Поиски путей

Запись № 135-06; Нги-Унг-Лян, Кши-На, Тай-Е, Дворец Государев

Южанам не нравится образ жизни северян — и свои апартаменты они переделали, насколько смогли.

Во-первых, они мёрзнут. В комнату, где живут послы, притащили три жаровни; натоплено так, что мне непривычно — в Кши-На любят этакую свежую прохладу. В покоях Государыни — градусов двенадцать-четырнадцать по Цельсию, у южан — все двадцать или больше, и угля они не жалеют.

Во-вторых, им не нравятся изысканные запахи северных благовоний — все курильницы они убрали. Запах дыма от жаровен южанам приятнее, а ещё пахнет овчиной, потом, железом, какой-то пряной травой… Короче, гости создали себе комфортную атмосферу.

В-третьих, Север любит отстранённость и уединение, а Югу неуютно, когда все поодиночке. Видимо, ещё и с тактической точки зрения нервно — а вдруг злыдни из Кши-На решат напасть, убить? За стеной и не услышишь! Поэтому все собрались в кучу: в одной спальне — две постели послов, около двери, в углу — войлочная подстилка для стражника или слуги, в другом углу расположился, поджав ноги, толстый «бесплотный» писец Когу и разбирает какие-то бумаги. Поклонился нижайше, а зыркнул остренько — на его туповатом плоском лице глаза вполне живые и внимательные. Вот интересно, есть ли у него в свите хоть минимальное право голоса? Никудышник, всё-таки…

Эткуру плюхается на постель. Видимо, есть ещё и в-четвёртых: постели в северном стиле жестковаты — все подушки, сколько их нашлось в апартаментах, стащили сюда, на эти две кровати. И Эткуру усаживается, облокачиваясь на дюжину подушек, как падишах.

Северяне на постелях спят, а не принимают гостей. Я собираюсь сесть на пол, — тем более что его застелили войлоком поверх циновки, — но Эткуру хватает меня за руку и тащит к себе.

— Садись сюда. Язычники не могут сделать нормальных подушек — пух лезет, когда на них садишься. Поэтому — сюда.

Да ну и ладно. Я сажусь рядом с ним. Он широко улыбается и толкает меня в плечо:

— Здешнее вино — отрава это, а не вино. Вино — у нас. В Чангране. Тут винные ягоды не растут. Тут ничего не растёт, так. Соня!

Я киваю, улыбаюсь в ответ. Входит Соня — человек-загадка. Мои друзья из Кши-На думают, что он — переодетая девица; у меня есть прямая возможность выяснить, что ж это за странное явление природы.

Пока Эткуру распоряжается насчет вина, я рассматриваю Соню.

На нём — странная одёжка: штаны в плиссированных складках, как юбка, широкий блестящий пояс и рубаха из шелковистой ткани — на тонкой фигурке мальчишки, подростка, хотя для ребёнка Соня слишком высокий. Но, похоже, не девушка: грудь совершенно плоская.

Зато волосы у него длинные и роскошные, заплетены в четыре косы с серебряными зажимами вполне ювелирной работы на концах, перехвачены тонким серебряным обручем на лбу. И обруч — штучное украшение, не холопское: по северным меркам, слуга выглядит шикарнее собственных господ.

А вот лицо у Сони изуродовано. Видимо, клейма рабов — это не художественная вольность рассказчиков, а жестокая правда. А может быть, эта сложная татуировка — жутко выглядящий чёрно-синий орнамент на смуглой коже — считается украшением, а не уродством? Спирали и стрелки орнамента начинаются на лбу, под топазом диадемы, спускаются по переносице, переходят на щёки. Верхние веки отчёркнуты длинными линиями, на подбородке — последняя стрелочка, остриём к губам… Однако, южане татуируют не только женщин? Но — трофеи? Или как?

Возраст за сеткой татуировки определить тяжело, как за вуалью. Заживающая ссадина на скуле Сони нарушает узор справа… эге… Жизнь у него, однако, не малиновый сироп.

И слушая приказ, Соня не смотрит на Эткуру — ресницы опущены, руки сложены на груди — моя невольная ассоциация: «слушаю и повинуюсь». Дослушав, кланяется, бесшумно выходит, пятясь до двери — не поворачиваясь спиной.

— Эткуру, — спрашиваю я, — а Соня — бестелесный?

— Бестелесный, так, — благодушно и небрежно отвечает посол. — И безмозглый. Надоел.

— Как-то он не похож на остальных бестелесных, — говорю я. — Они обычно плотнее, грубее… и лица другие.

— Смотря когда обрезать, — поясняет Эткуру безразлично и непринуждённо, как о животном. — Если в Поре, то будет — как Когу. А если раньше — как Соня. Игрушка.

Лянчинская игрушка. Ага. Теперь понятно, почему с точки зрения северян это — чудовищное оскорбление, даже если сказали в шутку. Нельзя в Кши-На шутить такими вещами.

— Он — раб для спальни? — спрашиваю я, внутренне напрягаясь. Не знаю, как Эткуру отреагирует — северянин мог бы взбеситься из-за одного предположения. Впрочем, принц спокоен, как слон.

— Он — раб для всего. Для спальни — хуже всего, — в тоне мне чудится тень досады. — В этой спальне — я сплю, так. Рабыни Прайда — дома, а здесь — что здесь! Гуо здесь. Лев запретил брать северянок — Барс взбесится. Плебеи-девственники ведут себя, как братья. Невежество.

— «Как братья» в смысле «как львята»?

— Так. Наглые. Грязно.

— У тебя дома остались прекрасные женщины, да, Эткуру?

Принц дёргает плечом:

— Не такие, как гуо. Анну — солдат, у него были прекрасные. В песках. В чужих городах. Э-ээ, как это? Женщины пока. Женщины до. Не совсем. У меня — простые. Но мои и совсем.

Эткуру говорит на языке Кши-На сплошными ребусами, и я решаюсь.

— Эткуру, — говорю я, переходя на лянчинский, — давай разговаривать по-вашему?

Принц хохочет, как мальчишка:

— Хей-я! Ник, ты фыркаешь, как уставшая лошадь! Очень смешно.

Я смеюсь вместе с ним — у меня было маловато языковой практики.

— Это пока, Львёнок! Я обязательно научусь — слушая тебя.

— Да? Хорошо.

В комнату входит Соня. У него в руках широкая плетёная корзина — в таких северяне хранят постельное бельё и некрашеный шёлк, но слуга принца использует её вместо подноса. В корзине — бурдюк, чашки из матового стекла и завернутый во влажную ткань брусок чего-то.

— Смотри, — торжественно сообщает Эткуру, — это вино из Чанграна, это сыр из Чанграна. Это — такой сыр, какой здешним язычникам и не снился.

Соня наливает в чашки золотисто-зеленоватое вино. Эткуру подмигивает мне и пьёт — я пью вместе с ним. Ну да — северяне такого не делают. У северян в ходу сливовое вино, сладкое и крепкое — его легко выпить слишком много и понять это, когда уже нажрёшься до остекленения — или напиток из зёрен ся-и, напоминающий виски и используемый почти исключительно в медицинских целях. Северяне в принципе пьют редко — настоящих алкоголиков я ещё не видел. Лянчинцы привезли гурманскую вещь — сухое вино тонкого вкуса из каких-то неведомых местных плодов; похоже, они кое-что в виноделии понимают.

— Эткуру, это прекрасно, — говорю я искренне. — Почти как у нас дома.

Принц победительно смеётся.

— Конечно! У нас всё хорошо, Ник. Наши земли — лучше, наша вера — лучше, наши люди — лучше… Что ты тут делаешь до сих пор — в этой холодной скучной стране? Почему не подался на юг?

Я отламываю кусочек сыра. Похоже, пожалуй, на брынзу, но нежнее и не так солоно.

— Расскажи мне о Чангране, Львёнок, — говорю я. — Мне очень хочется послушать о твоей прекрасной земле.

Эткуру пьёт, мечтательно улыбается.

— Дворец Льва из Львов, Владыки Огня, Ветра и Воды, Государя Вселенной, Повелителя Судеб — не то, что этот барак, Ник. Ты представь: даже пол выложен плитками самоцветов, а стены — в драгоценной резьбе, или в мозаике, или в коврах. Розы заглядывают в окна, птицы поют, тепло всегда… лучшая псарня в Белых Песках, лучшие конюшни. Ты бы видел лошадей! Нашим лошадям холодно здесь — вот эти, что привезли нас сюда — так, вьючная порода, для караванов — а скаковые лошади! Это порыв ветра, покрытый золотым атласом, понимаешь? — и отхлёбывает вина. — И поле для скачек гладкое, как стол. Необрезанные жеребцы по нему не скачут — летят…

— Любишь лошадей, Львёнок?

— Люблю скачки. Люблю лошадей — диких жеребцов. Знаешь, Ник, с лошадками можно ладить — если силён духом… страх они чуют, но и силу уважают. Как я выиграл скачки в день Небесного Взора, а! Сам Лев надел этот перстень мне на палец…

Хороший перстень. Прозрачный топаз в золоте занятно смотрится рядом с очевидным кастетом в виде львиной головы из закалённой стали. Ага, наш Эткуру начал хвастаться… южанин! Темперамент соответствующий…

— Наверное, под тобой был прекрасный конь, да?

— Ник, да что! Ураган, смерч — а не конь! Чёрный сполох, копыта земли не касаются… Знаешь, я потом приказал сводить его с другими жеребцами — ни один не смог сразиться с ним на равных! У него сейчас табун кобыл, жеребята — чудо, какие жеребята… Пару я отобрал, не буду продавать… жаль, нельзя показать тебе — ты, кажется, что-то понимаешь, не то, что здешние язычники!

Отхлёбывает ещё и улыбается совершенно лучезарно. Душка наш Львёнок, когда выпьет.

— А северные лошади тебе не нравятся, да?

— Северные… да не то, чтобы они были совсем плохи. Жеребец Ча, рыжий — он ничего, да, у него резкие движения, ноги сильные, маленькие ушки… Я посмотрел бы на конюшню Барса…

Есть контакт! Я обещаю Эткуру показать конюшню Барса, и слушаю, как он хвастается, перемежая информацию с ностальгией. Бедняге Эткуру не хватает сильных ощущений; он привык скакать верхом на диких лошадях, рубиться с солдатами, смотреть на собачьи и паучьи бои или, в крайнем случае, на жонглёров факелами и ножами. Пижоны-северяне нагоняют на него тоску — гордому сыну Юга тут сдохнуть можно от изысканности. Вдобавок, в отличие от Анну, Эткуру не так уж и нравится это полувоенное положение, постоянное таскание на себе ритуального железа вместо шикарных придворных костюмов, ночлеги на жёстком и еда, к которой тяжело привыкнуть. Свита — личная гвардия старого Льва — слишком стара и слишком угрюма, чтобы играть с принцем в поединки, а Анну, предатель, променял сородича на мерзавца Ча с его белокурой косой. Вдобавок, при Эткуру нет женщин, а вокруг ходят красавицы, которые ему запрещены. Он пьёт и жалуется.

— Всё из-за неудачи твоего младшего брата, да? — говорю я сочувственно. — Из-за того, что с Барсом тяжело сговориться? Он хочет мирного договора?

— Да почему, почему, скажи ты, мы должны считаться с ними?! — фыркает Эткуру и расплескивает вино. — Из-за того, что этот мальчишка поставил собственную честь под вопрос, мы должны отказаться от войны? От того, что может дать война? Лев предлагал Барсу золото, лошадей, шерсть, Лев уже предлагал больше, чем стоят пятеро — а Барс хочет эфемерностей! Хочет клятвы перед Отцом-Творцом, хочет лишить нас свободы! Что это?

— Это — коварный северный разум, — говорю я. — Знаешь, на что он надеется? Что, прекратив воевать, вы, быть может, захотите торговать.

Эткуру смотрит на меня неожиданно трезво.

— Он надеется, — говорю я пренебрежительно, — что у вас хватит золота и других товаров на обмен с Кши-На. Что вы откажетесь от риска и военных побед ради сомнительной радости получить всё, что захочется, просто заплатив…

Эткуру морщит нос и допивает из чашки.

— Есть вещи, которые у северян не купишь. Их земля, к примеру. И рабыни. Вот что. Самые красивые женщины на свете — только военные трофеи. Если возьмёшь северянку без боя — получишь увечное чучело. И что?

— Ты думаешь о северных женщинах?

— Кто бы не думал о женщинах, когда женщины ходят повсюду и показываются всем?! Мне уже опостылело торговаться с Барсом и слушать письма, в которых Лев Львов потихоньку повышает цену. Я — не купчишка. Я надеюсь на войну. Я думаю, лучше Элсу умереть — я думаю, ему было лучше умереть уже давно. Позор, который нельзя простить.

— А вот если бы Барс взял Элсу себе? — спрашиваю я вкрадчиво и наивно. — Это было бы хорошо?

Эткуру грохает чашкой об поставец.

— Хорошо?! Чтобы Лянчин лёг под Кши-На?!

Ага, вот какой у вас подход… Легко было на Земле: выдал дочь замуж за чужого государя — и уже союзники. А тут ведь не решишь, кто под кем… уложить Кши-На под Лянчин — тоже не выход.

— Элсу должен умереть, — продолжает Эткуру. — Это будет и для него хорошо — нельзя же выносить такой позор долго. Об этом я тоже говорил Барсу — но он не желает убить, он желает непременно сломать… северное коварство, да…

— Элсу не может покончить с собой? — спрашиваю я. — Чтобы избежать позора?

— Он не посмеет, — говорит Эткуру. — Отец Небесный покарает того, кто отверг его дар. Высшая справедливость — тяжела, Творец не сделает скидку на обстоятельства… Элсу побоится — не смерти, а рухнуть на самое дно преисподней и вечно рожать чудовищ от самых гнусных демонов. Кара слишком страшна, — и передёргивается невольно. Эткуру тоже страшат души чистилища — с фантазиями насчёт загробных казней в Лянчине полный порядок.

Нормальный монотеизм. Догматический, с тоталитарным уклоном.

— Я ведь язычник, Эткуру, — говорю я грустно. — Невежественный. Расскажи мне о своей вере?

— Я совсем пьян для таких разговоров, — принц мотает головой. — Потом.

— Хоть чуть-чуть?

— Ты совсем не знаешь?

— Мне так хочется понять…

Я его вынудил. Он начинает рассказывать, довольно связно — не так он пьян, как хочет показать. Нги-унг-лянский Ветхий Завет: как Творец создал мир из тьмы и света, как прежде людей в сотворённом мире завелись духи-демиурги, осуществляющие божьи замыслы, как потом мир был населён живыми тварями и как Творец создал прекрасных, совершенных и бессмертных людей. А дальше — как по писанному: одному из духов захотелось особой власти в человеческом мире, он потихоньку обзавелся союзниками и научил людей… гх-мм… размножаться. Против воли Творца, конечно — потому что насилие, жестокость, похоть, боль, грех, неравенство и всё такое прочее. За то, что люди на это повелись, Творец покарал их неизбежной смертью, а гада-ослушника обрезал и зашвырнул в преисподнюю, в бездну бездн, вместе со всей его свитой.

Этот… эта… демонесса, наверное, забеременела от божьего гнева и родила в ужасных муках Владыку Ада — вершителя высшей справедливости, конечно, и одновременно дитя Зла — а сама от страданий распалась на мириады ядовитых тварей, вроде многоножек и скорпионов. А Владыка Ада расправился с духами из свиты своей матери, сделав их своими рабынями и отправив в мир нести зло, сеять порок и дальше по тексту. Эти существа — гуо, собственно, ведьмы или чертовки по смыслу — внешне выглядят, как прекрасные женщины, а внутренне — жуткие твари, конечно. В ад они возвращаются только рожать, а рожают, само собой, от местного дьявола — монстров, конечно. Бесов. Вот эти самые бесы и терзают несчастных грешников всеми мыслимыми способами веки вечные. И за самоубийство полагается именно то, что Эткуру уже описывал.

А Творец-Отец устами пророков, которых до сих пор родилось семеро, периодически изрекал свою волю. Истинный Путь, телесная чистота, отвага, честь, братская любовь — всё это даёт некий шанс на посмертное пребывание за Золотыми Вратами, в эдеме. Женщиной быть, в общем, стыдно — и женщина не имеет никаких прав и шансов. Разве что, при полной покорности судьбе и завидной набожности — Творец в неизбывном милосердии своём может вернуть ей статус посмертно. Но это — почти святой женщине, а таких, как известно, не бывает.

С другой стороны, женщине относительно простительнее суицид. Женщина — жалкая, слабая тварь, ей намного хуже не будет — да и рожать, в сущности, не привыкать стать.

К концу длинного рассказа Эткуру забывает о вине и говорит нараспев. Его глаза блестят — он уже кажется мне вполне фанатиком, но вдруг печально заканчивает:

— Я-то — грешник, Ник. Я злой — и не могу не думать о женщинах. Север совсем погубит мою душу — потому что здесь, отчего-то, я злюсь больше, чем раньше, а думается слишком уж… много. Красочно.

И мне приходит в голову безумная идея. Если бы не история с Ри-Ё, я бы до такого рискованного фортеля, конечно, не додумался — но теперь…

— Львёнок, — говорю я, — если я достану тебе северную красавицу, будешь ли считать меня другом? Это такая честь, что большего мне и не приснится…

Эткуру хлопает меня по спине и наливает ещё:

— Рабыню?

— Хочешь — раба? — спрашиваю я пьяно, с широким жестом. — Девственника? А? И — ты сам…

— Ох, Ник…

— Львёнок, — говорю я проникновенно, — я чужой здесь — и ты чужой здесь. В этом что-то есть. Знак с Небес, а?

— Буду считать другом, — кивает Эткуру. — Хочешь — поедешь со мной в Лянчин? Когда всё закончится…

— Сперва выполним миссию, — говорю я. — Да?

И мы обмениваемся тычками, как старые приятели.

Я ухожу из апартаментов для гостей, покачиваясь. Чувствую себя превосходно: кажется, мне удастся накормить волков, сохранив овец. Информация — далёкой родине, а двум здешним королям — шанс бескровного решения конфликта.

Если всё выгорит.

Умница, конечно, Ар-Нель. Но в качестве союзника нам нужнее не Анну, а Эткуру. Анну — всего-навсего даровитый военачальник, даже не в самых высоких чинах, а Эткуру имеет полупрозрачный, но реальный шанс унаследовать лянчинский престол. Возможно, он может повлиять на своего отца. В конце концов, он может заключить мир с Кши-На от имени Лянчина.

Забавно, что всё время разговора толстяк-никудышник так и просидел за своими бумажками. Молча, Дуэнья при лянчинском принце? Не умора ли? Что-то в этом есть от евнуха в гареме… хотя, чушь я думаю, конечно.

Возвращаясь к себе, встречаю милейшую Да-Э. Госпожа Ит-Ор, Язычок-Штопором, мило мне улыбается и наклоняет головку. Змейка. Очень хорошо, как раз хотелось перекинуться парой слов.

— Да-Э, — говорю я, — ты мне пару минут не уделишь? Не слишком торопишься, а, Белый Цветок?

— Конечно, Вассал Ник, — говорит она. — Предана вам безмерно, всем своим существом, кроме, разве что, жалкого смертного тела. Вы хотели поговорить?

— Ага, — говорю. — Мне тут пересказали твой анекдот о половинках… Хе-хе, занятно. Просто даже удивлён, какая у тебя бурная фантазия.

Да-Э не удерживается и хихикает.

— О, Небо! Вассал Ник, это вас обидело? Боги, боги знают — я не хотела…

— Почему — обидело? Заинтересовало просто.

Да-Э не без труда делает очаровательное личико серьёзным.

— Ну, хорошо, хорошо… видите ли, Вассал Ник, я, в общем-то, и не придумывала. Однажды, лет шесть или семь назад, ещё ребёнком, я услышала удивительную историю, которую рассказывал моему отцу его товарищ. Господин Учитель Лон-Г, он преподаёт анатомию и хирургию в Государевой Академии Наук…

— Подслушивала? — уточняю.

— Ах, Уважаемый Господин Ник! Моё Время тогда ещё не наступило… или едва-едва наступило… конечно, подслушивала!

— Так и что же?

— Вас не шокирует известие, что медики вскрывают тела мертвецов? О, только, конечно, умерших негодяев — и исключительно для того, чтобы взглянуть на человеческие органы, скрытые от глаз! Им ведь приходится лечить больных, а для этого необходимо…

— Я понял, милая. И ты подслушивала такие вещи?

— О, умирая от ужаса! Но ведь невозможно было уйти…

Нет, Да-Э — прелесть, всё-таки! Люблю я нги-унг-лянцев…

— Так что ж Учитель сказал?

— Он рассказывал, что в Академию, к ним на кафедру, привезли тело казнённого преступника. То есть, этого преступника не убили, а просто обрезали — и он, почему-то, через небольшое время умер. Со слов Учителя, это был громадный, уродливый человек… — и запнулась.

— Как я, чего там…

— Не знаю, Вассал Ник. Я лишь повторяю то, что слышала, а вовсе не видела своими глазами. Учитель сказал, что злодей умер от потери крови. То есть, его рана не закрылась, как у всех, а кровоточила, кровоточила и кровоточила. Тюремщики, конечно, не умели ничего сделать — там ведь не перевяжешь! — и хихикнула, чертовка. — Когда он скончался, они решили, что несчастный страдал какой-то страшной болезнью — и дали знать медикам.

— Вправду болел? — наивничаю я. Моей спине холодно.

— В том-то и дело, Вассал Ник. Несчастный злодей был уродом от рождения. У него всё — ну абсолютно всё, понимаете ли — было устроено неправильно. Сердце. Печень. Сам скелет. Но именно то место, куда нанесли рану, оказалось уродливее всего. Представьте, его женское естество не то, что не раскрылось, как у прочих никудышников — его не оказалось вовсе! Пустышка! Полнейшее ничто! Поэтому бедный негодяй и не смог жить…

— Ужасно…

— Да, да! Учитель Лон-Г стал выяснять, за что этот преступник был приговорён. И представьте: он пытался лишить чести женщину! Чужую жену! Говорил бедняжке всякие мерзости, даже дотрагивался руками, — и передёргивается от отвращения. — Хорошо ещё, что у женщины был стилет, да и прохожие увидали, помогли ей… Скрутили злодея, а не убили на месте — добродетельные люди.

— Редкое преступление…

— Именно. Он не был приговорён к смерти только потому, что оказался чужаком в наших местах…

— Как я, верно, Да-Э? Не смущайся.

— Оэ… Вассал Ник, Учитель высказал предположение, что неправильное строение тела нарушило движение внутренних сил и нормальный ход мыслей — и несчастный сделался злодеем исключительно из-за своего врождённого уродства. Учитель считал, что бедный урод был одержим идеей собственной неполноты в такой степени, что рвался восполнить себя любой ценой — а сражаться на поединке честным образом, конечно, не мог…

— И ты придумала половинки… что ж, у тебя научный склад ума.

Да-Э в страшном смущении крутит в воздухе пальцами и играет веером.

— Учитель Лон-Г высказал предположение, что такое уродство может быть присуще людям, живущим в какой-нибудь определённой местности… В воде что-то не то, знаете ли… А я лишь подумала — вот смешно, если бы они приспособились так жить! И ужасно… Право, Вассал Ник, если бы я знала, что эта глупая шуточка дойдёт до вас и оскорбит…

— Милая, милая Да-Э…

— О, Небеса! Вассал Ник, простите меня!

— Не стоит извиняться, не надо. Ты наблюдательна, умна и умеешь делать выводы. Не думала о научной карьере? Я не шучу, у тебя могло бы получиться.

Да-Э потрясённо смотрит на меня. Её тёмные очи в длиннющих ресницах прекрасны, нежное личико — само совершенство. Неземное. Аэлита.

Увидев такую Аэлиту, один из моих соотечественников сделал фатальную глупость… Один? Ага, ага, противны нашим аборигены, как же! Вот интересно, сколько же шил, спиц и штопальных игл пытаются спрятать в мешок наши доблестные комконовцы — и этнографы заодно?

— Вы смеётесь надо мной, да, Вассал Ник?

— Ну что ты, Да-Э! Ты, в общем, очень и очень интересно рассуждаешь. Жаль, что в нашем мире это невозможно, правда? — говорю я, улыбаясь. — Лично я ещё могу себе представить, что какой-то несчастный мог бы родиться в дикой местности половинным мужчиной — но как бы родилась и выжила половинная женщина, подумай?

Да-Э улыбается в ответ, прикрывшись веером.

— Честно говоря, я тоже не слишком хорошо это себе представляю, Вассал Ник. Я не могу даже вообразить, как бы они жили — но ведь это просто… история? Шарада?

— Ты не боишься разговаривать со мной наедине? — я демонстративно хмурюсь. — Я же — с твоих слов — похож на безумца, который, Небо знает, на что способен…

Да-Э хихикает.

— Я упустила один важный момент, Вассал Ник — вашу легендарную добродетельность!

— Меня радует, что ты не считаешь меня окончательным уродом всерьёз.

Да-Э чинит политес.

— Ваша душа прекраснее тела, Вассал Ник, — говорит она, — это нарушает гармонию, да, но лучше её нарушить, чем быть, как тот несчастный, по-своему гармоничным.

Мы ещё некоторое время беседуем; я хочу познакомиться с Учителем Лон-Гом, чтобы побеседовать о странностях природы, и Да-Э обещает его представить. После я отправляюсь к себе.

Я окончательно себе уяснил: никаких любовных историй на Нги-Унг-Лян у меня не будет. Несмотря на сюрреальную прелесть местных девочек и захватывающие местные страсти. Никогда.

А в моих апартаментах мой паж Ри-Ё, стоя на коленях перед конторкой, пытается что-то написать. Вокруг него на полу полно смятых листков бумаги — черновиков, наверное.

— Вам принесли почту, Учитель, — говорит он грустно, протягивая мне письма. — От вашего управляющего, от Госпожи А-Нор…

— Спасибо, — говорю я. — А в чём причина тоски?

Ри-Ё смущается, принимается собирать скомканную бумагу. Говорит, не поднимая глаз:

— У меня ужасный почерк, да? Плебейский?

Я бы не сказал. Он отлично пишет под диктовку, заменяя мне заодно и секретаря. Почерк как почерк. Без каллиграфических изысков, правда — но всяко лучше, чем мои жалкие попытки подражать здешнему изощрённому стилю.

— Что вдруг? — спрашиваю. — Меня всегда устраивал твой почерк, да и тебя тоже.

Он смущается ещё заметнее, снова кладёт бумажные комки на пол, пытаясь сделать это аккуратно — и после минутных колебаний вытаскивает свёрнутое письмо из рукава.

Шёлковая бумага с золотым обрезом. Аристократическая небрежность руки. «Ри-Ё, я всё ещё жду, когда ты ответишь на вызов. Ты солгал мне и не умеешь играть в слова? Я написал то, что обещал — где же твои стихи?»

Ма-И, Брат Государыни. Всего-то навсего…

— Так, — говорю я. — Для письма ему — да, у тебя плебейский почерк.

Ри-Ё кивает, забирает у меня письмо, суёт в рукав, вздыхает и, пряча глаза, опять принимается возиться с мятой бумагой.

— Брось в жаровню, — говорю я. — Не огорчайся, малыш. Просто — это уж слишком… ты рискуешь.

Кивает, бросает. Бумага вспыхивает высоким пламенем.

— Не отвечать — невежливо, — говорит Ри-Ё еле слышно.

— Ответь. На словах. Что переоценил себя, мол, не можешь переписываться с аристократом на должном уровне. Я понимаю, звучит это грубо, но ты вляпаешься в историю, из которой я не смогу тебя вытащить, малыш.

— Вы правы, — Ри-Ё снимает листок с конторки, раздумывает, бросить ли и его на угли, решает не бросать, небрежно сворачивает и пихает в рукав. — Простите, Учитель, просто Уважаемый Господин Третий Л-Та кажется таким… одиноким… я знаю, что у него есть Официальный Партнёр, но…

— Достаточно, — говорю я как можно мягче. — Нам надо ответить на письма. Для этого твой почерк в самый раз.

Ри-Ё печально улыбается. Оэ, так я и поверил, что ты — благоразумная деточка… Думаю, не отослать ли его в деревню, в помощь управляющему, или в Э-Чир к семье — но решаю не отсылать. Во-первых, смертельно оскорбится. Во-вторых, здесь мне нужен.

Может, всё ещё устроится?