она наносила себе, пряча это горе глубоко в душе.

Наконец Кавинант ясно увидел моральную борьбу, овладевшую Этьеран, тройной конфликт между ее отвращением к нему, ее страхом за Страну и ее презрением к собственной слабости, борьбу, которая выматывает ее, превращая в жалкое существо. Это зрелище заставило сердце Кавинанта сжаться от стыда, а его самого — опустить глаза. Не отдавая себе отчета, он прикоснулся к ней рукой и произнес:

— Не сдавайся!

— Сдаваться? — злобно выдохнула она, попятившись от него. — Если бы я сдалась, то заколола бы тебя прямо здесь же, где ты сейчас стоишь!

Внезапно она сунула руку в складки своей одежды и вытащила оттуда каменный нож, похожий на тот, который потерял Кавинант. Размахивая им, она прошептала:

— Со времени празднования… С того самого момента, когда ты позволил духам умереть… Этот клинок жаждет твоей крови. Другие преступления я еще могла бы пока забыть. Я говорю за себя. Но это!.. Позволить подобное осквернение!..

Она яростно вонзила нож в землю, так что он по самую рукоятку ушел в торф у самых ног Кавинанта.

— Берегись! — воскликнула она, и в то же мгновение голос ее внезапно стал спокойным и бесстрастным. — Я ранила землю вместо тебя. Все правильно. С тех пор, как ты появился в стране, я кроме этого мало что сделала.

Теперь слушай мое последнее слово, Неверующий. Я отпускаю тебя, поскольку эти решения возникают помимо моей воли. Я не стану навязывать свои желания единственной надежде Страны, — поскольку эта надежда бесплодна. Помни о том, что я удержала свою руку. Я сдержала клятву.

— Разве? — спросил Кавинант, движимый сложным импульсом симпатии и безымянного гнева.

Дрожащим пальцем она указала на нож.

— Я не повредила тебе. Я доставила тебя сюда.

— Ты повредила самой себе.

— Такова моя клятва, — глухо произнесла она. — Теперь прощай. Когда ты благополучно вернешься в свой мир, помни, что такое зло.

Кавинант хотел протестовать, спорить, но ее волнение передалось ему, и он промолчал перед силой ее решимости. Повинуясь молчаливому приказу ее взгляда, он нагнулся и вытащил нож из травы. Лезвие легко подалось. Кавинант почти ожидал, что из «раны» в земле пойдет кровь, но густая трава сомкнулась над разрезом, полностью скрыв его, как будто его и не было. Кавинант бессознательно попробовал лезвие пальцем и ощутил его остроту.

Когда он вновь поднял глаза, то увидел, что Этьеран уже взбирается вверх по холму, уходя все дальше от них и двигаясь неверным шагом калеки.

«Это неправильно! — хотел крикнуть он ей вслед. — Пожалей меня, посочувствуй мне! — Но язык отказывался повиноваться. Охваченный болью ее отречения, он не мог говорить. — По крайней мере прости меня». Напряженность мускулов лица навела его на отвратительную мысль, что он ухмыляется.

— Этьеран! — простонал он. — Почему мы так немощны?

Словно бальзам, тихий голос Гиганта пролился на его боль.

— Так мы едем?

Кавинант машинально кивнул. Он оторвал взгляд он удаляющейся спины Этьеран и засунул ее нож себе за пояс.

Соленое Сердце Преследующий Море подал ему знак садиться в лодку. Когда Кавинант перешагнул через борт и опустился на поперечину, сделанную на носу, — единственное сиденье в тридцатифутовом судне, достаточно тесное для него, — Гигант тоже шагнул внутрь, одновременно оттолкнувшись от берега. Затем он перешел на широкую низкую корму. Стоя там, он ухватился за руль. Через киль прошла силовая волна. Гигант направил судно прочь от берега реки, на середину потока, и вскоре оно уже двигалось на запад среди гор.

Когда Кавинант устроился на сиденье, он тут же повернулся и с тоской стал смотреть, как Этьеран взбирается вверх по горному склону. Но силовая волна, двигавшая лодку, несла ее со скоростью бегуна, и вскоре расстояние между ними и Этьеран увеличилось настолько, что женщина превратилась в небольшую коричневую точку на фоне зелени Анделейна. С огромным усилием Кавинант заставил себя отвести взгляд от этой точки и заняться поисками источника силы, двигавшей лодку.

Однако никакого источника силы заметить ему не удалось. Лодка стремительно неслась против течения, словно влекомая огромной рыбиной. Причем в движении не ощущалось никаких толчков. И, тем не менее, нервы Кавинанта чувствовали энергию, изливавшуюся через киль. Он мрачно спросил:

— Что позволяет этому судну двигаться? Я не вижу никакого двигателя.

Гигант стоял на корме, глядя вверх по течению, держа левой рукой высокий руль, а правой определяя направление встречных ветров; при этом он что-то напевал, какую-то простую песню на языке, понять который Кавинант не мог; песню, в которой словно бы слышался шелест волн и которая оставляла соленый привкус на губах, похожий на привкус моря.

Услышав вопрос Кавинанта, он еще мгновение продолжал петь. Но вскоре язык песни переменился, и Кавинант понял, что Гигант поет:

Затем Гигант умолк и посмотрел вниз, на Кавинанта, с укором, сверкавшим в глазах из-под густых бровей.

— Чужак в Стране, — сказал он, — разве эта женщина ничему тебя не научила?

Кавинант напрягся. Выражение голоса Гиганта, казалось, принижало Этьеран, приуменьшало цену принесенной ее жертвы; его высокий неприступный лоб и полный юмора взгляд казались непроницаемыми для чувства симпатии. Однако для Кавинанта боль Этьеран была очевидной. Она была лишена в огромной степени нормальной человеческой любви и тепла.

Голосом, резким от гнева, он ответил:

— Она Этьеран, жена Трелла из Подкаменья Мифиль, и она сделала нечто большее, чем научила меня. Она сумела провести меня мимо Пожирателей, мимо убитого Вейнхим, кровавой луны, юр-вайлов. А ты бы мог сделать это?

Гигант не ответил, но широкая веселая улыбка озарила его лицо, приподняв кончик бороды словно в насмешливом салате.

— Черт побери! — взорвался Кавинант. — Уж не думаешь ли ты, что я лгу? Я не пал бы столь низко, чтобы лгать тебе.

При этом улыбка Гиганта перешла в высокий журчащий смех. Преследующий Море смеялся самозабвенно, откинув назад голову.

Кавинант смотрел на него, коченея от гнева, в то время как Гигант все продолжал хохотать. Кавинант недолго терпел это оскорбление. Вскочив со скамьи, он бросился на гиганта, собираясь ударить его поднятым посохом.

Преследующий Море остановил его успокаивающим жестом.

— Полегче, Неверующий, — сказал он. — Быть может, мне сесть, чтобы ты почувствовал себя выше?

— Ад и кровь! — взвыл Кавинант. Свирепо взмахнув рукой, он ударил по днищу судна концом своего посоха, зачерненным юр-вайлами.

Лодка подпрыгнула, словно этот удар заставил реку конвульсивно содрогнуться. Шатаясь, Кавинант ухватился за поперечину, на которой сидел, чтобы не упасть за борт. Через мгновение спазм миновал, и сверкающий на солнце поток стал таким же гладким, как и прежде. Но Кавинант еще несколько мгновений держался за перекладину, чувствуя, как тяжело бьется в груди сердце, как натянуты, словно струна, все нервы и как тяжело пульсирует его кольцо.

«Кавинант! — внутренне прорычал он, обращаясь к самому себе, — Ты был бы смешон, если бы не был так… смешон».

Он выпрямился и стоял так, упираясь ногами в дно лодки, до тех пор, пока не взял свои эмоции под контроль. Затем его взгляд скользнул к Гиганту, осторожно коснулся его ауры. Однако он не смог уловить ничего, похожего на зло; Преследующий Море казался столь же безупречно крепким, как природный гранит.

«Нелепость!» — повторил себе Кавинант. — Она заслуживает уважения! — добавил он вслух.

— Ах, прости меня, — сказал Гигант. Повернувшись, он опустил руль так, чтобы им можно было управлять в сидячем положении. — Я не хотел проявить неуважение. Твоя лояльность принесла мне облегчение. И я знаю, как следует ценить то, чего она достигла.

Он сел на корме и оперся спиной о руль так, что его глаза оказались всего лишь в футе над глазами Кавинанта.

— Да, и как следует жалеть ее, я тоже знаю. Никто во всей Стране — ни один человек, ни один Гигант или Ранихин — никто не смог бы доставить тебя… Доставить в Колыбель Лордов быстрее, чем это сделаю я.

Затем улыбка вновь вернулась на его лицо.

— Но ты, Томас Кавинант Неверующий и чужак в Стране, ты сжигаешь себя слишком свободно. Я засмеялся, глядя на тебя, потому что ты был похож на петуха, нападающего на Ранихина. Ты растрачиваешь себя, Томас Кавинант.

Кавинант двойным усилием обуздал свой гнев и спокойно сказал:

— Разве это факт? Ты судишь слишком поспешно, Гигант.

Грудь Преследующего Море заклокотала от еще одного фонтана журчащего смеха.

— Смело сказано! В Стране появилось нечто новое — человек, обвиняющий Гиганта в спешке. Что ж, ты прав. Но разве ты не знаешь, что люди считают нас… — он снова расхохотался, — считают нас осмотрительными и неторопливыми? Я был избран послом потому, что короткие человеческие имена, лишающие их носителей такой огромной доли истерии, силы и значения, даются мне легче, чем большинству представителей моего народа. Но теперь выходит, что не просто легче, а чересчур легко.

Он снова откинул голову и залился самозабвенным хохотом.

Кавинант смотрел на Гиганта так, словно весь юмор последнего был абсолютно недоступен его пониманию. Затем не без усилия он заставил себя расслабиться, положил посох на дно лодки и сел на поперечину, глядя вперед, на запад и на полуденное солнце. Смех Гиганта звучал очень заразительно, в нем смешалось простое неподдельное веселье, но Кавинант чувствовал, что все в нем почему-то сопротивляется этому смеху. Он не мог позволить себе стать жертвой еще одного обольщения. Он уже и так потерял себя в большей степени, чем мог надеяться найти вновь.

«Нервы не восстанавливаются». Эти слова звучали в нем погребальным звоном, как будто они были литургией для него, иконами с изображением его самого, поверженного и повергнутого в прах. «Гиганты не существуют. Я знаю разницу».

Двигаться, выжить.

Он кусал губы, словно эта боль могла помочь ему сохранить равновесие, удержать свою ярость под контролем.

Сзади Гигант вновь тихо запел. Его песня раскатилась, подобно рокоту длинной реки, впадающей в море, поднимаясь и падая, как прилив и отлив, и ветры расстояний дули сквозь архаику слов. В интервалах они переходили в прежний припев:

А затем вновь уносились вдаль. Этот звук напомнил Кавинанту о его усталости, и он лег на носу, чтобы отдохнуть.

Вопрос Гиганта застал его, когда он еще не успел уснуть.

— Ты хороший рассказчик, Томас Кавинант?

Он рассеянно ответил:

— Когда-то был им.

— А потом забросил это дело? Ах, эта история в трех словах не менее грустна, чем любая другая, которую ты мог бы мне рассказать. Но жизнь без сказки подобна морю без соли. Как ты живешь?

Кавинант положил руки на борт и опустил на них голову. По мере того, как лодка двигалась вперед, Анделейн раскрывался перед ним подобно бутону, но он не обращал на это внимания, устремив взгляд на струю воды, обтекавшую нос. Бессознательно он сжал руку с кольцом в кулак.

— Я живу…

— Еще одна? — вернул его к действительности Гигант. — Теперь уже в двух словах, и эта история еще печальнее первой. Не говори больше ничего; одно слово твое заставит меня зарыдать.

Если Гигант затаил какую-то обиду, то Кавинант не смог этого услышать. Голос Преследующего Море звучал наполовину дразняще, наполовину доброжелательно. Кавинант пожал плечами и ничего не сказал.

Через мгновение Гигант продолжал:

— Что ж, для меня такой оборот ничего хорошего не сулит. Наше путешествие будет нелегким, и я надеялся, что ты поможешь скоротать долгие часы с помощью рассказов. Но ничего. Я полагаю, что в любом случае ты не рассказал бы ничего веселого. Пожиратели, убийство Вейнхим и духов Анделейна. Что ж, кое-что из этого меня не удивляет; наши старейшины не раз предсказывали, что Губитель Душ не умрет так легко, как на то надеялся бедный Кевин. Камень и Море! Все это осквернение — опустошение и грабеж — за ложную надежду. Но у нас есть пословица, которая успокаивает детей, хотя их не так уж много, когда они начинают плакать, вспоминая свой народ, свои дома и общество, утраченные нами. Мы говорим: «Радость в ушах того, кто слышит, а не в устах того, кто говорит». В мире очень мало историй, веселых сами по себе, и у нас должны быть веселые уши, чтобы мы могли бросить вызов злу. Слава Создателю! Старый Лорд Дэймлон, Друг Гигантов, знал цену хорошему смеху. Когда мы достигли Страны, наше горе было слишком велико, чтобы мы могли сражаться за право жить.

— Хороший смех, — угрюмо вздохнул Кавинант. — Неужели за то короткое время я отсмеялся на всю жизнь?

— Вы, люди, в большинстве своем нетерпеливы, Томас Кавинант. Ты думаешь, я несу чепуху? Ничего подобного. Я хочу как можно быстрее добраться до главного. Поскольку ты забросил ремесло рассказчика, и поскольку оказывается, что никто из нас не счастлив в степени достаточной, чтобы противостоять описанию твоих приключений, — что ж, придется мне самому что-нибудь рассказать.

В рассказах есть сила — возрождение сердца, которое обязывает, — а сила нужна даже Гигантам, когда им предстоит выполнить такую задачу, как моя.

Он сделал паузу, и Кавинант, не хотевший, чтобы он умолкал — голос Гиганта, казалось, вплетал шум воды, несущейся мимо лодки, в какой-то успокаивающий узор, — сказал в наступившей тишине:

— Говори!

— Ах, — ответил Гигант, — это было уже неплохо. Ты выздоравливаешь вопреки самому себе, Томас Кавинант. Ну что ж, тогда пусть твои уши слушают весело, ибо я не поставщик скорби, хотя во времена действий мы не морщились от фактов. Если б ты попросил меня заново преодолеть твой путь, я бы потребовал, чтобы ты описал все свое путешествие в деталях, прежде чем сделал бы три шага в горы. Повторное путешествие опасно, и слишком часто возвращение возможно лишь в одну сторону — тропа потеряна, или путешественник изменился настолько, что не осталось никакой надежды на возвращение.

Но ты должен понять, Неверующий, что выбор рассказа — обычно вопрос для рассказчика.

Язык старых Гигантов — это целая сокровищница всяких историй, и для того, чтобы пересказать некоторые из них, требуются дни. Однажды, будучи еще ребенком, я прослушал три раза подряд сказку о Богуне Невыносимом и Тельме, приручившем его. Это была история, достойная доброго смеха, но прошло девять дней прежде, чем я узнал, в чем дело. Однако ты не понимаешь язык Гигантов, а перевод — это долгая история даже для Гигантов, так что проблема выбора упрощается. Но учение нашей жизни в Сириче после того, как наши корабли достигли Страны, содержит много раз помногу историй-легенд о правлении Дэймлона Друга Гигантов, и Лорика Глушителя Мерзости, и Кевина, которого теперь называют Расточителем Земли, — легенд о том, как вырезали из скал, как строили благословенный Ревлстон, «знак верности и преданности, от руки вырезанный в вечном камне времени» — как однажды выразил это в своей песне Кевин; самое могущественное, что сделали Гиганты в Стране — храм, на который теперь люди могли смотреть и помнить, что может быть достигнуто — легенд о миграции, спасшей нас от Осквернения, и о множестве лекарств, которыми владеют новые Лорды. Но выбор вновь нетрудно сделать, поскольку ты — чужак. Я расскажу тебе первую историю Гигантов Сирича — Песнь о Бездомных.

Кавинант посмотрел вокруг себя на сияющее лазурное спокойствие Соулсиз, и приготовился слушать рассказ Гиганта. Но повествование началось не сразу. Вместо того, чтобы начать свой рассказ, Гигант вернулся к своей древней простой песне, задумчиво сплетая мелодию так, что она раскатывалась подобно морской тропе реки. Он пел долго, и, поддавшись чарам его голоса, Кавинант задремал. Он был слишком утомлен, чтобы постоянно поддерживать наготове свое внимание. В ожидании он прилег на носу лодки, как усталый пловец.

Но затем какая-то новая интонация изменила напев Гиганта. Мелодия приобрела более четкие очертания, превратившись наконец в подобие погребальной песни. Вскоре Гигант пел уже на языке, знакомом Кавинанту:

Ах, камень и море! Знаешь ли ты старую легенду о раненой радуге, Томас Кавинант? Говорят, будто в самые сумрачные времена земли на нашем небе не было ни одной звезды. Небо представляло собой бездонную тьму, отделявшую нас от всеобщей вселенной Создателя. Там он жил со своими людьми и мириадами своих ярких, лучистых творений, и они кружились под музыку радости.

Но по мере того, как годы устремлялись от вечности к вечности, у Создателя возникла идея о том, чтобы создать нечто новое для счастливых сердец своих детей. Он спустился к огромным кузницам и котлам своей силы и смешивал, и ковал, и отливал редкие формы. И когда он устал, то обратился к небесам и забросил свое таинственное творение в небо — и, держись! Радуга раскинула по всей вселенной свои руки.

На мгновение Создателя охватила радость. Но потом он пристально вгляделся в радугу, и там, высоко в сияющем полотнище он увидел рану, прореху в созданной им красоте. Он не знал, что его враг, дух демона тьмы и грязи, пробравшийся вовнутрь даже его вселенной, видел, как он работает, и подмешал зло в чан, где творилось его создание. Так что теперь, когда радуга появилась над землей, она была дырявой.

Раздосадованный Создатель вернулся к своей работе, чтобы найти средство исцелить свое создание. Но пока он трудился, его дети, мириады его светоносных творений, нашли радугу, и ее красота наполнила их радостью. Они все вскарабкались на небеса и принялись весело носиться по радуге, танцуя на ее цветных полосах. Высоко на дуге они обнаружили прореху. Но они не поняли этого. Весело распевая хором, они спрыгнули в рану и оказались в нашем небе. Этот новый неосвещенный мир лишь обрадовал их еще больше, и они принялись кружиться по небу, пока оно не засияло радостью их игры.

Устав от бегства, они захотели вернуться в свою светлую вселенную. Но дверь туда оказалась закрыта, поскольку Создатель обнаружил работу своего врага — причину прорехи, и от гнева разум его затуманился. Не отдавая себе отчета, он сбросил радугу с небес. И только когда гнев его прошел, он понял, что запер своих детей в нашем небе. Так они и остались там и находятся до сей поры — звезды, сопровождающие приход ночей, — и так будет, пока Создатель не сможет избавить свою вселенную от врага и найти способ вернуть домой свои творения.

То же самое было и с нами, Бездомными. В этой давно потерянной скалистой стране мы жили и процветали среди себе подобных, а когда научились путешествовать по морям, это лишь увеличило наше благополучие. Но, опьяненные своей радостью, своим здоровьем и своими походами, мы не заметили, как превратились в глупцов. Мы построили двадцать прекрасных кораблей, каждый их которых был достаточно велик, чтобы служить крепостью для вас, людей, и поклялись друг другу отправиться в плавание и исследовать всю землю. Ах, всю землю! Погрузившись на двадцать кораблей, две тысячи Гигантов простились со своими родными, пообещав вернуться назад и рассказать обо всем, что увидят они в многоликом мире, и отправились в свою мечту.

Затем, от моря к морю, от шторма к шторму, через жажду и голод, и многое другое, между рифами и облаками плыли Гиганты, радуясь порывам соленого ветра, в непрерывной борьбе с океаном, «постоянством в движении» и в предвкушении встреч с новыми народами, и в надежде сдружить их между собой.

За половину поколения потеряли они три корабля. Сто Гигантов решили остаться и жить отдельно от своего народа с прекрасными Сильвенами Элохим. Двести погибли, сражаясь за Брафор — народ, который был почти целиком уничтожен песчаными горгонами Великой пустоши. Два корабля разбились о рифы и затонули. И когда первые дети, родившиеся во время путешествия, стали достаточно взрослыми, чтобы самим заниматься морским делом, пятнадцать кораблей собрались на совет и обратили свои помыслы к дому, поскольку они поняли безумие своей клятвы и устали от поединка с морями.

Итак, они установили паруса по звездам и пустились на поиски дома. Но не тут-то было. Знакомые пути вели их в незнакомые океаны, к неисчислимым опасностям. Штормы сбили все их расчеты. Руки их были в кровь изодраны непослушными канатами, а волны все вставали им навстречу, словно выражая свою ненависть. Было потеряно еще пять кораблей, хотя пробоина в одном из них была обнаружена, а экипаж второго был спасен с острова, на который их выбросило. Сквозь лед, державший их в тисках много месяцев, убивавший их дюжинами, сквозь штили, приводившие их на грань голодной смерти, они все же упорно плыли, сражаясь за свою жизнь и за свой дом. Но несчастья стерли в их памяти все знания, какими они располагали когда-то, так что в конце концов они окончательно потеряли представление о том, где находятся и куда им нужно плыть. Добравшись до Страны, они бросили здесь свои якоря… Меньше тысячи Гигантов ступило на скалистый берег Сирича. Отчаявшись, они оставили надежду отыскать свой дом.

Но дружба с высоким Лордом Дэймлоном, сыном Хатфью, возродила их. В своем могущественном Учении он видел знамения надежды, и его слова зажигали эту надежду в сердцах Гигантов. Они остались в Сириче и принесли Лордам Клятву Верности и отправили три корабля на поиски дома. С тех пор — вот уже трижды по тысяче лет — в море всегда находится девять кораблей Гигантов, по очереди пытающихся отыскать нашу землю. Когда возвращаются три старых, на смену им уже готовы три новых, но пока успеха не добился ни один. Поэтому мы по-прежнему Бездомные, затерянные в лабиринте безумной мечты.

Камень и Море! По сравнению с вами, людьми, мы живем гораздо дольше. Я родился на борту корабля во время короткого путешествия, спасшего нас от Осквернения, а мои прадеды были среди первых путешественников. Но у нас так мало детей. Редко когда у женщины бывает более одного ребенка. Поэтому теперь нас осталось всего лишь пять сотен, и наша жизнеспособность с каждым поколением все снижается.

Мы не можем забыть.

Но, согласно старой легенде, дети Создателя имели надежду. После коротеньких дождей он выпускает в наше небо радугу, как обещание звездам, что когда-нибудь он все же найдет способ вернуть их домой.

Если нам суждено выжить, мы должны отыскать дом, потерянный нами, — землю своего сердца за морем, рождающим солнце.

Пока Преследующий Море говорил, солнце постепенно начало снижаться и наступил поздний полдень; когда же он закончил свой рассказ, горизонт был освещен закатом. Волны Соулсиз мчались с запада, словно охваченные оранжево-золотым пламенем, отражая на своей поверхности каждую искру заходящего солнца. Огонь, полыхающий в бездонных небесах, отражал и утрату, и пророчество, предстоящую ночь и обещанный день, тьму, которая пройдет; ибо когда наступит настоящий конец дня и света, то нечем будет его приукрасить, не будет ни чудесного огня, ни радости — ничего, что могло бы поддержать сердце, кроме гниения и серого пепла.

Охваченный вдохновением, Гигант снова возвысил голос, в котором слышалась пронзительная боль.

Кавинант повернулся, чтобы посмотреть на Гиганта. Голова Преследующего Море была высоко поднята, а по щекам тянулись тонкие мокрые полоски, отсвечивающие золотисто-оранжевым огнем. Пока Кавинант смотрел, отраженный свет принял красноватый оттенок и начал угасать.

Гигант мягко сказал:

— Смейся, Томас Кавинант! Смейся для меня. Радость в ушах, которые слышат!

Кавинант слышал в голосе Преследующего Море подавленные невольные рыдания и мольбу, и собственная придушенная боль словно бы застонала в ответ. Но смеяться он не мог; ему было ничуть не смешно. Со спазмом отвращения к уродовавшим его ограничениям он сделал неуклюжую попытку в другом направлении:

— Я голоден.

На мгновение затуманенные глаза Гиганта вспыхнули, словно его кто-то ужалил. Но затем он откинул голову и засмеялся над собой. Его юмор, казалось, лился прямо из сердца, и вскоре он стер с его лица все напряжение и все слезы.

Когда он немного успокоился и хохот его перешел в тихие смешки, он сказал:

— Томас Кавинант, я не люблю спешить, но я верю, что ты — мой друг. Ты сбил с меня мою спесь, и одно это было бы уже прекрасной услугой, даже если бы я ранее не посмеялся над тобой.

Голоден? Разумеется, ты голоден. Храбро сказано. Я должен был бы предложить тебе еду раньше. У тебя явный вид человека, который в течение нескольких дней питался лишь алиантой. Некоторые старые провидцы говорят, что лишения очищают душу, но, по-моему, самое подходящее время для очищения души настает тогда, когда у тебя нет иного выбора.

К счастью, у меня с собой имеется неплохой запас пищи.

Ногой пододвинув к Кавинанту громадный кожаный мешок, он жестом предложил ему открыть его. Развязав стягивающие горловину тесемки, Кавинант обнаружил внутри соленую говядину, сыр, хлеб и более дюжины мандаринов величиной с два его кулака каждый, а также бурдюк с чем-то, который он с трудом смог приподнять. Решив отложить это неудобство на потом, он начал с еды, заедая соленое мясо дольками мандарина. Затем его внимание переключилось на бурдюк.

— Это «алмазный глоток», — сказал Преследующий Море. — Очень полезный напиток. Быть может, мне лучше… Нет, чем больше я смотрю на тебя, друг мой, тем больше вижу слабости. Отпей из бурдюка. Это поможет тебе лучше отдохнуть.

Наклонив бурдюк, Кавинант принялся потягивать «алмазный глоток». По вкусу он напоминал легкое виски, и Кавинант чувствовал его силу; но в то же время пить его было очень легко: он не кусался и не жег. Кавинант сделал несколько освежающих глотков и сразу же почувствовал, как к нему возвращаются силы.

Затем он тщательно завязал бурдюк, сложил обратно в мешок еду и с усилием пододвинул мешок назад, в пределы досягаемости гиганта. «Алмазный глоток» пылал у него в животе, и он чувствовал, что вскоре будет готов выслушать еще один рассказ. Но едва он улегся на носу лодки, как сумерки в небе превратились в кристальную тьму, на фоне которой веселым хороводом высыпали звезды. Кавинант не успел понять, что хочет спать, как уснул.

Сон его был неспокойным. Он пробирался сквозь какие-то отвратительные видения, полные умирающих дум, убийств и беззащитной терзаемой плоти, и, наконец, очутился лежащим на улице возле переднего бампера полицейского автомобиля… Вокруг собралась толпа горожан. Глаза у них были из кремня, а рты перекошены в единой гримасе омерзения. Все без исключения они указывали на его руки. Когда он их поднял, чтобы рассмотреть, то увидел, что все они покрыты темно-красными царапинами проказы.

Затем к нему подошли двое одетых в белое мускулистых мужчин и положили его на носилки. Ему была видна машина «скорой помощи», стоящая поблизости. Но эти двое не сразу понесли к ней носилки. Они стояли неподвижно, держа носилки на уровне пояса, словно демонстрируя его толпе.

Внутрь круга вступил полицейский. Глаза его были цвета презрения. Он нагнулся над Кавинантом и строго сказал:

— Ты перешел мне дорогу. Так нельзя. Тебе должно быть стыдно.

Его дыхание покрыло Кавинанта запахом ладана.

Сзади полицейского раздался чей-то голос. Он был таким же безжалостным, как голос адвоката Джоан. Он произнес:

— Так нельзя.

И тут все горожане разом отрыгнули на асфальт окровавленные внутренности.

«Я не верю этому», — подумал Кавинант.

Безжалостный голос тотчас отозвался:

— Он не верит нам.

Из толпы раздалось молчаливое завывание реальности, неистовое утверждение факта. Оно колотило Кавинанта до тех пор, пока тот не съежился под этими ударами, жалкий и безответный.

Затем горожане хором произнесли:

— Ты мертвец. Без общества жить ты не можешь! Жизнь может быть лишь в обществе, а у тебя его нет. Ты не можешь жить, если ты никому не нужен.

Унисон их голосов производил звук, похожий на то, когда что-нибудь рассыпается, ломается. Когда они замолчали, Кавинант почувствовал, что воздух в его легких превратился в щебень.

Со вздохом удовлетворения безжалостный голос произнес:

— Отвезите его в госпиталь. Вылечите его. Это самый лучший ответ смерти. Вылечите и вышвырните его вон.

Двое в белом забросили его в машину «скорой помощи». Прежде, чем дверь закрылась, Кавинант увидел, как горожане пожимают друг другу руки, обмениваются поздравлениями. После этого «скорая помощь» поехала. Кавинант поднял руки вверх и увидел, что красные пятна распространяются уже по запястьям. Он смотрел на них в ужасе, стеная про себя: «Прокляты! Прокляты! Прокляты!»

Но потом журчащий тенор ласково произнес:

— Не бойся. Это сон.

Успокоение распространилось над ним, словно мягкое одеяло. Но он не мог потрогать его руками, а машина «скорой помощи» все продолжала двигаться. В стремлении удержать на себе невидимое одеяло, он схватился за воздух так, что костяшки его пальцев побелели от напряжения.

Когда он почувствовал, что больше не выдержит боли, «скорая помощь» перевернулась, и он упал с носилок в темноту.