Плеск звездных морей

Глава шестая Андра – надежда этнолингвистики

По двум белым лестницам факультета этнолингвистики стекали два человеческих потока. Вон бегут вприпрыжку курчавые губастые папуасы. Рослые парни скандинавского типа с желтолицыми смеющимися кореянками или, может, аннамитками. Четверо пигмеев идут не спеша, на ходу листают книги и переговариваются голосами, похожими на птичьи. Пёстрые одежды, весёлый гам, интерлинг вперемежку с неведомыми мне языками.

И, наконец, – Андра. Новая причёска – волосы черным ореолом вокруг головы. Переливающийся красным и лиловым спортивный костюм, лыжные мокасины. Слева и справа – почётный эскорт в лице двух юных гуманитариев, увешанных портативными лингофонами.

До меня донёсся обрывок разговора:

– В этой позиции прямой взрыв утрачивается и переходит в сложный латеральный звук.

– Ты ошибаешься: не латеральный, а фаукальный…

Мне было жаль прерывать этот необыкновенно интересный разговор, но все же я окликнул Андру. Её тонкие брови взлетели, она выбралась из потока и, улыбаясь, направилась ко мне:

– Улисс! Почему не предупредил, что прилетишь? Или потерял номер видео?

– Не хотел отвлекать тебя от учёных занятий. А ты ещё выросла.

– Не говори глупости! Это Улисс, – сказала она своему эскорту, – познакомьтесь. Улисс Дружинин.

– Позволь, – сказал гуманитарий, что постарше. – Не ты ли выступал недавно в Совете перспективного планирования?

– Он, он, – подтвердила Андра. – Я сама не слушала, но мне, конечно, доложили…

Она слегка порозовела. «Конечно, доложили» – эти слова как бы намекали, что мои дела имеют прямое отношение к ней, Андре.

– Я был дьявольски красноречив, правда? – сказал я.

Она засмеялась:

– Ещё бы! При твоих голосовых данных…

– Мне понравилось твоё выступление, – серьёзно сказал гуманитарий. – Я не совсем понял смысл открытия Феликса Эрдмана…

«Не совсем»! Солидный малый, подумал я, стесняется сказать, что совсем не понял.

– … но в том, что ты говорил, была логика, продолжал гуманитарий на прекрасно модулированном интерлинге. Если появилась возможность полёта вне времени – кажется, так ты формулировал? – то, очевидно, надо её использовать. Одно неясно: для чего нужно лететь за пределы Системы? Ведь доказана нецелесообразность таких полётов, не так ли?

Ох… Я подумал, что, если бы вдруг эта самая нецелесообразность материализовалась и стала видимой, я бы полез на неё, как… ну, как Дон-Кихот на ветряную мельницу.

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

В моих негибких модуляциях было, наверное, нечто угрожающее, и Андра поспешила вмешаться в разговор, Она сказала:

– Эугеньюш – надежда этнолингвистики. Он знает тридцать три языка, и у него уже есть работы по машинному переводу на интерлинг.

– Перестань, – сказал Эугеньюш, поморщившись.

– Знаешь, что он предложил? – не унималась Андра. – Он предложил заранее написать все книги, какие могут быть написаны в будущем. Ведь электронное устройство может исчерпать все возможные логические комбинации слов и знаков.

– Позволь, – сказал я. – Но это старинная идея, которую…

– Ну и что? Идея была высказана в прошлом веке, а осуществил её Эугеньюш. Знаешь, что он сделал? Запрограммировал для машины полный вебстеровский «Словарь Шекспира», задал ей соответствующие алгоритмы и историческую кодировку…

– …и получилась прескверная одноактная пьеса, – перебил её Эугеньюш. (Он начинал мне нравиться.) – Как ни печально, даже самым умным машинам не хватает таланта. Улисс – это родительское имя?

– Нет, собственное, – сказал я. – А что, не нравится?

Тут вмешался второй гуманитарий, совсем юный и румяный.

– Мне нравится, – заявил он и вдумчиво разъяснил: – Улисс ведь был не только героем и мореплавателем, он был первым в Древней Греции семасиологом.

Я подумал, что этот парень слишком заучился, но он сослался на эпизод из «Одиссеи», который я совершенно не помнил, а именно: Улисс водрузил весло на могиле Эльпенора и тем самым сделал первую древнегреческую надпись – мол, здесь лежит не кто-нибудь, а моряк.

– Вероятно, и до него многие поколения моряков поступали таким же образом, – уточнил гуманитарий, – но Улисс был первым, о котором мы это знаем.

Мы вышли из факультетского здания на вольный морозный воздух. Я обдумывал, как бы избавиться от гуманитариев, и, должно быть, обдумывал весьма интенсивно, потому что Эугеньюш вдруг умолк на полуслове, покосился на меня, а потом стал прощаться. И увёл с собой румяного юнца.

– Они всегда крутятся возле тебя, эти ларе… латеральные? – спросил я, беря Андру под руку.

Она засмеялась:

– Всегда. Ты прилетел по делам в Учебный космоцентр?

– Я прилетел в Веду Гумана. Видишь ли, там учится одна очень, очень серьёзная особа, надежда этнолингвистики.

– Улисс, не поддразнивай. Не люблю, когда со мной говорят, как с маленькой.

Снег славно скрипел под её мокасинами и моими башмаками. Встречные парни тоже казались мне славными теперь, когда никто из них не вертелся возле Андры. Она потребовала, чтобы я рассказал, как это я осмелился выступить на Совете.

– А что? – сказал я. – Каждый человек имеет право выступить и быть выслушанным. А я – человек. Ты ведь не сомневаешься в этом?

Она быстро взглянула на меня. Мы свернули в тихую боковую аллею. Я украдкой заглядывал Андре в лицо, обрамлённое белым мехом капюшона.

– Чего же ты добился на Совете? – спросила она.

– Ничего не добился. Хроноквантовый двигатель пока что – голая теоретическая идея. Феликс называет его синхронизатором времени-пространства, но все это так сложно, что… В общем, после той передачи с Сапиены началась страшная суматоха. Я пытался пробиться к Феликсу – куда там! Только по видеофону удалось поговорить.

– Какой он, Феликс Эрдман? В газетных снимках сплошные кудри какие-то и маленькое лицо, глаз почти не видно.

– Так оно и есть. Нечёсаный и самоуглублённый. Смотрит вроде бы сквозь тебя. Занятный.

– Улисс, но если все так смутно с этим… синхронизатором, то зачем ты поторопился выступить на Совете?

– И ещё буду выступать, – сказал я, отводя тяжёлую от снега еловую ветку, и снег посыпался нам на головы. – И друзей подговорю, пилотов. И твоих лингвистов. И тебя вытащу на трибуну.

– Ты можешь говорить серьёзно?

– Серьёзнее никогда не говорил. Чем больше мы будем долбить на Совете, тем лучше. Шутка ли – расшатать такую доктрину.

– И ты убеждён, что этот… синхронизатор позволит преодолеть пространство и время?

– Не знаю. Говорю же – пока голая идея.

Мы помолчали. Где-то над головой стучал дятел, я хотел разглядеть лесного работягу в снежных переплётах деревьев, но не увидел.

– Ты знаешь конструктора Борга? – спросил я, держа Андру под руку.

– Знаю, я голосовала за него.

– Ну вот. Когда я выступал, Борг посматривал на меня и усмехался. А потом сказал, что в жизни ещё не слышал такого бредового выступления. Весёлый дядя. Зачем ты за него голосовала?

– Улисс, так ты… ты хочешь лететь за пределы Системы?

– Полечу, если пошлют. Если не состарюсь к тому времени.

– На Сапиену?

– На Сапиену. Для начала.

– И можно будет вернуться обратно не сотни лет спустя, а…

– Улечу в среду, а вернусь в субботу. Может, даже в прошлую субботу.

– Опять начинаешь дразнить? – Она выдернула свою руку из моей. – Просто ты решил прославиться, потому и выступил на Совете. Чтобы все увидели по визору, что есть на свете Улисс Дружинин.

– Конечно. Мне не даёт покоя слава знаменитых футболистов прошлого века.

Мы вышли на опушку рощи. Слева глыбой сине-белого льда высился один из прекрасных корпусов Веды Гумана, справа, за невысокими заснеженными холмами, за перелесками, угадывались в дальней перспективе строения Учебного космоцентра. Перед нами был пологий спуск, изрезанный лыжнями, и ярко-красные домики лыжной базы.

– Где твой жилой корпус? – спросил я.

– Я живу не в корпусе. Мама не захотела остаться одна… и приехала сюда со мной.

– Почему ты говоришь – одна? Ведь прилетел твой отец. В сентябре я сам привёз его с Луны.

– Знаю. – Голос у Андры потускнел. – Отец уехал в Индию. Там сейчас большая работа, расчистка джунглей.

Я понял, что ей не хочется говорить о семейных делах. Однако не сидится Тому Холидэю на месте…

– Давай побежим на лыжах, – предложил я. – Давно не бегал. Провожу тебя домой.

Мы спустились по скрипучему плотному снегу к базе и стали выбирать лыжи. На открытой веранде кафе сидела за столиками, ела и пила шумная компания.

– Эй, Улисс!

От компании отделился Костя Сенаторов, старый друг, и, раскинув руки, направился ко мне. Лицо у него было красное, весёлое и какое-то шалое.

– Тысячу лет! – закричал он, сжав меня и хлопая по спине. – Ну, как ты – летаешь? Видел, видел тебя на экране. Правильно, так им и надо! Зажирели!

– Что у тебя, Костя?

– Все хорошо, замечательно! На лыжах хотите? Вон ту мазь возьми, вон, зелёная банка. Потрясающая мазь, лыжи сами идут, мягко!

– Познакомься с Андрой, – сказал я.

– Мы знакомы, – сказала Андра. – Костя у нас инструктор по спорту.

– Все, все кончено! – закричал Костя. – Ухожу от вас, хватит. Тут недалеко Агромарина, подводная плантация этих… тьфу, забыл, водоросли какие-то лечебные. Да ты знаешь, Улисс, мы, ещё когда учились, туда под парусом ходили.

– Помню, – сказал я.

– Ну, так им нужны водители батискафов. А что? Замечательная работа, а? Нет, ты скажи!

– Отличная работа. Послушай, бесстрашный водитель, почему никогда не вызовешь по видеофону? Номер забыл?

– А ты? – сказал Костя, перейдя с крика на нормальный голос. – Робин однажды вызвал, поговорили, а от тебя не дождёшься.

Мы простились, обещав вызывать друг друга.

Мазь действительно оказалась превосходной. Лыжи скользили хорошо, мягко. Андра неслась впереди, я шёл широким шагом не по её лыжне, а сбоку. На душе был горький осадок от разговора с Костей, но потом прошло. Остался только посвист встречного ветра, и шуршание лыж, и счастье быстрого движения – движения, рождённого силой собственных мышц, а не тягой двигателя, да, черт побери, нехитрое, но редкое в наш век счастье.

Наискосок вверх по склону. Петлями меж сосновых стволов. В снежном дыму – вниз, к дороге. Хорошо!

Широким полукругом мы обошли сине-белый корпус Веды, аллеями парка вылетели к посёлку. Голые сады, расчищенные красноватые дорожки, домики из дерева и цветного пластика – и откуда-то дальние звуки органного концерта.

Андра теперь шла медленно, я поравнялся с ней.

– Устала, русалочка?

Не ответила. Свернула в сад, воткнула палки в снег, сбросила лыжи.

– Вот наш дом. – И после некоторого колебания: – Зайдёшь, Улисс? Попьём кофе.

Из кресла, что стояло перед экраном визора, поднялась маленькая черноволосая женщина. Я немного растерялся от её пронзительного взгляда.

– Мама, ты помнишь его? Это Улисс.

Ронга почти не изменилась с тех пор, как я видел её последний раз, – в корабле, уходящем с Венеры. Только волосы не выпущены крылом на лоб, а гладко стянуты назад. И, кажется, светлее стало меднокожее лицо. Очень выразительное, очень нестандартное лицо – и очень неприветливое.

– Да, Улисс, – сказала она, резко фиксируя звук «с». – Помню.

– Как поживаешь, старшая? – спросил я стеснённо.

– Хорошо.

Покачивалась на экране чёрная спина органиста, серебристо мерцали трубы органа, плыла медленная могучая мелодия. Кажется, Гендель, подумал я.

Андра сказала:

– Садись, Улисс. Сейчас сварю кофе.

И выбежала из гостиной. Я сел, потрогал фигурку акробата, вырезанную из тёмного дерева. Тут было ещё множество фигурок на полочках в стенных нишах, на крышке магнитолы, на книжном стеллаже. Ну да, вспомнил я, Ронга художница, резчик по дереву. Старинное искусство, которое она, возможно, унаследовала от далёких предков – перуанских индейцев.

Было в движениях Ронги, в её быстрой походке что-то беспокойное, и, как обычно, чужое беспокойство немедленно передалось мне. Снова нахлынуло то тревожное, жгучее, что я старался не подпускать к себе.

Ронга ходила по гостиной, что-то поправляла, переставляла. Мне захотелось поскорее уйти.

– Твои родители остались на Венере? – сказала она, когда молчание стало нестерпимым.

– Да.

– Виделся с ними после… с тех пор как мы улетели оттуда?

– Нет.

На этом наш содержательный разговор прекратился. Я тупо смотрел на спину органиста и чувствовал себя так, будто меня скрутили по рукам и ногам. Не понимаю, почему присутствие этой женщины действовало на меня сковывающе.

К счастью, вернулась Андра. В руках у неё был поднос с кофейником и чашками.

Мы сидели втроём за столом, пили кофе, и Андра принялась рассказывать о предстоящей этнолингвистической экспедиции в Конго. Её возглавит Нгау, пигмей, оригинальнейший учёный – ну как это ты не слышал? А может быть, и сам Стэффорд поедет. Отсталость пигмеев сильно сказывается на развитии Центральной Африки, там предстоит огромная работа – вроде той, что Стэф проделал в своё время в Меланезии. Она, Андра, тоже, может быть, поедет…

– Никогда, – сказала Ронга.

– Ну, мы ещё поговорим, мама. – Голос у Андры сделался тусклым.

– И говорить не стану. Хватит с меня вечных скитаний!

Она меня раздражала, эта маленькая женщина с резкими и прекрасными чертами лица. И в то же время внушала робость. Мне ещё больше захотелось уйти. Мелкими глотками я пил горячий душистый кофе и обдумывал, как бы выпутаться из неловкого положения.

Органный концерт кончился, на экране замелькали кадры комедийного фильма. Риг-Россо с каменным лицом выделывал невероятные трюки. Андра заулыбалась, глядя на визор.

А мне не было смешно. С горечью думал я о том далёком дне, дне бегства с Венеры, который странным образом как бы обозначил некую границу между нами.

Запищал видеофонный вызов. Я вынул видеофон из нагрудного кармана, нажал кнопку ответа. На экранчике возникло нечто лохматое, непонятное, затем оно сдвинулось вверх, и я увидел лицо Феликса.

– Улисс, ты?

– Да! – сказал я обрадованно. – Здравствуй, Феликс.

– Где ты находишься? Можешь ко мне прилететь?

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Прилетай, вот и всё.