Поединок

С каждым шагом, что приближал его к двери палаты, он все четче понимал, что потерял слишком много времени на пережевывание эмоций. Это все Поттеры — их влияние. Благо, что Джеймс иногда включал свой мозг — хоть один из них был в состоянии иногда мыслить. Правда, чаще распределение мозговой жидкости было не в пользу Поттера…

Он замер в двух шагах от двери, за которой билось самое любимое — сейчас его ненавидящее — сердце. Он был готов сам себя возненавидеть — за ту боль, что уже заставил ее пережить, и за боль, что еще ей предстоит. Потому что он не отступится, не сейчас, когда только действие помогало ему не застыть во льду вины и незнакомой доселе боли.

— Я загляну, — Поттер обошел его, сдерживая мучительную улыбку. Они не разговаривали, потому что сейчас им было нечего сказать друг другу. Оба понимали, что им предстоит переступить через самих себя — и, возможно, ничего не добиться. Хотя... Не время сомневаться в себе.

Дыхание холода внезапно причинило боль — в тот момент, когда дверь в палату открылась. Скорпиус тяжело выдохнул, чуть не морщась. В дверном проеме показалась Элен Деверо. Ее-то каким ветром сюда занесло?! Или решила продолжить дело мужа?

— Она спит, — завораживающие глаза были сухими и тусклыми, на бледных щеках застыл ненатуральный румянец.

Если бы он тогда не пошел за ней, если бы не было той темной комнаты, того их единения, то сейчас ему бы не пришлось стоять на пороге палаты, словно на ступенях чьей-то гильотины. И сколько еще таких небольших сцен из его жизни могут привести к чему-то подобному? Даже Мерлин вряд ли знает…

Малфой, раскаяние тебе не к лицу.

— Что ты тут делаешь? — Джеймс с подозрением взглянул на Элен. Та не отводила глаз от Малфоя, и он криво усмехнулся.

— Твою память привели в порядок, — глухо произнес он. Голос звучал, как скрип лезвия по стеклу, отчего Элен вздрогнула, обхватывая себя руками. — Добро пожаловать в реальный мир.

— Я хотела извиниться перед Лили, — она не отвела взгляд, но обращалась к Джеймсу. — Прости.

Поттер пожал плечами. Вот уж это всепрощающее милосердие…

— Ты с ней говорила? — Малфой надеялся, что нет, но Элен кивнула. — И она тебя даже не поцарапала?

Девушка слабо улыбнулась

— Она была немного в гневе, но Ксения ее успокоила. И ей было больно… — понимающие глаза опять обратились к Малфою. — Все сложнее, чем со мной, да? У меня лишь отобрали приятное воспоминание, у нее же — часть жизни….

«Отобрали». Ага, так легче говорить о подлости, что сотворил твой муженек!

— Приятное? — хмыкнул Поттер. Скорпиус был готов ударить того по физиономии, но ледяная крошка опять резко впилась где-то под ребрами, раненая рука заныла.

— Мне очень жаль, Скорпиус, — Элен опустила взгляд. — Жаль, что ничего нельзя исправить…

— Смотря о чем ты говоришь, — холодно не согласился с ней Малфой. Потому что сейчас он собирался исправлять то, что случилось по его вине. — В следующий раз сто раз подумай прежде, чем намекать кому-то о том, что ты спала со мной. И выбирай себе мужа тщательнее.

Ее лицо исказила гримаса боли, но он не чувствовал раскаяния — чаша его ощущений была уже переполнена, добавить туда еще что-то было невозможно. Если он сейчас позволит себе чувствовать это, то что-то более сильное — сокрушающее — накроет его лавиной, с головой. И еще раз он этого не выдержит. Уж лучше лед и осколки, чем дурманящая волна отчаянья, чем снова оказаться в мире, где слова Лианы МакЛаген — «тебя нельзя любить» — окажутся реальностью…

— Поттер, отвлеки твою жену, — слова царапали горло. Он отвернулся от Элен, но уголком глаза видел, как она стремительно стала удаляться, сдерживая рыдания. За любовь каждый платит свою цену. — Останься с ней. И поспи.

Джеймс, наверное, хотел возразить, но промолчал. Понял ли он, что в этом сражении не сможет помочь? Что этот поединок только его, Скорпиуса Малфоя... И если он его проиграет, то никого не должно быть рядом… Никто не должен помешать ему уйти, унося с собой вечную мерзлоту. Но он не сдастся, пока не будет уверен, что проиграл.

— Альбус поможет тебе.

Малфой бы фыркнул, но сейчас не было сил на посторонние эмоции. Они вошли в палату почти одновременно.

Ксения, казалось, не удивилась, увидев их. Она поднялась из кресла, где изучала какую-то книгу, и подошла к Джеймсу, тут же взяв его за руку. Скорпиус отвел от них взгляд и осмелился посмотреть на ту, что единственная могла решить его судьбу.

— Она была в гневе, — прошептала Ксения, почему-то улыбаясь. — Элен слишком много и хорошо говорила о Скорпиусе…

Отдаленный укол совести не отвлек Малфоя, он не мог оторвать взгляд от любимого лица.

— Зачем ты ей это позволила? — Джеймс возмутился — Ведь Лили…

— Чем чаще мы будем тревожить ее заблокированные воспоминания, тем больше шанс, что они не перестанут сражаться за себя, — Ксения смотрела на Скорпиуса, и он криво усмехнулся. Перед ним сейчас стояла девушка, спасшая Гарри Поттера от него самого.

— Но разве память не стерта? — Джеймс нахмурился, а Малфой уголком глаза заметил, что Ксения была довольна — она ждала этого вопроса.

— Нет. Если бы она была стерта, то частично мы бы ее восстановили. Как в случае с Элен. Но воспоминания Лили сильно были связаны с… чувствами, многие из них, — улыбнулась Ксения. — И стереть их без остатка не удалось — трудно Забвением уничтожить чувства. Отсюда и боль: блокированные связки пытаются побороть заклинание… И если мы не будем пытаться заставить ее вспомнить, блок победит. Он и сейчас медленно побеждает, разрушая то, что осталось…

— Тогда поспешим, — лаконично проговорил Малфой, бросив мимолетный взгляд на свиток, что лежал рядом с книгой Ксении. Знакомые ему каракули Поттера-младшего не оставляли места сомнениям — наш пострел везде поспел.

Он сделал последний шаг, что разделял их с Лили, и остановился на мгновение, перебрывая желание упасть на колени у ее кровати, взять за руку и замереть, закрыв глаза, просто ощущая ее рядом. Но на это не было времени.

Время причинять боль. И хотя мысль о том, кому, была почти невыносимой, он легко отмел ее. Если нужно, он совершит и не такое. Это Гамлет все страдал и не решался на действия. Вот чего стоят твои принцы, Альбус Поттер. Им никогда не влезть по лестнице из волос принцессы — они побоятся сделать ей больно.

Я не принц из розовой сказки, я Малфой, о чем я мог забыть. Ненадолго. Как и почему это произошло, он разберется позже.

— Скорпиус, твоя рука… — почти в ужасе прошептала Ксения, когда он бережно откинул одеяло с Лили.

— Пустяк. Она крепко спит?

— Я погрузила ее в сон часа на три, — целительница все еще смотрела на его замотанную окровавленным платком ладонью. — Дай мне…

— Нет, — он наклонился, осторожно просунул руки под ее шею и колени и выпрямился, ощущая привычное тепло ее легкого тела. Она что-то пробормотала, но не проснулась. Брови сошлись на переносице. Ей больно от одного его присутствия? Холод прошел по позвоночнику.

— Куда ты?

— Как ты попадешь в Хогвартс?

Скорпиус слышал их, как сквозь стекло.

— Донг, — эльф почти тут же появился у его ног, перемазанный сажей. Но Малфой никак это не прокомментировал. — Хогвартс, шестой этаж.

— Выручай-комната? — усмехнулся Джеймс, а потом палата в больнице растворилась, сжавшись до темноты.

Лили тяжело вздохнула на его руках, когда они вынырнули из сумрака трансгрессии. Он бы мог почувствовать себя счастливым, если бы не болезненная складка на ее лбу и стон, что срывался с приоткрытых губ.

— Чего так долго? — из мрака материализовася Альбус Поттер, который, видимо, знал, что собирался делать Малфой. Надо бы было скрутить ему уши в трубочки, — за то, что провел раскопки в самом интимном уголке сознания Скорпиуса — но это могло и подождать.

Все-таки Малфой усмехнулся — рядом с младшим Поттером стояла Колобок, с широко открытыми от волнения глазищами.

— Как она? — Ал шагнул к сестре и осторожно погладил по руке, потом заглянул ей в лицо и радостно улыбнулся: — Кошка продолжает биться.

Малфою было не до загадок одиннадцатилетнего мыслителя. Время бежало сквозь пальцы.

Он поймал на себе взгляд Аманды и поежился. Казалось, эта немного простая девчонка видит его насквозь — так, как это иногда делала Ксения.

— Замерзший, — прошептала хаффлпаффка грустно.

— Что? — Альбус повернулся к ней. Девочка помотала головой.

— Идите, — Аманда указала головой на темный коридор. Малфой кивнул и стремительно вошел во мрак, где без труда нашел портрет с гиппогрифом.

— Огонь растопит лед, — услышал он тихий голос.

— Не прежде, чем ключ откроет клетку, — донеслось в ответ.

Философы, гиппогриф вас...!

Он остановился перед гневным взглядом потревоженного зверя. Лили, казалось, успокоилась в его руках. Израненная ладонь жгла, но он бы скорее умер, чем отпустил девушку.

Как давно они здесь не были... В последний раз — в конце ее седьмого курса.

Но сегодня что-то было не так. Он узнавал ели, зеленой дымкой утопающие в серебре, низкое серое небо, неровное поле сугробов. Все это было их — их Серебряный лес, ее сказка.

Скорпиус сделал шаг вперед и понял, что было по-другому. Снег ледяной! Он не таял от тепла, он не менялся — сковывал холодным серебром.

Лес замерз и грозил заморозить и их.

Не время отступать. Малфой уверенно прошел в глубь леса, думая о том, сто сегодня им понадобятся костер и одеяла, что он почти сразу и нашел возле их ели, под зелеными ветками которой они так любили сидеть.

Он опустил свою драгоценную ношу на одеяла и укрыл. Замер на коленях возле нее, бережно убирая рыжие локоны с дорогого лица. Потом дрожащими пальцами разгладил морщинку на ее лбу.

Огонь, что вспыхнул рядом, грел спину, но был не в силах унять дрожь, что била его напряженное тело. Он сел рядом с ней, взяв за теплую руку, и тяжело вздохнул.

Он был готов ждать ее пробуждения вечно и почти боялся, чем оно могло обернуться.

Ноющую ладонь он окунул в холодный сугроб, и хоть это не принесло облегчения, но давало надежду — если ничего не выйдет, то боль физическая сможет ненадолго отвлечь от боли душевной.

Скорпиус не отрывал взгляда от любимого лица, и когда ее ресницы затрепетали, он вынул из кармана палочку и отбросил прочь. Потом поднялся и медленно отошел в сторону, давая ей время.

Время без боли.

Лили Поттер.

Ей приснился самый странный из всех снов, какие она когда-либо видела. Там не было людей — впрочем, там вообще ничего не было, кроме серого пламени. Почему серого? Оно было словно живым, трепещущим, заставлявшим переживать что-то странное, болезненное, требующее выхода. И это пламя не грело — может, потому что оно было заключено в стеклянную сферу, испещренную тонкими волокнами трещин. Казалось, что если посильнее надавить на эти трещины, то стекло лопнет, и пламя будет свободно, его жизненные судороги, его болезненные движения обретут прежнюю мощь. И, она наконец, сможет согреться...

Она не знала, проснулась ли от колющей боли или от холода. Несколько секунд она пыталась понять, почему так тихо и почему ее тресет. Потом открыла глаза и села, испуганно озираясь.

Лес?! Затылок пронзила такая боль, что ее затошнило, в глазах потемнело, но озябшее тело выдержало очередной удар внутреннего страдания. Она зажмурилась и глубоко вдохнула, из-за чего тут же закружилась голова.

Воздух был теплым, что казалось странным. Очень странным. Но не более, чем снег, что не растаял, когда она открыла глаза и взяла горсть серебра в руку. Серебряный снег!

Обморок был близок, но Лили сжала зубы, не поддаваясь слабости тела. Она вдыхала аромат еловых веток и испуганно смотрела на серебро на озябшей ладони.

Итак, где больница? Где Ксения? Папа? Почему она в заколдованном лесу? Может, это очень реальный сон? Нет, непохоже, потому что от такой боли она бы давно проснулась. Тем более, судя по охватившим тело спазмам, это был лес из ее прошлого. А раз боль, значит, это прошлое, связанное с фамилией, которую ей почему-то чуть не каждые пять минут повторяли.

Малфой.

Она глубоко втянула воздух, но не помогло. Боль нарастала, грозя свести ее с ума. Казалось, внутри головы что-то лопается и хрустит. Как стекло. Она подтянула к себе колени и только тут заметила одеяла, в которые была бережно завернута. Хотя воздух был теплым, морозный снег заставил ее поежиться.

Лили закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на чем-то, что не приносило боли. Например, на холоде. Через мгновение стало легче дышать. Но надолго она не могла отмести от себя мысли от том, что ее мучило столько времени.

Малфой и холод. Холод его странных глаз, когда он — единственный раз — появился на пороге ее палаты. Она поежилась, стараясь не обращать внимания на тут же запульсировавшую в висках боль.

Они все хотели ее смерти: отец, брат, Ксения, Тео... Они постоянно пытались говорить об этом человеке, словно мало она из-за него уже перенесла. Словно она была виновата в том, что он вот такой холодный.

Он всегда таким был! Ей бы не знать... Она столько лет была тенью брата и его слизеринского друга. Он был невыносимым и мерзким, он играл с другими людьми и теперь платился за это. Нечего было играть девчонками!

А эта Элен...! Мерлин, хорошо, что Ксения была рядом, потому что иначе Лили бы этого не пережила. Не пережила бы взягляда невыразимо прекрасных глаз, наполненных печалью, слов о том, как Элен жаль, что все так случилось. Ее слов о том, что из ее памяти тоже был стерт Малфой (резкий укол боли, который она подавила усилием воли). И Лили даже не могла честно признаться, что было тяжелее перенести, — само упоминание этого человека или же аллюзию на их с Элен отношения в прошлом.

Мерлин, это была яростная, болезненная, почти убивающая ревность, смешанная со спазмами по всему телу! Она не помнила его рядом, она презирала его, но ревновала. Вот почему Ксения поспешила окунуть Лили в сон — ведь она почти забилась в истерике из-за чувства, которого у нее не должно было быть.

И все из-за него, из-за Малфоя! Почему?! Ну как она могла выйти за него замуж?! За этого мерзкого и гадкого аристократа, который мог лишь издеваться и иронизировать! Будь он проклят...

— Я уже проклят.

Она вздрогнула, резко открыла глаза и вскочила на ноги, чувствуя, что ступни в одних тонких носках озябли. Малфой стоял в двух шагах от костра, который Лили раньше не замечала. Он был бледен, нижняя губа немного распухла. Одна из скрещенных на груди рук была перевязана платком в кровавых пятнах.

— Кто бы сомневался...— пробормотала она, пытаясь скрыть очередной приступ боли, когда в глазах начали прыгать отвратительные пятнышки.— Что все это значит? Куда ты меня притащил?

Он развел руками, предлагая ей самой ответить на вопрос, что ее рассердило не на шутку. Клоун! Жаль, что тот, кто его побил, не завершил начатое!

— Где мы, Малфой?!

— В лесу,— холодно усмехнулся он, не двигаясь и не пытаясь к ней подойти. Как жаль, что у нее нет с собой палочки — она бы стерла эту противную ухмылку с презренного лица.

— Очень смешно,— ответила она, сузив от злости глаза. Как ни странно, но злость притупляла боль, что толчками врывалась в тело из-за его присутствия.— Верни меня назад, в больницу!

— Заметь: я тебя не держу,— он опять скрестил на груди руки, так и не двинувшись с места.— Ты не связана и не заперта, ты свободна.

Она быстро поглядела вокруг — лишь снежные ковры и ели, даже намека на направление, где есть цивилизация. Хотя — какая циилизация, если они в волшебном лесу?! Она может быть где угодно! Она попыталась найти дорожку следов, чтобы понять, откуда они пришли, но этот слизеринский... явно замел их.

Он наблюдал за ней странно застывшими глазами. Лили тяжело вздохнула, пытаясь успокоить бешеный ритм сердца: оказывается, она знала, что его взгляд сейчас странный. Она не помнила, каким он был прежде, но точно понимала, что не таким. С ума можно сойти!

— Я здесь замерзну, и мой отец тебя убьет,— угрюмо пообещала девушка тяжело вздыхая. У нее не было выбора: оставаться с ним наедине было опасно и больно, так что стоит просто начать идти. Когда-нибудь она выберется из этого места, которое заставляло ее серде колотиться так, словно оно готово было выпрыгнуть из груди и жить самостоятельно.

Что он значит для нее, этот серебряный лес с нетаящим снегом? А для него?

— Когда ты замерзнешь, только позови,— хмыкнул он, не пытаясь остановить ее первый неловкий шаг в холод серебра.— Я всегда к твоим услугам...

— Хорек,— фыркнула она, шагая в противоположную от Малфоя сторону. Она была уверена, что как только перестанет его видеть, то станет легче. Не получилось. Все этот странный лес с его запахами...

Теплый воздух не давал окончательно замерзнуть. Лили укуталась в одеяло. Она чувствовала себя уставшей и измотанной. Кровь пульсировала в висках, мешая трезво думать. Ей казалось, что она в ловушке — как тот огонь, что она видела во сне.

Но как разбить стекло?

К своему удивлению, очень скоро Лили наткнулась на странную стену. Она была похожа на тот же серый воздух, но вставала невидимой преградой между ней и иллюзией елей впереди. Значит, она внутри какого-то помещения. Что ж, тут должен быть выход...

Она упрямо шла вдоль стены, усмехаясь — вот она, стеклянная клетка. Прошло минут десять, она начала уставать, боль становилась все сильнее, словно воздух и снег, что притягивал глаза, разжигали ее с новой силой. Хотелось сесть, закрыть глаза и заплакать — такой одинокой и несчастной она себя чувствовала. Уж лучше гнев! Но чтобы ощутить его вновь, нужно вернуться к Малфою.

Там есть костер, с надеждой подумала она и неуверенно отвернулась от бесконечной стеклянной стены, узницей которой была. Костер был виден издалека.

Он все так же стоял возле огня, словно мраморное изваяние. Угрюмо-холодные глаза изучали ее лицо, и она ответила ему презрительным взглядом.

— Еще не до конца замерзла?— с издевкой спросил он, когда Лили подошла к одеялу, с которого недавно поднялась.

— Не дождешься,— огрызнулась она, придвигаясь к костру с противоположной от Малфоя стороны. Она слышала, что голос ее звучит слабо и малоубедительно — боль брала над ней верх. Наверное, самое лучшее сейчас — потерять сознание. Может, она проснется уже вне этого кошмара.

— Ты теперь готова поговорить?

— О чем? О том, что ты похитил меня из больницы, чтобы закончить то, что не сделал этот твой Деверо?— она не смотрела на Малфоя, но ей почему-то показалось, что он вздрогнул и хотел сделать к ней шаг. Это просто иллюзия, что приносили с собой боль и отсветы костра на серебряном снегу.

Снег был цвета его волос.

Он молчал, и ей пришлось посмотреть на него. Стеклянный взгляд ледяный глаз отталкивал, она задрожала.

— Я знаю способ согреться быстро и с удовольствием,— язвительно напомнил он, подняв светлую бровь.

— Я раньше поцелую жабу,— фыркнула девушка, кутаясь в одеяло. Одна мысль о том, что когда-то она могла допустить даже мысль о его прикосновениях, бросала ее в панику. И в пучину боли, что только разрасталась в затылке, грозя затопить сознание.

Быстрее бы...

— На твоем месте я бы был осторожнее в словах,— усмехнулся он, так и не двинувшись, хотя брови сошлись на переносице, когда он внимательно изучал ее лицо.

— Оставь меня в покое,— попросила она, отводя взгляд и рассеянно оглядываясь.

Опа! Она резко поднялась и почти бросилась к тому, что увидела в сугробе. Одеяло упало с ее плеч, когда она нагнулась и подняла из снега волшебную палочку. Серебряную палочку.

Такую знакомую...

Сны прошлого нахлынули лавиной нестертых воспоминаний. Она помнила странного человека в капюшоне, что являлся к ней во снах, завораживая, предупреждая, защищая. И эта палочка была в его руках, когда он заслонил ее от чего-то...

— ЛИЛИ!— страшный и пугающе близкий голос, вспышка заклинания, осевшая на землю девочка, огромный волк.

Когти, зубы, прыжок и заслонивший ее человек в капюшоне, с серебряной палочкой в руке.

— Ты ранен...

Волны боли, страха, облегчения — старых и новых чувств — отнимали последние силы. Она медленно повернулась к стоящему неподвижно Малфою.

— Что ж, это все упрощает,— пожал он плечами, глядя на наведенную на него палочку.— Убей меня,и закончи все это. Закончи свою и мою боль.

Лили нахмурилась, из последних сил борясь с дурнотой.

— Малфой, ты ранен,— прошептала она.

— Смерть все спишет,— хмыкнул он.

— Что тогда было, в лесу?— она в упор посмотрела на Скорпиуса, и тот непонимающе — впервые за все это время с каким-то выражением — ответил на ее взгляд.— Там была Аманда, и оборотни. И ты... ты спас меня...

— Это была ловушка для вашего отца, а вы с братцем кинулись спасать мир. Не в первый раз,— голос Малфоя дрогнул.— Я просто оказался рядом.

— Ты был ранен.

— Всего лишь царапина.

Его голос эхом вызвал всплекс воспоминаний — словно через небольшую трещину в стекле просачивались тяжелые капли огня, жгучей воды, почти лавы.

— Не укус?— она понимала, что уже когда-то произносила эти слова. Глаза непроизвольно нашли его окровавленную ладонь, но видели шрам на предплечье. Она знала этот шрам, этот заживший след ее спасения.

Она. Знала. Шрам. Не его. Теле.

— Флинт просто тупица,— вдруг рассмеялся Малфой. Лили непонимающе уставилась на него.

— Что было потом? После того, как ты меня спас?

— Ты пришла ко мне в больничное крыло, ночью.

Лили вздрогнула: внезапный вкус его поцелуя буквально подкосил колени. Она упала, сжимая в руке серебряную палочку, которая смогла пробить брешь в стекле. Отпереть клетку.

Вкус поцелуя. Бережное прикосновение. Волна волос. Его ледяные глаза. Его серебряные глаза. Жидкое серебро. «Я люблю тебя» в темной комнате.

— Лили!— она услышала это словно сквозь вату. Он был рядом, он присел и обхватил руками ее обмякшее от боли тело. Он прикоснулся к ее лицу, и она увидела что-то красное на его пальцах. Было трудно дышать, что-то липкое и горячее пульсировало из носа и отавляло соленый вкус на губах. Хотелось спать, чтобы больше не чувствовать сумасшествия крови в голове, не чувствовать паутины боли и воспоминаний.

Что-то холодное коснулось переносицы, бережные руки обняли ее.

— Скор...

— Я здесь, я рядом.

Что-то вокруг изменилось, даже теряя сознание, она это чувствовала.

Стало тепло. Рука, лежавшая на снегу, согрелась. Ее согрел снег серебряного леса.

Их серебряного леса.

Поединок.

Глупец, кто сказал тебе, что ты сильный?! Тот, кто наивно это утверждал, никогда не был в твоем скованном льдом ужаса мире, никогда не видел, как беспомощно ты можешь бултыхаться в серебре своих мучений...

Ты был рожден на границе зимы, словно отторгаемый ею уже с первым твоим криком. Ты был отторженным льдами, но не принятым весенней капелью. Ты остался чужим в собственной зиме, в собственной стае, чьим вождем однажды ты бы мог стать...

Но ты годами хранил в себе зимний лед, словно крича: «Вот я! Я такой! Я весь твой, почему же ты не хочешь принять меня?! Я твое порождение!». Сколько лет это продолжалось? Достаточно, чтобы ты сам понял, что ты чужой. Стая не отторгала тебя, ты родился отторженным... У тебя был свой путь, проложенный через льды — на юг, к весне, что никак не наступала...

И, нащупав этот путь, ты понял и осознал: ты не волк, ты не ищешь свою стаю. Волчья жизнь, в которой ты был рожден и воспитан, с волчьими законами и повадками, так хорошо тобой усвоенными, была серой, как их шкура...

Ты был ирбисом, снежным барсом, покрытым серебряной пылью ненаступившей весны. Ты ступал мягко и беззвучно, ты скользил шелковым брюхом по снегу, ты был этим снегом.

Снегом, что замер в ожидании весны...

У диких кошек нет почти ничего общего с волками, дикими собаками. Разве что вот эта из дикая свобода — от ошейников, правил, норм, морали. Ты был свободен и силен этой свободой. Ты предавал свою стаю так же легко, как других, ты ступал мягкой грацией хищника, знающего себе цену.

Ты действительно был хищником, ты жил охотой — в свое удовольствие, в достижение своих целей. Твоя наполовину зимняя сущность управляла тобой, делая сильным и непобедимым. Твои когти и зубы внушали страх одним своим видом, злой оскал бередил волков вокруг. Даже те, среди которых ты родился, боялись тебя.

О, как наивно ты полагал, что зима всегда будет такой, что ты всегда будешь дикой кошкой, избравшей путь одиночества, почти непересекавшиегося с жизнью волков. Ты шел, ступая мягко по спинам низших, по спинам грызунов, мелких хищников, часто не удостаивая их взглядом ледяных глаз. Ты слушал закон леса, закон дикой свободы...

Ты слушал только себя, пока ты не перешагнул черту зимы.

Весна не приняла тебя, но она тебя изменила. Она приготовила тебя к тому, что однажды тебя возьмут на поводок. Ты щетинился, ты скалился, выпуская когти, но твое одинокое, блуждавшее по снегам полузамерзшее сердце уже поддавалось. Но ты еще не думал о том, что ты слаб. Нет, ты был силен тем, что, даже будучи выращен среди волков, остался кошкой, способной пригреть у мехового бока более слабое существо.

Оттепель принесла тебе уверенность в том, что ты непобедим. И она дала тебе цель и смысл жизни, указала путь, по которому ты начал шагать еще более уверенно. Ты ранил других, ты лечил раны, ты улыбался диким оскалом.

Дикий кот научился улыбаться.

Ты почти ничего не терял, ты видел все четко — ты выбрал свой путь сам, упиваясь тем, что смог это сделать. Ты верил в свою силу и не видел, как та половина сердца, что дожидалась своего часа, готовилась пробудиться.

Готовилась сделать тебя ручным.

О, ты столько лет щетинился на одно упоминание об ошейнике. Это плен, это потеря дикой свободы, что всегда преобладала над твоей жизнью. Ты мог хитрить, позволяя приблизиться к тебе, даже на миг коснуться кончиками пальцев твоей шерсти. Но шерсть всегда вставала дыбом на холке, когти ранили, зубы скалились.

Все было так, пока ты сам не накрыл своей лапой ту, что принесла с собой твой ошейник, твои узы. Ты всего лишь раз позволил ее дрожащей руке коснуться твоей холки — и теперь уже не мог жить без мягких пальцев, что гладили твою прекрасную, гордую спину, ласкали уши, сжимали большие, сильные лапы. Сначала ты был готов зарычать, но, когда она обняла тебя, прижавшись так доверительно к твоим теплым бокам, обвив шею, спрятав лицо в серебре твоего меха, ты сдался.

Ты был готов сам попросить ее об ошейнике, но она бы отказалась. Она дала тебе весну с правом вернуться в зимние поля. И ты возвращался туда — там ты мог опять быть хищником, скользящим по снегу, выслеживающим своих жертв, идущим к каким-то целям. Но ты всегда возвращался к ее ласкающим рукам, прощающим глазам, верящему в тебя голосу. Ты позволял ей все крепче тебя обнимать, вдыхать аромат твоей покрытой наледью шерсти.

С ней ты становился ручным.

Ты мог развалиться у камина, мурлыкая, потягиваясь длинными лапами, грея спину о ее огонь. Ты был все тем же хищником, но теперь ты был ее хищником, ты был ее ручным барсом. Ты легко совмещал две свои стороны, не замечая, как все сильнее входит в твое упругое тело весна, как она разрушает ледяные мосты внутри тебя, как плавится лед, становится жидким. Ты не замечал, как все больше времени стал проводить у ее огня, все реже бросаться в дикий бег по снегу...

Ты оттаял.

Дикий зверь стал почти ручным, хотя по-прежнему был способен одним ударом мощной лапы убить любого. Но эта лапа теперь служила лишь одному — хранению ее очага.

Ты совсем забыл, что был отторжен не только зимой, но и весной. И за это приятное забытье тебе пришлось платить. Слишком дорого, слишком жестоко... Потому что ты оказался слаб. Большая лапа поднялась, чтобы защитить, но ударила в пустоту...

Тебя словно выкинули на улицу, ты был домашним котенком, который стал ненужен в доме. Ты растерянно сидел в сугробе и беззвучно рыдал от бессилия что-то изменить. Ты был котенком, в чьих глазах была боль по утраченному очагу.

Непонимание, недоверие, неверие. Разочарование, боль, злость. Гнев, потерянность, растерянность.

И одиночество. И холод.

Никто и никогда не видел, как плачут кошки. Они плачут внутри. Нет, не плачут — они рыдают, крепко сжав острые зубы, низко опуская голову, чтобы никто не видел их застывших от предательства глаз.

Они рыдают, покоряясь и одиночеству, и холоду. И чаще всего они выживают. Они снова дичают и уже никогда не позволяют человеческой руке коснуться их. Даже приблизиться.

Они навсегда запоминают оттолкнувшие их доверие руки. Тем более, они не пытаются зализать раны на этих руках, согреть их, когда настают морозы. Это против их дикой природы, что берет верх над зовом очага.

Они снова становятся дикими, сильными. Но иногда, если заглянуть в их глаза, можно увидеть там льдинки ушедшей боли — это застывшие на морозе, невыплаканные слезы.

И ты прошел через все это, и ты был готов одичать, пока весна снова не пришла, грубо напомнив тебе, что и зима тебя уже не примет. Что ты слишком привязан к огню. И что ты не имеешь права бросить оттолкнувшую тебя, потому что поклялся ее защищать. Потому что она подарила тебе ту половину сердца, что теперь так болезненно билась внутри, не позволяя тебе вернуться к дикости лесной жизни.

И ты поборол в себе природу. Ты потянулся к рукам, когда-то тебя пригревшим и приласкавшим. И ты понял, что это не те ладони, что так часто ласкали тебя — на них словно надели перчатки. А под грубой материей горела болью и истекала кровью горячая кожа ее рук.

Тебе оставалось лишь одно — оскалиться и уцепить зубами прильнувшую к родной коже ткань. Прикусить, грозя поранить эти руки, грозя оставить раны на ласковых ладонях, и потянуть — изо всех сил, сдирая перчатки. И ты это сделал, хотя лед внутри тебя буквально расколол твое сердце. Но ты был силен, ты тянул, ты даже не дрогнул, когда услышал ее мучительный крик боли, когда увидел ее боль, когда увидел, как она падает, обессиленная этим странным поединком дикой кошки и враждебной ей материи...

Ты был силен, пока не появилась кровь, и ее голос, которого ты, казалось, не слышал вечность, не позвал тебя тем именем, которым она тебя нарекла, приручив... Зубы — эти страшные, холодные лезвия судьбы — разжались, твои огромные лапы подогнулись, и ты — вольный, дикий зверь, снежный барс — упал возле нее, сломленный ее болью и своим бездействием, и из горла твоего вырвался звук, доселе никогда тобою неведомый.

Ты завыл, словно вернулся в ту ночь на границе дня и ночи, когда ты был рожден среди волков.

Вы видели когда-нибудь, как плачут кошки? Ты и не знал, что умеешь плакать... Вот так — беззвучно, дико, надрывно, без единой слезы. И шептать «прости» надломленным голосом, когда в горле нет воздуха, лишь спазмы, а на серебре вокруг — на твоей шерсти, на снегу, на ней — красные следы твоей силы... Словно это твои безжалостные когти стали причиной ее крови, словно это ты ее предал, причинив ей боль...

А ведь это и был ты — ты равнодушный, ты каменный, когда твой застывший во льдинах боли взгляд без единой вспышки прошлой преданности следил за ее мучениями.

Ради чего он заставил ее страдать? Ради чего позволил капле ее крови упасть на снег?!

Ради того, чтобы быть ручным, чтобы возвращаться из зимнего леса, полного волков, к горячему камину, возле которого он мог бы растянуться и чувствовать ее ласкающие руки, приглаживающие ощетинившийся загривок.

Дикий и сильный кот, ты стал слабым, потому что навеки позволил ей надеть на себя невидимый ошейник.

Глупец, ты проиграл самому себе, зато позволил выиграть ей.

— Что с тобой?

Он недоуменно поднял глаза.

— Ты плачешь?— ее движения были тяжелыми, медленными, осторожными, словно она подходила к дикому коту, протягивая руку, чтобы приласкать, готовая в любой момент ее отдернуть, если кот зашипит и отшатнется.

Он коснулся своего лица — оно было сухим. Она осторожно преодолела те несколько шагов, которыми он разделил их после того, как смог остановить ее кровь, и присела напротив. Зеленые глаза испуганно смотрели на него, она прикусывала губу, болезненно морщась.

— Расскажи мне,— прошептала она.— Расскажи все: о каждой секунде, что мы были вместе... Обо всем, что ты помнишь...

— А что вспомнила ты?— он не отшатнулся и не зашипел, когда мягкая ладонь медленно провела по его холодной щеке.

— Не так много...— она судорожно подбирала слова.— Знаешь, это как будто... Как будто ты стоишь посреди улицы и не можешь понять, почему ты тут оказался, хотя точно уверен, что так нужно... Или же... как если ты заснул ребенком и проспал лет десять, а потом проснулся и увидел себя изменившимся...

Теплые пальцы ласково переплелись с его, и ему даже показалось, что она одним движением остригла все его когти.

— Я помню то, что чувствую к тебе...— зеленые глаза не отпускали его взгляда, где она, наверное, видела льдинки застывших слез.— Но как это получилось... я почти ничего не знаю о нас...

Хотелось лечь и положить усталую голову на ее колени, чтобы она погладила по загривку, чтобы она снова приняла его...

— Я помню твой голос,— она шептала, медленно поглаживая пальцами его руку.— Я помню вкус твоего поцелуя... Я помню жар твоего тела... Я помню твои глаза... Не такие, как сейчас, и это меня пугает...

— Какие у меня сейчас глаза?— он едва видный движением немного придвинулся к ней.

— Дикие... И одинокие...

— Ты плачешь?— уголок губ дернулся, пряча за улыбкой страшные клыки, которыми еще недавно он мог уничтожить любого на своем пути.

— Мне легче, чем тебе,— она шагнула и неловко спрятала на его груди свое лицо, по которому почему-то катились слезы. Было так привычно укрыть ее от холодного мира, согреть своей серебряной шерстью, позволить ей обнять себя.— Это страшно — плакать внутри...

Он вздрогнул, и она чуть отстранилась, заглядывая в его лицо, ища в нем что-то.

— Расскажи мне все, с самого начала.

— Тебе будет больно.

— Не больше, чем тебе,— слезы катились по ее щекам.

— Почему ты плачешь?

— Ты такой... потерянный... Тебе ведь больно, да? Я причинила тебе боль...

— Ты не виновата.

— Ты тоже.

— Я почти потерял тебя.

— Я здесь, я не оставлю тебя, когда только успела найти.

— Но ты почти ничего не помнишь.

— Неважно.

— А если ты ничего уже не вспомнишь?

— Неважно. Я помню главное...

— Что?

— Лед твоих глаз,— выдохнул она, проводя рукой по его лицу. Ее слезы остановились и высохли.— И жар твоего сердца.

Вы когда-нибуль видели, как плачут кошки? Видели те редкие моменты, когда из уголка огромного, почти стеклянного глаза вдруг соскальзывает капелька боли, тихо течет по шерсти и застывает на подбородке прежде, чем упасть вниз, в снег, с оглушительной тишиной растворяясь... Потом кошка моргает, пытаясь понять, что за странный соленый вкус остался на шерсти.

И если в этот момент на ее спину ложится мягкая ласкающая рука, она закрывает глаза и застывает, отдаваясь моменту очищения.

Горячие губы коснулись его щеки, а потом робко остановились на его ледяных губах. Росинка соли растворилась в их поцелуе, доходя до опустошенного зимой, раненного сердца снежного барса...

Роза Уизли.

Она сидела в темном кабинете, прислонив голову к спинке рабочего кресла Тео. Усталось накатывала волнами, но пережитое не давало закрыть глаз. В груди тревожно билось сердце, и лишь привычно-родной запах, словно дававший иллюзию присутствия Тео, позволял ей оставаться на месте в бездействии.

Наверное, это всегда витало в воздухе — желание помочь и защитить. В их семье это было заразной идеей, что не раз повторял Малфой.

Подумав о последнем, Роза улыбнулась темноте. Да, судя по всему, воздух Поттеров-Уизли был очень заразен.

Экспелиармус Малфоя мог бы довести до приступа его папеньку. А какой взгляд будет у дяди Гарри, когда он об этом узнает? А у Лили...

Лили. Мерлин, ведь с ней все будет хорошо? Ведь она вспомнит Скорпиуса? Ну, не зря же он стал способен вытворять такие милосердные фокусы...

О Малфое думать не хотелось — это приносило не особо приятные воспоминания последних часов в доме Грегори, потом допроса в Министерстве, где ее настоятельно просили не распространяться об участии высокого министерского чиновника в подобных делах. Сам Кингсли разговаривал с ней — выглядел Министр довольно смущенным и даже виноватым, что давало надежду, что тому, кто стоял за Маркусом Деверо, все просто так с рук не сойдет. По крайней мере, дядя Гарри вряд ли все это пустит на самотек...

— Тут есть кто-нибудь?— раздался очень слабый, тихий голос из-за штор, что отделяли кровать больной Сары. Роза вздрогнула, понимая, что все-таки задремала, пристально глядя на светящийся циферблат часов. Она ждала, когда вернется хоть кто-нибудь — с хорошими или плохими новостями...

Девушка поднялась, зажгла легким движением палочки свечи и подошла к кровати, на которой, наконец, очнулась Сара. На Розу смотрели тусклые глаза с немного косым разрезом.

— Как вы себя чувствуете?— спросила Роза, прочистив горло.

— Пить хочется,— сухие губы больной едва шевелились, видимо, от слабости.

Роза тут же притянула к себе стакан и графин с водой, потом наклонилась, чтобы помочь Саре приподняться. Стекло стукнулось о зубы женщины, та с трудом глотала, делая судорожные вздохи.

— Так лучше?— Роза отставила полупустой стакан и поправила подушку под головой обессиленной таким простым движением Сары.

Она едва заметно кивнула, устало прикрыв глаза.

— Вы Роза,— голос звучал как шелест старых газетных страниц.

— Да,— она опустилась на край постели, стараясь не потревожить Сару. Больная открыла тусклые глаза — оказывается, они были голубыми.

— Ваш отец хранит много ваших фотографий,— шепотом ответила на незаданный вопрос Сара. Сколько ей лет? Двадцать пять? Двадцать семь? По крайней мере, выглядела подруга отца очень юной и хрупкой. Но разве в двадцать семь лет можно иметь дочь-первокурсницу Хогвартса? Теоритически... да. Но тогда... что она делает рядом с отцом, которому уже за сорок?— Где он?

— Он повел Берти в школу, она была здесь...

— Бедная моя девочка...— ресницы дрогнули, на миг скрыв голубезну. Она молчала, словно собираясь с силами снова заговорить.— Давно мы здесь?

Она не спросила где, наверное, догадываясь, что отец сделал, чтобы спасти ей жизнь.

— Несколько дней,— Розе казалось, что Сара пытается не смотреть на нее, оглядывая стены, шторы, потолок.— Вам скоро станет легче... Думаю, когда Тео — он целитель — вернется, он сможет облегчить ваше состояние...

— Вряд ли,— слабо усмехнулась больная, наконец, посмотрев прямо на Розу. Лицо ее немного ожило и стало еще моложе.— Я просто чувствую, как растет луна...

— Тео поможет,— упрямо повторила Роза, отводя взгляд.

— Думаю, он уже помог, раз я все еще жива...

Роза удивленно подняла брови — в голосе Сары слышалось почти сожаление:

— Вы бы предпочли обратное?

Та промолчала, словно обдумывала свой ответ:

— Не я. Вы.

Тишина в свете нескольких ламп казалось мраморной.

— Я никогда не желала вашей смерти,— жестко ответила Роза, хмурясь.

— А должны бы...

— Бред.

Сара улыбнулась, действительно улыбнулась, но вот эта улыбка состарила ее лицо, и Роза подумала, что подруге отца, наверное, уже за тридцать — такой старой и мудрой выглядела она сейчас.

— Я никогда не держала его, Роза,— голос становился тверже.— Мне никогда не хватало эгоизма на это. Я гнала его прочь, я умоляла его уйти... Хотя понимала, что это невозможно...

— Почему?— Роза тоже перешла на шепот.

— Потому что он страдал — поэтому я его гнала. Потому что ему было некуда идти — поэтому это было невозможно, чтобы он нас оставил.

— У него были мы.

Горькая усмешка тронула сухие губы:

— Вы знаете, что такое укус оборотня, Роза? Нет, и слава Мерлину. Это не просто кровь и боль, это щелчок ножниц, которые отрезают вас от вашей жизни. Зубы волка обрывают ваше прежнее существование, не даря нового...

— Мы бы приняли его любым...

— Конечно,— холодная, тонкая рука легла на ее предплечье, и Розе захотелось ее отдернуть.— Но он был бы несчастен — еще больше, чем вдали от вас. Потому что это цена за то, чем мы стали... Волками-одиночками. И каждый выживает так, как может, но единицам получается вернуться к старой жизни...

Роза молчала.

— Вы правы: он остался с нами из-за того, что сделал со мной, хотя я никогда его не винила. Но чувства стыда и вины были в нем слишком сильны — чтобы ваш отец оставил меня и Берти... И как бы я ни гнала его, как бы ни просила уйти от нас, строить свою собственную жизнь, наладить прошлую, он отказывался... Потому что ему некуда было возвращаться...

Роза промолчала: отрицать подобное было бы просто по-детски. Они слушали тишину, и девушка почти молилась, чтобы кто-нибудь пришел и избавил их от этого тягостного разговора.

— Я никогда не просила его быть рядом,— опять заговорила Сара, словно ощущая потребность объясниться, чего Роза совсем не хотела.— Да, он укусил меня, но в этом было совсем немного его вины. Все было подставлено, разыграно, потому что... потому что Тому нужна была я...— в глазах мелькнул страх — почти панический, неконтролируемый, будто не было позади четырех спокойных лет, а тот человек, что тогда начал войну против их семьи, не был убит.— И он меня получил бы в любом случае... Просто вашему отцу не повезло...

Роза застыла, слушая то, что никогда бы не осмелилась спросить у папы сама — подробности начала той его жизни, где он балансировал на грани предательства и спасения.

— Он чувствовал свою вину, а я видела в нем только одного человека — защитника, потому что Рональд Уизли, как он мне представился, друг Гарри Поттера, не мог быть предателем. И я попросила его защищать мою дочь, мою Берти... Том,— голос опять дрогнул, голубые глаза закрылись,— пригрозил мне, что укусит ее или убьет, если я не буду подчиняться... А потом был Империус. Но я успела попросить Рона... вашего отца... защищать Берти, охранять ее. И он, конечно, чувствуя вину, не отказал мне... Но я платила ему тем же. Все, что я могла узнать и услышать о планах стаи в отношении его родных, я передавала ему...

Роза тяжело дышала, перед глазами вставали страшные события той осени, когда секунды, минуты отделяли их всех от страшной смерти и новой боли. Они не смогли спасти лишь ее — тетю Джинни. И папу...

— Потом, когда все закончилось...— Сара явно начинала слабеть, голос становился едва слышным, надломленным. Наверное, Розе стоило оставить ее одну, дать отдохнуть, но странное оцепенение, смешанное с жаждой знания и понимания, не давало даже глубоко вздохнуть.— Когда мы вышли из того леса...

«Когда отец тебя вывел под мантией-невидимкой»,— как-то механически поправила про себя девушка, но промолчала.

— Я гнала его прочь, но он был рядом. Я знала, как он страдает, как рвется он назад... Но еще я знала, что он никогда этого не сделает...

— Почему?— шепот казался почти оглушительным.

— Из-за страшного чувства вины.

— Перед вами?

— Нет,— тень улыбки дрогнула на губах Сары.— Перед ней. Перед вашей мамой.

— Мамой?— в горле встал ком, словно весь воздух из легких выкачали. Неужели она сейчас узнает, что же на самом деле произошло между родителями до того, как отец ушел? Роза всегда подозревала, что мама сказала не все, но никогда ее не спрашивала, боясь причинить матери боль.

— Он ударил ее.

Роза судорожно втянула воздух. Папа? Добрый, спокойный, преданный папа, который маму был готов на руках носить, даже когда сердился на нее? Нет, это бред...

— Почему?

— Я не знаю, я никогда не спрашивала,— Сара снова накрыла холодной рукой ладонь девушки.— Но он так и не простил себя, поэтому никогда и не нашел в себе сил снова увидеть ее. Он никогда не сделает этого. Ведь он не встречался с ней в эти дни, не так ли?

— Он считает, что опасен для нее?— Роза не стала отвечать на вопрос, раз уж Саре ответ был и так известен.

— Он считает, что он предал ее. И что он уже не он, в чем, наверное, прав...

— Чушь какая-то...— Роза ощутила, что у нее разболелась голова.— Если это и правда, мама давно простила его... Она его любит.

— Но он себя не простил,— грустно заметила женщина, в упор глядя на Розу.— Поэтому он остался с нами — чтобы иметь кого-то, ради кого бы он продолжал дышать.

— Он любит вас, поэтому он остался,— девушка постаралась подавить нотки ревности в голосе.

— Да,— не стала спорить Сара.— Он меня любит. Как сестру.

— Ммм...?

— Я стала для него той, кого он похоронил прежде, чем уйти от вас,— медленно уточила Сара, отводя голубой взгляд и прикусывая губу.— Он не раз говорил мне об этом...

Роза не верила своим ушам, зато чувствовала сметение лежащей женщины:

— А вы... вы любите его... как брата?

— Я даю ему то, что ему нужно. И мне этого достаточно,— Сара так и не посмотрела на нее, комкая слабыми пальцами уголок одеяла.

Роза постаралсь успокоить дыхание и уложить в гудящей голове все то, что она узнала.

— Зачем вы мне это все рассказываете?— немного жестко спросила девушка, привлекая к себе внимание замолчавшей Сары.

— Я не буду просить его быть с нами, если... он решит быть здесь...— она с трудом подбирала слова.— Если вы его об этом попросите — о том, чтобы он остался с вами... Хотя, скорее всего, он откажет...

— Я не буду просить,— тут же ответила Роза.— Я не хочу, чтобы он страдал. Мне просто...

— Что?— слабая ладонь сжала ее руку.

— Мне кажется, что, где бы он ни был, он будет страдать...

— Боль бывает разной...

Они замолчали, и Роза постаралась ни о чем не думать. Так сложно быть взрослой и стараться не думать о себе, именно сейчас сложно! И хотя она всегда знала, что отец не вернется к ним, это было написано на его лице, в его новом — неукротимо-независимом — взгляде, было больно осознавать это так четко и ясно.

— Вы знаете, где мы живем?— вдруг спросила Сара, прикрывая глаза.

— Мы были там.

— Тогда вы будете всегда знать, где его найти и проверить, насколько он счастлив... Просто...

— Что?

— Не отнимайте его у нас, только не теперь,— в голубых глазах была почти мольба, холодные руки до боли сжали ладонь Розы.

Даже если она и могла бы это сделать, — вернуть отца в семью (в чем девушка сильно сомневалась) — она бы никогда на это не пошла. Все было слишком сложно, чтобы запутать еще сильнее. Отец, мама, дядя Гарри, Хьюго, Лили и Джеймс, она сама...

— Берти очень нравится Хогвартс,— решила сменить тему Роза, отводя взгляд от Сары.— Она дружит с моим кузеном...

— Да, она нам писала,— ясная, материнская улыбка осветила изнеможенные черты.— И Хогвартс... он очарователен...

— Вы учились там?

— Да,— женщина почему-то смутилась.— Я была на шестом курсе, когда ваш брат поступил в школу. Джеймс Поттер... Мы играли в одной команде по квиддичу...

Роза быстро сделала нехитрые подсчеты и удивленно посмотрела на Сару:

— Но... тогда вам должно быть не больше...

— Мне скоро двадцать восемь,— слабая усмешка пробежала по губам женщины.— Я на год оставляла Хогвартс, чтобы родить Берти... Знаю, странная история... Но бывают и такие, думаю, сейчас бы этому никто не удивился... Влюбилась, забеременнела, родила...

— А...?

— Отец Берти был иностранным студентом, с которым мы познакомились в лагере для юных волшебников. Я больше никогда и ничего о нем не слышала,— Сара закрыла глаза, но улыбка не сошла с ее губ.— Я почти пропустила два первых года жизни моей Берти, пока заканчивала Хогвартс... Профессор МакГонагалл часто шла мне навстречу, позволяя отлучаться, чтобы увидеть дочь... Но все это держалось в тайне, моя мама очень долгое время скрывала, что она воспитывает внучку... Она много раз повторяла мне, какая ж я была наивная дурочка, что позволила себя соблазнить... Но я рада, что у меня есть Берти.

Почему-то Роза не считала Сару дурочкой — перед ее глазами был наглядный пример. Лили и Малфой. Благо, что в их случае ничего подобного не случилось...

— Кто-то пришел,— прошептала Сара, медленно погружаясь в сон.— Скажите Рону, что я хочу домой...

Роза обернулась, когда услышала тихие шаги в кабинете. Через несколько секунд за штору заглянул Тео. Под глазами у него были темные круги усталости.

— Она очнулась,— прошептала Роза, вставая и подходя к мужчине.

— Ты дрожишь,— почти испугался он, обнимая девушку.— Тяжелый разговор?

— Что-то типа этого,— кивнула она, пряча лицо на его плече.— Пойду приготовить чая...

— Я буду через пару минут,— кивнул Тео, разжимая объятия. Он снял мантию и приблизился к постели Сары. Роза тихо вышла из-за ширмы, беря себя в руки.

Ничего уже не изменишь. Нет смысла мучиться и стараться что-то исправить. Тем более, что никто этого не хотел, кроме нее. Да и она — тоже. Проще успокоиться и оставить все как есть.

И простить.

Девушка вышла в темную гостиную и зажгла свечу, когда из камина кто-то стремительно вышел.

— Господи, Роза! Ну слава Мерлину, я хоть кого-то нашла! Что случилось? Где Гарри? Роза...!

— Мама...— выдохнула девушка, глядя на взволнованную Гермиону Уизли.

Я не хочу желать этот выбор! Только не я!

Ксения Верди.

Она чувствовала себя очень хорошо, полной жизни и энергии. Хотелось что-то делать, кому-то помочь, с кем-то говорить. Хотя она прекрасно понимала, откуда это идет...

Ей хотелось как-то заполнить те семь месяцев, что отделяли ее от зеленоглазого мальчика, который стал ее частью. Заполнить для себя и для него — для Джеймса, что стоял перед ней и взволнованно вглядывался, словно чувствуя то, что ей предстояло сказать.

Она слишком долго оттягивала этот момент — она так не хотела причинять ему боль, особенно сейчас, когда, кажется, все самое трудное позади, когда ему нужно просто поесть и поспать... Если бы она могла так поступить, продливая его блаженное неведение...

Она не могла. Она слишком его любила и слишком хорошо чувствовала то новое чувство, что медленно крепло в его душе — всегда такой ясной и доступной для нее. И это его чувство — пока еще неуверенное, но волнительное — она не могла игнорировать. Не могла игнорировать воспоминания о том, как он клал свою большую ладонь на ее еще плоский живот и неуверенно улыбался, словно про себя разговаривая с малышом и смущаясь из-за этого. Она не могла отогнать от себя мысли о том, как он старался постоянно подкормить ее, не давать перетруждаться, как он был вдвойне бережным, держа ее в своих немного неуклюжих объятиях спортсмена...

— Почему ты улыбаешься?

Ксения пригладила его чересчур лохматые волосы, на миг мелочно подумав о том. что может оттянуть разговор ненадолго — дать ему принять душ, поесть и поспать. Ему будет легче это пережить...

Но нет, она не могла больше тянуть — слишком много надежды было в его глазах, слишком осязаемым уже было то новое чувство, что завладело его сердцем. Она знала, что в ней оно тоже есть, но ведь ей легче — у нее были воспоминания о зеленоглазом мальчике...

— Ксения, что с тобой?

Наверное, он увидел, как изменилось ее лицо, или же почувствовал, как она напряглась, готовясь причинить ему боль своими словами.

— Ты плохо себя чувствуешь? У тебя что-то болит? Позвать кого-нибудь?

— Нет, не волнуйся,— она провела холодными пальцами по его изможденному, утратившему всякий цвет лицу.— Просто... мне нужно кое-что тебе сказать, но я не знаю, как...

— Что-то... плохое?— он сморщился, но непроизвольно прижался щекой к ее руке. Блеск догадки — или понимания — на миг мелькнул в его теплом, карем взгляде, но тут же пропал. Конечно, он будет верить до конца, пока она сама ему не скажет...

— Я бы не назвала это плохим,— вперые, наверное, за все время, что они были вместе, девушка не могла подобрать слов, чтобы успокоить мужа.— Скорее, временно болезненным...

— Ксения, прекрати держать меня за ребенка, которому все нужно смягчать,— нетерпеливо проговорил Джеймс, сводя брови на переносице.— Если есть что-то плохое, что ты знаешь, поделись этим со мной. Не желаю, чтобы ты мучилась в одиночестве...

Она на миг даже опешила: какие-то совсем новые нотки прозвучали в голосе мужа. И вот этого мужчину она пыталась защищать и оберегать, насколько это возможно?

— Это касается... малыша?— тихо выдавил Джеймс, не отводя взгляда от ее лица. Хотелось обнять его и почему-то заплакать, чувствуя себя очень слабой и ранимой. Какая глупость...

Она медленно кивнула, не отрывая взгляда от его бледного, нездорового от усталости лица, с которого медленно слетали все эмоции. Словно маска скрыла все его родные черты, покрывая их равнодушием, которого он на самом деле не чувствовал.

Откуда это шло? Раньше он никогда не умел так скрывать свои эмоции. Он всегда реагировал незамедлительно, эмоционально... Это было не похоже на Джеймса, скорее, на Скорпиуса...

Ксения сконцентрировалась на его состоянии и поняла, что все внутри него сжалось от боли, что то самое чувство, которое так горячо формировалось внутри мужа, готово взорваться на мелкие кусочки от всплеска ужаса... А на лице — лишь легкое потрясение, словно... словно он старался уберечь ее саму...

— Джим,...

— Как ты? Как ты себя чувствуешь? У тебя где-то болит? Нужно показать тебя Тео...

— Джим!— она накрыла рукой его рот, удерживая.— Джим...

— С тобой все в порядке?— почти прошептал он, и маска равнодушия вменилась волнением.— Ксения, скажи, что ты в порядке, что...!

— Все хорошо,— она обняла его, чуть потянувшись, чтобы поцеловать в запавшую щеку.— Я...

— Ты уверена? Ведь ты... ведь он... ведь после этого ты можешь уже никогда...— новый всплеск ужаса привел Ксению почти в состояние паники — из-за него. Он не мог проговорить то, что так и не прозвучало здесь, — что она потеряла ребенка — но девушка понимала, что в этом уже нет надобности. И без слов Джеймс был почти в шоковом состоянии, хотя очень старательно это скрывал.

— Успокойся,— она смотрела прямо в его расширенные глаза. Бедный мой, ты же даже не видел его, а так полюбил.— Он вернется к нам, совсем скоро...

Брови сошлись на переносице, но Ксения понимала, — ощущала — каким адским усилием он сдерживает свои рвущиеся наружу чувства.

Беспокойство. Разочарование. Боль. Страх — за нее.

— Ты ведь мне веришь, правда?— она говорила тихо.— Я знаю точно, что он не ушел навсегда... Просто поверь — меньше, чем через год, ты снова будешь класть руку на мой живот...

Он как-то механически кивнул, начиная немного трястись.

— Джим...

— Если бы он не был мертв, я бы сам его убил...

— Кого?

— Деверо, Флинта или как там его!— прошипел Поттер, сжимая кулаки. Видимо, ему было легче вот так — превратив боль в гнев.— Я бы убил его за тебя и за Лили... И за него, за...

— Нашего сына,— подсказала ему Ксения, снова касаясь губами его лица.— У него будут твои волосы и глаза твоего отца...

— И любовь к сладкому от Ала?— тело Джеймса начало расслабляться, хотя его душевная боль все еще не позволяла Ксении разжать объятия.

— Джим... Я...

— Ты говорила с ним, да? Как-то внутри, да?

Ксения кивнула, чуть улыбнувшись.

— Он сказал, что любит тебя. И что он вернется к нам... Скоро.

Джеймс сморгнул.

— Когда?

— Через семь месяцев.

— Тогда у нас есть немного времени...

— Времени?— она тоже медленно начала расслабляться, потому что болезненный шок в душе мужа ослаб.

— На то, чтобы выбрать имя,— горько хмыкнул Джеймс, пряча усталое лицо в ее плече.— Мне так жаль, Ксени...

— Мне тоже, милый,— она погладила его по голове, прикрывая глаза, в которых впервые за все эти тяжелые дни появились слезы.

— Надеюсь, хотя бы Малфой сможет привести Лили в чувства,— пробормотал Джеймс.— Должно же хоть что-то остаться прежним...

— У него получится, он ведь Малфой... Идем, нужно сообщить целителю, что Лили будет недолго отсутствовать...

Поттер фыркнул, и Ксения взяла его за горячую руку, увлекая прочь из пустой палаты.

— А потом я отведу тебя домой, накормлю и уложу спать,— продолжила девушка, ведя его за собой по коридорам больницы.

— Я не усну, пока не буду знать, что там с Лили,— упрямо проговорил Джеймс, спотыкаясь. Шок и боль медленно смирялись, волны волнения и разочарования мерно укачивали его, и он начинал ощущать усталость.

Ксения лишь рассмеялась, приставляя мужа к стене возле дверей в ординаторскую.

— Не упади, я сейчас.

Девушка вошла в комнату отдыха, но там не было целителя Лили. Интересно, как он отреагирует на продвинутую методику Скорпиуса Малфоя, что предложил свой способ лечения пациентки? Хотя Ксения и не знала, в чем способ заключается, но догадывалась, что он будет очень далек от классического целительства... Главное — чтобы действенен...

В дверь заглянула дежурная дама, что обычно принимала пациентов на первом этаже.

— Никого нет?— разочарованно спросила она, глядя на Ксению, которая в этот момент снимала свой халат.

— Что-то случилось?

— Срочный вызов, а я не могу найти дежурных целителей,— прощебетала волшебница, сжимая в руке пергамент.

— Что там?

— Вызов в дом Забини, родители в панике, потому что с их дочерью происходит что-то ужасное...

— Присцилла?

— Да, кажется...

— Я этим займусь,— тут же решила Ксения, беря пергамент из рук волшебницы.

— Но...? Ваш муж спит на пороге,— подавив улыбку, произнесла женщина.

— О... Вы можете его уложить где-нибудь, пока меня нет?— Ксения взяла чистый желтый халат.

— Да, без проблем,— волшебница достала палочку.

— Спасибо,— и Ксения шагнула сразу к камину, чтобы не терять времени. Она помнила, что обещала Присцилле. Если в ее силах помочь, она должна это сделать. Да, Прицилла утверждала, что Ксения ничем не может ей помочь, но она не могла хотя бы не попытаться.

Она не могла ранодушно смотреть, как смерть снова одерживает победу.

Рон Уизли.

Голова была абсолютно и катастрофически пустой, что даже радовало. Слишком много переживаний и разговоров за такой короткий срок. Хотелось отдыха — как и всем, кто сейчас возвращался к спокойной жизни.

Хотя... Гарри, кажется, не собирался так быстро оставлять свои метания. Конечно, у него еще было полно дел — дочь, сын, зять, Министерство...

— Я с тобой,— решил Рон, когда Гарри сказал, что отправляется в больницу к Лили.

Тот пожал плечами, уголки его губ чуть дернулись. Наверное, он понимал: Лили была слишком похожей, слишком близкой к Джинни, чтобы Рон мог так просто уйти, не узнав, что с племянницей все в порядке.

Они вошли в палату почти одновременно и замерли.

— Хм...— пробормотал Гарри, и Рон его вполне понимал. На месте Лили, завернувшись в одеяло, тяжело спал Джеймс. Тяжело, потому что было невозможно не заметить крепко сжатых кулаков, бледных щек и невыразимой муки, что даже во сне не оставила парня.— И как это понимать?

— Разбудить?— тихо предложил Рон, отводя взгляд: уж лучше не смотреть на странное страдание Джеймса.

— Нет, пусть спит. Я пойду искать Ксению или целителя Лили, может, они смогут сказать, где моя дочь,— Гарри тихо вышел, закрывая за собой дверь.

Рон еще несколько секунд стоял подле кровати и все-таки не выдержал — уж лучше пусть Джеймс проснется, чем так мучается во сне.

Он коснулся плеча племянника, и тот тут же сел, с трудом разлепляя глаза.

— Дядя Рон?

— Как ты?— он стоял возле постели и с состраданием смотрел на Джеймса. Да, наверное, милосерднее было дать ему отдохнуть.

— Где Ксения?— парень обвел взглядом палату, видимо, совершенно не удивляясь отсутствию Лили. Отсюда можно легко заключить, что ее исчезновение прошло не без его участия.

— Не знаю, твой отец пошел ее искать. Ты в поря..?

Рон не успел закончить фразу, когда Джеймс спрятал лицо в ладонях и затрясся всем телом, судорожно дыша.

— Джим...— Рон даже испугался, но совершенно не представлял, что делать. Утешения никогда не были его сильной стороной. Он подошел ближе и положил руку на плечо племянника.— Позвать кого-нибудь? Ксению? Гарри?

Джеймс покачал головой, явно пытаясь взять себя в руки. Он поднял искаженное страданием, но сухое лицо, с глазами, наполненными тоской.

— Ксения не должна меня видеть... таким.

— Что случилось?

— Она была беременна,— прошептал Джеймс, глядя в пустоту. Рон тяжело вздохнул, отмечая это неприятное слово — «была».— Я не уберег ее...

О, это Поттеры, просто слов не хватает! Почему они всегда так стремятся взять на себя вину всего мира? Когда же они научатся смотреть на все не через призму собственной вины?!

— Ты сделал что-то, из-за чего она... потеряла ребенка?— осторожно спросил Рон, садясь на край постели.

Джеймс вздрогнул.

— Я...

— Почему это случилось, ты знаешь?

— Она потратила слишком много сил, чтобы все пережить... И чтобы поддерживать ментальную нить с Лили...

— Ну, и где тут твоя вина?— Рон тяжело вздохнул — подобные разговоры никогда у него не получались.— Я понимаю, что... тебе больно, но самобичевание вряд ли тут поможет...

— А что поможет?

— Ну...— Рон попытался не улыбнуться, потому что мог предположить только один выход из ситуации.— Взять себя в руки, найти жену, отвести домой и повторить опыт?

— Ммм...?

— Джеймс, ты ведь знаешь, откуда берутся дети,— уже не сдержавшись, фыркнул Рон, похлопав племянника по плечу.— Все пройдет, и скоро вы сможете убить Гарри новостью, что он станет дедом...

Джеймс, к большому удовольствию Рона, улыбнулся.

— Теперь ты готов сказать, куда делась твоя сестра, пока твой отец не сошел с ума от беспокойства?

— Она с Малфоем,— Джеймс потер лицо руками, словно старался уничтожить последние следы своего страдания. Поттер, что б тебя...

Дверь в палату отворилась, и вошел немного встревоженный Гарри.

— Она в порядке,— тут же бросил отцу Джеймс, заметив выражение зеленых глаз.— Малфой проводит шоковую терапию...

— Не лучшая идея,— отреагировал Гарри, но больше ничего не добавил. Ого, доверие отпрыску Малфоев было в этом семействе безграничным.

— Ты нашел Ксению?— Джеймс медленно спустил ноги с кровати и потянулся.

— Она ушла по какому-то срочному вызову к одному из пациентов,— Гарри попытался спрятать улыбку, когда Джеймс сокрушенно покачал головой.

— Ксения,— словно отвечая на удивление Рона, пробормотал племянник. Словно это было ответом на все.

То есть девушка, которая была похищена, которая потратила столько сил, что потерла ребенка, через несколько часов после этого собралась и пошла работать? Что ж, похоже на это. Рон вспомнил одно из писем Розы, где она рассказывала о свадьбе Джеймса: невеста прямо с праздничного банкета отправилась в больницу помогать страждущим...

— Идем домой,— Гарри подошел к сыну и приобнял за плечи. Да, вид у Джеймса был ужасным, даже без страдания, что он успел стереть с лица. Парню явно требовалось часов двадцать сна и сытный ужин.

— Я побуду пока у вас, ладно?— спросил Поттер-младший.— Не хочу домой, пока нет Ксении...

— Конечно,— Гарри улыбнулся, а потом через голову сына, который достал откуда-то перо и пергамент, чтобы оставить записку, бросил встревоженный взгляд на Рона. Да, судя по всему, Джеймсу не удалось скрыть свое шоковое состояние от отца.

Рон пожал плечами: если племянник захочет, сам расскажет.

Они быстро спустились в холл больницы и по очереди исчезли в камине. Рон четко повторил адрес, который назвали Гарри и его сын, и пароль («Домашний очаг») и впервые вступил в дом, где жила его семья все эти годы. Да, его семья, потому что, несмотря ни на что, они навсегда останутся самыми родными и близкими ему людьми.

Он застыл в холле, чувствуя знакомый аромат дома, когда раздался гневный вскрик Джеймса и звук падения.

— Черт, прямо в проходе!— сердито пробурчал парень, явно обо что-то споткнувшийся.— Папа, а убрать чемоданы...?!

Рон в два шага оказался напротив Гарри, с которым обменялся испуганными взглядами.

— Гермиона...?!— довольно громко позвал Поттер-старший, глядя наверх, на лестницу. Рон замер, слушая тишину, сердце почти остановилось от страха, что она сейчас появится на площадке. Но дом отвечал немым полумраком.— Гермиона, ты тут?

Джеймс фыркнул и потер ушибленное колено, потом доковылял до дивана и тут же свернулся на нем каким-то беззащитным клубком. Засыпание заняло у него не больше секунды.

Конечно, его сейчас мало тревожило происходящее. После всего уже пережитого мысли о том, что его родителей ждут новые испытания, вряд ли могли поместиться в слишком усталой голове. Пусть спит, это не его проблемы...

— Рон...— Гарри повернулся к нему, немного растерянно.

— Она может в любой момент вернуться,— Рон отошел от камина, озираясь.

— Думаю, она пошла...

— ... к Розе,— хором закончили они, и Рон испытал настоящий прилив паники. Там же Сара!

— Рон, я думаю, она...

— Без вариантов,— резко оборвал он друга.— Я не могу.

— Она бы хотела...

— Нет!— Рон почти закричал, раздираемый болью от того, что он просто не мог позволить ей приблизиться. Он очень хотел ее увидеть, но это невозможно. Он не вынесет еще одного расставания и остаться не сможет. Это убьет его. И ее...

— Если Роза ей...

— Роза обещала,— глухо откликнулся Рон.— Я должен забрать Сару, и мы уйдем.

— И как ты это сделаешь, если Гермиона там?— Гарри, кажется, все еще не оставлял мысли об их встрече. Веселый это будет разговорчик!

— Ты туда пойдешь и отвлечешь ее, не знаю, как,— Рон прикрыл глаза, чтобы не видеть, как его боль отражается на лице Гарри. О да, друг прекрасно понимал все, что сейчас происходило, но от этого легче все равно не станет.— Я трансгрессирую и тихо войду, заберу Сару и мы исчезнем...

— Рон...

— Гарри, нет!— почти рыкнул он.— Делай, как я говорю. Просто позволь нам уйти, просто позволь... не причинять ей боли...

Несколько мгновений Поттер пристально смотрел на него, явно сомневаясь. Да, ему придется лгать единственной женщине, от которой он никогда не держал секретов. Но если он любит ее, — а в этом Рон не сомневался — он поймет, что для Гермионы лучше неведение.

— Хорошо,— наконец, сдался Гарри, возвращаясь к камину.— Я постараюсь...

— Сделай это,— с нажимом проговрил Рон, подходя к дверям, чтобы выйти на улицу.— И... спасибо.

— Мы же скоро увидимся..?

— Я обещал,— и Рон вышел во мрак наступившей ночи. Холод принес облегчение натянутым нервам. Конечно, он ожидал чего-то подобного, — такой нечаянной надежды на встречу — но никогда не знал, как будет рваться на части сердце, как гулко будет биться кровь в висках.

Он досчитал до пяти и трансгрессировал во двор Розы, тут же ослепленный окнами дома. Он замер, слушая тишину и голоса внутри. Приближающееся полнолуние было сейчас на руку: он мог, сосредоточившись, слышать все, что говорили в гостиной.

— Господи, Гарри, на тебе лица нет! Когда ты спал в последний раз? Ты ел?

— Гермиона...

Ее голос был все тем же и все так же болезненно заставлял сжиматься сердце. Он мог себе представить беспокойство, что сейчас царило на ее лице, ее теплые карие глаза, с тревогой глядевшие на Гарри.

— Роза мне все рассказала... Почему ты не написал мне сразу? Как Лили?

Все? Она рассказала ей все?! Нет, этого не может быть, потому что иначе первым бы ее вопросом, он был уверен, был бы вопрос о нем. И голос бы ее звучал по-другому...

— Я голоден. Роза, ты можешь мне что-нибудь приготовить?— Гарри явно пытался вести себя естественно.— Идем, Гермиона, на кухню, я там тебе все расскажу...

Шаги принесли облегчение. Спасибо, Гарри, подумал Рон и тихо приблизился к двери.

Ее запах буквально наполнял гостиную, где горело слишком много свечей — до рези в глазах. Но он не позволил себе остановиться — бесшумно скользнул в приоткрытую дверь кабинета Тео.

Целитель бы там — он безмолвно поил Сару каким-то зельем. При первом же взгляде на девушку он стал мыслить более четко и трезво, дышалось легче.

— Рон...— прошелестели ее губы, рука дернулась, чтобы поймать его руку. Она была все такая же бледная, но, по крайней мере, пришла в себя и была в состоянии держать чашку.— Ты...? Твоя...

— Все хорошо,— он попытался говорить тихо.— Мы уходим, сейчас же.

Тео кивнул, даже не пытаясь их остановить, и протянул ему наполненную зельем бутыль.

— Каждые три часа по полстакана, утром я приду к вам,— целитель бросил взгляд на дверь кабинета, словно понимал все, что сейчас происходило в этом доме.— После трансгрессии — два стакана.

Рон кивнул, наклонился и подхватил завернутую в одеяло Сару. Она обвила руками его шею и судорожно вздохнула, словно собиралась заплакать.

— Сюда,— Тео указал на еле заметную дверь, что вела из приемной. Ну конечно, у них ведь должен быть черный ход!

— Спасибо,— Рон хотел бы пожать руку Тео, но прижатая к нему Сара не позволяла этого сделать. Тот лишь кивнул.

— Мы с Розой собираемся пожениться,— целитель будто бы просил разрешения, и Рон оценил этот жест.

— Я рад. Приглашения не высылайте,— с горькой усмешкой проговорил Рон и вышел во мрак ночи, нарушаемый лишь светом из окна. Это было окно кухни, и на какие-то мгновения он успел увидеть ее.

Она стояла в профиль, склонившись, чтобы поцеловать Гарри в черную макушку, пока тот что-то старательно переживывал. Ее руки нежно обнимали его за плечи, волна непокорных волос падала на лицо, скрывая черты, которые так хотелось увидеть.

Сара застыла в его руках, кажется, она даже не дышала. В какой-то миг Гермиона повернула голову, и Рон тут же трансгрессировал, унося в памяти ее лицо.

Меньше, чем через пятнадцать минут — которые он почти не заметил, делая все автоматически — они были у дверей гостиницы. Едва они успели материализоваться у задней двери, как Сара заплакала — навзрыд, судорожно, уткнувшись лицом в его шею.

— Что такое?— растерялся он, крепче сжимая ее почти невесомое тело. Усталось после трансгрессий накатывала, но он не мог позволить себе слабости.

— Сп... Спасибо,— шептала она, обнимая его и вздрагивая всем телом.— Спасибо...

— Сара, что ты?— его голос стал прежним, спокойным, ласковым, словно он разговаривал с ребенком.— У тебя что-то болит? Тебе больно?

Она помотала головой, не поднимая заплаканных глаз, продолжая всхлипывать.

— Я так боялась... Так боялась, что ты... что она...— снова рыдания в его плечо. И только тут он понял, что испытала Сара в минуты, когда рядом с ней была Гермиона.

— Я никогда не оставлю тебя,— прошептал он ей, прижимаясь щекой к русым волосам.— Ты моя жизнь...

Она опять заплакала, но на этот раз посмотрела на него. Слезы струились по худому, изможденному болезнью лицу. Она прильнула теплыми губами к его губам. Он прикрыл глаза, позволяя ей его целовать.

— Спасибо,— она отстранилась, благодарно глядя на него.

— Я всегда буду с тобой,— пообещал он, делая шаг к освещенным дверям.

Моя любовь остается с моей женой. Но ты, Сара, ты спасла мою растерзанную, истекающую кровью душу, и самое малое, что я могу сделать для тебя, это отдать ее тебе.

Мое сердце отдано Гермионе. Но моя душа принадлежит тебе, Сара.

Навсегда.

Альбус Поттер.

Он брел по коридорам Хогвартса, не сильно соображая, куда. На самом деле, он спал стоя и с открытыми глазами. Бессонные ночи в коридорах школы давались ему с трудом. Наверное, нужно будет потренироваться, чтобы с легкостью переносить подобные бдения.

Жаль, что он так и не дождался ни Лили, ни Скорпиуса — наверное, им было мало некольких часов для того, чтобы вспомнить все. Альбус очень наделся, что сестра скоро будет в порядке.

— Эй, Поттер!

Он вздрогнул и поднял взгляд — его окликнул мальчик с Рейвенкло, вместе с которым они ходили на Травологию.

— Ты знаешь, что кто-то обидел Альберту? Она ушла с завтрака в слезах...

Альбус нахмурился. Первое, о чем он подумал, так это то, что, оказывается, сейчас время завтрака и нужно идти в Большой Зал. Потом голова его начала работать, и он нахмурился еще больше.

— И кто?— немного сурово спросил гриффиндорец.

— А ты, что, собираешься драться?— почти весело поинтересовался мальчик с Рейвенкло, скептически оглядывая худую фигуру Альбуса.

— Я не собираюсь драться,— угрюмо ответил Ал. Еще чего... Он же не какой-нибудь тролль, чтобы глупо махать кулаками!— Так кто ее обидел?

— Новый слизеринец.

— Они размножаются?— не понял Альбус, направляясь в Большой Зал.

— Нечего из школы сбегать, тогда не будешь пропускать все самое интересное,— как-то загадочно ответил рейвенкловец, махнул рукой и пошел в сторону своей Башни.

Любопытство и волнение за Берти окончательно разбудили Альбуса. Он буквально скатился по лестнице и вошел в Зал, где еще было очень много учеников. Несколько преподавателей только что сели за свой стол.

При входе Ал наткнулся на замершего в бешенстве Бруна. То, что друг был в бешенстве, Альбус не сомневался — стоило лишь взглянуть на напряженное лицо Алекса. Тот не отрывал взгляда от стола Слизерина, и Алу не составило труда понять, что они здесь с одинаковой мотивацией. Только вот Брун явно собирался помахать кулаками.

Альбус остановился рядом и проследил за взглядом Алекса.

— Кто он?— тихо спросил мальчик, толкнув Бруна плечом и указывая на совершенно незнакомого слизеринца, что сидел отдельно от всех и без особого интереса ел. Прямые черные локоны падали ему на глаза и немного бледные щеки. Выразительный, еще незаживший шрам, не скрываемый даже челкой, проходил над правой бровью. Незнакомец был одет в форму Слизерина, но остальные члены этого факультета словно сторонились его, стараясь не садиться близко. Но мальчишку, кажется, это мало волновало.

— Исключили из Дурмстранга,— буквально выплюнул Брун, продолжая испепелять слизеринца глазами.— Какого... его сюда-то приняли?!

— Говорят, за него попросил сам портрет Дамблдора,— рядом с мальчиками остановилась Марин.

— Кто говорит?— буркнул Алекс.

Марин пожала плечами и улыбнулась брату:

— Хватит сходить с ума, он не тронул Берти даже пальцем.

— Тогда почему она плакала?— Ал повернулся к подруге.

— Потому что этот мальчик сказал, что от нее пахнет собаками... или волками,— немного обескураженно пояснила Марин.— Не представляю, чего она так обиделась... Просто невоспитанный мальчишка...

И Марин пошла к своему столу, изредка бросая заинтересованные взгляды на новичка. Альбус тяжело вздохнул: видимо, Берти испугалась, что этот слизеринец знает ее тайну — о том, что ее мама и дядя Рон — оборотни.

— Как он мог почувствовать запах?— Альбус продолжал смотреть на странного слизеринца, который без аппетита ковырялся в тарелке.

— Говорят, что он сын вампира,— пожал плечами Брун,— вот и перенял кое-что от папочки.

— Вампира?— любопытство начало брать верх над беспокойством за подругу.— Разве такое бывает?

— В этом дурдоме бывает все!— фыркнул Брун, развернулся и пошел вон из Зала, словно напоминая Альбусу, что они все еще в ссоре. Ну и ладно!

Поттер еще раз посмотрел на нового слизеринца и отправился за свой стол, чувствуя голодные судороги желудка. Он опустился на скамейку, и почти сразу же рядом села Аманда. Он слабо ей улыбнулся.

— Как ты?— она заботливо потрепала Ала по плечу.— Совсем не спал?

Он помотал головой, наливая себе сока и беря кусок пирога с патокой. Сладкое обычно помогало ему поддержать силы...

— Новости от Лили есть?

Ал снова покачал головой, ленясь говорить. Он тяжело вздохнул и поднял глаза, чтобы тут же посмотреть на странного мальчишку.

— Правда, что за него попросил Дамблдор?— старательно прожевав, спросил Ал у Аманды.

— За нового слизеринца?— Она робко взглянула на объект их разговора и тут же опустила глаза.— Портреты на шестом этаже шептались б этом... Они не одобряли Дамблдора.

— Почему?

-Ну... Во-первых, мальчика исключили из Дурмстранга.

— За что?

— Не знаю, но думаю, за дуэль,— Аманда провела пальчиком у себя над бровью, намекая на шрам слизеринца.— Во-вторых, он странный...

— В каком смысле?— Альбус подавил в себе желание тут же влезть в голову новенького, чтобы все вопросы тут же отпали. Но он чувствовал себя таким усталым и невыспавшимся, что даже эта простая операция казалась ему сейчас слишком большим усилием.

— Ты видишь — никто не садится с ним рядом... Он ни с кем не познакомился и держится особняком...

— И что в это такого? Он же в новой школе,— Ал взял себе еще пирога, понимая, как с любопытством просыпается аппетит.

— Его все боятся.

— Потому что он сын вампира?— догадался мальчик.

— Потому что он странный,— пожала плечами девочка.— Говорят, что он сирота... Что его отец убил его мать, выпив у нее кровь...

— Ого... А потом он покончил с собой, выпив свою собственную?

— Очень смешно,— фыркнула Аманда.— Нет, я слышала, что его поймали мракоборцы... ну, он сопротивлялся... и они его...

— Бедный...— Ал думал не о вампире, который убил свою жену, а о мальчишке, что сидел за почти опустевшим столом. Получется, этот слизеринец совершенно одинок...

— И у него страшные глаза,— почти шепотом проговорила Аманда, вздрогнув.

— С чего ты так решила?

— Увидишь... И он странный,— заключила девочка и поднялась.— Поспеши, скоро колокол.

— Ами, как его зовут?— успел спросить Ал до того, как кузина ушла. Она пожала плечами и вскоре уже покинула Зал.

Ну, что ж... Раз сам дедушка Альбус просил за этого мальчишку... Дядя Рон, радуйся: я добрался до Слизерина.

Гриффиндорец огляделся — в Большом Зале почти никого не осталось, все торопились на занятия. Новый слизеринец тоже поднялся — движения его были какими-то осторожными, неспешными, словно он старался ничего не задеть.

Альбус улыбнулся уголком губ и последовал его примеру: тоже поднялся. Они пересеклись уже в дверях, и Ал понял, почему Аманда говорила о глазах мальчишки шепотом.

Такого яркого синего цвета Альбус в своей жизни никогда не видел, такого же яркого, как его изумрудный. Только эти синие глаза были обведены тонким кругом красного, очень тонким, что издалека вряд ли можно было бы заметить.

— Ты идешь на Защиту?— Ал дружелюбно обратился к слизеринцу.

Тот едва заметно втянул носом воздух, и кривая усмешка исказила вполне приятные черты, надевая на них маску юного сатира, что были нарисованы в учебнике по Истории магии. Он промолчал и продолжил свой путь.

Тогда Ал все-таки не сдержался и поступил так, как нужно было сделать давно: сделал попытку проникнуть в сознание слизеринца. Попытался — и встретил жесткий отпор. Вот это новость! Как интересно!

— Наглость — второе счастье?— голос у новенького был гладкий, скользкий, не очень приятный на слух.

— Тебя научили, или ты всегда умел ставить блок?— со все восходящим интересом спросил Ал, не отставая от скользящего, быстрого шага сына вампира.

Слизеринец не ответил, лишь скривил губы. Да, общительным его не назовешь... Но какой интересный...

Сирота-полукровка. Что-то знакомое зашевелилось в памяти, но Альбусу было некогда разбираться в этом кавардаке.

— Я люблю сладкое, а ты предпочитаешь кровь?

Слизеринец буквально застыл, вперив в Ала синие глаза. Рука мальчишки потянулась к карману, где, видимо, была его палочка.

— Я не хотел тебя обидеть,— спокойно исправился Альбус,— просто все говорят, что ты сын вампира...

— Сын...— сквозь зубы проговорил слизеринец и продолжил свой путь.

— Как тебя зовут?— они поднимались по лестнице, не обращая внимания на колокол.

— Отстань, а?

— Я Альбус Поттер.

Слизеринец закатил глаза и не ответил.

— Да, я знаю, мало кто любит Поттеров, нас слишком много, чтобы нас любить, но вот мой брат Джеймс дружит со Скорпиусом Малфоем, он был слизеринцем...

— Малфой? С Поттером?— новенький опять остановился. Синие глаза уже не пугали, к этому можно было привыкнуть.

— Да, я знаю, это странно,— улыбнулся Ал.— Но они...

— Тебе больше некого мучить?— неприятно ухмыльнулся слизеринец.— Захотелось острых ощущений?

— Нет,— Ал тяжело вздохнул,— просто я решил, что тебе здесь одиноко...

Мльчишка насупился и опять продолжил путь, причем не в сторону класса, где у них уже начались совместные занятия.

— Мне не бывает одиноко.

— Ну, тебе виднее,— Альбус быстро отбросил от себя мысль об очередном наказании.

— Отвяжись, а?

— Ты живешь в приюте?

Слизеринец резко развернулся, устрашающе сощурив синие глаза. Красная кромка стала явно заметнее.

— Хочешь поехать на каникулах ко мне? Правда, у нас дома всегда очень много народа, у меня очень большая семья, зато у нас не бывает скучно... У нас есть домовой эльф, а у дедушки Артура живет упырь...

Красная кромка в синих глазах сужалась, плотно сжатые губы обрели очертания. Слизеринец поднял руку и убрал с лица длинную челку.

— Зачем тебе это?— голос был все таким же неприятным.

— Может, я люблю детей вампиров,— хмыкнул Ал.

— И много ты их знаешь?

— Одного, если считать тебя,— пожал плечами гриффиндорец, засовывая руки в карманы брюк.

— От тебя пахнет оборотнем.

— Я и с ними дружу,— улыбнулся Альбус.— Ты что-то имеешь против волков?

— Нет, абсолютно.

— Тогда зачем ты обидел Берти?

— Это кто еще?

— Девочка, от которой тоже пахнет волками.

Слизеринец скорчил гримасу, показывая, что совершенно такого не помнит. Что ж, стоит его научить хорошим манерам. Но это позже...

— У тебя обостренный нюх?

— И слух,— добавил слизеринец, прислоняясь к стене.— Сюда идет смотритель с кошкой-скелетом.

Мальчишка явно ожидал, что Ал подпрыгнет и убежит, но гриффиндорец лишь пожал плечами: бояться Филча — в Запретный лес не ходить. Альбус прислонился к противоложной стене и улыбнулся.

— Так как тебя зовут?

— Роберт Конде.

— Ты англичанин?

— Я сын вампира,— хмыкнул слизеринец, словно это все объясняло.

— А где твой дом?

— У меня нет дома.

— А приют?

Роберт вздрогнул, красная кромка опять стала хорошо заметна.

— Ладно, прости, считай, что я не спрашивал.

Слизеринец промолчал, бровь, над которой проходил шрам, подрагивала.

— Принимай гостей,— шепнул Конде, и через несколько мгновений в коридоре появился Филч. Его старое морщинистое лицо озарилось радостью от встречи, и Альбус ответил ему веселой улыбкой: соместные наказания обычно приносили только пользу.

Нужно написать дяде Рону. И рассказать дедушке Альбусу.

Я тебя понял, дедушка. Ты ведь всегда говорил: Поттеры призваны вставать на пути большого и малого зла. И лучше всего сделать это в самом начале, тогда зло еще может передумать...

Ал снова улыбнулся тому пути, что только сам для себя выбрал.

Поединок.

В темной комнате ощущулось — почти осязалось — чувство ужаса. Ни одного луча не пробивалось сквозь зашторенные окна, никто не смел шире открыть дверь — лишь настолько, чтобы скользнуть внутрь, а затем вернуть этой комнате ее мрачный покой.

Ксения долго стояла у стены, пытаясь привыкнуть к темноте и слушая шумное дыхание находившейся здесь Присциллы. За дверью еще раздавались тихие, взволнованные голоса родителей Забини, ее брата и Тобиаса Паркинсона, который не отходил от этой комнаты уже двое суток, как заметила мать больной. Только вот Присцилла отказывалась его видеть, каждый раз впадая почти в ярость при упоминании об этой стойкой преданности школьного друга.

Из угла комнаты сверкнули два больших, нечеловеческих уже глаза. Странно, ведь здесь совсем не было света, чтобы большие желтые зрачки его отражали. Кажется, они блестели сами по себе.

— Зачем ты пришла?— голос Присциллы был низким, хриплым, с едва различимым в нем страданием.— Ты ничем не поможешь.

— Я могу хотя бы попытаться облегчить твое состояние,— спокойно произнесла Ксения, делая два шага вперед. Глаза постепенно привыкали к темноте и различали сидевшую в углу Присциллу, в белом платье, на котором отчетливо выделялись темные пятна застывшего физического страдания.

Порок неконтролируемой анимагии. Именно этот приговор Ксения прочла в истории болезни, что ей удалось пробежать глазами до того, как отправиться в этот дом. Действительно приговор, который не подлежит обжалованию. Это как рак или самые страшные заболевания у магглов, о которых Ксения читала, учась в Академии... Когда целитель смотрит на то, как болезнь все быстрее и быстрее, по каплям, пьет жизнь из пациента... Это самое страшное — бессилие перед наступающим концом... И в такой момент, насколько знала Ксения, единственное, что она могла сделать, — это быть рядом и дать надежду, если не на исцеление, то на прощение и... спасение...

— Я просила просто оставить меня в покое,— Присцилла не двигалась, видимо, уже наступила та стадия, когда анимагическая форма только прогрессировала, не давая человеческому телу правильно функционировать...

— Я могу снять боль.

— Зачем?— в голосе послышалась горькая усмешка.— Разве что ты можешь ускорить все?

— Нет,— почти в ужасе прошептала Ксения, присаживаясь в двух шагах от несчастной.

— Не можешь, или не хочешь?

— Не имею права, я не палач,— твердо произнесла Ксения.

— А кто лучше: палач или мастер пыток, не желающий их закончить?

— Я могу снять боль,— повторила целительница.

— На этом пытки разве закончатся?— выдохнула Присцилла, медленно поднимая руку, что уже утратила четкие очертания.— И без боли я буду видеть все, что происходит...

— Твои родители так ничего и не знают, да?— Ксения заметила это, когда только приехала. На лице миссис Забини были тревога, беспокойство, но не сметение и ужас, что Ксения привыкла видеть на лицах родных тех, кто был уже на пороге смерти, мучительной и пугающей.

— Они скоро все увидят, разве нет?— Присцилла прикрыла глаза, поскольку Ксения уже не видела в темноте два огромных нечеловеческих зрачка. Сова... Видно, оставалось совсем немного времени, пока сердце Присциллы не остановится, превращаясь в сердце ночной птицы. И оно уже не начнет биться, потому что анимагия не завершится...

После полуминутной тишины Присцилла снова посмотрела на Ксению и заговорила:

— Я умру вот такой, да?

Ксения понимала, о чем спрашивает девушка: о том, что станет с ее телом после смерти. Перед целительницей вставала дилемма, но, возможно, в этом и есть выход: выход, чтобы обмануть смерть, чтобы не отдать ей ту, что так устала жить? Обман — чудовищный, сравнимый с концом, но дающий шанс — на жизнь, все равно на какую...

Ксения и не думала, что предется предлагать подобное. Зная Присциллу, она была уверена, что больная откажется. Да и мало кто из тех, кто проходил через подобное, — через самое жестокое наказание после игры с анимагией — был согласен на это псевдо-спасение...

— Да, твое тело не станет прежним,— шепотом ответила целительница, в полумраке определяя странные очертания Присциллы. Да, ее плечи и грудь сжимались, округляясь, ноги принимали неприятно-скрюченную форму, голова вжималась в шею, руки... Руки уже не были руками, готовые в любой момент закончить превращение в крылья. Еще были пальцы, еще были локти, но все покрывалось перьями, смешанными с кровью, что безостановочно опустошала человеческое тело.

Медленная анимагия — это и есть смерть. Не миг, когда даже крупица крови не успевает покинуть превращающееся тело... Вечность, отнимающая даже шансы на жизнь...

— Когда я умру?— голос Присциллы звучал смиренно, тихо, словно она уже видела ее — свою вечность.

— Твое тело пока меняется внешне, внутренне все только началось,— с тоской ответила целительница, медленно нащупывая пульс на руке больной и пытаясь понять изменения на совсем другом уровне, уровне только человеческом. Да, вот здесь духовность уже менялась, нечеловеческое становилось сильнее. У анимагов, правильных анимагов, подобное появлялось и исчезало в долю секунды — в момент трансформации, а потом душа снова становилась собой, словно отторгая животное. У Присциллы такого не произойдет...— Как только пойдет изменение внутри, все будет быстро...

— И больно.

— И больно,— кивнула Ксения, имевшая очень сильное желание достать палочку и убрать эту боль.

— И мои родные увидят не меня, а кусок мяса в перьях и крови,— холодно, почти равнодушно пробормотала Присцилла. Ксения не стала отвечать — она даже думать об этом не хотела, потому что слишком ярко помнила совершенную красоту девушки.— И это никак не исправить?

— Нет,— целительница прикусила губу, осознавая, что же так тревожит больную. Не боль, не смерть — то, что будет после этого. Ее беспокоила даже не утраченная красота — ее семья, которая не сможет снова ее увидеть. Им придется прощаться не с ней — не с той, которую помнили и любили. Ксения видела подобное лишь однажды: закрытый бокс, истерические крики женщины, рвота мужчины, которую было невозможно сдержать, закрытый гроб, глаза, полные ужаса...— Но тебе не обязательно умирать...

— Ксения, не надо мне ложных надежд,— холодно отозвалась Присцилла, неподвижно затаившись в углу.— Если бы она была, я бы сейчас сидела в Азкабане.... Это мои родители могут верить всякой ерунде о помешательстве и раскаянье... Но не целители из мира великого Гарри Поттера, этого идола... Там, в этом мире — твоем мире — не прощают даже тех, кто пересолил его суп...

— Я не говорила, что могу спасти тебя,— Ксения чувствовала, как ранят ее эти слова. Как страшно бессилие...— Но тебе действительно не обязательно умирать...

— Жизнь с Поттером не принесла тебе пользы,— фыркнула Присцилла, и целительнице внезапно показалось, что они вернулись в Хогвартс, в те первые дни, что она провела в школе, когда только познакомилась с одноклассницами. Она помнила, какой тогда была мисс Забини, помнила ее насмешливо-холодные нотки человека, знающего цену себе и всем вокруг, эту лишенную чего-то главного, чего-то самого светлого внутри девушку со взрослой душой. Душой, залитой мрамором, отточенной искусным мастером, но так и оставшейся навсегда окаменелой... Никто и никогда так и не смог согреть в ладонях каменное сердце...— Ты разучилась объясняться...

В голосе Присциллы не было привычного презрения, с которым она говорила когда-то о Джеймсе. Словно земное и мучавшее ее уже уходило, оставляя в ней только самое важное, стирая мелочное...

— Ты умираешь, потому что твое тело не может закончить превращение. Я могу ему в этом помочь,— слова давались с трудом, потому что Ксения не была уверена, что этот выход лучше, чем то, что произойдет с больной через несколько часов. Но она не могла не показать Присцилле этот выход.— Я могу завершить превращение... Но это будет все, что я могу сделать.

Они молчали. Ксения не стала объяснять дальше. Она была уверена, что слушающая ее девушка сама поймет то, что пыталась ей сказать целительница.

— Я стану совой, навсегда,— прошептала Присцилла, изредка моргая большими глазами.

— Ты сохранишь свой разум,— поспешила объяснить Ксения.— Это доказано давно.

— Но я никогда не верну себе человеческое тело.

— Я не знаю. Нет свидетельств о том, что кому-то это удалось,— Ксения грустно улыбнулась. Почти все те, кто принял для себя такой способ жизни, исчезли навсегда. И никто никогда не узнал, смогли ли эти вечные анимаги когда-либо вернуть себе волю над собственным телом, пытались ли... Сохранили ли человеческое сознание по прошествии десятилетий...

— И я умру совой, в любом случае...— с отвращением проговорила Присцилла.

— Нет,— целительница покачала головой, уверенная, что сейчас больная видит в темноте не хуже, чем Ксения при свете дня.— Известны два случая смерти подобных... анимагов... Известны именно потому, что были найдены их тела... человеческие,— Ксения изучала анимагию на пятом курсе Академии, но до сих пор в деталях помнила те фотографии, что были приведены под статьей о необратимых анимагах.— Когда сердце животного остановится и все мышцы расслабятся, тело вернет себе настоящий облик.... Целители назвали это «синдромом возвращения к истокам»... Тело становится таким, каким оно было до финального превращения...

Ксения ждала, как ответит Присцилла, но была совершенно не готова к тому, что услышит:

— Тогда сделай это.

— Ты... ты уверена?

— Ну, это разве не надежда?— почти с издевкой откликнулась больная, поднимая руку, покрытую перьями.

— Присцилла...

— Я хочу, чтобы ты это сделала,— твердо повторила девушка, с трудом двигаясь.

— А как же твои родные?

— Я просто исчезну, разве нет? Мракоборцы фиксируют здесь два живых существа. Когда ты выйдешь, я буду все еще здесь... А потом сбегу... через окно,— усмехнулись странной формы губы.

— Ты не хочешь с ними попрощаться?

— Смеешься? Клюнуть их?— презрительно ответила Присцилла.— Сделай это. Но сначала...

Оказывается, в ее руке, что она прижимала к груди, был какой-то предмет. Девушка тяжелым движением протянула его Ксении.

Это был шейный платок, черный, шелковый. Казалось, что на одном конце стоит какой-то вензель или эмблема, но света от глаз Присциллы было недостаточно, чтобы понять.

— Отдай Малфою,— тихо проговорила Присцилла.— Это его...

— Нужно что-то ему передать? Или ты хочешь его увидеть?

— И он примчится? Он оторвется от своей Лили ради меня?— презрительно спросила Присцилла.

— Ты знаешь, что она нашлась?

— Это же Малфой, разве нет?— фыркнула Забини.— Я бы удивилась, если бы это не случилось...

— И тебе неинтересно, кто...?

— Нет. И я... я не хочу его видеть... Разве что... наверное, ему станет интересно, где я взяла этот платок... История, достойная, чтобы он ее узнал...— голос Присциллы стал каким-то странным, почти беззвучным, но наполненным чувством, которое даже Ксении было трудно определить.— Я встретила эту девушку в доме друзей... Это было лето, то последнее мое лето на свободе... (Слабая усмешка). Она показалась мне интересной... Такой, как я... (Презрение и разочарование на миг отразились в глазах). Мы общались некоторое время. Не сказать, чтобы мы были подружками — у меня их никогда не было,— горькая усмешка.— И однажды я побывала у нее, в ее комнате, где случайно увидела этот платок — среди других странных у девушки вещей. Запонка, галстук, визитка... шейный платок Скрпиуса Малфоя... Это были ее трофеи, памятные вещи, свидетельства того, как она нарушала режим своего строгого опекуна... Я спросила, она рассказала, смеясь... И о серебряном мальчике тоже... Она не знала, как его звали, не знала, кто он и откуда... И не хотела знать...

— Я знала о нем все, была с ним рядом всю мою жизнь, а она... Она получила его...— тишина в темной комнате нарушалась лишь тяжелым и частым дыханием Присциллы.— Была ли это ревность? Нет, это была месть. Только не спрашивай, за что и почему. Не всем дано быть такими золотыми и добрыми, как ты... Я подлила ей в чай кровь домовика, смешанную с моей...— наверное, она увидела, как нахмурилась Ксения.— Изобретение моего старшего братца, он в то лето много экспериментировал с кровью эльфов... Моя кровь позволяет мне дать установку, кровь домовика не позволяет не подчиниться... И главный плюс: жертва даже не помнит и не осознает, что получила приказ... Она просто его выполняет...

Ксения вспомнила еще один эксперимент с кровью эльфов, — зелье Арахны — что четыре года назад Присцилла и Фриц дали Лили. Тогда бедная девушка не могла не ослушаться приказа той, в кого она превратилась под действием Оборотного зелья. Сколько еще подобного рода экспериментов завершил Дрейк Забини и когда и где они всплывут?

— Я даже не знаю, выполнила ли она его... Я не ставила никаких временных рамок,— рассмеялась Присцилла, но смех вышел почти пугающим, отчего по спине Ксении побежали мурашки.— Я внушила ей, что она полюбит самого скучного из всех парней, которых она когда-либо встречала...

— Разве можно внушить любовь?

— Нет, но дать уставноку на нее — вполне... Я не знаю, может, это и не сработало... Но кроме этого, я сказала ей сделать еще кое-что... Я ей сказала, чтобы в тот момент, когда она по-настоящему полюбит кого-то, она должна попросить этого парня изменить цвет волос и глаз — упражнение, не требующее сверхсил для любого семикурсника Хогвартса. Чтобы она попросила этого дурака стать Малфоем... Чтобы она попыталась испытать с ним то, что подарил ей Скорпиус... И чтобы она поняла, что потеряла.... Чтобы она мучилась от того, что ей уже никогда не получить его... Чтобы она мучилась, как я... Или еще хуже, потому что она знает, что потеряла... Зависть... Месть... Называй это, как хочешь...

Ксения сжимала в руке шейный платок Малфоя, губы с трудом разжались, чтобы задать вопрос, ответ на который она уже и так знала:

— Как звали ту девушку?

— Элен...

Целительница тяжело вздохнула, но больше ничего не сказала.

— Теперь ты должна это сделать,— почти приказала Присцилла, скрипя зубами от боли,— пока не стало слишком поздно.

— Ты уверена? Потом уже ничего...

— Делай, Ксения. Думаю, мракоборцы не будут иметь ничего против пары целительских заклинаний...

— Хорошо,— Ксения достала палочку и решительно приблизилась к уже сильно изменившемуся телу.— Присцилла...

— Делай!

... Она вышла из комнаты почти в беспамятстве, стараясь не думать о том, что оставила позади. Не думать о том, насколько правильным было решать, кто должен жить, а кто умереть... Она даже не подумала о камине — ей нужен был свежий воздух... Она не ответила ни на один вопрос родных Прициллы — это было выше ее сил.

Ксения остановилась в саду, убирая с лица волосы и глядя в землю, отметая от себя только что увиденное. Она резко подняла голову, когда наверху со стуком отворилось окно, и в воздух метнулась черная птица. Темной стрелой она буквально вознеслась к голубому небу, освещенному уже вставшим солнцем, а потом, в какой-то миг, два черных крыла замерли, и птица камнем упала вниз, на скалистый берег реки, что протекала рядом с поместьем.

Ксения даже не смогла закричать. Она медленно приблизилась к ограде, что венчала холм, обрывом уходящий к воде. Девушка замерла, впившись в перила холодными руками, и посмотрела на распростертое на камнях обнаженное тело.

Она была совершенной, прекрасной, черные волосы ласкала прозрачная вода, ниже бурным потоком уходящая к морю. На мраморной коже играли лучи солнца, а ярко-алые губы усмехались голубому небу. Широко открытые глаза уже видели вечность, от которой она не отказалась.

16.11.2009

ЭПИЛОГ.

Поттеры: после бури

Они не разговаривали уже три часа двадцать две минуты, но ни одного из них это не тяготило. Им хотелось молчать и просто касаться друг друга — легко, мимолетно, ненавязчиво. И они молчали, его пальцы скользили по ее рукам и плечам, ее — по его немного вытянутому, измученному лицу. И никто из них не мог опустить глаз — они так и смотрели друг на друга, словно этими легкими касаниями снова узнавали то, что когда-то было выучено наизусть, но утеряно...

Через три часа и двадцать четыре минуты они были в тихом коридоре Хогвартса, куда еще только заглядывало встававшее солнце. Еще минутой спустя она заговорила, голос был хриплым — от тупой боли в затылке, от теплого чувства внизу живота, от бешено колотящегося сердца, от его серебряного взгляда, в котором плавали льдинки:

— Папа уже, наверное, сошел с ума.

Он кивнул, прижимая ее к себе и целуя в рыжую макушку, припорошенную серебряным снегом.

— И твой братец.

Они одновременно улыбнулись. Звук трансгрессии домового эльфа почти не нарушил их уединенный покой.

— О, Донг...— вдруг всхлипнула она, садясь перед эльфом на колени и обнимая за худые плечи. Домовик испуганно сморгнул большими глазами, и уши его прижались к затылку.— Прости меня, миленький, прости...

— За что, миссис Лили?— Донг попытался вынырнуть из ее крепких объятий, но тщетно. Малфой еле сдерживал смех.

— Скорпиус сказал, что я заставила тебя подчиняться тому ужасному человеку...

— О...— эльфу, наконец, удалось освободиться.— Это...

— Лили, а разве ты не должна была его забыть?— вдруг спросил Скорпиус, указывая на эльфа.— Или вспомнила?

Девушка на миг задумалась, а потом пожала плечами:

— Наверное, тот человек,— она не могла произнести имени своего мучителя, хотя теперь, спустя часы после того, как Малфой ей все рассказал, его знала,— не посчитал эльфа достойным внимания воспоминанием... Как и мои сны... Я прекрасно помню Донга... Только вот... не знаю, откуда...— она задумалась.— Не могу поймать ни одной четкой картинки...

— Оставь,— Скорпиус шагнул к ней и положил прохладную руку на ее лоб, на лице — усталом, покрытом тенями изнеможения — читалась тревога,— сначала доберемся до Ксении, которая снимет головную боль... Достаточно на сегодня.

Она кивнула и на миг прижалась к нему — это была странная потребность в его близости, что становилась все сильнее, словно жажда, разбуженная три часа назад, когда он закончил свой рассказ.

— Тогда идем к твоему отцу, потом искать Ксению и Поттера,— подытожил Скорпиус, насмешливо глядя на Донга, что украдкой стирал слезу размером со сливу.— Хватит разводить сырость, уходим...

Эльф радостно кивнул и вцепился длинными пальцами в брюки хозяина. В последний момент Малфой вспомнил, что оставил в лесу пальто, но не возвращаться же из-за такой ерунды. Но одно то, что ерунда начала приходить в его голову, дарило облегчение.

Льды таяли... Жизнь вернулась в свое русло... Не хватало только толпы Поттеров вокруг, но над этим он сейчас работал...

Что ж, не толпа, но один из искомых объектов был на лицо.

— Бедный,— прошептала Лили, подходя к дивану, на котором сжался в комок сопящий во сне Джеймс.

— Счастливый,— хмыкнул Скорпиус, понимая, что и сам бы с удовольствием прилег рядом, но тогда пришлось бы выпустить руку Лили, а этого он сделать не мог. И пока она страдала, он не собирался давать себе отдыха...— Интересно, где Ксения?

— На работе,— просопел Джеймс, даже не пошевелившись.

— Да, глупый вопрос,— хмыкнул Скорпиус, чуть толкнув коленом еще дремлющего друга.— Мы тебе не помешали?

— Помешали,— буркнул Джеймс, но секундой спустя он резко открыл глаза и тут же сел, сонно глядя на сестру.— Ты...? Вы...? Как...?

— Узнаю тебя, Поттер,— от души рассмеялся Малфой, прижимая к себе Лили. Он надеялся, что Джеймсу пока хватит и этого простого свидетельства того, что все налаживается. По лицу Поттера расползлась довольная, широкая улыбка, сделавшая его сонную физиономию похожей на праздничный пирог с кремом.

— Как Ксения?— Лили тоже улыбалась, а вот Джеймс тут же как-то сник, словно в пироге была только лимонная кислота. Малфой сразу насторожился, отметая то серебристо-снежное настроение, что снова вошло в его жизнь почти четыре часа назад, с тем поцелуем, что Лили подарила ему наперекор боли.— Джим?

— Все в порядке,— отмахнулся парень, вставая и потирая лицо.— Только вот все мое тело затекло... Думаю, нужно переместиться на кровать... Хотите разделить пока нашу крышу?

Только тут Скорпиус вспомнил о том, что у них с Лили нет дома: в сожженную квартиру они, понятно, не вернутся, а коттедж в поместье еще не был закончен. Не к папе же с мамой идти...

— С удовольствием,— Малфой заметил, как быстро друг сменил тему. Что еще случилось с кузиной? Ответ пришел сразу, но он был таким неприятным, что обсуждать сейчас подобное в присутствии Лили не имело смысла. Знала ли жена о том, что Ксения ждет — ждала? — ребенка? И если знала, то... вспомнила ли?

— Нужно найти папу...— робко напомнила Лили, но Скорпиус лишь пожал плечами.

— Донг, вместо того, чтобы возиться в саже,— Малфой кивнул на измазанный передник притихшего домовика,— отправляйся искать Гарри Поттера. Скажи ему, что с Лили все хорошо и что мы будем у Джеймса...

Путь до гостиной Поттера занял ровно столько времени, сколько им потребовалось для того, чтобы поочереди ступить в камин.

— Только метлу не трогай,— кинул другу Джеймс, тут же разваливаясь на диване и вытягивая ноги.— Кстати...

Они одновременно увидели лежащие у раскрытого окна письма, явно официального вида, с министерским штапом. Судя по всему, их вызывали на допрос.

— Только не сегодня,— прошептала Лили, почти вцепившись в руку Скорпиуса.— Они ведь...?

— Все будет хорошо...— он опять прижал ее к себе, надеясь, что не причиняет ей еще большей боли своей близостью. Но быть на расстоянии он уже не мог.— Оставим все на завтра...

Хотя сегодня еще только началось, ему казалось, что сейчас глубокая ночь... Наверное, из-за усталости, что настойчиво заявляла о себе.

— Я бы поел...— Джеймс мечтательно погладил живот и посмотрел на дверной проем, что вел в кухню. Лили, взявшая у Малфоя палочку, как раз заканчивала извлекать из раненой руки мужа осклоки. Они падали на стол с тихим звоном.

Она рассмеялась, снова перевязывая ладонь Скорпиуса и отдавая ему его палочку:

— Сидите, сейчас что-нибудь вам приготовлю...— первый ее шаг в сторону от мужа был нерешительным, она оглянулась прежде, чем скрыться в кухне.

— Она потеряла ребенка?— шепотом спросил Скорпиус, садясь вполоборота к Джеймсу. Тот тут же перестал быть таким наигранно-беззаботным и тихо кивнул, глядя на свои большие руки.— Как она?

— Хорошо,— уголок губ подпрыгнул, словно боясь превратиться в улыбку.— Лучше, чем я...

— Это не удивительно,— Скорпиус положил руку на плечо друга.— У вас все еще впереди.

— Дядя Рон мне сказал что-то в том же духе... А Ксения уверена, что через семь месяцев снова забеременеет...

— Вам столько времени на это понадобится?— притворно ужаснулся Малфой.— Да, в твоем сексуальном образовании явно были пробелы, Поттер...

— Ксения как-то разговаривала с ним... с ребенком...

Брови Скорпиуса взлетели. Хотя — зачем удивляться? Это же Ксения...

— Передавал тебе привет?

Джеймс кивнул, но настроение друга явно начало передаваться и ему, потому что улыбка все-таки материализовалась на бледном лице Поттера.

— У него будут мои волосы и глаза отца...

Малфой притворно застонал, а потом хмыкнул:

— Теперь твой братец может без угрызений совести становится геем...

Лицо Джеймса скривила гримаса отвращения, но потом он повернул голову на звук посуды, что донесся из кухни, и посерьезнел:

— Как она?

— Кое-что вспомнила...

— Тебя, например?

— Ну, да,— хмыкнул Малфой, откидывая голову на спинку дивана и тоже вытягивая ноги.

— Сложно было?

— С кровью,— выдавил Скорпиус, поднимая к глазам свою заново перевязанную руку. Он все еще чувствовал боль, но это было настолько неважно сейчас...

— С твоей или ее?

— Обоих,— прошептал Малфой.

Они замолчали, полулежа плечом друг к другу. Тишина обволакивала покоем — внешним и внутренним.

— Вот и завтрак,— Лили вошла с подносом, но тут же остановилась, с улыбкой глядя на двух спящих парней. Она поставила завтрак на столик, вытянула торчащую из кармана Джеймса палочку (надо бы узнать, где ее собственная) и призвала к себе плед, которым и укрыла их.

Бедные... Судя по рассказу Скорпиуса, все то время, что ее и Ксении не было, они не спали и не ели... Она с трудом могла представить себе, что они пережили, как они это пережили, потому что даже сейчас, когда ее воспоминания о жизни с Малфоем были очень отрывочны и возвращались медленно и болезненно, она с ужасом даже просто представляла себе то, что бы испытывала на его месте.

Именно это чувство — ужас от того, что она может его потерять — помог ей там, в лесу, когда она вспомнила то, что чувствовала к нему. Она вдруг с паникой поняла, что почти его потеряла — когда подняла глаза на его искаженное мукой лицо. Казалось, что он умирал перед ней на коленях, и тот его стон, что сорвался с бледных губ, сковал ужасом ее болящее, трепещущее сердце, вновь охваченное любовью. И она не могла позволить ему умирать, она не могла терпеть его боль — как он не мог больше терпеть ее страдания. И именно в этот миг — в миг, когда она протянула к нему руку, еще не помня его, совсем ничего о нем не зная, не понимая его, но любя — она поняла, что умрет без него и что прошлое не имеет значения, что воспоминания не имеют значения, когда эти дикие холодные глаза отражают муку где-то в глубине его замерзшей души.

Она никогда не думала, что слезы могут так ранить. Одна слеза — потому что это была его слеза. Она испытала шок, сравнимый лишь с тем испугом, что захлестнул ее однажды, когда в детстве, поздней ночью, она услышала, как во сне рыдает отец.

И когда она поцеловала его, своего Скорпиуса, то с этой самой секунды поняла, что раздирающая ее боль — ничто по сравнению с перспективой быть вдали от Малфоя, с мыслью, что из-за нее он страдает...

Лили села в кресло, не отрывая взгляда от спящего лица мужа. Теперь ее уже не ужасало это слово — скорее, оно дарило покой и надежду. Она никогда его не потеряет, даже если не вспомнит всего того, что он ей кратко, почти шепотом рассказал: о мальчике-оборотне в Хогсмиде и шоковой терапии имени Малфоя, об Империусе и первой пощечине, о первом поцелуе, что она сама подарила ему в больничной крыле и о котором вспомнила, о ее первых «я тебя люблю» и Серебряном лесе, о ее необдуманном появлении в гостиной Слизерина, о его первых «я тебя люблю», о их лете с Джеймсом и Ксенией в Греции, о его появлениях в ее комнате, когда он должен был быть в Германии, о наполненной бабочками спальне, о ночных полетах на фестралах, о первом и последнем уроке полета на метле, об их первом ужине в новой квартире, о кольце и свадьбе...

Скорее всего, он многое упустил, потому что сейчас к ней возвращались и другие воспоминания... Лили думала, что он рассказал лишь о самом памятном для него...

Она, видимо, задремала, потому что вздрогнула и открыла глаза, когда услышала легкий шорох пламени.

— Ксени?— испуганно прошептала она, осознав, что девушка ее просто не видит, замерев возле камина. Та подняла глаза, и Лили тут же кинулась к подруге, обнимая.— Что случилось? Что...?

— Не здесь,— нашла в себе силы ответить целительница, заглушая свои рыдания рукой. Она стремительно пересекла комнату, где мертвым сном спали их мужья, и скрылась на кухне прежде, чем Лили последовала за ней.

Ксения сидела за столом, спрятав лицо в ладонях, плечи ее вздрагивали, но было видно, как она старается совладать с собой и сдержать рвущиеся рыдания.

— Ксени,— прошептала Лили, обнимая девушку за плечи.— Милая, дорогая моя...

Кто-то бережно отстранил ее, и Лили увидела Джеймса, который шагнул к жене, легко поднял ее со стула и прижал к себе, позволяя Ксении зарыться лицом в его широкую грудь. Целительница перестала себя сдерживать, и ее рыдания причиняли почти физическую боль.

Лили прикрыла глаза и вышла в гостиную, где дремал Скорпиус. Из-под полуопущенных ресниц на нее пристально смотрели два серебряных глаза. Она села рядом, и он обнял ее, прижав к своей груди.

— Все наладится,— прошептал он, почувствовав, что Лили дрожит.

— Что с ней?

— Я не знаю,— он поцеловал ее в макушку.— Но Джеймс выяснит...

Она кивнула, все еще вслушиваясь в тихие рыдания Ксении. Она ойкнула, когда Малфой резко поднялся, подхватив ее на руки, и двинулся к лестнице. О чем именно думал муж в этот момент: о том, чтобы побыть с ней наедине, или же о том, чтобы позволить Джеймсу и Ксении остаться одним?

— Это всегда была наша комната, если мы оставались здесь ночевать,— прошептал Скорпиус, внося ее в наполненное светом небольшое помещение, где Лили тут же заметила несколько своих вещей и стопку рубашек, наверное, Малфоя. На кровати были небрежно раскиданы маленькие подушки, на окне — задернутые шторы, которые все равно не останавливали солнце.