Прежде чем сдохнуть

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Оживить всеобщую любовь к Максимовой оказалось совсем не сложно. Ругательная рецензия на ее бездарные книжки уже давно пульсировала в чреве моего ноутбука. Оставалось ее просто распечатать и развесить на видных местах до завтрака.

Фланируя между столиков в легком сарафане и короткополой соломенной шляпке, я с удовольствием видела по лицам питающихся, что они уже вкусили моей вербальной отравы, и она вызвала в них глубокое волнение желчи. Признаться, я ожидала, что кто‑нибудь набросится на меня в истеричном запале прямо тут же, среди тарелок с кашками и фруктовых салатов.

Но все только молча таращились на меня и поигрывали желваками, тщательно перемалывая пищу. Никто не проронил ни слова в мой адрес. Я даже как‑то слегка разочаровалась. Неужели мне так быстро удалось загнать этих мелких хищников на тумбы всего вторым ударом хлыста? Ну и слабый же народец!

Не могут оказать сопротивления дрессировщику–одиночке!

С завтрака я возвращалась с видом королевы–победительницы.

Прямо какой‑то Елизаветы I. Но радовалась я рано: в комнате меня ждало письмо. Его просунули под дверь, пока я давилась крупно порезанными кормовыми бананами в столовке. Послание кратко, но увесисто угрожало:«Дрянь! Ты не поняла по–хорошему, будет по–плохому. Тебя предупреждали. Приходи сегодня в 15.00 за сгоревший магазин и защищайся. А если ты не придешь, то:

А) ты проиграла и сдалась, Б) тогда мы придем к тебе сами, только ты уже не будешь знать ни места, ни времени столкновения.

PS: Советуем приготовить к 15.00 речь с извинениями и искренним раскаянием. Это в твоих же интересах».

Письмецо меня изрядно повеселило. Я прямо ржала в голос.

Но к смеху примешивалось какое‑то нехорошее чувство реальной опасности. Оглядываясь, я бесшумно прокралась по темному коридору, перекатываясь с пятки на мысок. Свет в это ущелье проливался лишь из окна в торце здания. И когда днем выключали электрическое освещение, то воспаленному воображению в каждой дверной нише мерещилась притаившаяся темная фигура.

Осторожно поцарапала дверь Максимовой. Никто не открывал.

Сунула маляву в карман сарафана и с независимым видом по–плыла на улицу, неестественно выталкивая лопатками грудь вперед, чтобы придать себе как можно более величественный и спокойный вид. Но сердце металось внутри бешеным кроликом. Чем дальше, тем больше я склонялась к выводу, что за пафосными строчками письма скрывался очень короткий месседж: меня будут бить! Опять?!

Цвет общества возлежал на шезлонгах во дворе. Противник сгрудился в тени тополей, источавших аромат средства для дезинфекции. Алка расположилась в центре и наслаждалась всесторонними «эмоциональными поглаживаниями». Я делала ей страшные глаза, пытаясь взглядом выманить на тет–а-тет. Я хотела точно знать: зачем меня вызывают на пустырь за сгоревшим магазином? Действительно ли мне собираются накостылять? Но Максимова, видимо, уже списала меня из актуальных и достойных ее внимания персонажей, посчитала «отработанным ракетным топливом». Она отводила свою мордочку и даже демонстративно опустила на нос солнцезащитные очки. Вот сука все‑таки!

Натка тоже была в компании Алкиных утешителей, но расположилась как‑то с боку с кипой бумаги. Она читала и делала на полях пометки. Я подсела к ней.

— Что изучаешь? – спросила я.

Все вокруг тут же замолчали и уставились на меня и на Соколову выцветшими старческими глазками. Даже не пытаясь делать вид, что не подслушивают. Наоборот, они нарочито пучились в нашу сторону своими склизкими карасьими взглядами, демонстрируя, что я здесь – лишняя.

Но Натка держалась хорошо. Она ничуть не смутилась.

— Да вот, Ваган прислал разные сценарии посмотреть, чтобы я заценила их с профессиональной точки зрения и высказала свое мнение.

Я тоже уткнулась в бумаги.

— Ой, смотри, какой смешной диалог! – я схватила Наткину ручку и нацарапала на полях «надо поговорить».

— Да, и правда! – задумчиво протянула Соколова, забирая у меня страницу. – Пожалуй, стоит обратить на этот сценарий внимание.

«Через 30 мин. у тебя», – приписала Наташка рядом с моими каракулями.

— Ну не буду тебе мешать, работай, – я встала и пошагала к корпусу.

— Вот, посмотри, что я сегодня получила, – обрушилась я на Натку, как только она переступила порог. – Я правильно понимаю, что они собираются меня бить?!

— Да, скорее всего тебе навешают, если ты, конечно, публично не покаешься, – довольно равнодушно подтвердила Соколова.

— Что за дикие люди! – я прямо булькала от негодования. – Что за варварский способ решать конфликты! Они же не в пещерном веке, а в 21–м! Все противоречия надо решать в диалоге, в дискуссии.

— Даже не надейся, – хмыкнула Наташка. – Здесь все люди пожившие, опытные, видевшие жизнь. И все прекрасно знают, что никакой диалог не способен кардинально и моментально разрешить конфликт. Что все эти «переговорные процессы» и «мирные конференции» просто дают противникам время накачать мускулы и запастись оружием. А как только один из них посчитает, что уже достаточно подготовлен к войне, он тут же вылезает из‑за стола переговоров и начинает лупить собеседника по мордасам. Оставь эти сказочки про примиряющую дискуссию для детей. Ты же смотрела новости по телевизору, в курсе, что бывает после «мирных переговоров» – хоть в Чечне, хоть в Израиле, хоть в Югославии, хоть в Ливии – самый жестокий и кровопролитный этап войны. Потому что противники успевают подтянуть к схватке все свои ресурсы. Поэтому лучше подраться сразу, пока соперники еще не полностью мобилизовались. Тогда они не все успеют кинуть в топку, кое‑что останется, чтобы потом восстановиться для мирной жизни.

— Вот бреееед! Прикинь, приехать проводить спокойную старость среди пасторалей и оказаться в такой заварухе?! Я в шоке!

Меня уже заметно подколачивало в ожидании предстоящей сходки. Натка накапала мне пустырничку для релаксации. Уговорила медленно и глубоко подышать. Стало немного легче.

— Мой тебе совет, – медленно поглаживая меня по голове, нараспев уговаривала Соколова. – Приди и извинись. Скажи, мол, так и так, дорогие друзья и соседи. Я не знала, насколько важно для вас то, что вы делаете. Что в этих рассказах и повестях для вас каждая буква искренняя и выстраданная, и вы давно хотели выговориться. Я сейчас поняла, как это подло было с моей стороны бить вас по рукам обухом. Пожалуйста, рисуйте, пишите, танцуйте, сочиняйте музыку и лепите. И будьте счастливы. И я буду писать и плясать вместе с вами. Потому что творчество – это не конкурентная зона, где мы должны меряться амбициями. Творчество – это общий Эдем, где для каждого найдется свой райский уголок, и он, созданный Творцом для всеобщей радости, бесконечен и доступен каждому. Вот так вот скажи и можешь даже слезу пустить. Но не такую жалкую, как от страха.

А такую умилительную, просветленную, как будто увидела сходящий благодатный огонь в Храме Гроба Господня. И можешь даже начать обнимать всех по кругу. Прямо бросайся на каждого, тыкайся мокрым носом шею и обнимай–обнимай. Поняла?

Красивая будет сцена!

— Вот еще! – я возмущенно подпрыгнула на диване и сбросила Наткину руку со своей головы. – Потакать этим идиотам в их псевдокреативном поносе? Позволить им и дальше засорять информационное поле? Да еще и самой же вытереть ноги о собственную гордость? Нет уж! Пусть уж лучше они сломают мне ногу! Или пусть убедят меня, докажут мне, что они – талантливые, избранные, поцелованные богом, действительно имеющие право выделываться и строить из себя художников.

Я готова к предметной дискуссии.

— Сонька, запарила ты уже! Тебе бы лишь поговорить, потому что слова – твое любимое оружие. А с тобой не хотят беседовать – ведь тогда конфликт останется все в той же вербально-интеллектуальной плоскости. А у твоих противников наоборот задача пресечь всякое противостояние на этом поле. И поэтому тебя надо столкнуть на другой уровень борьбы – на тот, где ты априори не сможешь выиграть.

— Ну это же глупо, так умные люди вопросы не решают!

— Булгакова, ты как попугай! Одно и то же талдычишь и совершенно не желаешь слышать меня! И себя ты считаешь человеком, способным к переговорам? Да ты же сама с собою разговариваешь и только себя и слушаешь! Все! Хватит! Если тебе не интересно мое мнение – на хера ты меня сюда вызывала?

Досвидос! Разбирайся со своими проблемами сама.

Наташка решительно, но не истерично вылетела из моей комнаты. И даже дверью не хлопнула, а четким уверенным движением закрыла ее за собой, как вежливо, но неделикатно захлопываются дверцы турникета в метрополитене перед безбилетником.

Я решила принять бой. И выпила еще пару пузырьков пустырника. По головешкам сгоревшего магазина я шагала в белых босоножках, почти не чувствуя под собою ватных ног. Я предпочла немного опоздать, чтобы не ставить противника в неловкое положение из‑за неполной явки.

Что сказать? Встреча, к которой все так тщательно готовились, прошла довольно стремительно. На пустыре были все. Действительно ВСЕ ходячие пансионеры, по крайне мере, из тех, кого я знала в лицо. В том числе Натка, Татьяна и Алка. Последние две, впрочем, заметно тушевались и отводили зеньки от моего прямого взгляда. А Натка, наоборот, посмотрела мне прямо в глаза с легкой усмешкой. Это меня ободрило.

Мизансцена не была выстроена. Я предполагала, что отморозки выстроятся каким‑нибудь полукругом, а меня установят где‑нибудь по центру, у специального подготовленного «позорного столба» на «лобном месте». Но они кучковались бесформенными комками, как начинка неправильно постиранного пуховика, не заботясь о театральном эффекте.

— Ну что, начинать‑то уже будем? – собралась по–хозяйски гаркнуть я. Но получилось лишь прошелестеть. Сама не ожидала, что прозвучу столь жалко и беспомощно.

Захотелось куда‑нибудь сесть. Я даже оглянулась в поисках какого‑нибудь пенька. Но ничего такого не обнаружила.

Мне интересно было, кто же главный в этом заговоре против меня, кто же выступит с обличительной речью? Кто тот козел, который ведет за собою это баранье стадо? Ведь бараны, как известно, не способны к самоорганизации и выделению из своей среды вожака. Поэтому пастухи, когда им надо перевести отару с одного пастбища на другое, запускают к овцам козла или осла. И они покорно идут за чужаком туда, куда указывают его уши или рога.

Ряды агрессоров расступились, моментально выстроившись тем самым полукругом, которого я внутренне и ожидала. И на авансцене осталась… Ната!!! Она все так же задорно улыбалась.

Мне показалось, она даже подмигнула. Двуличное животное!

— Дорогая Соня! – голосом доброй, но глуховатой молочницы пропела Соколова. – Мы пригласили тебя сюда, чтобы объяснить тебе, как ты жестоко и неправильно поступаешь по отношению к нашим детям. Ведь наши тексты – это наши дети. Мы вынашиваем их, рожаем в муках, заперевшись в своих одиноких кельях, и любим их, какими бы они ни были. И имеем смелость выводить их в люди, вопреки их несовершенству. Как мать готова защищать своего даже откровенно ущербного ребенка, так и мы не можем спокойно терпеть надругательства над своим творчеством. Думаю, ты как женщина и как мать знаешь, что, чем слабее и уязвимее дитя, тем яростнее и отчаяннее мать бросается его защищать. Только откровенно сильного и талантливого ребенка мать не будет защищать, предоставив эту защиту ему самому и будучи уверенной, что он отобьется.

Мы не настолько тщеславны, чтобы воображать себя великими писателями, а наши тексты способными самостоятельно защитить себя. Но именно поэтому мы не позволим ранить нас первому встречному, тыкать палкой в самые больные места.

Мы хотим, чтобы ты прекратила свою разрушительную и болезненную деятельность.

Когда ты только появилась в нашем доме, ты и твой сын сообщили нам, что ты мечтаешь написать роман. Так просто сделай это! И ты станешь одной из нас!

Отпусти свой ужас перед чужим творчеством и перед писателем, который живет в тебе. Давайте, мы все обнимемся, и с этой минуты ты будешь с нами, и все мы станем одной семьей.

И Натка, театрально–широко раскинув руки, двинулась на меня (вот, сука, даже спецбалахон а–ля ранняя Пугачева по такому случаю для пущего эффекта напялила!).

Соколова шла ко мне, раскинув свои руки–невод, а я задергалась как выброшенная на стол аквариумная рыбка. Бежать от нее мне показалось нелепым. Я просто не знала, что делать и как уклоняться от этих навязываемых мне объятий. Сейчас я растерялась примерно так же, как однажды на корпоративной пьянке нашего замечательного журнала. Тогда наш генеральный директор сначала весь вечер таскал оливки из моей тарелки, и глаза его делались такими же масляными, как они.

Отправляя в рот очередную блестящую темно–синими боками оливку, он по–бабайски щурился, облизывал свой нервически искусанный палец и грозил им мне, приговаривая: «Ах, Софья!

Это может быть опасно! Очень опасно!» «Еще бы! От пережора и не такие подыхали», – думала я и мило улыбалась в ответ.

Впрочем, месседж босса я поняла довольно внятно и попыталась незаметно слиться с вечеринки. Не потому что я принципиальная противница связей с начальством или убежденная хранительница супружеской верности. Просто босс был нереально противный, и его реально не хотелось.

Конечно же, мне удалось исчезнуть с корпоративной пьянки незаметно. Незаметно для всех, кроме босса.

Он выскочил на меня, широко расставив руки, в лифтовом холле. И начал загонять в гол, делая трубочкой масляные герпесные губы.

В общем, он не соврал, что это реально было опасно и противно.

Я считала себя слишком ценным специалистом, чтобы позволять с собою такие аттракционы. К счастью, вялого пинка в промежность и не слишком меткого плевка в глаз хватило, чтобы остановить ухаживания.

Меня даже не уволили. (Я действительно была сильным профессионалом.) Но вскоре я ушла сама. Осадочек, как говорится, остался.

И вот сейчас, точно так же расставив руки и с такой же подленькой улыбочкой, на меня надвигалась Наташка. У меня уже была отработанная модель поведения в таких ситуациях. Более того, у меня имелся успешный практический опыт. Так что на этот раз и пинок, и плевок оказались куда более меткими.

Наташка, взбодренная моей ногой в паху, изумленно вскрикнула и отступила. И тут же на меня со всех сторон обрушились удары. Я едва успевала прикрывать грудь и лицо руками.

Особенно усердствовала лесбиянка Нина. А мне‑то казалось, что она любит женщин! Возможно, я просто не ее типаж?

Я развернулась и побежала, спотыкаясь о древние головешки и то и дело рискуя навернуться сама, без посторонних толчков и тычков. Я не услышала топота за спиной. Меня не преследова‑ли! Затормозила, развернулась и заорала, захлебываясь слюной и слезами:

— Бездарные суки! Уроды! Идиоты! Фарш! Бесталанные твари!

Ссыкло! Творческие импотенты! Вы мне даже слова не дали в свою защиту сказать!

— И не дадим! – громко и яростно рявкнула в ответ Натка, щеки которой заалели нездоровым румянцем возбуждения. – Поступки говорят больше слов!

Я со злорадством отметила, что эта гнида перестала гаденько лыбиться. Я уже приготовилась выкрикнуть еще что‑то пламенное и обидное, но в толпе началось шевеление, и она снова по–перла на меня, как дерьмо из засорившегося унитаза. Я резко развернулась и снова побежала.