Прежде чем сдохнуть

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Юрка оказался реально приятным мужиком. У меня даже в какой‑то момент возникли угрызения совести, намекавшие, что не очень‑то хорошо использовать его втёмную. Когда он на следующий день, посиневший от холода, но гордый своей добычей, положил передо мною, должно быть, последнего выжившего в Нерли рака, я уже подумывала отказаться от своей затеи. Когда он, пропахав собою половину песчаного берега озера, «поднимал» и «вытягивал» совершенно безнадежные мячи в пляжном волейболе, а потом победоносно косился в мою сторону, мне хотелось обнять его и погладить по макушке.

Я видела, как завистливо перехватывают его взгляд другие тетки, и понимала, что мне как‑то нереально «дуриком» свезло, и я привлекла внимание мужского экземпляра, до которого есть дело большей части женского населения «Усадьбы «Курганы».

И как это я раньше не замечала, что у нас в пансионе, оказывается, есть свой «первый дедушка на деревне»? Наверное, если бы я заранее осознавала ценность трофея и уровень конкуренции, я бы не решилась так легкомысленно и спонтанно притязать на него. А даже если бы и решилась, ничего бы у меня не вышло. Лучше всего нам удается решать задачи, которые мы считаем несложными и по плечу, даже если на самом деле все гораздо сложнее. Стоит только вообразить что‑то «мегатруднодоступным» и «почти невозможным», как это тут же таковым и становится.

Когда Юрка после ужина постучал мне в дверь и позвал на «узкий» костер «только для друзей», я совсем растрогалась. Но все‑таки поборола эту старческую сентиментальность и методично принялась готовить Юрика к отведенной ему роли слепого орудия шпионажа.

«Узкий костер» был весьма представителен. Когда мы с Юрой, как пара припозднившихся юных влюбленных, нарисовались у костра, на нас понимающе посмотрели: Натка, Алла Максимова, тот самый ужасный Димон и двое его товарищей, с которыми у меня случилась первая силовая стычка на почве литературной критики.

Торжествующе–плотская Натка колдовала с пакетом еды, командуя всеми низким грудным голосом. Димон вовсю ухаживал за Аллочкой: обрызгивал ее средством от комаров и подсовывал ей под попу самое сухое бревнышко. Очевидно, именно ревностной защитой ее творчества Димон и снискал такое расположение у вернувшей себе былой авторитет примарайтерши. Оказалось, что Димон и мой Юрка – друзья. И Юрки в числе мужиков, с кулаками отнимавших у меня рукописи наших пансионных писателей, не оказалось по чистой случайности. Теперь это все, конечно, стало предметом шуток. Меня уже никто не боялся. Все поняли, что больше я никого критиковать не буду.

И хотя инцидент был исчерпан, темой для разговоров он остался.

— Соня, ну скажи теперь, неужели же мы такие страшные и так сильно тебя запугали? – пьяно смеялся Димон, подмигивая Алке.

— И как же это ты неделю жила в лесу без удобств? – подключилась к беседе Алла.

— Чудесно я прожила эту неделю, – усмехнулась я. – За эту неделю я стала совершенно другим человеком. Честное слово.

— Да ну! – протянула Натка, нанизывая на шампуры мясо.

Я в припадке какой‑то ненужной откровенности (наверное, мне хотелось подольше побыть в центре внимания) тут же призналась, что, сидя в лесу неподалеку от дома–музея Чехова, не расставалась с ручкой и сама начала пописывать. И что я, наконец, вполне поняла пишущих пансионеров. И осознала, что не стоит пинать того, для кого выговориться – насущная по–требность. Что если уж и стоит критиковать каких‑то писателей, то только тех, кто требует записать себя в Классики с большой буквы и сам напрашивается на анализ и серьезный разбор его писанины. Лишь тексты таких писателей и стоит пристрастно оценивать. Да и то не факт. А если уж человек не претендует на место в учебнике литературы – то и пущай себе пишет, как Бог на душу положит.

— В общем, я поняла, что лучшего места и лучшего коллектива, чтобы написать свою книгу, я не найду. Только здесь пишущий может чувствовать себя спокойно, зная, что найдутся люди, готовые его ободрить и защитить от града колкостей. Поэтому Ната, Дима и вы, друзья, – прошу взять меня под ваше крыло и покровительствовать.

— За это надо выпить! – пробасил Димон.

Натка улыбалась. Она выглядела вполне удовлетворенной своей двойной победой.

— Расскажешь, про что собираешься писать? – переворачивая шампуры, спросила она. – Ту самую историю про тебя, твоего мужа и других? – многозначительно намекнула она.

— Ну нет! Обижаешь, – заерзала я. – Эту историю я рассказала только тебе. – Последние слова я произнесла с особым нажимом, чтобы она поняла, что на эту тему не стоит распространяться. – Что же у меня такая слабая фантазия, что я другой сюжет не найду, кроме своих вагиностраданий? В жизни полно других историй. Я уже увлеклась одной из них и хочу представить ее в лицах. Я даже съездила в творческую командировку для сбора материала и впечатлений.

— Да?! – тут на меня с интересом уставились все.

— И куда ты ездила? И про что же эта история? – на меня со всех сторон посыпались вопросы.

— Это история про смерть во имя призвания, – я многозначительно задрала нос кверху. – И я ездила в командировку в закрытый учебно–тренировочный центр «Новогорск».

Я была слишком опьяненной моментом триумфа и потому не заметила, как посмотрела на меня в эти секунды Натка. А она, должно быть, посмотрела на меня очень особенно. Это я потом уже жалела, что сконцентрировала все свое внимание на том, как я сейчас выгляжу, а не на том, какое впечатление произвела на слушателей моя речь.

Как бы на меня ни наседали собутыльники, в этот вечер я решила больше ничего не выбалтывать. Надо потомить публику и нагнести обстановку. Тогда продолжению успех обеспечен. Я даже не заметила, что и Натка постаралась как можно скорее свернуть эту тему и тут же захлопотала:

— Так! Кто какое будет мясо? Птица уже готова, доставайте тарелки!

Мы начали жрать. Бухать. Рассказывать несмешные анекдоты и громко над ними смеяться. Откуда‑то даже появился косяк, от которого я целомудренно отказалась. Когда все уже были изрядно навеселе, я снова возжелала оказаться на арене и начала всех яростно убеждать:

— Друзья! Я поняла, что нашему узкому литературному миру не нужна критика. Но положительные отзывы, по–моему, очень даже востребованы любым художником. Давайте писать друг на друга хвалилки и развешивать их!

Мы тут же в шутку начали, не отходя от кострища, сочинять друг на друга хвалебные песни. Выходило очень уморительно.

Помню только, что в какой‑то момент я, стоя на пеньке, декламировала дифирамбы Алле Максимовой. Своей тогдашней импровизации я воспроизвести сейчас не могу, помню только, что в ней рифмовались слова «обворожительна» и «упоительна».

Как‑то так…

Пока мужики коллективно ссали в костер с целью окончательно и бесповоротно его потушить, мы, девочки, медленно продвигались по лесной тропинке в сторону пансионата, беспричинно хихикая. К счастью, мужики довольно скоро нас нагнали, и Алку уволок куда‑то в сторону Димон. Мы с Юрой тоже как‑то очень уместно отстали. Я висла на его рукаве и продолжала вдохновенно вещать:

— Нет, я, правда, считаю, что нам в пансионе надо ввести институт «доброго литературного критика». И я готова им стать.

Я всю жизнь мечтала о славе Виссариона Григорьевича Белинского. Я хотела открывать новые таланты и привлекать к ним внимание. Я поэтому, как только приехала сюда, и занялась этими критическими опытами. По банальной глупости я не с того конца начала. Вместо того чтобы сразу делать то, чего мне так хотелось – хвалить людей, я решила сначала «нагулять авторитету» и принялась критиковать. Хотя, в глубине души, я не считаю ни Алку, ни Таньку бесталанными. Они очень искренно пишут, и уже ради этого их стоит читать.

Я приседала Юре на уши как умела. По итогам мне удалось главное: я смогла заставить его поверить, что наше пансионное комьюнити все еще не знакомо с творчеством лесбиянки Нины только потому, что та очень боится критики, очень стесняется, опасается едкого разгрома и именно поэтому так тщательно скрывает ото всех содержимое кармана своего правого полужопия. Именно поэтому она и на меня тогда так набросилась – во всяком критике она видит угрозу себе, даже если этот критик пока что не добрался до нее лично.

— Я думаю, что она пишет прелестные и очень трогательные стихи, любовную лирику, – останавливала я Юрку и всей тушкой повисала на нем. – Поэты особенно ранимы. Они гораздо тонкокожее, чем прозаики. И если романисты и повестисты охотно распространяют свое творчество среди масс, то поэты – очень замкнуты. Я думаю, что Нина пишет именно стихи. И так боится, так страшно боится, что над нею начнут смеяться и размазывать по стенке, что сама она никогда не решится их показать. Так вот! Я поняла! Боже, ты послушай только, что я только что придумала!

Я вполне натурально сделала вид, что светлая идея выкрасть у Нины исписанные ею клочки бумаги (на которых, конечно же, нацарапаны гениальные стихи) посетила меня только что. Я смогла убедить Юрку, что Нина жаждет восхищенных откликов на свои вирши, и что мы страшно облагодетельствуем ее, если проникнем в ее комнату, похитим листки, а на следующее утро вывесим их на всеобщее обозрение с восхищенными комментариями.

Я так воодушевила его, что он готов был тут же пойти и замочить Нинку, лишь бы выкрасть ее стишки. Я уговорила его отложить этот подвиг до завтра.