Последний Герой. Том 10

Глава 3

— А, извините, — на автомате шагнул назад Семён Алексеевич. — Я позже зайду.

Он уже почти прикрыл дверь, потом вдруг опомнился, рывком распахнул её и воскликнул:

— Твою дивизию! Вообще-то я начальник! Вы что тут устроили? Вертеп!

— Рабочие моменты согласовываем, — спокойно ответил я.

Семён Алексеевич ухмыльнулся. Мы с Оксаной уже успели отодвинуться друг от друга на деловое расстояние.

— Согласовывают они, как же! — пробурчал он. — Лобызаются среди рабочего дня!

— Да вы что, Семён Алексеевич, не было такого, — покачал я головой. — И к тому же сегодня выходной.

— Я своими глазами видел! — возмутился он. — А ты, Оксана Геннадьевна… чему молодежь учишь?..

— Семён Алексеевич, да вы что, — выдохнула Кобра. — Вы про что вообще?

— В смысле, про что? — нахмурился он. — Ну вы это… сейчас того… разве нет? Я же видел.

— Да нет, — сказали мы почти хором, честными глазами глядя ему в лицо.

— Вы как себя чувствуете, Семён Алексеевич? — заботливо спросила Оксана.

Он вздохнул, потрогал лоб, всё-таки заходя в кабинет:

— Да что-то давление с утра шалит… Вот и мерещится всякое.

— А что вам померещилось-то? — спросил я.

— Да ерунда, — махнул он рукой. — Хотя… вы бы, признаться, были бы неплохой, э-э… смотрелись… — он оборвал мысль на полуслове. — Ладно, не заморачивайтесь. Показалось и показалось.

— Ну и ладно, — улыбнулась Оксана. — Выпейте что-нибудь от давления. Идите домой, отдыхайте. Мы справимся. Сегодня, как-никак, выходной день. Что вы приехали-то?

— Да какой там выходной, — буркнул он. — У меня годовой отчёт горит. ИЦ никак растележиться не могут, карточки все подбить надо, следствие форму № 1 не выставляет вовремя… Всё надо контролировать. Самому, етишкин пень.

— Всю работу не переделать, Семён Алексеевич, — сказал я. — Сами знаете, это как горизонт — понятие недостижимое. Езжайте домой, отдыхайте.

— А и правда, — хмыкнул он. — Идёт всё в корень. Здоровье дороже.

Он развернулся, пошёл было к двери, но у самого выхода снова остановился.

— О! Я что приходил-то. Совсем вы меня задурили! — он обернулся, прищурился, опять вспомнил другое, перескочив на новую мысль. — Слушайте, а может, ни хрена мне это не показалось, а? Дурите меня!

Мы молчали, только хитро улыбались.

— Ай, ладно, ваше дело, — махнул рукой Семён Алексеевич, но уходить передумал.

Вернулся, плюхнулся на диван и сказал:

— Там это… задержали Речкина Тимофея Олеговича. Адвокат его приходил.

— Ну так его на месте убийства ещё задержали, — ответил я. — Вернее, он пытался смыться. В окно сиганул. Я ж рапорт писал подробный.

— Ну, так-то да, — кивнул Мордюков. — Дело на контроле у генерала, причина смерти неясна была, Елены этой батьковны, поэтому сделали всё быстро — эти анализы-шманализы…

Он полез в карман, достал какой-то исписанный стикер с загнувшимися краешками и протянул мне.

— Звонили мне уже из бюро СМЭ. Значит, причина смерти — отравление цианидами. В коньяке был яд. Время смерти на момент обнаружения трупа пять-десять часов. Он там терся, получается эти пять-десять часов? На месте убийства? А зачем? Не бьётся у нас ничего.

Он вздохнул, поднялся с дивана.

— Короче, отпускайте его под подписку о невыезде. Пусть следак оформит. Никуда он не денется. Речкин — человек уважаемый, бизнесмен. Нигде не замечен.

— Что это вы так адвоката испугались, Семён Алексеевич? — прищурилась Кобра.

— Чего это я испугался? — сразу вскинулся Мордюков. — Ничего я не испугался! Он просто, так-то, прав. Оснований у нас нет его держать. Он не отрицает, что сожительствовал с этой Еленой Сагадой. В тот день он не ночевал, был в командировке. Есть подтверждение, что действительно в другом городе, в гостинице. Адвокат уже всё это накопал. Чеки, отметки.

Он шумно выдохнул и добавил:

— Короче, за вас всю работу адвокат сделал. Вот вы сидите тут в кабинете безвылазно, целуетесь, чай и кофе попиваете, а я вот за вас всё должен разгребать.

Мордюков направился к выходу и на ходу проворчал:

— Работайте, давайте!

Дошёл до двери, хлопнул себя по лбу, развернулся и воскликнул:

— А, ещё вспомнил! Что там по массовому отравлению угарным газом?

— Работаем, Семён Алексеевич, — в голос ответили мы с Оксаной. — Работаем.

— Давайте-давайте, работайте, — пробубнил он. — Мне вечером генералу докладывать. Вот не сидится же ему дома, и по субботам тоже на работу прётся. Вот из-за него и я тут торчу, блин. А вдруг позвонит, а вдруг спросит…

Он махнул рукой, буркнул что-то себе под нос и, наконец, вышел.

Не успел он закрыть дверь, как та снова распахнулась, и на пороге появился новый гость — на сей раз Шульгин.

— Разрешите? — спросил он, но почему-то смотрел не на Оксану, хозяйку кабинета, а на меня.

— Заходи, — сказала Кобра.

Я молча кивнул, подтверждая.

Шульгин вошёл, плюхнулся на диван и выдохнул:

— Фух, блин… я тут пробил этого нашего главного поэта.

— Ну? — насторожилась Оксана.

— Он, оказывается, у нас в дурке лежал, в стационаре. Прикиньте, чё! Стихоплет, блин.

— Как — в дурке? — выдохнули мы почти одновременно.

— А вот так, — сказал Коля и вытащил из кармана своего модного вельветового пиджака свёрнутую распечатку. Протянул её нам.

Я развернул лист, пробежал глазами.

— Ага, лечился… — произнёс я. — Действительно.

— Угу, — кивнул Шульгин. — От параноидального расстройства личности. Там в выписке написано — мания преследования, вспышки агрессии, навязчивые идеи. А теперь, значит, поэт. Мертвого клуба. Ничего так шарики скачут, прямо бабл-ти. Хе.

— Ну что ж, — задумчиво сказала Оксана. — В принципе, интересная карьера.

— Ага, — хмыкнул Шульгин. — Был пациентом психушки — стал творцом. Ну а что, даже не феномен. Многие поэты ж поехавшие были. Байрон, Бодлер, Гюго… ой, нет, тот не сам, там дочка ку-ку, и этот… Верлен вообще в Рембо стрелял, такой пылкий был перец. А Сильвия Плат? Ей ещё и обязательно красиво помереть хотелось. Так что ничего нового. У поэтов, если кукуха не едет, значит, вдохновения нет.

Мы уставились на Шульгина, раскрыв рты, дивясь его литературным познаниям.

— Вы что так смотрите? — лыбился Коля. — Да в интернете вычитал, только что… Когда узнал про Сагаду, что он дурачок психический.

— А… — облегченно выдохнула Оксана. — А я уж думала, ты мертвой поэзией заразился… Фух… Думала, теряем Шульгина.

— Не дождутся, — подмигнул опер. — Мы этой бацилле не подвержены. Стойкие!

— Ладно, бог с ними, с байронами. А еще что про него нарыл? Поэзией сыт не будешь, — сказала Оксана. — Чем он зарабатывал, ты выяснил, Николай?

— Да нигде он официально не работал, — ответил Шульгин. — В книжках, сборниках его имя не светилось.

— Ну, членство в Союзе писателей, как в СССР бы сказали, конечно, спасает его от тунеядства, — задумчиво сказала Кобра, — но и денег это не приносит.

— Вот именно, — задумчиво проговорил я. — На вдохновении далеко не уедешь. Мне он сказал, что он, мол, «в поиске себя», что работа ради денег — это слишком приземлённо, и прочую хрень.

— Вот! — подняла палец Кобра. — Этот вопрос надо выяснить. На какие шиши он жил? И жил-то, судя по всему, неплохо. Я читала протокол осмотра места происшествия — на дачке у него обстановочка небедненькая.

— Ну, это не то, там всё старенькое, — сказал я. — Может, у него деньги и были на всё это тридцать лет назад.

— Однако, — продолжила Оксана, — квартира у него с супругой в центре. И сам он на оборванца совсем не похож. Это же надо на что-то жить.

Вопрос, конечно, был дельный. Как известно, не только квартирный вопрос портит людей, а ещё иногда и финансовый.

— Выясним, — кивнул я. — Ещё раз с ним поговорю. В свете последних событий надо будет к нему еще разок наведаться.

— А что другие потерпевшие говорят, из тех четверых, что выжили? — спросила Кобра.

— Они в тяжёлом состоянии, в реанимации, — ответил я. — Я с ними ещё не поговорил.

— Ну, как только можно будет, сразу их опроси, — сказала Оксана.

— Конечно, — кивнул я. — Сделаем. А пока, получается, выпускаем Речкина.

— Можно пока опросить Волкова, — сказал Коля.

— Что за Волков? — удивлённо переглянулись мы с Оксаной.

Шульгин выдержал паузу, явно наслаждаясь моментом, что мы, матерые опера, не знаем, а он знает.

— Я уже смотался в Союз писателей, — сказал он с довольной улыбкой. — Узнал всё про эту их «Мертвую поэзию». Дачный клуб. Секту, блин. Они, правда, называют это не сектой, а «обществом» или «сообществом». Ну, тут что в анфас, что в профиль — всё то же, сами понимаете. Так вот, кроме тех восьми, кто был при отравлении, там ещё числятся двое, ну, в клубе этом: дочь этого Сагады, Светлана — студентка филфака, и некий гражданин Волков Сергей Сергеевич. Их не было на том собрании, и они живы.

— Вот сволоченок, — выругался я.

— Кто? — удивился Шульгин.

— Да этот, поэт главный. Ничего же мне про них не сказал. А я ведь вопросы задавал: сколько человек в клубе, какой состав, есть ли ещё «послушники», так сказать. Что-то он мутит, скрывает.

— Ага, — кивнул Коля. — Действительно, как дочку не упомянул, похвастался бы… Надо будет его тряхнуть по полной, когда из больнички выпишут.

— А сейчас, — повернулся я к Шульгину, — давай-ка сгоняем к этому Сергею Сергеевичу Волкову. Поспрашиваем, не зря же он не пришёл на собрание. Может, это он всех и траванул?

— А что, версия мне нравится, — сказал Шульгин. — Поссорился со своими, возненавидел, не пришёл на собрание, а потом убил всех… ну, хотел убить, а четверо выжили. Поэты — они же такие, кровожадные. Своей смертью не мрут — на дуэлях обычно гибнут. Ну, раньше так было, я в интернете читал.

— Ну, это раньше, да, — улыбнулась Кобра. — А сейчас поэты, наверное, домашние, тихие. На антидепрессантах сидят. У психотерапевтов лечатся.

— Ого, откуда такие познания, Оксана Геннадьевна? — удивился Шульгин.

— Да есть у меня одноклассник, литератор, — ответила она. — Рассказывает, что они все с прибабахом, как ты говоришь. — Оксана покрутила у виска пальцем и тихонько присвистнула.

— Может, и не все, — сказал я. — Но этот Корней Поликарпович точно мутный.

— Погнали, Макс, — торопил Шульгин.

— Ладно, до вечера, — я чмокнул Оксану в щёку.

Шульгин искоса улыбнулся, и мы вышли с ним из кабинета.

Мы прыгнули в служебную машину и направились по адресу. Волков жил в частном секторе, в той части города, где ещё с девяностых натыкали коттеджей — уродливых, двухэтажных, из разного кирпича, как будто лепили наспех, и из того, что удалось стырить.

Один из домов оказался особенно страшным: нижний этаж выложен из белого кирпича, верхний — из красного, окна вообще разного размера. Будто рисовал четырехлетний ребёнок.

— Вот здесь Волков, значит, и живёт, — сказал Шульгин, приглядываясь к номеру на заборе.

Мы остановились у калитки. На двери табличка: «Осторожно, злая собака». На ней — облезлый рисунок пса с оскаленной пастью. Табличка старая и погнутая, но все равно страшная.

Коля невольно потянулся к поясу, где висел пистолет.

— Ты что, в пёселя собрался стрелять? — хмыкнул я.

— Да не, это так, — буркнул он, — если что, в воздух шмальнуть. Мало ли, вдруг кинется.

Я нажал на кнопку звонка, которая торчала прямо из калитки. Где-то внутри дома зажужжало, слышно было даже на улице. Но никакой злой пёс не появился.

— Видимо, табличка чисто для понта, — сказал я.

— Чёрт, похоже, и дома никого нет, — вздохнул Коля, продолжая вместо меня давить на кнопку.

— А свет-то горит, — заметил я. — Кто-то есть.

— Может, просто не выключил? — предположил Шульгин.

— Волков на звонки не отвечает, — сказал я. — Здесь его и подождём. Всё равно домой вернётся, ночевать-то где-то должен.

Я вдруг заметил что-то на рукаве Шульгина.

— Это что у тебя на куртке?

— Где?

Я потянул его за рукав.

— Вот, смотри, это краска, что ли?

— Нет… — Коля потер пятно пальцем и тут же приблизил палец к глазам, — Оттирается… да это, похоже, кровь.

— Ну ни хрена себе, — сказал я. — Где это ты так успел? Куда залез?

— Да никуда я не лазил, — Коля нахмурился.

— Да вот же, — я ткнул пальцем в забор. — Смотри.

Возле ручки кровь.

— Бляха-муха, — выругался Коля. — Я не заметил! Черт… Блин, а кровь вообще отстирывается?.. Да по хрену, — махнул он рукой. — Выкину куртку, новую куплю.

— Подожди ты со своей курткой, — остановил я. — Тут у нас что-то непонятное происходит.

Я подпрыгнул, ухватился за верх забора, подтянулся и перемахнул через него.

— Э, Макс! А я⁈ — возмутился Коля. — Я-то так не умею ловко.

— Сейчас, погоди, открою, — я отомкнул калитку изнутри и впустил его. — Пошли-ка посмотрим.

Коля тревожно оглядывался, всё ещё, видно, веря табличке «Осторожно, злая собака».

Я быстро осмотрел снег и сразу понял — никакой собаки здесь нет и не было. Следов песьих нет вообще, только утоптанная ботинками дорожка, ведущая к дому.

— Слышишь? — насторожился Коля. — Это что, музыка играет?

Из дома доносилась приглушённая мелодия.

— Ну точно, дома он! — прошипел Шульгин. — Зашкерился, подлюга! А нам тут через заборы лазать. Нет, ну сволочь!

Пока он ворчал, мы подошли к крыльцу и поднялись по скрипучим ступеням. Крыльцо было высокое, под навесом. Входная дверь — железная, массивная, будто бронированная. Я никогда не понимал таких дверей в коттеджах, где окна обычные, без решёток. Смысла в этом — ровно ноль.

Я постучал:

— Эй, хозяева!

Ни ответа, ни звука.

— Макс, смотри, — воскликнул Шульгин. — Вон тоже кровь!

Он ткнул пальцем в дверь. На тёмном металле и правда поблескивал мазок свежей крови.

— Да что тут произошло?.. — пробормотал я.

Потянул ручку. Дверь оказалась не заперта.

Мы вошли в просторную прихожую. Внутри дом оказался попрезентабельнее, чем снаружи. Старый, но богатый ремонт, вычурная лепнина, мебель с позолотой — и всё это в таком количество, что наводило на мысли скорее не об эстетстве, а о безвкусице.

Откуда-то доносилась музыка. Мы пошли на звук — он тянулся из зала.

— Твою мать! — выдохнул Коля, который шёл на полшага впереди меня.

На полу, посреди комнаты, в луже крови лежал мужчина. Кровь ещё не успела подсохнуть, прямо на глазах впитывалась в ворс паласа. На груди, в районе сердца — несколько ножевых ранений.

— Это и есть Волков! — сказал Коля, узнав лицо.

Коля, когда пробивал кого-то, всегда первым делом искал страницы в соцсетях, смотрел фото, друзей, активность. Говорил, что сейчас соцсети — вторая база данных для ментов.

Я подошёл, опустился на колено, коснулся шеи. Кожа ещё тёплая.

— Убили буквально пару часов назад, — сказал я. — Я, конечно, не судмедэксперт, но по опыту примерно так.

— Это что ж получается… — почесал голову Шульгин. — Поэтов кто-то мочит! Тех восьмерых на даче у Сагады хотели отравить. Этот не пошёл, так его, вон, и дома достали.

— Слушай, а кто там ещё у них был в клубе? — спросил я.

— Дочка этого Корнея, студентка. Света.

— Значит, она тоже в опасности, — сказал я. — Давай, Коля, вызывай опергруппу. Оставайся здесь, а я поеду к Свете, проверю. И надо будет опять навестить главного поэта. Что-то он темнит, недоговаривает.

— О, Макс, глянь, что нашёл! — сказал вдруг Шульгин.

Он наклонился над телом и прицелился, чтобы потянуть из руки убитого смятый листок.

— Погоди, перчатки надень, — сказал я. — Там могут быть следы рук.

— Да я аккуратно, — сказал Коля, и вправду осторожно, ногтями выцепляя листочек из руки убитого, почти не касаясь.

Он положил листок на стол, расправил аккуратно за уголки. На нём печатными буквами, карандашом, было написано:

«Я закрываю свой клуб»

— Что это значит? — спросил я.

— Хрен его знает. Какой клуб? — Коля пожал плечами, потом вдруг хлопнул себя по лбу. — А, стопэ, Макс! А не клуб ли это мёртвых поэтов?.. — Он осёкся и добавил: — Ой, тьфу ты… Не поэтов, а мёртвой поэзии.

— Похоже на то, — кивнул я.

— А почему «свой»? — задумался Шульгин. — Такое ощущение, что записка написана от имени не Волкова, а Корнея Поликарповича. Их главного.

Мы ещё постояли, поразмыслили.

— Вроде бы, и да. Но как-то глупо, — сказал я. — Он своих же убивает, что ли?

— Так, а тех восьмерых, — продолжил Коля, — он же сам среди них был. Что бы он сам себя травил?

— Ну да, — кивнул я. — Не бьётся.

Я нахмурился.

— Блин… где-то я этот листочек уже видел.

— В смысле? — удивился Коля.

— Вот, смотри, — показал я. — У него по краю тиснение идёт. И сам он цветом, как под старину — с желтоватым оттенком, будто пропитан чем-то. Где я такой блокнот видел?

Я пытался вспомнить, но не мог.

— Ладно, — сказал я наконец. — Надо будет материалы дела посмотреть. Мы всё описывали, фоткали, изымали.

Я сунул листок в пакет и добавил:

— Погнал я, короче, эту Свету искать.

— Так ты адрес-то запиши, — сказал Коля.

— А ты что, пробил и её адрес?

— Ну конечно, — ухмыльнулся он.

— А что ж молчал?

— Да вот, живёт она в общежитии, универовском. В главном корпусе, новая общага. Комната 214.

— Ага, понял. Давай, проследи, чтобы тут всё изъяли и отработали по полной.

— Будет сделано.

Я сел в машину и направился прямо к общежитию.

Но студентки Светланы там не оказалось. Вахтёрша пожала плечами, а соседка по комнате сказала, что её не было уже два дня.

По спине пробежал неприятный холодок. Возможно, этой Светланы уже тоже нет в живых.

— Чёрт… — выдохнул я. — Чуть-чуть не успел.

Елена, Волков, Света — много вопросов у меня накопилось. Я поехал в больницу.

— Вы к кому, молодой человек? — спросила женщина в белом халате у входа.

Я назвал палату и фамилию пациента.

— Сейчас не часы посещения, — строго сказала она.

— Я по делу, — ответил я и показал корочки.

— А, ну тогда… если можно, давайте вызовем его сюда, вниз. А то у нас сейчас кварцевание идёт, — попросила медработник.

— Без проблем, — кивнул я. — Если ему уже разрешили гулять по зданию.

Медсестра взяла трубку, позвонила куда-то.

— Как — нету? — удивилась она. — Да, Сагада, Корней Поликарпович. Как это нету? Вот тут из полиции его спрашивают… В смысле — сбежал?

Она растерянно опустила трубку, посмотрела на меня.

— Молодой человек… тут говорят, что он из больницы сбежал.

— Когда? — спросил я.

— Ну, вот сегодня, — ответила она.

В этот момент в кармане у меня завибрировал телефон. Звонил Шульгин.

— Алло, — сказал я. — Что хотел? Давай быстрее, я тут занят.

— Макс, слушай, — задыхался он, — короче, приехала опергруппа, стали делать осмотр.

— Ну? — сказал я. — Не тяни, давай.

— Листок, на котором записка написана — его и Корюшкин вспомнил. Это блокнот со стихами Сагады, Корнея Поликарповича. Он нашёл у него на даче такой же.

— Твою мать, — выдохнул я. — Не такой простой наш этот псих-невротик оказался.

— Короче, — сказал Коля, — надо его выдёргивать из больницы.

— Да нет его здесь, — сказал я. — Сбежал он.

— Как так — сбежал⁈ — воскликнул Шульгин в трубку.