Прежде чем сдохнуть

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Такой потрясающе никчемной я не чувствовала себя еще никогда. Даже тогда, когда брилась налысо, я ощущала свою жизнь более ценной и осмысленной, чем сейчас, когда я четко знала, что, по крайней мере, треть жизни меня обманывали, что у моего мужа, у моего сына, у моей семьи была важная другая жизнь. Были общие секреты от меня. В то время когда я загибалась, ампутируя себе все живое без наркоза непонятно ради чего, какая‑то черноволосая дура сидела в снятой моим мужем квартире и зло подхихикивала надо мною да еще и изображала при этом из себя Мать Терезу, заставляя этих туповатых мужланов восхищаться широтой ее души. Вот сучка! Меня аж пошатывало от злости, и я не могла попасть пальцем в электрический выключатель. И это злило меня еще больше. Я точно знала, что где‑то здесь на стене должна быть кнопка, которая зажигает свет в туалете. Я очень хотела что‑нибудь расхерачить и пописать.

Шел третий час ночи, и приютившие меня Петька с Дашкой, которые и выжили меня из моей собственной квартиры, поселив туда каких‑то дурацких квартирантов, давно сладко спали.

Лишь у меня сна не было ни в одном глазу. Я шарила по стене в коридоре и беспорядочно била по ней ладонью в надежде по–пасть в выключатель.

— Мама, что ты здесь тыркаешься? Почему ты не спишь? – услышала я Петькин голос, и меня тут же ослепил резкий электрический свет.

— Почему я не сплю? – угрожающе–ласково переспросила я, автоматически съеживая ресницы. – Потому что твоя старенькая мама, дорогой сынок, захотела пописать. Но я нахожусь не в своей квартире, а в совершенно незнакомом для меня доме и не могу на ощупь найти выключатель. А в твоей квартире я нахожусь потому, что ты выселил меня из моей. И поселил рядом с тетенькой, которой очень весело и потешно было смотреть на меня все это время. Ты обеспечил тетю Таню домашним зверинцем, который она могла наблюдать, не отходя от кассы. Я стала для нее дрессированным тюленем и пуделем в одном лице! Афф–афф! – я сложила руки перед грудью и типа подпрыгнула. – Спасибо большое, что на старости лет выставил меня в таком забавном ракурсе! – я попыталась изобразить перед сыном низкий поклон «в пол», но не рассчитала и пребольно навернулась башкой прямо об пол.

Мое надрывное ерничество закончилось вызывающе некрасиво: вдобавок к падению я заревела от боли да еще и обоссалась. Все‑таки я довольно долго пыталась найти злосчастный включатель света в сортире.

— Боже, мама, тебе опять плохо! – ахнул сын.

Похоже, он еще помнил мои психиатрические приключения двадцатилетней давности. Поэтому сразу бросился звонить докторам. Но я быстро поняла, чем мне это грозит и, собрав остатки сил в кучку, поднялась и приняла максимально спокойный вид. Естественно, в пределах того, что мне было на данный момент доступно.

— Дай сигарету! – потребовала я.

— У меня нет, – ответил Петька и съежился в своих дурацких белых трусах типа «боксеры», сделавшись похожим на недобитого бройлера.

— Я сказала дай сигарету! – рявкнула я. – Прекрати мне врать.

Думаешь, я не знаю, что ты куришь? Уже десять лет знаю! Тебе мало того, что вы с твоим папашей врали мне всю жизнь?

Петька полез в свою сумку и вытащил пачку и зажигалку. Я закурила, прихватила с вешалки в ванной махровый халат и по–плелась на кухню. Петя пошаркал за мной.

— Зачем ты вызвал психиатричку? – ледяным голосом спросила я.

— Тебе плохо, тебе нужна помощь, – тускло ответил сын, изучая пол.

— Мне плохо, но мне не нужна психиатрическая помощь. Она нужна тебе, чтобы признать меня невменяемой и недееспособной и получить законное право распоряжаться моей квартирой и больше не тратить время на уговоры. Ты сольешь меня в Кащенко и будешь весело трахаться со своей Дашей, пока меня будут обкалывать выедателями мозга. Спасибо, сын! Это именно то, чего я заслужила за то, что ерзала на холодном жестяном столе, выдавливая тебя из себя. Давай! Валяй! Может, сразу зарежешь меня, чтобы я тебе не мешала? Тогда ты вообще сможешь спокойно распоряжаться моим скарбом. Всего‑то и расходов, что на похороны.

Я выдвинула ящик стола, выхватила оттуда нож и кинула его Петьке. Он испугался и отскочил.

Я курила и наблюдала. Он дрожал и смотрел на меня. Потом взял трубку телефона и отменил вызов.

Я затушила сигарету.

— Ну и на том спасибо. Спасибо этому дому, пойду к другому, – сказала я, глядя исподлобья на сына. – В общем, не поминайте лихом.

Я отправилась в коридор, сунула ноги в туфли, цапнула свою сумочку и принялась отпирать входную дверь.

— Мама, ты куда? Тебе нельзя, куда ты в таком виде? – Петька привалился к двери и не выпускал меня.

— Я не хочу ждать, когда ты в следующий раз захочешь избавиться от меня. Я найду более безопасное место.

— Мам, ну посмотри на себя: ты мокрая, ты в моче, ты в халате, у тебя взгляд безумный. Поспи, дождись утра, а потом мы что‑нибудь придумаем, – Петька дрожал от холода и, наверное, чуть–чуть от нервов.

— Нет уж, дорогой, я не хочу, чтобы с утра меня под белы рученьки увезли на белой машинке, – я мощно отпихнула его, выскочила в коридор и нажала кнопку лифта.

Петька выбежал за мной. Я рванула к лестнице. Он встал поперек ступенек и раскинул руки, пытаясь меня задержать. Я ломанула прямо на него, толкнула, и он мешком полетел вниз. Хряснуло.

Петька застонал, а рука его противоестественно изогнулась между кистью и локтем. Как будто бы у него образовался второй локоть. Он сделался похожим на двухколенного кузнечика.

Я стояла на пролет выше и с ужасом наблюдала, как он там, внизу ощупывает здоровой рукой сломанную и одновременно ею же сбрасывает с лица крупные, как капли сентябрьского дождя, слезы. Боже, как мне стало его жалко! Почти как себя. Я сползла к нему, села рядом на холодный цемент и плакала вместе с ним. Я целовала его в руки, глаза, макушку, коленки, спину. Я просила у него прощения и обнимала так, что, казалось, его ребра этого не выдержат. Мне было так стыдно и больно.

Это продолжалось долго – до тех пор, пока откуда‑то рядом с нами не появились Даша и врачи «скорой». Даша старалась не смотреть на меня. Она даже специально смотрела мимо меня.

Но я все равно чувствовала исходящие из ее глаз лучи презрения и ненависти, предназначенные мне. Они рикошетом по–падали в меня от крашеных в цвет дрисни стен, от пола и от белого потолка. Я не обижалась. Я понимала: она ревнует. И это радовало меня как мать: делало спокойной за судьбу сына.

Значит, он попал в руки девушки, которой он действительно не безразличен. И это радовало меня как женщину: если ко мне ревнует другая женщина, значит, я еще не совсем умерла.