Глава 2
Когда придет тьма, а путь впереди расколется пропастью – знай, что Бог испытывает веру твою. Если братья-паломники малодушно отвернутся и уйдут — знай, что рядом остались верные. Когда долгое путешествие сбьет ноги в кровь и заберет последние силы — знай, что ты в шаге от цели.
Рихард Шварц был мудрым человеком и умел не только цитировать Священное Писание, но и говорить как пророк. Отто знал, что вершин дедового красноречия ему не достичь, потому что с некоторыми талантами можно только родиться.
«Когда придет тьма...» Пальцы коснулись ружья, освящённого лично Папой Римским — подарок внуку Рихарду в шестнадцатый день рождения, шедевр оружейников Ферлаха, точный и надежный, украшенный виртуозными инкрустациями, изображавшими сцены из Книги. Штуцер стоил как небольшой домик в Зальцбурге. Отто долго выдумывал достойное имя для своего оружия, но никак не мог определиться, потому что каждый выбор менялся после очередного знакомства с симпатичной девушкой.
Несколько лет спустя его младший брат Гофрид тоже получил похожее ружье, однако владел им недолго. Дед сломал ее после побега Гофрида. В прощальном письме болван отказывался от пути охотника и оправдывался чепухами о жизни, завещанной Богом — в любви и согласии. Покрасневший от ярости Рихард смял письмо, швырнул к камину, вырвал ленту с именем Готтфрида из гобелена родословной и принялся крушить мебель под аккомпанемент грубой брани. Оказалось, что старый Шварц умел не только цитировать Книгу Книг, но и злословить, как портовый грузчик.
– Чем ты думал? – Рихард вернулся к Отго. — Отдать в жертву младшего брата! Снова на какую-нибудь юбку загляделся? О новых похождениях думал?
Никогда Отто не испытывал такого стыда.
– Как ты мог отпустить его самого против проклятой Беатрис? Разве не знал, какая это опытная ведьма? Гофрид — толковый бевзь! Ты должен сопровождать его всюду по меньшей мере в течение года!
Он был старшим братом и он провинился. Не досмотрел, не проверил...
– Как ты мог поверить ему? Малыш никогда не умел врать, за малейшую неправду уши полыхают так, что слепой увидит! – Рихард не знал пощады. - Это твоя вина, Оттфрид, это письмо - на твоей совести!
Готтфрид, юный наивный Готтфрид... Убежал с ведьмой, привороженный злыми чарами, бог знает куда — такого позора не случалось в славном роде Шварцев. И все из-за Отто!
Рихард в сердцах сломал ружье, которое сделало едва сотни две выстрелов, и вместе с ним словно сломал что-то в себе. Слег с больным сердцем, чах на глазах: последней просьбой было освободить младшего внука из плена.
- Я не уберег твоих родителей... Ты не уберег брата... Но спаси его душу, Оттфрид, - прохрипел Рихард перед смертью. - Прошу...
Отто поклялся. Дед услышал присягу, благословил его и скончался в мире. После похорон Отто отправился на поиски.
Он выследил брата в пригороде Толедо, на последнем этаже задрипанного клоповника. Прошептал молитву, перекрестился, ворвался в тайник. Отто сомневался, станет ли ему сил исполнить клятву, но когда увидел в постели их сплетенные, разгоряченные в грехе тела, сомнения исчезли. Его лицо искривило праведным отвращением, грудь расперла священным гневом, и трепещущие руки обрели твердость.
— Отто, послушай, — испугалась оболочка, которая была его младшим братом.
Бедный Готтфрид. Забыл Бога. Оскорбил семью. Предал назначение. Чары завладели им навсегда.
Будь свободен, брат! Пусть Он смилуется над твоей заблудшей душой...
Черноволосая суккуба уставилась на Готтфриду простреленную грудь, коснулась раны пальцами, словно хотела убедиться в подлинности, отшатнулась, захлопотала что-то дьявольским языком. Умолкла после второго выстрела.
Вид ее неподвижного тела принес Шварцу сладость мести и охотничье утешение. Жаль, что ведьма умерла слишком быстро... Но он сдержал слово, и теперь на небесах, среди ангелов, Рихард Шварц улыбается ему.
Принесенная деду клятва растекалась кровавой лужей. За стенками перекликались напуганные выстрелами соседи.
- Прощай, брат.
Охотник перекрестился и почувствовал Его ладонь на плече. Amen.
Эта охота сменила Отто Шварца. Он решил, что дарить имя ружья — кощунство, и больше не тратил времени на девушек. Благодаря фанатичной преданности делу Шварц снискал громкую славу безжалостного и искусного истребителя темных сил. "Библия, аскеза, охота" - такое название имела статья об Отто в крупнейшей газете Австрийской империи. Он получал десятки писем о помощи и приезжал к каждому просителю. Лишь на праздники и в редкие минуты душевного беспокойства он позволял себе выпить вина.
Вино... Кровь Христова. Отто покрутил оплетенную соломой бутылку. С вином всегда возвращались воспоминания. Никогда Готтфридов дух не посещал его во снах, не возвращался ужасающими видениями посреди дурацкой ночи — восставал только после нескольких глотков красного сухого.
В лагере готовили ужин. Руслан раздавал приказы, возле костра возились Илько и Лаврин — к удивлению Отто, тупоголовые близнецы остались в рядах божьих воинов. Шварц перечислил: двадцать пять братьев, два десятника, один командор и он, грандмейстер. Не нашкреблося даже трех десятков из всех сотен, которые были в начале большой охоты... «Знай, что рядом остались верные». Как Святой Петр стал краеугольным камнем христианства, так и эти божьи воины заложат крепкий фундамент для будущих поколений здешних охотников.
Отто вспомнил о Георгии, который до сих пор охотился на юге. Вместе с его отрядом – тридцать три. Хорошая цифра. Возраст Иисуса... Правда, от Георгия давно не было известий, но Шварц верил, что вскоре брат вернется с головами подстреленных ликан-тропов. Георгий никогда не подводил.
— Скоро будем ужинать, великий мастер, — доложил Руслан.
Образованный приглушенно костером, он походил на Готтфрида.
Внешне они отличались, однако имели похожую натуру, вспыльчивую и наивную... Таких легко сбить в заблуждение. Но больше Отто этого не позволит! Охотники на нечисть ошибаются только раз или живут недолго. Он воспитает нового грандмейстера, который понесет знамя борзых Святого Юрия дальше.
– Гут, – ответил Отто.
Над костром крутили поросенка. Близнецы шипели, ужаленные брызгами расцепленного жира, потирали руки и перекликались в предвкушении вкусного ужина. Фобос и Деймос жрали откинутые свиные внутренности.
Поросенок, как и остальные продукты за последние недели, Шварц приобрел за собственные средства: после изгнания божьих воинов из рядов Тайной Стражи их лишили всего имущества и бывших счетов. Отто не волновался, потому что заработал достаточно золота, чтобы прокормить три десятка человек на протяжении нескольких лет — деньги, в которых заблудшие души видят смысл жизни, не имеют никакого значения. Весит только охота! Непростое, но достойное дело, что принесет этой земле покой, а душам всепрощение и улыбку Его.
Отто закрыл глаза. Незримый вес ладони на плече свидетельствовал, что все делается правильно. Последние поиски были бесплодны, однако Шварц верил, что это дело времени. Когда он вычеркнет имена последних ликантропов... Устроит настоящий пир, подарит освященное Папой ружье новому грандмейстеру Руслану и вернется домой. Найдет хорошую католичку, создаст семью, продолжит знаменитый род Шварцев. Этот мир всегда будет нуждаться в настоящих телохранителях от слуг нечистого!
Глоток вина цвел на языке терпким букетом. Жаль, что им не хватило времени. Война все испортила. Начало было идеальным! Кривденко считал началом уничтожения семерки волчьих есаул, но Шварц настаивал, что настоящим началом стало сражение при Буде. Шацкие озера тоже принесли громкую победу, но это была месть за вырезанную Почаевскую Лавру, и силы с обеих сторон были уже не те... А вот Буда! Настоящий триумф, о котором уже сложились легенды. Истинный крестовый поход, очищение проклятого города огненными мечами серафимов! Тогда последний болван понял, что ликантропам не победить.
Новый глоток, новое воспоминание. Ноябрь пятьдесят второй.
Когда Отто увидел свое произведение, то убедился, что ради этого стоило бросить дела, приехать в дальнюю страну, выучить новый язык и провести месяцы в путешествиях между многочисленными монастырями, полными жаждущих неофитов. Учить их, как собственных сыновей. Выковать настоящий Орден, а не то посмешище, которым себя звали местные оборотни. Безразлично к суммам, которые исправно прибывали на его банковские счета — Отто делал это не для заработка. Он нес свет Его на эту землю.
Воспитанники - не хватало разве что братьев, отосланных на вырубки проклятых деревьев - собрались в войско. Выстроились рядами, вооруженные освященным серебром, с флагами Святого Юрия над головами, глаза пылают рвением, настоящая Божья армия, черная с белыми крестами, словно возрожденные госпитальеры, направляющиеся на штурм города неверных... Рихард любил рассказ не получил шляхетской приставки «фон» к фамилии.
Сотни борзых маршировали по дорогам Черкасского паланка. Неустанная неумолимая стихия, живые черные реки! Несколько лет назад он мог только мечтать о многолюдном походе против слуг нечистого — а теперь ряды новых крестоносцев склоняли головы в поклоне перед великим мастером, а Отто в ответ поднимал указательный палец к шляпе. Охотника переполняло счастьем, восторгом и гордостью. Незримая ладонь Его согревала плечо.
Шпионы Тайной Стражи доносили, что в Буде скопилось не менее двух третей Серого Ордена — лучшее время для наступления. Ликантропы проводили совещания у проклятого дуба и самоуверенно готовились к обороне, перекрыв дороги в город спешно выкопанными шансами и сбитыми цепями повозками. Они считали, что это поможет!
В полночь Шварц прибыл в ставку командующих, но тактических решений не принимал: наступлением руководили лично Ефим Кривденко вместе с неким военным чиновником. Отто смотрел на карты со стрелками и изредка прикидывал несуществующие замечания, за что его вежливо благодарили.
Наступление началось перед рассветом — в то время, когда покоятся самым крепким сном.
— Вылил чашу свою на реки и на источники вод: и стала кровь, — прошептал Отто.
Первыми заговорили полевые пушки. Смеховые телеги разлетелись вдребезги, и не успело эхо канонады затихнуть, как кавалерия разнесла остатки жалкой обороны, а следом хлынули пешие борзые. Затрещали выстрелы, заржали кони, закричали раненые — настал день очищения.
— И поднялись молнии, и голоса, и громы, и землетрясение наступило великое, которого не было...
— Что вы там бормочете, господин Шварц?
Отто понюхал холодный листопадный воздух.
– Запах горячего серебра.
– И крови Серого Ордена, – согласился Ефим. – Куда это вы?
- К братьям! Не могу стоять без дела.
С охранниками — тогда у него была четверка личных охранников — Шварц присоединился к охоте. Его место там, в сердце битвы, среди настоящих воинов, а стратеги в шатре пусть играют фигурками на малых!
Неподалеку от города небо портили очертания сакрального дерева ликантропов — кривых, тучных, покрытых облаком пепельной листвы. Шварц перекрестился: даже издалека от того дуба отгонило нечистым. Как святые отцы позволяли такой мерзости веками отравлять эти земли?!
Разбиты границы. Лошадь осторожно ступала между тел с брюхами проклятых. На мертвых лицах застыли испуг и боль. Напять бы эти тела на мерзкие ветви, подумал Отто, и увидел на дороге несколько трупов в черных униформах с белыми крестами, медленно окрашивающимися кармином. Почивайте с миром, крестоносцы... Здешние ликантропы были опытными воинами и, даже застигнутые врасплох, не отдавали жизнь по дешевке.
Наступление божьего войска не останавливалось. Несмотря на потери, черные реки текли, окрестности города пали, бои шли на улицах. Перед Отто гремела серебряная буря.
– Не занимай!
– Верую! Верую!
Круг борзых сжимался. Вспыхнули первые пожары. Визжали женщины, плакали дети, врали собаки, кричали раненые. Шварц не имел к горожанам ни капли сострадания: они поколениями жили рядом с колыбелью нечистые, терпели ее, и, что хуже всего, зарабатывали на ней. Содом и Гоморра дорого поплатились за алчность, а Буда повторит их судьбу.
Отто ехал медленно, держа оружие наготове. Изредка на них вырывались ошалевшие волки, которым удавалось прорвать оцепление, и тогда ружье пело короткие святые гимны. Охранники не вмешивались: каждый его серебряный шар находил цель. Никому не удавалось уйти от Отто Шварца. Даже собственному брату.
— Как они могли защищать страну, когда не способны защитить один город? – спросил Отто.
— Не привыкли, что их пули берут, — ответил один из охранников, и остальные рассмеялись.
Шварц отдал Кривденко должное: наступление проходило отлично. Пока передовые отряды сжимали круг и отстреливали нечисть, другие шли второй волной и проверяли дом за домом.
Отто остановился у богатой усадьбы. Наблюдал, как первый отряд именем Тайной стражи выгоняет испуганную семью в ночных рубашках на крыльцо, а второй тщательно обыскивает дом от погреба до чердака, комнату за комнатой, простукивает стены, выворачивает шкафы, опрокидывает сундуки. Каждого из семьи проверяли порезом: отец, мать, две сестры — все испуганно повиновались, их раны кровоточили, и только когда очередь дошла до маленькой девочки, мать не выдержала.
- Ей всего четыре года, - женщина заслонила собой дочь. – Не занимайте ее!
– Господа, – преодолевая страх, выступил отец. — Я понимаю, когда взрослые или подростки... Но зачем резать ребенка? Никто в таком малом возрасте не способен опрокидываться!
Борзые переглянулись. Отто готов был вмешаться, но его опередили.
— Праведникам нечего бояться! - закричал степенный юноша со знаком десятника на рукаве. – Мы – борзые Святого Юрия! Только нечисть боится нас. Мы убедимся в неиспорченности этого ребенка и двинемся дальше — уничтожать тех, кто может забрать его душу в ад!
Он махнул булавой, и родители отступили. Вот истинная сила веры! Юноша твердо взял маленькую руку, ласково улыбнулся, быстро кольнул нежную кожу. Девочка несколько секунд ошарашенно смотрела на руку, перевела взгляд на маму и залилась плачем. Порез истекал кровью. Женщина одарила борзую полным ненависти взглядом и бросилась утешать дочь.
Отто призвал юношу к себе.
— Твое имя, десятник?
— Меня зовут Руслан, великий мастер, — пораженный встречей, он замер в глубоком поклоне.
— Теперь ты командор, Руслан.
Тот несколько секунд переваривал услышанное, покраснел от счастья, ревностно перекрестился и поклонился несколько раз.
- Не стоит благодарности, - Отто мысленно перевел мысль и продолжил: - Мало знать, как правильно - нужно действовать, как правильно. Это сложно, но ты можешь, Руслан.
Пусть тебе никогда не придется выслеживать своего брата.
— Продолжайте, командор! — Отто двинулся дальше. — Не разрешать никому уйти без проверки!
– Да, великий мастер! Слушаюсь! Слава Иису, господу-богу нашему!
Черные реки текли к сердцу Волчьего города. Ликантропы гибли. Отто улыбался от их отчаянных криков, выслушивал командоров, которые при появлении великого мастера спешили доложить об успехах (дьявольская порода уничтожалась упорно, неустанно и бесстрашно), поглядывая на убитых оборотень с теплотой, с которой отец наблюдает первые шаги.
Старый Рихард Шварц гордился бы внуком.
В церкви неподалеку грянули колокола, к небу потянулись гнезда дыма: то ли оборотни напоследок подожгли церковь, чтобы выторговать лучшие места в котлах, то ли борзые уничтожали кощунственный храм, где причащали слуг нечистого.
– Мы загнали их на главную площадь, великий мастер! После десятков отчетов все командоры были на одно лицо.
Последним бастионом ликантропов стала городская ратуша. Из окон пятиэтажной башни осажденные отстреливали каждого, кто пытался попасть на площадь. Нам очень повезло, что они не поступали так раньше, подумал Отто. Он не имел военного опыта, но и болвану понятно, что крови могло пролиться гораздо больше — лишь несколько стрелков в доме замедлили бы наступление... Но напуганные оборотни до этого не додумались, а принимали бои на улицах. Мысль о том, что они сознательно отказались от такой обороны, Отто отбросил как уморительную.
— Через час сдадутся, великий мастер!
Но осада продолжалась гораздо дольше.
Припудренный каменным порохом из иссеченной пулями стены над головой Отто часами наблюдал за многочисленными неудачными попытками штурмов. Стрелки-волкулаки знали свое дело, и на площади борзых пало больше, чем где бы то ни было в городе. Впервые преимущество отошло врагу. Известно, сколько длилась бы стрельба, но ликантропы исчерпали боеприпасы.
Над ратушей развевался флаг со Святым Юрием. Охваченные жаждой мести за убитых собратьев борзые выбрасывали сероманцев из окон последнего оплота, а внизу колотили ногами к сырому мясу, и только личное вмешательство Отто оставило некоторых оборотней живыми.
- На допрос.
Наступление началось перед рассветом и завершилось на закате. Командеры беспрестанно отчитывались: сегодня многие слуги дьявола отправились в ад вслед за есаулами. Большая победа!
Выстрелы и крики на улицах сменились смехом и пением. Пока горожане суетились над пожарищами, борзые выносили из кабаков столы и продукты для стихийного пира. Напитки текли по реке, поэтому Отто позволил себе выпить в честь праздника.
– Я получил ваше пожелание забрать уцелевших после допросов, – сказал Ефим за ужином. — Зачем они вам сдались?
— Фобос и Дэймос, — несколько секунд вспоминал слово Отто. - Травить! Да, учиться травить. Учитесь охотиться на ликантропов.
— Вижу, что волкодавцы попали в хорошие руки.
- Великолепные собачки.
Ефим оглянулся вокруг и не спеша потащил из бокала красного сладкого.
— Вот и конец Волчьего города, — удовлетворенно сказал Кривденко. — Целая эпоха исчезает в этот вечер. Знали бы вы, Отто, сколько денег стоило сегодняшнее нападение!
— Здесь не место мыслям о выгоде.
— Поверьте, цифры ужасают даже святого. Вы не отчитываетесь с гетманом, — криво усмехнулся председатель Тайной стражи. — Когда он увидел смету на одни серебряные шары... Впрочем, черт возьми! Дело сделано, господин Шварц, а это главное. Будем!
На следующее утро Ефим и Отто встретились перед гнусным дубом. На поле полыхали многочисленные костры, в воздухе пахло жженой кожей — горели проклятые тела.
— Не хотите символически ударить топором по стволу? – предложил Ефим. — Газетчики хотят заснимать этот исторический момент.
- Дагеротип? Я? Нет, нет, - Отто замотал головой. - Инкогнито!
- Мудро, - согласился Кривденко. — Я тоже этого не люблю, хотя мое лицо в гетманате последняя собака знает. Господин Шварц, поставьте кого-нибудь из своих ребят возле дуба Мамая с топором, чтобы на дагеротипе было хорошо.
Отто заметил вчерашнего знакомого. Словно Провидение свело их вместе!
- Руслане. Подойдите.
- Великий мастер! Чем могу...
— Беритесь за топор.
Когда газетчики ушли, борзые взялись за настоящую работу — пилили твердый, как гранит, ствол. Пилили в течение суток, сменив десяток пыльцы, пока старый дуб не покачнулся. Шварц с восторгом наблюдал, как черное дерево клонится, скрежещет, и с оглушительным треском рушится судьба. Казалось, от падения пошатнулась земля. Двое суток упустили на отделение ствола от ветвей и корчевание пня, раскинувшего сети корней так глубоко, что ямы достигали четырех человеческих ростов. Проклятое дерево! Горожане — не выезжавшие из Буды на повозках со всеми пожитками — приходили взглянуть на это действо. Некоторые шли в слезах, Отто приказал таких арестовывать и допрашивать.
Пока всей страной развозились газеты, где на первых полосах под снимком молодого командора борзых Святого Юрия провозглашалось поражение Серого Ордена, остатки дуба Мамая превратились в огромный костер. С неумолкающим ужасающим жужжанием костер пылал много часов подряд, и огонь тот имел адски-багровый цвет. Так же наверняка горели чернокнижные трактаты и колдовские гримуары на кострах Святой инквизиции. Отто приказал себе не отходить, хотя из-за мощного жара его наряды проникли потом. Святые отцы пели гимны и молитвы, но Отто не мог разобрать ни слова из их странного языка. Священники менялись, борзые тоже, но Отто стоял — он должен был увидеть смерть этого дерева. Стоял, пока не погас последний уголек, после чего плюнул на него. Костер залили кухвами святой воды, уголь и пепел собрали по мешкам, развезли по окрестностям и глубоко зарыли.
– Мамай не помог даже собственной могиле. Недостаткам Ордена осталось несколько недель, — сказал Ефим на прощание. — Действуйте, господин Шварц.
Прошло больше полутора лет, а недобитки до сих пор жили.
Шварц взглянул на заветный перечень, который носил при себе. В сумерках не разобрать, но Отто знал эти имена наизусть.
- Ужин готов! Ждем, великий мастер, – сообщил Руслан.
Отто присоединился к сообществу. По традиции провозгласил молитву, получил первую порцию и сел к угощению. Мясо смаковало, но не отвлекало отряд от упадочных настроений: несправедливый приказ Кривденко, бесплодные поиски уцелевших оборотней, косые взгляды неблагодарных человечек... Сегодня утром, у лагеря беженцев, какая-то бесноватая бабушка закричала им:
— Лучше вы Орду ехали бить!
Она быстро сомкнула лепешку, когда приблизились Фобос и Деймос.
Отто обсосал косточку, разломал ее пополам и бросил заслоненным пастьм. Заслужили.
Австрийцу такие упреки были горохом о стену, но другие расстроились. Шварц знал, как должен вести себя в таких случаях хороший поводырь. В последний раз он произносил речь на общем собрании, когда сообщал о Кривденко приказ — долго к ней готовился, поэтому был ошеломлен количеством тех, кто решил уйти. Он подозревал, что слабонервных окажется немало, но ведь не три четверти состава! «Когда братья-паломники малодушно отвернутся и уйдут — знай, что рядом остались верные».
- Братья, - Отто встал, бросил остатки ужина волкодавам. – Послушайте меня.
На него обернулись почти три десятка пар глаз. Только Фобос и Деймос не обращали внимания, сосредоточенные на поросенке.
— Когда долгое путешествие сбьет ноги в кровь и заберет последние силы... Знай, что ты в шаге от цели, — цитата мастера экспромтов для начала экспромта, решил Отто. — Святой Юрий Змееборец, или же Святой Георгий, наш небесный покровитель, юношей двинулся на войну с персами и покрыл себя славой великого воина, за что император Диоклетиан приблизил его и назначил командующим прославленной когорты Инвиктиоров, то есть «Непобедимых. Узнаете название? Нет? Зря. Инвикторы – это вы!
Начало захватило их. Хорошо.
— Да, братия, Непобедимые — это вы! Ликантропы проиграли. Непобедимые разбили их! Наша вера вела и ведет по сей день. Неважно к остальным! Они закрывали глаза на нечисть, боялись подняться против нее, и теперь хотят избавиться от нас... Чтобы жить по старинке: без Бога в сердце, с мерзостью вокруг. Пусть Господь помилует их грешные души! Но вы не таковы. Вы — несгибаемые, непобедимые Инвикторы, божьи воины, борзые Святого Юрия!
Они одобрительно загудели. Илько подхватил боевое знамя, смахнул прямо над костром. Чтобы не поджег, безголовый вылупок, подумал Отто, и продолжил:
— Вам известна история победы над Змеем и спасения царевны Клеолинды, поэтому мой рассказ будет о другом. Святой Георгий Победоносец, величайший воин, мог купаться в славе до конца жизни. Но отказался от этого! Когда император принялся прославлять языческих богов, облачился в золотые одеяния, укрыл руки и лицо красным, когда начал гонение на христиан — Георгий решился говорить против этого. Один против правителя величайшей империи! Все остальные молчали, потому что привыкли закрывать глаза на демонское чествование.
Даже Фобос и Деймос забыли о еде и смотрели на хозяина.
— Георгий сказал: «Иисус Христос — единственный истинный Бог, единственный Господь во славе Бога Отца, которым все сотворено и все существует Духом Его Святым!» Присутствующие взволновались, потому что почувствовали правду в его словах, но император Диоклетиан рассмеялся и предложил Георгию совершить жертвоприношение Юпитеру. Георгий отказался! Тогда император понял, что воин не шутил, и приказал истязать его: избиение палкой, камень на груди, колесование... А все остальные молчали. Да, братья, им было проще закрыть глаза! Георгий отказался от почестей и земных благ, чтобы встать на защиту веры, за что вознесся прямо к Его ногам. Мы несем флаг с ликом Георгия. Так скажите, разве наши невзгоды могут сравниться с мучениями небесного покровителя?
Они качали головами. Все теперь казалось ничтожным по сравнению с героями прошлого.
– Не могут, братия, не могут, – вздохнул Отто. – Но мы должны идти к идеалу! Каждый день, каждый час, ежеминутно пытаться быть такими, как святой Георгий. Его пример вдохновляет! Дарит силу защищать веру, несмотря на безразличие других! Смотрите на его знамя и вспоминайте этот рассказ.
Они смотрели на флаг в руках Ильки и крестились. Теперь, согласно правилам старого Рихарда, добавить заключительный пассаж.
– Братья! Наш отряд экуменический, – он указал на свой крест на груди, а затем на мундире. — Верю, что Большая Схизма завершится, и кресты на куполах всех храмов станут одинаковыми. Ведь все родились в тени одного креста, который нес спаситель Иисус, отдавший жизнь за все человечество... Мы можем ему от благодарить — очистить землю от слуг дьявола, сколько крови нам придется пролить!
Речь настолько увлекла его, что Отто увидел госпитальеров, прославленных рыцарей древности, которые не имели отношения к падшему Мальтийскому Ордену настоящего. Они тоже переживали поражения в битвах за Гроб Господень, сидели в развалинах у пустыни, перевязывали раны, сухой ветер трепал окровавленные табарды на раскаленных жарой, иссеченных сарацинами доспехах, а песок скрипел на зубах...
– Аве Мария! Аве Матер Деи! – воскликнул Отто в восторге чувств. – Слава Господу Богу нашему!
- Навеки слава! — закричали борзые в ответ.
Шварц блаженно усмехался. На плече лежала Его ладонь.
***
Сумерки ползли по улицам Черткова. Конторщики выстраивались для росписей в книге посещения, газетчики спешили распродать последние газеты, фонарщики зажигали уличные фонари, торговцы закрывали магазины. Музыканты занимали распределенные места на площадях и перекрестках — первые песни, словно темный ритуал, молниеносно призывали сердюков, которые после получения должной дани так же мгновенно исчезали. В кабаках и кнайпах готовились: выносили дополнительные столы и стулья, разогревали сковороды, резали мясо и овощи, откупоривали бочонки пива, когда самые быстрые посетители уже диктовали кельнерам заказ.
Ярема сделал неспешный вдох. Даже воздух здесь пах иначе – без примеси пороха. В Запорожье все было иначе: немало площадей разбило артиллерийским огнем, трактирщики заколотили окна досками и повесили замки на двери, музыканты сменили инструменты на оружие, а по вечерам слышались разве что крики в госпиталях, развернутых в уличных палатках... В гарнизоне песни, что желание хорошо отдохнуть, но враг на левом берегу Днепра мог в любой момент повернуть рюмки на ружья, а песни — на проклятия.
Два города, два мира.
Вечер выдался теплый, но Яровой не сбрасывал тяжелого плаща: не хотел смущать местное спокойствие офицерским мундиром. В отличие от других воинов под руководством Борислава Ничоги, Ярема не испытывал к тыловикам ни ненависти, ни презрения за то, что они не двинулись защищать страну от изумрудного нашествия и продолжали жить уютной жизнью. Ведь ради защиты этой уютной жизни Ярема и воевал.
Из остальных выделялись переселенцы из оккупированных врагом земель. Война обозначила их другими взглядами, другим шагом — знаками, которых никто не желал. Чужие среди своих, вынужденные налаживать новую жизнь на спешно спасенных отрывках старика... Позади остались ужасы бегства, впереди ждало неопределенное будущее. Но вопреки всей беде они спаслись и выжили — а это значило больше всего.
Путь Ярового пролегал к конюшням Курилы. Характерник спешился, поздоровался с владельцем, вложил в ладонь поцарапанный таляр. Старик Курило спрятал монету, даже не проверив.
- Как всегда?
Шляхтич кивнул. Курило свистнул одного из сыновей:
— К имению Яровых. Быстро!
Юноша бросил на Ярему почтительный взгляд, поклонился, ловко вскочил на усталую кобылу характерника и сдувал.
— Ребята у меня надежные, вещи не коснутся, никому лишнего не разболтают, — Курило оставался верным своей поговорке при каждой встрече. - Как там у ребят дела?
- Держимся.
— Ордынские вши! Я еще осенью униформу из амбара достал, ружье с сабелью в строй привел, готовый стрелять харцызяк хоть сейчас, но все не зовут меня...
Сечевик в отставке явно хотел поговорить о войне, но у Яремы не было времени на болтовню. Он вообще не планировал возвращаться в родной город, но все смешало неожиданное появление Энея, который удивительным образом сумел разыскать Малыша среди большого, набитого воинами города, чтобы донести сумасшедшее послание: брат Щезник вернулся и хочет покушаться на самого Темуджина! Когда Яровой убедился, что Эней не спился до delirium tremens — широко известного слуховыми и зрительными галлюцинациями состояния, известного также как белая горячка, — и после непродолжительных раздумий пришел к полковнику Ничоге с первой просьбой об отпуске.
– Наконец-то! Кисти, Циклоп, - ответил командующий, утешив кулаком по столу. — Твою проклятую задницу уже давно надо проветрить, а тебе здесь как медом намазаны. Остогад к черту! Езжай уже домой. Хоть немного покоя от твоей одноглазой мармызы!
Ярема знал манеру общения господина полковника и правильно истолковал теплое пожелание отдохнуть.
- Но...
- Без тебя войну не проиграем, - пообещал Ничога, даже не дослушав. — Бери уже отпускную бумажку и убирайся отсюда!
Ярема и укатился.
Покинутая шахта стояла под горой у Черткова — по преданию, на той горе когда-то был монастырь, сожженный во время татарских набегов. Сейчас там раскинулось семейное гнездо Яровых, куда немало горожан мечтало попасть, чтобы засвидетельствовать знаменитый вид из окон имения. Шахта, такая древняя, никто уже и не вспоминал, что в ней добывали, стояла неподалеку — заколоченный вход разместился по другую сторону горы, возле заброшенной дороги, очень известного места. Старая дорога могла закрутить, заставить бродить часами между безлюдными рощами, а затем насмешливо вывести до самого начала. Также люди свидетельствовали, как на церковные праздники из-за закрытых ворот в шахте мерцает потустороннее оранжевое сияние.
Ярема оглянулся: нет души. В густой ночной темноте волчье зрение безошибочно выхватило малозаметную скважину. С легким скрежетом ключ повернулся, с тяжелым скрежетом дверь отворилась. Ярема зажег фитиль в одном из масляных фонарей, рядом стоявших под воротами, покрытых рядном, проверил, тщательно ли закрыл за собой, двинулся вглубь шахты — в штольню. Отсчитал восьмой ход вправо, нырнул внутрь, на третьем развилке взял влево и шел, пока не уперся в покрытую ржавчиной дверь. Замок подвергался туго: клинило из-за сырости. Надо поменять до тех пор, пока окончательно не сломался, подумал характерник. Он каждый раз об этом думал и каждый раз забывал.
Из темноты повеяло застоявшимся воздухом и сырой землей. Несмотря на холод, Ярема снял плащ.
— Зачем только сюда потолкался, — пробормотал.
Видимо, по старой привычке ответил мысленно. Когда на сероманцев охотились борзые Святого Юрия, а за воротами имения постоянно следили, тайный ход Яровых стал единственным безопасным путем домой. Сейчас борзых и след успел... Но привычки живут долго.
Фонарный огонек разгонял сырую тьму. Высокие лестницы, покрытые скользкими досками, круто карабкались вверх. Плечи терлись о стены. На голову и за шиворот постоянно сыпало землей. Многие сероманцы, которым пришлось пройти по этой лестнице, бледнели и сбивались на дыхании, сжатые со всех сторон тесной кишкой хода. Ярема не боялся этого места: оно напоминало, как татуньо открыл ему семейный секрет Яровых, и это было одно из Малыковых самых драгоценных воспоминаний об отце — вскоре после этого Степана Ярового убили на Волчьей войне.
На заваленный ход более сотни лет назад случайно наткнулись шахтеры. Прорыли его, несомненно, монахи того же сожженного монастыря некогда. Яровые на правах владельцев шахты узнали о находке первыми и не поскупились на щедрую плату за молчание. Секретную лазейку восстановили и достроили поместье так, чтобы подвести его к крытому помещению. До недавнего времени подземный ход считался сомнительной инвестицией, ведь никто из поколений Яровых не воспользовался им по назначению... Но это изменилось после начала уничтожения Серого Ордена.
Воздух не хватало, сердце стучало быстрее, тело взошло потом. Где-то он слышал, будто тайные ходы Святого Престола выложены мрамором и такие широченные, что две повозки разминутся... Жаль, что монахи, рывшие эту червячную нору, не слышали ватиканских сплетен.
Огонек фонаря замелькал и погас. Характерник выругался. А мог бы спокойно ехать через главные ворота, за которыми все равно никто не следит! Чем он только думал?
К счастью, вскоре доски сменились каменной лестницей — он почти на месте. Ход привел в амбар с хламом, а потайная дверь пряталась в стене за здоровенным пейзажем пера Януша Ярового, Яремова прадеда. Характерник с громким хэканьем вывалился в амбар, поставил фонаря к кучке других, перевел дыхание, чихнул от пыли, промокнул потную голову платком и вышел в родное имение.
- Сын!
Ядвига Яровая ждала в коридоре у двери. Как всегда, была одета в изысканный черный наряд, подчеркивавший траур за мужем Степаном и свекром Николаем, а также за всеми погибшими рыцарями Серого Ордена. Ее искусный макияж не скрывал новых морщин: за те месяцы, что Ярема не видел матери, она состарилась, и это больно резнуло сердце сына.
— Меня известили, что погонщик привел вашу лошадь, и я сразу двинулась сюда, — Ядвига встала на цыпочках и сомкнула его в объятиях. – Как хорошо, что вы вернулись!
— Мамуньо, — Ярема улыбнулся и крепко обнял ее. – Я соскучился.
- Мой единственный, любимый сын! Как хорошо, что вы живы и здоровы!
– Вашими молитвами.
Ядвига отступила, склонила голову в сторону, разглядела его с болью, восторгом и гордостью.
— Разрешите полюбоваться... Никак не привыкну к вашей новой прически.
Ярема улыбнулся, провел ладонью по бритой голове. Бессознательным жестом поправил повязку на выбитом глазу.
— Эта офицерская форма так вам подходит! В каком вы поступаете?
- В капитанском.
Все документы были выписаны на выдуманное имя, что он даже не пытался запомнить, потому что даже последняя собака в Запорожье знал, что безглазый великан с заплетенной в косину рыжей бородой — младший брат гетмана Ярового и тот самый разыскиваемый характерник по кличке Циклоп.
— Как вы, мамочка?
– Ужасно! Кровавая травля, наглые фанатики, убийство по убийству... Однако я знала, что мы переживем эти напасти! Потянула за все имевшие нити, собрала все долги, вспомнила все обещания — и борзые сломали клыки о наши стены. Но вторглась Орда, — говорила Яровая, бережно смахивая с его мундира крошки земли. – Теперь я беспомощна, сын мой. Могу только каждое утро читать газеты, ежедневно ждать известий, каждую ночь видеть ужасы о казенном конверте с бумажкой внутри, на которой кто-то безликий лепечет о героизме и пожертвовании...
Натура госпожи Яровой изменилась после избрания ее любимого первенца гетманом Украинского государства. Годами Ядвига помогала Якову прокладывать путь политика вплоть до Красного Совета, радовалась каждому его успеху, гордилась сыном... в первые минуты правления приказал уничтожить Серый Орден, чем фактически приговорил к казни собственного деда. Ошеломленная такой изменой, Ядвига с тех пор ни разу не виделась с сыном — игнорировала письма, не принимала приглашений и строго-настрого запретила пускать Якова в стены семейного имения. Чтобы расставить все точки над «i», публично провозгласила, что отказывается от старшего сына. Ах, какой тогда разразился скандал! Как радовались газетчики этой новости! Как долго смаковали, как тщательно перемывали косточки гетманских родственников! Особую перчинку добавляло то, что второй сын госпожи Яровой — рыцарь Серого Ордена, которого обвиняли в покушении на родного брата, но он сбежал из тюрьмы.
Ядвига не обращала внимания на молву. Помощь характерникам стала ее новой целью: она добровольно превратила имение в приют для волчьих рыцарей. Уцелевшие сероманцы находили здесь пристанище — сытое, теплое, безопасное. Все пытались скрываться в Чорткове, пока проклятие разрешало, и между собой госпожу Ярову именовали не иначе как Мамуньо.
Да, такой громкий секрет не мог задержаться в стенах имения, поэтому к госпоже Яровой постоянно наведывались отряды борзых Святого Юрия. Дальше ворота не пошел ни один: божьи воины получали отпор, скрежетали зубами и возвращались к караулке вокруг имения. Неслыханную уступчивость борзых объясняли личным, очень настойчивым вмешательством гетмана, пытавшегося хоть как-то уладить вину перед матерью.
– Мои друзья уже собрались?
– Последним сегодня утром прибыл Катрин мужчина, – Ядвига дернула уголком рта. — Надеюсь, он заставит эту женщину пересмотреть воспитание девочки, потому что, со всем уважением, не вкладывать малыша в такой поздний час до сна есть ненастье...
— Маменька, — взмолился Ярема. — Позволь женщине воспитывать свою дочь, как она считает нужным!
Госпожа Яровая кашлянула, вложив в этот звук все, что она думала о таких методах воспитания.
— С ним прибыли два ваших давних товарища и какой-то альбинос, впервые его вижу, — продолжила Ядвига.
– Альбинос? Интересно, – Ярема хмыкнул.
— Пестрое общество собралось в кабинете Степана. Я распорядилась принести туда немного еды. Уверена, что вы голодны с дороги, — пани Яровая ласково улыбнулась. — Надеюсь, этот ужин разрадует вас после армейского рациона.
– Спасибо, маменька! – Ярема глубоко ей поклонился. – Обязательно зайду, когда мы завершим встречу.
— Я буду почивать. Мы успеем поговорить, мой добрый сын, так что лучше поспите как следует, — Ядвига осторожно провела ладонью по его щеке, чего не делала даже в детстве Яремы. — Вы живы, здоровы, а это главное... Большего мне и не нужно.
Она встала на цыпочках, поцеловала сына в лоб и задробила прочь. Характерник провел сухую мамину фигуру с чувством благодарности, пожелал ей мысленно крепкого здоровья, после чего двинулся по лестнице вверх.
Шаги гулко отражались в пустых коридорах, освещенных керосиновыми лампами. Гостевые комнаты, еще год назад населенные беглецами, опустели. Степан Яровой считал Волчью войну величайшей трагедией Серого Ордена — если бы он только знал, какая судьба внуков Мама впереди!
После гибели отца вход в его кабинет разрешался разве что уборщикам, но Ядвига отменила неприкосновенность и превратила комнату в совещательную. Степан одобрил бы такое решение, сказала госпожа Яровая.
У дверей Ярема остановился и прислушался: изнутри неслись знакомые голоса. Как же он соскучился! Забыв об усталости долгого переезда, шляхтич поправил повязку на пустой глазнице и вошел без стука.
– Вот он! Вот! Вот этот засранец не захотел ехать вместе со мной, – провозгласил Игнат.
– Не занимай! — проревел Малыш вместо приветствия.
Письменный стол подвинули на середину комнаты, и вместо бумаг на нем разложили настоящий пир от госпожи Яровой. Этикетки на откупоренных винных бутылках свидетельствовали о происхождении из самого ценного шкафчика для особых случаев. От огромной тарелки жареных куропаток пахло мясом и специями; этот аромат смешивался с благовониями еще теплого пирога с сыром и зеленью. От разнообразия уженного мяса, маринованной рыбы, засоленных овощей разбегались глаза. Между драгоценной посуды, хрустальных фужеров и серебряных приборов лежали несколько развернутых атласов и свежих газет.
Ярема сглотнул слюну, но не думал о голоде: вокруг, словно в хорошем сне, стояли старые друзья, которых он не видел несколько долгих месяцев. Ему захотелось обнять сразу всех, однако в доступных пределах был только Филипп, за что и попал в загребущие шляхетские объятия.
— Варган, братец! Ох, как от тебя волком отгоняет.
- Поздравления, - прохрипел Олефир, чуть не подавившись куском хлеба.
— Как ты имеешь?
- До сих пор собственный вождь, - Филипп уже выскользнул из объятий и прокашлялся. — Искренне рад видеть тебя, Малыш.
В тихом, дружеском голосе скрывалась боль.
— Красный волк, — Савка охотно занял свободное место и отвлек Яремову внимание.
— И тебе привет, Павлин.
Савка потряс сжатой в кулаке бледной мотанкой, из которой торчала солома.
– Мама говорит привет!
- Ля-ля! Даи, - приказали рядом тоненьким голоском.
Шляхтич отпустил Савку, наклонился и с радостным возгласом протянул руки к крестнице. На самом деле девочку не крестили, что не помешало Яреме чувствовать себя крестным отцом с тех пор, как он впервые взял ее на руки.
Оля сидела за столом в милом платье, принадлежавшем когда-то одной из его сестер. Белый раздел сер от собранной пыли, в нескольких местах темнели свежие пятна. Мамуньо от такого зрелища может ухватить, подумал Ярема.
— Как ты выросла, красавица!
Несколько секунд Оля внимательно присматривалась к нему, узнала, мгновенно забыла о мотанке, расплылась в улыбке и охотно пошла на руки.
– Что! За! Большая! Девочка! Я! Ее! Нет! Узнаю! — На каждом восклицательном знаке Оля слетала под потолок, и комнату наполнил ее радостный визг.
– Я соскучилась, Малыш.
После исчезновения Северина она не улыбалась. Заперлась в себе, молчала, пыталась скрыть свое горе, но Яровой видел, как потеря мужа надколола Катрю. Чувствуя иррациональную вину за ее потерю, Ярема пытался облегчить жизнь характерной, особенно в уходе за младенцем. Остальные сироманцы из их группы тоже не стояли в стороне, но именно Малыш проводил с малышкой больше времени: успокаивал, когда у нее кололо в животике, убаюкивал, когда капризничала, играл, пока мама спала. Это было меньше всего, что он мог сделать для дочери Северина.
Но сегодня Катрины глаза сияли, словно в день свадьбы, а на устах цвела счастливая улыбка.
– И я соскучился, – ответил Ярема.
Оля игриво дернула его за бороду. Яровой забавно высунул язык, и сразу был вознагражден звонким смехом.
– Твоя мама долго пыталась убедить меня, что детям не место на позднем собрании, – сообщила Катя.
Рядом нарисовался Савка.
– Мама! Мама! Мама говорит привет, - он прижал мотанку к уху с павлиньим перышком и закивал: - Да. Ага. Отлично.
Оля снова увидела игрушку.
– Даи-даи, – потянулась к Савке. – Даи!
Ее ловкие пальчатка почти схватили игрушку, но Савка отшатнулся, шмыгнул носом и нахмурился. Пошрамованные руки прижали кривенькую потрепанную мотанку к груди.
- Моя, - Савка отступил на несколько шагов, едва не споткнувшись через стол. – Моя мама!
– Даи, – настаивала Оля. - Даи-даи-даи!
Савка замотал головой так, что павлинье перо чуть не отпало, и выбежал из комнаты.
Оля посмотрела на дверь, поняла, что ляля исчезла, скривила бровки и зашлась обиженным плачем. Ярема попытался ее успокоить, однако старые приемы уже не действовали. Оля оставалась неутешительной, и Катя забрала дочь на руки. Люди правду говорят – чужие дети быстро растут.
- Привет, Малыш.
Яровой вернулся на голос, которого не слышал больше года. Он уже давно не надеялся услышать его снова.
- Братик!
Северин Черновок во плоти. Эней был прав: Щезник состарился как минимум на десять, если не на двадцать лет. Согнутые грызотами плечи, отяжелевшие горем брови, скорбные морщины во главе, тьма в глазах... Но, несмотря ни на что, он был жив.
Ярема обнял друга осторожно — бог знает, как тот плен подействовал на Севериновые кости. От Щезника пахло устаревшей болью и свежей радостью.
— Необычно видеть тебя голомозым, — улыбка удивительно меняла его лицо, словно просматривал тот самый юноша, недавно получивший золотую скобу. – Но от этого не менее радостно.
– Я тоже очень рад видеть тебя живым и здоровым.
- Ого, брат, - Чернововк коснулся рукава его униформы. — Сечевой мундир сидит на тебе не хуже характерного кунтуша.
– Тьфу! Как бабы в церкви, — Игнат допил бокал, судя по румянцу на небритых щеках, далеко не первого. — Еще нижним здесь похвастайтесь!
Единственный из всех, кого не хотелось загребать до груди, поэтому Ярема и не стал.
– Вижу, Эней, ты наслаждаешься коллекционным карпатским вином, – прохладно заметил он.
- Ага, - Бойко покрутил пустую бутылку в руках. - Кисляк. Лучше бы вы вкуснейшие наливочки коллекционировали!
И небрежно бросил бутылку под ноги.
Неделю назад Ярема возвращался с военного совещания в Ничогу. Когда нищий крикнул его, Яровой прошел мимо: он давно не подавал подаяния. Игнату пришлось окликнуть дважды, прежде чем шляхтич обратил внимание на пару сабель за спиной настойчивого бродяги, и через несколько секунд с неприятным удивлением распознал старого друга, похожего на ожившего голема, вылепленного пражскими кабалистами из кизяков. Ярема, тщательно скрывая отвращение от смрадного тела, перемешанного с перегаром, выслушал невероятную повествование о возвращении Щезника, после чего согласился приехать на собрание. От общей дороги к Чорткову шляхтич отделался важными делами, и угрызения совести за ложь не тревожили его.
– Решил сверхважные дела? — поинтересовался Игнат, откупоривая новую бутылку.
– Решил.
— Готов заложиться, что дела прятались под какой-то юбкой! А? Признайся, Малыш, — Эней налил себе до краев. — Разве все запорожские женщины не мечтают о ночи любви со знаменитым Циклопом?
Никто, кроме Игната, не засмеялся.
— Эней, а приложи бокал к губам, — сказал Ярема.
На это уговаривать не было нужды — тот проглатывал вино, как воду.
- Так и стой.
Болдур Эней наугад уколол в больное место: последнее известие от Сильвии Ракоци Ярема получил три месяца назад. От первого поцелуя прошло полтора года, но виделись характерник и босорканя дважды — всегда где-то на границе (раз в Княжестве, раз в Гетманате), всегда наспех. Эти встречи продолжались всего несколько часов, и, как прах, брошенный в костер, стремительно разжигали чувства. Дыхание смерти придавало их страсти острого фатализма, от чего каждая произнесенная фраза, поцелуй и момент близости чеканились на памяти ярким взрывом, возвращавшимся соблазнительными образами во снах.
Сильвия, его отважная прекрасная Сильвия, возглавляла армию против османским захватчикам где-то в Южных Карпатах. Ее послания, короткие, нежные, изученные наизусть, он прятал в нательном гамане. Ярема отбросил мысли о лебединой шее, о алебастровой коже, нежной, как шелк, и отвернулся от Энея, который раздражал его своим видом. Приблизился к незнакомцу, замершему на стуле в углу комнаты.
Тот самый альбинос, о котором упоминала мамуньо! Тот не ел и не пил, прятал лицо за старой книгой, взятой из шкафа рядом — Степан Яровой имел страсть коллекционировать первопечатные книги кириллицей — но не читал. Казалось, пытался продавить стену.
— Не имею чести быть знакомым, — сказал шляхтич. – Ярема Яровой.
Своего герба он уже не называл.
– Максим, – Альбинос поднял осторожный взгляд красных глаз и сразу отвел его в сторону. - Максим Вдовиченко.
Вот о каком чудаке вспоминал Эней! Будто Щезник забрал у Властелина леса парня, которого несколько лет назад сам и отдал... Причудливая история — как и все то потерянное во время поселения.
– Интересная книга?
— Я... е-е-е, — растерялся Максим, очевидно, кириллицу даже не знал.
– Она принадлежала моему отцу. Он погиб в Волчьей войне.
Альбинос покраснел, будто получил оплеуху. Поставил книгу на место, кашлянул и, не отводя взгляда от стенки, ответил:
- Мой отец тоже погиб...
– А перед тем возглавил Рокош.
Максим сжал пальцы в кулаках.
— Однако мы не должны нести кресты наших родителей, да?
Шляхтич подал ему руку, и Вдовиченко с удивлением посмотрел на нее. Медленно, словно ожидая удара, ответил на рукопожатие.
— Не бойся моего общества, Максим.
Ярема не чувствовал ни крошки ненависти к нему. В этом мире хватало многих людей, действительно достойных ненависти.
– Итак, что я пропустил? – Малыш вернулся к столу.
Игнат торопливо обгрызал остатки небольшой куропатки, Филипп и Северин переговаривались над картой Киевщины, Катя развлекала Олю, которая уже успокоилась из-за потери ляли. Савка еще не вернулся.
— Ничего не пропустил, — Бойко вытер жирные губы ладонью и принялся за куропатку. — Я как раз напомнил, что Орден уничтожен. Может, кто-то пропустил это знаменательное событие.
И бросил взгляд на Максима, изучавшего корни других книг.
– Мы здесь стоим – значит, Орден существует, – возразил Северин.
— Оставь эту рану, — отмахнулся Игнат. – Ордена нет. Есаул нет. Присяги нет.
Самое время утолить голод, подумал Ярема, и начал с пирога.
— Мы приносили клятву не Раде семерых, а себе.
– Себе? Тогда я плюю на эту клятву, — Игнат бросил птичью кость на поднос.
— Я делаю это не ради слов присяги, — Северин подошел к дочери и поцеловал ее в макушку. – Я делаю это ради нее. Чтобы ей не пришлось убегать на край света. Чтобы она могла жить счастливо здесь.
Оля потянулась к нему. Чернововк подхватил дочь на руки.
– Счастливо не будет, – Эней махнул рукой в сторону государственного флага, висевшего на стене между шкафами. — Эта страна изменила нам, Щезник.
Ярема запил пирог вином. Как давно он не смаковал такой еды!
— Поэтому нужно предать ее взаимный путь?
– Ты спрашиваешь неудачника, который не смог сохранить верность собственной жене, – вмешалась Катя. — Господи, Игнат! Вот почему ты избегал встречи! Ты видел себя в зеркале? В что ты превратился?
Ее слова подействовали на Энея злым волшебством.
- Я... того, - смутился он.
— Пьянствовал и жалел себя, — продолжила вместо него Катя.
— Дочка, а закрой-ка ушки, как я тебя учила.
Оля послушно закрыла уши ладошками и даже глазки зажмурилась. Яровой завороженно слушал, как Катя трещит младшего брата. Старшие сестры никогда не донимали его: в детском возрасте они играли с ним, как с куклой, а когда подросли, то просто игнорировали. Между ними никогда не было дружбы – сестры не искали ее. Когда же он видел их в последний раз? Наверное, еще до избрания Якова гетманом. После начала войны София и Вожена уехали за границу вместе с семьями. Иногда матери посылали письма.
– … дерьмо ты малодушное, – завершила Катя. — Заткнись и не открывай своего вонючего писка!
Игнат нахмурился. Другие молчали, не зная, как нарушить неудобное молчание. Всех выручила Оля, уставшая заслонять уши, и объявила:
- Гам-гам! — чем и свела ссору насмарку.
Северин пересадил дочь на высокий стул для кормления - когда-то он принадлежал Яреме, а к этому сестрам. Катя принялась кормить Олю молочной кашей, которую для нее предусмотрительно принесли в отдельном котелке.
— Друзья, все мы измотаны, — Ярема, преодолев первый голод, чувствовал себя ответственным: в конце концов, это было его имение. – Но мы снова собрались вместе, и я рад видеть каждого.
Кто должен был взять на себя обязанности миротворца. Обычно эту роль исполнял Варган, но сегодня Яровой был хозяином, так что ему и трепетать голубем мира.
– Я поднимаю бокал за наше понимание. И за нашу победу!
К тосту присоединился только Игнат, которому годился любой повод выпить. Филипп и Северин воздержались, Катя занималась дочерью, а Максим стоял подальше от стола и делал вид, будто его здесь вообще нет.
– Щезник, мы собрались здесь из-за тебя, – напомнил Олефир. — Пора рассказать о своем замысле.
– Да, – Северин откинул с лица прядь поседевших волос. — Я ценю, что каждый из вас приехал, и рад видеть всех вместе... Как это было до моего исчезновения.
Несколько секунд он собирался на уме.
— Когда я вернулся из потустороннего плена, оказалось, что здесь прошел год. Всё изменилось. Пришла Орда, борзые почти исчезли... И наш Орден тоже.
Никто из присутствующих не имел на себе ни череса, ни скобы на кулич.
— Но мы, его последние рыцари, живы, — Северин впервые за вечер повысил голос. — Мы предадим казненных братьев и сестер, если не отомстим.
Катя и Филипп кивнули, Игнат поморщился.
— Мы накажем каждого, кто стоял у истоков этого заговора, но это произойдет позже, — Чернововк схватил какую-то газету и махнул ею в воздухе. — Никакая месть не может перевесить того, что Изумрудная Орда поглотила половину нашей страны. Впервые за сотни лет враг преградил границы и продвинулся так далеко!
Ярема зевнул. Он давно наелся подобных разглагольствований, которые так любят военные командиры для улучшения боевого духа перед боем.
- Вчера Темуджин выдал ярлык на правление Северской, - сообщил Филипп. — Матвей Горбань, шляхтич из старого казацкого рода, на коленях признал единственного наместника Тэнгри, Творца Миров и Истинного Владыки Беспредела на Земле Поднебесной, своим повелителем, за что и получил власть над новым украинским улусом.
От этой новости шляхтич чуть не сплюнул, но вовремя вспомнил, что он находится в родительском кабинете.
— Публично признаешь победу Орды и становишься на ее службу — получаешь золото и титулы. Многие желающие соблазнятся, — Северин бросил газету в кучу других. — Монголы поняли, что вместо сожженных церквей и разрушенных домов покорить землю можно иначе... Изящнее. Коварнее.
— Что ты болтаешь? — Игнат с треском разодрал очередную куропаток пополам. – Темуджин вырезал Харьков до ноги! Кровавое пятно вместо города! Какая в ср...
Он скосил глаза на Олю, потом на Катрю и продолжил более спокойно:
— Какая тут у черта утонченность? Сколько деревень сравняли с землей!
- Орда всегда начинает нашествие с насилия, чем убивает нескольких зайцев одновременно, - объяснил Яровой. - запугивание для одних; расчет на необдуманные действия, вызванные стремлением мести, для других. Не говоря о возвышении духа собственных войск.
– Почему тогда не захватили Киев? Все преимущество на их стороне, — не унимался Бойко.
— Темуджин не берет столицу штурмами, — шляхтич снова почувствовал большое раздражение. — Он ждет, пока измученные голодом, моровой язвой, обстрелами и страхом осажденные вынесут ему ключи от города. Восторженная и разоренная столица становится символом, лелеяющим ненависть и желание отразить ее. Столица, сдавшаяся без штурма, уничтожает боевой дух и волю к сопротивлению. Понимаешь?
Игнат фыркнул и выпил. Ярема не выдержал, выпил следом. Сладковатый вкус вина напомнил вечер, когда он познакомился с Сильвией. Увидятся ли они когда-нибудь снова?
– Орда умеет выжидать, – добавил Филипп. — После каждого большого завоевания проходило двадцать лет, чтобы выросло поколение, жаждущее нового похода. Всем ордынцам известно, что каждый солдат после победы получит кусок завоеванной земли, жену из местных, подъемную на хозяйство. Это мотивированные захватчики, которые быстро превращают увлеченное в удельное.
— Но в наших силах это предотвратить, — перехватил разговор Северин. — В культе Темуджина их сила и слабость. Если его убить – хребет Орды треснет!
— Конечно, — саркастически отозвался Игнат. – Как в сказке! Храбрый витязь убивает языческого атамана, и все, дело улажено! Злое волшебство уничтожено, враг убегает, спасенные поют песни, мед-пиво пьют, по усам течет, в рот не попадает. Люблю, когда все так просто!
Он вытер руки, посмотрел на Чернововка и сказал уже без насмешек:
— Щезник, ты до сих пор считаешь, что все на свете можно исправить одним убийством?
— В случае с Изумрудной Ордой может сработать, — ответил вместо Северина Филипп. – Ее величие держится на легенде Темуджина.
— Ну и что? На всю Орду – один воевода? Никаких преемников у него нет?
– Пусть Малыш исправит, если мои знания устарели, – Олефир проглотил из стакана воды. — Темуджин имеет четырех приближенных полководцев, называемых Хамгийн Сайн, а в нашем шалаше назывались просто Сынами — после приглашения великого хана они меняют собственные имена на имена детей, которые когда-то имел настоящий Чингисхан. Первый сын, Джучи, и второй сын, Чагатай, сейчас на севере, захватывают земли литовцев; третий стоит со своим войском против Ничоги.
- Угэдей. Тот еще сукин... — Ярема вспомнил об Оле.
Катя показала ему кулак и продолжила рисовать в воздухе ложкой с кашей. Оля наблюдала за полетом, но открывать рот не хотела.
— Четвертый сын, Толуй, остался за главного в Сарае-Бату, чтобы в столице Орды все было тихо и спокойно. Хамгийн Сайн — самые высокие вельможи Изумрудной Империи и свободны поступать во что бы то ни стало ради исполнения приказов великого хана. Все правильно, Малыш?
— Все правильно, братец, — Ярема отсалютовал Филиппу самодельным диванчиком. — Но самые главные решения типа начала войны принимает каган Темуджин лично.
— И причем это все? – Игнат восстановил себе бокал.
– Попробуй пошевелить пропитыми мозгами, – ответила Катя. — Или для тебя уже сложно понять фразы длиннее трех слов?
Стремительным движением Оля схватила ложку и расплылась в довольной ухмылке.
- Малыш, среди нас ты знаешь врага больше всего. Или мой замысел с убийством главнокомандующего сумасшедший? – спросил Северин.
Яровой обдумывал этот вопрос всю дорогу.
- Линия фронта пролегла по Днепру. Война превратилась в позиционную. У нас нет сил пойти в наступление, а союзники дерутся на собственных войнах. Орду это устраивает, потому что пока мы погрязли, они переваривают захваченное, - ответил шляхтич. — Смерть того, кого привыкли считать Бессмертным... Да, это может переломить кампанию.
— По легендам, Темуджин возродил Орду и единолично правит ею более двухсот лет, — добавил Филипп. — Его потеря уничтожит боевой дух монголов, оставит их без божественного правителя и восстановит угасшую надежду на победу...
— Особенно у наших повстанцев на Левом берегу, — заключил Ярема. — Такие убийства меняли ходы войн.
— Видишь, олух? — спросила Катя у Игната.
Тот пожал плечами, всем видом демонстрируя, что его не убедили.
— Не стоит забывать, что рассказы о двухсотлетнем старце — враки, — заметил Олефир. — Есаулы считали, что нового Темуджина выбирают среди Хамгийн Сайн, когда предыдущий правитель умирает. Бессмертный нечасто появляется на людях, его нельзя рисовать или снимать.
— Но многие в войске Сечевом считают Темуджина действительно бессмертным, — заметил Ярема.
– Солдаты в куриного бога веруют, – махнул рукой Эней. — Найдут камень с дыркой, повесят на шею и носятся с ним, как со святым оберегом. Во время Островной войны постоянно такое видел!
Среди взрывов любой оберег сгодится, подумал Яровой.
- По дороге я размышлял, - продолжил Филипп, - когда вдруг мы смогли убить Темуджина... Но на следующее утро он выходит в новом теле. Война продолжится, как ни в чем не бывало. Понимаете? Таким образом он мог пережить десятки покушений!
– Тогда стоит его убить так, чтобы все вокруг об этом узнали, – усмехнулся Северин.
– Как? – спросил Ярема. Он долго держался: этот вопрос мозолил с самого начала разговора. – Как ты собираешься его убить?
- Не знаю, - ответил Чернововк.
Жареная куропатка чуть не вылетела из рук Ярема.
— Ты шутишь, братец? – он нахмурился. - Я проехал более сотни миль ради этой встречи. Когда Эней сказал, что ты хочешь убить Темуджина, я считал, что у тебя есть хоть какой-то план!
— Откуда у меня мог взяться план, Малыш? – Северин поднял на него взгляд наполненных тьмы глаз. — Я недавно вернулся в этот мир. Я не разбираюсь в вражеских силах. Я понятия зеленого не имею, как убить руководителя Орды. Именно поэтому и позвал вас, потому что только вместе можно это сделать!
Игнат расхохотался. Ярема вздохнул и выпил. Вино перестало смаковать.
— В начале зимы Ничего хотел послать убийцу, — сказал шляхтич. — К величайшему его разочарованию, разведка констатировала, что во время военного похода сделать это невозможно. Все известные покушения на Темуджина произошли на землях Орды в мирное время.
– Почему?
— Даже для утренней молитвы наместник Тэнгри не покидает шатра, созданного из неизвестного сплава лучшими кузнецами изумрудных земель, — объяснил Ярема. — Этот купол способен выдерживать попадание пушечных ядер. Этот сверхпрочный шатер круглосуточно окружен живым поясом, а именно десятью кругами преданных охранников Сонгосона, личной гвардии Темуджина. Круглосуточно, Щезник! В Темуджин мало кого пускают. За исключением четырех Сыновей, право на авдиенции получают немногочисленные избранные, как, например, упомянутый предатель Горбань.
- А бабы что? Неужели и баб ему не водят? – закричал Игнат. - Или лошадей? Или кого там тот старичок любит...
— Для постельных утех не принимает никого, — ответил Яровой. — Перед свиданием с Бессмертным каждый визитер проходит несколько проверок офицеров Сонгосона. Шатро большого кагана расположено в самом сердце войска. Понимаешь теперь, братец, почему Ничего отказался от покушения?
– Понимаю, – спокойно ответил Северин.
Малыша охватила ярость. Он упустил столько времени и сил, чтобы приехать рассказать такие простые вещи!
— Как собираешься убить его, Щезник? На марше войска? Шатро не сдвинется с места до падения Киева. Пройти приглашенным гостем? Мы не способны обмануть офицеров Сонгосона. Отравить? Сонгосон проверяют каждую пищу на подносе для большого кагана. Пробиться боем? Мы застряем в человеческих щитах.
– Дай мне минуту.
Северин замер, прищурил глаза. Катя внимательно смотрела на мужчину. Ярема выпил еще вина, убежденный, что собрат откажется от замысла. С несвойственным ему злорадством он ожидал этой констатации, однако в то же время подсознательно стремился, чтобы Северин смог выкрутиться.
- Я сделаю прыжок в Потойбич, - сказал Чернововк.
Тишина. Даже Оля, чумазая кашей, перестала гудеть себе под нос. Катя смотрели на мужчину с растерянностью, стремительно превращающейся в ярость.
— Теперь мой черед спросить: ты шутишь? - сказала женщина.
– Я знал, что вам не понравится, – грустно констатировал Северин.
Теперь это был разговор между супругами Чернововков, понял Ярема, и сосредоточился на угощении.
— Мало тебе одного потерянного года? Захотелось в плен еще на десять? Или до конца жизни?
– Не хочу, – едва слышно ответил Северин, не отводя взгляда. — Прочь не хочу. И если бы был другой путь... Но это наша единственная возможность.
- Нет, не единственная! – крикнула Катя. - Самая простая, но точно не единственная!
– Ты видишь другую?
— Я вижу исхудалого истукана, который не способен учиться на собственных ошибках! Болдура, пропустивший целый год жизни, болвана, покинувшего семью...
Катя взглянула на спанлетическую Олю, оборвала себя на полуслове, резко выдохнула, медленно набрала воздух и продолжила уже более тихим голосом:
— Ты хоть отдаешь себе отчет в рисках?
- Лучше любого, - Северин пощипал искалеченного большого пальца. — Я хочу совершить переход как можно ближе к его шатру, дальше броситься бегом... Это займет менее минуты.
Катя схватила подвернувшуюся под руку вилку и свернула ее в бараний рог. Золотые приборы из наследия Вишневецких... Мамуньо расстроится, подумал Ярема, но решил смолчать.
— Прекрасно, Северин, просто замечательно! Ты проклятый гений, — витая вилка улетела в угол. – Шедевральный план! Созвать нас, чтобы мы поехали прикрывать твои потусторонние прыжки!
Казалось, с глаз Катри полетят молнии. Оля смотрела на маму с восторгом.
— Щезник, твой замысел абсурден, — осторожно вмешался Яровой, поднимая изуродованную вилку. — Ты предлагаешь всем переться к черту в самые зубы, чтобы ты попытался перейти к Потустороннему миру, из которого можешь не вернуться. Что, если тебя пленят вторично? А нас схватят монголы, умеющие убивать очень долго и очень больно, они — известные виртуозы пыток. Твой замысел... Пристойно говоря: безумно опасная авантюра.
— Я осознаю опасность и признаю несовершенство замысла, но все равно прошу присоединиться к нему. Если у вас есть лучшие мысли — высказывайте, — бесцветным голосом ответил Чернововк.
— Едем кто куда и живем свой век по всему миру, — мгновенно ответила Катя.
— Первая правильная мысль за весь вечер, — согласился Игнат.
Фразы обеих Бойко неприятно поразили Ярему. О бегстве он никогда не задумывался.
– Я остаюсь здесь и воюю за свою землю, – сказал вслух.
- Малыш, ты веришь в победу? – спросил сразу Северин.
— К чему ты ведешь, Щезник?
Бесплодные болтовни начали утомлять Ярему.
— Разве малейший шанс приблизить победу не стоит попытки?
– Братик, ты позвал меня – я пришел. Рад видеть тебя живым и здоровым, - ответил шляхтич. — Но твой замысел смехотворен! Если бы ты предложил его, когда я только получил золотую скобу, я бы радостно согласился без всяких раздумий. Но с тех пор произошло немало дерьма, что вырезало из меня флер юношеского максимализма.
– Видишь? Никто тебя не поддерживает! – вскричала Катя.
– Я поддерживаю, – сказал Филипп неожиданно. — Я готов ехать со Щезником, даже если замысел обернется провалом. Перед смертью моя совесть будет чиста.
Катя обернулась к нему яростной фурией, когда Игнат триумфально ткнул в ее сторону пальцем:
– Сначала ты убеждала меня, что покушение – хороший замысел! А теперь хочешь отступить...
Катя вскипела яростью.
- Убеждала? Да чур тебе! Делай, что заблагорассудится! Хочешь умирать? Так умирай! Хочешь заливать за шиворот, пока не затмит? Так заливай!
– Уже давно затмило, – Эней почувствовал превосходство в словесной дуэли. — Это покушение не хуже любой другой дурака, которую я совершил в жизни. Убить? Ну это убьем. Сдохнем? Ну, сдохнем. Я с тобой, Щезник!
Катя перевела полный надежды взгляд на Ярему. Шляхтич, помня о миротворческой роли, попытался найти золотую середину.
– Предлагаю собрать наших. Я знаю нескольких сероманцев в армии Ничоги, все охотно приступят к бою. Выдумаем вместе что-то стоящее. Группой и отца легче бить!
Северин покачал головой.
— Я не желаю терять время, Малыш. Пока мы здесь болтаем, Киев заперт в осаде. Ехать нужно немедленно. Пока всех соберем, объясним, придумаем... Да и большой отряд привлечет излишнее внимание, — он посмотрел ему прямо в глаза. – Не хочешь со мной – я не заставляю. Дело твое.
— Нет, Щезник, я не отпущу тебя самого. Ты ведь ни черта не понимаешь... И, наконец, я тебе провинился жизнью.
Он не забыл, как Чарновковы чары спасли его после кровавой схватки возле имения Чарнецких.
— Какое невероятное единодушие, — процедила Катя.
— Ну, если так, я тоже уеду.
– Что? — Северин перевел изумленный взгляд с жены на дочь. - Но ты...
– Все, как договаривались, любимый, – Катя наслаждалась его смятением. — В болезни и в здоровье, в хорошие времена и плохие, в радости и в горе...
- Да, но...
— Я не буду стоять в стороне! Не тяну дни порознь, когда ты сознательно направляешься на гибель. Я просто устала скрываться и убегать! Я — рыцарка Серого Ордена, черт возьми, и если вы все едете уколокать того засранца, то я тоже еду!
– А матьопа? – Северин перевел взгляд на дочь. – Мы не можем взять ее с собой! Это слишком опасно.
И снова супружеский разговор Чернововков. Будет ли так же в их будущем с Сильвией, если оно когда-нибудь случится?
— Хватит делать из дочери преграду, Северин, — отрубила Катя. – Оля давно отлучена от груди и спит отдельно. Знаешь почему? Чтобы ей было легче приспособиться, если меня убьют.
Северин молчал.
– Мы были вместе полтора года. Каждый день. Каждую ночь. Неразлей вода. Мы готовы к первой разлуке, – Катя погладила дочь по головке, и вытерла кашу с ее щечек.
Оля сонно хлопала на маму.
— Если хотите, оставьте здесь маленькую. Я могу присматривать за ней, – проговорили у стенки.
Это прозвучало так неожиданно, что все обернулись к забытому у книг Максиму. От всеобщего внимания альбинос сник.
— Просто... Я никогда не был на войне... Из меня никакой пользы... Только буду мешать, — бледные щеки залило румянцем.
Катя вернулась к мужчине.
- Напомни, кто это?
— Тот, чья внешность привлекает слишком много внимания.
– Считаешь, что ему можно доверить нашу дочь?
Яреме не понравилось это мнение. Он любил крестницу. Брать ее с собой было бы безрассудно, но оставлять с Вдовиченко. .. Да они совсем его не знают!
– Мамуньо с радостью позаботится о Оле, – вмешался шляхтич.
— Я благодарна за убежище и щедрость, но пани Яровая при первой возможности украдет Олю себе, — Катя вернулась к Вдовиченко и сложила руки крестом. - Что расскажешь о себе, свободный волк?
– Я не был в Свободной стае, – ответил Максим.
— Ты когда-нибудь занимался детьми?
– Да! То есть, не совсем... То есть... Волчатами в стае, — под проницательным взглядом Катри сожалел, что вообще подал голос.
— Искро, я прекрасно знаю, какой занозой в заднице может быть маменька, — снова вмешался Яровой. — Но Оля не подписывала свиток, поэтому может оставаться в этих стенах сколько угодно. Здесь у нее всего будет достаточно! А лунное иго заставит Максима слоняться с места на место... В незнакомом для него мире.
Катя быстро потерла лоб.
– Подойди.
Максим осторожно подошел к Катре.
— Посмотри мне в глаза.
Они обменялись взглядами.
– Теперь наклонились к Оле.
Девочка внимательно посмотрела на нового знакомого и крепко ухватила его за прядь белых волос. Восторженно выкрикнула.
– Хорошо, – констатировала Катя. — Сделаем таким образом: мы двинемся в Киев, а Максим поедет путешествовать по западным паланкам. Бывал в тех краях?
Тот отрицательно покачал головой.
- Начни со Львова, - подсказал Ярема.
От некоторых жизненных советов просто невозможно удержаться. Это у меня от маменьки, грустно констатировал шляхтич мысленно.
— Ежедневно будешь читать газеты, пока не увидишь потрясающую новость об убийстве Темуджина. После этого ты вернешься сюда, возьмешь Олю и уедешь в тайник, который я покажу на карте. Поедешь заранее указанной дорогой. Поскольку своего атласа у тебя нет, я отдам тебе собственный. После убийства я тоже отправлюсь в тайник, где мы встретимся.
– Понятно, – только и сказал Максим.
— Но сначала я удостоверюсь, что Олю можно тебе доверить. Мы поговорим лицом к лицу, и, если этот разговор меня удовлетворит, я напишу несколько правил... Ты же умеешь читать?
– Да.
— Выучишь и сдашь небольшой экзамен. Потом проверим, можешь ли ты справляться с ней. Потом я окончательно решу, позволить ли тебе сопровождать мою дочь.
– А если в газетах новости об убийстве не будет? – спросил Максим.
- Уместный вопрос, - Катя говорила уверенно, будто давно продумала этот план. — Если такая новость не произойдет в течение двух месяцев — вернешься сюда, в поместье. А дальше увидим.
Северин тем временем пришел в себя и попытался заговорить к жене:
— Искро, а ты действительно уверена, что...
— Да, я точно уверена, — Катя даже не дослушала. — Наверное, больше, чем в твоем глупом покушении!
Ярема считал, что Катря слишком рискует, но молчал — это семейное дело Чернововков, и с Северинового лица было видно, что этот разговор продолжат отдельно.
Дверь без стука распахнулась: вернулся Павлин. С виноватым лицом он подбочился к Оле, пробормотал что-то непонятное и протянул девочке новенькую мотанку, устроенную из свежего сена и полосок собственной рубашки, украшенной на подоле. Игрушку украшали разноцветные ленты. Ели глазки загорелись, ручонки радостно схватили мотанку, прижали к груди.
– Даи! – восхищенно воскликнула девочка.
Савка зааплодировал и все рассмеялись. Напряжение, плотно загустевшее в воздухе, рассеялось.
— Может, просто натравить на того отброса нашего Павла, чтобы он заорал? — предложил захмелевший Игнат.
— Как тогда, когда мы из Киева бежали... Все монголы лягут! Темуджины эти, каганы-соносоны, лошади все их! Павлин, покричишь?
Савка удивленно хлопал в ответ.
— Ну, что мигаешь? Я все придумал! Ну-ка, покричи! Мы так Орду на лоскуте разорвем!
Савка растерянно посмотрел на Филиппа и прижал мотанку к лицу, будто защищался.
- Павлин такого больше никогда не делал, - сказал Олефир. — И вряд ли когда-нибудь повторит, даже по просьбе.
– Тю, – Игнат разочарованно дал щелчок пустой бутылке. — А было бы удобно... Убить всех ордынцев одним криком.
Он обвел собравшихся мутным взглядом и пьяно рассмеялся.
– Настоящий Совет семерых! Имеем есаулу военных Малыша, есаулу казначеев Варгана, есаулу контрразведки Искру, есаулу стражей Энея, то есть меня, есаулу загробных павлин, есаулу разведки...
Он взглянул на Максима.
— Чего очами бьешь? Ты не еду. Ты вообще не из ордена.
Вдовиченко покраснел и отвернулся к книжной полке.
— Это легко исправить, — Филипп обошел стол и приблизился к Максиму, чем удивил Ярему. – Мы познакомились в бою против борзых. Собственно я свидетельствовал, как этот оборотень убил двоих. Считаю, что такое деяние заслуживает приглашения в наши разбитые ряды. Или кто-нибудь против?
Шляхтич ожидал протеста от Гната, но тот удивленно таращился на Филиппа. Остальные молчали.
- Так скажи, Максим, - продолжил Филипп через несколько секунд. — Не хочешь ли ты вступить в ряды Серого Ордена?
Альбинос бросил быстрый взгляд на Северина, посмотрел под ноги, на книги, поднял глаза на Олефира.
— Такое... до сих пор возможно?
Что бы сказал на это действо Ярослав Вдовиченко?
— Кое-кто утверждает, что Ордена больше нет, и нигде правды деть — положение наше плачевное. Даже чересу с клямрами и кунтуша с Мамаем не подарим. Среди нас тебя не будет ждать слава, богатство или покой. Мы — волчьи рыцари, заклейменные анафемой и ненавистные соотечественниками, проклятые безумцы, стоящие в битвах спиной к спине, бездомные оборотни, не знающие, доживут ли до следующего полнолуния, — ответил Филипп на одном дыхании. — За отказ никто не обидится, Максим. Любого испугают такие перспективы.
Вдовиченко посмотрел по сторонам, закусил губу. Он не согласится, подумал Ярема. Не согласится, и никто не обвинит, потому что кто в здравом уме...
– Я не боюсь.
Филипп улыбнулся и подошел к стене, где висел флаг Украинского гетманата.
- Малыш, разрешишь?
Этот вечер уже не станет более странным.
— Прошу, — знамя никто не трогал после смерти Степана Ярового. — Может, для такого торжества стоит пойти к дубраве?
— Хорошая мысль, брат, — Филиппово лицо просияло.
Оля потерла кулачками глаза и захныкала.
– Ей уже пора ко сну, – Катя подхватила дочурку на руки. – Начинайте без меня.
Максим все время поглядывал на флаг в руках Филиппа. Игнат покачивался и непрестанно ворчал: по какому праву зайду принимают в Орден, кому он был джурой, кто его испытывал, зачем устраивать шапито... Савка отвечал случайными фразами, которые не касались поставленных вопросов, однако эти ответы вполне удовлетворяли неприхотливое любопытство.
Имение спал под одеялом звездной ночи. Спасенные крицевым характером госпожи Яровой, характерные дубы смахивали на гостей из прошлого. Дубрава шуршала свежими листьями в объятиях теплого ветра.
– Сегодня целый день у них просидел, – признался Филипп. — Твоя семейная дубрава стала сокровищем Ордена, Малыш.
— Говорят, у Свиржского замка еще один стоит, — Гнат сосредоточенно нахмурился. — Кто знает, где этот проклятый замок?
- Не поверишь - в Свирже.
Ярема осторожно провел ладонью по теплой шершавой коре.
— Здравствуйте, папа. Давно не виделись.
Ожидал, что ответный ствол отзовется брызгами красных искр, но дерево молчало. Никто больше не посылал характерных писем.
Филипп встал в полукруге деревьев и расправил флаг. Савка с торжественным лицом замер возле него, Северин с Игнатом стали рядом. Белокожий Максим, похожий в звездном свете упыря, ждал на расстоянии.
Зачем мы это делаем, подумал Яровой, занимая место у собратьев.
— Подойди, Максим Вдовиченко.
Альбинос осторожно подошел.
– Склони колено.
Никто не имел рыцарской формы. Игнат едва держался на ногах, Савка задумчиво бренчал пальцами по слюнявой губе - сбоку это зрелище выглядело смехотворно.
— Я, добровольно обращенный, становлюсь на защиту! Торжественно клянусь, — начал Филипп, и Максим стал говорить вслед за ним.
Серый Орден до сих пор жив, как утверждает Северин? Или они — кучка шутов, которые занимаются кощунственной обезьяньей из-за неспособности смириться с поражением?
— Бороться за свободу и покой украинского народа и украинских земель!
Вдруг щемящее, забытое чувство вспыхнуло в груди шляхтича.
— В этой борьбе не пожалею жизни и буду биться до последнего вздоха!
Часть клятвы брат Варган пропустил. Ярема решил, что это было намеренно: строки о чересе, кунтуше, дубе Мамая и Раде есаул стали неуместными.
— Буду храбр в бою и беспощаден к врагам!
Далеко к западу от Буды, сын главы Свободной Стаи, никогда не являвшийся характерной джурой, приносил клятву волчьего рыцаря.
- Буду мудрым в решениях и щедрым к друзьям!
Он шептал слова клятвы вместе с Филиппом, и воспоминания августовской ночи сорок пятого неслись следом: Корней Колодий держит флаг, дедо улыбается, черный кунтуш пахнет новенькой тканью, позади трещит огромный костер в ожидании аркана...
— Буду честным рыцарем и верным собратом!
Не прошло и десяти лет, как все исчезло: дубы, есаулы, наивный и набожный паныч, гордый своему гербу.
— Когда я отступлю от этой присяги, накажет меня закон Серого Ордена и придет на меня пренебрежение моими братьями и всем украинским народом!
С каждой фразой голос Максима звучал громче.
– Не занимай! - крикнул Филипп.
– Не занимай! – повторил Максим.
– Не занимай! - прокричали все вместе.
Как давно Ярема не слышал этого лозунга.
- Поднимись, Максим Вдовиченко, - Филипп подал ему руку. - Поздравляю в Сером Ордене.
Максим робко улыбнулся - впервые за вечер. Улыбка его была по-детски искренняя.
- Спасибо... Я не подведу.
– Видишь, Эней? Теперь брат Биляк может быть есаулой!
Савка подпрыгнул, захохотал и замахал мотанкой.
– Мама довольна!
Северин пожал руку Максиму, а Ярема хлопнул нового брата по плечу. Первый новобранец Ордена в бозна-сколько времени... И, наверное, последний.
- Брат Биляк? — Игнат не спешил с приветствиями. — Кто придумал это прозвище?
– Я, есаула казначейских, – невозмутимо ответил Филипп.
Бойко уставился на него, несколько секунд осмысливал услышанное, а потом расхохотался.
– Беляк! Не знаю, братья, зачем вам этот спектакль, Игнат махнул рукой и чуть не шлепнулся. — Но без аркана, курва, она ничего не значит!
– Первая правильная мысль от тебя за этот вечер, – Катя подошла беззвучно. - Привет, новый брат. Теперь мне будет немного спокойнее доверить тебе моего ребенка... Если заслужишь это.
Она взяла за одно плечо Северина, а за другое – Ярему.
— Ну, чего ловите? Скорей к кругу, волчьи дети!
Ярема берется за плечо Максима, рядом с ним становится Филипп и кладет руку на плечо Савки, Савка хватается за Гната, и тот закидывает руку на Северина.
— О-о-о!
Ноги понесли по кругу, земля упруго отвечает, в теле подпрыгивает давно забытая радость, и теперь уже весь мир танцует вместе с ними.
- Эй, загорайте в бубны! Эй, цимбалы – играйте!
Танец изобилует, набирает скорость, забивает дыхание, но все продолжают петь. Максим не знает слов, Северин безбожно фальшивит, звезды подпевают, дубы покачивают ветками.
- Вышли мы на доли! Вышли мы на горы!
Савка смеется, Катя ведет сильным чистым голосом, Игнат широко улыбается. Все помолодели, сбросили груз лихих лет, забыли о потерях и горе, прильнули к напитавшему силой питающему источнику аркана.
— Врагам Украины, а себе на пруду!
Впереди на тропинке ожидала тьма, но в этот момент они сжимали плечи соседей, спотыкались, кричали «не трогай», хохотали и вертелись в первобытном диком танке вокруг невидимого костра, — словно в ночь золотой скобы, когда они были распахнутыми, полными боязливых мечтательных мечтаний. представить не могли, что станут одними из последних рыцарей Серого Ордена.
***
Смерть порхает на крылышках мушек-однодневок, брызгает соком сорванных стеблей, змеится трещинами яичной скорлупы, пахнет сладковатой гнилью — тихая, незаметная, многочисленная и многоликая, но мы привыкли замечать ее только в стаках. От страшного осознания, что родители, друзья, и они сами — смертные, дети заходятся плачем, гневно отрицают возможность прекращения жизни, кажущейся им глубокой несправедливостью, утверждают собственное бессмертие, пока в их сердцах что-то не надламывается, и они склоняют головы, присоединяются. Тяжелые размышления будут угрызать душевный покой вопросами о смысле собственного бытия, пока не сотрутся под грузом ежедневных забот... Забытые декады, они вынырнут снова — незадолго до последнего дыхания, с которым, по поверьям, вылетает на волю незримая человеческая душа.
— Каждый день мы бессознательно готовимся к смерти, — говорил Филипп. — Каждый сон — это подготовка к последнему сну.
Он просыпался среди выпотрошенных тел на поле боя, в исполосованных человеческими требухами стенах церкви, у мертвого брата Джинджика, просыпался в теплой крови, барахтался, рычал и плыл, пока не утопал, а потом просыпался на самом деле, чувствуя во рту солоноватый железный.
— Что скажешь, Павлин?
Савка такие вопросы игнорировал, не отвечал даже жестами, и Филипп видел в этом мудрую несклонность Павла к избитой бытовой философии. На самом деле ответов не требовалось: Филипп разговаривал сам с собой, силясь заполнить зияющую в сознании болезненную лакуну. Ненавистный, насмешливый, неуместный раздражавший и мешающий голос, голос, которого он так жаждал избавиться, оказался чуть ли не стержнем его личности. После исчезновения Зверя Филипп несколько дней прислушивался к тишине собственных мыслей и чуть не оглох. Сначала мысленно, а затем едва слышным шепотом, он начал разговаривать с собой, которые после переселения в черноморские степи превратились в развесистые монологи. Павлин иногда приобщался к разговорам двух Филиппов с собственными замечаниями или мыслью Веры Забилы, которую он получал от мотанки.
Двойка сумасшедших оборотней! Лишь причуда издевательской судьбы не дала им погибнуть, однако смерть неотвратимо преследовала характерников. Это неустанное приближение не тревожило Олефира: в ожидании последнего часа он поил жизнь. Радоваться теплу солнечных лучей на лице – возможно, в последний раз; радоваться сладкой лепешке за два гроша — вероятно, последнему; радоваться ветру, что гнет травы и борется с гривой коня — вдыхать, впитывать, впитывать. Когда запас отведенных дыханий подходит к концу, вещи меняются: разворачиваются, наполняются, приобретают до сих пор незамеченные, сияющие черты, будто стремятся одарить напоследок...
Жаль покидать такой прекрасный мир. Все, что остается — принять последнее сражение на собственных условиях, как и подобает рыцарю.
– Давай, брат.
Савка крепко вжимает его коленом к стволу и умело вяжет узлы. Дуб старый, могучий, надежный, хотя не характерный. Шероховатая кора скребает спину. К крепкому плетению веревки прилагается тяжеленькая цепь. За ним – холодные наручники на руки и ноги.
Филипп ерзает туда-сюда в попытках высвободиться. Пута болезненной надежностью впивается в кожу.
- Подтяни левый верхний узел. Цепь опрокинь сюда.
Савка выполняет, другие наблюдают со стороны. Лица грустные, лицо удивлены. Скоро сменятся на лицо испуганные.
- Хорошо, - Филипп хочет кивнуть, но широкий пояс на лбу прижимает его затылок к стволу.
Он еще раз убеждается в надежности собственного плена, после чего указывает глазами на камень неподалеку.
— Несите ее сюда.
— Она тебя раздавит, братец.
- Несите!
Пряди сырого холода тянутся по голому заду и ногам. Ночное небо покрыто облаками, луны не видно, но Филипп чувствует кипение крови — полнолуние близко. Северин, Ярема и Игнат, отдуваясь, катят рыжую от мха глыбу; Филипп велит, как ее класть.
- Ты с ней долго не протянешь, - предупреждает Чернововк.
– Я с ней долго не пробуду, – улыбается Филипп.
Желтый череп полный просматривает через облако. Становится парко. Брыльца улеглась как должно, уперлась боком в грудь, от недостатка воздуха он произносит шепотом.
– Сорвусь с цепи – стреляйте.
До сих пор он не увольнялся, но это вопрос времени. Несколько месяцев назад дополнительной цепи не было: пришлось приобрести, когда она чуть не вырвалась.
Савка целует его между глаз. От головы до пят проходит волна холодной, чистой силы — Филипп подозревает, что продержался до сих пор только благодаря этим причудливым поцелуям.
– Спасибо, Павлин.
Тот показывает пистолета, заряженного серебряным шаром, в правой руке, а затем демонстрирует мотанку в левой руке, словно это тоже что-то значит. Отходит к остальным, что сидели на траве в десяти шагах от Филиппа. В их пистолях скрываются маленькие серебряные лики смерти.
— Если что, не держите зла.
Он не боится гибели, нет. Он опасается того, что будет сейчас.
Ленивая облако наконец-то сползает, и молочный свет полные заливает его лицо. Кровь стучит в ушах, тело сжимает ледяными обручами, приходит боль.
Безумная боль пронизывает каждую пору кожи, разрывает мышцы, высасывает мозг из костей, превращает нервы в раскаленные нити, растрескивающиеся мириадами бесконечных взрывов, боль вырывает ногти и омрачает мысли, боль, боль, боль...
БОЛЬ.
В сумраке сознания расплющиваются два огромных багровых глаза, обнимают собой черное небо, смотрят неуклюже, словно налитые кровью воздухоплаватели, в ушах разрывает перепонки, раскаленная кровь льется носом...
КРОВЬ
ПРОБУЖДЕНИЕ ТАК СНОВА БОЛЬ Я НЕ СПИНЮСЯ Я ОХОТАЮ Я НЕОБРАТИМ эта смешная каменька КАК НАИВНО ОНИ СМОТРИТ НАПУГАННЫЕ ЗАМЕРЛИ ЖАЛЮГИДНЫЕ СЛАБЕЦЫ ЛЕГКАЯ ЗДОБЫЧ КАЙДАНКИ РАЗРЫВАЮТСЯ ОДНА ИЗ НИХ ЖЕНЩИНА СЛАДКИЙ Вкус ЕЕ ГРУДЕЙ СЛАДКИЙ ЗАПАХ ЕЕ ПРОМЕЖДЕНИЯ ОН УБЬЕТ КАЖДОГО А ЕЕ БУДЕТ ИМЕТЬ ИМЕТЬ СЛАДКИЕ КРИКИ МЯГКИЕ ГРУДИ ВИ ДОЛЖНО БЫТЬ ПО ПРАВУ СИЛЬНОГО НИКАКОЕ ОРУЖИЕ НЕ ПОРАДИТ Я ВЫРВУ ДЕРЕВО С КОРНИМИ СОГЛАШУ ЗВЕНИЯ ЭТОЙ ЦЕПИ ВАШИМ ТРУПАМ МОЕ ВЫТИЕ ПРЕОБРАЗУЕТ ВАС НА ЗАКЛЮЧИМ СЕТЕЙ ДЕТЕЙ Разрывает путь Я хищник напьюсь горячей крови так много крови
КРОВЫЕ
КРОВЫЕ
ЛЮБЫ ПОНУРИТЬ ЛИЦА НАСИЛЮСЬ НАБЬЮ ЖИВОТА СКОЛОЖНЫМ ГОРЯЧИМ МЯСОМ МОИ МОЩНЫЕ РУКИ БУДУТ ПОРНАТИТЬ В РАСПАШЕННЫЕ ГРУДЫ БУДУТ ВЫРЫВАТЬ СЕРДЦА ИЗ БЕЛЫХ КЛЕТОК ВАШИМ СЛЕПЫМ ГЛАЖДАТАМ МОЯ КОЖА ОТОБИЕТ УДАРЫ УТЛОГО ОРУЖИЯ Я НЕПОБЕДИМОЕ Я ЛИК СМЕРТИ Я НАЧАЕН СТРАХ Я ЧАСТЬ КАЖДОГО Я ВАШЕ ПРОШЛОЕ ТЕПЕРЕ
Темнота.
Боль отступила... Он снова мог думать.
Тьма рассосалась на языке желчной горечью. Медленно, словно сорванные ветром семена одуванчика, в голове оседал сознание. Боль исчезала неохотно, волна за волной, тело приобретало ощущения. Слабым вспышкой воли Филипп заставил себя открыть глаза. Блестящее наводнение рассвета залило его слезами.
До сих пор прикован. До сих пор жив. Приговор отложен.
- Воргане?
Чей-то голос. Что-то спросил. Он ответил. Вернее, думал, что ответил - между сцепленных зубов выполз хриплый беспорядочный стон.
Филипп бился с беспомощностью, пока звуки, лившиеся ему изо рта, не превратились в задумчивые слова:
— Да, Щезник, это уже я. Можете подходить.
Приблизились: мешки под глазами после бессонной ночи, испуг между врезанных в белках сосудов. Теперь они не смогут смотреть на него без воспоминания этой ночью.
- Павлин, - прокушенные губы соленые от крови, - распутай меня.
Откинутая камень лежала в сторонке, наручники на руках и ногах превратились в браслеты с обломками цепей. Три прочные веревки, которыми мореплаватели прекращают паромы, репнули; четвертая веревка и цепь остались, но несколько звеньев растянуло. Земля вокруг разрыта, словно вскопанная собакой в поисках забытой кости. С нескольких пальцев содранные ногти, кожу покрывали порезы, ожоги и потертости к мясу, но Филипп не обращал внимания - такие мелочи не сравнить с истинной, всеобъемлющей болью, воплощением страдания и квинтэссенцией агонии... А эти царапины заживут через час.
Освобожденный от оков, покрытый остатками меха, крови и земли, Олефир неуверенно вскочил на ноги. Судорожным глотком перехватил воздух, пошатнулся. Савка подхватил под плечо, помог размять занемелые, синюшные конечности. Остальные замерли до сих пор под впечатлением от увиденного.
- Поэтому я поехал дальше в степи, - объяснил Филипп.
Виски толкло незримыми иглами, от чего хотелось блевать.
— Ты говорил... Что победил Зверя, — осторожно сказал Ярема. Филипп глотнул с приподнятой Савкой фляги.
- Я ошибался, - он принялся медленно приводить себя в порядок. – Я не убил Зверя – это невозможно. Только разбил зеркало... И потерял руль от собственного тела.
Со стороны, наверное, это выглядело странно: несколько мужчин и женщина молча наблюдают, как ужасно избитый голый мужчина отмывается от грязи.
— Кони от твоего рев едва не сошли с ума, — сказал Игнат. — Это было страшно к сыворотке, Варган! Я бы не отказался от бутылки водки.
— Разве ты от нее отказывался? — не замешкалась с клином Катя.
Савка протянул одежду.
— Как ты вообще не сошел с ума? – Бойко проигнорировал выпад сестры. — Ежемесячно терпеть такое дерьмо...
— Умоляют и дрожат только трусы низменности. Нищеты не сторонись, твердый будь, как с крика. С недолей соревнуйся, как вся родная моя. Страдай без жалоб, сражайся и молча умри, как я, — продекламировал Олефир, одеваясь.
Тяжелые строфы осели в воздухе, укололи удручающими словами.
— С какой это думы? – поинтересовался Северин.
– Альфред де Виньи, «Смерть волка».
Филипп с уважением посмотрел на Ярему, который до сих пор держал наготове пистолет.
- Верно, брат. Когда-то я случайно наткнулся на книгу его произведений, и это предназначалось именно мне.
– Вдохновляет сдохнуть, – постановил Игнат.
– Это мой гимн, – ответил Филипп.
– Гивн.
На таком уровне аргументации победа всегда оставалась за Энеем.
— Мой отец подвергся Зверю, когда был в волчьем теле. Тогда у него изменились глаза... Вспыхнули багрянцем, - сказал Северин. — А ты был... людовк? Безумный песиголовец? Даже слова не подберу.
— То, что происходит со мной, — следствие расщепления в ночь серебряной скобы. Учитель должен был убить меня сразу после ритуала, но пожалел, – напомнил Филипп. – Поэтому прошу: не жалейте меня. Такова моя тропа. Я сознательно стал на нее... И достойно дойду до ее конца.
Он расправил плечи, обвел всех гордым взглядом. Даже Игнат не нашел насмешливой реплики.
— Ты, братец, — лучший из нас.
- Нет, Малыш. Я самый опасный из нас, - Олефир улыбнулся. — Но по количеству плакатов «разыскивается» ты, безусловно, победитель.
— Сомнительная победа, — буркнул Ярема.
Весь день ватага молчала. Малыш спрятал перевязанную в косину бороду под ворот рубашки, накинул на голову капюшон, прячась от лишних взглядов — начало лета оказалось ветреным и прохладным, поэтому такой вид не вызывал подозрений. Эней безучастно оглядывался, выглядывая продавцов самогона, иногда засыпая прямо верхом, и его покосившаяся лохматая голова беспорядочно мотылялась на каждом шагу. Павлин насвистывал, перешептывался с мотанкой, напевал и подпрыгивал на насесте, как ребенок, и единственное было в хорошем настроении. Лицо Искры казалось невозмутимым, но Филипп ясно видел, как ей тревожно без дочери. Оля осталась за стенами имения Яровых, и Катя ловко притворялась спокойствием, однако постоянно тревожно оглядывалась, будто там, на краю, можно было разглядеть, как ведется малыша под присмотром Ядвиги.
Щезник осмелился подъехать к нему с разговором.
– Как ты, брат? — поинтересовался Северин тихо.
— Вскоре умру, — спокойно ответил Филипп. — Сильно вас напугал?
- Ужасное зрелище, - не скрывал Чернововк. — Я в свое время всевозможных потусторонних чудовищ насмотрелся, но ни одна не смогла так меня испугать.
— Грустно, что я скатился к такой жизни, — Олефир коснулся искалеченного уха. – Хотя, сказать откровенно, я пытался покончить с собой второй раз. Глотнул отвара, которым когда-то вражеских агентов травил. Должен был лошади двинуть через несколько секунд, пробивался — и все. Желудок только болел.
— Зверь дарит тебе удивительно крепкое здоровье. После того сражения у Чарнецких ты не должен был выжить. Вообще.
- Неуязвимость на грани бессмертия, - вздохнул Филипп.
— Две неудачные попытки самоубийства превратили мою жизнь в болезненное оттягивание мгновения, когда кто-то наконец сможет меня прикончить.
— Можно как-то остановить... все?
— Остановить Зверя в проклятой крови? – Варган рассмеялся.
– Ты знаешь ответ, брат.
– Мне жаль.
– Не стоит.
Помолчали.
– А ты что?
– Что? – не понял Северин.
Филипп наклонился к собрату, понюхал воздух возле него.
— Чувствую, — ноздри ловили малозаметный, но мерзкий запах, напоминавший гниль. — Ты слишком долго пробыл в Потойбичче. Оно проникло твое тело.
– О чем ты говоришь?
Смотрит исподлобья. Действительно не знает, притворяется ли?
— Ни один человек не жил по ту сторону так долго, как ты, Щезник. Мертвый воздух мертвого края оставляет отпечаток на смертном теле. Не может не оставить, – ответил Филипп. — Прислушайся к собственному самочувствию.
- Со мной все хорошо, - твердо ответил Чернововк.
– Как скажешь, – Филипп подставил волосы порывам ветра.
— Может, ты до сих пор способен исцелиться... в отличие от меня.
Северин уехал без ответа. Ему всегда было тяжело принять неприятную правду, до которой он не добрался. Пройдет несколько дней, и он все поймет.
Приближались к Киеву. Мирные паланки остались позади, теперь всюду дышало близкой войной. Нахмуренные села, настороженные города, забитые гостеприимные дома, постоянные разъезды сердюков, нехватка продовольствия, высокие цены. Пригодились деньги, вырученные за скакунов убитых борзых, которые всех троих продали по дороге в Чортков.
На вооруженный отряд смотрели искоса: несмотря на усилия усиленных патрулей, на дорогах хозяйничали банды грабителей и мародеров. Никто не радовался в летнее время — все тревожно всматривались в восток, откуда катились волны выселенных войной людей. Именно для них возле больших перекрестков за средства общины в каждом паланку разбили лагеря, которые мгновенно переполнились и превратились в места подпольной торговли, бесконечные кражи, пестрые знакомства и живое общение.
В лагере неподалеку от Коростышева характерники решили остановиться на ночлег.
- Нет-нет-нет, - подбежал потный мужчина, как только они спешили. - Мест нет! Пищев нет!
– Не переживайте, уважаемый, – ответил Северин. — Заночуем под открытым небом, еду собственную. Нам только водички, и дерево на костер желательно.
Распорядитель облегченно вздохнул. Он ожидал очередного скандала, от которого сильно устал.
– Воды – хоть залейтесь, – он махнул рукой налево. — Оно там кухни стоят, черпаки-ушаты есть, только вы не воруйте, христом-богом прошу.
– Нам они ни при чем, – заверил Филипп.
– Все так говорят! А потом каждое утро несколько не досчитаешься, — ответил распорядитель. — Рядом с водой дрова найдутся, а если хотите помочь — нарубите немного для других. Только...
— Топор не воровать.
- Вот именно, - мужчина кивнул. – А вы откуда идете?
— С Волыни мы, — буркнул Ярема из-под капюшона.
- Добровольцами.
- А-а-а, благородное дело, - мужчина с уважением посмотрел на их оружие, задержал взгляд на Катри, после чего раскланялся и побежал дальше.
- Отвратительное зрелище, - сказал Игнат, оглядываясь вокруг.
Лагерь опоясывали многочисленные повозки, груженые спасенным добром. Повозки ставили так, чтобы огородить площадку для костра и место для выпаса животных. Стоек или отрядов в лагере не было, все держали драгоценную скотину возле себя, из-за чего повсюду слышалось ржание, моргание, хрюканье, и все это объединял мощный запах навоза. Запах ухудшали нечищенные выгребные ямы, которыми, правда, пользовались только добросовестные, а остальные просто ходили к полю, из-за чего передвижение вокруг лагеря требовало немалого внимания и осторожности. К они добавлялось густое разноцветие пота: мужского и женского, старческого и молодого, свежего и застоявшегося. Недаром эти лагеря в народе прозвали свинарниками.
За повозками скопилось три десятка больших палаток, набитых напутниками. Все сидели или лежали на сумках и клочьях, защищая добро от воришек, и горе тому, кто прибыл сюда одиночеством. Кому места в палатке не хватило — устраивались между ними, игнорируя требования распорядителей освободить проходы и не препятствовать двигателю. К сердцу лагеря - кухне, где в огромных котлах готовились питательные блюда - тянулась длинная плотная очередь, в которую кто-то вечно пытался вскочить. Нахал проучали кулаками, после чего они уныло искали хвоста неприветливого человеческого змея, извивавшегося по всему лагерю, занимали место, а затем первыми бежали избивать новых нахал. Отдельные смекалки продавали места в очереди за медяки.
Возле кухни разместились небольшая часовня и штаб распорядителей, которые дневно и нощно пытались навести хоть какой-то порядок в постоянном движении сотен незнакомцев, которые, со своей стороны, не желали прислушиваться к каким-либо советам относительно собственной жизни.
Еще одна гримаса войны.
– Пойду за водой, – Северин размял одревесневшую после долгой езды спину. - Эней, составишь компанию? Коням тоже нужно принести.
– Только узнаем, где здесь наливают, – не противился Игнат.
— Я пойду за дровами, — решил Ярема.
– Займусь лошадьми, – сообщила Катя.
Филипп созерцал, как они расходятся по делам. Обычно он помогал справляться с лошадьми, однако в последнее время они двигались — даже собственная кобыла каждый раз сопротивлялась и пыталась грызнуть. А Буран не боялся бы, подумал Олефир. Старый добрый Буран... Все остальные, по сравнению с тобой, недостойны ломаного шеляга клячи.
- Присмотришь Павла?
– А ты куда собрался? – удивилась Катя.
— Хочу между людьми уйти. Давно уже не был среди людей.
Она кивнула, складывая садилась рядом.
— Как ты имеешь? - спросила невнимательно.
Мыслями Катя была с дочерью.
— Не бойся, никого не разодраю.
После полнолуния всегда легчало, но уже через несколько дней натягивались незримые струны, сжимались на шее удавкой, человеческое тело становилось неуклюжим и чужим, граница между формами стиралась...
— Павлин, ты остаешься с Искрой. Хорошо? Жди здесь. Я скоро вернусь.
Савка помахал обеими руками в знак согласия.
Между повозок россыпью горели костры, и приятный запах дыма приглушал вонь. На треногах булькали казанчики, от них вкусно тянуло горячим вареньем. Незаметным одиночкой Филипп шел между костров, возле которых готовили, ели, пили, курили, разговаривали. Визгливыми стайками играли дети, безразличные к неинтересным взрослым разговорам; за ними бегали собачки, которых добросердечные хозяева не бросили на произвол судьбы. За телегами, между палатками, костров не курили: из-за риска пожара открытый огонь запрещался под угрозой немедленного выселения, и у огня были разве что распорядители, поэтому здесь царили сумерки. Огни лагерной кухни разгоняли мрак, манили аппетитными запахами. В очереди за едой выстраивались люди, которые никогда бы не встретились при других обстоятельствах: от скуки и долгого ожидания они говорили, как старые знакомые. Хрупкое общество, сплоченное общим горем, разъедено недостатком доверия.
Филипп останавливался послушать разговоры. Никогда не вмешивался и шел дальше.
— Да черт его знает, сколько выдержат! Пока держатся крепко, сдаваться не хотят, — восклицал юношеский голос. — Да и с цепелинами наши хорошо придумали, киевлянам сбрасывают запасы, ордынцам — смерть!
— Только изумрудным это все как укусы комаши, сил у них пруд пруди, — ответили ему. — Мало воздухоплавателей. Хотя, безусловно, помощь осажденным — хорошая выдумка.
— Да долго ли они будут стоять? — спросили хриплым басом. — Три месяца в осаде...
– Сколько придется – столько и будут стоять! Городской голова там настоящий кремень, залог – непоколебимая! Будут защищать стены до последнего, — заявил юноша. — Не то, что тот убийца Яков, направил пятками в Винницу...
— Послал Бог гетмана на нашу голову, — поддержала старуха. - Фигляр! Штукарь! Мартоплес! Враг идет, а оно убегает!
— Это не враг, а сам дьявол... Не может человеческое воображение обрисовать тех ужасов, что они творят! Я такого при бегстве насмотрелись – не знаю, как при уме осталась, – затараторила молодица. — Тела, всюду человеческие тела... Каждую ночь в кошмарах вижу. Взрослые и маленькие, навзничь разбросанные под открытым небом... Было село - нет села. Мама родная! Лиса так обожралась, что даже кур не таскали...
— Покупаю иконы, украшения, золото, серебро, кораллы, жемчуг, — прогумнели со стороны. - Плачу искренней монетой.
Муж стрельнул на Филиппа быстрыми тревожными глазами, лизнул потрескавшиеся губы. Менялы – неизменные спутники войны. Этот, наверное, с распорядителями лагеря не делился, и заметно нервничал. Олефир молча обошел его.
— Усыпленные годами мира не слышат колокола войны! Кривят парсунны от газетных заголовков, но делают вид, будто ничего не изменилось! Жалуются на новые налоги, но верят, что досада скоро пройдет! Смотрят мимо беженцев, но сетуют, что все несчастья от них! Повторяют каждый день как охранную молитву: война-то-далеко-а-здесь-все-спокойно.
Мужчина с шляхетской осанкой вдохновенно произносил возле одной из палаток. Люди слушали выступление с упоением.
- И действительно, вокруг них сама идиллия и пастораль! Вдруг на горизонте вспыхнут зарева, тишина разразится оглушительной какафонией, и, ступая шагами-вырвами по разорванному ветошью иллюзий, война приблизится к руинам городских ворот! Схватит каждого ледяными когтями за подбородок, выбалует фасеточные глаза — мозаики взрывов, трупов, изнасилований, голода, мародерств — и никто не сможет отвести взгляда!
– Браво!
– Так и есть!
Ему зааплодировали, мужчина улыбнулся и поклонился. Филипп присоединился к аплодисментам, задумался, не читал ли подобных строк в каком-нибудь произведении, но ни одного не вспомнил. Пожалуй, это был уникальный монолог.
Далее в очереди разглагольствовал другой декламатор — дородный, злобный, постоянно глотал слова и брызгал слюной.
— А что нам, люди, к тому, кто наверху сидит — гетман или хан? Одна сатана! Ничего не изменится! В поте лба бушевали и бушевать будем, потом заработанное на налоги отдавали и платить продолжим! Был трезубец, стал орел... Какая кому разница в этих рисунках? Или этот флаг кого-то кормит? Все панские бздуры, а у простых людей чубы трещат. Зачем столько жизней потеряли, а?
Речь слушали в зловещей тишине. Муж воспринял ее за молчаливое одобрение, от чего возбудился еще больше:
— Оно московит в своем улусе больше сотни лет живут и горя не знают! А мы чем хуже? Зачем воевать? Людей терять, кровь проливать... Лучше жить себе тихонько, как...
Мысль мужчина не закончил, потому что его начали избивать с двух сторон сразу. Неудачник закрыл голову и бросился наутек. Никто не преследовал: терять место в очереди этого не стоило.
- Ищешь любовь, любчик?
Она преградила Филиппу дорогу за очередной палаткой. Ноздри забило дешевым духом и запахом простокваши. Фигуру прятал длинный плащ, а тихий голос старался притворяться сладким искушением.
— Плата умеренная...
— Прочь.
Она исчезла, одарив его пренебрежительным смешком. Примитивные, затертые слова о любви ударили неожиданно больно, словно серебряным лезвием в спину, отперли запретную каморку в сердце, обнажили тонкую и заветную. Майя!
Филипп запретил себе вспоминать о любимой, но она казалась в черных косах, доносилась в звуках девичьего смеха, грезилась в дальних фигурах. Ни один экзорцист не мог бы изгнать ее незримое присутствие, и Филипп того не желал: воспоминания о Майе были его сокровищем. Единственная любовь жизни... Хотелось успеть произнести это в ее прекрасные глаза, объяснить, почему так поступил с ней, почему разбил ее сердце и исчез, как трусливый подонок...
Но где-то теперь ее искать.
Он бродил в плену теней прошлого, всматривался в пустоту одиночества, потерял счет времени, когда вдруг отдаленный голос заставил его остановиться и прислушиваться: не обманывает ли слух?
— Киевский замок был обречен с самого начала, потому что построили его на плохом месте. В древности на то место дважды в год приходили волки из всех окрестных лесов и устраивали шабаш.
На границе между телегами и палатками горел большой костер, вокруг собралось немало людей. Олефир бесцеремонно протолкался, помогая себе локтями, пока не увидел рассказчика.
— Семь ночей подряд волки выли непрерывно, а домашняя скотина тряслась от страха: псы скулили, коровы ремигали, овцы бекали. Горожане не могли и глаз сомкнуть. Но шабаши терпели, потому что Кий, Щек, Хорив и Лыбидь при основании города дали волкам право на ежегодное собрание, а нарушителя тех шабашей ждала страшная смерть.
– Не давали волкам такого права! - возмутился кто-то.
– А ты там был? Сжались! - гаркнули в ответ. — Продолжайте, сударь.
Кобзарь сидел на бревне у костра, прямой и сосредоточенный. Глаза закрыты, в руках бутылка с водой.
— Во времена Речи Посполитой один литовский князь решил построить на том месте замок, потому что ему очень понравилось. Отказывали князя уважаемые киевляне, но тот не слушал: велел в ночь шабашу устроить облаву и истребить всех волков. Так и случилось, после чего замок построили, — продолжал кобзарь, не открывая глаз. — Через несколько лет ночью у стен появилась огромная волчья стая!
Одна девочка громко вскрикнула, от чего слушатели рассмеялись. Кобзарь и сам улыбнулся.
— Все видели, как стая бежит вдоль стен, круг за кругом, круг за кругом. Часовые не сдержались, начали с испуга стрелять, бросать в зверей факелами! А волки даже внимания не обратили, все бежали вокруг замка причудливой цепью, а исчезли только с рассветом.
- А как этот замок назывался? — не унимался неизвестный скептик.
– Замок Стулы-Пельку! – ответили ему. — Вы не обращайте внимания, господин кобзарь, рассказывайте.
Он отпил из бутылки.
— Днем в замке вспыхнул пожар — и такой мощный, что с трудом потушили, — казалось, что глаза кобзаря под веками не двигаются. — Во второй раз волчий круг появился перед тем, как замок сжег крымский хан... А в последний раз стая обежала вокруг крепости перед тем, как казаки отца Хмеля сожгли ее дотла. Так и исчез проклятый замок навсегда, но история о нем живет и поныне.
Кобзарь умолк, и несколько секунд слышалось только потрескивание костра.
— Что за сказка так глупа...
– Голова твоя глупая! Это действительно рассказ о Сером Ордене!
Слушатели засовали, зашевелились, чем Филипп и воспользовался, чтобы пройти к костру.
— Говорят, будто у люципера нет жопы, у него там вторая морда. Когда покажешь ему жопу, он убегает из зависти! Так же с харатерщиками.
К разговору на раздражающую тему срака и характерников присоединилось немало желающих, а Филипп там подсел к кобзарю.
— Был бы дукач — отдал бы, честное слово, — сказал сероманец. - Привет, Василий.
Лицо Кобзаря вытянулось в недоумении.
— Мамочка родная! Филипп, неужели ты?
Василий широко улыбнулся, развел руки и замер. Олефир осторожно обнял старого знакомого. Сколько крови пролилось от их последней встречи!
- Вот так здыбанка, - кобзарь покачал головой, прислушиваясь вокруг. – Ты здесь один?
– Вся ватага! Словно в старые добрые времена. Мы встали у лагеря, отдельно от всех. Присоединишься к серому обществу?
— Еще спрашиваешь! Веди меня, друг.
Филипп осмотрел закрытые глаза кобзаря, мгновенно колебался, стоит ли спрашивать, и решился:
— То, что писали в газетах в прошлом году — правда?
— К величайшему сожалению — правда.
Василий оперся на костыль, неторопливо поднялся. Осторожно вытянул левую руку перед собой, и Филипп положил ладонь себе на плечо. Вопли вокруг одновременно стихли.
— Уходите, пан кобзарь? — встревоженно спросили. – Куда это вы? А спеть?
— От тебя подальше, олух! Если бы не перебивал своими дурацкими замечаниями, то и спел бы!
Кобзарь убрал руку с плеча характерника, снял шапку, поклонился с обещанием вернуться, чтобы сыграть уважаемому панству несколько дум, и выразил искренние надежды, что панство по достоинству оценит услышанные повествования. Панство отблагодарило кто сколько смогло, и Василий ловко сгреб все монетки с шапки.
- Оценили плохо, - пробормотал Матусевич, шагая за Филиппом. – Даже таляра не соберется. Ох, злые времена...
- Умеешь считать монеты пальцами? — характерник помахивал одолженным костылем.
— Не просить же незнакомцев считать меня, — ответил Василий. — Дело нехитрое! Перебираешь по очереди, каждая монетка от задрипанного гроша до солидного дукачика свою форму, вес, буртик и рант имеет... Складываешь вместе в голове и готово. Я быстро наловчился! С банкнотами уже посложнее. Да и чужие лица щупать я до сих пор не научился, неудобно как-то...
Пока Василий рассказывал о лицах и деньгах, а также пытался вспомнить, когда в последний раз держал дукача, Олефир привел его в сироманский лагерь, где уже подождали.
- Воргане, трясти! Куда ты завеялся? — Катя чувствовала себя выездной, что позволило ему уйти одиночеством, вот и набросилась первой.
— Мы уже подумали... — присоединился было Северин, и тут разглядел гостя. – Овва!
Филипп вытолкал Василия перед собой.
– Смотрите, кого нашел.
Кобзарь жеманно поклонился:
— Добрый вечер, уважаемое серопанство!
- Василий Матусевич, чтобы меня гром побил, - Эней махнул добытой где-то бутылкой самогона. – За такую встречу стоит выпить!
— Иди сюда, друг! — Ярема оставил ложку, помешивая ужин, и сжал кобзаря в объятиях. – Такая приятная неожиданность!
- Инструмент, - прошипел полузадушенный Василий. — Не повреди инструмент!
В последний раз они собирались на свадьбе Северина и Катри — в другой жизни, в мирной стране, у живой Буды, под несрубленным дубом Мамая.
– Мама передает поздравления! — Савка присоединился к общественности, живо размахивая мотанкой.
Вера Забила тогда была жива. И остальные есаулы тоже.
— Есть ли здесь мать уважаемого Савки? Простите, госпожа, и вам поздравления, — кобзарь поклонился в сторону Павла.
Игнат от хохота пополам сложился.
- Он зовет мамой куклу, - объяснил растерянному кобзарю Филипп.
Кобзарь фыркнул и присоединился к смеху. Савка не понял, почему все хохочут, поводил удивленным взглядом, а потом тоже захохотал.
- Или малышка с вами? – спросил Василий. — Стыдно признаться, но я только вспомнил, что на свадьбе Катя была в надежде — а я до сих пор не знаю, кто родился!
Характерница нахмурилась.
- Нет, Оля далеко... В безопасности.
- Девочка! Прекрасно, - кобзарь зааплодировал. — Безопасность очень важна в военное время. А на кого больше похожа Оля, на маму или папу?
– На Северина, – сказала Катя.
– На Катрю, – сказал Северин.
Филипп смотрел на дружеские лица, озаренные улыбками впервые после ночи аркана, и чувствовал к кобзарю благодарность за эту случайную встречу. Ночное превращение забылось... Потом они вспомнят - такое не забывается - но уже без того ужаса.
– Что случилось с твоими глазами? - Спросил Чернововк.
Филипп обменялся с Катре взглядом: ты не рассказывала? Разве все вспомнишь, ответила Катя.
– Не слышал? - удивился кобзарь. — В этом году весной только об этом в новостях и трубили!
— Северин попал в плен. Много новостей пропустил, – объяснила Катя.
— Сочувствую, — Василий пожал плечами, словно его пронизало холодом. — Надеюсь, это были не белые кресты, и твои глаза до сих пор при тебе, Северин.
— Это борзые такое сделали?
— Божьи воины жаждали узнать, что мне известно о волкулаке, нечестивых прислужниках дьявола, поскольку общеизвестно, что кобзарь Матусевич — проклятый предатель и близкий их товарищ, славящий кровавых оборотней в своих дурных певцах, — слова Василя сочились. — Господи, да я рассказывал все, что угодно, когда они подступили к левому глазу! Признался им даже в убийстве Авеля! И им было плевать. Они просто хотели искалечить меня, а весь бред о допросе был лишь ширмой. Не спрашивай, как они это сделали... Когда подошли к правому, я был готов на что угодно. Волотал, рыдал, молил, заклинал, умолял на коленях, сапоги целовал — все напрасно. Они наслаждались моими унижениями, которых я себе не простил и вряд ли прощу, а потом ослепили.
— Сукины ублюдки!
- Поскольку я был не последним певцом в гетманате, то огласка покатилась громкая. Газетчики писали о «преступлениях неконтролируемых фанатиков за государственные средства». Все приставали на мою сторону, но мне было безразлично. Я лежал и мечтал о том, что скрипнет дверь, на пороге станет чернокнижник, который поведает о возможности вернуть зрение, потому что за это я был готов душу продать! Но чернокнижник не приходил. Но все мне сочувствовали. Самые болваны слали письма, которых я больше не мог прочитать. Соболезнования, соболезнования, соболезнования! Словно это сострадание могло вернуть зрение, черт возьми! Слова, которые сразу забывают и живут дальше, потому что в их сострадательных жизни ничего не изменилось...
Василий вздохнул.
— В общем, получилось так, что господин гетман лично вступился за нищего слепца, выдал мне роль личного советника по каким-то там вопросам и назначил выплату, то есть откупную.
Ярема молча сплюнул в костер.
— Я боялся вечной тьмы... Жить в страхе до конца жизни или переступить ее? В конце концов не я первый, не я последний... Привык долго. Вечно перецеплялся, терял вещи, бился лбом, коленковал, врезался в стены и людей... Много раз меня обворовывали, — Василий махнул рукой. — Вот так, друг мой, я поплатился за дружеские отношения с Серым Орденом.
- Прости, Василий. Я не знал, – сказал Северин.
— Раны зашрамовались, — Матусевич поднес ладони к закрытым глазам. — Кобзари должны быть незрячими, да? Хорти повторяли эту фразу, когда... Вы поняли.
— Помнишь тех мерзавцев?
– Помню, – ответил кобзарь. - Имена. Лицо. Особенно лицо. Облик палача удивительно хорошо врезается в память, когда становится последним увиденным образом.
— Мы отомстим им, Василий. Обещаю.
— Некому мстить, Северин. Обоих призвали в армию, оба полегли под Полтавой. Конец.
– Жаль, – сказал Игнат. — Слишком легка смерть для таких уродов.
— Да я еще жив! И слышу запах каши с салом, - Василий с энтузиазмом потер руки. — Может, накормите несчастного слепца?
Все, кроме Савки, сели к ужину — Павлин заснул, утомленный бессонной ночью накануне. Игнат предложил обществу самогона, однако все отказались, почему Бойко радовался, ведь прифронтовый спрос превратил любую выпивку в нелегкую добычу.
— Я считал вас беглецами, — Василий имел талант есть и вести разговор одновременно. — Если уж откровенно, то я считал вас мертвецами. Хотя лелеял призрачную надежду, что вы сумели дать драла!
– Мы и были беглецами, – ответила Катя. — Все, кроме Яремы, он пошел воевать.
— Об ужасном Циклопе все слышали, — кивнул Василий.
— Тебе, Малыш, повезло на глаз больше!
— Лучше мне повезло бы на одного родственника, — ответил Яровой.
— Благодаря твоему старшему брату борзые собрали щедрый урожай глазных яблок, — развеселился Игнат, проглатывая самогон прямо из бутылки. — Как думаешь, сколько он протянет перед тем, как встать на колено и отхлебнуть черного молока? Яков Мудрый, первый правитель улуса Гетманщины!
— Заткнись, Эней, — отрезал Ярема. – Ты начинаешь раздражать.
- Только сейчас? А мне казалось, что начал еще в Запорожье! Малыш поднял на собрата мрачный взгляд единственного глаза.
— Меня ты раздражаешь с первого дня знакомства, — опередила шляхтича Катя. — Я тебе эту бутылку самогона в глотку запихаю, если рот не замажешь!
Филипп жалел Гната: после прощания с семьей тот сознательно приступил к саморазрушению, делал это упорно, и никакие разговоры не могли остановить его, словно Эней наслаждался своим падением.
– Щезник собрал нас с безумной целью, – сказал Олефир, чтобы изменить тему разговора.
– Неужели Темуджина убить хотите? — обыденно поинтересовался Василий.
Они даже жевать перестали.
– А ты откуда узнал? – спросил Северин.
— Тыкнул пальцем в небо, — Василий проверил ложкой, не осталось ли каши в котелке. — Я часто хлопаю языком наугад, и треть предположений, хоть сумасшедших, всегда попадают в цель. Вот как сейчас.
- Слепой стрелок, - Игнат отсалютовал кобзарю бутылкой. — Вот кого не хватает нашему макоцветному отряду!
- Покушение на Темуджина... Кто, как не вы, волчьи рыцари? – Василий улыбнулся. – Мне нравится этот замысел! Я помогу.
Матусевич, видимо, принялся их удивлять.
- Готов заложиться, что вы сейчас челюсти по земле собираете, - хохотнул кобзарь самодовольно.
— С тех пор как ты стал убийцей, Василий? — Ярема уставился на старого знакомого, будто впервые его увидел.
- Я всего-навсего шпион, - Василий отставил пустую миску. – Спасибо за ужин.
— С тех пор как ты стал шпионом?
- С тех пор как началась война, - кобзарь принялся распускать ремешки, которые крепили чехол с бандурой к спине. — Приперся к гетману на забавных правах личного советника и предложил свои услуги, ведь странствующий слепой музыка — отличный шпион, не вызывающий подозрений. Иаков хотел как можно скорее избавиться от меня, поэтому согласился. С того времени я служу победе родины!
В который раз за этот вечер ни один из сироманцев не находился со словами.
— Подробностей раскрывать не могу, но со мной сновал еще юноша-поводырь, вместе мы собрали немало ценных сведений об изумрудных вылупках, — Василий достал инструмент из чехла. — Удивлены, уважаемые? Считали, будто я только стихотворец способен?
- И петь, - сказал Игнат.
— Ордынцы считают так же. Слепого музыку не трогают, разве иногда машут руками перед носом. Они изуродованных боятся, потому что не хотят себя сглазить и подхватить увечье, — Матусевич осторожно пробежал пальцами по струнам и скривился на услышанное. - Я знаю нескольких нужных людей в Киеве. Они помогут с любым безумным замыслом, что несет хоть скудный шанс убить бессмертного отброса.
Он принялся подкручивать струны.
– Киев? Ты говоришь об осажденной столице или о другом Киеве?
– Попасть туда можно, если знать дорогу. Я проведу вас сквозь ту дырявую осаду так, что ни один ордынец не заметит.
- Ошалеть! – высказала Катря общее мнение. — А как они отнесутся к тому, что мы недобитки Серого Ордена?
— Да хоть развратные черники! Всем плевать, — в то же время Василий правил звучание струн. — Ох, друзья, в такие вечера начинаешь верить в существование судьбы! Недаром она познакомила нас, а теперь построила сегодня! Впереди ждут геройские деяния, о которых наши потомки составят думы.
— Начинается кобзарское пение, — Игнат бросил опустевшую бутылку за спину.
— Которые вам придется слушать, потому что отказаться от моей помощи невозможно.
Филипп, давно покинувший игру на варгане, оставил попытки уловить разницу между звуками до и после вмешательства кобзаря, и поинтересовался.
– Почему невозможно?
— Вы теперь знаете о моей агентурной работе, а это недопустимо для тайного шпика.
Самый болтливый шпион, которого я видел, подумал Олефир.
— Слабая аргументация, но мы с радостью примем твою помощь, — ответил Северин.
— Вот и отлично, — сказал Василий то ли в ответ Чернововке, то ли настроенным струнам.
— Когда шпионишь для гетмана, то и плату должен получать соответствующее, — заметил Филипп. — Зачем развлекать людей за горстку денег?
— Потому что мое призвание, — пожал плечами кобзарь. — Рассказывать сказки, петь песни, веселить и успокаивать народ в самое темное время жизни — такова моя тропа. Ради этого я шел в кобзаре!
— Тогда спой нам, друг. Давно мы не слышали сероманской думы...
Василий только этого и ждал. Кашлянул, пробежал пальцами по струнам, помолчал в несколько секунд сосредоточении. Вместе с песней ожили давние воспоминания: первый визит в Киев, новенькие золотые скобы на черешках, веселый Савка заставляет транжирить деньги на всевозможные дорогие абыщицы, вокруг громады камня и стекла, непрерывная суматоха и шум… Большие города никогда не нравились Пилипе, но он никогда не нравился Пилипе.
Не видеть рая, не иметь искупления,
Поляжу навеки, к ней прикован.
Сойду в небо синее дубком чернолистным,
Оберусь осенью в красные бусы.
Высокий чистый голос, почти не изменившийся от их первой встречи. Грустная, заунывная мелодия, сотканная неизвестным художником. «Дума волшебника». Сколько месяцев ее нигде не пели? После приговора Серому Ордену какие-либо песни о характерщиках были запрещены.
Буду стоять сам на большом лугу
Жаркий день посетят друзья.
Лежат в густых тенях отдыхать
Благородные и свободные мои серые братья.
На следующий день продолжили путь в столицу. Василий ехал вместе с Катрей, непрерывно сыпал шутками, Искра посмеивалась, Северин делал вид, будто ревнует, и даже похмельный Игнат не портил настроения более возвышенного, чем обычно. Тревога, приближавшаяся со столичными стенами, растаяла после неожиданной встречи с кобзарем.
Посреди большого перекрестка торчала недавно вырытая свая. От земли до самого верха на нее нанизали человеческие черепа, преимущественно взрослые, но были несколько маленьких. Ярема выругался, спешился, повалил кол и принялся осторожно снимать человеческие остатки. Филипп несколько секунд раздумывал, не стоит ли напоминать о драгоценности времени, но пришел на помощь.
– Знак орды, – то ли спросил, то ли объявил Северин.
– Знак Орды, – глухо подтвердил Яровой. - Отрезают головы, вываривают, пробивают кости и мастерят такие столбы. Отмечают грань: мол, здесь земля изумрудная.
За исключением Василия, все копали небольшую могилу по обе стороны дороги.
От вида пробитых черепов у Филиппа клокотала глухая ярость к врагу. Как они посмели? Кто дал им право прийти на чужую землю и опустошать ее? Кто позволил мордовать и убивать мирных людей, которые просто жили, работали, радовались и мечтали?
Ненависть охватывала его жаждой крови. Почувствовав, что волк одерживает верх, Филипп закрыл глаза, силой воли изгнал все мысли, замедлил дыхание.
Помогло.
— Откуда здесь взялись ордынцы? - Спросил Чернововк.
– С началом весны возобновили набеги, – объяснил Матусевич. — Небольшими конными отрядами продвигаются вглубь наших земель. Режут, курят, насилуют и исчезают. Пугают.
Черепа неизвестных похоронили. Ярема сломал колу и превратил ее в кое-какой крест, который поставили над могилой.
— Если подстрелить этот отряд, то в их нарядах можно проникнуть в лагерь Темуджина, — рассуждал вслух Северин. - Или... Посмотрите! Пыль на овиде! Может, они?
Но навстречу двигалась длинная тягучая валка. Шли пешком, ехали на возах и бричках, правили верхом, богатые и бедные, юные и старые, с одинаково сгорбленными спинами, тяжелой походкой, мешками, чемоданами, пустыми лицами.
– Что произошло? — спросил Ярема у первого путника, который сравнялся с ними.
— Утрачено, все потеряно, — тот качал головой, словно не услышал вопрос. — Беда нам, беда...
– Говорите!
- Все потеряно, - мужчина двинулся дальше.
– Скажите, где ближайший лагерь? — спросила Северина женщина с покрасневшими от слез глазами, следовавшая. - Тот, что для беглецов?
- Дальше по дороге, не пройдете. Что произошло?
– Киев сдался! — вскричала женщина, а ее спутницы зарыдали. — Киев теперь под Ордой...
Ошарашенные новостью характерники наблюдали человеческую реку. Никогда прежде, даже на Островной войне, Филипп не свидетельствовал так много человеческого горя. Поскрипывали колеса на несмазанных осях, покачивались наспех собранные клумаки, звонили колокольчики на выпяченных от напряжения волевых шеях. Коровы громко мычали, жаловались на недоевшие вымя. Дети молча шагали за родителями, испуганные плачем взрослых. Равнодушные, отчаявшиеся взгляды скользили по сероманцам и возвращались к земле. Прикосновением войны лишенные домов, смыслов и устоявшихся ролей, изгнанники безмолвными рядами шли к неизвестности: шаркали трясиной безнадежности, оглядывались на сломанные судьбы, несли в сгорбленных телах потухшие сердца - и не было той скорбной походке конца-края.
Северин сбросил оцепенение первым.
— Что замерли? - гаркнул Чернововк, повернувшись к попутчикам. — Не равно ли вам, где убить того проклятого Темуджина?
Отряд двинулся навстречу неизвестности.
***
Киев лежал раненым великаном: молчаливым, оцепенелым, обвитым кровавыми лентами. Созерцал безвольно изумрудные флаги, провозглашавшие законы новых властителей, которые, в частности, запрещали выходить из жилищ после заката, а каждого нарушителя наказывали казнью на месте. Нарушителей было немного – столица обезлюдела задолго до того, как над ее стенами взвились штандарты Орды.
История банальна, которых случалось множество раз во все времена: шляхтич из городского совета решил, что голодать в осаде ему надоело, перспектива прозябать под обстрелами бозна-сколько месяцев не импонирует, титул нового наместника Киева кажется лакомым. Зачем тратить дни драгоценной жизни в ожидании смерти, когда можно собрать единомышленников и сдаться на милость противника, чьи силы гораздо сильнее? Оставалось только договориться об условиях сдачи и устранить стоявшего на плане городского голову, после чего одной июньской ночью столичные ворота распахнулись, над дворцом гетмана взлетел зеленый флаг с двуглавым орлом, и киевляне проснулись не от привычных ударов пушечных ядер, но от марша вражеской армии. Многие защитники не выполнили приказ сложить оружие и оказывали ожесточенное сопротивление, но к вечеру Киев принадлежал новым хозяевам.
Север. По пустым улицам, обходя пятна света уцелевших фонарей, трюхило двое больших собак: беременная сука, вот-вот готовая разродиться, и здравая черная бестия, державшая в пасти ветку. Патрульные, только искавшие случая открыть огонь по живым мишеням, лишь скользили по ним глазами — Бессмертный Темуджин вел свой род от волка, поэтому его младшие братья, псы, почитались среди изумрудного воинства. На котов патронов не жалели, но тех бегало немного: на третий месяц осады, несмотря на контрабандные струйки продовольственных поставок, горожане не гнушались каким-либо мясом. Измученные патрулированием ордынцы врывались в любую хижину, в которой замечали намеки на человеческое присутствие. Поскольку по приказу кагана убивать киевлян запрещалось, вояки придумывали себе других развлечений, к которым командование Орды относилось снисходительно: слишком долго продолжалась осада никчемного города, поэтому каждый сын Тенгри, нырявший в грязи у стен, заслужил утешение и отдых.
Несбежавшие несчастные завидовали беженцам, ненавидели захватчиков и проклинали предателей, которым от проклятий было ни холодно, ни жарко, поскольку они готовились управлять под изумрудным ярлыком. Никаких сомнений: Орда пойдет дальше, Яков Яровой примет последнее сражение, нашествие разобьет войско Сечево, и земли украинских полков окончательно покроют на улусы — новые бусины на изумрудных разках.
Однако эта ночь все остановит, думал Северин. Он привык к войне там, на севере, но до сих пор не мог привыкнуть к ее присутствию на родной земле; смерть Темуджина стала его главной целью, каждая новость об успехах изумрудной армии резала по живому; созерцание мертвых улиц, принадлежавших многолюдному шумному городу, наполняло характерника решимостью выполнить сумасшедший замысел, несмотря на любые препятствия. Возможно, именно ради этой ночи он пришел в этот мир, принял нож в сердце, получил проклятие, потерял душу и прошел ад войны, гонений и плена.
Темуджиновый шатер установили на постаменте, откуда сбросили памятник Богдану Хмельницкому; все улицы, ведущие к площади, перекрыли несколькими границами; жителей ближайших домов выгнали, заселили туда ордынских офицеров; на крышах караулили стрелковые отряды. Дорога сюда была закрыта кому угодно, кроме избранных воинов Изумрудного войска, и никто не мог бы пройти сквозь те границы.
Никто в человеческом теле.
Василий привел отряд к Лютежу, к дому у деревни, которая пряталась за высоким частоколом возле Днепра, где, по словам кобзаря, жил надежный мужчина, который поможет безопасно добраться до города, учитывая новую ситуацию. Молчаливый хозяин, остроносый пчеловод-отшельник Дмитрий, который чудом возился по такому большому хозяйству одиночкой, встретил путников неприветливо. Казалось, что он лишен всяких человеческих эмоций.
– Могу дать лодку, – сказал он, выслушав запрос. — Румаков оставьте здесь.
– А водой безопасно? – Василий потер лоб. — Ордынцы лупят по лодкам из всех пушек.
- Это было во время осады, - ответил Дмитрий. — Сейчас изумрудным плевать. Может, из ружья кто-то стрельнет ради развлечения. Поэтому советую водой, а о прежних лазейках забудь: предатели высказали каждую.
- Оставить лошадей? – воскликнул Игнат. — Он их продаст сразу! Или монголам подарит, чтобы его не трогали!
Пчеловод измерил его рыбьим взглядом.
– Тебе сабли за спиной для красоты или колбасу резать?
- Длинные языки укорачивать.
- Тогда ты останешься, - заявил хозяин. — Будешь присматривать за лошадьми, помогать по хозяйству, а если припрутся монголы, их муртады или другие бандиты, — дашь вооруженный отпор.
– Разве у тебя пчелы не жалят до смерти любого зайду?
— Василий слышал много рассказов о несчастных, которые пытались без приглашения посетить пасеку Дмитрия.
— От ордынцев пчелы не уберегут, — пчеловодное лицо не дрогнуло. – Поэтому мне нужен защитник. Таково мое условие.
Он ткнул пальцем в сторону Энея.
- Еще чего, - пикнул Бойко. - Я сюда толкался не ульи охранять!
— Есть пища и медовуха.
- Остаюсь! — характерник упорно потер ладони. — А девки здесь у тебя есть?
– Только пчелы.
- Простите, братия, - Игнат с притворным досадой вздохнул. – Пишите историю без меня. Расскажете, как все прошло, а я здесь пчел буду защищать.
Катя одарила брата презрительным взглядом, Ярема пожал плечами, а Северин подумал, что если у них уже есть кого-то оставить — пусть это будет Эней. Он безразличен ко всему, кроме выпивки. Чернововк чувствовал к побратиму смесь пренебрежения и сострадания, и ему это не нравилось.
Настроение Шарканя в предвкушении разлуки испортилось: он хлопнул Катрю головой, подарил Северину укоризненный взгляд и едва не грызнул руку, пытавшуюся ухватить за уздечку.
— Как горд, — прокомментировал Дмитрий без тени эмоции.
Из приземистого рыбацкого сарая пчеловод вытащил лодку, видевшую лучшие времена, и добавил пару крепких ясеневых опачин.
– Потопить вас надумал, – заявил Игнат. - Эта скорлупа мигом на дно пойдет!
- Смолил недавно. Выдержит десяток человек, – ответил хозяин. - Не нравится - бейте в гузно.
Василий заверил, что им все нравится.
— Может, угостишь нас обедом?
– Нет.
Они покидали сумки к лодке, без долгих прощаний оставили Гната с гостеприимным хозяином и двинулись в Киев водой. Гребили парами, вычерпывали воду: в одном месте лодка протекала, и характерники помянули пчеловода злым тихим словом. За этим исключением плыли без разговоров, только Матусевич рассказывал, куда направить лодки и какие ориентиры высматривать.
Днепр нес тихим, спокойным течением. Леса на левом берегу исчезли: все поросло вражескими лагерями, как огромный человеческий муравейник. Когда-то Орда была непрестанной конной саранчой, но ныне превратилась в новейшую армию, состоявшую из могучей кавалерии, огромных пехотных корпусов и мощной артиллерии — не имели разве воздушной флоты. Солдаты изумрудных улусов, охватывавших почти всю Азию, компенсировали недостаток военной муштры численностью и жаждой завоевания.
Северин впервые увидел врага, о котором только слышал: при далеком берегу, под косыми лучами вечернего солнца, купались мужчины, и ветер приносил их далекий шум. Характерник всматривался в те небольшие фигурки, чувствуя пылкую ненависть. А когда заставил себя перевести взгляд на киевский берег, бастионы городской крепости ответили ему пустыми бойницами. Многочисленные пушки, которые должны были поливать беззаботных купальников ядрами, молчали. Северин всматривался в знакомые склоны, и с болью считал каждый изумрудный флаг. Видел изуродованные артиллерийским огнем защитные стены, разрушенные речной, порт цеппелинов — поваленные башни напоминали сломанные клыки — наблюдал безлюдные улицы и уничтоженные каменные дома... Все замерло немой руиной.
Встретили несколько рыбаков: те провожали отряд взглядами исподлобья. Благодаря опытному вождю Василию лодка прибыла на нужное место к сумраку, пристала к небольшому причалу, и Северин подумал, что когда-то здесь бывал. Звуки человеческого дома уступили место тишине; плоды фруктовых деревьев клевали птицы; тропинки медленно зарастали. Несколько хат обернулись черными остовами пожарищ, остальные таращились на пришельцев мертвой тьмой окошек.
Когда они добрались до названной Василием хижины, Северин вспомнил.
– Здесь родилась Оля! – Катя опередила его. — В этом доме!
Она улыбалась так счастливо, словно увидела дочь у двери.
- Удивительное совпадение, - сказал кобзарь. – И хороший знак! Хорошо, что дом уцелел, потому что я переживал. Ключ ищите в третьем кувшине под окном... Здешняя хозяйка имела мужа-сероманца, но я не знал, что она была повитухой!
- А где старуха сейчас? – спросил Северин.
– Неизвестно, – Матусевич постучал костылем по земле. – Отсюда все уехали. Я могу провести в другие помещения, но там наше появление привлечет слишком много внимания, а из-за столичной моды на измену это может иметь губительные последствия...
В доме было пусто. Запахи выражали давнее отсутствие человека. Характеристый дуб, росший во дворе, исчез.
... Первая граница. Двое беспризорных псов добежали до стенки из нескольких набитых землей мешков и миновали ее под безразличными чатовыми взглядами.
Времени не теряли: при свете дня Филипп и Катря в волчьих подобиях смахивали на собак, поэтому утром двинулись исследовать лагерь Темуджина и его окрестности. Притворялись, будто метят территорию, лежали в тени, выпрашивали еду — а на самом деле следили, не покинул ли верховой каган стальной раковины, наблюдали смены часовых Сонгосон, выглядели маршруты и места, откуда к шатру будет легче подобраться.
– Там целый ритуал, – докладывала Катя вечером. — Новоприбывшие выстраиваются, все десять рядов шагают вперед, затем образуют коридор, и новая смена бежит подпирать спинами стенки шатра. Коридор мигом исчезает, после чего первая линия марширует отдыхать до палаток. Стража длится десять часов. Каждая ряд ежечасно делает шаг, пока не становится первой линией, после чего покидает чат.
— Темуджин наверняка крепко спит, когда ему не мешает такая ежечасная суета, — хохотнул Василий.
– С такой охраной можно и поспать.
Игнат обязательно спросил бы, как они серут, когда на страже, подумал Северин, и поймал себя на ощущении, что Энея не хватает.
Они составили черновой план покушения, после чего разведку повторили на второй, а затем и на третий день. Ордынцы на площади привыкли к двойке волчьих псов, охотно подкармливали их и даже придумали имена.
Ярема после расчетов описал Василию, что ему необходимо, и после кобзарь исчез, запретив сопровождать себя. Через несколько часов, постукивая костылем, вернулся с небольшим свертком, спрятанным в чехол рядом с бандурой, отдал свертку Яровому и пропал снова. Так повторилось несколько раз, пока шляхтич не сложил свертки вместе, цокнул языком и провозгласил:
— Сиськи святой Агаты!
Свертки хранились в комнатке, которую Ярема тщательно закрывал на носил при себе ключ.
— От такого кощунства, пан Яровой, у почтенного галичанина язык должен засохнуть независимо от конфессии.
— Не буду читать лекций о детонации, фугасности, бризантности и других взрывных науках, но скажу одно: это будет чертовски яркий фейерверк. Хорошая работа, Василий.
Матусевич довольно улыбнулся.
— Это все подарочки от тех, кто не сдался.
— Но мы благодарим их, — сказал Северин.
Существует ли судьба, когда прислала встречу с кобзарем, который, несмотря на вырванные глаза, стал им вождем?
Впервые за много дней Чернововку не приходилось куда-то ехать, и свободное время проводил в одиночестве в раздумьях — в ивовой тени у воды, на одичавшем огороде, где самовольно пророщенные овощи соревновались за землю с сорняками, или на кровати в комнате, где он впервые увидел жену после рождения Оли.
Катя захотела ночевать здесь.
- Трудно было рожать? – спросил Северин.
– Не помню, – Катя кивнула головой. — Было долго... Больно... Но боль почти забылась.
В ее воспоминаниях чаялась тоска по дочери.
— Мне положили ее на грудь... Такую причудливую, совершенно не похожую на розовый толстощекий младенец! Пожалуй, я была так же далеко от прекрасного образа молодой мамы. Когда тужишься, то перед ребенком рождаешь кучу дерьма, ты знал?
– Теперь знаю.
– Она принялась криком, я прошептала какую-то нелепую дуру – и она замолчала. Открыла глазки-щелочки, посмотрела на меня.
Она усмехнулась.
— Когда вырастет, расскажем ей, как папа с мамой убивали Бессмертного Темуджина. Представляешь, как она будет гордиться?
Чем ближе покушалось, тем больше Северин переживал.
Грызли сомнения. Будто снова вернулся к мальчишескому возрасту, когда боялся разочаровать отца - теперь он боялся разочаровать жену, подвести собратьев и оставить дочь без отца. Прыжок к Потустороннему миру был опасен, но на этом риски не заканчивались: прежнюю силу и военные навыки он растерял в плену Гадри. Что, как Темуджиновый шатер напичкан другим Сонгосон? Что, если там никого не будет? Что, если его рука промахнется, а раненый убежит? Характерник играл бликами на серебряном лезвии, прокручивал в голове множество вероятных и невероятных сценариев, и в каждом он терпел неудачу.
Переваривал мысли в одиночестве. Не признался даже жене. В этой задумке, как и в любом другом, кто-то должен был несомненно идти первым.
К вечеру третьего дня Филипп собрал всех в горнице и объявил план покушения. Состоял он из нескольких простых пунктов, каждый из которых учитывал любые возможные провалы. Все долго молчали, пока Катя не озвучила всеобщее мнение:
— Твоя роль... Это самоубийство, Варган.
— Мне не в первый раз.
На его шутку никто не засмеялся.
— Роль Щезника тоже опасна, поэтому должны отвести внимание охранников от шатра, — продолжил Филипп. — У Сонгосона нет серебряного оружия, а с моей скоростью восстановления я смогу надолго отвлечь их внимание.
– Ты забываешь о взрыве, – Ярема поправил очную перевязь.
— Взрыв нужен, чтобы весь город узнал, что...
— Я знаю, зачем нужен взрыв! Я собственноручно подготовил его, — палец Ярового начертил на малый круг вокруг пятнышка, обозначавшего шатер Темуджина. — Поэтому лучше знаю, что у него шансов выжить нет!
Филипп кивнул.
– Именно поэтому пойду я. Вы говорили, что со мной происходит при полнолунии. Нельзя делать вид, будто не понимаете, к чему все идет.
Никто не ответил. Лишь Савка, развлекавшийся выборочной уборкой в доме, подошел к Филиппу с объятиями.
– Больше нельзя затягивать, – сказал Олефир. — Каждый день все может измениться, каждый день Темуджин может двинуться дальше. Надо воспользоваться возможностью, пока она есть!
Одно дело — придумывать одно из самых дерзких покушений в новейшей истории, совсем другое — осознавать, что через несколько часов твой друг уйдет, чтобы никогда не вернуться.
— Выходит, мы просто будем сидеть здесь и ждать?
– Каждый внес вклад, Искро. Дальше все будет зависеть от Щезника и небольшой щепотки нрава.
Северин проглотил холодный комок в горле.
…Вторая граница. Часовые поразились размерами черного пса и согласились, что встретить такого волка ночью — до громкой воинской славы...
— Со взрывчаткой будь осторожен, — напутствовал Ярема. — Не бей ее, не ложись на нее, не губи ее.
– Буду, – пообещал Филипп.
Яровой перевел взгляд на Северина.
— Если вдруг внутри будут другие, то режь того, кто с большим изумрудом на шее.
Шляхтич, поначалу не веривший в замысел, теперь был одержим им, и даже на прощание продолжал обдумывать все возможные случаи.
— А если там все будут иметь большие изумруды на шее? - Спросил Чернововк.
Ярема смущенно посмотрел, а потом улыбнулся.
- Тогда убей всех. Veni, vidi, vici.
Савка приблизился к Северину, без единого слова встал на цыпочках и поцеловал его в лоб. Не успел Чернововк удивиться, как почувствовал, что телом разливается странная сила — такую же он почувствовал в ту ночь, когда дрались с борзыми у дома Чарнецких... Савка изнеможенно пошатнулся и упал прямо Малышу на руки, который осторожно перенес Павла на диван.
– Не забывай об Оле, – проговорила Катя.
Бледно. Встревоженная. Она ненавидела сидеть в беспомощном ожидании.
Не дай себя убить, читалось в ее словах.
…Третья граница. Перегар и храп — воины хорошо отпраздновали какой-то случай вином и водкой.
Северин не забывал о дочери ни на день. До сих пор не верилось, что сообразительная девочка с живыми глазками — его дитя, кровь от его крови, плоть от его плоти. В имении Яровых он радовался каждой минуте вместе, радовался, что дочери хорошо рядом с ним. Но ее отношения с Катрею были настолько глубокими, что Северин ловил себя на зависти, когда жена и дочь понимали друг друга из слова, жеста или выражения лица... Только время могло подарить такую крепкую связь. Год причудливого плена прошел для него как плохой сон; Катя же прожила каждый день вместе с Олей. Прожила с ней подольше, чем в браке с Северином.
Если бы у них был шанс провести это время вместе — изменились бы их отношения? Сблизились бы они или окончательно поняли, что ничего не получится? Полно. Бесполезные вопросы, словно вода из горького колодца, несли только неутомимую жажду и печаль.
Он наблюдал, как побледнело лицо Катри, когда она покидала дочь, а та не хотела выпускать ее из объятий; как плакала Оля, испуганная прощанием; как Максим выслушивал наставления характерницы и послушно повторял вслух; как нахмурился Шаркань под настроением всадницы, которая оглядывалась за плечо. Северин пытался разрадовать жену разговорами, но разлука так сильно ударила по Катре, что первые два вечера после выезда из Чорткова она плакала при нем, а это было неслыханной редкостью... По крайней мере, для той Катри, которую Северин знал в плен. Сейчас она изменилась — как и все остальные.
Эней превратился в пьяницу-нечупару, безразличного ко всему, Варган обернулся устрашающим песиголовцем, стоявшим на грани смерти, а Малыш стал Циклопом, думавшим только о войне. Только Павлин оставался таким же непонятным химером. Несмотря на перемены, всех объединяли события, которые Северин пропустил, воспоминания, которых не было только у него — от этого Чернововк чувствовал себя чужаком в некогда знакомом мире. Наверное, то же самое переживал Максим после изгнания Властелином леса.
Но совместное покушение на Темуджина должно было все изменить. Стереть незримую ощутимую границу, восстановить сплоченность, вернуть его к шайке полноправным братом по оружию.
– Не забуду ни о ней, ни о тебе, – пообещал Северин.
При условии, что Гадра не отнимет, подумал он, и прочел эти же слова во взгляде жены.
– Пусть Мамай помогает, – пожелала Катя вслух.
...четвертая граница. Здесь построили мощную баррикаду, а часовых скопилось больше, чем на предыдущих границах вместе взятых. Филипп свернул в неприметный переулок, и дальше, засоренными промежутками между домами, вывел Северина к дыре в стене, достаточно большой, чтобы пролезть зверю или ребенку. Пришлось вжиматься сквозь силу, потому что размерами Чернововк превосходил юркого Олефира.
Главная площадь страны до неузнаваемости изменилась. Ее аккуратно опоясывали многочисленные военные палатки, а в самом центре, на расстоянии от всех, на месте сброшенного памятника Хмельницкому, под изумрудным флагом Орды сверкало огромное металлическое шатро, окруженное десятью кругами одинаковых статуй. Только внимательный наблюдатель мог заметить, что эти статуи размеренно дышали. Приземистые, широкоплечие, одинаковые в зеленых униформах, просматривавших из-под кожаных доспехов старинного фасона, напоминавших панцири древних монгольских всадников, но на самом деле прятали в себе пластины легкого крика, которая не могла остановить шары, зато защищала от ударов холодного оружия. Головы осаждали шлемы с высокими плюмажами лошадиных хвостов, лицо закрывали металлические маски с одинаковыми гневными личинами. Обеими руками держали длинные копья, на плечах были винтовки, на поясах — кривые сабли.
Две сотни воинов караулили вокруг шатра без движения, ни слова; еще четыреста отдыхали в палатках вокруг. Сонгосон составляли только нойоны, то есть знать Изумрудной Орды, и каждый воин, надеявшийся в будущем быть избранным в Хамгийн Сайн, должен был пройти службу в рядах личной гвардии кагана.
Лагерь спал. Патрульные с факелами ходили за пределы палаток. Волки проникли в тень между двух палаток, замерли. Один выплюнул палочку и превратился в голого мужчину, покрытого кровью и черным мехом. Палочкой оказался замаскированный нож, которым мужчина аккуратно обвел выпяченного живота второго волка. Надрезанные ремешки разошлись, и обернутый мехом сверток с большой осторожностью лег на ладони.
Второй волк опрокидывался медленно, частями, с явными усилиями. Больше времени превращалась голова, долго не принимавшая человеческой формы. С едва слышным стоном Филипп завершил трансформацию и протер чумазый кровью лоб.
Совершенно сосредоточенный на покушении, Чернововк вдруг осознал: это их последние минуты вместе. Последняя задача. Последний разговор.
Последняя.
Почему так вышло? Почему он не понял этого раньше? Страх провала затмил ему мир.
– Отсюда около шестидесяти шагов, – прошептал Филипп.
- Вперед, брат. Не сомневайся в себе.
- Воргане, я...
Почему не удосужился подумать хотя бы над словами прощания? Слова, достойные этого момента, слова, которые не стыдно будет упомянуть потом!
- Ты поддержал меня, и...
– Брат, для себя я все давно решил. Просто ждал удобного случая. Спасибо, что подарил ее мне.
— Я... Был рад нашей дружбе... И...
– Я сказал тебе все, что имел, а ты услышал, – Филипп безошибочно истолковал его смятение. — Не забудь о потустороннем яде. Я в самом деле почувствовал ее в тебе.
– Не забуду.
– Я тоже рад нашим перекрестным тропам, Щезник, – он крепко пожал его руку. – Это была хорошая дружба.
Олефир всегда читал собратьев, как развернутые книги, но сам всегда оставался закрытым фолиантом. Позволял считывать только то, что хотел открыть. Благоразумный, собранный, бесстрашный. Многие несогласия они пережили вместе, и Чернововк всегда знал, что на Варгана можно положиться.
— Встретимся по ту сторону, — прошептал Северин.
– Пусть Мамай помогает, – ответил Филипп.
Чернововк посмотрел на побратима, которого знал почти десять лет. Попытался запомнить его загорелое, уставшее лицо. От Филиппа Олефира, которого он знал, осталась тонкая, как пергамент, оболочка, под которой свирепствовал сумасшедший зверь, но Северин до сих пор не желал мириться с мыслью, что их общая история завершится здесь и сейчас.
- Вперед, брат.
Порез. Тень. Прыжок. Кровь на веки и без сомнений — вперед.
Темная долина приняла его в мертвение. Он коснулся рассохшейся земли и стремглав помчался, считая шаги, сверток с динамитом в левой стороне, чем в правой. В крови звучала подаренная Савкой сила, ноги топтали хрупкие серые стебли: пятьдесят, сорок, тридцать шагов... Кровавые очертания шатра приближаются, что-то странное ждет внутри — пульсирует, словно сердце, сверкает яркими вспышками зеленого сияния. Никогда раньше Северин не видел такого в Потойбиче.
Двадцать шагов. Или Гадра уже узнала, что он нарушил границы ее владений? Мчится ли сюда на крыльях мрака или сбросит его в пропасть, откуда не будет спасения?
Десять шагов. Зеленый огонек мелькает в шатре, как маленький живой фонарик. Неужели удалось?
Он находится на месте. Собственная тень становится воротами родного мира. В глазах мерцает, телом струится пот, перемешивается с невытертой кровью.
Удалось! Гадра, проклятая потусторонняя пыль, поймала облизню.
Внутри шатра парко, тихо и темно. Тлеют оранжевыми точками несколько ароматических палочек, пытающихся развеять удушающий запах нагретого металла. Стены украшают гобелены, полотна, флаги, но Северин не теряет времени, чтобы рассматривать вокруг: цель лежит прямо перед ним на мягких коврах среди высоких подушек в кругу широких чанов с холодной водой. Из-за тяжелой стены глухо звучит ревиско, страшное и бесчеловечное, — вовремя, чтобы отвлечь внимание от середины шатра.
Северин осторожно кладет взрывчатку на пол, перехватывает нож, скрадывается к мужчине, разглядывая его волчьими глазами. Чингисхан, единственный наместник Тэнгри, Творца Миров и Истинного Владыки Беспредела на Земле Поднебесной, бессмертный каган Изумрудной Орды, спит глубоким сном, прихрапывая. Покрытый шелковым одеялом изумруд на груди мигает блеклыми вспышками. Что за камни могут сиять одновременно в обоих мирах? Недаром поговаривали, будто этот изумруд дарит волшебное долголетие. Зеленые вспышки освещают лицо лидера Орды: вытянутое, расслабленное, совсем не старческое. Северин дал бы ему не более пятидесяти лет.
One и есть легендарный Темуджин? Бессмертный, проживший две сотни лет, тиран, покоривший десятки стран, разрушил сотни городов и уничтожил тысячи людей? Похоже на самого обычного мужчину. Филипп был прав — их просто выбирают среди Хамгийн Сайн, когда приходит время.
В зеленом сиянии лицо кажется мертвенной маской. Многие ли люди в мире видели Темуджина так близко?
Чернововк делал это множество раз: замереть, остановить дыхание, быстро спланировать удар — цепь с изумрудом не помешает — так гибли чиновники, солдаты и ученые. Никто не выжил. Характерник какое-то мгновение собирается на силе. Левая рука ложится на рот, крепко запечатывает крики внутри, лезвие погружается в шею к хрящам дыхательного горла, освобождается и немедленно бьет в сердце по самую рукоятку.
Вот так просто история меняет путь. Сколько людей мечтали об этой гибели? За шатром несутся звуки боя, но Темуджин уже мертв, и никому...
Темуджин открывает глаза. Страшные, бесчеловечные, выцветшие глаза существа, прожившего несколько жизней – стертые бездушные зеркала. Они ужасают, опустошают, завораживают, в них мерцают отпечатки эпох на пепелищах человеческих чувств и страстей, стеклянное безразличие к миру сменяется веселым восторгом от того, что какой-то нахал осмелился лишить его жизни.
Это напоминает марево Гадры. Северин отдергивает руки, моргает глазами, однако ничего не меняется: из пореза на шее не стекает ни капли крови, а чем торчит внутри чужого сердца, словно нелепое украшение. Грудь большого хана поднимается от нового дыхания. Такого быть не может!
На темных губах расползается улыбка, словно Темуджин рад видеть своего асасина. Северин ошеломлен, и рефлексы не спасают, когда крепкие ладони хватают его за шею. Характерник летит судьбы, в следующее мгновение бессмертен — действительно бессмертен! — Темуджин склоняется над ним, обеими руками сжимает шею мертвой хваткой, его улыбка превратилась в хищный высот, из губ капает слюна. Зеленый изумруд тревожно мерцает перед глазами. Северин отвечает ударом колена между ног, шея освобождается, Северин глотает воздух и бьет ребром ладони по колючему борлаку. Инициатива перехвачена: сероманец прыгает за спину ошарашенного врага, душит его собственной цепью. Темуджин хрипит, продолжает сражаться, его сила не сдерживается. Северин закручивает цепи, позолоченные звенья врезаются в плоть, но Темуджин не кажется, еще чуть-чуть – и он освободится.
Звуков поединка не слышно из-за катавасии за пределами шатра, но Северин думает о другом. Как одолеть бессмертного противника? Что подействует? Волшебство крови? Но в этом ублюдке ни капли крови! Взорвать взрывчатку? Но где гарантии, что эта почварь, кукла, голем или кем там это создание, погибнет?
Цепь режет ладони. Темуджин выталкивает из глотки хрупкий хрип, дергается вперед, словно взбешенный бугай, и цепь не выдерживает, брызгает сломанными звеньями. Изумруд летит в сторону, катится коврами, Темуджин со стоном бросается вдогонку, но характерник хватает его за ноги - если уродина так хочет добраться до камня, то нельзя этого позволить!
Только теперь Северин замечает, что его противник тоже лишен одежды. Темуджин отчаянно тянет руку к ножу в сердце, замирает, и его тело корчится судорогами от ног до головы, хищное лицо становится неслышным криком, Темуд-жиновая плоть стремительно темнеет, словно от страшной болезни, поры расширяются и твердеют, кожа превращается в багр. Чернововк инстинктивно отступает, чтобы мерзкая парша не перекинулась на него, но нечего бояться: перед характерником замерла пепельная статуя. Из груди торчит рукоять ножа. Как только Северин решается пошевелиться, как фигура кагана превращается в щепотку бесформенного пороха, оседающего судьбы. Северин едва сдерживает чихание – дольки Темуджина забили ему дыхание – и утоляет дрожь, которая заставляет зубы трещать. Еще несколько секунд смотрит на рассыпанный под ногами багровый песок, осторожно берет с пола нож... Лезвие чистое.
Что это у черта было?!
Он рассуждает над этим спустя. Главное, что он убил Темуджина! Бессмертного Темуджина, двухсотлетнюю легенду, величайшего завоевателя и грозу всего континента! Мгновение после этого сомнения стирают его восторг: может, это ловушка? Искусное заблуждение зрения, хитрый чародейский трюк? Разве люди ходят с перерезанными глотками или рассыпаются в багряный прах? Как узнать, что это подлинный мир, а не иллюзия?
Северин в бессознательном порыве хватает с пола изумруд, огромный, многогранный, сияющий...
Человек!
Только не голос Зверя. Только не сейчас!
Не бросай меня, прошу.
Зверь бы такого не сказал... Кто это?!
Я на твоей стороне. Успокойся.
Изумруд мигает ярче... Неужели это он? Камень разговаривает с ним?
Только пока ты меня держишь. Я чувствую на тебе знакомые метки. Гадра и Гаад! Я знал их... Очень давно.
Не знаю, как это тебе удается, но не читай моих мыслей.
Так гораздо быстрее. Разве ты не торопишься?
Зависит от того, убил ли я Темуджина.
Да. И держишь источник его бессмертия в ладони.
Как узнать, что ты не обманываешь?
Никак. Убери меня с собой. Я все объясню, когда будет время.
Бес с тобой!
Изумруд умолкает, но Чернововк уже не удивляется: убийство Темуджина, превращение в песочную статую, болтливые драгоценности — все, как в сказке.
Осторожно он готовит взрывной заряд, солидный охапку динамитных шашек, объединенных зажигательным фитилем, ложащийся прямо на кучку багряного пепла. Северин разматывает фитиль во всю длину, благословляет его ароматной палочкой, и маленький упрямый огонек выползает на путь к большому взрыву.
Вместо взрывчатки в левой руке причудливый изумруд. Порез, который сочится кровью, припадает к едва заметной тени. Прыжок!
Лишь несколько десятков шагов отдаляют его от побега. Мышцы резко сокращаются, ноги срываются в отчаянный забег. Северин клянется себе, что это последний скачок, обещает неизвестным силам, что никогда больше не сунется сюда...
Искалеченный большой палец пронзило ледяной болью, под ногами завертелось колесо одинаковых теней. Подаренная Савкой сила вместе с энтузиазмом успешного покушения испарились, тело объяла безразличная вялость. Твердая земля обернулась холодным грязью, схватила за ноги по самые косточки. Северин беспомощно свалился на колени. Нож вывалился из руки и скрылся в черном болоте.
Это она.
В голосе слышится ужас и восторг.
Ее невидимое присутствие как непроглядная глубокая трещина, откуда веет морозом. Северин с отчаянием смотрел на место, куда не добежал всего несколько шагов.
— Двое ничтожных нашли друг друга, — проскрипело на ухо. - Подобное тянется к подобному.
Мир затянуло глухой тьмой, пронизываемой ярким миганием изумруда, крепко сжатого в кулаке.
Извини, Оля, извини, Катр. Я почти справился.
— Только мое появление сломило твой дух, жалкое создание, — раздается голос в сознании. — Ты убежал из плена, но осмелился вернуться в мой мир. Отвага или тупоголовость?
Это тоже самое, подумал Северин. Разжать рот он все равно не мог.
— Тот, кого ты сжимаешь потными пальцами, не рассказал тебе, почему я никогда не уношу жизнь у преступников?
Я искуплю вину тысячелетиями! Разве я не заслужил...
- Молчи.
Сияние изумруда исчезло. Все вокруг погрузилось во тьму.
— Смерть — это слишком легко. Даже если это смерть от страшной пытки. Преступник должен жить в страданиях. Жить долго в бесполезных попытках искупить.
Итак, пленник, подумал Северин. И в этот раз его не спасут.
— Твой ужас отвратительно воняет. Не желаю слышать этого они в моих владениях, — продолжала Гадра. – Ты боишься нового плена, но этого не произойдет. Заберу я подарок, которого ты недостоин. Давно это должно было сделать.
На мгновение он перестал существовать. Тьма нырнула под кожу, забилась в глаза, залепила легкие, пронеслась внутренностями и превратила его естество в черную пустоту. Страшное пронзительное мгновение могло продолжаться эонами холодного небытия, но тьма покинула его, вылетела наружу, забирая с собой из внутренностей что-то важное.
– Ты не первый, кто порабощал моих подданных кровавой печатью, но ты станешь последним, – провозгласила Гадра.
Перед глазами тасуется бревно карт с волчьими черепами. Где он ее видел?
— Ты не заслужил этот дар, мизерный зайдо.
Кровь в жилах едва теплая. Холодно, холодно, холодно...
— Оставайся в своем мире. Сдыхай медленно.
Озарение: она отняла его способность перехода между мирами. И все это? Он не мог поверить собственному счастью.
– Смотри, как умирают твои близкие.
Перед глазами напряглась красная нить, разрезалась по зрачкам, разорвалась с оглушительным звоном. Он полетел в бездну, в которую падал после подписания кровавого соглашения, почувствовал, как тело снова подчиняется ему, заорал полной грудью от радости, страха и отчаяния.
Крик захлебнулся, когда он упал на булыжную мостовую — как всегда, на убитую ногу — перед Сонгосоном, взъерошенными копьями. Задние ряды подняли маски и целились из винтовок в сторону, где бушевал бой, и внезапное появление голого мужчины ниоткуда захватило их врасплох.
Северин не медлил. Обернувшись волком без волшебства, подхватил изумруд в пасть и помчался прочь. За спиной страшно ревел Филипп, или тот, кто был Филиппом, вопили раненые, звучали команды, потрясло несколько выстрелов: он словно вернулся на Островную войну.
Черной стрелой волк пронесся лагерем, где никто не пытался его остановить, понял, что не найдет лазу, помчался к ближайшей границе и перепрыгнул баррикаду, когда по площади раскатился невероятной силы взрыв.
Бессмертный Темуджин погиб, и теперь об этом знали все.
***
Шрамы ныли тягучей болью – завтра будет холодно. Однако в новый день он уже не увидит.
Филипп оглядел свою комнатку. Его скромные пожитки лежали аккуратно упорядоченными. Теперь, когда наведен порядок, можно перейти к главному.
Из суммы на стол перекатывали сигарета и небольшая фляжка, давно припасенные на этот вечер, скромная офира за годы бытия в трезвости. Горячий дым разодрал глотку, легкие ответили кашлем, но Филипп упорно курил, вдыхая тяжелый табачный дух. Он давно спланировал этот символический ритуал и не собирался отступать ни на йоту.
Следующим был черед фляжки, содержавшей настойку на травах. Опалила изорванное дымом горло, лавой пронеслась по внутренностям, взорвалась приятным теплом в желудке. Он пил короткими решительными глотками, и когда фляжка опустела, стоял несколько минут, наслаждаясь крепкой горечью на языке, прислушиваясь к приятной слабости в согретом теле.
Именно то, что нужно.
Характерник сел за стол. Открутил походный каламар, смочил перо и принялся писать аккуратными, ровными строчками, останавливаясь, чтобы обновить чернила. Это письмо он придумал давно, знал каждое слово наизусть — оставалось только записать.
«Всю жизнь я чтил книги, поэтому и для последнего послания выбрал слова на бумаге. Слова произнесенные вслух могут исказиться или забыться в эмоциональном моменте прощания, так что прошу считать это письмо моей исповедью и последней волей.
Хочется считать, будто я принес в мир больше добра, чем беды. Так думать приятно, однако перед лицом смерти правды негде дети: я опасный урод, которого должны были убить много лет назад. Я потерял столько душ, что хватило бы на несколько смертных приговоров. Но мы, сироманцы, всегда были выше закона. Между подлостями и добродетелями, да?
У меня было достаточно времени наедине, чтобы изрядно поразмыслить. Над собой, над проклятием, над историей Серого Ордена. Над тем как все сложилось. Вам, наверное, не понравится, какие выводы я пришел. Вы готовы услышать последнюю просьбу брата Варгана? Если да, пролистайте лист».
Филипп промокнул чернила, для верности дунул на строки, после чего пролистал послание и продолжил.
«Я приветствую уничтожение Серого Ордена. Да, это было сделано противно, а виновники должны получить мучительную смерть, и я искренне надеюсь, что вы сможете отомстить, но...
Не восстанавливайте Орден, братья.
Совет Симох есаул, шалаши, характерные дубы — все должно превратиться в историю. Я призываю не выводить новые души на волчью тропу. Слышите? Никаких новых имен на бесконечном свитке!
Посмотрите на свои окровавленные руки. Хватит сломанных судеб! Ночь серебряной скобы должна умереть вместе с нами. Хватит проклятых оборотней — в этом мире и так слишком много обиды... Homo homini lupus est.
Не знаю, что в ваших душах. Возмущение? Растерянность? Радость? В любом случае, спасибо за прочтение. Я высказался и ухожу спокойно, даже если вы возненавидите меня. Впереди важная ночь, и независимо от экзодуса я твердо верю в нашу победу, поэтому радостно приму смерть ради нее.
Лучшей смерти нельзя искать.
PS Посмотрите за Павлом.
PPS Своего варгана дарю Энею, он себе давно хотел».
Подпись.
Он перечитал письмо, но ожидаемого удовольствия не получил. С написанным всегда так: мысли в голове кажутся пышными и живописными, однако позволь им застыть строчками на бумаге — побледнеют мгновенно.
Филипп оставил послание на столе под стареньким варганом, на котором бог знает сколько уже не играл. Он почти решился написать письмо Майе и попросить друзей найти ее, но отказался от этого замысла, поскольку не желал тревожить ее жизнь своей тенью.
Он тщательно побрился, вымыл и расчесал волосы. Вскоре все исчезнет в превращении, но Филипп хотел выглядеть достойно.
Ярема сжал в объятиях, Катя поцеловала в щеку, Савка плакал. Он больше не увидит этих людей, не перевернется с ними никакими словами, не поедет вместе по битым дорогам — от осознания перехватывало дыхание. Прощание было труднее, чем представлялось.
И теперь волчья тропа привела его сюда, к ночной площади Богдана Хмельницкого, а ее конец теряется у Темуджинова шатра, среди пороха, стали, требух и крови.
Шуршат песчинки в костлявой клепсидре. Был Филипп Олефир, и нет больше. Как и букашка, чья смерть ничего не изменяет в течении большого мира...
Но, по крайней мере, несколько человек будут помнить. Добродушный и искренний Малыш, грустный и вспыльчивый Эней, прекрасная и бесстрашная Искра, родной и непосредственный Павлин... Не умевший прощаться щезник. Пусть у него все получится! Тогда смерть извилина Варгана хоть что-то изменит.
Филипп выпрямился, прислушивался к песчинкам в незримой клепсидре и направился к шатру. Надо приковать к себе внимание Сонгосон, всех тех игрушечных солдатиков, так хорошо умеющих торчать вокруг металлического гроба. Пора узнать, чего они стоят на самом деле.
— Темужин! - проревел Филипп во всю площадь. – Я пришел за твоей душой!
Луна покатилась между палатками. Через несколько секунд его клюнуло несколько шаров — стрелки на крышах работали быстро и безошибочно. Сонгосон без команды положили копья на землю и сбросили винтовки в бой. Теперь вся площадь сосредоточена на нем.
– Смерть Чингисхану! - крикнул Филипп, не останавливаясь.
Их ружья стреляют тихо, почти беззвучно. Еще десяток шаров оставляет на нем болезненные синяки, после чего первые ряды Сонгосона подхватывают копья острием к нему и принимают боевые стойки.
- Смерть захватчикам!
Пробуждается, закипает, бурлит пережитая за все годы боль и уныние. Страдания и несогласия поднимаются липким илом из забытого дна его души, темной стремянкой уносятся по телу, карабкаются на волю неутомимой жаждой крови, клокочут в горле безумным рычанием.
– Смерть Орди!
Он так устал сдерживать и нести все в себе.
Ненависть опекает, растворяет сознание в багряном шале, и на этот раз он не сопротивляется, а окончательно отпускает себя.
Голова легчает, телом разбегается приятный щекот, простертые вперед руки прорастают серым мехом и длинными острыми когтями, похожими на кривые лезвия. Новый залп осыпается на булыжную мостовую дохлыми свинцовыми мухами. Кровавый туман клубится, застилает глаза, время замедляется. Словно зритель в первом ряду Филипп отбрасывается и наблюдает, как людовк в его теле с потрясающей скоростью преодолевает расстояние до первого ряда. шеях. Рывок...
…Он плывет в воде глубокого лимана. Тело вздрагивает паника, но Филипп знает, что дышать нельзя, иначе наглотается и захлебнется; вместо этого молотит всеми конечностями вместе, старается вынести себя на поверхность. Вода поддается, свет поближает. Наконец-то ему удается.
Воздух!
Он продолжает неустанно бить руками по воде, чтобы задержаться на плаву. В носу жжет, во рту солено. Рядом покачивается лодка, в ней хохочет отец, вместо лица — пятно сажи.
— Дерьмо не тонет!
Филипп ненавидит его. Отец обещал взять с собой на рыбалку, а вместо этого швырнул за борт без предупреждения.
– Только так и учатся плавать, – весело говорит отец.
— Спаси, — коротко кричит Филипп и проглатывает мерзко-соленую воду.
- Давай гребы, - отвечают из лодки.
Ноги устают, Филипп уходит под воду, и снова продолжает отчаянную борьбу за жизнь...
…Они никогда не видели такого чудовища, никогда не тренировались сражаться против чего-то подобного. Оно летает между ними серой марой, убивает одним движением, косит кровавое зерно, безразлично к ранениям, наполненное яростью. Напуганные Сонгосоны не отступают и не учитывают потери, обступили существо плотным полукругом и ценой собственных жизней теснят его подальше от Темуджинова шатра.
Еще два шара одновременно бьют по затылку.
– …Липо! Не отвлекайся!
Мальчик оторвал взгляд от желтой бабочки, безмятежно порхавшей комнатой.
— Опять лов ловишь! Что это за буква?
Алфавит неинтересный, и он тратит лучшие часы дня только из любви к маме.
- Это "у", - буркнул Филипп наугад.
– Неправильно.
Мама вздохнула, откинулась на скамью и налила себе воды. Филипп мысленно дергался словами, которые вчера услышал от ребят.
— Ты совсем не хочешь учиться, Липа.
Раньше он охотно соглашался с этим утверждением, но это огорчало маму, и Филипп спросил:
— А почему у меня нет бабушек и дедушек?
Эта хитрость иногда срабатывала, потому что мама отвлекалась на новую тему.
– Родители твоего отца умерли – были очень старики. А мои родители... - мама проглотила воду и посмотрела за окно.
— Тоже умерли?
– Насколько я знаю, они живы, но не хотят меня видеть.
Филипп насторожил уши. Это что-то новенькое!
- Ты что-то натворила?
– Да, Липа, – улыбнулась она грустной улыбкой. — Полюбила не того человека. Захотела родить тебя... А они были против.
– Почему это, мама? – возмутился парень.
Что за дед с бабушкой, которые не хотят родного внука?
— Они считали, что твой отец не пара мне, поэтому мы не можем быть вместе. А я решила иначе и сбежала с ним. Твои дед и баба даже не знают, где мы живем, и что у них есть внук Филипп.
С родственниками ему не везло. Ни сестер, ни братьев, ни тетенок, ни дядюшек, ни бабушек, ни дедушек...
– Почему им не понравился папа?
– Видишь, Липа, – мама взяла букваря и покрутила в руке. — Даже самые умные люди часто судят других по названию. К примеру, есть слово: еврей. Итак, подумает каждый, еврей, иуда, ростовщик, трактирщик, вымогатель, паршивый! Пьет кровь крестных малышей, обворовывает честных людей. Видишь, как оно... Словом, а такую большую тень бросает.
– Почему люди судят по одному слову?
Когда Филипп чем-то интересовался, брался к этому основательно.
— Потому что не нужно задумываться. Так всем жить легче.
– Наша семья – евреи?
– Ты, Липа, еврей, потому что это наследуется по матери, – она легонько коснулась его носа.
– Но мы не вымогатели! - махнул руками Филипп. – Я не жаден. И ты тоже!
— Поэтому и говорю, что не стоит судить других по переплету. Людей нужно читать... Как книги, - она протянула букварю. — Но в книгах так много слов, что людям проще судить по цвету обложки или по названию.
– Мама, я буду читать, – Филипп выхватил букваря и пообещал: – Я научусь!
— Ты прочтешь много разных книг, сынок. Они помогают понимать других и самого себя... Если бы я не читала, жизнь моя сложилась бы иначе...
…Скольких Сонгосон он уничтожил? Сколько еще удастся?
Многочисленные раны покрывают с головы до ног, кровят и болят. Усилием воли он отвергает боль и пронзает кого-то отобранным копьем. Ротище трескает, противник падает. Он льет другого обломком, сбивает маску, под ней кричит от ужаса юноша, его челюсти срывают с него лицо. Это за пробитые черепа на колу посреди дороги! Вокруг крик и насилие, он не понимает ни слова. Он убивает: только этого и нужно...
…Убегая от охваченного пожаром родительского дома, Филипп размышлял: может, баба и дедо были правы? Ведь отец потерял маму! Однако она сделала свой выбор — и была счастлива.
Он тоже сделал выбор, что начался с побега и сожжения дома, а продолжился скобами на чересе и волчьей тропинке — и тоже был счастлив. Хотя нечасто, небольшими вспышками, но был!
... Потасовка длится несколько минут, которые кажутся часами. Мех проник кровью, собственной и чужой. Когти сломано, мышцы не слушаются. Он дошел до предела.
Какую жизнь он прожил? Парень из маленькой приморской деревни, ставший рыцарем Серого Ордена. Совершил немало зла, предотвратил немалое зло. Имел друзей, имел любимую. Все повороты на этой тропе он избрал сам. Вот и результат... Так странно вместить годы в несколько предложений.
От палаток мчатся подкрепления, но они опоздали — раны уже не закрываются, жизнь уходит. Сонгосоны замечают его слабость, шумят, ободряют себя, засыпают ударами копий. Осталось недолго.
Умоляют и дрожат только трусы низменности...
Все прекращает взрыв. Ударом жгучего молота по телу, яркой вспышкой по глазам. Все смолкло. Пахнет паленым. Мокрая от крови брусчатка. Перед глазами расплескалось глубокое звездное небо. Какое прекрасное зрелище!
Нищеты не сторонись...
Изорванные Сонгосоны лежат вокруг него. Щезник сумел! Итак, все было не зря. Его жизнь, его смерть... Все не зря.
А вы, братия, живите! Живите и вспоминайте меня.
Твердый будь, как с крика...
Жжет внутри. Жжет снаружи. Клепсидра опустела.
С недолей...
Выдох. Нет сил вдохнуть.
С нет...
С недолей соревнуйся, как вся родная моя. Страдай без жалоб, борись и молча умри, как я.
Я соскучился, друг.
Нам осталось несколько ударов сердца.
Покажи мне маму... И Майю.
Мама в венке из цветущего ковыля и ромашек идет по берегу моря, низ юбки белый от соли. Рядом с ней, в таком же венке, шагает Майя. Женщины смеются, гуляют по мокрому песку, а тихие волны от нечего делать слизывают их следы. На ослепительной воде качаются челноки, жжет летнее солнце, ветер орошает лицо солеными брызгами.
Филипп счастливо улыбается. Мама и Майя замечают его, вместе машут руками, зовут к себе, он бежит к ним. Где-то вдали порождается песня, тоскливая и прекрасная. Громнеет, распространяется, охватывает все вокруг, пока остальные звуки не исчезают.
И приходит тьма.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска и скачивания книг
Книжный Бот
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
ВКОНТАКТЕ