Портрет Дориана Грея

XVII

Неделю спустя Дориан Грей сидел, в оранжерее в Сельби-Рояль, беседуя с хорошенькой герцогиней Монмоут, которая находилась в числе его гостей вместе со своим мужем, изнуренным человеком лет шестидесяти. Был час вечернего чая, и нежный свет большой лампы в кружевном абажуре, стоявшей на столе, озарял тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза, за которым председательствовала герцогиня.

Ее белые ручки мило двигались среди чашек, а полные красные губы улыбались чему-то, что нашептывал ей Дориан. Лорд Генри раскинулся в плетеном кресле, отделанном шелком, и смотрел на них. На диване персикового цвета сидела леди Нарборо, делая вид, что слушает рассказы герцога о последнем бразильском жуке, которого он прибавил к своей коллекции. Трое каких-то юношей в изящных смокингах угощали печеньем дам. Гостей было двенадцать человек, и на завтра ждали еще.

— О чем вы там разговариваете? — спросил лорд Генри, подходя к столу и ставя свою чашку. — Надеюсь, Дориан говорил вам, Гледис, о моем плане заново окрестить все вещи? Это восхитительная идея.

— Но я не имею никакого желания переменять свое имя, Гарри, — возразила герцогиня, взглядывая на него своими чудными глазами. — Я совершенно довольна своим именем и уверена, что мистер Грей также доволен своим.

— Дорогая моя Гледис, я ни за что на свете не изменил бы ни того ни другого имени. Они оба совершенны. Я имел в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для петлицы. Это был прелестный пятнистый цветок, привлекательный, как семь смертных грехов. По рассеянности я спросил одного из садовников, как цветок называется. Он ответил, что это был прекрасный сорт «Робинзонианы», или что-то ужасное в этом роде. Это печальная истина, но мы утратили способность давать вещам красивые названия. Название — это все. Я никогда не спорю о поступках. Я только спорю против слов. Вот почему я ненавижу реализм в литературе. Человек, называющий лопату лопатой, должен быть обречен всю жизнь работать ею. Это единственное, на что он годится.

— В таком случае какое же имя мы должны дать вам, Гарри? — спросила герцогиня.

— Его имя — Принц Парадокс, — сказал Дориан.

— Вот это подходящее имя! — воскликнула герцогиня.

— Я и слышать об этом не желаю, — засмеялся лорд Генри, опускаясь в кресло. — От ярлыка, нет спасения нигде. Я отказываюсь от титула.

— Короли не вправе отрекаться, — сорвалось, как предостережение, с прекрасных уст.

— Вы хотите, чтобы я защищал свой трон?

— Да.

— Я не говорю парадоксов, я предрекаю грядущие истины.

— По-моему, современные заблуждения лучше, — отозвалась она.

— Вы меня обезоруживаете, Гледис! — воскликнул он, заражаясь ее своенравным настроением.

— Я отнимаю у вас щит, Гарри, но не ваше копье.

— Я никогда не сражаюсь с красотой, — проговорил он, делая легкое движение рукой.

— В этом ваша ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы слишком высоко цените красоту!

— Как вы можете это говорить! Правда, я допускаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, по-моему, лучше уж быть добродетельным, чем некрасивым.

— Так, значит, уродство — один из семи смертных грехов! — воскликнула герцогиня. — Куда же делось ваше сравнение с орхидеей?

— Уродство — одна из семи смертных добродетелей, Гледис. Вы, как добрый тори, не должны умалять их. Пиво, Библия и семь смертных добродетелей сделали Англию тем, что она есть.

— Вы, значит, не любите родины? — спросила она.

— Я живу в ней.

— Чтобы лучше ее бранить?

— Разве вам хочется, чтобы я согласился с приговором Европы? — спросил он.

— Что же говорит о нас Европа?

— Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл там лавочку.

— Уж не ваше ли это открытие, Гарри?

— Уступаю его вам.

— Я не могу им воспользоваться. Оно слишком правдиво.

— Вам нечего бояться. Наши соотечественники не узнают описаний.

— Они практичны.

— Они скорее хитры, чем практичны. Когда они сводят свой баланс, они погашают глупость богатством, а порок — лицемерием.

— И все-таки мы совершили великие дела.

— Великие дела нам навязали, Гледис.

— Мы несли их бремя.

— Только до биржи.

Герцогиня покачала головой.

— Я верю в нашу расу.

— Она представляет собою пережиток предприимчивости.

— Она еще может развиваться.

— Упадок меня больше привлекает.

— Ну, а искусство? — спросила она.

— Оно — болезнь.

— А любовь?

— Иллюзия.

— А религия?

— Модная замена веры.

— Вы — скептик.

— Никогда! Скептицизм — начало веры.

— Что же вы такое?

— Определить, значит — ограничить.

— Дайте мне хоть нить.

— Нити всегда обрываются. Вы бы заблудились в лабиринте.

— Вы меня пугаете. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Наш хозяин — превосходная тема для разговора. Много лет тому назад он был прозван Прекрасным Принцем.

— Ах, не напоминайте мне об этом! — воскликнул Дориан Грей.

— Наш хозяин не особенно любезен сегодня, — ответила герцогиня, краснея. — Кажется, он думает, что Монмоут женился на мне исключительно из-за научных соображений, как на лучшем экземпляре современных бабочек.

— Но, надеюсь, он не проткнет вас булавкой? — сказал, смеясь, Дориан.

— О! моя горничная делает это всегда, мистер Грей, когда она мной недовольна.

— А из-за чего же она бывает вами недовольна, герцогиня?

— Из-за самых пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обыкновенно из-за того, что я вхожу без десяти минут девять и говорю ей, что я должна быть одета к половине девятого.

— Как это несправедливо с ее стороны! Вам бы следовало рассчитать ее.

— Я не смею, мистер Грей. Ведь она придумывает для меня шляпки. Помните мою шляпку на garden party у леди Хильстон? Вы, конечно, не помните, но все же это очень мило, что вы притворяетесь, будто помните. Ну, так она сделала эту шляпку из ничего. Все хорошие шляпки делаются из ничего.

— Как и все хорошие репутации, Гледис, — вставил лорд Генри. — Каждый успех в обществе порождает врага. Надо быть посредственностью, чтобы заслужить популярность.

— Только не у женщин! — возразила герцогиня, качая головою: — а женщины правят миром. Уверяю вас, мы не выносим посредственностей. Мы, женщины, как сказал кто-то, любим ушами, точно так же, как вы, мужчины, любите глазами… если вообще вы когда-нибудь любите.

— Мне кажется, что мы никогда не делаем ничего другого! — прошептал Дориан.

— А! тогда, значит, вы никогда не можете действительно любить, мистер Грей, — ответила герцогиня с притворной грустью.

— Дорогая Гледис! Как можно так говорить! — воскликнул лорд Генри, — Нежное чувство живет повторениями, а повторение превращает страсть в искусство. Кроме того, каждый раз, когда чувствуешь, что любишь, любишь впервые. Перемена объектов любви не нарушает единства страсти. Она только углубляет ее. В лучшем случае в жизни выпадает на нашу долю одно только большое чувство, и тайна жизни заключается в том, чтобы как можно чаще повторять это чувство.

— Даже и тогда, когда это чувство заставляло когда-то страдать, Гарри? — спросила герцогиня после паузы.

— Особенно, когда оно заставляло страдать, — ответил лорд Генри.

Герцогиня обернулась и посмотрела на Дориана Грея с каким-то странным выражением во взгляде:

— Что скажете вы об этом, мистер Грей? — осведомилась она.

Дориан помолчал с минуту, потом откинул голову и засмеялся.

— Я всегда соглашаюсь с Гарри, герцогиня.

— Даже когда он неправ?

— Гарри всегда прав.

— И его философия делает вас счастливым?

— Я никогда не искал счастья. Кто жаждет счастья? Я искал наслаждения.

— И находили его, мистер Грей?

— Часто. Слишком часто!

Герцогиня вздохнула.

— Я же ищу только покоя, — проговорила она, — И если я не пойду сейчас переодеваться, я буду лишена его сегодня.

— Позвольте мне срезать вам несколько орхидей, герцогиня! — сказал Дориан, встал и направился в другой конец оранжереи.

— Вы бессовестно с ним флиртуете, — сказал своей кузине лорд Генри. — Вам бы следовало быть осторожнее: он чересчур обаятелен.

— Если бы он не был обаятелен, то не было бы и битвы.

— Значит, эллин против эллина?

— Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.

— Они были побеждены.

— Есть вещи более страшные, чем поражение, — ответила она.

— Вы скачете сломя голову.

— Быстрота пробуждает жизнь.

— Я запишу это сегодня в своем дневнике.

— Что?

— Что обжегшийся ребенок стремится к огню.

— Я даже не опалена. Мои крылья не тронуты.

— Вы пользуетесь крыльями для чего угодно, но только не затем, чтоб улететь.

— Смелость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое переживание.

— У вас есть соперник.

— Кто?

Он засмеялся.

— Леди Нарборо, — шепнул он. — Она его обожает.

— Вы будите мои опасения. Обращение к древности для нас, романтиков, — опасно.

— Романтиков! Вы — во всеоружии научных методов.

— Нас воспитали мужчины.

— Но не объяснили вас.

— Определите же нас, — бросила она вызов.

— Сфинксы без загадки.

Она посмотрела на него, улыбаясь.

— Как долго не возвращается мистер Грей! — сказала она. — Пойдем, поможем ему. Я ему не сообщила, какого цвета будет мое платье.

— А! Вы должны подобрать платье к его цветам, Гледис.

— Это было бы преждевременной уступкой.

— Романтическое искусство всегда начинает с конца.

— Я должна обеспечить себе отступление.

— По примеру парфян?

— Парфяне нашли спасение в пустыне. Я бы не могла это сделать.

— Женщинам не всегда предоставляется выбор, — ответил он; но едва он успел окончить фразу, как из дальнего конца оранжереи донесся заглушенный стон, сопровождаемый глухим звуком падения тяжелого тела. Все вскочили. Герцогиня стояла в ужасе, без движения.

Лорд Генри, с испугом во взоре, ринулся сквозь чащу пальм и нашел Дориана Грея лицом вниз на каменном полу, в глубоком обмороке.

Его тотчас же перенесли в голубую гостиную и положили на диван.

Через несколько минут он пришел в себя и удивленным взглядом обвел комнату.

— Что случилось? — спросил он. — О! я вспоминаю. В безопасности ли я здесь, Гарри? — Он задрожал.

— Дорогой мой Дориан, — ответил лорд Генри: — вы просто лишились чувств. Вот и все! Вы, вероятно, переутомились. Вам лучше не спускаться вниз к обеду. Я заменю вас.

— Нет, я приду, — сказал Дориан, вскакивая на ноги. — Я предпочитаю сойти вниз. Я не должен оставаться один.

Он ушел в свою комнату и переоделся. За столом он был необыкновенно весел и беспечен, но по временам вздрагивал от ужаса, вспоминая виденное им белое, как платок, лицо Джемса Вэна, прижавшееся к стеклу оранжереи и наблюдавшее за ним.