ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

«В значительном количестве легенд и мифов всего мира героя переносит в иные миры животное. Именно животное заносит на своей спине неофита в джунгли (-ад), держит в своей пасти или «глотает», чтобы «убить и воскресить», и т. п. Наконец, следует иметь в виду мистическую солидарность между человеком и животным как основную черту охотничьих религий древности».

Мирна Элиаде, «Шаманизм: Архаические техники экстаза»

«Оставь дверь открытой — и враг уже тут как тут; Стань под карнизом. — и тебя уже нет. Не нужно быть все время настороже. Нужно считать, что ты уже мертв».

Цунэтомо Ямамото, «Хагакурэ Бусидо»

1

НИКА

Звонок не работает. Я стучу по облезлой дверной обивке, сначала слегка, потом громко. Дверь открывают не сразу, а когда все-таки открывают, из образовавшегося проема на меня выплескивается волна тяжелого нутряного гудения — будто я постучалась в квартиру, где обитает семейство взбесившихся пчел.

На пороге появляется женщина лет сорока с лишним. На ней синее, расшитое красным и желтым узором пальто и сплющенный красно-синий колпак; круглая голова, прямо вместе с натянутым низко на лоб колпаком, плотно обмотана шерстяным платком, выдержанным в той же цветовой гамме. Само лицо в достаточной степени невыразительно, чтобы обрамляющая его конструкция полностью отвлекала на себя внимание, но я все-таки пытаюсь сосредоточиться именно на лице. По форме оно напоминает блин с обрезанным верхом. Поверхность блина основательно промаслена потом, а при помощи дешевой косметики на блине нарисован малиновый рот, круглые розовые щеки, изогнутые тонкими домиками брови и средних размеров фиолетовые глаза. Сами глаза — те, что внутри фиолетовых контуров, — маленькие и тусклые. Они смотрят на меня без всякого интереса. В них усталость, вялое раздражение и неделями неудовлетворенное желание выспаться. Женщина тяжело прислоняется к косяку.

— Это вы из газеты хотели?


Ей лень стоять. Ей лень комбинировать в голове осмысленные полные фразы.

— Да, я.

— И что хотели.

Ее вопрос звучит так уныло, что это уже и не вопрос даже, а просто скучная констатация какого-то очень скучного факта.

— Вы Ольга Андреевна?

Она молча кивает.

— Наша газета интересуется культурой и бытом русской Лапландии, — говорю я.


Мне не больно. Там, где сходятся ребра, там, где солнечное сплетение, в середине меня, внутри меня, — пустота. Там желудок, и нижние доли легких, кровеносные сосуды, артерии, и еще что-то — но там пусто и холодно, как в покинутом и запертом на зиму неотапливаемом гостевом домике.

Мне не больно. Я совершенно свободна.

— И в частности наша газета интересуется саамской культурой.


Мне не больно. Меня кто-то покинул.

Женщина молча прикрывает глаза, будто готовится с духом сказать что-то по-настоящему важное.

— Есть у нас культура саами, — наконец произносит она. — Вы можете слышать… — Не открывая глаз, она указывает рукой себе за спину, туда, откуда доносится нутряной гул. — …Лыввьт — Она зевает. — Лыввьт — национальное саамское пение. У нас как раз репетиция… Вы можете видеть… — она почти засыпает, — на мне… национальный костюм народа саами…


Я снова машинально окидываю взглядом костюм. При всем уважении к национальной одежде саами, не очень понятно, почему для августа не предусмотрено что-то более легкое.

Каким-то образом она вдруг прочитывает мои мысли — а может, просто привыкла к тому, что все задают этот вопрос.

— Зимний костюм. — Она чешет шею под подбородком. — Летнего у меня нету. Не нужен. Все выступления нашего музыкально… театрального… коллектива «Лопь лань»… обычно зимой.

— Зачем же вы сейчас репетируете?

— Готовь сани летом, — неожиданно бодро реагирует она. — Вы можете начать так вашу статью в газете. «Мой девиз — готовь сани летом, — говорит солистка музыкально-театрального коллектива «Лопь лань»… Ладно, фотографируйте.

— Что?

— Фотографируйте меня в национальном костюме. Вы что, не будете фотографировать? Я же специально оделась. Все газеты всегда просят, чтоб национальный костюм.


Я послушно извлекаю из кармана мобильник и ставлю его в режим съемки. Я нажимаю на маленькую кнопочку сбоку — и ее круглый усталый блин застывает на экране моего телефона. «Сохранить в памяти SIM?». Сохранить. Всегда лучше сохранить в памяти лицо человека, который дал тебе жизнь.

— У вас нет фотоаппарата, — говорит она равнодушно.

— Вы моя мать, — говорю я ей и убираю мобильник в карман.


Она тускло смотрит на меня из своего национального кокона. Выражение ее лица не меняется. Из-под красно-синего колпака на брови и переносицу начинают сочиться крупные капли пота.

— Вы из газеты? — спрашивает она тупо и ровно. Так, будто весь предыдущий наш разговор был черновой репетицией, и я перепутала слова своей роли, и если мы теперь отмотаем назад и начнем все с начала, я смогу исправить ошибку.

— Я ваша дочь. Меня зовут Ника Данилова.

— Есть у меня дочери, — она прикрывает глаза. — Три. И все они сейчас в доме. А четвертой у меня никогда не было. С чего вы взяли, что я ваша мать?

— У нас одинаковая фамилия, — говорю я.

— Ну и что? Здесь, в поселке Ловозеро, треть населения с такой фамилией. А в России, может быть, четверть…


Она опять почти засыпает. Ей скучно.

— Я навела справки. В девяносто пятом году вы отказались от ребенка…

— Я ни от кого не отказывалась. — Она вытирает стекающий по лицу пот рукавом национального костюма саами.

— У меня на спине много родинок. В форме созвездий. У вашей дочери были такие?

— У моих дочерей чистые спины.


Ни капли сомнения. Никакого волнения. Просто ей жарко. Может быть, она и вправду не врет. Может быть, это не она меня родила, предала… Я теперь не узнаю. Теперь никто не поможет, никто не вытянет из их гнилого болота вранья. Пусто, пусто у меня там внутри… Я сгибаюсь, обнимаю себя руками и кашляю.

— Вы простудились?

— Я утонула.


Она делает шаг назад. Застывает. Впервые за всю беседу сквозь невыразительную гибкую маску ее лица пытается пробиться наружу какое-то чувство. Когда оно наконец высвобождается и таращится на меня через схематично очерченные косметическим карандашом глазные проемы, я не отвожу глаз. Я узнаю его. Страх.

— Ты пришла забрать мою душу в Туотилмби? Ты пришла из Туотилмби, с той стороны? — шепчет она.


Я не успеваю ответить. Она вздрагивает — кто-то легонько подталкивает ее сзади.

— После «работы много, пасу оленей, и только тундра видит мои слезы» что там дальше, мам? — из квартиры на лестничную клетку протискивается девушка с лицом, которое я обычно вижу в зеркале, но при этом с волосами гораздо темнее моих, грудью гораздо больше моей и ногами гораздо толще моих. На вид ей лет двадцать.

— Здрасьте, — говорит девушка в мою сторону. В ее зрачках, в тусклой и темной их глубине, уже свернулись бесцветные эмбрионы будущей скуки.


Солистка музыкально-театрального коллектива «Лопь лань», предположительно моя мать, стоит неподвижно и тихо. По-настоящему испуганный человек не кричит и не убегает. По-настоящему испуганный человек — как парализованное страхом животное. Он прикидывается мертвым, чтобы хищник ушел.

Я никуда не ухожу. Воспользовавшись паузой, я спрашиваю ее дочь:

— У вас в детстве была сестра?

Она старше меня на несколько лет. Если она моя сестра, если меня отдали в три года, она должна меня помнить.

— У меня и сейчас две сестры. — Она выглядит удивленной.

— А еще одна? Ей должно было быть три года?

— А вы кто? — спрашивает девушка с неприязнью.

— Не тронь ее! — включается внезапно «Лопь лань». — На ней нет вины! На Галочке нету вины! Я одна принимала решение! Оставь ее душу, возьми только мою.

Любящая мать. Жертвенная мать. И Галочка… Что-то вроде ревности заставляет меня сказать Галочке:

— Иди в дом.


Что-то вроде мстительности заставляет меня прикоснуться к щеке моей матери, когда мы остаемся вдвоем, и почувствовать, как ее кожа каменеет от страха.

На смену ревности и мстительности тут же приходит брезгливость. Пот на ее лице липкий и теплый, он пахнет увядшей стареющей бабой.

— Мне не нужна твоя душа, мама, — говорю я и вытираю влажные пальцы о джинсы. — Кроме того, я пока еще не умерла. Я утонула… Но меня откачали. Если тебе вдруг интересно.

Ей не интересно. В ее глазах снова пусто. Она спрашивает:

— Зачем ты пришла?

Она говорит:

— Ты была одержима духами. У нас не было выбора.

Она говорит:

— У нас даже нет денег, чего ты хочешь?

— Дом, — говорю я.

— Что, право собственности? Ответственный квартиросъемщик не я. Квартира приватизирована. У тебя нету никаких прав на…

— Мне хотелось бы иметь дом. Место, куда приходишь, когда тебе плохо. Когда некуда больше идти. Право собственности меня не интересует.


Я снова кашляю. Остаточные явления. Когда твои легкие пропитываются водой и становятся похожи на печень коровы, когда один раз ты захлебываешься водой из бассейна в бассейне, а второй раз ею же, но уже на больничной койке, когда вода сочится внутри тебя, когда ты проходишь через клиническую смерть, «вторичное утопление», тяжелый отек легких и двухстороннюю пневмонию — тогда остаточные явления кажутся тебе чем-то неважным.

Но моей матери так не кажется.

— У тебя плохой кашель, — говорит она мне. — Ты сильно больна.

— Я могу зайти внутрь?

Она молча отодвигается, освобождая мне путь.

О, сдержанность северных женщин. Я молча вхожу.

— Но мы не сможем оставить тебя, — говорит она, шаря в коробке для обуви в поисках тапок. — Мы не сможем стать тебе домом.


Я прохожу, как привидение, по двум маленьким захламленным комнатам, по маленькой, как детский гроб, кухне. Я смотрю на оленьи рога, висящие на стене. На отца, который тоже предал меня, а потом, в наказание или просто подчиняясь законам генетики, превратился в сморщенного пьяного гнома. Я смотрю на большегрудую поникшую Галочку, и еще на двух сестер, чьих имен я не знаю. Я смотрю на пятнистую кошку с гноящимися глазами. Они застыли. Они онемели. Но если бы они могли говорить, они спросили бы: «Зачем ты пришла?»

— Зачем она пришла? — спрашивает мой отец мою мать.

У него лицо человека, который способен застрелить на охоте медведя, даже если он достаточно пьян, но не способен вспомнить даты рождения своих детей, даже если он достаточно трезв.

— Спроси ее сам, — говорит мать.

Он молча пялится на меня. Биологический отец. Мой создатель. Я смотрю в его тупые глаза. И мне хочется верить, что генетика — продажная девка, а не точная, как оптический прицел, наука.

Я говорю:

— Мне нужен адрес нойда. Того, который смотрел меня, прежде чем вы сдали меня в детский дом.

— Ты водила ее к шаману? — изумляется он.

— Да, — говорит она ему.

— Нет, — говорит она мне. — Я не дам тебе его адрес. У тебя внутри равк, и ему нечего делать в доме у нойда.


…Откуда-то из глубин памяти, может быть, генетической, а может, и какой-то более оперативной, ко мне приходит воспоминание о том, что такое равк. На языке саами равк — это умерший злой нойд, шаман, который стал упырем или просто злым духом. Восставшего из могилы равка следует повторно захоронить лицом вниз, чтобы он больше никогда не нашел выход из гроба. Иначе он может вселиться в чужое тело.

Я не знаю, был ли внутри меня равк. Сомневаюсь. В любом случае, сейчас внутри меня пусто.

— Внутри меня теперь нет никого, — отвечаю я. — Но это не важно. Ты должна выполнить мою просьбу в любом случае.

— С чего это? — В ее голосе звучит безнадежность. Она знает, что я знаю. И что я ей сейчас скажу.

— Прежде чем идти к вам, я немного подготовилась. Посидела в библиотеке. И в Интернете. Народ саами — очень мирный народ. Предательство они искупают не кровью, а добрыми делами. Нойд Ломпсоло учил, что предавший должен выполнить три желания того, кого предал, и тогда он будет прощен. В противном случае тот, кого предали, заманит душу предателя в ад.

— Это все суеверный бред, — говорит она мне. — Мы живем в двадцать первом веке.

Ее наряд и оленьи рога на стене плохо сочетаются с этим утверждением, но спорить нет смысла.

— Что ж. Тогда до свидания. — Я направляюсь к входной двери.


Я вижу, что она меня вот так не отпустит.

Она останавливает меня в коридоре. В ее руке прошлогодняя программка фестиваля «Международная неделя Лапландии». На лицевой стороне изображены летящие в голубой выси олени. Между серебряными рогами, на свободном клочке неба, она записывает телефон и адрес шамана. И его имя: «Сергей Рудольфович Данилов».

— Что, однофамилец?

— Нет, родственник, — она серьезна. — Это мой дядя, твой… — она прищуривается, соображая, — твой двоюродный дедушка.

Я молча принимаю программку и прячу в карман. Я обуваюсь, но не ухожу.

— Что еще я для тебя могу сделать? — Она смотрит на меня обреченно.

— Мое второе желание. — Я подхожу к немытому окну и смотрю со второго этажа вниз. — Вы должны поселить у себя вон ту женщину. На какое-то время. Пока все не уляжется.

— Пока что не уляжется?

Я молчу. Мать встает рядом со мной у окна. Она, наконец, стягивает с головы платок и колпак. Под колпаком ее волосы влажные, цвета ржавчины. Они пахнут потом и хной. Она смотрит туда же, куда смотрю я. На сидящую на лавке старуху.

— Как зовут эту женщину?

— Ее зовут Зинаида Ивановна, — говорю я. — Ткачева.

Я открываю окно и сую лицо в облако серой пыли, скопившейся между рамами.

— Поднимайтесь сюда! — кричу я.


Ткачева медленно встает с лавки и заходит в подъезд. Она больше не выглядит как кондитерское изделие. Ее волосы острижены в седой беспомощный ежик. Ее глаза постоянно слезятся. Ее кожа землистого цвета. На ней зеленый спортивный костюм с розовыми «стрелками» на рукавах и штанинах. Она выглядит так, будто в момент просветления сбежала из дома престарелых, но потом момент просветления кончился, а она так и осталась на улице — без апельсинового сока на завтрак и без двадцати пяти капель успокоительного перед сном.

В какой-то мере все это соответствует истине.

— Пока что не уляжется? — повторяет свой вопрос мать.

— Кое-кто ее ищет. Но к вам он вряд ли придет.

— Кто ищет?


Я молча качаю головой. Не потому, что это секрет. Просто как объяснить такой, как она? Как рассказать ей, что совесть иногда дремлет на дне души много лет, много десятилетий, а потом просыпается, и оказывается очень большой и очень решительной тварью, и выплывает со дна, и разрывает оковы, и заставляет того, в ком она спала, делать и говорить очень странные и очень опасные вещи…

Конкретно Зинаиду Ткачеву эта всплывшая со дна души тварь — под моим руководством — заставила написать письмо в баварский ландтаг, парламент. В письме говорилось, что ее муж, депутат Клаус Йегер, президент компании «Риттер Ягд», — опасный преступник. Что компания «Риттер Ягд» — своего рода наследница института «Аненербе». Что в рамках его проекта РА, «Риттер Антворт», разрабатывается химическое оружие массового уничтожения. Что сам Клаус Йегер, ее муж, когда переходит на русский, называет это оружие «грипп счастья», по аналогии с вирусом, или, если угодно, «гриб счастья», по аналогии с ядерным грибом. Что «Риттер Антворт» уже испытали на детях украинского интерната «Надежда». И что все дети умерли. И что это — только начало. И что будет война. А еще она написала, что Грета Раух, почетный депутат Бундестага, — нацистка и одна из идеологов предстоящей войны. Что на суде в Нюрнберге она, автор письма, лжесвидетельствовала в ее пользу. И что она, автор письма, зовется вовсе не так, как она зовется. Все эти годы она прожила в Германии под чужим именем.

Помимо письма Ткачева вложила в конверт фотографии. На фотографиях ее муж Клаус Йегер не делал ничего предосудительного. Он не нежился в объятиях бордельных мулаток и не ласкал несовершеннолетних детей. Он не выкладывал кокаиновые дорожки и не спускал деньги налогоплательщиков в казино. Он не примерял перед зеркалом дядюшкину форму СС и не протягивал под столом руку за взяткой. На фотографиях он просто ел. Кушал. Омаров и устриц, мраморное мясо и ягненка на вертеле, тунца и лосося, и сочные овощи гриль. И сыр с дырками. И йогурт со злаками. И хлеб с отрубями.

Ответ пришел быстро. Она принесла мне конверт с ответом в больницу. Ее не пустили ко мне в реанимацию, но письмо передали.

Там говорилось, что спасибо за бдительность, и при всем уважении к былым заслугам в борьбе с фашизмом, и с учетом важности предотвращения терактов, и принимая во внимание возраст и стресс, и к ветеранам войны всегда стоит прислушиваться, и экология конечно же под угрозой, и с благодарностью за некоторые небезынтересные подробности, и мы, безусловно, проверим все очень тщательно, но… Но. Компания «Риттер Ягд» занимается в основном производством фаст-фуда. Медико-биологические разработки тоже ведутся, но в рамках этих программ разрабатываются исключительно витамины, пищевые добавки и некоторые лекарства. Например, «Йегер Йюгенд», «Охотничья молодость» — препарат, блокирующий процессы старения… Что до «Риттер Антворт» — это просто антидепрессант, основан на природных экстрактах. Его могут принимать даже дети. Не волнуйтесь. Он совершенно безвреден… А ученики интерната «Надежда» (Украина, Севастополь) действительно принимали участие в испытаниях этого препарата. На добровольной основе. Компания «Риттер Ягд» предварительно заключила контракт с директором интерната Михаилом Подбельским. Сам М.Е. Подбельский к сожалению, трагически погиб, но копия контракта — вот она, прилагается. Господин Подбельский полагал, что действие «Риттер Антворт» повлияет на психику подведомственных ему детей-сирот благотворно. И он не ошибся. Испытания прошли очень успешно. Трагическая смерть этих несчастных детей никак не связана с безвредным по своей сути антидепрессантом РА… Кроме всего прочего, депутат баварского ландтага герр Клаус Йегер не знает русского. Так что здесь вкралась ошибка: герр Йегер вряд ли мог использовать в своей речи упомянутые вами недобрые каламбуры. Вам просто послышалось, не расстраивайтесь, в вашем возрасте это бывает. Может быть, вам стоит отдохнуть где-нибудь на природе? Может быть, вам стоит пройти курс лечения в специализированном заведении? Может быть, вам не помешал бы уход и постоянное наблюдение? Дайте знать, если вам что-то понадобится. И спасибо за бдительность. И с учетом всей важности. И со всем уважением. Чус.

Помимо письма, она передала мне газету — Zeit, свежий номер. На первой полосе красовалась фотография Клауса Йегера, уплетающего омаров. «Sind es deine Heldentaten, du, Ritter?» — гласил заголовок. «И это твои подвиги, рыцарь?»… И чуть ниже, курсивом: «Hersteller der Tagesration ersetzenden Medikamente zieht Naturlcost vor».

Производитель таблеток, заменяющих дневной рацион, предпочитает натуральную пищу. Это единственное, что их всерьез заинтересовало в ее письме. Это единственное, что они сочли нужным проверить. Предать огласке.

Он упек ее в дом престарелых в тот же день, когда она получила письмо и когда вышла Zeit с его фотографией. «Переезд в дом напротив», — так он говорил. Он устроил ее в специальное отделение. Для таких стариков, как она. Для тех, кто в маразме. У кого паранойя. Кто забыл свое имя. Кому кажется, что он кто-то другой. Кому кажется, что самые близкие замышляют что-то плохое. Таких много. Самые близкие их не винят. Они платят за своих стариков много денег. Чтобы их держали в «доме напротив» до самой смерти. Чтобы их затыкали. Чтобы им кололи успокоительное. Три раза в сутки.


…Моя спутница опасливо входит в квартиру. Ее зеленые штаны оттянуты на коленках.

— Зинаида Ивановна поживет у вас какое-то время, — говорю я. — Если вам не нужны неприятности, соседям рассказывать об этом не стоит. Никому не стоит рассказывать… Зинаида Ивановна кушает мало. — Я вытаскиваю пачку тысячных купюр. — Этого хватит.

Мать протягивает было руку к деньгам, потом опускает. Потом снова протягивает. Тысячные купюры соскальзывают в карман национального костюма саами.

— А тебя. Тебя тоже ищут? — спрашивает она, глядя мне не в глаза, а куда-то поверх, точно пытаясь отыскать дырку во лбу.

— Да, меня они ищут тоже.

— И какое же твое третье желание? Ты тоже хочешь остаться?

Теперь она смотрит так, точно дырка нашлась и она пытается просверлить ее взглядом поглубже.

Я качаю головой отрицательно, сбивая прицел.

— Я хотела остаться. Но уже не хочу. Свое третье желание я сохраню про запас.

2

ПОЛАЯ ЗЕМЛЯ

Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но рыцарь, который давно уже позабыл свое имя, приходил туда часто. Там, у самой границы, была башня из бурого камня. Рыцарь входил в эту башню и возносил молитву Вотану, отцу асов, великому богу войны. Он давно уже забыл все слова своего языка и молился на новом, тягучем, похожем на вой языке, который сам изобрел взамен утраченного.

— О великий! Взгляни, что стало с моими воинами! Как уродливо они растут, разрывая на себе кольчуги и латы! Как огромны стали их головы, как непомерно длинны и тонки их ноги. Если будет битва, эти воины не смогут сражаться… О великий! Ты не дал мне сына при жизни, я обрел сына здесь. Он явился ко мне из тьмы… Но взгляни, как он безобразен! О другом я мечтал. Я мечтал о белокуром мальчике-норде, в чьих жилах течет чистая, как горные реки, кровь асов. Этот нелюдь-гигант, тянущий ко мне руки, — мой вечный позор, моя пытка… О великий, я не хочу больше мстить, я хочу лишь вернуть чистоту обоим мирам, лежащим по обе стороны от границы. Я готов принести в жертву себя, и свое войско, и сына, и всех живущих и мертвых. Пусть исчезнем мы все в очистительном льде и пламени! Пусть придет Рагнарок! Пусть потом, когда пламя утихнет, лед застынет в огромную глыбу. И из глыбы вновь появится мир, красивый и правильный, как полярный кристалл… Пусть его населят златокудрые, озероглазые норды. Пусть они будут смеяться и петь, пусть слагают легенды о рыцаре, погибшем за них, пусть их кровь всегда будет чистой…

3

НИКА

От подъезда идет грунтовая дорожка через поле обезглавленных августовских одуванчиков. Я оглядываюсь на отчий дом — двухэтажное пятнистое здание. Серо-белое: беззащитная бетонная кожа обнажается под осыпающейся известковой коростой. Из окна на втором этаже на меня смотрят мать и Зинаида Ткачева. Они чем-то похожи. Может, страхом. Или тем, что всю жизнь притворялись. У актеров и клоунов мимические морщины чуть глубже, чем у всех остальных…

Дорожка заворачивает к саамскому культурному центру. Он выстроен в форме чума, но штукатурка цвета морковного сока со сливками и колпак крыши цвета грунта на дорогом теннисном корте делает это строение похожим скорее на инопланетный коттедж, чем на исконное жилище саамских охотников… Напротив входа в культурный центр — стенд объявлений. Их много, телефоны разные, но текст примерно один: «Исцелю болезни. Изгоню духов. Летом организую лодочные экскурсии на Лоно зеро и Сейдозеро (возможность сфотографироваться на фоне священных мистических сейдов). Зимой предлагаю катание на оленьих упряжках. В любое время года экскурсии в оленеводческий производственный кооператив СХПК «Тундра». Сувениры, оленьи рога, шкуры, мясо, клюква». Я сверяю тот телефон, что записан у меня на клочке неба между оленьих рогов, с телефонами объявлений. Один из них совпадает. Это плохо. Нойд не должен писать объявления и устраивать лодочные экскурсии. Настоящий нойд точно не должен.

Я спускаюсь к воде. Поселок Ловозеро, по-саамски Луяввьр, или еще Лойъяврсийт, даром что переводится как «селение сильных у озера», стоит на реке. В озеро она впадает в нескольких километрах отсюда.

Река тихая, темная, поросшая вдоль берегов пушистым как мех камышом. В воде криво отражаются и без того кривые деревянные избы. В такой реке хорошо ловить рыбу, лягушек и раков-падальщиков. В такой реке хорошо топиться с камнем на шее. Я смотрю в воду, пока не начинаю чувствовать, что состою из воды на три четверти. Пока не вспоминаю, что утопление бывает синим и белым. Пока меня не начинает мутить.

— Уезжай, — сказал мне Эрвин тогда, в палате. — Прямо сей час, напиши отказ от лечения — и беги. Чем дальше, тем лучше. В медвежий угол. В глухую дыру. У вас в России есть такие места… Иначе она убьет тебя. После этого письма в баварский ландтаг, после всего, что тут было, Старуха убьет тебя.

— Грета Раух?

— Да, Грета Раух. Мать моей матери… Нашей с Эриком матери.


Нашей с Эриком…

За день до этого, когда меня неревели из реанимации в терапию, он пришел ко мне в палату с цветами и фруктами, как ни в чем не бывало. Как будто не он бросил меня одну на Той стороне. Как будто не он не договаривал, врал, притворялся с самого первого дня… Как будто не было ничего. Как будто я просто нахлебалась в бассейне воды, а он меня спас. Он пришел, такой длинноногий, такой белокурый, с букетом лилий. И врачи улыбались. Какая прелестная пара. Они был и тронуты. Они принесли большую зеленую вазу для лилий.

Он поставил лилии в вазу, они пахли болотом. Он сказал, это он меня спас, когда я утонула. Но не он отправился со мной на Ту сторону. И не с ним я была тогда, в самый первый раз, после «Зеленой феи», в стерильной квартире. Он сказал, у него есть близнец по имени Эрик. Это чисто наследственное. Передается в третье поколение. Он сказал, они даже не видели свою мать. Он сказал, их растила Старуха.

…Он говорил, а я слушала. И вдыхала гнилой аромат его лилий. И не понимала, где правда. Он говорил, а я впервые почувствовала, что внутри меня пусто.

Он говорил, что он не хочет мне зла. Что я должна забиться в самую глухую дыру. Такую, чтобы даже он не нашел.

Луяввьр. Селение сильных у озера. Заполярная глушь.

Я поднимаюсь от реки к деревянной избе.

Дверь открывают не сразу.

4

ОБОРОТЕНЬ

Мы не видели нашу мать, но Старуха нам все объяснила.

Единственное, что оправдало существование матери, — это наше рождение. Рождение близнецов. Рождение воинов.

По-видимому, говорила Старуха, духи воинов вошли в наши тела, миновав тщедушное тело Герды.

Единственное, что оправдало существование Герды, — это наше рождение. Больше она была ни на что не годна. Больше в ней не было смысла. Вместо вечности она подсунула бы нам сосиски и пиво, говорила Старуха. И не стоит сильно жалеть о том, что всепронзающая энергия Врил забрала ее никчемную жизнь сразу же после родов.

Старуха приняла роды сама, и сама закрыла глаза нашей матери. Слишком узкие бедра. С такими бедрами невозможно родить двойняшек.

Мы остались без матери, потому что у нее были слишком узкие бедра. И еще потому, что Старуха не вызвала «скорую», когда отошли воды.

Кесарево сечение — неправильный способ рождения героев. Сыновьям Люцифера не пристало являться на свет под ножом хирурга, на стерильной клеенке. Сыновья Люцифера расчищают себе дорогу сами.

Мы расчистили себе дорогу сами, как хотела Старуха.

Первым делом, едва родившись, мы совершили убийство.

У нее были узкие бедра, а нас было двое.

Мы убили ее, потому что нас было двое.

Мы не просто братья. Не просто близнецы-братья. Эрик и Эрвин — мы совершенно неотличимы. Наши тела умеют повторять движения друг друга, наши сердца бьются в одинаковом ритме, мы вдыхаем и выдыхаем воздух одновременно, нам снятся общие сны, мы знаем мысли друг друга, нам не нужны слова, наши светло-голубые глаза одинаково щурятся, если мы идем босиком по песку, за нами тянутся одинаковые следы.

Мы умеем говорить с духами и знаем древние заклинания. Мы умеем выведывать тайны и нападать стремительно и бесшумно. Мы возникаем внезапно и исчезаем бесследно. Мы подменяем друг друта. Превращаемся друг в друга.

У нас два тела, наполненных общей душой.

5

НИКА

У Данилова желтая кожа и слегка приплюснутый нос. Ему лет шестьдесят пять, может, семьдесят пять, а может, и восемьдесят. У него тот тип внешности, при котором возраст определить невозможно: в сорок лет такие люди кажутся стариками, в семьдесят — моложавыми, и за эти тридцать лет ничуть не меняются. На нем спортивный костюм Adidas и дырявые тапки.

— Снять порчу? — Он рассматривает меня с тем беглым профессиональным интересом, с каким стоматолог заглядывает в коричневозубую пасть клиента, пришедшего снять зубной камень.

— Снимайте. — Я захожу в его дом.


Весь пол заставлен тазами с клюквой. Она же подсыхает по углам на газетках. На стенах — оленьи рога и чучела оленьих голов в количествах, несовместимых с жизнью среднего стада.

— Одна тысяча триста рублей за сеанс, — сообщает Данилов.

— Согласна.

— Деньги вперед.

Я выкладываю тысячу пятьсот на замызганный стол.

— Нет у меня сдачи, — говорит двоюродный дедушка, пряча деньги в карман.


Он выгребает из ящика стола ароматические палочки и свечи, зажигает их и расставляет вдоль стен. Он закрывает окно и задергивает зеленую штору.

— Жди здесь. Пойду переоденусь перед сеансом. А ты пока вдыхай запах курений и настраивайся на позитив.


Он удаляется на второй этаж по скрипящей гнилой лестнице. Воздух стремительно пропитывается едким цветочным дымом. С недолеченной пневмонией дышать таким воздухом трудно. Я прохаживаюсь по комнате. Я читаю заголовки старых газет, на которых разложена клюква. Хочется кашлять.

— Все болезни от духов, — сообщает мне сверху черная деревянная голова с кривым ртом и кожаной бахромой над ушами.


Он спускается вниз — в расписном синем кафтане, в кожаных сапогах с меховой оторочкой и в этой ужасающей маске. У него в руках красный бубен. В просвете между оторочкой сапог и расшитым низом кафтана виднеются адидасовские штаны.

— Что есть порча? — Он ударяет в бубен и грузно подпрыгивает. — Порча есть проклятие духов. Снять порчу значит прогнать злых духов. — Он снова подпрыгивает. — Уыамм-уыамм-уыамм!..


Он бьет в бубен, пляшет и прыгает вокруг меня как макака.

— …Из небесных стран, и с шести сторон Земли, и из подземной страны призываю вас в мой магический бубен, о духи предков! О, вы прибыли, вы уже в бубне! Уыамм-уыамм!..

Я кашляю.

— Пожалейте это больное дитя! Поднимите меня над землей! Уыамм! О, я уже парю над землей, мне видна полноводная река Вирма с высоты в сотню верст! Уыамм!

— Река Вирма, — говорю я ему, откашлявшись, — с высоты в сотню верст должна быть похожа на волосинку. Если можно, прекратите ваш цирк. И снимите с лица маску гоблина.


Он снимает маску. Кладет ее со стуком на стол, роется в кармане штанов, вынимает полторы тысячи, кладет рядом с маской.

— Я узнал тебя. Зачем ты пришла?

— Уже не важно. Я хотела прийти к нойду, а пришла к клоуну.

— Моя мать была нойдом, а отец клоуном. Я умею быть и тем, и другим. Но клоуном проще.

— Я пришла к нойду.

— Ты говоришь как сорокалетняя. Духи предков дали тебе мудрость и злость.


Он прикрывает свои сухие желтые веки и подносит руку к моему животу. Он замирает и слушает, точно я на сносях, а он акушер-гинеколог, заметивший, что плод перестал шевелиться.

— Когда я видел тебя в прошлый раз, тебе было три года, у тебя внутри сидел равк. Теперь его нет. Это странно. Куда он делся?

— Я хотела, чтобы вы мне это объяснили.


Он гасит ароматические палочки и свечи, открывает окно, стягивает с себя сапоги и расшитый кафтан и снова остается в адидасовском спортивном костюме. Он закуривает. Он садится рядом со мной и говорит:

— У тебя во взгляде вода. И тут, ниже… — он указывает рукой на мое горло и грудь, — я чувствую стоялую воду. Ты тонула?

— Да.

— Ты была без сознания?

— Да.

— Ты почти умерла.

— Я почти умерла, — повторяю я за ним следом, точно читаю молитву.

— Но тебя кто-то спас.

— Меня кто-то спас.

— И кто же?

— Йеманд Фрэмд, — говорю я. — Некто неизвестный. Некто чужой.

— Как он спас тебя?

— Он вынул меня из воды, сделал массаж сердца и искусственное дыхание рот в рот. А потом применил метод Геймлиха.

— Резко надавил вот тут? — Он указывает на мое солнечное сплетение.

— Да.


Он прикрывает глаза. Затягивается так глубоко, что прогорает сразу полсигареты.

— Из человека можно выпустить его духа. Или выгнать, — медленно говорит мне Данилов и только после этого выпускает к потолку столбик серого дыма. — Обычно это пытается сделать священник или шаман. — Данилов кидает окурок в консервную банку с бурой жижей на дне и сразу же закуривает другую. — Им редко удается. Особенно с первого раза. Особенно если дух вошел в тело человека с рождения… Мало кому под силу выгнать духа одним ударом.

— И все же кому?

— Теоретически, такое под силу оборотню… Не смотри на меня так. Оборотень — это необязательно тот, кто в полнолуние превращается в волка. Оборотень — это то г, в ком есть сила двоих. Два полюса, плюс и минус. Как у электрической батарейки. Кто он такой, этот Йеманд, который спас тебя, когда ты тонула? Он говорил тебе что-то?


…Он говорил, а я слушала. И вдыхала гнилой аромат его лилий. И чувствовала, что внутри меня пусто.

Он говорил, они совершенно неотличимы. Эрик и Эрвин. Их тела умеют повторять движения друг друга, их сердца бьются в одинаковом ритме, они вдыхают и выдыхают воздух одновременно. Он сказал, они знают мысли друг друга, им снятся общие сны.

Он говорил, что они с братом агенты. Они работают на разных людей, в том числе на Клауса Йегера. Он говорил, что «Первый отряд» — это послание и что теперь, благодаря мне, они нашли отправителя.

И он назвал мне их общее имя. Их кодовое имя.

Их звали Оборотень. Я спросила его:

— «Надежда». Интернат «Надежда». Дети со счастливыми лицами. Их действительно убил Клаус Йегер?

Он сказал:

— Клаус Йегер, да. Но чужими руками. Договор об испытании препарата РА подписал Михаил Подбельский.

— И он знал?…

— Знал.

— Я не верю.

— Так воспользуйся своим даром.

— У меня больше нет дара.

— Неужели?

— Да.


Он взглянул через больничное одеяло, через кожу и мышцы прямо в середину меня. Чуть выше пупка. Туда, где сходятся ребра.

— Это значит, тебе больше не больно?

— Больше не больно. Я мечтала избавиться от этой боли всегда, сколько я себя помню. Я не знала, что вместо нее придет пустота…


Он отвел глаза. Но я успела перехватить его взгляд. Взгляд хирурга, вырезавшего жизненно важный орган и любующегося удачно наложенным швом.

— А Амиго? — спросила я. — Тот пожар в дельфинарии?

— Это сделал мой брат.

…Не хочу его впускать. Не хочу его брать. Плохой человек…

Я спросила:

— Зачем? Он ответил:

— Амиго должен был умереть.

…Говорил плохие слова. Делал огонь. Плохой дрессировщик…

Я спросила:

— Зачем?

Он ответил:

— На языке якутских шаманов такие, как он, называются «ийе кила». На бурятском — «хубилган»…

Амиго — хороший мальчик

…А на языке твоих предков, саами, это звучит как «саива гуэлйе». Красиво, правда?..

Амиго — афалина

…В шаманских обрядах духи зверей помогают шаманам совершать путешествия в иные миры. Амиго должен был умереть, чтобы стать твоим саива гуэлйе.

афалины спасают

…Твоим зверем-помощником. Зверем-проводником.

афалины не оставляют по ту сторону дна никого

Я сказала:

— Уходи, Эрвин. Если, конечно, ты Эрвин. Уходи и не возвращайся ко мне. Ни ты, ни он. Никогда.

Он ответил:

— Я очень виноват перед тобой.

Он сказал:

— Я предатель.

Он сказал:

— Я, кажется, люблю тебя, Ника.

Он сказал:

— Не прогоняй меня. Подожди. Твои предки считали, что предавший должен выполнить три желания того, кого предал. И тогда он будет прощен. У тебя есть желания? Три желания? Я сделаю все, что ты хочешь.

Я хотела прогнать его. Но потом я прислушалась к своей пустоте. Я не знала, где правда. Я не знала, говорит ли он искренне — или это часть большой лжи. Я блуждала в потемках.

И я подумала: если кто-то в потемках протягивает тебе руку, за нее стоит взяться. В темном доме лучше ходить за руку с тем, кто видит во тьме.

— Я хочу, чтобы ты помог Зинаиде Ткачевой уехать вместе со мной.

Он загнул на руке один палец.

— Я хочу, чтобы ты поцеловал меня.

Он загнул второй палец, потом наклонился и поцеловал меня в губы.

— Свое третье желание я, пожалуй, сохраню на потом.

6

НИКА

— Я хочу вернуть его.

— Кого?

— Духа, которого у меня отняли. Я хочу снова отличать правду от лжи. За этим я к вам пришла. Вы можете позвать его?


Данилов рассеянно поглаживает желтыми пальцами бубен. Потом качает головой. Отрицательно.

— …Настоящему нойду полагается пройти через муки. Прея чем стать шаманом, он должен практически умереть. Это моя быть смерть от огня, смерть от железа или смерть от воды… — Данилов жестом учителя указывает в мою сторону, точно я являюсь ходячей иллюстрацией из учебника для первого курса шаманскского ПТУ. — Пока тело его лежит бездыханным, незримые духи предков, духи животных и птиц будут терзать его, разрывать на куски варить в котле, пожирать его плоть и пить его кровь. Тем временем душа нойда должна отправиться в странствие на другую сторону мира, в царство мертвых, обрести силу и вернуться обратно в тело Только после этого обряд посвящения можно считать завершенным. Если нойд не прошел его, он не может зваться истинным нойдом..

Данилов делает театральную паузу, курит.

— Так вот, за последние сто лет никто в этих краях не проходил обряд посвящения. И я не проходил. Я не нойд. У меня есть некоторые наследственные таланты… Но ты просишь у меня невозможного. Я могу видеть духов, но я не вправе с ними говорить.

— Я сама с ним поговорю.

— Нет. Только нойду позволено заговаривать с духами предков.

— Но это же мой дух.

— Уже нет. Тебе не стоит с ним говорить.

— Так вы можете его вызвать? Без помощи слов?

— Разве что ему понравится мой бубен… — задумчиво выдыхает Данилов.

— Вот этот?!


Я смотрю на лежащий перед нами на столе бубен. Металлический обод. Мембрана из красного пластика. Позолоченные висюльки… Если такое нравится духам, у них странный вкус…

— Другой. Настоящий.

Он снова уходит куда-то наверх. Возвращается быстро.

— Вот. — Он кладет рядом с круглым красным бубном другой, овальный. — Оленья кожа… Этот бубен мне достался от деда.


Он прекрасен. На него натянута оленья кожа цвета палой листвы — золотистой осенней листвы, увядшей, тиснящейся, в бурых крапинках первого тления, в сливочно-желтых лучах… Золотистый овал разделен горизонтальной чертой на две части. В верхней части — красный ободик солнца с лучами-перышками, и красно-желтые домики, одномерные, чуть кривые, какие обычно рисуют дети, и серебристые чумы — две изящных дуги, пересекающиеся на верхушке, а в середине сияние — и разноцветные человечки, и звери, и птицы…

В нижней части — под жирной чертой — все нарисовано черным. Не таким черным, как сажа и уголь, а таким черным, каким бывает покрыта блестящая на свету спинка жука-оленя… Там нарисовано дерево — с кривыми ветвями без листьев. Бесцветные полые дома (один только черный контур), бесцветные полые чумы, люди, звери и птицы… Там нарисована черная окружность луны. И черный олень, понуро бредущий по небу… Луна и оленьи рога проткнуты звенящими при каждом движении бубна медными кольцами…

— Не пойми меня неправильно, Ника, — говорит мне двоюродный дед, — но я должен раздеться. Для настоящего сеанса лапландский нойд обнажается полностью… И ты тоже снимай с себя все. Я пока отвернусь.

7

ОХОТНИК

Из офиса в лабораторию герр Клаус Йегер ходил пешком. Двадцать минут по мощеным улочкам вдоль тихой реки. Двадцать минут здорового быстрого, упругого шага. Ему нравилось чувствовать ритм любимого города. Спокойный пульс. Нравилось чувствовать, что их пульс совпадает…

«Nuernberg-Kultur».

Клаус Йегер остановился перед билблордом как вкопанный. Судорожно вдохнул. Экстрасистола, внеочередной удар сердца. Потом дикая, африканская барабанная дробь. Пульс дал сбой — и его, и города.

Йегер поднес руку к груди.

С билборда на него дружелюбно смотрела довольная, лоснящаяся, белозубая, коричневая, как скорлупа грецкого ореха, мартышка мужского пола. Мартышка была очень крупная, одетая в небесно-голубую, с ярко-красными маками, рубашку свободного кроя. С головы мартышки свисала скрученная в тонкие косицы курчавая шерсть. На брюхе у мартышки болтался большой барабан. Коричневые руки с нежно-розовыми подушечками пальцев мартышка занесла над барабаном таким образом, что было видно — она собирается по нему постучать.

Под портретом мартышки красовалось расписание Фестиваля культуры в Нюрнберге. Мартышка, как следовало из текста, собиралась выступить на торжественной церемонии открытия.

Герр Йегер продолжил свой путь. Он шел медленно, с опущенной головой, и бормотал себе под нос, как сумасшедший профессор. Майн готт. Где угодно, но только не здесь. Нет, только не здесь… В шоколадном Париже, в баклажановой Барселоне, даже в кофейном Берлине… Но не здесь же, не в Нюрнберге, колыбели НСДАП, сердце Третьего Рейха!.. От такого «нюрнбергкультур» Зиверс с Гиммлером перевернутся в могилах.

От такого «нюрнбергкультур» Мартин Линц, извлеченный из могилы три года назад, перевернется на лабораторном столе.

Мультикультурность. Глобализация. Равенство. Братство. Европа чернеет, Европа мутирует, Европа воняет. Европа засижена грязными афро-азиатскими мухами. Европа болеет болезнями мексиканских свиней и китайских хохлатых собачек.

Но нам, здесь, в Германии, нам мало тех паразитов, что сосут кровь из всех жизненно важных органов старушки Европы. Нам мало китайцев и негров, нам мало латиноамериканцев и турков — плодящихся, размножающихся, откладывающих свои мушиные яички повсюду… Нам нужно еще. Мы хотим платить по счетам. Мы хотим искупить вину перед жертвами. Нам нужно зазвать к себе как можно больше славяноеврейских дегенератов с востока. Отравленных водкой. С давно забродившим от кровосмесительства мозгом. Нам нужно принять их, пригреть их, одеть их, назначить пособие…

Нам нужно забыть о чистоте своей расы, о героическом прошлом.

Наш нюрнбергкультур — это больше не марши на огромных аренах. Не рыцарские турниры. Наш нюрнбергкультур — это, оказывается, счастливый негрила с барабаном на пузе…

Ну что ж, ничего. Скоро все они станут счастливыми, наши мультикультурные братья. РА. «Риттер антворт».

Мы ответим по-рыцарски на унижения.

ПОЛАЯ ЗЕМЛЯ

Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но офицер, который не хотел забывать свое имя, приходил туда часто. Там, у самой границы, была башня из черного камня.

Офицер входил в эту башню и обращался к Высшему Неизвестному.

— У тебя вся власть над энергией Врил, у меня лишь частица. Помоги мне, подай знак живущим, передай им послание. Пусть, увидев послание, один из наших братьев найдет дорогу сюда. Пусть узнает и расскажет другим: мы готовы встретиться на границе, чтобы сбылось то, что предсказано.


И когда граница откроется и одна сторона превратится в огонь, а другая в лед, помоги мне перейти на ту сторону, где огонь. И вернуть мою плоть. И принять участие в новой войне.

ОХОТНИК

— Хало, Голем! — Герр Йегер шагнул в холодную и сухую лабораторную тьму.

Холод успокаивал. Холод словно бы обволакивал кожу защитной нечувствительной пленкой… Он постоял так с минуту. Потом нажал кнопку — мучнисто-бледный, рассеянный свет медленно запорошил воздух.

Не просто свет. Целая система осветительных приборов и отражательных поверхностей с единственно допустимым альбедо. Аналог «пепельного света луны» (солнечный свет, рассеянный Землей, а затем вторично отраженный луной на Землю).

Именно в таком освещении бренные останки Мартина Линца проявляли сговорчивость.

Этому Голему требовалось чередование пепельного лунного света и тьмы. И еще холод, температура в районе нуля по Цельсию. И еще, конечно, уникальный регенерационный раствор. Только так его кости соглашались обрастать хрящевой и соединительной тканью.

…Господин Клаус Йегер не любил и не понимал абстракций. Все эти старомодные выспренние теории, все эти Серрано, все эти Гербигеры, все эти слепые старухи. Бесполезно и скучно. Отчеты об экспериментах гауптштурмфюрера Хирта и доктора Рашера в концлагерях Дахау и Бухенвальд читались куда интереснее…

Иначе говоря, герра Клауса Йегера не интересовали сыновья Люцифера и ангелы. Его не привлекало избавление от грубой телесности, тошнило от газообразного бессмертия духа. А вот практическое, физиологическое бессмертие плоти… Сотворение сверхчеловека, способного выбраться из генетической ловушки старения… Хотя бы маленькая победа над богом распада — превращение груды костей пусть в неживое, но тело… Вот это было его миссией. Его манией. Его мечтой Франкенштейна.

«Поменьше эстетики, побольше генетики», — так говорил Клаус Йегер.

8

НИКА

В обнаженном виде двоюродный дедушка оказывается похожим на фавна. На немого фавна, молча подпрыгивающего на деревянном полу и ударяющего молоточком из оленьего рога по бубну.

В первые десять минут не происходит ровным счетом ничего. Он подпрыгивает по-козлиному, отбивая какой-то ритм, я стараюсь не смотреть на него, а он — на меня.

А потом я вдруг вспоминаю слова и мелодию песни. Мне незнакомы слова, но почему-то доступен их единственно верный порядок. И я пою их, пока свет в избе не становится пепельно-лунным. Пока воздух не леденеет и не наполняется едким запахом убитого зверя. Пока снег тонким слоем не покрывает лежащую на полу клюкву, делая ее похожей на кровь, сочащуюся из-под сугроба…

Над этим «сугробом», прямо в воздухе, повисает кто-то короткотелый, похожий на циркового карлика, со злым и желтым лицом.

— Он пришел, — еле слышно шепчет Данилов. — Ему понравился бубен.


Данилов осторожно укладывает бубен на снег у ног существа.

Существо некоторое время покачивается, как в невесомости, потом плавно ложится прямо в воздухе на живот, тянется к бубну и берет его в руки. Пару раз ударяет по расписанной оленьей коже заостренными темными ногтями. Потом бросает бубен обратно на пол и теряет к нему всяческий интерес — как ребенок, который давно уже перерос погремушки, но которому почему-то не дарят более замысловатых игрушек.

— Это он находился внутри меня? — спрашиваю я Данилова шепотом. — Этот уродец?

— Молчи, — почти не размыкая губ, бормочет Данилов. — Не смей оскорблять духа.


Дух тем временем снова принимает вертикальное положение — и медленно шагает по воздуху в мою сторону. Он останавливается в метре от меня. У него странные глаза. Как будто бы опрокинутые, инопланетные, птичьи. Такие бывают у человека, висящего вниз головой. Он молчит.

— Это ты помогал мне отличать ложь от истины? — обращаюсь я к духу.

— Молчи! — отчаянно шипит мне в ухо Данилов. — Я же предупредил тебя, что надо молчать! Только истинный нойд имеет право разговаривать с духами!

— Но это мой дух…

Лицо Данилова становится серым от ужаса.

— Сейчас он тебя покарает.

Короткотелый подбирается ко мне совсем близко. Его лицо зависает в нескольких сантиметрах от моего. И я вдруг вижу: то, что сначала показалось мне злобой, — не злоба. Это бесконечное, вселенское равнодушие.

— И не введи нас во искушение, — бормочет вдруг Данилов. — И избави нас от лукавого… — двоюродный дедушка встает на колени и закрывает лицо руками. — Золотые рога Мяпдаша пусть укроют меня своим светом… уыамм-уыамм…

Короткотелый протягивает ко мне свои короткие темные руки. Он прикасается к моему левому соску, потом к правому. В его движеньях нет похоти — так дотрагиваются слепые, чтобы понять, чужак или свой.

Я закрываю глаза.

У него ледяные и твердые подушечки пальцев и такие же ногти.

И вдруг я чувствую, что этот твердый, отточенный лед… он словно бы вспарывает мою покрывшуюся мурашками кожу и медленно ввинчивается в грудную клетку.

Я открываю глаза и смотрю, как его пальцы погружаются внутрь меня. Крови нет. И это не больно — только очень, очень тоскливо и холодно, и невозможно дышать.

Его опрокинутые глаза смотрят в мои без всякого выражения. Холодные пальцы равнодушно ощупывают, подергивают и покалывают меня изнутри. Как будто пытаются нашарить в потемках дверную ручку или замочную скважину…

Они находят то, что искали. Внутри меня словно бы поворачивается короткий и острый ключ — и резко открывается дверь.

За этой дверью — вода. Чуть желтоватая, стояла вода. Когда он выдергивает из меня свои руки и соединяет вместе ладошки, эта вода до краев заполняет его пригоршню, и он выплескивает ее прямо на пол, прямо на клюкву и снег.

Впервые с тех пор, как я утонула, впервые с тех пор, как Эрвин вытащил меня из воды и применил метод Геймлиха, мне становится легко и просто дышать. Как будто из меня вычистили остатки хронической смерти.

— Ты поможешь мне снова отличать ложь от истины? — говорю я.


Он отрицательно качает головой. Он ничего не говорит, он просто пристально смотрит на меня, чуть выше бровей, в центр лба, — и в голове у меня сама собой появляется и тает равнодушная фраза. Когда знаешь истину, не имеешь выбора, Ника.

Потом он целует меня. В центр лба, куда только что смотрел, — короткий птичий тычок» Он не вкладывает в свой поцелуй ни любви, ни заботы, ни нежности, ни предчувствия скорой разлуки. Он не вкладывает в него вообще ничего. Он просто ставит пометку.

…Он отплывает от меня на два метра, переворачивается вниз головой и снова берет в руки бубен. Потом кидает его к моим ногам. А сам исчезает — не медленно растворяется в воздухе, а словно проваливается в бездонную монтажную склейку: вот кадр, в котором он есть, — а вот уже кадр без него.

Я смотрю на снег. Вода, которая пролилась из меня, прочертила, разъела на этом белом снегу пять кроваво-клюквенных букв: АНЙОВ… Я смотрю, как этот снег быстро тает. Как эти красные буквы теряют форму и разрастаются, расползаются по всему полу, по старым газетам блестящей россыпью болотных сморщенных ягод.

Я вспоминаю опрокинутые глаза короткотелого духа и думаю, что ему наверняка удобнее было писать справа налево.

Я поднимаю бубен, лежащий у моих ног. Он все так же прекрасен — но рисунок на нем изменился. В верхней части овала, поверх солнца с лучами-перышками, поверх одномерных, чуть кривых красно-желтых домиков, поверх серебристых чумов, поверх разноцветных человечков, зверей и птиц, нарисованы синие, с красными сердцевинками, языки пламени… В нижней части, под жирной чертой, мало что изменилось: полое дерево с кривыми ветвями без листьев, полые дома, полые чумы, люди, звери и птицы…Только теперь все это заключено в черный траурный контур луны — огромной, раздутой… И вдоль этого контура, по самой кромке луны, бегут блестящие буквы. Они блестят, как могла бы блестеть в пепельном свете луны спинка жука-оленя:

еиназаксдерпястеавыбс

Я смотрю на Данилова, стоящего передо мной на коленях. Его глаза плотно закрыты.

— Тебе дозволено разговаривать с духами, — шепчет Данилов. — И дух отметил тебя поцелуем… Это великая честь. Я собирался прогнать тебя, но теперь я должен предоставить тебе свой дом и защиту… Ты можешь укрыться здесь, у меня, от тех, кто гонится за тобой…


Он, наконец, открывает глаза и смотрит на бубен в моих руках.

Я протягиваю бубен Данилову, мои руки трясутся, и колечки, вдетые в мертвую кожу оленя, позвякивают, мелодично и нежно, как в оленьей упряжке, везущей тело мертвого Санты…

— Теперь бубен твой, — хрипло шепчет Данилов. — Духи предков отдали его тебе. Духи предков написали на нем эти буквы. Если прочесть их справа налево… — он неестественно выворачивает козлиную шею, — о каком предсказании идет речь?

9

ОБОРОТЕНЬ — ОХОТНИКУ

Очередной отчет

При помощи вражеского агента N предпринято путешествие в Полую Землю (состав путешественников: агент Ы, агент Оборотень).

Результат путешествия можно считать в целом успешным.

Произведен контакт с союзниками «Офицер» (Мартин Линц) и «Рыцарь» (фон Вольфф). Судя по всему, оба союзника имеют отношение к созданию «послания». В частности, Линц неоднократно подчеркнул свою заслугу в налаживании контактов с Высшим Неизвестным. Появление м/ф «Первый отряд» Линц склонен связывать непосредственно с проявлением воли Высшего Неизвестного.

Общую ситуацию в Полой Земле можно обозначить как нестабильную и угрожающую. Наблюдается радикальное сокращение расстояния между последней луной и поверхностью Полой Земли, следствием чего являются гигантизм, всевозможные уродства и гиперизменчивость форм. Однако если вышеперечисленные «побочные эффекты» уже отмечались, по некоторым сведениям, в древности (при приближении к поверхности первой и второй лун), на этот раз мы имеем дело с еще одним беспрецедентным феноменом: обитатели Полой Земли начали размножаться.


Процесс размножения пока довольно туманен для полоземлян и не вполне ими изучен. По сумме их мнений и наблюдений удалось составить следующую приблизительную картину происходящего:

1. размножение в Полой Земле не связано напрямую с половыми контактами

2. размножение в Полой Земле вообще не предполагает наличия двух родителей (т. е. ребенок может появиться только у отца или только у матери)

3. сам процесс рождения, пользуясь терминологией некоторых полоземлян, «непостижим»,т. е. каким-то образом лежит вне зоны их восприятия. Неизвестно, рождаются ли «лунные дети» (так их принято называть) физиологически, т. е. из тела родителя, или появляются откуда-то извне. Например, бытует легенда о том, что они выходят из Вечного мрака. Но как бы то ни было, при появлении в доме или в окрестностях нового ребенка, в 99 % случаев из ста этого ребенка сразу же безошибочно «признает» тот или иной родитель.

4. Потребность в признании «лунного ребенка» родители объясняют одной из (или комплексом) следующих причин:

— ощущение биологической связи с ребенком (синдром «говорящей крови»)

— ощущение эмоциональной связи с ребенком (ответственность, жалость, иногда даже любовь к ребенку)

— чувство долга (как перед ребенком, так и перед всей Полой Землей) и важности выполняемой миссии (при полном отсутствии понимания того, в чем же она заключается).

5. Большинство бездетных обитателей Полой Земли испытывают к «лунным детям» страх и отвращение и склонны считать их предвестниками окончательной гибели. Отчасти это связано с тайной появления «лунных детей», отчасти же — с так называемым Предсказанием (подробнее см. приложение № 1).

6. Появляясь в Полой Земле, «лунные дети», как правило, приносят с собой предсказание на том или ином носителе. Так, сын барона фон Вольффа (подробнее см. ниже) имел при себе свиток, прикрепленный (точнее, приросший) к его телу в районе коленной чашечки…

В ходе путешествия произведен плановый осмотр стратегически важного объекта «Замок фон Вольффа». По результатам осмотра, к сожалению, приходится признать, что рыцарское войско, на которое мы рассчитывали, находится в крайне плачевном состоянии. Воины сильно пострадали от приближения луны, большинство из них страдают гигантизмом, их тела непропорциональны, уродливы и совершенно не годятся для ведения боевых действий.

Сам фон Вольфф внешне выглядит в рамках нормы, однако его эмоционально-психологический статус можно оценить как неудовлетворительный. Рыцарь явно травмирован как состоянием своего войска, так и появлением у него «лунного сына».

Судя по всему, барон испытывает к ребенку (представляющему собой довольно типичный пример непропорциональности и различных мелких уродств) смешанные чувства, среди которых можно выделить как жалость, так и отвращение. Ему чрезвычайно трудно смириться с тем, что его благородный род продолжен таким безобразным, позорным и постыдным образом.

Ввиду того, что рыцарское войско в нынешнем его виде едва ли сможет оказать нам содействие в грядущей войне даже в случае удачного прорыва Границы, а также ввиду того, что состояние Полой Земли в целом можно охарактеризовать как катастрофическое, оба союзника, Рыцарь и Офицер, выступают за реализацию разработанной ими операции «Перемирие» (подробнее см. приложение № 2).


Приложение № 1: Предсказание и трактовка «Гиганты, вышедшие из-под земли, возвестят начало конца. Предотвратить конец может лишь примирение пяти первых, двух одинаковых и одного рыцаря на границе миров в присутствии неизвестного. Тогда в знак примирения все сложат оружие. Если же хоть один из пяти не явится на свое место в час примирения, или хоть один не сложит оружие, Рыцарь совершит казнь мечом, как это уже было, и настанет конец. И одна сторона превратится в огонь, а другая в лед».

Трактовка (произведена совместно Оборотнем и Гретой Раух):

— «Гиганты, вышедшие из-под земли»: изменение демографической ситуации в Полой Земле, которое мы наблюдаем в данный момент.

— «пять первых»: полный состав вражеского Первого отряда (Надежа Русланова, Зинаида Ткачева, Леонид Голышев, Марат Козлов, Валентин Котин)

— «два одинаковых»: агент Оборотень (близнецы Эрик и Эрвин)

— «рыцарь»: барон фон Вольфф

— «на границе миров»: речь идет, предположительно, о той части границы, где расположена Башня

— «в присутствии неизвестного»: речь идет о Высшем Неизвестном, управляющем Полой Землей, предположительно, из Башни.


…Далее по тексту вопросов не возникает.

ОХОТНИК — ОБОРОТНЮ

Проект «Перемирие» одобряю.

P.S. Ваш отчет как всегда увлекателен и не лишен литературных достоинств. Однако же вы, милейший, по своему обыкновению концентрируетесь на малозначительных подробностях и деталях, забывая о главном, практическом смысле ваших заданий.

Так, в последнем отчете, к моему величайшему удивлению, я не обнаружил ни слова о рабочем методе, который вражеский агент N использует для проникновения в Полую землю.

ОБОРОТЕНЬ — ОХОТНИКУ

Для проникновения в Полую землю агент N использует традиционные шаманские практики. Шаман ее народа называется нойдом.

В перемещениях нойду содействует дух-помощник в образе животного.

Это то, что вы хотели услышать?

ОХОТНИК — ОБОРОТНЮ

Это не то, что я хотел услышать, агент. Я человек науки, а не безработный антрополог, изучающий сказки и предания малых народов.

Меня интересует техническая сторона дела. Кроме того, мне необходимо уяснить, освоена ли Вами техника перемещения агента N в достаточной степени,т. е. способны ли вы теперь перемещаться без нее, самостоятельно. Весьма надеюсь на положительный ответ. В этом случае миссию агента N можно считать завершенной, и вам следует в наикратчайшие сроки устранить вышеозначенного агента.

ОБОРОТЕНЬ — ОХОТНИКУ

Вы просто недостаточно знакомы с самим понятием «шаманского путешествия». По своей сути оно мало чем отличается от стандартной некропортации. Состояние каталептического транса,

в которое впадает шаман во время путешествия, имеет все внешние признаки смерти и сродни тому состоянию, в которое мы погружали некропутешественников. Описание же увиденного шаманами «в аду» по большинству параметров совпадает с описаниями Полой Земли, полученными от некропутешественников.

Что касается преданий — вам, безусловно, следовало бы ознакомиться хотя бы с преданиями своего народа. Осмелимся заметить, что институт Аненербе, чье дело вы, вроде бы, продолжаете, уделял довольно много внимания такого рода «наследию предков».

Вам следовало бы знать, что в мифологии древних германцев существенное место занимает Один (Вотан), обладающий, как известно, всеми свойствами шамана. Дабы постигнуть тайную мудрость рун, он висит на древе девять дней и ночей (типичный обряд посвящения). Восьминогий конь Одина, Слейпнир (типичное животное-помощник), доставляет своего хозяина в ад… И т. д. и т. п.

Что касается техники путешествия — спешим порадовать вас положительным ответом. Животное-проводник воспринимает Оборотня как дрессировщика. Другими словами, животное в достаточной степени подчиняется нам, чтобы содействовать нашему самостоятельному перемещению на Ту сторону.

Таким образом, миссию агента N можно считать завершенной.

10

НИКА

— Алло… Это Зина… — У нее странный голос. — Это Зинаида Ивановна.

Она как будто хочет хихикнуть в трубку, но сдерживается.

— …Знаешь, Ника… Мне не хватает воли даже на то, чтобы открыть здесь окно.

Теперь она уже и вправду хихикает. Счастливо, как девочка, которой купили новую Барби.

— …Это все-таки потрясающе сильная штука. Риттер Антворт… Твоей матери подарили вчера комплект… На «Днях Германии» в Мурманске… Твоя мать и сестры выступали вчера на концерте, на «Днях Германии», ты зря не пошла… Такое хорошее выступление, знаешь, они очень талантливы, твои родственники. Я счастлива, что живу в такой хорошей семье…


Ее голос сладкий, как кленовый сироп. Даже трубка как будто становится липкой.

Или это моя рука становится холодной и липкой…

От пота. От ужаса.

— Что случилось? Что у вас там происходит?

Я слышу в трубке ее дыхание. Сбивающееся, частое. Как на первом свидании.

Она говорит:

— Мы все здесь так счастливы, Ника.

Она говорит:

— Я знаю, что нужно выйти на улицу. Или хотя бы проветрить. Но мне так хорошо…


…Я бегу. Вдоль темной реки, мимо деревянных домов, мимо панельных домов, мимо гаражей и торговых палаток. Я бегу мимо «Чума», похожего на марсианский коттедж цвета морковного сока со сливками, я сворачиваю на грунтовую дорожку. Я бегу через поле обезглавленных августовских одуванчиков. Я вбегаю в подъезд двухэтажного пятнистого здания с осыпающейся известковой коростой. Я бегу на второй этаж… Отчий дом. Дверь не заперта.

Отчий дом… В прошлый раз почему же я не заметила, что здесь так хорошо? Так тепло, так уютно. Это место, куда приходишь, когда тебе плохо. Когда некуда больше идти. Когда хочется просто свернуться клубочком, заснуть…

Я сажусь на диван. Под оленьими рогами. Рядом с сестрой с чудесным именем Галочка. Моя мать пристроилась на подлокотнике кресла. В кресле дремлет отец. Зинаида Ивановна сидит на ковре, прислонившись спиной к венгерской темно-коричневой стенке. Прижимает к себе двух моих младших сестер, чьи имена я забыла узнать. Они все улыбаются. Такие родные. Я счастлива с ними.

Сестра Галочка заваливается медленно набок. Прямо мне на колени. Я склоняюсь над ней. У нее на груди висит серебряный крестик. И отполированный кончик оленьего рога. На той же цепочке… Я заглядываю в лицо, которое обычно могу видеть в зеркале. Так похоже! Только это — слишком счастливое. И неподвижное. Мертвое.

Я кидаюсь к окну. Открываю его. Я сталкиваю мать с подлокотника. Она падает на затертый ковер. Она шепчет:

— Ты вернулась к нам, доченька. Как хорошо! Как я счастлива…

Я трясу ее. Я подтаскиваю ее поближе к окну, к холодному, почти осеннему, ветру. Я кричу ей, кричу прямо в ухо:

— Чтобы ты искупила предательство, мама! Чтобы я не заманила твою душу в Туотилмби! Мое третье желание! Выполняй мое третье желание! Выводи всех отсюда!


…Мы выводим двух моих безымянных сестер. Мы выводим отца и Ткачеву. Мы оставляем открытыми все окна и двери.

Через час мы возвращаемся к Галочке.

Мать не плачет. Она снимает с шеи дочери крестик и вкладывает в ее правую руку. А в левую — кончик оленьего рога.

Она не хочет закрывать ей глаза. Она просто набрасывает на ее лицо простыню.

— Нужно вызвать священника, — говорит мой отец.

— Нойда тоже, — отзывается мать. — Она верила и тому, и другому.


Нойд Данилов является первым. С коричневой маской и бубном. Тем самым, моим бубном. Вслед за ним заходит священник. Оба смотрят на Галочку.

— Души невинно убиенных уходят в северное сияние, — говорит нойд нашей матери. — Ее душа сияет над тундрой.

— Души невинно убиенных отправляются на небеса, — говорит ей священник. — Ее душа возрадуется в раю.

Нойд надевает на лицо свою черную маску.

— Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе Боже наш помилуй нас аминь… — бормочет монах. — Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков аминь Пресвятая Троице помилуй нас Господи очисти грехи наша Владыко прости беззакония наша…

Нойд ударяет в свой бубен, сначала тихо, потом чуть громче.

— Вы мне мешаете, — кривится монах. — Святый посети и исцели немощи наша имене Твоего ради. Господи, помилуй. Господи, помилуй…

— Да, мы вам давно мешаем, — огрызается нойд. — Очень давно. То-то сжигали вы нас, вместе с бубнами, на кострах и топили в реках…

— А вы жгли наши церкви!.. Господи, помилуй… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков аминь…

— Никогда. Лопари — мирный народ.

— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…


Когда все заканчивается, когда Данилов уходит в раздражении и гневе, когда дом погружается в ночь, когда младшая сестра, имя которой мне неизвестно, подходит ко мне и говорит, что я похожа на Галочку, когда отец выпивает достаточно, чтобы забыть, что у него была дочь и что теперь ее нет, когда моей матери, наконец, удается заплакать — тогда священник подходит ко мне. И говорит:

— Вот мы и свиделись, дочь моя. Пойдем-ка со мной. Тут рядом. Улица Советская, четыре.

11

ЭРИК — ОХОТНИКУ КОПИЯ: ЭРИК — ГРЕТЕ

Срочно

С сегодняшнего дня агент Оборотень прекращает свое существование. Все его функции вынужден буду выполнять лично я.

По результатам обработки аудиозаписей телефонных бесед Эрвина я вынужден настаивать на немедленном отстранении моего брата от выполняемой им работы, т. к. он является неблагонадежным и неадекватным сотрудником и занимается опасной подрывной деятельностью. При этом его поведение я бы предложил квалифицировать не как предательство, но как временное помрачение рассудка вследствие применения по отношению к нему колдовских и оккультных практик со стороны вражеского агента N.

Обработанные материалы прилагаются.

12

НИКА

— Что вы тут делаете?

Отец Александр не изменился. Пузатый, одышлииый, с шведской пшеничной бородкой и лицом оплывшего короли бубен.

— Работа, дитя мое, — разводит отец Александр короткими пухлыми ручками. — Я человек божий — а это почти что военнообязанный. То в Георгиевском монастыре служил, теперь здесь вот, в Богоявленской, ненадолго… Я там и тут, как говорится, куда пошлют… А посылают, как говорится, часто…

— И кто вас послал?

— Свечку хочешь? На вот тебе свечку, за упокой души сестры можешь поставить… Или лучше бери сразу побольше. Нужно ведь еще за упокой сироток из интерната, и за…

— Кто вас послал?

— Святые мощи. — Отец Александр солидно наклоняет голову влево, указывая пшеничным клинышком бороды вправо, на массивную дубовую раку, стоящую под иконами. — Святые мощи мы сюда привезли. Праведного воина адмирала Федора Ушакова, ну и еще кой-кого, по мелочи… Чтобы здешние верующие могли поклониться святыням.


Две худосочные женщины, одна в зеленой вязаной кофте, другая в лиловой, стоя над ракой, ожесточенно и дергано крестятся — как будто чиркают раз за разом ото лба к увядшей груди подмокшими спичками. Или передергивают невидимые затворы встроенных в их сухие тела автоматов.

— …Святыням, да! — Отец Александр возвышает голос, чтобы кофты могли его слышать. — А то здесь и церкви-то до недавнего времени не было, какие уж вам тут святыни! Одно запустение… Но теперь двери храма открыты, с утра и до самого вечера. До восьми часов вечера двери открыты, до восьми часов вечера!

Худосочно-лиловая в крестном знамении глядит на часы; переломив в воздухе последнюю спичку, наклоняется над ракой и жадно клюет прозрачную крышку. Худосочно-зеленая торопливо передергивает напоследок затвор — и надолго прилипает губами к стеклу.

Потом они удаляются, и батюшка запирает за ними церковную дверь.

Изнутри.

— Хорошие мощи, — тоном французского фермера, предлагающего отменный рокфор, сообщает мне батюшка. — И исцеляли уже людей, и силу давали в битвах. Адмирал Ушаков достойный был человек. На Черном море служил, еще на Балтийском, на Средиземном. За Севастополь особо болел душой… Целовать будешь?

— Кош?

— Ну не меня же! Прости Господи, мощи, конечно!

Я подхожу к раке. Стеклянная крышка вся в мутных разводах. Там, под разводами, что-то невнятное, обернуто в тряпки.

— …В сорок четвертом открыли его могилу, и честные останки его оказались нетленны. А одна женщина даже увидела, как они мироточили. И слетались к ним пчелы…


…На уроке биологии Подбельский однажды раздал нам листочки. Ксерокопии. Вверху значилось: «Отчет VIII Отдела Народного Комиссариата Юстиции Съезду Советов (краткая сводка)». Ниже располагалась таблица. Три неравных графы: «наименование мощей», «дата вскрытия», «результаты осмотра».

Примерно так:


Наименование: Тихон Задонский

Дата: 28 января 1919

Результат: Череп. Высохшая, превращающаяся при прикосновении в порошок часть берцовой кости. Картон, выкрашенный под телесный цвет. Фальсификация рук и ног при помощи ваты и картона. И пер чашке прорез, в который вложен картон телесного цвета, и к нему прикладывались верующие. Дамские чулки, ботинки, перчатки. Вместо груди — железный каркас.


Или так:


Наименование: Сергий Радонежский

Дата: и апреля 1919

Результат: Изъеденные молью тряпки, вата, полуразвалившиеся человеческие кости, масса мертвой моли, бабочек, личинок. В черепной коробке в провощенной бумаге недавнего происхождения русо-рыжеватые волосы.


Всего — шестьдесят три наименования….

Мы дочитали. Посмеялись над чулками и ватой. Подбельский остался серьезен.

— Какие практические выводы мы можем сделать на основании сводки?

— …Церковь — опиум для народа? — предположил кто-то из «безнадежных».

Подбельский скривился.

— Никакая материя не вечна? — предположил кто-то из подававших надежды.

— Чушь. Величайшие алхимики мира побеждали распад материи. Какие еще варианты?


Мы предлагали варианты. Мы умничали. Мы говорили о боге. О ритуалах. О том, что ждет после смерти. Об элементах язычества в православии. О лицемерии церкви. О недопустимости такого рода осмотров. О святотатстве. О святости.

Подбельский слушал, белый от злости. Он прорычал:

— Все не то! Вы все купились на дешевые трюки. Вы заслушались ряженых. Вас отвлекли погремушками: «нетленность святых», «лицемерие батюшек», «наглость наркомов»… При чем здесь все это? Никто не лезет в гробы, чтобы доказать несостоятельность церкви! Цепляйтесь за истину. Не дайте ей ускользнуть. Смотрите только на факты. Шестьдесят три вскрытия. С декабря восемнадцатого по сентябрь двадцатого. Шестьдесят три!


Многовато для обычной разоблачительной акции, нет? Хватило бы и трех-четырех. Какие выводы? А? Да простые! Они что-то искали. Они что-то нашли. Там, в этих гробах. Я не знаю, что. Но мне важен сам принцип. Сам принцип обработки информации, данных. Не отвлекаться на тлен!

… — Так ты собираешься целовать или нет?

Я склоняюсь над крышкой. Пахнет тающим воском. И медом, и ладаном, и гнилью рокфора.

Прикасаться губами к тому, что так пахнет, нет никакого желания.

— Ну не хочешь — как хочешь, — разрешает отец Александр. — Тогда просто открой.

— Что?

— Стеклянную крышку.

не отвлекаться на тлен

— Зачем?

— Я должен отдать тебе кое-что…

не отвлекаться на тлен

— …Я — хранитель, а ты, дочь моя, воин…

важен сам принцип

— …В назначенный час Хранитель передает Воину оружие… Я подумал, так будет надежнее: без таможенного досмотра и прочее… Она там, под мощами, в чехле. Твоя катана. Вытаскивай.

Я не двигаюсь.

Он говорит:

— Подумай о своих мертвых друзьях. О своей мертвой сестре. О скорбях твоей матери.

Он говорит:

— Подумай, в конце концов, о себе. За тобой ведь придут. Всегда лучше иметь при себе на такой случай оружие…

Он говорит:

— Да ты просто боишься прикасаться к святым мощам адмирала?

Я киваю.

— Не бойся. Там в основном вата и тряпки. А под ними — чехол.

Я смотрю на темный, дымчато-серый клинок. Его сталь похожа на бархатную змеиную шкурку. Я смотрю на ее струистый узор и не могу шевельнуться.

— …Величайшая честь для меня передать тебе эту катану. Я делаю это так же, как в свое время отец Николай, царствие ему небесное, передал ее Надежде Руслановой. Это оружие, принадлежавшее древнему самурайскому роду. Этим оружием поражали демонов, духов и оборотней…

Загрузка...