Летопись Серого Ордена – 3 Песня дубрав

Глава 3

Испытание, очередное испытание Его! В безграничной мудрости Он проверяет непоколебимость веры и ожесточенную решимость рабов своих. Трудный путь праведника! Малодушные сломаются, уйдут с пустыми глазами, и достойные одолели злый час и получат вознаграждение выше всяких земных наслаждений. Зерна от плевел!

Отто остановился на обочине, взмахом руки указал, чтобы отряд продолжал марш. Руслан с готовностью занял место во главе колонны. Вот чья вера непоколебима! Отто гордился будущим преемником. Руслан нес тяжелое знамя божьих воинов, презрев командорскую привилегию переложить безрадостную рутину на плечи подчиненного. Запыленный флаг вяло покачивался на душном безветрии. За командором шли борзые, и, в отличие от Руслана, вид они выглядели безрадостными. Никакой застегнутой униформы, некоторые умники накинули мундиры прямо на потные тела, а Илько с Лаврином вообще топали голыми по пояс. Ружья несли кое-как. Уставшие лица прильнули пылью. Отто размышлял, стоит ли остановить отряд, сделать замечания, призывать к порядку, но решил, что сейчас не самое лучшее время для строгой дисциплины. Сам страдал от летней жары не меньше других - солнце пропекало черный костюм, рубашка насквозь промокла, влажный воротничок натирал шею, но, несмотря на неприятности, Отто была застегнута до последней пуговицы, а широкополая шляпа не оставляла мокрой головы - грандмей. Но никто на Шварца не смотрел: борзые уставились под ноги, шагали вяло, не сохраняя даже видимость строя, а за ними трюхали ослы со снарядом и припасами.

Отто посмотрел на отряд сзади. Мадонна милосердная! Настоящий сброд... Недаром их сторонились путники — борзые напоминали банду немытых дезертиров, а не надменных божьих воинов. Шварц коснулся горячего золота креста на груди. В первый раз он не знал, как преодолеть новый вызов.

Все покатилось коту под хвост, когда пришла новость об освобождении Киева. Газеты трубили о дерзком убийстве Темуджина, о неизвестном рыцаре Серого Ордена, который чудом сумел выжить после месяцев взбешенного преследования, но погиб в самоубийственном нападении, о победоносных командиров войска Сечевого, которые в стремительном бесстрашном наступлении отбили столицу в ошеле. безразлично, потому что мирская война не обходила его, но подчиненным победу отпраздновать позволил. И тем допустил ошибку: божьих воинов постигли сомнения в правоте их дела. «Мы положили столько времени и сил на уничтожение оборотней, а теперь один из них убил крупнейшего врага страны!». Отто пытался объяснить, что одно деяние, каким бы правильным оно ни было, не изменит злой сути слуг дьявола, однако его не слушали: даже для верного Руслана это было мировоззренческое сотрясение.

Шварц надеялся, что их тоска развеется, но ошибся и здесь — все хуже. Струченные патрули сердюков не трогали их, но смотрели с брезгливым пренебрежением. Повсюду праздновали освобождение Киева — в селах, городах, корчмах, лагерях для беженцев и на перекрестках — люди поднимали тосты за неизвестного героя-сироманца, пели песни, а с появлением толпы черных мундиров с посеревшими от пыли крестами умолкали, кололи процессу. Неблагодарные истуканы забыли настоящего врага!

— Если бы не эти кресты, Темуджин никогда не дошел бы до Киева! Характерники остановили бы его еще до Харькова!

— Отвратительное зрелище...

— А почему они до сих пор слоняются? Разве их не расформировали?

— Воевать на самом деле не хотят, вот и притворяются нечистыми поборниками.

— Не борзы, а хорьки!

Говорилось все за спинами, потому что ни один не смел сказать в глаза.

На каждом привале Отто декламировал отрывки из Книги Книг о гонениях праведников, вдохновенно объяснял параллели с настоящим, но речи не помогли. Божьи воины пошатнулись — и даже великодушие самого Рихарда Шварца здесь не помогло бы. Дни стекали сквозь пальцы, как и деньги на счетах Отто.

Очередным доказательством упадка стала утренняя досада: трое ночных стражей исчезли с немалым запасом серебряных патронов, оставив после себя засаленные мундиры. В лицах оставшихся Шварц увидел призраки близкого будущего — слабодушные будут убегать и точить веру все меньшему отряду, пока он не распадется. Черные реки, затопившие город проклятых, высохли... Новые крестоносцы, обожаемые простонародьем, обласканные власть предержащими, превратились в двадцать пять попранных беспризорников, шатавшихся по дорогам под всеобщим осуждением... Отто крестился и возносил молитву к небу.

И небо услышало.

Отряд расположился рядом с рекой, неподалеку от корчмы на перепутье. Могли бы идти еще несколько часов, но Отто приказал помыться, постирать одежду и отдохнуть. Пока борзые возились у воды, он осматривал их, раздумывая, кому можно доверить ночную стражу. Лица казались знакомыми: Шварц сумел вспомнить несколько имен, однако характеры их владельцев оставались неизвестными, поэтому решил посоветоваться с Русланом, который знал людей лучше.

Горизонт наливался золотым багрянцем. Вечерний ветерок развеял дневную истому, подхватил знамя, и святой Юрий взвился, пронзая оборотня копьем. Над рекой полыхали отвесные ласточки, в шероховатых камышах квакали лягушки. Прекрасный летний вечер! Впрочем, борзые не замечали окружающей красоты, разбитые тяжелыми мыслями, отравленные унынием. Дорога лежала на юг, на поиски четверки брата Георгия, которая не посылала ни одной весточки, но теперь никто не видел в этом путешествии смысла.

После молитвы поужинали в удручающей тишине. Отто кусок в горло не лез: он наблюдал, как подчиненные с нескрываемой завистью смотрели в сторону ярких окон корчмы.

Фобос и Деймос оторвались от брошенной хозяином порции мяса и зарычали: к лагерю подошел человек.

- Эй, уважаемые! Флаг вашего заметил. Так вы тот, охотники на характерщиков? – Он перекрестился. - Добрый вечер.

Простой бедный крестьянин, кривой на левую ногу. По щелчку пальцев волкодавцы прекратили рычать и вернулись к пище.

- Слава Ису, - ответил Руслан и выпрямился. — Мы борзые святого Юрия, божьи воины, очищающие землю от слуг нечистого. Кто спрашивает?

— Э-э-э... я спрашиваю. Пришел вот, - мужчина смутился. — Спросить хотел... Вы платите до сих пор за характерщиков?

Отто был безразличен к разговору — бездомные и безумцы считали своим долгом попрошайничать или проповедовать конец света — но тут насторожил уши.

— О чем идет речь? — Руслан был великим художником в переговорах.

Гость почесал макитру. Встреченные вопросы сбивали его с мысли.

— Э-э... Раньше божьи охотники давали деньги, когда скажешь им сероманца... А сейчас как?

— Мы всегда платим за ценные знания о дьявольской породе. Что тебе известно? – вступил в разговор Шварц.

— Кое-что известно... Если заплатите, — хитро усмехнулся крестьянин.

Ничтожный стервятник!

– Если сведения действительно стоят, – ответил Отто холодно.

— Да он в этой корчме прямо сейчас сидит.

Остальные борзые перестали есть в один миг.

— С самого утра пришел, удивительная душа! Жует, пьет беспрестанно, не хмелеет, но все хвастается, что большого хана чуть не собственными руками задушил, — крестьянин возмущенно размахивал руками. — Его все угощают, а он не отказывается, крушит, болтает челюстями, словно год не ел, куда в него столько влезает? В волчий желудок, наверное!

По спине пробежал морозец. Отто почувствовал: вот это.

— Откуда ты взял, что это ликантроп?

– Кто? – не понял крестьянин.

- Оборотень. Вурдалака.

– А-а-а! Он сам сказал! Хвастается золотой скобой. На пузе она у него блестит, а он хвастается и все жрет, — по неизвестным причинам крестьянин воспринимал количество съеденного очень болезненно. — А вокруг только охают-ахают, покупают ему новые яства...

— Почему все верят этому человеку? – перебил Отто. — Кто угодно может надеть пояс и назваться характерником.

— Да он постоянно показывает, как его железо не берет! Тот, кто просит показать, должен за это угостить, — крестьянин с досадой сплюнул. — Пес прожорливый!

Месяцы бесплодных поисков, десятки бесполезных допросов, недели вынужденного кочевания... И вот молитвы услышаны. Воля Его пришла на помощь!

- Готовьтесь к охоте, - приказал Шварц, как в старые добрые времена, от чего все оживились. - Настройте ружья. Помолитесь!

Оставив лагерь под командованием десятников, Отто с Русланом сбросили обозначенные крестами мундиры и двинулись под руководством крестьянина к корчме. Фобос и Деймос побежали следом, но за хозяйственной командой развернулись и улеглись на места.

— Если ты, человече, принес нам правду, получишь полновесный таляр, — пообещал Отто. — Но если соврал, получишь горячих.

- Чтобы не получить горячих за правду, уважаемый, - не растерялся крестьянин.

В корчме было хмельно, душно и шумно. Тяжелый воздух, нерушимый даже вечерней свежестью, веявшей сквозь распахнутые окна, наполнялся табачным дымом и атмосферой праздника.

Они отбили только один город, а веселятся так, будто победили в войне, подумал Отто.

Чуть ли не все присутствующие скучали посреди зала, вокруг стола, умощенного разнообразными блюдами и бутылками.

– Туда, – указал проводник.

На их появление не обратили внимания. Все смотрели на жилого загорелого мужчину, который почтительно расселся за столом. Живот надулся от потребленного, а на опоясывающем его куличе блестела золотая скоба с очертанием первого характерника.

- А в волка превратишься? - спросил кто-то.

Муж взял кружок колбасы, обмакнул в соль, закинул в рот и неспешно прожевал. Медленно запил пивом. За этим нехитрым ритуалом собравшиеся созерцали так, будто свидетельствовали сокровенное священнодействие.

– Нет, – ответил мужчина. — Нельзя хмельным кувыркаться, потому что водка волчье тело потеряет. Так случилось с Мамаевым джурой по имени Пугач. Разве не слыхали?

Шварц и Руслан обменялись быстрыми взглядами: это поверье было распространено среди оборотней. В знак грандмейстера Руслан протолкался к шинквасу, заказал рюмку водки, поставил перед серомантом.

— А покажи-ка, как железа не боишься!

Мужчина взял рюмку, взглянул на свет, понюхал содержимое, словно готовился смаковать дорогой напиток, и опрокинул все до капли себе в глотку.

— С удовольствием, — новый кружок колбасы отправился вслед за водкой, после чего сероманец приказал: — Ножа мне!

Нож подали. Характерник вскользь осмотрел лезвие, попробовал острие пучкой указательного пальца, передал нож Руслану, а затем засунул рукав рубашки и подставил руку:

— Режь, где пожелаешь!

Руслан умел проверять порезом. Лезвие скользнуло предплечьем, не оставив после себя ни следа. Характерник вздохнул:

— Слабо режешь.

Свидетели захохотали, зааплодировали, после чего вернулся к владельцу, а сероманец с довольным видом принялся жевать пирожка. Общее внимание нравилось ему не менее дармового угощения.

Сидит, как последний истукан, и кичится! Отто сдерживал триумф. Он мысленно вознес хвалу Всевышнему и сунул крестьянину обещанный таляр со строгим приказом немедленно скрыться.

– Еще чего, – обиделся тот. – Я поесть хочу!

— Поешь где-нибудь. А если не исчезнешь через минуту – усыплю горячих.

Крестьянин нахмурился, но корчму бросил. Отто через окно проследил, чтобы он поковылял прочь: такой жевжик запросто может подождать, чтобы перепродать характернику весть, что рядом расположились божьи воины, которые вот-вот начнут охоту.

Руслан остался в корчме, а Шварц чуть не бегом вернулся в лагерь. Там его уже ждало настоящее чудо перевоплощения: все в черном, вооруженные, готовые к приказам. По команде десятников выстроились в ряд, взяли ружья на плечи. В глазах сподвижников он видел теплый уголь старого огня, который должен был пробудить.

– Сыроманец там! – объявил Шварц.

Как гончие на запах, борзые повернулись на корчму — теперь без всякой зависти. Они стремились к охоте.

- Здание окружить. На глаза не попадаться. Не стреляйте. Ждать, пока ликантроп выйдет к ветру. Брать заживо!

Они кивали по каждому приказу.

- Не стрелять, - сказал Отто. – Разве только по моему слову!

Шварц свистнул Фобоса и Деймоса, опрокинул ружье через плечо, оставил трех отобранных Русланом людей на страже. Преданные братья следовали за ним, готовые к новому бою, и он слышал их дыхание. Кровь в жилах бушевала. Как давно они не охотились!

Руслан получил приказ щедро поить оборотня пивом. Борзки рассыпались вокруг корчмы, спрятались в тенях. Кое-где сверкало дуло винтовки. Отто молился, сжимая в руках любимое ружье. Фобос и Деймос замерли у ног, готовые догнать хоть самого дьявола по первому приказу. Дверь несколько раз скрипнула, но каждый раз это был не он.

Прошло полчаса. Борзые ждали.

Небосклоном покатилась звезда, и вслед за ней из корчмы вышел характерник. Постучал кулаком по груди к отрыжке, двинулся вперед нетвердым шагом, на ходу шпортясь в штанах. Золотая скоба сверкала мишенью. Изменчивый ветер, который мог выказать засаду, улегся, и Отто снова поблагодарил Его. Сироманец пересек двор, остановился недалеко от тайника Шварца, огляделся и решил, что отошел достаточно, чтобы справить нужду.

Характерник успел клепнуть — правда, очень медленно — когда в следующее мгновение его окружили мужчины с ружьями наготове. Характерник клип еще раз и широко улыбнулся.

— Воевать идете, ребята?

Снова скрипнула дверь корчмы, и Руслан облокотился на них спиной.

- Ты хорошо скрывался от нас, оборотень, - сказал Отто. — Но борзые Святого Юрия подстреливают каждого.

В ответ по нему ударила мощная горячая струя, которая испортила любимые штаны грандмейстера и залила сапоги. Шварц от досады скрипнул зубами, а Лаврин угостил затылок ленивца ударом кольбы. Удар лишил оборотня сознания, но естественного процесса мочеотделения не остановил. Отто выругался на родном языке и приказал отступать, пока никто не пошел смотреть, куда завеялся характер-ненажер.

Под звездным сиянием и огоньками факелов лагерь быстро перенесли за реку в рощу, чтобы ни один случайный неминай-корчма не побеспокоил дела божьих воинов.

Оборотень очнулся туго скрученным на лужайке. Содрогнулся раз-другой, перекатился на бок, прошипел и уставился взглядом в Отто, сидевшего перед ним на бревне, подбрасывая снятую с пояса золотую скобу. Нож с серебряным лезвием, еще одна собственность сероманца, торчал вонзившимся между сапог охотника. Рядом на травке разлеглись Фобос и Деймос, приветствовавшие пробуждение характерника злым рычанием.

- Курва мать, - сказал пленный. Хмельный блеск исчез из его глаз. – Отто, курва мать, Шварц!

– Не советую вспоминать мою мать, – ответил охотник. — Равно как не советую перебрасываться на зверя. Волкодавцы только ждут случая.

Характерник перекатился на спину и рассмеялся.

– Вот поел напрасно, – смех перешел в сухой хрип. - Дай воды, шута.

– Отказано.

Они были на лужайке лицом к лицу, остальные отряды готовились к смертной казни.

– Поверить не могу, – сказал характерник к небу. — Столько месяцев между каплями... И надо же было все просрать!

Он снова вернулся к Шварцу с гневным криком:

— Какого черта вы здесь делаете? Кривденко давно вас распустил!

- Как тебя зовут?

– Ушел ты в жопу.

Отто поднялся, бросил скобу на землю возле головы пленника и ударил по скобе закаблуком. Ударил еще, снова и снова, пока сырая земля не укрыла золото. Пленник молчал, сжав темные глаза.

— Каждый второй вашего сатанинского рода считает, будто грубый ответ докажет мужество и пренебрежение к врагу, — носаком сапога Отто зарыл ямку. — Но через несколько часов все вдруг меняется. Слышны имена, множество имен до десятого колена, признание, мольба, обещания — все, чтобы остановить очищение болью.

— Душевнобольные всегда прячутся за религиями, — зубоскалил сероманец.

Шварц поправил полы шляпы и ударил снова. Ребра хрустнули, характерник вздрогнул, ему из-за пазухи вылетел нательный крестик.

– Странно слышать это от человека, носящего знак Спасителя, – спокойно ответил Отто. — Ты подписал соглашение с нечистым, несешь на себе проклятую печать, но до сих пор считаешь себя крестным... И кто из нас душевнобольный, Андрей?

Глаза пленника на мгновение удивленно расширились.

– Андрей Кукурудзяк – вот твое имя, – довольно продолжил Отто. — Архивы Ордена, в том числе личные описания, очень помогают.

Теперь в характерных глазах сверкнул страх. Разоблаченное без согласия владельца имя всегда отбирает долю свободы.

— Ты здесь сам или рядом другие сироманцы?

– Жаль, что я тебе лицо не обещал.

Разговор начинал надоедать Шварцу.

— Позволь прояснить: ты уже мертв, Андрей. Сейчас ты можешь выбрать, как уйти из жизни – быстро и без мучений, или долго и страждуще, – Отто вернулся к бревну и выдернул из земли нож. — Для скорой смерти искренней исповеди перед божьими воинами. Мы услышим твое последнее искупление и отправим тебя в ад. Однако...

— Прибереги болтовню для своих сучек.

Отто вздохнул, склонился и принялся работать ножом.

Кукурудзяк оказался крепким орешком, и работать пришлось до самого вечера. В благоприятных условиях, с правильным инструментом, который пришлось оставить вместе с множеством других полезных вещей, дело могло пойти гораздо легче и быстрее... Сероманец прокусил нижнюю губу, клял борзых на чем свет стоит и потерял сознание трижды, но в условиях охотника приставать отказывался. Отто пришлось сделать перерыв на отдых и позвать на смену искусных в пытках Илька с Лаврином.

Велеты-близнецы сумели сломить волю вурдалаки. Шварц увидел многочисленные ожоги к обугленному мясу и скривился — он предпочитал другие методы, потому что не любил такую грубую работу несмотря на ее безотказность.

– Я здесь один, давно один. Никого не видел, потому что так больше шансов выжить... Было, — прошептал Андрей Кукурудзяк. — Я согласен на скорую смерть.

От него воняло жженой кожей, рвотой и дерьмом.

– Хорошее решение, – Шварц знаком отправил Ильку с Лаврином к остальным. – А теперь слушай. Вот что ты нам расскажешь...

Отто убедился, что сероманец запомнил свою исповедь, после чего освободил его от оков.

— Как насчет последнего желания? - прохрипел Кукурузяк.

На ногах он держался неуверенно. Черные и красные подпалины на его теле сошли отвратительными волдырями.

– Последнее желание для тебя исполнит нечистый.

Андрей попытался проглотить, но слюны не нашел.

- Олух, - голос шелестел, как сухой кустарник. — Ты хочешь, чтобы я налил кучу лжи... До сих пор не дал мне ни капли воды...

Здесь он прав, подумал Отто, и позволил обреченному выплеснуть свою флягу. После этого повел так, чтобы оборотень не увидел места казни, которую борзые готовили с самого утра под Руслановым проводом.

В какой-то момент сероманец остановился, оглянулся, словно впитывая лес вокруг, и переспросил:

- Скорая смерть?

Скоро ты будешь созерцать стены адского котла, подумал Отто, и ответил:

- Скорая смерть.

Божьи воины выстроились перед подлеском. В вечерних сумерках жары в их глазах вспыхнули маленькими огоньками.

– Братья мои, – провозгласил торжественно Шварц. - Инвикторы! Сегодня мы охотились от души.

Борзые ответили шумом. Фобос и Деймос врали. Сероманец смотрел перед собой, и даже не пытался крутить головой, будто одурманенный, чего охотник остерегался: замысел мог сорваться. Отто поднял голос, чтобы его услышали:

— По христианскому обычаю мы даем слово искупления. Слушайте его, братия, слушайте проклятую душу! Слушайте и не забывайте, зачем нарядили одежду с крестом!

Отто кивнул сероманцу.

— Меня зовут Андрей Кукурудзяк. Я грешил.

– Громче!

Характерник повысил голос, и борзые удивленно слушали его, проглатывая каждое слово; он говорил равнодушно, не отрывая тоскливого взгляда от точки корчмы на виду, а Шварц слушал о страшных грехах и кровавых преступлениях, которые придумал сам. Внимательно наблюдал за глазами слушателей – огоньки росли. Когда сероманец кончил, рассказав едва половину выдуманной клеветы, Отто решил, что этого достаточно: возмущенные борзые пытались разорвать урода на клочья.

— За твои грехи я, Отто Шварц, грандмейстер борзых Святого Юрия, приговариваю тебя к казни на костре!

Божьи воины встретили его решение бурным одобрением.

— Ах ты лживое... — начал было Андрей, но удар Лаврина работал безошибочно.

Илька ловко затолкал кляп в рот без сознания. Близнецы оттащили, привязали его к стволу высохшего дерева, срубленного, обтесанного и врытого сердечником грандиозного очага, который собирали с самого утра.

– Гордись, – посоветовал Отто осужденному, хотя тот не мог слышать его. — Великого магистра Жака де Молле тоже сожгли. Наверное, это удел всех проклятых орденов!

Подошел Руслан с факелом. Божьи воины стали вокруг места казни. Отто поднял факел вверх, и они ответили сброшенными на небо ружьями.

– Огонь очистит тело твое, а Господь – душу, – провозгласил Шварц. — Жди Страшного Суда, оборотню!

- Аминь! — эхом ответили божьи воины, осеняя себя крестным знамением.

Огонь затрещал, перепрыгнул с сухой травы на ветви, разбежался дровами, заглатывал разогретое зноем дерево, поднимался вверх прожорливыми языками. Воняло жженой кожей и волосами. Оборотень пришел в себя и заревел сквозь кляп, дергаясь на столбе. Его глаза бегали между огненными остриями, пока не вонзились в Отто, словно посылая немое предсмертное проклятие. Шварц ответил длинным спокойным взглядом, пока глаза ликантропа не закатились и скрылись в дыму.

В грохоте пламени вонь сменился запахом жаркого. Обильно летели искры, и Отто прикрыл рукой усы.

Нас было много, думал Шварц, и мы были неуязвимы. А теперь осталась небольшая горсть, вынужденная делать дело подальше от дураков, чтобы не помешали казни бесовой души...

– Вы слышали его! Теперь гнев пылает в ваших сердцах, гнев, похожий на этот чистый огонь, – закричал Отто собратьям и самому себе. — Мгновение слабости поразило вас, братья! Ослепленные мирскими делами, заляпанные грязью человеческой неблагодарности, вы потеряли цель. Но я указываю вам ее! Мы, и никто кроме нас, избавим эти земли от проклятых слуг Люципера, зовущих себя волчьими рыцарями! Вчера кто-то из них убил этакого Темуджина, и сегодня все носят их на руках. А завтра они убьют вашу мать. Или невинный ребенок. Или святого отца! Ибо таково их дьявольское предназначение: сеять смерть и пожинать страдания. Мирские люди имеют короткую память из-за малодушной природы. Однако вы, братия, должны видеть, где правда, а где обида. Вы должны осознавать, что агнцев надо спасать от волков — даже если агнцы этого не понимают, потому что волк ходит среди них в овечьей шкуре! Но мы, братия, спасем их, как и положено добрым христианам. Несмотря на неблагодарность. Несмотря на недоразумения. Мы доведем наше дело до конца!

Пламя горело в их глазах, пламя дожирало остатки оборотня.

— Вычеркните его имя из списка, — приказал Отто Руслану.

— Уже вычеркнул, великий мастер.

От этой казни все изменилось. На марше борзые преодолевали расстояния вдвое длиннее. Кожали всем, кто на них пялился, показательно покачивали ружьями. Теперь никто не смел шептать за их спинами!

Шварц не любил большую воду — он был ребенком гор и лесов, так что когда отряд добрался до южных земель, он не разделял всеобщей радости от созерцания моря. После долгого путешествия борзые добрались до небольшого села, где должен был быть Георгий и трое других братьев. Как во всех других селах недалеко от фронта, жили здесь самые старики, дети и женщины — мужчины либо служили, либо погибли. Немногочисленные крестьяне смотрели на божьих воинов без удивления, будто их ожидали.

— Где-то здесь остановились наши собратья, — обратился Руслан к первому встречному деду, и тот, даже не дослушав, указал им направление.

Дорога привела к улочке на несколько белых мазанок. Тихо и безлюдно, только на одном дворе возилась одинокая пожилая женщина. Заметив новоприбывших, вытерла руки о передник и подошла к плетню.

- Привет, - сказала она. - Своих решили посетить?

– Нам сказали, что они живут здесь.

— В доме моего брата гостили. Я покажу.

Провела к следующему дому, подошла к большому замку, услужливо открыла дверь. Внутрь вошли Отто и Руслан, а остальные отряды остались ждать во дворе: кто-то разлегся в тень, кто-то побежал к колодезному аисту, Илько с Лаврином принялись искать съедобное на загроможденном огороде. Фобос и Деймос караулили на крыльце.

– Ничего не трогала, – сообщила женщина, пропуская гостей перед собой. – Все лежит как было. Рента проплачена, да и уважение какое-то к мертвым имею...

– О чем вы говорите? – оборвал Отто.

– А разве вы не из-за этого приехали? – удивилась женщина.

– Убили их всех.

Убили!

– Как? Когда?

— Еще весной четыре обнаженных тела нашли на дороге неподалеку. На груди у каждого были вырезаны буквы "Б" и "О", а одежда сложена рядом. Убитых омыли, убрали и похоронили на местном кладбище, как положено.

- Сообщи братьям, - приказал Шварц Руслану. – И возвращайся.

Радость, наполнявшаяся после казни ликантропа, исчезла. Они потеряли четырех!

Внутри пахло пылью. Каждое движение поднимало в воздух тучи мерцавших в солнечных лучах пылинок. Немногочисленные пожитки лежали на скамьях и печи, а в углу, кроме иконы Богородицы и Библии, стояла небольшая икона со Святым Юрием — такую дарили каждой борзой в начале охоты. На небольшом столе нашелся дневник Георгия. Отто перекрестился, развернул на последней записи, попытался прочесть, но быстро сдался и решил дождаться Руслана, который мог преодолеть заросли рукописных кривулек причудливой латиницей.

— Брат Георгий пишет, что они натолкнулись на след возможного ликантропа, который разнюхивал о двоих товарищах — тех, на которых они охотились, — читал Руслан вслух. — Особая примета подозреваемого: большому пальцу правой руки не хватает фаланги. За компанию имел мужчину с белыми волосами и красноватыми глазами. Мужчина звал спутника Северином, но имя, вероятно, придуманное... Подозрительные требуют немедленной проверки, пока не исчезли в степях.

– Они отправились на поиски и попали в ловушку дьявольских слуг, – заключил Отто. – Шайзе!

Георгий был одним из самых лучших. Его утрата, в особенности сейчас, практически равносильна утрате Руслана.

Шварц вернулся к женщине, которая немала в уголке:

– Проведите нас к кладбищу.

Там царил покой, возбужденный разве что птичьими криками. Ветер гнул высокие травы, поросшие над тихими могилами. Каменные кресты, изъеденные коричневым лишайником, почти стерты имена и цифры забытых захоронений. Четыре безымянные насыпи, обозначенные крестами из досок.

Отряд встал на колено.

– Смотрите на них! Они погибли, коварно убиты проклятыми породами. Или кто-то из вас до сих пор думает, что наши поиски лишены смысла? – спросил Отто.

Они ответили скорбным молчанием.

– Вот наши братья, – Шварц указал на свежие могилы. — Как и каждый из нас, они предпочитали почивать с миром. А их тела осквернили дьявольским посланием! Я спрашиваю: хотите ли вы наказать уродов, совершивших такое поругание с вашими собратьями?

– Да, – ответили.

— Теперь нас всего двадцать пять. Продолжим ли мы охоту?

– Да, – ответили громче.

– Ничто не остановит нас. Ничего и никто! Ведь нас ведет Божья воля. Будем ли гнать их до конца земли, пока не убьем последнего?

– Да! – ответили воинственным криком.

Над могилами раздался почетный залп, после чего братья стали молиться. их глаза пылали верой, такой сильной и крепкой, что ею можно было плавить камень. Отто довольно кивнул и подошел к командору.

Руслан, отдельно от публики, сидел у проваленной могилы и копался в упитанных папках со стопками бумаг. Фобос и Деймос высунули длинные языки и наблюдали за действом с тяжелым дыханием, потому что, как и хозяин, жару ненавидели и переживали ее плохо.

— Как твои успехи, Гот... Руслан?

В мытье душевного подъема Шварц забывался.

– Альбиносов не нашел, – рапортовал молодой командор. — У Северинов есть трое, но жив только один: Чернововк. Если это его подлинное имя.

Архивы в свое время очень помогли в охоте — вот и сейчас пригодятся.

— Начнем с Чернововки. Я думал, что он погиб...

— Многие убежали за границу.

— Неважно! Мы выясним судьбу каждого, – Отто коснулся креста на груди. — Родственники, да! Мы должны были начать с них раньше, однако последние неудачи сковали наши умы цепями неуверенности, застелили глаза отчаянием... Что пишут об этом ликантропе?

— Северин Чернововк, так называемый двухвостый, был переведен в шалаш назначенцев. Псевдо – Щезник. Есть родственник вне Ордена, двоюродный брат Трофим Непийвода... Характерница Катя Бойко — жена, обручились менее двух лет назад. Через нее можно выйти на Гната Бойко, ее брата из шалаша часовых, оба числятся живыми... Настоящая чертова семейка!

Шварц закрыл глаза и прислушался: – Его ладонь лежала на плече.

— Тот родственник с причудливой фамилией, Неп? Как там дальше...

- Непейвода.

— Вот к нему и двинемся в первую очередь.

Они уничтожат всех ликантропов.

***

Киев оживал. Словно освобожденный великан, стряхнул чужеземные знамена, спел многоголосием отчаяний, направлявшихся в заброшенные дома, умылся кровью захватчиков и начал лечить раны. Войско Сечево обустраивалось, сердюки и добровольцы-горожане помогали с этим, а шпики Тайной стражи охотились на предателей. Многие киевляне, не в силах больше скитаться бездомными, возвращались в столицу, оглядывались среди знакомых улиц в поисках вызванных Ордой руин, припадали устами к земле заброшенных подворий и плакали от счастья. Безразлично к прошитой ядром крыше, разбитым оконным стеклам, ограбленным амбарам — все ладится. Главное, что родные уцелели, а враг отступил, и над дворцом гетмана развевается голубовато-желтый флаг.

Ярема наблюдал, как ветер играет новеньким шелком, гладит его, трепещет, покидает, чтобы через мгновение напрячь снова. Потирая заплетенную бороду, от нечего делать прислушивался к беседе — чату отказывались пропускать его во дворец, а Василий красноречиво настаивал. В конце концов Матусевич победил: чату послали известие о незваном посетителе, который смахивал на известного преступника, который имел наглость припереться вооруженным посреди белого дня к главным воротам с требованием авдиенции с гетманом.

— Пошли переспросить, действительно ли тебя ожидают, — сообщил кобзарь с довольной улыбкой. — Дубоголовые ребята, с такими трудно договориться.

— Я бы им просто по морде зацедил, — ответил Ярема. — Разучился уже столько языком хлопать.

— Прибереги язык для встречи с гетманом.

— Оставь это напутствие придворным дуполизам.

Василий хохотнул, повернулся к чатовым, будто мог их видеть, а потом спросил серьезно:

– Ты продумал разговор? Я понимаю, что между братьями царят личные отношения, но он прежде всего гетман...

— Не беспокойся, Василек, я наметил себе основные тезисы.

– На всякий случай напомню, – Матусевич понизил голос. — Шила в мешке господин гетман не скроет: когда я взрывчатку по добрым людям собирал, то повсюду растолковал, что покушение готовят сероманцы. Не хочу самославиться, но благодаря этим скромным усилиям ваш подвиг стал общеизвестным, и теперь господин гетман не сможет легко присвоить все лавры себе.

— Искренне признателен.

С Яковом Ярема встретился случайно.

После боя он шагал по склонам Киева, разглядывая поиски товарищей, которых разнесло в хаотическом водовороте битвы. Потрепанный кровью, почерневший от копоти, полуоглохший от выстрелов, характерник бродил по улицам, как демон войны в поисках пищи. Бой кончился, радостно колотили колокола Софии Киевской, возгласы о победе распространялись наводнением, а уцелевшими флагштоками карабкались вверх первые украинские флаги. Шляхтич увидел, что до сих пор сжимает сломанную саблю, бросил ее за плечо — оружие принадлежало павшего ордынца. Верный ныряльщик, тщательно вытертый продырявленной пулями рубашкой от крови и мозгов, покоился за поясом.

– Как они узнали? Как смогли так быстро приготовиться и опрокинуть силы? — удивлялся Яровой, когда через сутки после убийства Темуджина началось наступление сечевиков. – Как сумели войти так тихо?

- Чудо Господне, - Василий перекрестился. – Не иначе!

– Твоих рук работа? – Катя заряжала пистоли.

— Добрые люди, подарившие взрывчатку, не замедлили известить ближайшие гарнизоны о возможности контратаки.

– А почему нас не предупредил? – спросил Северин.

— Не хотел тяготить лишней ответственностью. Вы и так были как на ножах.

Сироманцы присоединились к атаке. Никто из сечевиков не спрашивал, кто они или откуда взялись, потому что на увитых пороховым дымом улицах весит одно — убивать врага и выжимать его за городские стены. Наступление длилось двое суток, катилось с запада на восток по улицам, задворкам, портам, площадям, рынкам, дворам и баррикадам жестокой битвой. Самые ожесточенные бои развернулись на северных стенах. Несмотря на большие резервы врагов подвела растерянность — обезглавленные изумрудные воеводы при отсутствии Хамгийн Сайн не могли прийти к согласию, должны ли отстоять город любой ценой, или отступить, а тем временем сечевые полки все прибывали и, забыв усталость, просто с марша бросались в бой. Под непрерывным наступлением ордынцы начали отходить за левый берег, сжигая за собой все до основания.

Одревесневшие от напряжения ноги вынесли Ярему к площади Хмельницкого, загроможденной пустыми тентами изумрудной армии и телами мертвых воинов. Неподвижные лица осели многочисленные воронки — птицы роскошествовали, клювали, глотали, перепрыгивая от одних глазниц к другим. Шляхтич бессознательно потер единственный глаз, зажженный от дыма и долгой нехватки сна. Воронка страшного взрыва чернела посреди площади, словно отражение гнева божьего, и характерник нахмурился: здесь пожертвовал собой Варган. Жаль, что ни один росток не имеет шансов в таком аду.

На дне воронки лежало знамя Изумрудной Орды, присыпанное землей.

— Sic transit gloria mundi, — пробормотал Ярема.

На площадь въехала пышная кавалькада. Характерник схватился за ныряльщика, но зря: это были свои. Он оставил оружие и безразлично наблюдал, как всадники становятся в нескольких шагах.

– Руки вверх, – приказал один.

Малыш показательно сложил руки на груди.

— Подождите-ка, — послышался знакомый голос.

Кавалерия расступилась, давая дорогу невысокому всаднику, который поверх белого мундира имел на груди украшенный вычурным литьем панцирь. За поясом тускло сверкала позолоченная булава.

- Это ты, брат? – спросил Яков Яровой.

Ярема несколько секунд смотрел на лицо брата, которого не видел, как Иаков наведался к нему в тюрьме, куда сам и заключил. Лицо сероманца не выразило никакой эмоции. Он поправил очную перевязь, развернулся и двинулся дальше.

Дорогу заслонили двое кавалеристов с клинками наголо.

— Как ты смеешь поворачиваться спиной к гетману?!

Оба сопляки, под носом засияли, а на ум еще и не пахано. Сыновья толстосумов, которые за огромные взятки устроили их «воевать» до безопасного отряда у задницы гетмана.

— Отвечай, когда гетман к тебе обращается!

Ему захотелось сорвать с этих ребятишек офицерские знаки отличия.

– Оставьте, – приказал Яков.

Сопляки, надутые от возмущения, вернулись в отряд.

— Ярем... Надумаешь поговорить — приходи во дворец. В любое время тебе вздумается.

Характерник ушел, не проронив ни слова.

Когда он рассказал о случайной встрече, друзья единодушно настояли на том, что такой возможностью стоит воспользоваться. Яровой противился, но сдался: после самопожертвования Варгана и отраженной у врага столицы, война, ставшая для него смыслом жизни, уступила место объявленной Северином мести за Орден, поэтому Ярема достал зашитые в скрытый карман дорожной суммы три клямы и двинулся к дворцу.

Пришел человек в белой форме гетманской гвардии. Красный аксельбант свидетельствовал о звании офицера, кривой шрам через половину лица — о боевом опыте. Было время, когда личные гвардейцы гетмана имели в рядах нескольких волчьих рыцарей... А потом к власти пришел Яков Яровой.

— Господин гетман немедленно примет вас, — прокричал офицер, чьи габариты могли сразиться с Яремовыми. – Прошу за мной.

Василий положил ладонь на плечо характерника и провозгласил его поводырем — поступал так при любом удобном случае, потому что свою кошку ненавидел так же, как и передвигаться на ощупь.

Впервые шляхтич Яровой попал в стены гетманской обители.

Солнечные лучи кипели сиянием на белом мраморе, высокие своды украшала позолота, под ногами стелились мягкие ковры крымских мастеров, карминовые гардины напоминали сложенные крылья дракона. На пьедесталах виднелись скульптуры и доспехи разных эпох, бесценный фарфор соседствовал с фресками выдающихся художников, натертые до блеска широкие коридоры дышали гулкими сквозняками, а многочисленные залы, чистые и чистоплотные, словно здесь не ступали сапоги завоевателей, были готовы сапоги завоевателей. Когда-то Ярема замер бы в священническом восторге, рассматриваясь вокруг, безумствуя от предположений, как выдающиеся гетманы и прославленные полководцы шагали по этим полам, вели беседы у каминов, принимали правителей других государств, выносили судьбоносные решения... Но нынешний Ярема с безразличным лицом.

Личную гвардию усилили сотней имени Выговского, чьи красно-белые, стилизованные под герб Абданк, шевроны знали во всех уголках гетманата: эти воины славились как отборные ветераны войска Сечевого, и попасть в их сотню было крайне сложно и престижно. Не без злорадства Ярема заметил, что в роли чатовых они чувствовали себя ни у них, ни у тех, повсеместно забывая предписания устава гетманской охраны. Гвардейцы в белом тем временем лихо салютовали офицеру, с удивлением пялясь на одноглазого бородачу в капитанском мундире, опоясанном тремя куличами одновременно... И на каждом сияла характерная скоба — бронзовый трезубец, серебряный волк, золотой волк! Неужели это Ярема Яровой по кличке Циклоп, пытавшийся закатрупить родного брата-гетмана, а впоследствии сбежал из тюрьмы и принялся убивать борзых Святого Юрия? Цена его головы достигала сотни дукачей... Но почему тогда глава охраны учтиво ведет этого зарезчика в покои гетмана?

На втором этаже офицер остановился перед очередным залом.

— Господин кобзарь, учитывая конфиденциальность беседы, прошу вас остаться здесь, — пробасил к Василию. — Господин гетман хочет поговорить с вами, но позже.

Ярема успел пожалеть, что припихнулся сюда.

– Прошу отдать оружие, – обратился к нему офицер.

А ты меня заставь, хотелось ответить шляхтичу, однако он предпочитал как можно быстрее разобраться с делом, поэтому без спор все отдал, даже позволил себя обыскать, поэтому был допущен в зал.

— Пусть Мамай помогает, — крикнул Матусевич.

В зале творилось действо.

Под пристальным взглядом гвардейцев Яков Яровой в белоснежном гетманском наряде, с золотой цепью на шее и забавной саблей в руке, резал флаг Изумрудной Орды пополам. Рядом жужмом валялось несколько испорченных флагов. Яков, приняв суровое выражение, сжимал один край зеленого полотна в кулаке, другой попирал сапогом, а его сабля удивительно медленно пилила сукно с двуголовым орлом.

Шух! Шух! Шух! Сверкнули по очереди вспышки, оставляя облачка дыма.

— Достаточно ли? — спросил Яков раздраженным тоном, не меняя сурового выражения лица.

— Спасибо коленопреклоненно, — мужчина выскочил из-под накидки дагеротипного аппарата. — Будет несколько чудесных фотографий на личный выбор гетмана!

Двое его коллег осторожно выпрямились из своих темных тайников и горячо закивали в поддержку последнего утверждения.

— Наконец-то, — гетман бросил саблю вместе с вражеским флагом судьбы, как натрудненный шахтер к вечеру бросает затупленный кирку. - Что там дальше?

Офицер приблизился к Иакову, поклонился и зашептал. Ярема готов был заложиться, что он выражал протест, потому что, как и любой достойный должности руководитель охраны, с подозрением относился к визиту разыскиваемого убийцы, ранее посягавшего на жизнь гетмана.

Троица свернула дагеротипные аппараты и откланялась, а пространство зала обнародовало десяток новых гвардейцев. Офицер наградил Малыша нескрываемым враждебным взглядом и присоединился к подчиненным. Гвардейцы быстро расположились со всех сторон, подперев спинами стены. Характерник имел подозрение, что по крайней мере половина их ружей была заряжена серебром.

Иаков подошел, но руки для приветствия не подал.

— Представлению не удивляйся, — мотнул подбородком на изрезанные флаги. - Это для газет.

Ярема промолчал. Изучал брата вблизи: интересно, как вес власти и бремя войны изменили его?

- Где глаз потерял?

— В тот день, когда ты стал гетманом и выпустил обезумевших борзых на охоту.

Братья говорили негромко, но гвардейцы могли слышать каждое слово. Сколько из них работают на Тайную Стражу?

– Я сожалею, брат. Честно.

Ярема чуть не рассмеялся нескрываемой фальше битой фразы.

— Жалел бы лучше в казематах, — отозвался характерник.

— Когда я умолял тебя не уничтожать Орден.

У Якова появилась седина на висках, под глазами набухли синяки, которые не прятала даже пудра, а рот обложило жесткими морщинами.

— Да волчьих рыцарей трудно уничтожить, — развел руками Яков. — Один из них даже убил Бессмертного Темуджина...

- Филипп Олефир. Его звали Филипп Олефир, – перебил Ярема. — Так и передай все газеты, чтобы напечатали это имя.

Когда приятный знакомец-солдат, с которым за завтраком болтали о тонкостях геральдики, после обеда становится неподвижной горой мертвой плоти — то обыденность больших противостояний...

Но гибель Варгана разнилась. Она болела пустотой непоправимой потери, резала отчаянием, что Ярема потерпел после смерти отца, а впоследствии — после дедовой. Когда близкого навсегда заменяют многочисленные симулякры: имущество, произнесенные когда-то фразы, шаткие и изменчивые воспоминания у изголовья других. А потом все тает, и приходит забвение.

– Передам, – согласился гетман. - Филипп Олефир. Отважный сын украинского народа, чей подвиг останется в веках.

Для Якова Филиппово имя было пустым звуком, а потеря ничего не значила. Кощунственный тон умолял об ударе в челюсть, но характерник ударил иначе:

— Ему удалось не умереть от рук борзых, как нашему деду.

Но это не коснулось Якова.

– Я вспоминаю о его смерти каждый день, – ответил он горько. Или хорошо притворно горько. — Если ты пришел меня винить, то...

– Я пришел узнать, кто стоит за уничтожением Ордена. Назови имена, и я уйду.

– Вопрос мести, понимаю, – Яков собрал ладони вместе. – Но ты просишь немало, поэтому я предлагаю обмен: услуга за услугу.

Ярема почувствовал, как кровь приливает к щекам и свежевыголенной коже головы.

– Услуга за услугу? После того, что ты натворил? После того как мы изменили ход войны? Киев уволен только потому, что мы убили Чингисхана!

На его крик охранники сразу сбросили ружья, однако шляхтич не считался - возмущенный до глубин, он был готов крушить стены.

– Да, убили, и сделали это по моему приказу, – дружелюбно улыбнулся Яков. – Разве ты забыл? Я напомню хронологию: отступление из столицы было задуманным маневром, хитрой ловушкой, и Орда ожидаемо попала в нее. Между тем, я великодушно подарил возможность волчьим рыцарям очистить свое доброе имя, а они воспользовались ею. Благодаря героизму характерники обезглавили войско захватчиков, и отныне репутация Серого Ордена спасена. Разве не здорово все сложилось?

— Лживая стерва, — ревновал Малыш под прицелом ружей. — Тебе припек наш отказ помогать в соревнованиях за гетманскую булаву, и ты ничто отомстил, став болтливой куклой на руке нашего врага! Как последний болван, ты отказался слушать мое предупреждение о нашествии Изумрудов, но публично лепил из меня собственного убийцу! Из-за мелкого оскорбления разбил Серый Орден, который мог предотвратить уничтожение Харькова и многих других городков и сел. Одним приказом ты убил сотни защитников, которые могли бы спасти тысячи жизней! Все эти смерти – на твоей совести, Яков, их кровь – на твоих руках до конца жизни, но ты стоишь здесь, в белом наряде, позирует для газет и с улыбкой рассказываешь, будто все так и было задумано твоим выдающимся гением! И еще решаешь утверждать, будто вспоминаешь о деде, убитом на твоих глазах по твоему слову? Лживая стерва! Тебе безразлично. Ты никогда не волновался. Когда другие отдают жизнь, ты заботишься только о гетманской цепи!

Ни одна мышца не дернулась на лице Якова. Он слушал гневную тираду с тем же спокойным, любезным и немного отстраненным выражением, похожим на никогда не менявшуюся маску, подобно личинам на шлемах Сонгосон.

– Как ты сказал, все смерти – на моей совести. Поэтому я не позволяю пропустить это сознание сквозь себя, – ответил Яков, и голос его впервые прозвучал искренне. — Иначе не смогу принимать большие решения.

– Куда там Иисусу к весу твоего креста.

— Ты простодушный воин, брат. Иногда мне хотелось бы стать тобой. Это так легко... Крушеные черепа! Выпущены кишки! Кровавый романтик, совсем не понимающий политики, — вздохнул Яков. — Здесь все гораздо сложнее. Здесь требуется не волком бегать и ныряльщиком махать, а выживать в грязи и обращать собственные ошибки на победы... А когда нужно, мастерски присваивать яркие победы других.

— Детей своих будешь поучать, — Ярема подавил наступление ярости и продолжил спокойно: — Говори, кто стоял у истоков мятежа.

– Скажу. Прошу немного: поговори с мамой.

– О чем мне с ней говорить?

– Обо мне, – чуть слышно, чтобы другие не услышали, – ответил Яков. — Она отказывается... Даже на письма жены и снимки внуков не отвечает...

По маске его безразличия впервые расползлись трещины.

– Я так не могу. Я готов ползать перед ней, — шептал Яков. – Но она даже на порог не пускает!

— Потому что отреклась от тебя. Кровь – не водица.

Старший брат на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, все трещины на маске исчезли, и снова возник спокойный господин гетман — хладнокровный, рассудительный руководитель государства.

– Я прошу поговорить с ней, – произнес он привычным тоном. – Это все.

— Поговорю, — врать Якову было легко. — Выкладывай, что имеешь, и я исчезну.

— Первый, конечно, Кривденко, — улыбнулся Яков. — Он заварил эту кашу и щедро финансировал из собственного кармана, пока не смог прервать государственный бюджет.

— Не сомневался, что его имя прозвучит первым.

– Заметь, – Яков поднял указательный палец вверх. — Я понимаю, что с ним случится, но сознательно отдаю его в жертву. Глава разведки. Во время войны! Это дорогостоящий размен. А знаешь почему я это делаю? Потому что политика, как брак, является поиском компромиссов.

Ярема сплюнул прямо на ценный паркет.

— Кривденко выкручивает тебе яйца, когда помог с гетманской булавой, а ты, великий политик, никогда не знал, как ему противостоять. Но вот вдруг случился шанс избавиться от его чужих рук. Это я оказываю услугу, а не ты мне.

— Не буду спорить, — сказал Яков. — Но в моем арсенале есть два надежных человека на смену, и расследование судьбы Ефима зайдет в тупик... Понимаешь?

– Твоим обещаниям нет веры, – отмахнулся Ярема. – Кто следующий?

– Патриарх Симеон, – продолжил брат. — Старика не убивайте, потому что получите новую волну фанатических ненавистников. Лучше убедите его снять анафему...

— И убедим солнце не садиться за горизонт.

— Твой сарказм понятен, но я не оказываю влияния на церковные решения. Однако со светской стороны сделаю все для восстановления доброго имени Серого Ордена.

– Восстановление? Кроме имени ничего не осталось, — отмахнулся Ярема. – Дали.

- Есть третий... О нем я ничего не знаю. Его всегда держали в большом секрете. Слышал от Ефима прозвище Рахман, может, станет зацепкой.

Киевские катакомбы, сквоватая борода и глубокий капюшон, скрывающий отвратительной формы правый глаз. «Орден Проклятых должен быть уничтожен». Он представился Рахманом, плюнул Яреме в глаза и предсказал его утрату. Пророчество сбылось в считанные часы.

— Спросите у Кривденко и Симеона, — продолжал Яков.

– Они охотно расскажут, если их разговорить.

— Не вижу смысла совершать сделку, — пожал плечами Ярема. — Я без тебя знал, что Кривденко и Симеон за этим стоят.

– Но не знал, где их искать, – прервал Яков нетерпеливо. — Симеон прячется возле Винницы в своем имении, я укажу на малых.

Характерник развернул атлас на нужной странице и получил чернильную метку нужного места.

— С Кривденко сложнее... Но из моих источников известно, что в ближайшее время он планирует отдых в романтической атмосфере.

— Что это значит?

— Спроси своего знакомого Чарнецкого, он расскажет лучше. Именно на днях вернулся в столицу.

– И это все? От гетмана я ожидал большего. Ты дал мне крохи.

– Могу дать больше, – вкрадчиво сказал Яков. — Могу восстановить не только хорошее имя, но и сам Орден... Озолотить так, что вашим казначеям и не снилось!

— Неужели?

Яреме было смешно от бестолковой попытки подкупа.

— Для этого нужно не так много, — продолжал брат. — Третий сын, Угэдей, возглавляющий силы Орды под Запорожьем...

— Разбирайся с ним сам, полководец, — сероманец вернулся к выходу.

– Я могу приказать немедленно арестовать тебя, – ударило в спину.

Шляхтич огляделся. Измерил старшего брата пренебрежительным взглядом. Было противно от мысли, что этот самоуверенный дерзок с гетманской цепью — его родственник.

– Я могу немедленно убить тебя. А твои человечки в белом никак мне не помешают, — Ярема насладился испугом в глазах брата, после чего завершил разговор: — Не забудь: Филипп Олефир.

И ушел.

Чего он надеялся? Извинения? Раскаяние? Признание ошибки? Яков давно отсек ростки ненужных чувств и прижёг рану раскаленным золотом гетманской булавы. Жизнь он видел интригой, борьбой, людей необходимыми ресурсами. Что-то подлинное, живое и уязвимое, срывало в нем фантомными болями, и Ярема показал это редкое явление при упоминании госпожи Яровой. С другой стороны, рассуждал себе характерник, все может быть проще — брату так сильно хочет получить материнское прощение не через сантимент, а лишь потому, что он, господин гетман, со всей его властью и возможностями, ни одним способом не удосужился этого прощения получить. Впрочем, просить мамуньо за него Ярема не собирался, и приказал себе, чтобы снова волчья тропа не привела его к старшему брату.

О Варгане на прощание он напомнил умышленно: надеялся, что хоть это обещание выполнят. Это было меньше всего, что Яровой мог сделать для памяти Филиппа. Он до сих пор не решился прочесть его последнее письмо. Брат Варган... Брат, роднее кровного, который умел помочь метким словом и прикрыть спину в бою, волчий рыцарь, даже взбешенного Зверя смог удерживать настолько, чтобы использовать его перед смертью в пользу общего дела.

Когда в ту ночь до них докатилось эхо взрыва, Катя и Ярема молча переглянулись. Савка задремал, но подскочил, зарыдал, взвыл, и сквозь его крик доносилось только:

- Тьма! Тьма!

Катя пыталась успокоить его, но Павлин вскарабкался и убежал в комнату Филиппа, где потерял сознание.

Вернулся Северин. Вернулся с изумрудом — трофейным, в доказательство убийства. Катя долго держала мужчину в объятиях.

– Варган? — тихо спросил Ярема.

– Все прошло так, как он задумал.

В скорби они встретили рассвет нового дня, в первый день без брата Варгана. Савка пришел в себя, но больше не плакал, просто сидел на кровати и расшатывался, уставившись в мотанку на ладонях.

Василий, которого даже взрыв не разбудил, узнал новость, принес бандуру и принялся играть думы. Тоскливые мелодии неслись, растворялись, повторялись, наполняя хижину грустью. В немой чести прошел день.

А потом началось освобождение города.

— Простите, господин, вы по делу?

Василий остался в гетманском дворце — Яков, вспомнив поэтический дар кобзаря, временно отстранил его от шпионажа, предоставил комнату и распорядился создать эпическую думу об освобождении Киева, запретив покидать стены дворца для выполнения приказа. Ярема пожелал Матусевича творческих успехов и поблагодарил за помощь, на что кобзарь махнул рукой и пообещал поздравить Подвиг Филиппа (об этом он хотел составить отдельную думу, даже если ее запретят). На том и расстались.

- Господин?

Служитель ждал ответа, постоянно скользя взглядом по скобам.

— Передайте Зиновию, что к нему прибыл Ярема Яровой.

Имя произвело впечатление, о чем свидетельствовали расширенные зрачки, но слуга невозмутимо продолжил допрос:

— Господин Чарнецкий ожидает вашего визита?

– Нет. Но это срочное дело.

Служитель попросил ждать у ворот. Но не пришлось: через минуту его с поклоном провели во двор.

Здесь ожили незваные воспоминания: наезжает отряд в черных одностроях с белыми крестами, звучит непродолжительный разговор, стучат выстрелы и тело охватывает ядовитой болью, сумрак глотает глаза, он падает, летит в темноту, замечает тоненькую красную нить мяса, но он не отпускает, потому что иначе непреодолимая тьма окончательно поглотит его, слышит шепот брата Щезника, видит...

– Кого я вижу! — Зиновий Чарнецкий с широкой улыбкой шагал навстречу. — Друг мой, ты жив!

— Спасибо, что принял меня, Зиновий.

– Я рад видеть тебя, Ярема.

Дипломат выглядел так же, как и во время их первой встречи в Черновцах: изысканный наряд, свежее лицо, легкий парфюм — идеал шляхтича. Характерник уже и забыл, когда сам в последний раз так наряжался.

- Рад? Несмотря на то, как мы расстались? – Малыш улыбнулся. — Напрасно извиняюсь за этот кавардак.

— Ты ночью, когда на вас фанатики напали? — Зиновий махнул руками. – Забудь. Мы тут, конечно, испугались, когда началось сражение, но потом что-то произошло... Все вдруг уснули! А когда проснулись — из ворот последнего мертвеца выносят, оставалось только кровь отмыть.

Чарнецкий скривился, словно вступил в дерьмо.

– Но это все ничто по сравнению с нашествием. Я давно покинул Киев и вот только прибыл, чтобы проверить, что с домом — ограбили ли, или, не дай Бог, сожгли...

– Я отниму немного времени.

– Э, нет! Я как раз собирался обедать, и ты составишь мне компанию! Употреблять кончим — тогда о деле и поговорим. Ох, друг мой, – Зиновий повел Ярему внутрь. – Твое лицо возмущает столько воспоминаний! О, Княжество, что это было за утешение! Теплые приемы, бесконечные представления, долгие переезды, и, наконец, безумный морской вояж! Ох, это одна из лучших историй, случавшихся со мной. Хотя, признаюсь откровенно, я запомнил тебя с двумя глазами.

— Одно я потерял на твоем крыльце, — ответил Ярема. – Если слуги вдруг его найдут, пришли мне.

Зиновий оскалился.

– Разве за сотню дукачей! Столько за голову давали?

- И сейчас дают, но что-то никто не спешит арестовать, - характерник хлопнул себя по поясам. — Даже на клям никто не крикнет «бесовский оборотень!».

В доме яростно чистили, скребли и отмывали. Приятно пахло свежими цветами, однако пустые стены с темными квадратами нарядных картин выглядели удручающе.

— Есть устаревшие сведения, друг мой. Осторожно, здесь скользко! После смерти Темуджина никого из сироманцев больше не разыскивают, все награды за ваши головы отменены. Как вы ловко того вылупка в землю зарыли! — с упоением говорил Чарнецкий. - Вернее, взорвали.

— Я лично смастерил взрывчатку, — не удержался Яровой. – Но мой друг заплатил за убийство собственной жизнью.

– Тогда первый тост – за упокой его души.

В пиршестве ждал обед: крапивный борщ, жаркое из утки, молодые овощи, белое и красное вино, фруктовые льды на десерт. С самого Черткова Ярема не видел такого роскошного стола.

— Прости, что так бедно, но с едой в столице пока трудно.

- У тебя извращенное понимание слова "трудность", - характерник смочил руки в пиале для омовения и вытер салфеткой ладони.

— Хорошо иметь нескольких друзей среди чумацкого цеха, — подмигнул Чарнецкий. — Они даже воду в пустыню привезут по выгодной цене!

Он пригласил гостя садиться в угощение.

– Эх, Ярема! Кто, как не вы, сероманцы, — дипломат указал на графин с красным вином, и шляхтич кивнул. — Если бы тебя раньше послушали! Ты все предсказал. А они вместо этого... Олухи.

Дипломат разлил вино по бокалам и поднял свое.

– За вечный покой твоего друга.

Не успел Ярема погрузить ложку в борщ, как дипломат уже провозглашал следующий тост:

– За вас, за характерщиков!

- Будем, - ответил Яровой.

Выпили второй раз и, наконец, приступили к обеду. Несколько минут продолжалась тишина.

— Вижу, твоему имению повезло, — заметил Ярема, покончив с борщом.

— К величайшему чуду, украли немного. Самые дорогие ценности я вывез, но тем не менее... Приятно вернуться домой и не увидеть среди обеденного стола кучу спелого кала!

– Вкусного, – характерник приступил к жаркому.

- Взаимно! — Зиновий промокнул рот уголком салфетки.

— Но подожду с реновациями. Победа — это прекрасно, однако...

— Ты не уверен, что Киев не уйдет второй раз, — продолжил Яровой, уминая жаркое. Поварили у Чарнецкого отлично.

— Вот именно, — кивнул Зиновий. — Я верю в нашу победу, не подумай, но пусть те изумрудные змеи отползут подальше за Днепр... К тому же у меня другой резон.

– Какой это?

Чарнецкий с торжественным видом обновил бокалы.

– Я скоро стану отцом! – провозгласил радостно.

– Овва! Мои искренние поздравления.

За это выпили до дна.

– Ирина в Барселоне, до рождения младенца месяц, и двигать беременную сейчас нельзя, – рассказывал Чарнецкий с улыбкой. — Надеюсь, Рождество в этом году мы будем праздновать здесь! Все втроем.

Его восторженный рассказ о жене, ее состоянии и планах относительно малыша свидетельствовали, что, несмотря на прежние проблемы супругов Чарнецких, перешли к новому этапу отношений. Яреме все это казалось невероятно далеко: мирная жизнь, дом, брак, беременность, дети...

- А как твоя любовь? – поинтересовался дипломат.

Они перешли к десерту и белому карафею.

- Сильвия Ракоци, правильно? Вы разбежались?

Из-за последних событий Ярема не вспоминал возлюбленную, будто отложил ее в далекую камушку сознания, но Чарнецкий одним вопросом разбил хрупкую раковину, достал жемчужину воспоминаний на свет, и старые тревоги ожили снова.

— Я до сих пор питаю чувства к ней, но мы давно не виделись... Сильвия воюет там, я воюю здесь. Каждый за свою родину, характерник помолчал, болтая десертной ложкой в остатках талого мороженого. — Надеюсь, мы встретимся... И сумеем продолжить начатое.

За это и выпили.

— Что привело тебя, друг мой? — Чарнецкий отметил уныние собеседника и перевел разговор на новую тему. — Вряд ли поиски потерянного глаза.

— Мне, Зиновий, очень хочется душевного разговора с несколькими вдохновителями уничтожения Серого Ордена, — ответил Яровой прямо. — Один из них — Ефим Кривденко. Мне стало известно, что ты можешь знать, где его искать за стенами штаба Тайной стражи.

— Извини за вопросы, друг, но вынужден соблюдать осторожность: от кого ты такое услышал? — насторожился Зиновий.

– Брат рассказал, – Ярема скривился. — Хочет сменить главу Тайной Стражи, так что наши интересы случайно совпали.

– Катюзи по заслуге! – Дипломат вскочил и радостно поднял руки к потолку. — Наконец тот сукин сын подавится собственным дерьмом!

Он сделал несколько сложных танцевальных па, махнул кулаками, словно толк рожу невидимому Кривденко, после чего одним длинным глотком допил свой бокал.

— Я точно знаю, где его искать, — глаза Зиновия сияли. - Есть карта? Дорогу тебе отмечу.

- Откуда такие знания? — Малыш дошел рукой до внутреннего кармана, где всегда носил надорванный, избитый временем, но до сих пор надежный характерный атлас.

— Потому что выродок отнял мои земли!

Дело принимало интересный поворот.

- Вот здесь, - Чарнецкий нашел нужную страницу, ткнул на карту пальцем. — Возле Рыжого села. Мой прадед, как подобает благородному господину, выиграл эти земли в карты у некоего Залесского...

— Гербу Правдич, — вспомнил Ярема. — Угасший род.

– Да-да, это он. По приказу деда здесь у реки выкопали прекрасное уютное озерко, а посреди него оставили живописный островок, где построили избушку. Этим подарком мой дедо порадовал бабку на тридцатилетие брака. Отец и мать каждое лето там отдыхали, и меня малого брали. А когда я вырос, тоже отдыхал там с женой! Хотел кое-что подлатать, кое-что перестроить, потому что дом уже старенький, но...

– Но пришел Ефим, – догадался Яровой.

— Сукин сын! — Чарнецкий устроил кулаком по столешнице, посуду звякнула. – Это было незадолго до войны. Припихнулся без предупреждения прямо ко мне на службу, подлец, без всякого вступительного слова предложил выкупить эти земли. Я отказал, ведь это семейный кубик для тихого отдыха, а лайножер на это разложил передо мной несколько отвратительных дагеротипов и сказал, что уменьшает предложение к одному дукачу, а если не соглашусь, то он обнародует снимки моей жены 3... 3...

– Я понял, о ком ты.

Энеева интрижка многое стоила Зиновию.

— Сером погиб? – неожиданно спросил дипломат.

Ярема вспомнил, в кого превратился Игнат в последнее время, и решил, что не кривит душой.

– Да, погиб.

Наверное, до сих пор пьет на пасеке. До сих пор не знает, что Варган пошел по ту сторону.

— Что мне оставалось делать, Ярема? Воевать с головой Тайной Стражи? Все бумаги у него было с собой. Я подписал, – вздохнул Чарнецкий. — А он улыбнулся, рекомендовал не болтать об сделке, бросил мне под ноги дукач и убрался. Мерзость!

Кривденко наделал себе врагов на несколько жизней вперед, подумал Яровой.

– Но зачем ему твой островок? – спросил характерник.

— У него есть собственное имение, скорее небольшой замок. Если хорошо поискать, то и другие дома найдутся.

— Ефиму романтики захотелось, — злобно ответил Зиновий. – Ты, наверное, не слышал – он себе фаворитку завел.

– Не слышал.

— Седина в бороду, черт в ребро. Любовница, такая Майя, сама из рядов Тайной Стражи, вдвое младше его... Говорят, что незаурядная красавица. Стремительно сделала карьеру. Поговаривают, что Ефим настолько в нее втюхался, что готовит ее на свое место, — Зиновий постучал по атласу и вернул его шляхтичу. — Когда Орду выбросили из Киева, любчики захотят отдохнуть наедине.

- Там его и поищу, - Ярема взглянул на малышку, запоминая заметку. — Спасибо, Зиновий. Ты очень помог.

— Эх, Ярема... Я до сих пор об этом Ирине не рассказал! Только представлю, как придется объяснять жене, почему мы больше не поедем к ее любимому островку — и настроение исчезает... Позор, и все. Хочется рвать волосы от того, как нагло у меня забрали самые лучшие семейные земли, — Чарнецкий сокрушенно покачал головой. — Там, где отдыхали мои предки, там, где должны были отдыхать мои потомки, какой-то выскребок хлещет шлендру! Или она его хлещет, черт их разберет...

— Я потревожу их медовые ночи, — подмигнул Яровой. — Только не прохвати об этом ни души. Договорились?

- Могила! – Взволнованный дипломат разлил по бокалам остатки вина. — За это стоит выпить.

Бокалы звонко цокнули.

***

Время сломалось, и не было на то совета. Воспоминания разорвались, сбежались, словно разодранные бумажки, разлетелись по сторонам. Яркими красками дни и ночи перемешались в грязное пятно. События извратились, запутались змеиным гнездом, не желая занимать надлежащие ячейки в хранилищах памяти. Приходилось постоянно вспоминать, какой сегодня день.

Что было вчера.

Что было позавчера.

Казалось, будто взрыв произошел несколько часов назад.

То отвратительное прикосновение! Это он исказил бег времени... Сказалось ли это отравление Потусторонним, о котором говорил Варган?

Потревоженный плес светосвета мерцал обезображенными кругами.

Не помнил, как после взрыва вернулся в тайник. Вспоминал отдельные фразы, Савкин плач, бандуру Василия. Вдруг грохочет бой, кровь и прах, Катя бежит на баррикаду, пули рассекают воздух. Два часа? Двое суток. Падает зеленый флаг. Сабля в его руке пробивает чужую грудь, скрежещет на костях. Ярема исчезает в горле задымленной улочки. Кто-то сидит посреди дороги и беззвучно взывает, созерцая культю, которая била фонтаном, вместо правой ноги. Победные вопли. Взрывы, взрывы, взрывы. Стрелки на крышах. Мертвые тела плывут по Днепру. Оторванные конечности, пробитые головы, розовые потроха. Пожар ночи сменяется по жару дня. Мышцы скрутило усталостью, глаза засыпало песком.

Он не успевал постигнуть пережитое.

— Теперь мы отомстим за Орден, — обещает Ярема, вернувшись от старшего брата.

Первые полосы свежих газет сообщают о хитроумном плане гетмана Ярового и самоотверженном подвиге уцелевших характерников, кровью смывших позор Серого Ордена. Убийцей Темуджина называют Филиппа Олефира, и Северин с радостью отдает лавры.

— Иаков сдержал слово, — удивляется Ярема и снова перечитывает строку с именем Варгана. — Это нужно!

Это было вчера? Нет, несколько дней тому назад.

Пешком в Лютеж. Дороги переполнены беженцами, возвращающимися в заброшенные дома. В человеческом потоке легко укрыться от нежелательного внимания. Издалека раздаются трубы, все сходят по обе стороны, чтобы пропустить подкрепление. Люди кричат воинам слова поддержки. Ярема тоже кричит.

- Хочешь вернуться к сечевикам? — спрашивает Катя.

– Хочу, но позже.

Исчезли уныние и безнадежность, растворились в том взрыве, несутся радостное пение, когда тот взрыв произошел? Кажется, будто этой ночью...

Игнат развалился у ограды на скамеечке, раздетый до пояса. Сабли в пыли, бутылка в руках: караулит. Рассмотрел их, замахал, встал. С кривой ухмылкой спросил, где потеряли самого страшного зверя. На Яремову ответ рассмеялся, увидел их лица и подавился смехом. Переспросил без улыбки, получил тот же ответ. Бутылка улетела на дорогу. Игнат побледнел, схватил Ярового за плечи, заставил рассказать, как это произошло.

– Нет, не похоронили. От тела ничего не осталось.

Торопливо прочитал Филиппово последнее письмо и схватил оставленного ему варгана. Вид был так причмелен, что выглянувший с калитки пчеловод поинтересовался, что за шляк его трафил.

- Умрут все, - отозвался Бойко глухо.

– Ага, – ответил пчеловод, исчезая за воротами. – Я ваших лошадей приготовлю.

Савка взглянул на бледного Энея и зарычал.

– Я умер много лет назад. В тот же миг, когда воткнул нож в свою грудь, Гнатов взгляд погас. – Тогда я сдох. А все это только посмерть.

Он обвел шайку покрасневшими, отечными от слез глазами.

— Мы все погибли в ночь серебряной скобы, но даже не заметили. .. И продолжили притворяться живыми.

Варимся в Марье Гадри, о котором даже не подозреваем, подумал Северин.

Заплаканный Савка обнял Игната. Тот смирно стоял, молча уставившись на землю.

— Бевзь я, бевзь, — бубнил характерник. — Видел, что ему недолго осталось... И все равно не простился.

Катя бессловно поцеловала брата в лоб.

Шаркань увидел гостей, весело заржал и попытался встать на дыбы, чуть не хлопнув хозяина копытами от безудержной радости.

— Вот дурачок, — улыбнулась Катя.

- С этим было тяжелее всего, - сообщил пчеловод. - Непослушный, беспокойный. Хочет бегать, но к себе никого не подпускает.

– Ему грустно, – объяснил Савка и махнул мотанкой. – Маме тоже грустно. Эцерон удалился.

– Вы тоже уходите отсюда. Пасеку мне травите, — пчеловод направился к ульям.

Сироманцы готовились в путь. Быстрее всего собиралась Катя, что последние сутки только и думала, забрал ли уже Максим из имения Олю, везет ли ее к условленному месту или все с ними хорошо...

— Как поступаем с братом Биляком? - Спросила она, седлая Шарканя. – Оставить при мне?

– Не стоит. Лучше направь сюда, – Ярема указал на пометку в своем атласе.

— В имение патриарха?

– Да. За старым Симеоном надо проследить, — шляхтич угостил свою кобылку сорванным по дороге яблоком, и она довольно хрумала. — Пусть разведает, по каким дням святой отец покидает родные стены, в который час возвращается, по каким дорогам ездит, кто его сопровождает. Это несложное поручение.

— То, что он представился братом Биляком, не делает его характерником, — сказал Игнат. – Огородное чучело пришлите – оно разведает лучше.

– Искра его научит.

– Джуру мне выдаешь? – Катя мотнула головой. — Нет, Малыш, спасибо спасибо, но мне хватает одного маленького ребенка.

— Ходить за патриархом наблюдать не нужно. И в имение лезть тоже не надо. Требуется только выучить ежедневное расписание, — шляхтич махнул рукой, словно речь шла о мелочах. — Покажешь Биляку, как найти густые кусты недалеко от дороги и незаметно сидеть у них лицом к стенам с открытыми глазами...

— И как при том спать, срать и не забывать есть-пить. Хорошо. Но за его провал, Малыш, я не буду отвечать, — Катя проверила, надежно ли приторочены саквы. — Так вы в Кривденко?

— Погостим немного на острове любви, — подтвердил Ярема. - Потом - к Симеону.

– А? Мы едем в Кривденко? Ефима Кривденко, головы задристана Стражи? — встрепенулся Игнат.

- Пора ответить перед Орденом, - ответил Северин, прослушавший почти всю беседу, пытаясь вспомнить, какой сегодня день.

Бойко потер ладони. Куда только делось его безразличие?

— Жаль пропускать развлечение, но должен ехать, — Катя в последний раз проверила ремень, крепко поцеловала Северина, а потом каждого по очереди обняла. — Встречаемся в приют, ребята!

— Если задержимся, тогда уже в Чорткове, — из-за молчания Чернововка Ярема взял на себя роль руководителя. — Там и поразмышляем, что дальше делать.

Характерница кивнула. Ее глаза сияли предчувствием воссоединения. Убийство Чингисхана, смерть Филиппа, бой за столицу, утраченный дар Северина — все тускнело рядом с близкой встречей с дочерью. Материнство не изменило, но пронзило Катрю до костей, стало важной частью ее новой личности.

- С тобой все хорошо? – обратилась она шепотом к мужчине. — Ты после смерти Варгана сам не свой. Мечтаешь о новых любовницах?

– Угадала, – Северин надеялся, что она не заметит силу его улыбки. – Поцелуй от меня Оленьку.

Катя ничего не заметила – слишком торопилась.

- Обязательно поцелую. До встречи!

Она вскочила верхом, и через минуту отряд остался вчетвером. Собирались в молчании, каждый в собственных мыслях. Пчеловод с невозмутимым лицом наблюдал за их отбытием.

- Как там Василий? - Спросил, провожая всадников за ворота.

- В гетманском дворце новую думу придумывает, - ответил Яровой.

– Нескоро, значит, увидимся, – заключил пчеловод, и без прощаний захруснул за ними ворота.

— Хороший человек, но пчелы сильно покусали голову, — объяснил Игнат. — А еще на страшных сказках свихнулся. Достал меня этими рассказами в печень.

— Твои печени здесь не нуждались.

Отправились к Рыжему селу.

Без Катри Северин чувствовал себя одиноко. Он привык к ее постоянному присутствию, к разговорам, ссорам, шуткам, ночным и иногда дневным утехам... Хотелось двинуться вместе с ней к Оле и отдохнуть, как после его возвращения, только втроем, в тишине и покое.

Но оставить месть на Малыша, Энея и Павла он не мог. Каждый раз, когда Чернововк думал об этом, перед глазами появлялась кровавая инаугурация. Черные украшения с белыми крестами, ружья, насилие. «Они имеют право арестовать вас и вооружены серебряными шарами. Поэтому подчинитесь, господа, не усугубляйте положения».

Так сказал Ефим Кривденко, неизменный на протяжении тринадцати лет председатель Тайной Стражи, всесильный знаток грязных секретов, свидетель супружеских измен и казначейство скрытого состояния. Компромат, которым он обладал всякий чиновник, делал его неуязвимым от любых политических интриг... но не от ножей волчьих рыцарей.

Они придут за ним завтра. Или послезавтра? Снова запутался во времени.

— Павлин, иди сюда! - крикнул Эней от костра.

Игнат, который до этого пытался обходить причинного брата, теперь постоянно ехал рядом, пытался разобрать тихое лепечение, всячески заботился, выполняя завещание Варгана. Благодаря этому сгоревший Савка, замкнувшийся в себе, медленно возвращался к жизни, словно робкая улитка, выползающая из своего панциря.

На привале они вместе помогают Яреме кашеварить, хотя на самом деле больше мешают, но добросердечный Малыш не протестует. Способен ли Савка помочь ему со сломанным временем? Возможности его причудливых сил все еще оставались загадкой для всех.

От костра приятно тянет дымом. Кажется, скоро вернется с охоты Филипп с парой подбитых из лука кроликов... Но он не вернется. Они никогда не встретятся снова. Его лук и колчан приторочены к одуванчику Яремы, а канчук забрал Савка.

Северин отошел. Убедился, что никто не наблюдает, достал нож и осмотрел лезвие — не стоит заострить лучше. Затаив дыхание, легким росчерком надрезал грубую пучку большого пальца. Вовсю прижал порез к земле, покрытой очертаниями его тени, стиснул зубы, приготовился к прыжку.

Перед глазами промелькнула большая бабка, трепеща прозрачными крылышками. У костра дернулся Ярема, захохотал Игнат, следом неуверенно засмеялся Савка.

Тень лежала мертвым призраком. Он подождал несколько секунд.

По большому пальцу пробежала муравей. Легко дунул ветер.

Северин поднял пальцы к глазам и вгляделся в каплю крови среди земляных крошек, стараясь разглядеть ворота в другой мир. Разочарованно дунул на порез, от чего тот зажил. Спрятал нож, растянулся на земле лицом вверх и уставился взглядом в сиреневую высоту неба.

Он пробовал множество раз, в разных местах и в разное время. Тень не отвечала. Не рисовала бусинкой крови по молоку, не удлинялась мостиком-гадюкой, не бросалась в глаза...

Молчаливая агония темных просторов никогда не манила Чернововка. Вместо этого значила возможность где угодно исчезнуть, возможность, которая стала привычкой и основой многих осуществлённых замыслов. Северин чувствовал себя ограбленным, закованным, лишенным удобной карманной двери, не раз спасавшей ему жизнь. Без волшебной тени, которая всегда придет на помощь, когда все летит к псам, характерник чувствовал себя неполным. Он переваривал потерю в одиночестве: никто другой не понял бы. Кроме, разве что, Филиппа...

Катя, например, обрадовалась. После единственного путешествия к Гаадовым владениям в ночь серебряной скобы она яростно возненавидела Потустороннее и, потирая чернильный коловрат на груди, говорила, что не вернется туда ни за какие дукачи. Она с подозрением относилась к путешествиям Северина мертвыми пустошами, считала теневой переход злым даром, и окончательно убедилась в этом, когда мужчина погиб по ту сторону. По возвращении из заклятого плена Катря и слышать о прыжках не желала, из-за чего по дороге в Киев они постоянно ссорились; известие о Гадре, вырвавшей из Северина проклятый дар, очень утешило характерницу.

Северин не рассказал ей об изумруде. Никому не поведал. Его и не расспрашивали — только Савка иногда поглядывал внимательным, пронзительным взглядом ему на грудь, где во внутреннем кармане покоился маленький сверток.

Чернововк снова проверил, не смотрит ли никто, и осторожно достал камня. После гибели Варгана он ни разу не трогал его. Голос, слышавшийся в шатре... Может, привиделось? Может быть, стоит просто выбросить его подальше?

Холодные острые грани коснулись кожи и вспыхнули изумрудным огоньком в такт его сердцебиению.

Спасибо, что взял меня.

Следовательно, не пригрезилось. Кто ты? Что ты?

Я — безымянный изгнанник, давно лишенный свободы. Я не задумываю против тебя несправедливости и клянусь говорить только правду. Это все, чем я могу отблагодарить.

Твоя присяга принята. Как тебя зовут, изгнаннику?

Меня лишили имени.

Ты — пленник изумруда?

Тысячи лет в незыблемой форме. Нет глаз, но могу видеть; нет ушей, но могу слышать... У меня нет рта, но так хочу кричать!

Однако я слышу голос твой. Ты способен говорить к любому, кто касается тебя?

Сотворения этого мира неспособны услышать мой голос... За исключением обозначенных мертвым солнцем моей земли, которую ты зовешь Потусторонним миром. Для остальных я очарована драгоценность, дающая неуязвимость и долголетие.

Погоди-ка! Неужели сказочки о волшебном изумруде, дарящем бессмертие, были правдой?

Неужели сказки о волшебных оборотнях, защищающих государство, были правдой?

Ха!

Я много живу среди людей, но не смог понять вас. Такие странные, жестокие, непоследовательные создания. Поставишь что-нибудь перед вашими носами, скажешь правду... И, считай, спрятал на виду.

Прости мои сомнения. Сложно поверить в волшебный камень, дарящий бессмертие.

Веками меня пытались разыскать или создать тысячи людей по всему континенту и за его пределами. Убивали за фальшивки. Травились испарениями в отчаянных опытах. Шли на костер. Столько напрасно прожитых жизней...

Люди боятся смерти. Этот страх – основа наших поступков. За камень, дающий вечную жизнь, многие готовы убить. Как Темуджин смог так долго прятать тебя? Неужели такую ценность никто не пытался угнать?

Украсть священный изумруд Орды, подаривший ей имя? Нет, на такое никто не посягал. Было несколько воришек в те далекие времена, когда Мехмед только начинал объединение степных кланов... Но потом его легенда распространилась, ожила и покрылась самым крепким панцирем — божественным ореолом. Люди уверовали, что Тэнгри прислал истинного правителя, перерожденного Темуджина, которому отмерено несколько веков жизни, а изумруд на его груди — сакральный символ новой непреодолимой империи, которая покорит мир. Никто не смел даже думать о прикосновении ко мне.

Ты свидетельствовал восхождение Темуджина?

В жилах этого самозванца не было ни капли крови настоящего Темуджина. Его настоящее имя – Мехмед.

У меня множество вопросов.

Я отвечу на каждое. Ведь ты уволил меня из ненавистной цепи. Я готов болтать часами подряд! Я так долго мечтал о новом собеседнике...

Темуджин, то есть Мехмед, слышал твой голос?

Да. Он видел солнце Потустороннего мира.

И постоянно носил тебя при себе, благодаря чему не умирал.

Мне дарят стук сердца, я возвращаю его восстановленным. Это и потеряло самопровозглашенного посланника Тэнгри — за сотни лет он так привык к неуязвимости, что даже не выдернул нож из собственного сердца.

Когда я разорвал цепь...

Я улетел прочь, и незримая связь разорвалась. Смерть унесла то, что ей давно принадлежало.

Почему его тело превратилось в соляной столб?

Более двух веков Мехмедова плоть питалась от моего источника. Многочисленные годы, многочисленные покушения, многочисленные недуги — оно давно должно было погибнуть, но продолжало жить, поясь моей силой. Никто не носил меня так долго! Последние годы Мехмед только походил на человека. Я наблюдал, как шашель времени непрерывно подтачивает острый ум, как взвешенные решения сменяются дурацкими капризами, как верные подданные молча повинуются любым словам обезумевшего повелителя... Люди не созданы для бессмертия.

Это значит, что теперь я бессмертен?

Не торопись с выводами. Скованный кровавыми строками соглашения Гаада, ты защищен от влияния моей силы. Хочешь быть бессмертным?

Я уже ношу одно проклятие, другого мне не нужно.

Завидую твоей смертности. Когда ты исчезнешь, я продолжу существовать. Век за веком. Наблюдайте, как вы чахнете и исчезаете, словно волны на берегу. Молчать. Существовать. Без всякого смысла...

Могу лишить тебя существования. Разбить молотом, например.

Молот не уничтожит меня. Огонь отступит. Бурные воды не стерли ни одной моей грани. Я должен существовать и страдать – вот сила ее проклятия.

Лишь одно существо способно придумать такую утонченную пытку.

Не знаю, чем ты разгневал Владычицу, но она всегда поступает справедливо. Я заслужил свой приговор.

У нас с ней длинная история...

Моя история гораздо длиннее. Мое прошлое, мое преступление и мое имя останутся неизвестными, зато другим я поделюсь. Хочешь услышать?

Пока братья не призовут к ужину.

Так слушай. Первым и последним, кто слышал ее, был Мехмед, а это произошло еще до того, как возникло твое государство.

...поднялся на уровне. Открыл обожженные жаром веки. От увиденного последние силы покинули его, и он замер, надеясь на небытие. Но небытие слишком милостиво, сказала она. Обезображенный тьмой образ бурлился яростью, ледяной и пронзительной, такой мощной, что потрескавшаяся земля вокруг бралась изморозью. Ее ужасный голос, в котором не осталось ни капли бывшей властительницы, хлестал, провозглашая приговор, а он безропотно принимал страшное наказание, благодарный за шанс искупить хотя бы часть причиненного его небрежностью бедствия.

Тело разорвало эссенцией боли. Когда искра сознания засияла снова, он был маленьким камнем, стремительно летевшим внизу.

Полет завершился рядом небольшого утеса. Он ударился о упругую землю, подпрыгнул и замер в траве, откуда просматривали зеленые кроны деревьев. Раздавался неутомимый журчание родничка, ветер в ветвях, крики птиц. Голубым небом плыли грозовые тучи.

В его родном мире земля усохла, трава обернулась серым ботвой, деревья повернуло кручей. Вода стала мертвой, ветры исчезли, птицы упали замертво с почерневшего неба. Вся его жизнь с многочисленными заслугами, достижениями и победами свелась к одной ошибке, которая перечеркнула все.

Шли дни — сначала быстрые в новизне, а затем медленнее. Дожди умывали его, солнце разогревало, интересные птички, привлеченные блеском, пытались его клювать. К утесу на водопой приходили разнообразные создания, и он рассматривал странные очертания, столь непохожие на жителей его мира. Осень уперела ливнями, умножила силы утеса, который разлился так сильно, что размыл землю под зеленым камнем, но зима сковала воду незыблемым льдом и накрыла все белым покровом. Он лежал в нетронутым снегу неделями, в сплошном белье вокруг, мечтая о хотя бы одном темном пятне.

Слушал рост травы. Весенние ливни сдвинули его поближе к воде; осенью утес выел землю, подхватил и укатил за собой прочь от поляны, к которой он успел привыкнуть. Неспешное путешествие длилось столетиями: утес замерзал, или его выпивала засуха, или путь преграждали другие камни или перегнившие ветви. Каждому движению он радовался как выдающемуся подарку. Находил любые изменения вокруг, питал их, как ценные воспоминания. Видение опавшего листа, проплывавшего над ним, вращалось ярким впечатлением, и лист запоминался в мельчайших мелочах.

Бесконечное бездействие могло свести с ума, но в кристаллической форме пути к спасительному безумию не существовало. Он был обречен на скуку.

Когда течение вынесло его почти на поверхность, он услышал новые звуки, и впервые увидел людей - двух мужчин в припавших к воде звериных шкурах напились, перешли обрыв вброд и растворились в лесу. Следующая встреча случится уже после того, как люди изобретут колесо, выплавят железо и построят большие города с разноцветными тряпками над башнями, за которые будут убивать друг друга.

Утес впадал в широкую могучую реку, которая никогда не пересыхала. Ее сильное спокойное течение не утихало даже зимой: поверхность бралась льдом, но под ней продолжало суетиться глубинная жизнь. Он запомнил крутые желтые берега, а затем нырнул в новый мир, где впервые увидел водоросли, рыб и моллюсков, чьих названий он не знал, а потому придумывал собственные, изучая все вокруг, радуясь неустанному движению.

А потом течение вынесло его в море, где он узнал, что способен завладеть чужим телом.

Глупая рыба проглотила его, поднятого с облаком ила, и впервые за долгие столетия он перестал быть пассивным наблюдателем - он мог двигаться по собственному желанию! Забытая воля пьянила. Он смотрел на мир новыми странными глазами, чувствовал воду в жабрах, осторожно разрезал плотное пространство пловцами, плыл, куда хотел... Он жил!

Проклятие исчезло. Он плавал с другими рыбами, играл в потоках, питался, порождал потомство. Исследовал подводный мир, плавал, плавал, плавал, пока не надоело в море, и он вернулся к реке – уже другой – где изучал не глубины, а поверхность, которую бросил много веков назад. На берегах царила совсем другая жизнь.

Его любопытство сыграло злую шутку: рассматривая вблизи лохматого рыбака, он вдруг оказался в его пасти, могучие челюсти раскусили небольшое тело, и уже через минуту он получил новую форму — мощную, тяжелую, непреодолимую, с мехом, клыками, когтями.

Он принялся изучать новые территории и открывать для себя другую сторону этого мира; путешествовал по окрестным горам и лесам, ходил в снегах, пересекал реки.

Голод! Я жрал растения, животных и рыб, раздирал, глотал и охотился, слой моего жира грубел. Я спал, и это был прекрасный сон – долгий, спокойный, сытый. Приходила весна, и я просыпался в худом теле, так что все начиналось снова... Голод! Так хочу почувствовать его снова. Почувствовать хоть что-то...

Другие создания убегали врассыпную перед его продвижением, и никто, кроме бесстрашных диких пчел, чьи ульи он грабил для сладкого угощения, не решился стать у него на пути.

До второй встречи с людьми.

Его вскочили врасплох. Пока он разглядывал новые создания, люди выпустили у него острые палочки, и это его разозлило. Человеческая плоть была слаба, но хорошо смаковала. На память от этой встречи в шкуре осталось несколько заноз, что он никак не мог достать, даже почесывания о стволы деревьев не помогли — так и навсегда вросло напоминанием.

С тех пор люди случались постоянно, однако он уже знал, как с ними обращаться. Они пытались его подстрелить в разных местах, разными способами, но все гибли, гибли, гибли... их остатки медленно тлели, разбросанные по его безграничным охотничьим угодьям. Другие давно сдались бы, но люди поражали упрямой жаждой убийства: чем больше он убивал, тем больше их приходило. Слухи о непобедимом хищнике-людоеде манили, как свет манит мушек: наверное, чтобы стать славным, человек должен убить кого-нибудь славнейшего.

Очередной отряд пришел в странных нарядах, которых он раньше не видел, с блестящими палками, грянувшими громом — и тело, его совершенно непобедимое тело, скрутило болью, словно огромная пчела ужалила сквозь плотный мех. Впервые за много лет он испугался и побежал, но люди не отставали, посылали бесстрашных гончих и новых пчел, пока он не провалился в огромную яму. Тело пронзили острые палки, а вокруг ямы стояли охотники, бросали сверху тяжелые камни, так что он не мог пошевелиться. А потом один прыгнул, разрезал медвежье брюхо, принялся вынимать орган за органом, пока...

Он слишком привык к этому телу. Мысль о возвращении в состояние неподвижного камня была невыносима. Может, мудрая Владычица это предусмотрела, чтобы углубить его страдания?

В медвежьем желудке нашелся драгоценный камень и несколько золотых колец. Победители праздновали: людоед был уничтожен. Трофейный изумруд отдали смельчаку, прыгнувшему в медвежью яму. Тот подарил драгоценность своей сестре, жене другого охотника.

Так началась жизнь с людьми.

Камень спрятали в ящик, где он тосковал по потерянному телу и изучал своих убийц вблизи. От семьи охотника он немало узнал о характерах людей, их быте и удивительном мировоззрении. Слушал, как женщина хозяйничает по дому, готовит, убирает, поздравляет мужа с возвращением, как они любят, как рождаются их дети. Двое из четырех родившихся сыновей выжили и росли на радость отцу, обучавшему их охотничьему промыслу. Женщина хотела девочку и после четырех парней родила ее. Дочь выросла, вышла замуж, получила найденный в медвежьем желудке изумруд в подарок на свадьбу.

Переехала в город, где тьма в ящике была другой, тревожной и шумной. Дочери не досталось семейного счастья матери – мужчина не работал, постоянно пил, часто избивал ее. Однажды он украл камень и понес к закопченной кадке, где играли в карты. Проиграл. Новому владельцу изумруда пришлось бежать, потому что мужчина вдруг схватился за нож, отказываясь признать проигрыш.

Новые дороги, новые города — все грязные и угрюмые — и снова бескрайний океан, казавшийся на поверхности серым и пустым. Корабль плыл по волнистой пустыне долго-долго, дважды попадал в шторм; он желал кораблетроща, чтобы снова нырнуть в знакомые глубины, где можно попытать счастья с новым телом.

Но корабельные доски были крепкими, капитан и матросы — опытные мореплаватели, поэтому новый владелец ступил на землю целым. Его деньги кончились, и он понес свой выигрыш к перекупщику - тот сразу понравился изумруд, дал хорошую цену, заказал у ювелира серебряную цепочку и подарил украшение жене.

В этой семье тоже было два сына, которые повзрослели и завели собственные семьи. Время шло, их жены старели, старый перекупщик умер, однако жена его застыла в молодости, прекрасна и недостижима для смерти. Женщина счастливо нянчила внуков, даже не задумываясь над чудом в своей душевной простоте, пока за ней не пришли охотники на ведьм.

Она убегала в ночь без всякой монеты за душой. В поисках спасения покинула город. Он снова созерцал мир людей, отвратительный и грязный, такой далекий от чистых миров рыб или медведей. Чтобы выжить, беглянка продала все имевшие украшения — все, кроме подаренного покойным мужчиной изумруда. Отчаялась по господам, пыталась наняться в услужение, но это были голодные времена: лютая зима и холодная весна с побитыми градами посевами повлекли голод, вездесущие крысы принесли болезни, и женщину гнали прочь, так что она не натолкнулась на злых людей. Ее жестоко изнасиловали, а она не могла умереть, и если бы камень мог плакать, рыдал бы вместе с ней.

Вожак сорвал украшение с ее шеи, и несчастная погибла мгновенно. Камень перешел к немытому убийце, откуда он свидетельствовал всю низость человеческой породы, ее жадность и кровожадность. Долго это не продолжалось: на бандитов начали охотиться, потому они убегали на восток. Снова грабили, снова убегали, пока не достались диких степей, где решили переждать — награбили уже немало.

Те земли были не такими безлюдными, как казалось скудным умом и совестью преступникам. Вскоре на них наткнулся отряд других людей, без разговоров расстрелявших зайд из луков. Вожак получил несколько стрел, притворился мертвым, позволил сорвать с себя украшение... И умер на самом деле.

Камень перешел к шаману племени. Другие земли, другие люди, другие нравы. Кочевники нравились ему гораздо больше людей городов. С утешением он наблюдал, как шаман становился мудрым старейшиной, слава о котором распространялась на все степи, как долгие годы он руководил уделом племени вплоть до того дня, когда появился коварный дерзок, хитростью унесший оберег и убивший шамана.

Так он оказался у Мехмеда, жестокого искателя бессмертия, у первого человека, говорившего с ним. Мехмед знал, что за камень ему достался, потому что долго охотился за ним. Завладев волшебным изумрудом, он перешел к осуществлению новой цели – всевластия.

Обман, красноречие и знание бессчетных наук помогли заложить фундамент своей империи; хитрость, альянсы и талант полководца помогли ее построить. Союзники, друзья, любовницы — все пригодились, все старели, все умирали... А самозванец продолжал нанизывать на изумрудные бусы жемчужины новых достижений.

Благодаря меткому разуму Мехмед не поверил лжи о пришедших к нему божественных силах, если он решится проглотить изумруд. Чтобы не потерять магическую драгоценность, пытался вшить ее к собственному телу, но камень не прижился: плоть почернела, вспенилась навозом, и болезненная язва кровоточила многие недели даже из-под чесотки струпа. Некоторое время Мехмед носил изумруд в кольце, изготовленном по заказу, пока не прочитал книгу, в которой палец с могучим перстнем был отрублен. Тогда изумруд перекочевал на шейную цепь, а Мехмед безжалостно истребил всех, кто мог разоблачить или помешать ему - то есть знатоков настоящего волшебства.

Империя ширилась, росла, но бессмертие имеет свою цену. Вес прожитого, управление империей, придворные интриги и многочисленные покушения расшатывали находчивый разум. Сознание постепенно мутнело, характер развращался, тело привыкло к неисчерпаемому источнику животворной силы... Вдруг пришел очередной убийца. И на этот раз Мехмед, давно забывший свое настоящее имя, умер.

Такова моя история.

Мой знакомый кобзарь был бы в восторге. Спасибо за рассказ.

Спасибо, что выслушал.

Итак, носить тебя на себе — иметь долголетие и неуязвимость.

Чтобы касался кожи.

... глотнуть тебя – потерять тело и самого себя.

Так было с животными, так будет с человеком — отличий нет. Я овладеваю телом, воспоминаниями, сознанием. Заменю все своей личностью. Ядовитый подарок, приносящий несчастье. Но не выбрасывай меня вон!

Не бойся, не выброшу.

А что ты со мной сделаешь?

Подумаю об этом без спешки.

Я бы хотел новое тело. Пусть мое желание будет пищей для твоих размышлений.

— Щезник, ты уснул, что ли? Почеши сюда, потому что все остынет!

Должен уходить. Скажи напоследок, за что Гадра так жестоко наказала тебя?

Разве я не сказал? Из-за моей опрометчивости наш мир погиб.

***

Жажда выжигала внутренности, выжигала глотку, выжигала ум, выжигала все, кроме одного желания: пить. Игнат припал к родничку, хлебал холодную воду, пока зубы не подняло, перевел дыхание и принялся глотать снова... Но жажда не исчезала. Будто он жарился под полуденным солнцем в бескрайних песках, а не сидел в сыром ночном лесу.

Сероманец знал, что вода не могла помочь. Пригодилось бы пиво, вино, настойка — лучшей была водка, даже разведенная. Игнат всегда держал при себе несколько бутылок, осмотрительно не позволял запасам иссякнуть, но весть о гибели Варгана выбила его из привычного уклада. Он мог прихватить медовуху пчеловода, которая пришлась ему по вкусу — куда там слабенькому меду диких аскольдов! — но Игнат даже не упомянул о ней; пришел в себя, когда во фляжке-на-выпаде-затруднении не осталось ни капли, а во рту пекло пожаром.

Чертовая война! Раньше, бывало, заезжаешь в кабак, пьешь вволю, набиваешь сумку на несколько дней вперед... А теперь даже кислого пива днем с огнем не найдешь.

Пьяница, брагун, пропой — взгляды близких, особенно сестры, не скрывали упреков, и плевать он хотел на их пренебрежение. Эней потерял все, и чужое уважение было ему до жопы. Да, черт возьми, он зависим. Давно зависим. Сознательно зависим. Так что? Запихайте осудительные балухи себе в гузно и дайте бесталанному отбросу спокойно залить за шиворот.

В безнадежном желании Игнат приложился к пустой фляжке, поднял ее донышком вверх, встряхнул над языком, надеясь поймать хоть каплю горячего — напрасно. Измученным взглядом он ощупал лужайку. Где искать спасения в этом диком захолустье? У Павла ничего не имеется. У Щезника? Тот даже курить бросил. Может, Малыш поможет?

В расплесканном между деревьями мраке послышался шорох. Трое характерников вернулись к огромному безглазому волку, нырнувшему из лесной тьмы, труснул холкой и размазанным сумерками движением превратился в Ярему.

- Костра не хватает, - сообщил он, набросив на мускулистое тело потасканную опанчу. – Ох и лето! Днем жжет, ночью морозит.

– Рассказывай, – Северин заерзал от нетерпения.

Игнат заставил себя слушать доклад Малыша. Униженная вниманием жажда ответила ударом по внутренностям, и характерник закашлялся.

— Удавился? — Ярема бережно помахал крепкой ладонью. - Постучать?

— Себе... постукай, — Бойко смахнул слезы с глаз и перевел дыхание.

Савка сочувственно поглядывал на него, покачивая мотанкой у уха.

— Главная дорога ведет к сторожке, возле нее — пристань, конюшни и хранилище для лодок, — Ярема поднял ветку, разломал маленькие щепки и разбрасывал под ногами импровизированной картой. — Вокруг озера поджидают пять пар часовых: один в паре отвечает за озеро, другой контролирует внешний круг. Все — упитанные быки. Незваных гостей не ждут, болтают, одни даже костер разожгли, но при том все вооруженные, не спят и не выпивают.

Гнатное горло схватила судорога. Совсем рядом какие-то подонки выпивают, пока он здесь умирает! Или... Как он сказал? Может, не выпивают? Сложно сосредоточиться, когда так хочется выпить.

— В сторожке отдыхают еще десять раз в смену. Возможно, больше, я не имел возможности пересчитать, — Ярема поднес руку к лицу, чтобы поправить повязку на глазу, понял, что не связал ее после превращения, и хлопнул себя по шее.

– А что озерный дом? – спросил Северин.

- Пустой, - Яровой встряхнул с ладони пару раздавленных комаров. - У причала лодки нет, огни не горят.

– Ладен заложиться, что скоро загорятся! Иначе бы два десятка агентов Тайной стражи здесь не мариновались.

— Из-за их чатов будет сложно добраться до дома незамеченными, — Ярема постучался по центру палочной карты. — Даже в темноте озеро просматривается со всех сторон: один из пяти часовых точно заметит в воде наши головы.

— Попытаться отвлечь их?

- Всех сразу? Разве что взрывом или поджогом, Щезнику, а такое досадное событие отменит романтические каникулы Кривденко.

– Убивать их тоже не годится, – рассуждал вслух Северин, потирая искалеченного пальца. — Придет смена, увидит мертвых... Если смену убить, то пустота в сторожке известит об опасности не хуже поджога или взрыва.

— Может, кто-нибудь волком заберет всю стражу на себя, пока другие достанутся дома?

— Не хочу разбивать наши силы... Что ты думаешь, Эней?

Игнат пожал плечами. Он думал, как бы ему незаметно убить ближайших часовых, забрать их выпивку и побороть жажду, от которой стало лихорадить.

- Я вот мыслю, - Северин указал на свитое облаками небо. — Если свалит ливень... Можно проскочить волками.

- Есть только одна загвоздка, - прошипел Игнат сквозь изорванную засухой глотку. — Павлин волком не обернется.

Чернововк и Яровой перевели взгляды на Савку, который играл с изорванным пером, что уже давно не походило на павлинье.

— Братик, — мягко сказал Ярема. — А сможешь опрокинуться на волка?

Савка, не прекращая игры, отрицательно покачал головой.

– А если мы подарим тебе сладости? Или новую игрушку? Тот нахмурил брови и, не поднимая взгляда, забубонил:

– Нет! Нет, нет, нет, нет, как заклятие читал.

— Все понятно, — вздохнул шляхтич и убил еще нескольких комаров, роскошествовавших на его теле. — Можно закинуть Павла мне на спину, я так часто пленных таскал. Озеро небольшое, Павлин легкий.

— Вот только ваше двуглавое одобрение точно заметят, — заметил Бойко.

Савка в ответ погладил себя по безволосой голове, покрытой шлемом кривых глубоких шрамов.

– Не знаю, – развел руками Ярема. - Вызовите дирижабли, прыгнем на остров с воздуха! Или просто дождемся Ефима в засаде у дороги, и не надо возиться с тем озером.

— Ефим упрекнет с огромной свитой, которая и без серебра сильно усложнит наш разговор, — Северин начал мерить землю шагами туда-сюда. — А нам нужно поговорить с ним по душам, для чего нужны условия с наименьшим риском.

— Тогда, Щезник, молись, чтобы хлестнул ливень, — развел руками шляхтич.

Северин отправился в кусты, Ярема принялся жевать полоски вяленого мяса, а Игнат подсел к Савке.

— Слушай, Павлин, может, цейво... Перевернешься? Нам всем будет легче.

– Нет.

— Мы тебя оставить не можем.

– Нет.

— Ну, перевернись!

– Нет. Нет. Нет, нет...

– Вот заладил! Уймись.

Неспокойные глаза Савки лукаво съежились. Он приложил мотанку к уху, замер без движения на несколько секунд, а потом прошептал заговорщически:

— Мама говорит, что кто-то хочет попросить.

- А что, у мамы немного имеется? — хохотнул Игнат и закашлялся.

Савка выкинул руку вперед. Не успел Бойко отшатнуться, как цепкие пальцы пробежали под бородой по шее. От прикосновения по коже растеклось свежее спокойствие, словно разлилось прохладное молоко, сердце застучало, уши заложило... Неутомимая жажда стихла. Игнат стоял несколько секунд, щупал себя за борлак и поверить не мог, что все так быстро прошло.

— Тряс твои мамцы, Павлин, золотые руки! Ты проклятый целитель! – Игнат собрал слюну и старательно глотнул. — Делай так всегда, а?

– Не пей, – ответил Савка.

– Ты все усложняешь.

Освобожденный от жажды, Игнат на радостях полез в сумму прятать ненужную флягу. В руки попал варган, и характерник впервые, когда получил наследство, решился достать инструмент из чехла. В слобожанских степях ходило поверье, что умельцы игрой на дрымбе вызывали дождь. Может, попробовать? Делать все равно нечего.

Игнат осторожно прижал холодный металл к губам. Закрыл глаза. Вспомнил, как играл Филипп — всегда казалось, что в этом нет ничего сложного: просто держишь варган губами и бьешь по язычку, от чего поет причудливых мелодий. Подчинившись внезапному зову, Эней ударил по язычку указательным пальцем, на что варган больно цокнул ему по зубам. Первый блин насмарку!

Он сплюнул, подумал, что Филипп посмеялся бы, тогда захватил инструмент надежнее и коснулся язычка осторожнее - скорее ущипнул его. Варган отозвался тихим глубоким звуком. Игнат ущипнул во второй раз, одновременно сжав губы, и звук изменился. Удается! Бойко позволил ему раствориться, извлек третий звук, теперь гораздо длиннее, затем четвертый, сплетя их в робкую мелодию... А дальше все потекло само собой. Он учился и играл одновременно, не открывая глаз, потому что Савка, Северин и Ярема смотрели на него. Он чувствовал внимательные взгляды, но встретить их не решался.

Этой песней он пытался воспроизвести мелодии брата Варгана, отдать ему должное уважение, и в то же время вспоминал...

Как залепил Игнату оплеуху в первый день знакомства за оскорбление евреев.

Как убивал охотников бешеного магната Борцеховского.

Как подарил огромную сумму денег на их с Ульяной свадьбу.

Как избегал выпивки, а каждое исключение из этого правила становилось событием.

Как помогал успокоить головорезов Шевалье.

Как молча ходил на одинокую охоту.

Как спиной к спине пробивался из захваченной борзой Будды.

Как сеял кровавый сев в Покровской Лавре.

Как сидел прикованным к дереву в подобии человекововка, ревя несколько часов подряд так страшно, аж кровь спела в жилах.

О чем он думал, когда погибал у шатра Темуджина?

Игнат почувствовал, как в горле дальним эхом отозвалась жажда — скрытая, но непобежденная — белый флаг его личного поражения.

Он окончательно сдался после Шацких озер. Остатки сероманского сопротивления были уничтожены, и те, кому удалось выжить, разбежались навсегда. Эней по-прежнему любил заглянуть в рюмку, а теперь увидел на мутном донышке легкий выход из своего отчаяния. Ульяна с Остапчиком - за морями-океанами, Орден - уничтожен, дом - сожжен; что ему оставалось?

На лоб капнуло.

Игнат открыл глаза, когда тьма низкого неба рассечена ослепительной молнией. Загрохотало, зашумело, и листья поклонились тяжелой струей, несшей холодное дыхание грозы.

— Прекрасно, — Ярема хлопнул в ладоши. – Варган знал, кому завещать!

Бойко бережно протер варган от слюны и спрятал подарок к чехлу.

– Эцерон поздравляет! Эцерон! – Савка засмеялся, скинул руки над головой и завертелся в танке под дождем.

- Отправляемся сейчас, пока не утихло, - приказал Северин.

Все, кроме Павла, принялись скидывать одежду.

Первым опрокинулся шляхтич. На широкую спину закинули обиженного прерванным танком Савку, пристегнули для уверенности ремнями, на что Павлин хлопал глазами и сжимал мотанку. Оставлять лошадей и имущество без присмотра на бозна-сколько суток было рисково, но рядом журчало родничок и изобиловало густое зелье, так что оставалось надеяться, что ни один пришлец не припихается к этой дремучей, богом забытой просеки.

Когда Игнат опрокидывался в последний раз? Трудно вспомнить. В течение месяцев он почти не трезвел, а под хмелем вращаться себе не позволял — джурой наслушался это руководство от отца каждый раз, когда тот заглядывал в свою фляжку.

Сквозь притихшие папоротники Яровой с Савкой на спине повел в ночь. Северин шел следом, Игнат бежал последним. Лапы увязали, скользили по грязи, обильно хлопающей на сжатый в клыках узелок. Близнецов и пистоли пришлось оставить — сыроманцы взяли только ножи, которые завернули в одежду вместе с едой. Бойко мчался, погрузившись в мечты, где он белует и потрогает Ефима Кривденко, не позволяя тому умирать.

Выбежали к крутому берегу, замедлили шаг. Припали к земле и потрюхали между травами едва заметной тропинкой, оборвавшейся под наклонными ветвями старой ели. Звуки ливня спрятали плеск, и озеро приняло гостей в испещренные кувшинками объятия. Как один, волки вынырнули, подняли головы, поплыли к острову, терзавшемуся темным очертанием сквозь разрисованную наискось ночь. Островок имел небольшую пристань и декоративные поросли осоки вокруг; остальную землю занимал дом на два этажа, который Игнат нарек кукольным, и уютная терраса с небольшим, загроможденным цветочным садом вокруг.

Савка прижимался к шее Ярема и судорожно глотал воздух. Игнат переживал, чтобы тот не кричал - кто-то, а Павлин может крикнуть так, что за милю услышат - однако Савка переживал путешествие в стоическом молчании. Расстояние до острова преодолели через несколько минут; Игнат ждал окрика или выстрела с берега, но слышался только ливень. Часовые, наверное, кутались в плаще, надвигали капюшоны к носу, проклинали свою судьбу и завидовали товарищам, которым посчастливилось почивать в сухой сторожке.

Заплыли под доски пристани. Северин сунул узел в свободную руку Павла и опрокинулся. Игнат невольно отметил, что тело Чернововки потеряло былую мощь.

- Сидите здесь, - Северин достал из своих вещей несколько отмычек. — Ждите сигнала.

Гулькнул к двери, и почти сразу послышался тихий свист. Сироманцы быстро заскочили в открытый дом. Северин уволил Павла, и тот немедленно перекатился с волчьей спины на пол, прижал к лицу мокрую мотанку и радостно улыбнулся.

- А ты скорый, - заметил Бойко.

– Было открыто, – ответил Северин. – Сегодня нам везет.

В холле с дымоходом недавно убирали: окна вымыты, занавески чистые, сбитые подушки на софах без пылинки.

- Придется поддерживать порядок, - Ярема выкрутил глазную повязку, надел на голову и принялся собирать облезлый мех. — На улице все смоет дождем, но здесь должны прятаться бесследно.

Всюду царил уют: от дощатых стен приятно пахло старой древесиной, всюду виднелась резная мебель, оленьи рога, восточные коврики, фарфоровые статуэтки, книги с золотым тиснением на корешках. Игнат взбесился от самой мысли о том, сколько людей гнуло спины, чтобы выкопать посреди леса озеро, сколько времени и дукаче упустили, чтобы парочка каких-то толстосумов приезжала сюда раз в несколько месяцев... пожрать и поспать!

- Костра не хватает, - Яровой тоскливо посмотрел на вычищенную трубу.

– Выпивки не хватает, – буркнул Игнат. — И согревает быстрее и не дымит.

— Зато перин хватает. Почивайте, братия, я стою до рассвета, — объявил Северин и напомнил: — Огонь не зажигайте, к окнам не приближайтесь.

Под насквозь промокшим Савкой, рассматривавшимся вокруг с большим любопытством, расплылась небольшая лужа. Павлина вместе раздели, на что он обхватил себя руками и застучал зубами.

– Да, нам всем холодно, – ответил Эней. - За мной, брат.

Подхватив узел, он повел Савку на второй этаж. Толкнул какую-то дверь наугад — покои с широкой кроватью. Как только его сюда допхали?

- Сначала вытрись насухо, - характерник наугад достал из шкафа какое-то одеяло и сунул Павлину.

Пока Игнат зубами развязывал мокрые узлы и развешивал вещи сушиться, Савка кое-как обтерся, попрыгал на кровати, погрузился лицом в розовую подушку и провозгласил:

- Вспоте!

- Спокойной ночи.

Ох, какая же мягкая перина! Савка, не выпуская из руки бесформенной тряпки, в которую превратилась мотанка, сопел в первом сне. Ливень стучал по крыше. Веки налились приятным весом, Гнат глубоко вдохнул...

И услышал чуть слышный знакомый запах. Узнал — ее любимые духи. Наверное, здесь она спала с мужем, а Кривденко не менял меблировку.

Вспомнилось, как подарил такие же духи Ульяне. Как грустно она смотрела на них и спрашивала, зачем это в хозяйстве... Ульяна, сердце мое! Как тебе ведется? Ты здорова или счастлива? Как там наш Остапчик?

Сон как сбрило. Игнат покрутился, встал и двинулся на поиски простых ответов.

На втором этаже выпивки не нашлось – даже в возможных тайниках за картинами – и он спустился вниз. На софе спал Ярема, кое-как завернутый в огромную шкуру бурого медведя. Полосованная шрамами грудь размеренно двигалась, а от мощного звука, при этом вырывавшегося из могучей глотки, тряслась борода.

— Хорош, как спит, когда лицом к стенке лежит, — буркнул Бойко и посмотрел за окно. — Его храп на том берегу услышат.

Вспышки громовиц выхватывали из тьмы кипящее ливнем озеро, словно огромный котел с кипятком.

— Надеюсь, что молния не поджарит этот домик.

— Чего бродишь? - обернулся Северин. — Светлейший не дает спать?

– Погулять надумал.

- Когда ты уже здесь, Эней, подскажи-ка, какой сегодня день?

Щезник крутил между пальцами изумруд, снятый с мертвого Темуджина.

— Среда... Была среда, но уже в полночь. То есть настал четверг.

– Спасибо. Что-то я запутался.

— Поспи хорошенько, и в башне прояснится, — посоветовал Игнат, и пошел дальше.

Выпивки не было ни на первом этаже с небольшой кухней, ни в погребе с длинными рядами пустых полок. еды тоже не оказалось — вместо этого нашлась коллекция искусственных деревянных фруктов, инкрустированных серебром. Почему все богачи так подавлены, подумал Эней с досадой. Разочарованный бесплодными поисками, он вернулся в покои, бесцеремонно подвинул раскинувшегося по всей постели Савку и заснул, несмотря на запах духов, упрямо пробуждавший тени прошлых воспоминаний.

Утром ливень превратился в серую морось. Игнат проснулся с тяжелой головой, что мгновенно испортило ему настроение: он же не пил, какого черта? Вдобавок развешенные вещи до сих пор были сырые, поэтому пришлось завернуться в одеяло.

Савка в чем мать родила вертелся на кухне рядом с Яремой, который выкладывал на стол все принесенные продукты.

– Немного, – кисло заметил Бойко.

— И тебе доброе утро, — шляхтич, словно первобытный воин, облачился в ту же медвежью шкуру. – Щезник пошел вверх почивать. Следи со стороны пристани на случай гостей, я тебя потом изменю.

Игнат поплелся дежурить. Небо постепенно рассветало, но утро было безрадостным. Над озером плыл туман.

- Держи, - Ярема принес пару полосок вяленого мяса и кусочек сала.

- Это все?

— Неизвестно, сколько нам здесь торчать, а в погребе нет крошки.

– И что дальше? — спросил Игнат мрачно. — Как доедим все припасы, так начнем ныть с пустыми кендюхами? Или лепешек из дерьма напечем?

- Вкусного, Эней, - Малыш вышел.

Глоток крепкого, безоговорочно, сделал бы это утро лучше. Но крепкого не было.

Игнат, поглядывая на озеро, принялся жевать мясо. Через несколько минут прицепил Савка: в одной руке мотанка, в другой — надкусанный кусок сала.

– Ты бы прикрылся, – бросил Игнат.

Павлин захохотал, приложил мотанку к уху, и заявил:

– Мама говорит привет.

— Дай мне послушать.

В ухо ткнулась соломенная фигурка с влажными лентами вместо лица. Характерник несколько секунд делал вид, что слушает, после чего развел руками:

- Ниц не слышно.

Савка снова засмеялся, уселся на пол, а потом пополз на четвереньки к трубе, сунул туда голову и неразборчиво зашептал. Варганово посмертную просьбу присматривать за Павлом Бойко воспринял за личное поручение, поэтому взял искалеченного характерника под опеку. Это было сложно: он никому не признавался, но Игнат боялся причудливого брата.

Боялся, как увидел его в телеге у границы Изумрудной Орды, освобожденного из лап ренегатов Свободной Стаи. Мрак, завладевший сознанием жизнерадостного болтливого Павла, вселял в Гната ужас. В ночных кошмарах ему приходили не окровавленные лица, не иссеченные тела, а слюнявые губы и потрепанная голова. Он боялся такой судьбы. А что если старый Савка до сих пор сидит в темных глубинах сознания, плачет, взывает, не может больше управлять собственным телом? Изредка казалось, будто тот пленник смотрит на него, молит о помощи... Но Павлин хлопал, и снова смотрел непостижимым взглядом.

Туман растаял. Изредка на берегу у сторожки виднелось движение, но лодки никто не трогал. Игнат томился, пока его не изменил Яровой. Характерник проверил вещи, которые до сих пор были сырыми, и пошел искать чтива, где его постигло новое разочарование: книги оказались на латыни, польском, французском, немецком или английском. Ни одним из языков он не владел. Испытывая все больше ненависти к владельцам дома, Игнат пошел спать. Хоть проклятая жажда не терзала!

Прошел день, затем второй. Дневная жара нагревала дом, и сероманцы, не в состоянии даже приоткрыть окна, поочередно спасались в прохладном погребе; ночью дом остывает, и на рассвете все кутались в одеяла, потому что труба также была под запретом. Чтобы убить время, они болтали. Вспоминали Варгана, считали, сколько суток хватит скромных припасов пищи, рассуждали, когда стоит ждать Кривденко.

Игнат доставал варгана и подолгу всматривался в него, раздумывая, где сейчас может быть Филипп. Путешествует по той стороне? Лежит, прикованный цепями проклятия? Сидит у райских ворот или печется на адской сковороде? Бойко отвергал все эти возможности: их посмерть — здесь и сейчас, дальше — только небытие.

После гибели Варгана ему казалось, будто небольшой белый шрам на груди кровит. Игнат проводил ладонью, но на ней оставались только капли пота. Хотел спросить других, однако передумал сверяться тем, кто не захотел понять его пьянства.

Тянул новый день. Измученный караулкой Эней вздохнул, взглянул на Савку, который играл на полу с мотанкой, перевел взгляд на воду... К островку медленно сунула нагруженная лодка.

- Плывут! Плывут, отверстия! — крикнул он, едва не опрокинув стула. - Четверо!

- Скорбь, - Савка похлопал смехом. - Выходки!

Ярема, самый крепкий, должен был спрятаться в погребе, Северин на первом этаже, Игнат и Савка — на втором.

— Павлин, за мной.

Скрипящей лестницей навстречу уже спускался Чернововк.

- Уберите вещи!

Игнат наслаждался суетой — затянутое ожидание омерзло.

Савка шел следом. Быстро проверили комнаты: лахи спрятаны, кровати застелены, ничего подозрительного. Они спрятались в гардеробе самого маленького покоя.

– Теперь стой тихо, понял? - сказал Бойко. – Враги не должны увидеть или услышать нас.

- Укрытия.

— Да, играем в прятки.

Если их разоблачат, придется убивать. Если агенты не вернутся, на берегу поймут, что в доме что-нибудь случилось. Если Кривденко уедет, то подстрелить его без своих людей в Тайной Страже будет очень непросто.

Громко хлопнула входная дверь.

— Заноси осторожно!

Савка закрыл глаза и прижал к лицу мотанку, Игнат прислушался: двое поднялись вверх, двинулись в комнату с самой большой кроватью. Разговаривают тихо, что-то расставляют. Вскоре лестница заскрипела — спустилась. Игнат выдохнул, стер со лба капли пота. Савка едва покачивался из стороны в сторону, не открывая глаз.

Несколько долгих минут спустя входная дверь затряслась и воцарилась тишина. Игнат на всякий случай подождал, после чего открыл дверцу шкафа. Павлин последовал за ним.

В покоях оказалось, что кровать осыпали свежими розовыми лепестками, а на столиках выставили ароматные цветные свечи.

— Тайная стража? Тайные горничные! - расхохотался Эней и пошел на первый этаж.

Холл украшали многочисленные свечи и красные розы, дымоход был готов к разгару, а со стороны кухни слышалось сосредоточенное чавканье.

— Вот скотиняки, — возмутился Игнат.

— Противники, — поддакнул Савка.

Украшенный пышным букетом стол был заставлен всяческими яствами, фруктами, ягодами и сладостями, рядом соседствовали бутылки с розовым вином и несколько удлиненных хрустальных фужеров. Гостеприимными жестами Ярема и Северин пригласили присоединиться к трапезе.

— Жаль, что их кутерьмы не видно было, — говорил Бойко, поглощая хрустящие булочки. — Пошли в Тайную Стражу отечество защищать, а атаману застилают!

От неутомимого смеха крохи веером летели на других.

— Мы тоже пошли отечество защищать, — ответил шляхтич, — а теперь собираемся убить главного разведчика страны в разгар войны... Жизнь смущается.

Северин ежеминутно выглядывал проверить, не плывет ли на смену другая лодка, но все было тихо.

– Как действуем? — спросил Яровой. — На входе возьмем или подождем в засаде и запрыгнем, так сказать, in fragrante delicto?

Гната бесили все эти реплики языками, которых он не понимал, и он подхватил огромный кусок белого сыра со странным запахом и запихался.

- Мы собственными челюстями уничтожаем все предпосылки горячего вечера, - ответил Чернововк. - Поэтому на...

С мерзким звуком Игнат вывернул едва прожеванный сыр, поморщился, приложился к бутылке вина. Выпил треть, после чего перевел дух.

- Сыр с плесенью, - он брезгливо высунул язык и потряс головой. — Эти ублюдки жрут сыр с плесенью! Проклятые извращенцы...

- Выходки.

Игнат приложился еще, пока мерзкий вкус во рту не исчез, предложил бутылку другим. Отказались.

- Как Варган в вас вселился! А он такого не завещал, — Бойко сделал новый глоток и почувствовал, как подзабытая жажда просыпается. — У других Зверь требует крови, а у меня выпивки. Хотя это не выпивка, а сладкие розовые сопляки.

– Это известное анжуйское вино. Хочешь узнать стоимость одной бутылки? – предложил Ярема.

– Нет.

К вечеру к сторожке прибыл караван. Места под крышей всем не хватило, и новоприбывшие принялись ставить палатки. Кто-то расседлал лошадей, кто-то развел костер и принялся стряпать ужин, а на плес скользнула лодка. Яркий фонарик на носу выхватывал две фигуры – мужскую и женскую.

Ефим гребли неспешно и ловко. Майя рассматривалась, проводила кончиками пальцев по воде, на устах ее цветела улыбка. Наконец, думал Ефим, наконец, они отдохнут только вдвоем — оставят все дела, забудут о войне и отдадутся друг другу, как давно мечтали.

– Тебе понравится. Обещаю.

Если все будет хорошо, он будет дарить ей новое место каждый год.

– Не сомневаюсь, – она прищурилась. – Когда ты купил этот дом?

– Недавно.

Хвастаясь, Ефим прыгнул с лодки прямо на причал, прикрутил канат морским узлом, снял фонаря и галантно подал Майе руку.

– Нас ждут? – Она смотрела на темные окна с любопытством.

– Разве что уединение и покой, – он приоткрыл дверь и поклонился, пропуская даму вперед.

...Из пропасти его выдернула холодная вода, залившая рот. Ефим инстинктивно дернулся и понял, что тело пеленали скрученные простыни. Рядом гудел раскаленный дымоход, и он лежал чуть ли не вплотную к пламени. Ефим отвернулся и разглядел три высящиеся над ним фигуры.

Игнат присел перед пленником на корточки и хрустнул косточками пальцев. Покушался на Темуджина, пропустил битву за столицу... Но этого он не пропустит.

— Посмотрите, кто пришел к нам! Ефим Красное Солнышко собственной гнилой персоной!

— Скорбь, — Савка сидел спиной к пленнику и играл с мотанкой, отбрасывая ею затейливые тени.

Кривденко съежился от боли в забитом затылке и обвел собрание внимательным взглядом.

– Через час здесь будут мои люди, – сказал твердо.

- Не свисти, - Эней протянул лезвие ножа к огню. — Твои люди будут сидеть на том берегу и оберегать нашу встречу, развлекаясь сплетнями о нижнем белье твоей.

— Мы очень долго ждали этого рандеву, — пробасил Ярема, поглаживая бороду. — Не стоит начинать с нелепой лжи.

- Угадаешь, кто мы? – добавил Северин.

– Характерники, которые пришли за местью, – ответил Ефим. – Где Майя?

– Лежит и видит сны.

Чернововк махнул рукой на угол гостиной, где они скрутили девочку без сознания. Горячая смаглянка крымской крови, недаром Кривденко так на нее слюнявит.

— Не трогайте ее, — Ефим попытался проглотить, но закашлялся: близкий дымоход выпивал его влагу. – Я приму судьбу, которую вы приготовили для меня, но Майю не занимайте.

– Не занимать? Что ты хлопнул, падаль?

Игнат копнул Ефима по ребрам и ткнул обнаженную руку раскаленным лезвием. Кривденко вскрикнул, Бойко хотел подвергнуть еще, но Малыш остановил его.

— Позволь, братец. Сначала – разговор.

Игнат сплюнул в трубу, но отступил.

— Ярема Яровой по кличке Циклоп, — преодолевая боль, Ефим съежился. — Теперь понятно, как вы нашли этот тайник, и почему твою мармызу перестали рисовать на плакатах самых разыскиваемых преступников. Неужели ты думаешь, что моей смертью можно купить возрождение Ордена? Брат замотал тебе голову.

Считает себя самым умным, даже когда лежит связанным у ног трех мужчин с ножами наголо, подумал Игнат.

— Какое тебе дело до моей головы, Ефим? — усмехнулся Ярема. – Переживай за собственную. Жить тебе осталось недолго, и все, что ты готов выбрать...

— Знаю эту речь, Циклоп, можешь не декламировать, — Ефим кашлянул. – Расскажу, что пожелаете. Только Майю не трогайте.

– Ее судьба зависит от твоих ответов, – сказал Северин. Молодец, подумал Игнат, сразу нажал, куда нужно.

— Покажите мне, что она все еще жива.

- А прутня тебе не показать? - вскипел Бойко.

– Ты не ставишь условия, Ефим, – ответил Ярема. — Даю слово, что Майя жива, больше она лежит в этой комнате. Без сознания.

Кривденко несколько секунд молчал, жевал губы, раздумывая, а потом закрыл глаза. Морщинки на его лбу исчезли.

- Спрашивайте.

Первым спросил Чернововк:

— Кто, кроме тебя и Симеона, стоял за уничтожением Ордена?

— Человек, называющий себя Рахманом.

Шляхтич кивнул.

- Тот, что с обезображенным лицом?

– Значит, вы встречались. Да, у него разбита глазница, но глаз каким-то образом сохранился. Противное зрелище.

– Как ты нашел его? - продолжал Северин.

- Это он нашел меня, - Кривденко снова закашлялся. — предложил идею, как избавиться от Серого Ордена. Я решил, что он агент Орды или другого государства, заинтересованного в обескровленном гетманате, поэтому потратил немало времени на расследование. Выяснилось, что Рахман – самостоятельный игрок, чернокнижник, помешанный на уничтожении сероманцев. Ненадежный партнер, но именно такого не хватало, чтобы мы с Симеоном перешли от болтовни к делу. Рахман был призрачным союзником, приходившим и исчезавшим по желанию...

– А мой брат? - перебил Яровой.

– Инструмент. Иаков хотел выиграть выборы, я помог. Затем он сожалел о своем решении. За время его гетманства у нас возникло немало разногласий, но история с Орденом, наверное, стала самой большой в этой копне. Нынче Иаков возрос на силе и стремится от меня избавиться. Удивительно удачно его планы соединились с вашей местью!

– Где искать этого Рахмана?

– Поищите в родном городе, – оскалился Ефим. — Я перестал следить за Рахманом с начала войны, но уверен, что он до сих пор бродит по Буде. У него собственные счета с Серым Орденом.

Характерники удивленно переглянулись: после массакры Буда превратилась в мертвый город, куда не заходили даже собаки.

– Шварц?

— А черти его дерут! Бешеный пес тот Шварц! Сорвался с цепи. С группой безумных фанатиков может шлядать где угодно. Ему безразлично до войны, безразлично ко всему на свете, единственное желание Отто — истребить вас. Вот почему не стоит сталкиваться с фанатиками.

Они решили оставить Шварца напоследок – его заслуги тоже требовали мести.

– Мне нравятся твои ответы, Ефим, – сказал Игнат. Ты все ближе к легкой смерти, а Майя – к безутешному плачу над твоим трупом.

Кривденко присмотрелся к нему, а потом заявил:

– Я узнал тебя. Ты работал на Шевалье, наставлял Чарнецкому рога.

Даже связанный он мог досадить!

– Неужели? – Бойко подкинул нож.

— У меня хорошая память на лицо, — продолжал Ефим. – Я много раз видел тебя на дагеротипах. Ты хоть и зарос, как чучело, но ошибки быть не может: ты играл жену Чарнецкого.

За свою дерзость он получил ожог на щеке и чуть не прокусил язык от боли.

– Я сейчас буду играть твою подружку прямо у тебя на глазах, – процедил Игнат, поворачивая лезвие к огню.

— Ты давал слово, — прошипел Ефим Яреме.

— Не провоцируй Энея, — пожал плечами шляхтич. — От тебя требуется ответ на поставленные вопросы, а не наши жизнеописания.

Кривденко скривился.

— Сукины дети... Я знал, что кто-нибудь из вас рано или поздно доберется до меня. Но не рассчитывал, что это произойдет до конца войны.

– Зачем ты это заварил? – вмешался Северин. — Мы забирали слишком много государственных средств? Какой характерник обидел тебя в детстве? Какова была твоя причина уничтожать Орден?

– Проклятый Орден и вы сами – закостеневшие атавизмы, – выплюнул Ефим с ненавистью. - Ваше время прошло! Но вы упорно отказывались это признавать. Эпоха сироманцев должна была умереть вместе с Хмельницкими, с тех пор как государство крепко встало на ноги и больше не нуждалось в диких оборотнях для защиты. Но ваш Орден, которому посчастливилось выжить за ширмой писульки Тимиша, Орден, не подчинявшийся никому, кроме гетмана, Орден, набитый дженджуристыми чванками, светившими по всему всюду клямрами, ваш жалкий Орден пришел в упадок! Превратился в клубок угрызений. Ваши обязанности выполняла Тайная Стража...

Игнат не понимал, зачем это выслушивать.

— Вспомните Волчью войну, — крикнул Ефим. — Одного Рокоша было достаточно для раскола Ордена! Думаете ли вы, что никто не увидел вашего раздора? Как можно доверить безопасность государства тем, кто готов забыть о нем и нырнуть в свои распри?

— Несмотря на Волчью войну, Орден продолжал стоять на страже, — ответил Северин.

— Этому вас учили есаулы? Ложь. Весь Орден построен на лжи!

- Отрежем ему яйца и запихнем в глотку, чтобы задохнулся, - предложил Бойко.

— Пусть тихает. Видишь, как накило? Считай это его последним словом, братец.

– Я – не единственный ваш ненавистник, – продолжал Ефим упорно. — Считаете ли вы, что на Островной войне под Осло столько сероманцев полегло из-за досадного стечения обстоятельств?

Они замерли.

– Ха! — Перед лицом смерти Кривденко торжествовал. — Заносчивые вурдалаки, раздувающиеся от чувства благородного самопожертвования, не видят дальше собственных носов! И дураку понятно, что самые высокие чины штаба воспользовались возможностью проредить серые ряды. По какой причине вас бросили бы прямо в мясорубку?

Он хрипло рассмеялся.

— Да, легче во всем винить меня. Найти козла отпущения, а не признать, что множество людей ненавидят вас. Небольшая кампания против Ордена никогда не имела бы такого безумного успеха, если бы вас любили!

Игнат разрывался между желанием заткнуть его прорубь и слушать дальше.

– Вы не замечали. Не хотели замечать, что, несмотря на кобзарские думы и героические легенды, люди вас ненавидят, — Ефим обвел каждого взглядом, где не было ни капли страха. – Перед лицом смерти я горжусь, что приложил руку к уничтожению Серого Ордена. Это было грязным, зато необходимым делом, и мне не в чем каяться.

- Дурак! - крикнул Ярема. – Ты лишил государство могучей силы, которая могла остановить нашествие Орды!

- Кровавый урок новой эпохи, - ответил Кривденко. — Зато мы будем жить без оборотней, которые под масками защитников могут раздирать своих граждан. Вы, оставшиеся, — мелкие обломки истории. Вы обречены на исчезновение!

Он замолчал, разгоряченный от близкого огня и собственной речи. Его глаза воинственно блестели, губами ползла презрительная улыбка. Эней расхохотался.

– Дерьма ты кусок, – отозвался он. — Ненависть, которую мы не замечали? Но нас каждый день питали в ненависти. Испепеляли взглядами чересы, плевали в спины. Мы засыпали в ненависти и просыпались в ней, потому что наше проклятие не в лунном ярме или серебряных ожогах. Проклятие — в малодушных людях, ненавидящих нас выбором, на который не решились сами. Потому и ненавидят других, безумных, неправильных, преградивших черту, на которую они застели даже смотреть! Мы ведь должны были подумать, и, подобно им, отказаться. Не подписывать кровавое соглашение, отделаться от волчьей тропы, жить спокойно... Но мы воткнули ножи в собственные сердца! Твоя болтовня — не что иное, как попытка оправдать задристое нижнее белье и превратить его в геройский флаг.

Он не знал, откуда взялись эти красочные слова, и, растерявшись, умолк.

– Хорошо сказано, брат, – Северин подкинул в руке нож. — унаследовал красноречие брата Варгана вместе с его варганом.

— Ненависть ослепила тебя, Ефим, — покачал головой Яровой. — На этом разговор завершается.

— Ефим Кривденко! Ты уничтожил сотни и изуродовал тысячи жизней, — подхватил Чернововк. — За это мы, последние рыцари Серого Ордена, приговариваем тебя к смертной казни.

Савка, весь допрос молчавший, закрыл уши ладонями, спрятал голову между коленями и закачался из стороны в сторону, что-то бубня.

- А право на последнее желание? – вскричал Ефим.

Он осознал, что жить ему осталось несколько минут.

– Как шляхтич, я не могу отказать в этом праве, – вздохнул Ярема. — Что ты хочешь, Ефим?

— Хочу встретить смерть на ногах, как подобает мужчине.

Игнат фыркнул. Он считал, что Кривденко должен сдохнуть, как заколотый хряк, и Яровой схватил пленника на ноги. Тот пошатнулся, шляхтич его подхватил и поставил у трубы.

Ефим стрельнул глазами в темный угол, где лежала Майя, зажмурился и торопливо прошептал молитву. Открыл глаза — зрачки огромные, в уголках дрожат томированные слезы — и прошептал:

– Я готов.

Ярема кивнул.

– За Орден.

Нож характерника вошел между ребер, и Ефим оцепенел от боли. Но устоял. Шляхтич отошел, и следом, не колеблясь, ударил Игнат.

– За Орден!

Он загнал нож в живот по самую рукоятку, вкладывая в удар ненависть и уныние, скитания и беспомощность. Ефим охнул, а Бойко медленно провернул лезвие, чтобы рана разразилась нестерпимой болью, болью окончательной разлуки с семьей, болью сожженного дома, болью окровавленных улиц Буды. Ефим пошатнулся, его ноги вот-вот должны были подкоситься. Стоны агонии, вонь распаханных кишок и теплая кровь на рукоятке радовали Гната. Он упивался этими секундами, потом наклонился к наклоненной голове Кривденко и прошептал:

– Перед тем, как твоя Майя сдохнет, я хорошенько с ней развлечусь.

Тот скинул искривленное болью лицо, в глазах вспыхнул ужас. Игнат не успел насладиться, потому что его оттеснил Северин.

– За Орден.

Милосердный удар в шею завершил страдание руководителя Тайной стражи, рухнувшего перед дымоходом.

- Он не заслужил смерти настоячки, - буркнул Эней, недовольный таким быстрым финалом, и кивнул на темное пятно на штанах Ефима: - Еще и обещался.

– Как и каждый перед казнью.

Под телом растекалась лужа крови. Мертвого лишили рубашки — тонкий батист вошел в края ран — и Ярема принялся за работу.

Тремя искусными движениями — S,

С невозмутимым лицом - точка,

И еще четыре пореза – О.

Игнат докинул дровят, снова раскалил лезвие ножа и добавил восклицательный знак.

— Убийство, о котором не напишет ни одна газета гетманата, — тихо сказал шляхтич. — По крайней мере, в ближайшее время.

– Девку тоже стоит закатрупить, – Игнат взглянул на угол гостиной, где лежала пленная. – Она нам не простит.

– Не стоит ее трогать, – оборвал Северин. — Мы пришли за Кривденко. Она не видела наших лиц.

– Но могла подслушать разговор.

— Тогда пусть поблагодарит за милосердие.

Пленница молчала. В животе Игната заворчало.

— Проклятый сыр...

Савка украдкой взглянул на мертвого и опрометью отвернулся, но другие этого не заметили. Стояли над телом, размышляя каждый о своем.

- Начало положено, - сказал Чернововк. — Несмотря на все, мы смогли убить главу Тайной Стражи.

— Прямо под носом у его охраны, — судя по огням на берегу, откуда доносились веселые крики, свита Кривденко гульбенила.

- Хорошее начало. Пусть так и будет дальше, — согласился Яровой.

Игнат подхватил с пола Ефимов револьвер.

- Такая игрушка пригодится, - он взвесил оружие в руке и довольно кивнул. – Кто следующий, Рахман?

– Симеон.

Бойко пожал плечами. Неважно, кого убивать.

— Святейший Патриарх Киевский и всея Руси-Украины, — Ярема задумчиво потер бороду. – Надо будет исповедоваться.

Они тихо хохотнули. Только Савка сидел и расшатывался, закрыв лицо облезлой мотанкой, а по его щекам катились слезы.

***

Оля не отступала ни на шаг, преследовала повсюду хвостиком, а Катя только радовалась – даже разрешила спать рядом, хотя к тому приучала дочь укладываться отдельно.

О, каким счастьем лучилась их встреча!

Максим скрывался на крыльце от безжалостного солнца, когда заметил всадницу и позвал Олю. Тишину одинокого хутора смело радостным детским визгом. Поднимая пыль, маленькие ножки понеслись вперед. Катя спрыгнула с Шарканя, подхватила дочь и прижала к себе, впитывая родной запах. Живая! Здорово! Ни за кого другого — даже за себя — она так не переживала.

Мягкие ручонки окутали шею, носик клюнул в щеку, на ухо прошептали:

– Ма-ма!

Бремя, моявшее сердце от мгновения разлуки, растаяло. Измученная материнскими маревами о сотнях возможных бед, Катя заплакала. Максим, улыбаясь, наблюдал за их воссоединением, тактично исчез в доме.

- Дочка, - Катя пыталась выбрать вопрос из того водоворота, который кружился в ее голове. — Весело тебе путешествовало с Максимом?

– Ма-ма!

Катя быстрым взмахом взмахнули слезы. Выучила лицо дочки, провела ладонью по щечке, улыбнулась и снова прижала Олю к себе.

— В имении тебя не обижали?

– Нет!

Глаза блестят от искренней радости. Катя была готова умереть за них.

- У тебя ничего не болит?

– Нет!

Для уверенности Оля покрутила головкой. Личко свежее, умыто. Даже волосики аккуратно зачесаны, украшены цветком мака.

– Как я по тебе соскучилась!

Катя, забыв об остальных вопросах, засыпала маленькие щечки поцелуями.

Через недели одиноких странствий Максим тоже претерпел изменения: выпрямился, расправил плечи, словно нашел в себе уверенность. Получив волну благодарностей от Катри, улыбнулся, сбросил шляпу и отчитывался - прибыли вчера утром, не капризничали, доехали легко, никаких неприятностей не случилось.

— Разве только...

– Что?

— Пани Яровая не хотела отпускать ее, — альбинос на мгновение задумался, подбирая правильные слова: — Она относится к Оле, как к собственной внучке.

— Пусть пани Яровая лучше бодрствует родственников, — отрубила Катя и решила, что с чертовскими гостинами надо завязывать.

Она убедилась в этом решении, когда перед началом ужина Оля перекрестилась, а потом сделала книксен.

— Это пани Яровая тебя научила? – поинтересовались Катя ледяным голосом.

Дочь лукаво усмехнулась.

– Забудь немедленно! Мы не из института благородных девиц.

За день, получив несколько уроков слежки от сестры Искры, Максим отправился под Винницу изучать течение жизни патриарха Симеона.

– Спасибо, что позаботился об Оле. Это был выстрел наугад, и я много раз раскаялась в этом решении, но на тебя можно положиться, брат, – сказала Катя на прощание. - Передавай всем привет. Пусть Мамай помогает!

Оля махала альбиносу ручкой.

- У вас замечательная дочь, - Вдовиченко помахал девочке взаймы. — Может, и мне когда-нибудь удастся воспитывать такую.

Свежие воспоминания о бое за Киев и потере Варгана подвинулись тенями на задворки памяти. Они с дочерью не были вместе едва месяц, а Катя замечала у малышей множество изменений. Как быстро она росла!

А что чувствовал Северин, увидев Олю после годового перерыва? Характерницы захотелось прижать мужчину. Она так долго принимала разлуку и так привыкла к его присутствию... Где он теперь? Все ли с ним хорошо? Без характерных дубов они ослепли и оглохли, обреченные на догадки и неизвестность.

Под летним солнышком, в тишине хутора, утопавшего в мальвах, буйным цветом охвативших плетень, мать и дочь наверстывали недели разлуки: разговаривали, забавлялись, гуляли, стряпали, пели, ухаживали за Шарканем... Когда-то Катря не представляла себе другой жизни, кроме от задания до задания, а теперь наслаждалась нехитрым досугом с дочерью, и совесть не донимала ей.

Они даже побывали у дома Непийводы, чтобы Оля увидела, где живут ее триюродные брат и сестра. Поехали в воскресенье на рассвете — пусть розыскные грамоты отменены, но не стоит людям лишний раз видеть одинокую всадницу с ребенком... Встречи не обошли: Дарка, жена Трофима Непийводы, еще до первых петухов несла из колодца воду. Остановилась, съежилась: узнала. Катя молча кивнула, и Дарка ответила так же — на том и разъехались. До случайного свидания они виделись более года назад, в начале охоты, когда Северин двоюродный брат Трофим Непийвода помогал с обустройством тайника. Женщины обменялись едва десятком слов.

— Это была тетя Дарка, — рассказывала Катя по хутору. — Убыла очень. Как-нибудь познакомишься с ее детьми, они тебе приходятся родственниками...

Счастливые дни проплывали незаметно. Катя надеялась, что шайка встретится здесь, в тайнике Непийводы, и не придется переться к Чертковскому имению и воевать с госпожой Яровой за право воспитывать собственную дочь.

Оля сопела под боком, свернувшись уютным калачиком, но Катри не спалось. Рассеянно поглаживала пахнувшие солнцем волосы дочери — густые и тяжелые, как у нее самой — и рассуждала. Имела привычку возвращаться к этим размышлениям, когда чувствовала на то душевные силы.

Катя признала: она была не готова к тому, как сильно материнство изменит ее. Добавив к чересу золотую скобу, сестра Искра была себе обладательницей, надменной, сильной, независимой — и очень гордилась этим... А рождение ребенка все изменило. Как ни Катя готовилась, как ни радовалась появлению ребенка, часть его естества ненавидела эти изменения — от искаженного тела, которое так отличалось от привычного, совершенного и легкого, как стрела, до собственного самовосприятия, которое пошатнулось впервые от получения сироманского череса...

Она потеряла поводья своей жизни. Куда ведет ее тропа? Кто она сейчас? Бывшая характерница? Вечная беглянка? Плохая мать?

Все детство Катя созерцала скитания матери и загадала себе, что никогда так не будет жить. Маму звали Любовь, и судьба ее была горька: посчастливилось жениться на любимом, родить от него двойню... а потом плакать на трех могилах, спрашивая у немого неба, почему напасть оставила ее среди живых. Катя слышала предания, что мать была красавицей, но видела только осунувшуюся женщину с грустными глазами и воспаленными суставами — обломками болезни, отнявшей у нее мужа и первенцев.

Саму Катрю деревенские дети звали байстрючкой, сторонились ее и дразнили. В воскресенье в церковной толчее вокруг нее с мамой растекался пустой круг отчуждения. Пьянюги приходили среди ночи под дом, стучали в дверь и кричали в окно:

— Любо-Любовь, дашь нам любви?

Мама молилась перед уголком и дочь учила тому же. Катри такая наука не нравилась: ей считалось возмутительным повиноваться и прощать язвительные образы, даже если это завещал сам Господь Бог, чей сын погиб за все человеческие грехи.

– Ты снова подралась, – вздыхала мама.

- Я защищалась, - сказала Катя.

Кулаки, зубы и ногти защищали от издевательств действеннее молитв.

Раз в полгода приезжал ее отец, характерист Нестор Бойко. Мать прихорашивалась, готовила праздничный ужин, а он бросал на столы тяжелую звенящую калиту серебра. Мать прятала деньги, отец ставил бутылку, и они пили вместе, забыв о дочери. Когда ужин подходил к концу, родители улеглись на печь, и этого Катя не любила больше всего: как ни пыталась заснуть, ей мешали звуки. Накрывшись одеялом с головой, против желания слушала, как сопит Нестор, как стонет Любовь, как сопение превращается в хрюканье, а стоны — в крики. Ей казалось, что отец наносит маме большую обиду.

После двух-трех суток Нестор уезжал прочь, чтобы вернуться через полгода. Раньше он приезжал чаще, но когда Катри стукнуло пять, визитов стало меньше. После посещения отца ущерб люду на несколько дней останавливался, но призрак характерника исчезал — и жизнь возвращалась к горьким будням.

Вот если бы стать оборотнем... Никто в селе больше не решился бы ее обижать!

— Мама, есть ли женщины-характерницы?

Любовь смазки изболены суставами целебной мазью.

- Вряд ли, доченька.

– А почему?

— Не женская это судьба.

Катя была иного мнения. Когда Нестор приехал в следующий раз, она решительно преградила ему дорогу.

– Чего тебе? - удивился сероманец.

Дочерью он интересовался мало, считая регулярный охапку таляров достаточным вкладом в ее воспитание.

- Возьми меня в джуры!

– Еще чего захотела, – Нестор бесцеремонно подвинул ее.

- Иди хвосты коровам крути.

Катя выждала, пока родители поужинают, лягут, стонут, а потом на цыпочках прокралась к ним. Оба спали, выдыхая водочные пары. На мохнатой груди Нестора чернел странный круг. Катя исподтишка оглядела его разбросанные вещи, нашла на чересе ножа, поднесла лезвие к горло отца.

- Сдурела? — тот проснулся, сразу протрезвев.

– Возьми меня в джуры, – повторила Катя упрямо.

Нестор осмотрел ее, словно впервые увидел, и расхохотался. Мать проснулась, при неуверенном огне светильника разглядела дочь с ножом в руке и вскрикнула.

– Что произошло? — переспросила с испугом.

— Забираю малышку к себе, — вдруг Нестор выкрутил руку дочери так, что нож выпал, а Катя зашипела от боли. — Норов у меня удалась!

Хочешь чего-нибудь достичь? Так бери сама, а не повинуйся судьбе.

Затем отец подарил ей этот нож в ночь серебряной скобы. Она сжимала рукоятку зубами, когда он иглой выводил над ее персами чернильный знак коловорота.

Нестор имел тяжелый характер: в хорошем настроении не найти учителя лучшего, в плохом — без лишних слов вешал подзатыльники; любил читать Котляревского и хорошо выпить. Катрины чувства к отцу поднимались к обожествлению и срывались к ненависти, словно на вечных качелях. Особенно запомнилась ярость от знакомства с каким-то босяком, оказавшимся ее единокровным братом.

– Это Игнат, – сказал Нестор. – А это Катя, твоя старшая сестра. Возьму тебя в джуры после нее.

– Девка? В джурах? — презрительно спросил босяк, взглянул на ее чересы с бронзовой скобой и сверкнул плевком сквозь дыромаху от зуба.

Через несколько секунд он катался в пыли с взбешенным носом, а Нестор весело хохотал.

— Научись драться, а потом пельку открывай, — процитировала Катя отца, и добавила от себя: — Сопляк.

Так и познакомились.

Со временем отношения сестры и брата кое-как наладились (способствовало этому совместное изгнание в овин, где оба должны ночевать во время гостева Нестора), но Катя так и не смогла простить отцу, что к матери Игната они приезжали раз в два месяца, а в Любовь — раз в пол года. Поэтому стремилась во всем опередить брата и доказать отцу, что она лучше, и мама ее — тоже лучше.

Катя достойно прошла экзамены есаул, получила золотую скобу и прозвище Искра, но ежедневно должна была доказывать свое право носить чересы с характерными клямрами. Мужчины шли волчьей тропой — женщине приходилось прокладывать ее, клыками выгрызать себе место равной среди равных. Катя быстро научилась делать это с умышленным беспределом и жестокостью, так как иначе к ней не относились серьезно. Одному поклоннику, пьяному часовому, который публично полез к ней в промежность, пришлось отрезать палец. Это была сложная жизнь, но Катя не жаловалась: все равно лучше нищеты, откуда она вырвалась.

Ее заметили, и после обязательной службы среди часовых сестру Искру забрали в шалаш разведки. О своих трудностях Катя сверялась только в материнской могиле — старая болезнь поглотила хрупкую Любовь. Может, исчезновение единственной дочери подкосило ее шаткое здоровье, может, душа не выдержала ядовитого яда общественных издевательств... Катя надеялась, что мама нашла в раю свою предыдущую семью.

Оля столкнулась, скривилась, заквилила - приснилось плохое. Катя ласково погладила нахмуренный лоб, отозвалась колыбельной, певшей мать, которую потом она пела Оле, когда та еще росла в ее лоне:

Ой ходит сон у окон,

А дремота – у забора.

Спрашивает сон дремы:

А где ночевать будем?

Под кроткими движениями обиженные морщины на лбу исчезли, губы едва улыбнулись, и девочка повернулась к спокойному сновидению. На хрупком личике странно смешались черты Катри и Северина. Станет красавицей, ворковала госпожа Яровая при каждой встрече с Олей, и это прорицание было чуть ли не единственным пунктом, где их с характерницей взгляды совпадали.

Когда она повзрослела, думала Катя. Можно сажать в седло, а не укладывать в платок-люльку на грудь, как было когда-то... Неужели эту самую девочку она носила в собственном животе еще два года назад?

Она стала ее силой и слабостью.

Задержки случались не впервые — сероманская жизнь сказывалась. Но недели проходили, но крови все не было. Вместо этого пришли сонливость, усталость и раздражительность, а вонь табачного дыма стала до рвоты невыносимой. Считала: все совпадает. В ночь, когда решили разойтись с Северином до конца, он оставил в ней жизнь.

— Вот пес шелудивый! — Катя в сердцах разрубила деревце, которому не удалось случиться на пути ее сабель.

Провела руками по животу. Ничего не слышно... Ужаснулась от осознания, что разделенное со Зверем тело теперь имеет третьего. Как быть дальше? Одинокая покрытка, с проклятием на душе и ребенком на руках? Но что не хотела повторить судьбу матери?

Но ужас быстро заслонил удивление: как в ней, принесшей столько смерти, зародилась жизнь? Разве это не чудо? Катя была уверена, что ее еловое лоно, потрепанное бесчисленными опрокидываниями на волчицу, не способно взлюбить ребенка.

Удивление сменилось печалью: сразу вспомнились все увиденные беременные с огромными пузяками, дышащими кривенькими утками на распухших ногах... Ни одна из женщин не походила на счастливую. Шаги давались им через силу. И такое будущее ждет ее?

Прыжки настроения раздражали, изменения самочувствия беспокоили – беременность не нравилась Катри. Из немногочисленных знакомых характерниц, которых трудно назвать подругами, детей никто не заводил. Чем она хуже? Тем более когда с отцом ребенка разбежались. Зачем все это ей?

Взбешенная собственной беспомощностью, Катя приезжала к ведьме трижды. Простояла у калитки, сунулась во двор, постучала в дверь... Никто не ответил. Катя подождала и со странным облегчением на душе уехала.

Вернулась через несколько дней. Спешила, снова стала у калитки. Однако дальше не торопилась: смотрела.

– Вы зайдите, – посоветовала прохожая. – Дома она.

Катя мурлыкнула, но с места не сдвинулась. Стояла, пока не решила, что хозяйка снова отсутствует, после чего уехала.

Третий раз сказала: во что бы то ни стало должно довести дело до конца, иначе вырежет себе коловрат из груди. Ведьма — согнутая в пояснице бабка, завернутая в огромный пестрый платок — ждала его у плетня.

- Здесь я, внучка! Заходи, нельзя уже заглядываться.

Катя поздоровалась, но продолжала стоять у Шарканя. Ноги отказывались идти за калитку, словно там расплескалось серное болото. Что за безобразие? Рыцарь куреня разведки, ветеранка Островной войны, которая на своем веку видела смерти столько, что хватит на седину нескольких мужчин, не может сдвинуться с места!

– Не бойся. Не буду забирать у тебя ребенка, — перебила мысль ведьма. – Ты сама этого не хочешь.

Смотрела ей прямо в глаза, улыбалась ласково, без глумления.

- Видела я многих женщин на своем возрасте. Такую, что действительно уволиться хочет, по лицу узнаю, — калитка услужливо открылась. — Иди в дом, дитя кровавой сделки. Дам тебе снадобье полезное, каплями будешь пить, чтобы утром легче дышалось. Хочешь знать, кто родится?

– Нет, – преодолела немотку Катя.

Коловрат резать не пришлось: дело было доведено до конца. Хотя и не задумавшегося изначально.

С тех пор Катя несла свою ношу без душевных угрызений. Впереди ждала неизвестность, за спиной ползали призраки несчастливой материнской жизни, но характерница решила — такова ее тропа. Она хочет этого ребенка; она приведет ее; она воспитает так, как не удалось матери; она сделает этот мир лучше одного доброго человека.

В волчицу не опрокидывалась: бог знает, как скажется на ребенке.

То ли собственное принятие, то ведь ведьмская настойка помогла, но слабость почти не донимала ее. Впоследствии послышалось порхание в животе — будто бабочки касались крылышками. С течением времени нежные малочувствительные прикосновения превратились в болезненные толчки, часто приходившие прямо в мочевой пузырь, поэтому часто приходилось бегать за маленьким.

После решения, которое к ночи серебряной скобы стало важнейшим выбором в ее жизни, Катя известила Северина. Ничего не ожидала, просто сочла это правильным. Не искала сочувствия или помощи, с отвращением вздрагивала от мысли, что он будет пытаться откупиться деньгами — калита серебра тяжело звонит по покрытой праздничной скатерти столешницы — вообще не знала, чего ожидать от Щезника после многочисленных разводов, равно как не позволяла себе думать о собственных чувствах к нему... Поэтому. Обрадовалась искренне. Больше, чем ей бы хотелось.

Оля пришла на свет вместе с борзыми Святого Юрия, и первые месяцы ее жизни запомнились постоянным бегством от кровавой охоты. В тех вечных бегах Катя должна была учиться сама. Не было подруги, матери или сестры, которая помогла бы с младенцем делом или советом. Северин был под рукой, Ярема тоже, но потом Северин исчез... И все полетело кувырком.

Столько бед наглоталась, столько ужаса! В памяти застряло, как пришлось кормить Олю прямо на холоде, верхом посреди дороги, потому что она кричала так, что цвет ее личика походил на чистую свеклу. Сосок промерз, укрылся болезненными трещинами, но Катя не обращала внимания, пока после малосознательного ночного кормления не проснулась, подброшенная материнской тревогой. Губы младенца были вымазаны красным, а через минуту Оля закашлялась и выблевала молоко вперемешку с кровью. Это зрелище — ее беспомощный младенец, по уши чумазый кровью — было самым страшным из всего, что характернице пришлось увидеть, и с тех пор он преследовал Катрю в ночных кошмарах.

Она осторожно провела ладонью по дочерному лбу. Маленькая тоже натерпелась... Два года нет, а столько пережила.

– Дальше будет лучше. Обещаю, - прошептала Катя.

Северин вернулся, а ее собственное тело приобрело упругость и силу — битва за Киев стала доказательством и напоминанием, что, несмотря на груз пережитого, она до сих пор готова постоять за себя. Катя летела на врагов безудержной фурией, вытаскивала лезвия сабель ордынскими телами, чужой кровью освобождаясь от накопившихся болей, страданий и страха... Все причиненные смерти она посвятила памяти Варгана.

Характерница. Сестра Искра. «Дикая» Катя. Дочь Нестора Драка. Между ее грудью чернеет коловрат, а руки несут смерть!

Или мягкое прикосновение.

И вдруг ей сверкнуло: не было никаких противоречий! Она — мать и воительница одновременно. Две сущности в одном теле, как человек и зверь. Сильнее, чем когда-либо прежде! Ибо теперь есть, кого защищать. Разве не очевидно?

Простое сознание принесло ей утешение. Знать, кто ты, видеть, куда направляешься, понимать, зачем это – основа крепкого духа.

Разрубленный Гордиев узел мыслей уступил место усталости. Катя улыбнулась и тихо напевала:

Где хатенькая тепленькая,

Где ребенок маленький,

Там мы будем ночевать,

Ребеночка колыхать.

Несколько секунд она пыталась понять, что вырвало ее из сна, от чего так безумно стучит сердце, отчего лоб покрылся холодным потом...

А потом услышала.

- Доченька, - затолкала. - Доченька!

Девочка неохотно открыла глаза, клепнула спросонья, пытаясь понять, почему ее разбудили.

– Просыпайся!

Сон с Оли словно ветром сдуло: она разглядела лицо матери, подхватила и разделила ее тревогу. Не заплакала. Сжала в ручонках любимую игрушку — устроенную Савкой мотанку.

– Надо спрятаться. Хорошо?

На четвереньках проползли в тайник. Катя откинула краешек ковра, дернула за кольцо льда. Из погреба повеяло затхлой прохладой.

– Не бойся, – ее голос задрожал, и она проглотила комок в горле. – Ты уже здесь была. Помнишь? Можно спать на соломеннике.

Какой сон! Ее глазки круглые от страха. Которые болели от этого взгляда.

— Я скоро вернусь, доченька.

Так хочется успокоить ее! Но времени нет. От этого зависит их жизнь.

– Не бойся, моя хорошая.

Катя подхватила Олю, наклонилась, поставила на холодный пол.

– Ма-ма!

Улыбка на прощание.

- Люблю тебя, доченька. Не бойся.

Кольцо вырвало и отбросило, прикрыло крышку ковром, бросилось к оружию, которое всегда держало готовой к бою.

Они пришли перед рассветными сумерками, как тогда, в Буде. Окружили дом и медленно сжимали круг. Хотели заскочить врасплох, но их слишком много, и они не умеют передвигаться тихо.

Времени наряжаться нет, да и чертовски. Катя вскочила, прицелилась, разрядила оба пистоля в окно. Раздались крики, и она сразу пригнулась. Гром выстрелов брызнул беспорядочными пулями по стене над головой. В конюшне заржал Шаркань. Катя сжала зубы, уперлась ногами и подвинула кровать к двери, кое-как блокируя вход.

Успела насчитать не менее десятка. Пока руки перезаряжали пистоли, голова пыталась подсчитать, скольких она успеет подстрелить, прежде чем борзые перейдут к штурму.

Следующие шары полетели в противоположное окошко, и ответ не заставил себя ждать. Но одаренная волчьим зрением Катя попала, а ослепленные темнотой борзые лишь наделали дыр в оштукатуренной глине.

Насчитала более двух десятков. Шаркань умолк. В воздухе висела сплошная пороховая вонь, которая перебивала все остальные запахи. Чтобы с Олей все было хорошо, подумала Катя.

Она заряжала пистолет в третий раз, когда услышала новые звуки. Наступление остановилось? Характерница бросила беглый взгляд на двор. Зажигают факелы! Они хотели сжечь ее, а не тратить усилия на штурм!

Надо защитить Олю. Не дать поджечь дом, любой ценой!

Без колебаний Катя бросила пистоли, схватила сабли и прямо в ночной рубашке прыгнула в окно.

– Не занимай!

Ее встретил новый залп.

Может, это просто ночной ужас, и она проснется у дочери в постели, а вокруг будут сверкать сверчки...

Характерница упала на землю, перекатилась, подскочила к борзам, готовившим факелы. Удар, удар – один упал с отрубленной рукой, другой с пробитой грудиной, а Катя уже мчалась к следующим огням.

Почему, почему именно сейчас, когда вернулась надежда и рассвело будущее?

Без защиты стен, в белой ночной рубашке, на расстоянии нескольких шагов она превратилась в легкую цель.

Тело пропекает болью. Серебряные шары ни с чем не спутать: будто раскаленные штыки разрывают плоть и растекаются трутизной. Катя боли не замечает, думает только о дочери. Крутится, рубит, кричит так, что у них жижи трясутся: ее страх исчез в водовороте битвы. Не той, что была в Киеве, не той, что была в Буде, не той, что была под Осло... Теперь она наедине против десятков борзых, вооруженных серебром. В таком противостоянии ему не победить.

На пыльном черном флаге развевается очертание святого Юрия, пронизывающего копьем отвратительного волка.

Где-то глубоко в сгустке ее ярости трепещет надежда, что в самый трудный момент, как в легендах, вернется Северин и ватага, наскочат со спин, смешают ряды, уничтожат этих зловонных псов, которые не умеют сражаться, а побеждают только благодаря численному превосходству. Взгляните на них! Лица борзых перекошены от страха, некоторые забыли перезарядить ружье и держат его перед собой, как копье, ряды разбились и смешались... Нищие ничтожества! Не люди, а слизь! Ни у кого не было бы шансов в поединке против сестры Искры.

Но шайки нет. Помощь не придет.

Катя дерется одна, и это ее битва. В такт ударам сердца в ушах стучит кровь. Удар, удар, спасти Олю, удар, удар, раны отзываются битым стеклом, удар, удар, сабли собирают кровавую дань...

Шаркань замер на земле у конюшни, рядом лежит найдибеда с проломленным черепом.

Факелы догорают в траве, никто их не поднимает. Ноги вдруг теряют землю, сабли наливаются неподъемным весом, вырываются из потных ладоней... Нет! Еще не время! Оля! Катя рычит волчицей, выскакивает из залитой кровью ночной рубашки, уносится серым духом сквозь врагов.

Все они чьи-то сыновья. Кто ваши матери? Я плюю им в лицо.

Борзки пришли пешими, без лошадей ее не догнать. Катя потянет всех за собой, отведет подальше от дома, соберет в стадо, как погонщик, будет крутиться вокруг, нападать отовсюду, грызть поодиночке, свирепствовать, морочить... Ее битва далека от завершения.

Она – воительница, она – мать.

Кровь путается в меху, слепляется влажными пятнами. Раны от серебра не лечат даже обращение. Но это царапины! Трех убила она, одного Шаркань, четверо сильно ранены и выброшены из боя. Надо собраться с силой — и еще десять лягут жрать землю!

Замысел работает. Мужчина в широкополой шляпе приказывает преследовать ее. Катя выжидает, чтобы все двинулись за ней; борзые послушно рассыпаются цепью, перезаряжают ружья, идут следом. Только один остается и идет... Нет, не в дом. От сердца отлегло: пошел помогать раненым. Надо вернуться и убить его со всеми калеками, когда остальные будут блуждать за милю отсюда.

Оля! Дочка! Ты меня слышишь? Потерпи в том проклятом погребе, скоро я приду за тобой!

Катри кажется, что Оля слышит ее.

Она оставляет за собой пятна крови, чтобы преследователи не сбились со следа. Мужчина в шляпе, раздающей приказы — Отто Шварц, сумасшедший иностранец. Слышен неприятный акцент, похожий на лай. Вот бы достать его! Но Отто предусмотрительно прячется за цепью борзых, вокруг него торчат два мугира с одинаковыми рожами, у ног вертится пара лохматых волкодавов с заслюненными пастями, рычат, беспокоятся от желания убивать.

Раны пекут. Сколько шаров она схватила? Неважно. Сколько бы это ни была цена за головорезов, отведенных подальше от ее дочери.

Катя ведет борзых в подлесок, где удобно играть в прятки. В поле или на дороге у нее нет шансов. Безмозглые борзые послушно следуют за ней. Постоянно она дает себя увидеть, делает вид, что замедлилась, показательно хромает. Прячется, подпускает охотников ближе, еще ближе...

Один слишком выдвинулся вперед и Катя неожиданно атакует. Испуганная борзая пускает пулю в молоко, волчица несется прямо на него, а затем делает несколько зигзагов, разворачивается, убегает. Пораженный пулями охотник падает на колени, прикладывает ладони к пробитому брюху и погибает, не в состоянии поверить, что принял смерть от бестолковых товарищей. Катри хочется хохотать, а за ней раздаются крики и новые приказы. В голове легко и весело. Раны не болят. Она может водить их весь день!

Но нет, не стоит. Пока они здесь дергаются, надо оббежать стороной, вернуться в дом, добить раненых, забрать Олю и бежать куда глаза глядят! Лишь бы двое волкодавов не помешали...

Мужчина в широкополой шляпе не спеша снимает с плеча ружье. Крестится, и в ответ крайнебо загорается рассветом. Человек готовится к стрельбе; все остальные борзые замирают.

Катя не обращает внимания. Она слишком далеко, скрыта между травами и кустами, глаз не способен ее заметить.

Оля! Дочка! Ты меня слышишь? Я возвращаюсь за тобой!

Волчица бежит, мужчина в шляпе стреляет.

Далекий выстрел не касается ее — волчица несется, стремительная и недостижимая, далеко рычат беспомощные волкодавы, прыткие ноги уносят, отрываются от росистой травы и несут над облаками в солнечные объятия, она летит выше, касается звезд, а потом силы вдруг уходят. она останавливается, падает в большие теплые ладони — мамины ладони! — и не успевает расстроиться, услышав далекую песню, в которой узнает любимую колыбельную. Родная мелодия звучит, близится, окутывает спокойствием, успокаивает боль, Катя удобно мостится, а рядом с ней сладко спит спасенная из погреба Оля, ее лоб незаоблаченный, носик тихо посапывает, губки едва улыбаются, и Катя ложится у дочери в темноту.

Ой на кота и ворота,

На ребенка и дремота,

Котик будет мурлыкать,

Ребеночек будет спать.