Плеск звездных морей

Глава двадцать пятая Жёлтые мхи Венеры

Отец покачивался в кресле-качалке со своей любимой огромной кружкой в руке. Над его головой, над жёсткими тёмными кудрями без единой седой нити висело цветное фото: две фигуры в скафандрах, по пояс в буйном разливе плантации, на фоне яркого полярного сияния. Я знал, они с матерью сфотографировались в день своей свадьбы, их улыбающиеся лица были хорошо видны за стёклами шлемов.

– Вчера я был там. – Отец отхлебнул из кружки пива. – Слант уже начался. Через неделю, если не нагрянет новый теплон, можно будет посылать комбайны.

Рэй Тудор, маленький человек в чёрных очках, с коричневыми пятнами ожогов на лбу и щеках, покивал головой. Он сидел на табурете и аккуратно разрезал дыню на крупные янтарные ломти.

– Слишком частые там теплоны, – сказал Рэй Тудор. – Но всё равно надо продвигаться в ундрелы.

– Надо, – подтвердил отец.

Мы сидели втроём в просторной кухне, трое мужчин за полуденной кружкой пива. Я уже начинал понимать толк в венерианском пиве – думаю, что по освежающим свойствам оно не уступало привычному витаколу. И дыни мне нравились, они ничуть не были похожи на земные, а этот новый сорт, выращенный на Плато Сгоревшего Спутника, был и вовсе необыкновенным по вкусу. Недаром на Земле венерианские дыни, вернее, концентрат из их мякоти, называют растительным мясом. Но разве можно сравнить концентрат со свежей дыней, которая не поддаётся длительной транспортировке и потому неведома для землян, никогда не бывавших на Венере.

Мы сидели втроём и потягивали пиво, и отец с Рэем мирно беседовали о своих делах, время от времени умолкая и, видимо, переходя на ментообмен. Меня они не то чтобы не замечали, но и не старались втянуть в разговор. Да и о чём бы стали они со мной говорить?

Рэй придвинул ко мне тарелку с ломтями дыни. Я молча взялся за еду. С наслаждением раскусил упругую мякоть, ощущение остроты и свежести переполнило рот и ноздри.

– Машины оттуда решительно не годятся, – сказал Рэй. – Из-за креплений не остаётся места для груза, да и сам сидишь, зажатый со всех сторон, как шуруп. С такими машинами в ундрелы не проникнешь.

– Не проникнешь, – согласился отец. – А как последняя модель? Ты говорил, что она…

– Не выдержала.

Я знал, о чём они говорят. За восемнадцать условных суток, что я был дома, я не раз слышал о неудачах с испытаниями новых самолётов. Чёрные теплоны, почти непрерывно бушующие в ундрелах – низких широтах, – разбивали впрах модель за моделью.

Мне казалось, что неспроста отец при мне затеял этот разговор с Рэем Тудором: ведь Рэй был тут, на Венере, ведущим конструктором.

Я доел дыню и уже собирался пойти в свою комнату полежать, почитать, как послышались быстрые шаги, и в кухню вбежала Сабина, на бегу отстёгивая ранец.

– Добрый полдень, Филипп, – прощебетала она отцу. – Добрый полдень, Рэй, добрый полдень, Алексей.

Она всегда здоровалась со всеми отдельно, моя сестрёнка. Подвижный, как шарик ртути, черноволосый человечек, единственный здесь, с кем я находил общий язык и темы для разговоров.

Первые дни, правда, Сабина дичилась, не отвечала на мои вопросы. Мне казалось даже, что она вовсе не умеет говорить: менто-система, по-видимому, неплохо заменяла ей обычную звуковую речь. Во всяком случае, с отцом и матерью она без труда объяснялась с помощью менто. Взрослые же, как я уразумел, прибегали к звуковой речи главным образом в тех случаях, когда разговор заходил о сложных вещах, абстрактных понятиях – тут менто-система «не вытягивала». Понемногу, однако, лёд в наших отношениях с Сабиной таял. Сестрёнка привыкла к моей слабой восприимчивости к ментообмену и все чаще заговаривала со мной, иногда она смешно запиналась, путаясь в словах, я её поправлял, и ей это нравилось, это была для неё игра.

– Алексей, – подскочила она ко мне, – нас сегодня возили на плантацию, я раньше всех настроилась, учитель сказал – молодец, Сабина!

– Молодец, Сабина! – Я погладил её по голове.

– Я учителю сказала – меня брат научил настраивать рацию, чтобы долго не возиться с настройкой. Пойдём купаться, Алексей?

Гм, купаться… Кажется, я только и делаю, что сплю, ем, читаю книги, привезённые с шарика, и купаюсь в бассейне.

Я посмотрел на часы. Ещё полчаса назад я вроде бы твёрдо решил, что не поеду на космодром – чего я там не видел, опять выслушивать эти надоевшие уговоры, – а теперь…

– Пойдём позже, Сабина. – Я поднялся. – Мне нужно съездить по делу. А ты садись за уроки.

– Опять поедешь за газетами? – недовольно протянула Сабина. – Ну хорошо. А когда вернёшься, пойдём купаться, да?

Она была покладистая, моя сестрёнка. С ней мне было просто.

Я вышел из кухни, но тут же вернулся, спросил отца:

– Можно взять дыни?

Отец кивнул и отхлебнул пива. Я достал из холодильного шкафа три увесистые дыни, сунул их в рюкзак.

На улице, у палисадника соседнего дома, стояла моя мать и разговаривала с девушкой, которую я часто по утрам видел в бассейне, когда приходил с Сабиной купаться. Русоволосая, крепко сбитая, она стояла по ту сторону живой изгороди с садовыми ножницами в руке – видно, подстригала кусты молочая. Разговаривали они, конечно, по менто. Я на ходу поздоровался с ними. Мать кивнула и ни о чём меня не спросила. Соседская девушка ответила медленным низким голосом.

В шлюзовом зале я облачился в скафандр и вышел из жилого купола. Клубились, как обычно, бурые угрюмые облака, низкое небо полосовали во всех направлениях ветвистые вспышки молний, непрерывно рокотал гром. Я посмотрел на юго-запад, туда, где над зубцами невысокой горной гряды проглядывало солнце – расплывчатое туманное пятно рассеянного света. Там, за грядой, простиралось обширное Плато Сгоревшего Спутника – главная арена нынешнего продвижения в ундрелы. «Надо будет как-нибудь там побывать», – подумал я и направился к стоянке вездеходов.

Северная сторона горизонта была сплошь залита полярным сиянием. Такого на Земле не увидишь, земные сияния – скромный лампион по сравнению с венерианскими. Нескончаемая дикая игра цвета и формы, зловещекрасные вихри, стремительно разбухающие и готовые вот-вот захлестнуть всю планету. Я не раз видел, как даже примары, привычные к такому зрелищу, бросали работу на плантации и неподвижно стояли минуту или две, глядя на мощную, разнузданную пляску неба.

Я гнал вездеход на север. Слева, выбегая длинными языками к дороге, стлались жёлтые массивы мха. На Венере земные растения будто вспомнили своё страшно далёкое прошлое, горячую аммиачную протоатмосферу молодой Земли. С небывалой скоростью приспособились они к здешней атмосфере и почве, где жизненные силы так и прут из горячих недр, – приспособились, видоизменяясь и буйно, неудержимо разрастаясь.

Вездеход въехал в густой кустарник, затопивший дорогу. Мохнатые тугие ветки захлестали по бронестеклу, осыпая его зелёными спорами. Пришлось включить резаки, иначе здесь не проедешь. Резаки яростно косили кустарник, прорубая дорогу, – а спустя два-три часа никто не скажет, что здесь проходила машина: жёлтый поток сомкнётся снова.

Чёрными жуками ползли по плантациям комбайны. Урожай «растительного мяса» снимался на Венере круглый год, здесь не знали сезонов созревания.

Справа над скалистым холмом высился знакомый с детства обелиск-памятник Дубову и двум его товарищам.

А дальше тянулась промышленная зона – наземные сооружения фабрик пищеконцентратов, сборочных заводов, атомной энергостанции. Ещё дальше к северо-востоку вырисовывался на сумрачном дымном горизонте золотистый купол. Это был Венерополис – столица планеты.

Полярное сияние адски полыхало над головой, когда я остановил вездеход у здания космопорта. Не хотелось заходить в диспетчерскую – опять начнут наседать, уговаривать. Здесь дежурят земляне – от корабля до корабля, – и прошлый раз, когда я приехал к прибытию рейсового, они стали меня убеждать, что, поскольку я решил осесть на Венере, мне прямо-таки необходимо взять на себя космодромную службу – «кому же ещё, как не тебе, Улисс…».

Я обошёл приземистые здания складов и направился к кораблю. К нему ползла грузовая транслента, заставленная стандартными ящиками с пищеконцентратом, а на встречной ленте плыли контейнеры доставленного груза – секции комбайнов и других машин, нужных Венере. Двое в скафандрах стояли у грузового люка, я подошёл к ним.

По бортовому номеру я понял, что это корабль Рокотова. Наверное, он и стоит тут, наблюдает за погрузкой-выгрузкой. Но это был не Рокотов. Я увидел за стеклом шлема худенькое лицо с желтоватыми глазами и ехидным ртом. В следующий миг Всеволод кинулся ко мне.

– Привет, старший! Вот здорово! – услышал я его голос. – Хотел сразу поехать к тебе, но Рокотов велел присмотреть за разгрузкой. Вот здорово! – все повторял он.

Я тоже был рад. Рад, что слышу обращённую ко мне человеческую речь, что меня помнят, что кому-то я всетаки нужен. «Самарин передаёт тебе личную просьбу, старший: возглавить космодромную службу. Ну, и привет, конечно… И ещё письма – от Робина, от Сенаторова, от Леона Травинского, и ещё от кого-то, целая пачка… Что нового на шарике? Да, в общем-то, ничего. Всюду идут дискуссии о проекте расслоения времени… Много шума вызвала большая статья Травинского „Жизнь и смерть конструктора Борга“. Ух, какая статья! Она заканчивается строчками из его стихотворения, ты помнишь, конечно: „Плещутся о берег, очерченный Плутоном, звёздные моря“. И дальше: „Они ждут тебя, человек!“ Здорово, правда? Говорили, что Анатолий Греков ответит Травинскому, но тут мы ушли в рейс, так что не знаю… А как ты, старший? Может, всё-таки надумаешь вернуться в космофлот? Второй корабль – его, наверное, назовут именем Борга – проходит испытания, командир ещё не назначен… А, старший? Может, передумаешь? Взял бы меня к себе третьим пилотом, я ведь всегда мечтал летать с тобой…»

Потом мы сидели втроём – с Всеволодом и Рокотовым – в маленьком космодромном кафе. Мы распотрошили одну дыню, а две я отдал ребятам в дорогу.

Был вечер, долгий, нескончаемый венерианский вечер, когда я приехал домой, нагруженный пачками газет и писем.

Сабина сидела в своей комнате и переписывала что-то из учебника в тетрадку. В приоткрытую дверь я видел её прилежный профиль. Я тихонько окликнул, но она даже не шелохнулась и глазом не повела.

– Сабина, – позвал я погромче.

Никакого ответа. Не слышит или не хочет слышать?..

Я пошёл в кухню. Отец стоял над картой, расстеленной на столе, и, водя по ней пальцем, показывал матери линию сланта, начавшегося на Плато Сгоревшего Спутника. Они обменялись несколькими малопонятными репликами, потом мать подняла на меня взгляд – добрый, участливый и все же какой-то чужой. Она послала мне менто, которого я не понял, но я и без того знал, о чём она спрашивает.

– Я не голоден, Мария, – сказал я.

Пожелав им доброй ночи, я шагнул к двери, но тут отец сказал:

– Алексей, если тебе захочется съездить в Венерополис, то загляни в бюро к Рэю Тудору. Если хочешь.

Я кивнул и пошёл к себе. Бросившись на кровать, зажёг лампу у изголовья и с жадностью накинулся на газеты. Пробежав заголовки, взялся за письма. «Ну, как ты там, Улисс? – беспокойно вопрошал Робин. – Хорошо ли тебе, старина?». «И если согласен, то сразу сообщи по радио», – писал Самарин. «Улисс! – взывал Леон. – Если бы я знал, что ты задумал, то вцепился бы, не щадя твоего нового костюма, и никуда не отпустил… Какой удар ты нанёс всем нам, сторонникам выхода в Большой…» А это что? Письмо от Стэффорда? Ну-ка… «Большая к тебе просьба: записывай день за днём свои наблюдения над собой и окружающим… Неоценимую пользу для…»

Если я хочу… Если пожелаю… И некому взять и решительно приказать мне, что следует делать…

Хорошо ли тебе, Улисс?..

Что-то непонятное творилось у меня с горлом. Прямо не продохнуть. И щеки стали мокрые. Что это – уж не плачу ли я?!

Черт!

Корабль простоит здесь всю ночь, он стартует ранним утром, есть ещё время кинуться на космодром…

…Ранним утром я вышел из дому в рассеянный голубой свет купола, так умело имитирующий солнечный. Сабина спала или притворилась спящей, когда я заглянул к ней. Наверное, дулась на меня за то, что вчера я застрял на космодроме и не пошёл с ней купаться.

Обычно по утрам мы вместе ходили в бассейн, я учил её плавать.

Сегодня пришлось идти одному.

Народу в бассейне почти не было в этот ранний час. Я залез на верхнюю площадку трамплина. Высоко подпрыгнул, согнулся, выпрямился в полёте и вошёл в воду под прямым углом. Зашумело в ушах. Я коснулся пальцами дна, оттолкнулся. Чья-то нога скользнула по моему плечу, когда я выныривал на поверхность. Я увидел широко расставленные светло-карие глаза, вздёрнутый нос, мимолётную улыбку. Это была та самая девушка, из соседнего дома. Должно быть, она послала мне менто, извинилась. Сильно выбрасывая руки, поплыла в сторону.

Потом я увидел её, сидящую на краю бассейна. Она старательно выжимала красную шапочку, её волосы, распущенные по плечам, отливали тусклым золотом. Никогда я не видел таких длинных волос.

Я поднялся по лесенке и сел рядом с ней. Девушка посмотрела на меня спокойным, ясным взглядом.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Олив, – ответила она низким медленным голосом.

Олив… Ну и имя!

Я молчал, не зная, о чём ещё с ней говорить. Девушка, склонив голову, принялась заплетать косу. Ловко она это делала, сильные пальцы так и мелькали в струящемся золоте волос.

– А тебе твоё имя не нравится? – спросила вдруг она.

– С чего ты взяла?

– «С чего ты взяла», – медленно повторила Олив, как бы вслушиваясь в эти обыкновенные, на мой взгляд, слова. – Тебя зовут Алексей, но ты называешь себя Улисс.

– Каждый имеет право изменить родительское имя. Послушай, Олив, научи меня вашей менто-системе.

На её лице отразилось недоумение.

– Как можно этому научить? Разве ты не здесь родился?

– Да, но… видишь ли, я много лет провёл на Земле.

– Знаю, – сказала она. И, помолчав, задумчиво добавила: – Если хочешь, будем просто разговаривать, и, может быть, ты сам научишься… дливенно…

«„Дливенно“ – это что же, „постепенно“ на местном диалекте интерлинга?» – подумал я.

– Хорошо, – сказал я, – будем каждый день разговаривать.

Олив кончила заплетать косу, движением головы откинула её за спину. Ладони её теперь лежали на краю бассейна. Она поболтала крепкими ногами.

– На Плато Спутника начинается слант, – сказала она, – и я уеду туда.

– Ты работаешь на комбайне?

– Да.

– И долго ты пробудешь на Плато Спутника?

– Долго… если не налетит новый теплон.

– А ты не боишься чёрных теплонов?

Олив пожала плечами. Кажется, её удивил мой вопрос. Она стремительно поднялась.

– Пойду, – сказала она. Однако постояла ещё немного. – Если хочешь, я буду называть тебя Улисс.

– Не надо, Олив. Моё имя – Алексей.

– Алексей, – повторила она. – Твоя мать говорила, что ты, наверное, скоро опять улетишь туда.

– Нет, – сказал я, поднимаясь. – Нет, Олив, никуда я не улечу.

Авиаконструкторское бюро занимало целый дом на главной улице Венерополиса. Рэй Тудор встретил меня приветливо – насколько это было возможно для человека, не совсем, не до конца, что ли, понимающего другого человека.

Когда-то, в детстве, мы были друзьями и наши отцы тоже. Потом наши дороги разошлись – настолько, что теперь было совсем не просто сойтись снова. Однажды я спросил Рэя, часто бывавшего у нас в доме, как поживает его отец, Симон Тудор. «Он попал в чёрный теплон и погиб», – коротко ответил Рэй.

Теперь он водил меня по комнатам, в которых работали конструкторы, а также автоматы-вычислители и деталировщики обычного типа. Длинный, ярко освещённый зал был уставлен вдоль стен моделями самолётов. Это было понятное мне дело, я осматривал модели и внимательно слушал краткие пояснения Рэя, иногда переспрашивая незнакомое слово.

Постепенно или, лучше сказать, дливенно вырисовывалась передо мной такая картина.

Для Венеры с её бешеной атмосферой транспортная авиация куда важнее, чем для Земли. Тут вечно стоит задача: как можно скорее попасть из любой точки в любую другую. Ну, это я и сам знал.

Самолёты земного типа не очень подходили для местных условий. Здесь был нужен особый самолёт – скоростной и в то же время необычайно прочный, способный выдержать неожиданное нападение дикой стихии. Ведь вихри на Венере возникают с такой стремительностью, что метеослужба не всегда успевает их предусмотреть и уж тем более предупредить лётчиков.

С Земли, оттуда, как говорили примары, доставляли самолёты для Венеры в разобранном виде. Здесь шла сборка, испытания, облёты. Это были реактивки с конверторными подвесками двигателей – чтобы машина могла взлетать и садиться по вертикали и зависать в воздухе. Их делали из лучших материалов с прочностной анизотропией, ориентированной по полям наибольших напряжений. Но что это были за машины! Крепления продольные, крепления поперечные, диагональные – сплошные крепления. Я покачивал головой, разглядывая последние модели. Для полезного груза в них места почти не оставалось.

– Крепления мы добавляем сами, – говорил Рэй. – В ундрелах иначе летать невозможно.

И это было понятно. Полярная область сравнительно спокойна, хотя и её иногда обжигает яростное дыхание теплонов. Но чем дальше проникали примары в низкие широты, тем больше сталкивались с преградой, казавшейся непреодолимой.

На Венере вихри бывают разные. Тепловой вихрь, когда атмосфера почти неподвижна, а температура скачкообразно нарастает до максимума. Химические бури, когда так же прихотливо меняется состав атмосферы. Электрические тайфуны, когда вокруг самолёта бушует сплошная, невероятно разветвлённая молния. Но все это игрушка по сравнению с черным теплоном, бичом Венеры. Не выразить словами его чудовищной силы. Он сжигает все на своём пути. И даже если самолёт проходит на почтительном расстоянии от его фронта, теплон делает все, чтобы разъесть корпус, размагнитить приборы, знакопеременной вибрацией истомить металл – и одновременно смять психику лётчика, застлать ему глаза чернотой и ужасом, разрушить единство человека с машиной…

– Сядь сюда, – сказал Рэй. – Сейчас я покажу, что мы делаем.

Он включил проектор. На экране возникло снятое сверху всхолмлённое плато, окаймлённое с севера грядой невысоких гор. Это было Плато Сгоревшего Спутника, жёлтое море кустарника заливало его, уходило к горизонту. Я знал, что почва там необычайно плодородна и столь же необычайно перспективны опыты с мутациями растений, начатые там агротехниками.

Поплыли полосы серого тумана – предвестника теплона. Я увидел, как комбайны все разом повернули и помчались на север, как люди в скафандрах спешили к самолётам…

Экран совсем помутнел. Потом возникла чёрная выжженная равнина под бурым клубящимся небом. Так выглядело Плато после теплона. Но таким оно оставалось недолго. Уцелевшие корни растений выбрасывали новые побеги, и уже спустя десять-двенадцать суток снова плескалось, уходя к горизонту, жёлтое море. Это был слант – воскрешение растительности, венерианское чудо.

Рэй вставил в проектор новую плёнку. Теперь я увидел, как надвигается теплон – сперва далёкая чёрная полоска; она быстро росла, разбухала, заливала экран. И вдруг откуда-то снизу в эту плотную стену мрака врезалась белая машина необычных очертаний. На мгновение теплон поглотил её, будто слизнул, но вот она вынырнула, по ней проносились смутные тени, и теперь машина шла по плавной спирали, шла вместе с теплоном… Наверное, это продолжалось несколько минут, потом машину резко подбросило, она беспомощно закувыркалась… её заволокло чернотой…

Экран погас.

– Что это? – спросил я изумлённо.

– Беспилотная модель, – сказал Рэй. – Наша четвёртая модель. Она продержалась в теплоне семь минут.

Он начал объяснять, но я уже понял и без него, и меня охватило волнение. Да, это была превосходная идея: самолёт не должен быть инородным телом в атмосферных вихрях, телом, тупо сопротивляющимся действию внешних сил. Пусть вихри работают на него, он должен как бы слиться с ними, черпать из них энергию…

Я провёл в конструкторском бюро целый день. Рэй терпеливо знакомил меня с расчётами, с аэродинамическими особенностями атмосферных вихрей, с повадками чёрных теплонов. По правде, я был поражён гигантским объёмом исследовательской работы, проделанной конструкторами и метеорологами. Да, тут шла борьба. Настоящая, упорная, захватывающая. Обуздание стихии? Нет, для этого пока ещё время не настало. Но приспособление к ней.

В одной из комнат стояло конструкторское кресло с аппаратурой и экраном – кресло, каким пользуются некоторые из главных конструкторов на шарике.

– Недавно, – сказал Рэй, – по нашей просьбе нам доставили этот комплекс. Но мы пока что… Очень трудно освоить. Очень.

Борга бы сюда, подумал я. Вот кого здесь не хватает. И не только здесь…

Я понимал, что Рэй устал от многочасовых разговоров и объяснений. Да и у меня, признаться, от обилия впечатлений трещала голова. Надо было прощаться. И надо было что-то на прощание сказать.

– Рэй, – сказал я, – ты ведь знаешь, что я был пилотом. Просто пилотом дальних линий.

Он выжидательно смотрел на меня сквозь чёрные очки. Маленький широкоплечий человечек с обожжённым лицом. Кажется, он послал менто-сигнал, но я не понял.

– Здесь все по-другому… непривычно для меня, – продолжал я с запинкой. – Но если мой опыт пригодится, то…

– У нас каждый делает все, на что он способен, – сказал Рэй. – В любой день ты можешь начать работу.