Первый отряд. Истина

1

Если от остановки трамвая идти к улице Штайнплаттенвег через парк Платнерсберг по асфальтированной ровной дорожке, то над головой будет больное баварское небо, покрытое фиолетовыми гематомами туч, по левую руку — целый луг одуванчиков, а по правую — несколько очень старых дубов. На установленном на обочине стенде можно прочесть, что три образчика quercus rоbur, или дуба черешчатого, Произрастают на этом вот месте уже четыреста лет.

У них нет сердцевин — вдоль стволов от корней к кронам тянутся широкие черные щели. А внутри пустота, лишь на самом дне — груды старых подгнивших листьев, улитки и беличьи гнезда. Словно кто-то — патологоанатом-безумец или уставший ведать своей доли в сделке. Нечистый — расковырял их тела и выгрыз бессмертную душу. А тела продолжили жить, гонять сок, ткнуть к небу зеленые сочные листья… видели войны, последняя из которых сожгла их город дотла, они видели всадников с факелами и солдат с автоматами. Они слышали рев самолетов, видели бомбы и хвосты черного дыма, они слышали гром, они видели сотни сияющих молний… Последнюю из них — только что.

Набухшее небо лопается дождем, как гнойник.

Вероятность того, что за четыре столетия дуб черешчатый так или иначе погибнет в огне, высока. У дуба в тысячу раз больше шансов сгореть, чем, например, у дельфина.

Черноморская афалина — мужская особь — живет всего двадцать пять лет, причем все эти годы проводит в воде, какое уж тут может быть пламя…

Тем не менее, черешчатые дубы до сих пор стоят в Нюрнбергском парке. А Амиго погиб в севастопольком дельфинарии при пожаре. Из положенных ему двадцати пяти лет он прожил только пять. В восемьдесят раз меньше, чем выпотрошенный quercus robur.

В дельфинариях бывают пожары. Очень редко — но все же. Афалины задыхаются в дыме, и выпрыгивают из воды, и сгорают живьем… И никто в этом не виноват, я готова поверить. Так бывает — как говорится, shit happens.

В экспериментальных интернатах для детей-сирот бывают несчастья. Дети-сироты умирают, бывает, все в один день. Умирают естественной смертью — и винить в этом, в сущности, некого. Так бывает, наверное.

Но не бывает и того, и другого.

Закон парных случаев предполагает виновного, если это случаи смерти.

— Хочу маленький красный мяч. Там, куда хочешь уехать, есть этот мяч?

— Да, конечно.

— Ты мне его хочешь забрать?

— Не забрать, а купить, Амиго.

— Ты мне его хочешь купить?

— Обязательно. Я куплю тебе такой мяч.

— Спасибо, Ника! Спасибо тебя. И спасибо меня.

Маленький красный мяч я уже купила. Но мне некому его подарить, и я кидаю его прямо в полое дубовое тело — как в тайник. Как в пустую могилу, ждущую своего мертвеца.

Мой красный мяч наверняка найдет какой-нибудь радостный пес. Или ребенок, притаившийся в стволе старого дуба во время игры в прятки…

Черешчатый дуб очень стар. Но если в него не попадет молниями вполне способен пережить и пса, и ребенка. У него в запасе еще лет пятьдесят — сто.

Как говорится в одном посредственном фильме, «когда ты встречаешь старика, думай не о том, что он скоро умрет, а о том, что он выжил».

Она тоже выжила. Одна из всего отряда. И жива до сих пор. Ей восемьдесят один. Мне повезло: она не сменила фамилию. В телефонном справочнике Нюрнберга есть только одна Nadejda Ruslanova.

Она живет сразу за парком, на улице Штайнплаттенвег. Улица особняков и коттеджей — не похоже, что здесь сможет существовать на государственное пособие даже самая невинная из жертв нацизма…

Ее дом — пряничный домик из сказки, но в сотню раз больше. Черепичная крыша цвета горького шоколада, с карамельными башенками. Стены цвета заварного ванильного крема, резные сахарные окошки, балюстрады, балкончики. Три этажа, молодые елочки и розовый сад, увитая плющом ограда и чугунные решетчатые ворота с львиной мордой и дверным переговорным устройством. Глазок камеры наблюдения выглядывает из плюща самую малость — так, чтобы подошедшему достаточно близко было заметно, что камера все-таки есть, но и так, чтобы он понимал, что хозяева достаточно либеральны и не выставляют ее напоказ.

Нажимаю на домофонную кнопку и жду, глядя в плющ с выражением глубочайшего уважения. Ждать приходится долго.

— Йа-а? Вер ист да? Ви кан ихь хельфен? — Голос из переговорного устройства звучит чуть надтреснуто, но дружелюбно, с явственным восточноевропейским акцентом.

— Надежда Олеговна? — Я приветливо улыбаюсь плющу.

— Кто это? — дружелюбие улетучивается. — Если снова из магазина матрешек, я уже говорила, что мне совершенно не интересен этот проект.

— Дело в том, что…

— Изделия из березовой коры и мукосолы меня также не интересуют.

— Меня зовут Вероника Данилова…

— Вероника, милая. Я не собираюсь инвестировать ни одного евроцента.

Вот эта?! Эта Надежда Русланова прошла войну, была специальным агентом, получила ранения, награждена орденами?..

— …Ни евроцента, понятно? Так и передайте вашим хозяевам.

— У меня нет хозяев. И я не из магазина матрешек.

— А… Киндер кирхе кюхе? Православное агентство по домашнему персоналу? — Ее голос снова теплеет.

— Нет. Я не собираюсь мыть у вас пол. Меня зовут Вероника Данилова. Я корреспондент студенческой газеты «Русская дружба», — я говорю очень быстро. — Дело в том, что наша газета готовит большой материал, посвященный Второй мировой войне, — чем быстрее я скажу свою ложь, тем быстрее отпустит. — Мы хотели бы сделать с вами небольшое интервью… — если дышать животом, тогда боль терпеть легче, — как с ветераном войны и героиней… героиней пионерской организации…

— Да-да, — отвечает она почти ласково. — Да-да, понимаю. Это очень важная тема. Хорошо, что молодежь до сих пор интересуется историей…

— Может быть, вы откроете? Чтобы не разговаривать через дверь? На улице дождь.

— …своей великой страны. Но это еще и очень тяжелая тема. Больная тема. Особенно для меня. Для таких, как я. Мы через многое прошли и… Одним словом, я никогда не даю интервью на эти тяжелые темы. Это слишком личное — вы меня понимаете? Уверена, понимаете. Это личное, это не повод для спекуляций и — как это сейчас говорят? — пиара… Извините, что вам пришлось зря потратить на меня свое время.

— Возможно, вас все же заинтересует наш информационный повод…

— Вероника, милая, вы слишком навязчивы. Это ценное качество для журналиста, но извините. Никаких интервью.

— Я хотела сказать, что…

— Вам лучше уйти, милочка…

Мне нравится, когда говорят «милочка». Уютное стародачное слово; яблоневый сад, чай с вареньем и подсохшими сушками…

— …Иначе я вызову полицай, ясно?

— Ясно. Премьера мультфильма «Первый отряд», — говорю я. — Слышали про него что-нибудь?

— Нет.

Она врет, но даже острее, чем ложь, я чувствую ее страх. Он буквально сочится из переговорного устройства вместе с ее надтреснутым голосом.

— …Тогда поясню. Время действия — 1942-й. Первый отряд, состоящий из специально обученных подростков, участвует в оккультной борьбе с нацистами из общества «Аненербе». Главная героиня — девочка по имени Надя Русланова. Даже если это простое совпадение, нам все равно было бы безумно интересно поговорить о реалиях того…

— Заходите в дом.

В чугунной двери что-то щелкает, она гудит, дрожит и стрекочет, как будто собирается сорваться с петель и принять участие в гонках.

Я дергаю за кольцо, торчащее в носу льва, и дверь умолкает и сама отворяется. Точно в сказке.

Ее цвета тоже кондитерские. Печеное яблоко и вчерашняя сдоба — кожа лица и рук восьмидесятилетней женщины, знающей толк в соляриях или морских курортах. Кофе-латте и розочки «заварной крем» — ее льняное длинное платье с вышивкой на подоле.

Ее волосы — белоснежный пломбир. Высокая прическа а-ля директриса языковой школы, без всякой там малодушной мимикрии под рыжий, бурый, сиреневый… Достойная седина.

Ее глаза — сияющая глазурь. Большие, оленьи, таких не может быть у старухи, к которой приходят продавцы мукосолов и православные горничные. Такие могут быть только у невинной жертвы фашизма.

— Меня можно называть просто Ника, — говорю я невинной жертве.

— А меня можно называть просто Надежда. Надежда Русланова, — она протягивает мне руку. — Не люблю церемоний.

Я жму ее сдобную руку. Мне больно. Что-то не так.

Эмпирическим путем установлено, что при личной встрече люди врут реже, чем при телефонной беседе, если же встреча происходит в их собственном доме, люди врут менее охотно, чем, например, в парке или на остановке трамвая. Таким образом, теплая домашняя обстановка — самая комфортная для меня среда. Как правило. Но не в этот раз.

Она еще толком ничего не сказала, а уже врет. Весь дом, весь ее пряничный домик пропитан враньем, как ядовитым усилителем вкуса. Врет табличка с фамилией и инициалами возле входа, врут лампы дневного света, притаившиеся за деревянными перекрытиями потолка, врут фотографии, развешанные вдоль стен, врет камин, притворяющийся, что ему на двести лет больше, чем есть, врет орден Отечественной войны первой степени, насаженный под стеклом на булавку, как сушеная коллекционная бабочка.

— Чаю?

— Спасибо, да.

Она укоризненно удаляется вглубь своего сказочного жилища, наполненного естественным дневным светом даже в грозу. По дому она расхаживает босиком: дощатый пол выстлан мохнатыми цветными циновками.

Чай сближает. Как ни странно, чай в этом смысле — родной брат водки. За чаем врать не пристало — но это только если имеется в виду чай в его кухонно-интеллигентском, или хотя бы чеховском, смысле.

Чай как ритуал обычно предполагает наличие не менее чем двух компонентов. Для чая нужен собственно чай, то есть высушенные листья чайного куста, и «что-то к чаю» — на худой конец, просто сахар.

На подносе, с которым возвращается Надежда Русланова, оба необходимых компонента отсутствуют. Есть только кипяток в чашках и два чайных пакетика, наполненных буроватой, лишенной запаха взвесью.

— Сахара в доме нет, — сообщает она с гордостью человека, который предусмотрительно уничтожил все пищевые припасы, зная, что оккупанты вот-вот войдут в родное село.

Наверное, она перехватывает мой разочарованный взгляд.

— А может, вы голодны?

Не дожидаясь ответа, она снова бесшумно исчезает в недрах своего высокоэкологичного дома.

Есть не хочется, и все же ее угощение может дать хорошую фору. Проверено: человек, который кормит тебя, старается тебя не обманывать, пока ты не дожуешь до конца. Это что-то интуитивно-аграрное; подсознательная брезгливость работника свинофермы, кодекс чести Бабы Яги — сначала накорми и помой, потом усыпи и зарежь.

…То, что приносит хозяйка и ставит передо мной на прозрачный, со стеклянной столешницей, стол, больше напоминает снотворное, чем еду. Пузырек с большими красными капсулами. На этикетке изображен рыцарь в доспехах.

— Риттер-ягд, — говорит она, вытряхивая на ладонь капсулу. — Одна капсула заменяет завтрак, обед и ужин.

— Спасибо, но в этом смысле мне больше нравятся чипсы.

— Вы меня обижаете, — говорит она таким тоном, будто запекла целого поросенка специально в мою честь, а я теперь заявляю, что решила стать вегетарианкой. — Вы обязательно должны это попробовать.

Красная капсула выглядит как пластмассовая пулька для игрушечного пистолета. Мне не хочется, чтобы она оказалась в моем животе. Но еще мне не хочется отвлекаться, и я говорю:

— Ладно, давайте.

Я говорю:

— Кажется, я не дорассказала вам про «Первый отряд». Так вот, девочка по имени Надя Русланова должна помочь Шестому отделу победить барона фон Вольффа. Он, понимаете, давно умер, но «Аненербе» нашло способ использовать его в борьбе против русских. Поэтому Надя отправляется в царство мертвых, чтобы попросить о помощи своих погибших друзей, которых зовут…

— Я смотрела этот мультфильм.

Вот теперь она говорит правду.

— Правда? И как он вам?

— Красиво сделан. Но слабо придуман. Хромает в драматургическом плане. Сюжетная конструкция не доработана. Персонажи плохо раскрыты.

А она придирчивый зритель…

— …В хорошем искусстве не должно быть героев и негодяев, в нем, как и в жизни, все гораздо сложнее. А в этом «Первом отряде» персонажи все плоские, однозначные. Я бы сказала — нежизненные. Отсюда фальшь. А я не терплю фальши…

Она не терпит фальши. Пчелы против мед а, как любил шутить Рыжий. Забавный факт: она говорит искренне.

— …Но главный минус… Главный минус этой картины в другом. Она непочтительна. Такой легкий жанр недопустим, когда дело касается Второй мировой. Какие-то оккультные бредни… Какие-то воскресшие пионеры… Какая может быть мистика, если мы говорим о реальной войне, с ее реальной кровью и болью?! Священная война — не повод для спекуляций и шуток. И кроме того — все это рисовали японцы. Да вы хоть знаете, милочка, на чьей стороне воевали японцы?.. Непочтительность. Чудовищная непочтительность к нам, ветеранам.

— Но… лично к вам непочтительности вроде бы нет? Вас вывели в весьма положительной роли…

— Меня? Милочка моя, я здесь ни при чем. Случайное совпадение имен, не стоит обманываться на этот счет.

Обманываться не стоит. Да я и не умею обманываться. Зато я умею терпеть. Терпеть и не подавать виду…

— Ника, милая! С вами все хорошо?

Обожаю этот вопрос. В американских фильмах его задают неподвижно сидящим спиной к камере трупам, полицейским с шестью пулями в животе или безнадежным больным с покрытым испариной лбом.

В рамках этой классификации я отношусь скорее к последним. За восемнадцать лет я научилась терпеть свою боль. Если за миг до удара расслабить мышцы, тогда не так больно. Я научилась предчувствовать боль. Я знаю, когда ее ждать. Я знаю правила боя.

Но ее вранье — это бои без правил. Каждый удар каким-то образом наносится с удвоенной силой. И как после сильного удара в живот чувствуешь вкус железа во рту — так я чувствую вкус ее лжи. Ее ложь — точно азиатский деликатес. Перегнившая, скользкая, вязкая, с запахом щелочи. Как утиные «черные яйца», пролежавшие в соли и извести шестьдесят дней.

— …С вами все хорошо, милочка?

— Я в порядке, — так, кажется, принято отвечать на это вопрос, если ты еще можешь ответить.

— Вы неважно выглядите.

— У меня критические дни. А вы врете. Совпадение имен не случайно. Я читала ваше личное дело.

— Мое?..

— Ваше. Вы же Надежда Русланова?

— Да… — отвечает она как-то рассеянно. И опять врет.

И тогда я понимаю, в чем дело. Откуда эта черная гниль. Двойная неправда во всем, что она говорит.

Она фальшивка, подменыш.

И ей очень страшно.

— Кто ты? — спрашивает она меня. — Где ты взяла мое дело?

— А вы кто?

Невежливо отвечать вопросом на вопрос, но иногда вежливый вариант просто не приходит на ум.

— В каком смысле? — ее удивление почти искренне.

— Вы не Надежда Русланова.

На какие-то пару секунд на ее лице появляется выражение… облегчения, что ли. Выражение человека, которому снился кошмар и которого разбудили. Потом оно пропадает, снова сменившись страхом. Как будто она поняла, что будивший — персонаж все того же сна.

— И кто я, по-твоему?

— Я не знаю.

И вновь облегчение. Она прощупала почву, и ей понравился результат. Свежайшая глина. Такая мягкая — лепи все, что хочешь.

Она тут же лепит:

— С чего ты взяла, что я не Надежда Русланова? А-а, кажется, я понимаю! Ты думаешь, что я — не она, потому что мне вроде бы не известны события, происходящие в этом дурацком мультфильме…

В вопросах этикета я бываю порой весьма щепетильна. Возможно, это связано с тем, что я провела детство пусть и в хорошем, но все же в казенном доме. От тех, кто растит тебя в этом доме, ты никогда не добьешься любви. И потому каждая кроха их уважения — ценность. Мне восемнадцать. Теоретически это дает пожилым людям право обращаться ко мне на «ты». Практически же я не люблю, когда мне тыкают незнакомые люди. И мне не важно, сколько лет они до этого прожили.

При иных обстоятельствах я бы попросила ее незамедлительно заменить «ты» на «вы». Но сейчас меня куда больше волнуют другие местоимения.

Как следователю-криминалисту, опирающемуся в запутанном деле исключительно на интуицию и идущему по следу вслепую, приятно обнаружить реальные отпечатки пальцев убийцы в квартире убитого, так и мне всегда чертовски приятно обнаруживать в речи лжеца формальные индикаторы лжи. Основывать свое мнение не на спазмах в районе желудка, а на зримых уликах, как это делают все остальные.

— …что я — это не она.

— Прости, милочка?

— Вы сказали: «ты думаешь, что я — не она».

— Ну да, ты решила так, потому что…

— Если бы вы приняли меня за другую, я бы сказала: «Вы думаете, что я — это не я». В моей речи не было бы дистанции между той, кем вы меня не считаете, и той, кем я на самом деле являюсь. А вы говорите так, будто вы и она — два разных человека…

— Шестьдесят три, — говорит она.

— Что?

— Шестьдесят три года я живу в этой стране. Здесь говорят по-немецки. Мой муж говорит по-немецки. Не кажется ли вам закономерным, уважаемая корреспондент, что я делаю в моем русском некоторые небольшие ошибки?

Она невозмутима. Она немного утомлена. Но в этот момент я вижу, как напряжены ее руки. Наверняка она когда-то неплохо играла в теннис. Отбив мой мяч, она рефлекторно сжимает невидимую ракетку.

Улика недействительна, господин следователь. У подозреваемого есть железное алиби.

Но от следователя с развитой интуицией я выгодно отличаюсь тем, что не нуждаюсь в стопроцентных уликах. Завести дело и выдвинуть обвинение я могу и без них. Это дается мне дорого. Но этого у меня не отнять.

Она говорит, а я слушаю.

Слушаю, как она месит правду и ложь.

— Хорошо, — говорит она. — В мультфильме многое — правда.

— Был Первый отряд, — говорит она, — и был этот чертов отдел. Он назывался Специальным. Мои товарищи… Леня, Зина, Марат и Валя… да, их убили. А я осталась одна.

— Некропортал, — говорит она. — У Спецотдела была эта штука. Они отправили меня на ту сторону. Туда, где мертвые. Да, я там была.

— Эти шпионы, — почти шепчет она. — Кто они такие, Миша Шприц, Леша Климов? Они не сценаристы, они шпионы, иначе как бы они узнали военную тайну…

Она говорит:

— Военная тайна. Поэтому я все отрицаю.

Она говорит:

— Все совершенно секретно. Поэтому я не в праве давать интервью.

Она говорит:

— Эта такая тяжелая тема. Не береди мои раны.

Она говорит:

— Лучше скажи, кто тебе дал мое дело?..

…Она говорит, говорит. Она врет, и это дается мне дорого. Слишком много вранья. Так много, что я перестаю его слышать. Так много, что мне трудно дышать. Так много, что я уже не чувствую боли.

Я в невесомости. Я ничего не слышу, не вижу, не обоняю.

Я исчезаю.

Но перед этим успеваю сказать ей:

— Вы — не она.

2

Очередной отчет

Произведена серия контактов со следующими объектами:

Михаил Шприц и Алексей Климов — авторы сценария и продюсеры м/ф «Первый отряд» (предположительно: послания).

Контакты производились в Москве и Мюнхене.

— Михаил Шприц: 1972 г р., рост 174 см, вес 65 кг, поживает в Москве. Волосы короткие, темные; цвет глаз — темно-карий; носогубный треугольник ярко выражен; форма черепа — долихоцефал. Тип внешности: ярко выраженный семитский (сефард).

— Алексей Климов: 1973 г р., рост 183 см, вес 80 кг, проживает в Мюнхене. Волосяной покров на голове отсутствует; цвет глаз — синий; форма черепа — долихоцефал. Тип внешности — сглаженный семитский с некоторой долей славянских черт.

Оба объекта социализированы, адекватны, экстравертированы, уровень интеллекта в норме. Легенда «журналист берет интервью» сомнений не вызвала. Уровень доверия к интервьюеру в обоих случаях средний.

Первоначальный скрытый устный тест не показал признаков осведомленности ни одного из объектов в интересующих нас областях. Оба объекта утверждают, что сюжет «Первого отряда» придуман ими самостоятельно, без участия третьих лиц, авторские права защищены.

Выбор формы — мультфильм анимэ — оба объекта объясняют культурными и эстетическими параллелями между советской мифологией (пионер-герой как тоталитарный канон) и политеизмом, свойственным японской синтоистской культуре (пинер-герой как тотемный божок).

Просьбу назвать имена инвесторов оба объекта решительно отклонили (Алексей Климов — без объяснения причин, Михаил Шприц объяснил отказ нежеланием инвесторов демонстрировать свою причастность к проекту).

На ближайшие дни с целью выяснения истинной степени осведомленности объектов, а также с целью установления личности инвестора/инвесторов запланирован открытый устный тест с применением психоактивных веществ.

Для теста будет применен тиопентал натрия (смесь натриевой соли 5-(1-метилбутил)-5-этил-2-тиобарбитуровой кислоты с безводным натрия карбонатом) в сочетании с N, N-диэтиламидом лизергиновой кислоты внутривенно.

3

…Наволочка и простыни пахнут лавандой. Из окна запах роз и хвои. Рай на земле.

Но очень тонкие стены.

Из соседней комнаты до меня доносится ее голос. Ее немецкий. С восточноевропейским акцентом.

— Она проспит еще часа три-четыре, не меньше. Я дала ей снотворное. У нас есть время все обсудить.

Родители всегда объясняют ребенку, что нельзя брать у посторонних людей шоколадки, сосалки, жвачки, витаминки, таблетки… Родителей у меня не было, но в интернате работали толковые учителя. Они тоже нам все объясняли. Так что я знаю: не стоит класть в рот продолговатые красные капсулы, похожие на пульки для игрушечного пистолета. А если все же пришлось — есть масса способов незаметно от них избавиться. Самый простой — аккуратно выплюнуть в бумажную салфетку, сморкаясь.

— Кто она? — сварливый мужской тенор. Без акцента.

Сильная боль может привести к потере сознания.

— Говорит, журналистка из молодежной газеты.

Я раньше не падала в обморок, но у нас в интернате был углубленный курс ОБЖ. Так что я знаю, что такой обморок редко длится дольше минуты. За эту минуту она успела сделать телефонный звонок. И звонила она явно не в «скорую».

— Ты звонила, чтобы я приехал взглянуть на журналистку из молодежной газеты?! Принявшую здесь снотворное? Это что, начало старческого маразма?

Когда она волокла меня в спальню, я уже была в полном сознании. Но порой так приятно расслабиться и не открывать глаз. Особенно когда рядом с тобой очень добрая женщина. Особенно когда эта женщина думает, что ты крепко спишь.

Особенно когда это дает тебе преимущество.

— Клаус…

Это дает тебе возможность с толком провести время в ее скромной, почти девичьей спальне. Слушая разговор за стеной и любуясь фотографиями на стене.

— Клаус, она что-то знает.

Фотографий две. Черно-белая и цветная. На цветной она в саду среди роз. Рядом с ней — мужчина с очень прямой спиной и волосами цвета въевшейся ржавчины. Он обнимает ее за плечи — нежно, достойно. Он годится ей если не в сыновья, то в племянники. Это ее муж Клаус Йегер, депутат парламента Баварии, президент компании «Риттер Ягд». Я уже видела его фото в Интернете и на рекламных билбордах. На них он либо в дорогом пиджаке, либо в рыцарских латах. «Одна капсула в день заменит тебе завтрак, обед и ужин!». «Освободи себе время для подвигов!»…

— Что она знает?

…Риттер-ягд. Рыцарская охота.

— Она знает, что я — не Надежда.

…Надьежда нихт. Она услужливо коверкает имя на немецкий манер.

— Она знает, кто ты?

— Кажется, нет.

— Когда кажется, пора креститься. У русских много смешных поговорок, не правда ли, дорогая?

…Черно-белая фотография очень старая. Групповой портрет — пять подростков в выцветших пионерских галстуках. Фотографию явно сложили когда-то вдвое, потом снова разгладили. Вертикальный шрам сгиба перечеркивает лицо девочки в центре кривой серой линией.

Внизу подпись:

«Исправительный интернат им. Сванидзе, 21 марта 1941 года. Марат Козлов, Леня Голышев (слева), Надя Русланова (в центре), Зина Ткачева, Валя Котин (справа). В день приема Нади Руслановой в военно-разведывательный пионерский отряд № 1».

— …Откуда у девчонки информация о том, что ты — не она?

— Не знаю, но… Мне кажется, она просто чувствует.

В ее спальне минимум мебели: кровать, комод, тумбочка. Я отнюдь не любитель копаться в нижнем белье восьмидесятилетних старух — но порой приходится плюнуть на брезгливость и этику.

У каждого человека, за исключением разве что новорожденных, бомжей и представителей диких африканских племен, всегда имеется хотя бы одно письменное доказательство того, что он действительно существует. Шансы на то, что хозяйка дома хранит свои доказательства именно в спальне, а не, скажем, в ящике какого-нибудь письменного стола, невелики. Но, коль скоро эта спальня — единственное «вверенное» мне помещение, в ней я по возможности тихо и тщательно обследую все.

— Похоже, у тебя и вправду маразм. Или, может, Альцгеймер, — говорит Клаус Йегер своей нежно любимой супруге там, за стеной. — Информацию нельзя «просто чувствовать». Информацию можно только добыть.

Я нахожу папку под грудой застиранных хлопчатобумажных трусов. В ней сразу несколько доказательств существования их обладательницы, одно убедительнее другого…

— Я знала одного человека, — говорит она по ту сторону стены, — умевшего чувствовать истину.

…Свидетельство о рождении (Русланова Н.О., 1928 г р., Мурманск).

…Свидетельство о браке с господином Клаусом Йегером (1954 г.). Пятьдесят пять лет вместе, это так трогательно.

— Да-да, я слышал эту легенду. Моменты истины. Помню. А знаешь, милая, я вот подумал: возможно, у тебя не болезнь Альцгеймера, а просто депрессия? На фоне возраста и одиночества. К тебе ведь редко кто-то заходит… Одна в таком большом доме, бедняжка. Это для тебя испытание…

…Страховой медицинский полис; свое здоровье она ценит дорого, страховая сумма — пятьсот тысяч евро.

…Ксерокопия заявления в Социаламт о добровольном отказе от получения социальной пенсии в рамках Программы Содействия жертвам фашизма («…в связи с достаточным уровнем материального обеспечения… причитающуюся мне сумму прошу перечислять на счета детских домов или любых других нуждающихся на ваше усмотрение»). Совесть?..

— Чего хочет девчонка?

— Я думаю… Она хочет истины.

…Подлинник отказа из Социаламта («…Уважаемая фрау… Ваш вклад в дело мира… благородство и щедрость… вне нашей компетенции… мы не вправе… вы вправе… причитающейся вам суммой на ваше усмотрение…).

— Ты слишком много думаешь, дорогая. Большая нагрузка на мозг. Ты не думай. Ты просто возьми и выясни, чего она хочет, что знает и кто ее к тебе подослал. Задача ясна?

…Квитанция двухлетней давности о благотворительном денежном переводе на счет интерната для детей-сирот. Круглая сумма. Доброе дело. Но мне не нравится эта квитанция.

— Да, Клаус.

…Я уважаю благотворительность почти во всех ее проявлениях. Но с некоторых пор я не люблю совпадения. Интернат, на счет которого были переведены ее деньги, называется «Надежда» и находится в Севастополе, Украина.

Вернее — находился.

— Это хорошо, что ты до с их пор такая понятливая, дорогая. Потому что иначе тебе, вероятно, придется переехать в дом напротив. Ты ведь не хочешь туда переехать, да, милая?

— Пожалуй, для меня это уже не имеет большого значения.

…Дом напротив? Я что-то теряю нить их беседы. Зато нахожу еще кое-что интересное здесь, в папке, под всеми бумагами.

— Ты даже представить себе не можешь, — говорит Клаус Йегер там, за стеной, — насколько интересны некоторые из экспериментальных программ, запущенных нашей компанией. Я могу позаботиться о том, чтобы моя жена удостоилась чести стать волонтером. Однажды…

…Это тетрадь. Очень старая школьная тетрадь, основательно обгоревшая по краям и внутри, но несколько записей, вроде бы, сохранилось. На обложке круглым красивым почерком написано: «Надя Русланова». И в следующей строчке: «дневник».

Хороший повар пробует пищу на вкус в процессе приготовления. Иначе можно пересолить или испортить блюдо едкой приправой.

Я пробую правду на вкус. Иначе можно упустить что-то важное.

— Это дневник, написанный Надей Руслановой, — говорю я тихо и вслушиваюсь в себя. Ничего. Я не чувствую ничего — а значит, в моих словах нет вранья.

Я прячу тетрадь за пазуху и вылезаю в окно.

Я слышу, как там, в соседнем окне, она говорит ему:

— Однажды я могу почувствовать счастье.

Чтобы выйти обратно на Штайнплаттенвег, нужно нажать на кнопочку с внутренней стороны чугунных ворот — дверь и откроется. В этот момент они услышат, что я выхожу, — но будет уже слишком поздно.

По ту сторону ворот я теряю несколько секунд на том, чтобы остановиться, развернуться лицом к дому и показать маленькому круглому глазу, выглядывающему из плюща, средний палец правой руки.

После этого я бегу мимо увитой плющом ограды, я бегу по Штайнплаттенвег, я сворачиваю на асфальтированную дорожку, ведущую через парк Платнерсберг. Я пробегаю дубы черешчатые и целый луг одуванчиков, я бегу так быстро, как только могу, но на противоположной стороне парка я трачу еще несколько минут на то, чтобы рассмотреть скрытое за деревьями длинное двухэтажное здание. Его первый этаж — темно-коричневый, а второй белый, и с белыми занавесками на многочисленных окнах. Это здание невозможно увидеть из окон пряничного домика «Надежды Руслановой», но если протянуть от окон пряничного домика к окнам с белыми занавесками через целый луг одуванчиков невидимые бельевые веревки, то получится, что эти здания находятся аккурат напротив друг друга.

Так что я подбегаю к центральному входу загадочного «дома напротив» и читаю то, что написано на прибитой к стене табличке. Разгадка разочаровывает: это частный дом престарелых.

На улице никого. Все белые занавески задернуты. Дом кажется необитаемым — впрочем, на первом этаже открыто одно окно. У окна неподвижно стоит старуха в черном вязаном платье. Длинная седая коса кокетливо свисает с плеча. У старухи слепые глаза — неподвижные, цвета плесени. Она смотрит на меня, сквозь меня — очень пристально, как умеют смотреть только мертвые. Или те, кто готовятся ими стать.

4

Моя гостиница Deutscher Kaiser — помпезное здание с колоннами и барельефами. В каминном зале с канделябрами, дубовыми креслами и ангелами в позолоченных рамах три жидкокристаллических монитора смотрятся слегка по-плебейски. Мне, в сущности, некому писать — но сам факт наличия в этом средневековом интерьере белоснежного кабеля, стыдливо заправленного под бархатный красный ковер, на секунду почти заставляет поверить, что высокоскоростное соединение с чистилищем для местной сети — не проблема.

http://community.livejournal.com/paparazzi

«Сообщество журналистов и иже с ними» Post to this Community

Тема: Нужен хелп

Друзья! Поделитесь, плиз, контактами Миши Шприца/Леши Климова, у кого есть. Заказали статью про мультфильм «Первый отряд» плюс просят сделать короткое интервью с авторами, никак не найду концов, дело срочное.

Спасибо заранее, N.

Я не успеваю даже дочитать новости («Правительство Украины обязано незамедлительно разобраться в причинах трагедии в севастопольском интернате «Надежда». Это просто вопрос чести», — заявил премьер-министр РФ на открытой пресс-конференции…). Комментарий с ответом появляется почти что мгновенно:

«Кинула контакты вам в почту. Но шансов мало. Они в последнее время всех посылают. Мария Г.».

Я пишу «спасибо огромное» доброй Марии Г. Больше писать мне некому.

Но очень уж хочется.

Поэтому в графе «кому» я вбиваю единственный адрес, который приходит на ум: podbelsky33@gmail.com.

В графе «тема» вбиваю: Отчет о проделанном.

А в теле письма пишу:

«Привет! Как там тебе в аду, папа? У меня все отлично. За исключением нескольких мелочей. Твоя шутка с университетом в Берлине была не смешная. Твою карточку Visa принимают не все банкоматы. Я виделась со старухой, которая в твоих дурацких бумажках зовется Надеждой Руслановой. Это не она. В твоем спецотделе работали идиоты.

Еще одна новость — я теперь стала женщиной. Переспала с одним немцем. Красивый, почти как ангел. Но оказался полным дерьмом. Хотя в его квартире так чисто… Короче, он меня бросил.

Как и вы все.

Амиго умер. Теперь у меня никого больше нет, папа.

Передавай привет Цыганке, Рыжему, Клоуну, Жирной, Немому. Скажи им — я во всем разберусь. Я узнаю, кто виноват. Я сделаю все, что надо. Скажи им, что я скучаю, но пусть они оставят меня в покое. Я не хочу видеть их каждую ночь. Я не могу. Мне страшно, когда они приходят ко мне такие… И ты тоже не приходи.

А если ты встретишь Амиго, скажи ему… Впрочем, Амиго ты вряд ли встретишь. Амиго в раю. Людей туда, думаю, не пускают.

До свидания, папа. Пусть земля тебе будет пухом. Агент М».

Отправить. Отправлено. Выйти из почты. Выйти из каминного зала.

Взять ключи от номера и поспать хотя бы час-полтора. Без снов.

Вместе с ключами коренастый индус на ресепшене протягивает мне букет белых роз.

— Просили вам передать.

— Кто просил?

— Мужчина, — лицо индуса слегка лоснится.

— А как он выглядел?

— Высокий. Белый. Очень белые волосы. — Он выразительно проводит короткой лапкой по своим угольно-сальным прядям. В его глазах — тоска по снежным шапкам Тибета.

В букете записка. В записке слово «Прости».

5

…Я ставлю розы в графин и наблюдаю, как вода постепенно темнеет. Она должна стать черной, эта вода. Только тогда почернеют цветки.

Я смотрю, как они падают со своих стеблей, один за другим, на дубовый стол, с мягким и влажным шмяком. Цыганка берет в руки нитку, на мой взгляд слишком тонкую. Но она не видит, она теперь плохо видит, а спорить с ней бесполезно.

— Сделай венок, — говорит она. — Мне нужен венок на волосы. Я вдену нитку в иголку, а ты нанизаешь цветы.

Она пытается вдеть нитку в ушко — но все время промахивается. Она теперь плохо видит. И я не могу ей помочь.

— Мне что-то попало в глаз, — ноет Цыганка, капризно, как трехлетняя девочка. Вытащи мне-е-е…

В ее глазу — птичье перо. Такое, какими набивают подушки. Я не могу его вытащить. Я боюсь сделать ей еще хуже.

Я вдеваю нитку в иголку и нанизываю цветки, один за другим.

Цыганка идет на балкон, и я говорю ей:

— Лена, нельзя, там луна.

Луна слишком близко. До нее можно дотянуться рукой, стоя на нашем балконе. Она пористая и рыхлая, как шляпка гриба, и если ее тронуть умрешь.

Цыганка смеется. Она втыкает в луну иголку, и из дырочки сочится густая желтая влага.

— Нельзя прикасаться! — кричу я, но получается тихо, потому что луна не пропускает никаких земных звуков.

Цыганка поворачивается ко мне лицом. Это уже не она.

Это старуха. На ней черное длинное платье. Ее глаза не мигают, и они такого же цвета, как эта луна. Она смотрит на меня, сквозь меня — очень пристально, как умеют смотреть только мертвые.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Помоги нам.

Ее голос похож на стон издыхающей птицы.

— Я стану ангелом, — говорит она.

У нее на пальцах длинные желтые когти.

Она идет на меня.

Она говорит:

— Ты должна войти в Полую Землю.

Она говорит:

— Почему же ты до сих пор не сплела венок?

Я пытаюсь нанизывать розы, но они рассыпаются. Они крошатся прямо в руках. А она подходит все ближе.

— У тебя внутри живет кое-кто, — говорит старуха. — Цып-цып-цып…Цып-цып-цып-цып-цып-цып…

Мои сны очень вязкие. Из них трудно выбраться. Даже когда я понимаю, что сплю, не могу сразу проснуться. Но у меня есть один способ. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную мелочь, — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…

Я хватаю в руки записку. В ней написано слово «прости».

— Я прощаю, — говорю я и сжимаю записку. — Я прощаю! Правда прощаю!

Я прощаю. Я хватаюсь за трос…

…Гостиничная кровать огромная — при желании на ней бы могли уместиться человек шесть. Я почему-то лежу на самом краю. Как будто остальные пять мест кем-то заняты и я не хочу тревожить их сон.

В руке я сжимаю записку. Ту самую. Я с ней заснула.

Когда звонит телефон, я заранее знаю, кто это, хоте номер мне неизвестен.

— Я внизу, в кафе, — говорит Эрвин. — Столик под синим зонтиком, у самого выхода из гостиницы. Ты не хочешь ко м не спуститься?

— Не знаю.

— Прости меня.

— Хорошо.

— Правда?

— Правда.

…Чтобы тросы работали, обещания надо держать.

6

Старухе девяносто шесть лет. Она слепая. Она наказана Полой Землей. Она не может сомкнуть свои веки.

Она уже не вполне человек.

Или, может быть, она просто сходит с ума. Она говорит, что постепенно превращается в демона. В суккуба. Или в ведьму, в кого-то наподобие Мары.

Она больше не может ничего есть и пить. Только свежее молоко. «Мара тоже пьет молоко, — говорит Старуха. — Парное. Прямо из вымени. После этого вымя кровоточит несколько дней…» Старуха выпивает три или четыре стакана за день. Ее рот почти всегда в молоке, как у высохшего седого младенца.

Она все лучше умеет находить входы в чужие сны.

Она говорит, для этого нужно заснуть и отпустить свою душу. Душа должна найти спящего, прильнуть к его голове и уловить ритм сна. Сон — как пульсация. Как мельничный жернов. Как швейная машинка. Как оживленная трасса. Не вовремя сунешься — и тебя перемелет. Успеешь проскочить в пустоту между жерновами, между колесами, между острыми иглами, в мгновенье тишины, в момент вечности — и душа войдет в чужой сон безнаказанно. И сможет натворить там все, что угодно. Например, убить спящего. Он вряд ли станет сопротивляться…

Она говорит, в первый раз им удалось это в марте сорок четвертого. Они сделали это вдвоем, Эльза и Грета. Их жертвой был какой-то монах. Они пробрались в его сон и задушили его.

Он не проснулся. Ночное апноэ. Обычно бывает у новорожденных, но у пожилых людей тоже случается.

7

Дождь кончился, но небо все равно плотное и отечное, точно укушенное огромным заоблачным слепнем. Под этим небом трудно дышать, а кожа сразу же покрывается теплой испариной. На лбу официантки, которая приносит мохито, блестят капельки пота. И апельсиновая блузка у нее под мышками темно-ржавая.

Я чувствую, что моя майка сейчас тоже намокнет.

Мы все, официанты и посетители, сочимся липкой пахучей влагой, как полопавшиеся на жаре фрукты.

Он один не потеет. Не знаю, как ему это удается, но вид у него такой, будто ему слегка зябко.

Возможно, это потому, что он смотрит на лед. В его стакане много мелких кубиков льда — крошечные медузы, умирающие среди мятных водорослей. Они медленно тают и едва заметно подрагивают.

Он не пьет, он просто следит, как они исчезают.

И говорит как будто не мне, а им:

— Я соскучился по тебе.

Это правда. Хотя мне в нее сложно поверить.

— Что ты делаешь в Нюрнберге, Эрвин?

— Хотел найти тебя…

Он говорит осторожно. Тщательно подбирает слова, чтобы не врать.

— …Хотел сказать, что ты мне нужна.

— Нужна для чего?

Мохито вот-вот начнет выливаться из его стакана на стол. Он отхлебывает глоток и снова смотрит на тающий лед.

— Просто нужна.

— Неправда.

— У нас общие цели.

— Вранье.

— Мы идем по одному и тому же следу.

— Это уже больше похоже на правду. И чей это след?

— Отправителя, — говорит Эрвин. — Если есть послание, значит, есть отправитель.

Он, наконец, отрывает взгляд от кубиков льда. Он смотрит на меня. И лицо у него на мгновение становится такое… будто он маленький мальчик и боится, что взрослые над ним засмеются.

— И еще я хотел сказать… Если я тебя снова обижу… Если буду вести себя странно или грубо… Не злись на меня. Это что-то вроде болезни. Иногда я себя не контролирую. Врожденное психическое расстройство…

Вранье. Мне очень надоело вранье.

— Я, кстати, люблю путешествовать — говорит он. — Но бывают проблемы с транспортом. Если ты решишь транспортные проблемы, если ты выяснишь, где продается билет, то позови меня. Я с удовольствием поеду с тобой.

С самого начала он плетет нить нашей беседы из какой-то воздушной, слюдянисто-прозрачной субстанции. Постепенно я просто перестаю ее видеть.

Он улыбается. Такой спокойный, такой загадочный. Сфинкс. Бывают ли сфинксы психами? Я беру грубую портновскую нитку и латаю вслепую:

— Куда поедешь? Какой билет?.. Какой транспорт?

— Ты правда не понимаешь?

— Нет.

Он смотрит на меня почти возмущенно. Наверное, примерно так смотрел бы паук вслед большой и тяжелой мухе. Я только что прорвала искусно натянутую им между словами ажурную паутинку намеков, полунамеков, подтекстов. И улетела, жужжа, в образовавшуюся на месте пробоины пустоту.

— Ты до сих пор ничего не можешь понять?!

…И если есть на свете настоящая «пропасть непонимания», то я сейчас в ней. Я физически ощущаю, как тут холодно и темно. И обидно.

— Кто ты, Эрвин? Что ты знаешь? Чего ты от меня хочешь?

— Поцелуй.

— Что?

— Ты спросила, чего я хочу.

— Это был не единственный вопрос.

— Единственный, на который я могу честно ответить.

…Он вытаскивает меня из пропасти и возвращает назад, в паутину. Его губы холодные, но внутри, во рту, горячо. И вкус мяты и рома. Он целуется старательно, как пятиклассник. Он отстраняется первым. И тут же присасывается к своему мохито со льдом. Точно хочет смыть с языка и губ чужой вкус…

— Тот же рот, что целует, ест. — Он задумчиво жует листок мяты. — Биологическое несовершенство. Цитата.

Второй раз за минуту у меня возникает ощущение, что я насекомое. Теперь я — насаженная на иглу божья коровка, а он молодой перспективный ученый, и он изучает в микроскоп мои пятнышки, мои усики и строение моих челюстей. Он смотрит на меня, а я на него, мы по разную сторону окуляра, и спустя секунду я замечаю, что его глаза наполняются страхом. Неужели я так безобразна?

Впрочем, смотрит он уже не в микроскоп. И не на меня, а чуть выше. На кого-то, кого я не вижу. На кого-то, кто стоит у меня за спиной.

— Осторожно, Ника, он говорит беззвучно, одними губами. — Постарайся не двигаться. Постарайся совсем не двигаться.

Я не двигаюсь. Но я чувствую, как что-то холодное, твердое, тонкое упирается мне в затылок, а потом спускается вниз, вдоль шеи, вдоль позвоночника… У животных в моменты страха встает дыбом шерсть, благодаря этому они кажутся больше. У меня шерсти нет. Биологическое несовершенство. Все, что я могу, это застыть и покрыться мурашками. И следить за его лицом, за выражением его глаз. На какое-то время его глаза становятся для меня единственным доступным органом чувств.

А потом у меня за спиной звучит голос. Резкий, похожий на стон издыхающей птицы:

— Подайте слепой старухе! Уже целую вечность я не пила и не ела! Вечность! Die Ewigkeit!

Я оборачиваюсь — нищая старуха в безразмерном рваном плаще, в темных очках с растрескавшимися пластмассовыми кругляшками в оправе, метит мне прямо в лицо своей длинной клюкой. Я уклоняюсь — и она попадает металлическим наконечником аккурат в стакан Эрвина.

— …Кто-нибудь из вас знает, что значит вечность? Ewigkeit — кто-нибудь в курсе, как пишется это слово?…

Стакан Эрвина опрокидывается со стола, разлетается по асфальту осколками льда и стекла. Старуха размахивает в воздухе своей палкой и суетливо приплясывает.

— …Allmöchtiger Gott! Если б только мои глаза могли видеть! Я бы выложила из этих осколков у ваших ног слово «вечность»! Но я слепа! Подайте слепой старухе! Уже целую вечность я не ела и не пила!..

Эрвин дает старухе два евро, и она удаляется. Она бредет вниз по Кёнигштрассе, бормоча себе что-то под нос и тыча палкой в прохожих. Эрвин смотрит ей вслед. Потом проводит рукой по моим волосам. А потом просто встает и уходит. Не прощаясь. Не оборачиваясь. Ничего не сказав.

Я смотрю, как он уходит все дальше и дальше. У него длинные ноги, и он очень быстро идет. У него в руках невидимый поводок. Он идет, а поводок все больше натягивается. Один конец у него, а к другому пристегнута я.

Когда он сворачивает за угол, когда я перестаю его видеть, когда поводок вдруг рвется, это становится окончательно невыносимо. Я понимаю, почему собаки плюют на команду «ждать», когда теряют из вида хозяина. Я понимаю, почему они срываются с места и бегут, размахивая хвостом и свесив набок язык.

Я опускаюсь на корточки и провожу рукой по осколкам его стакана. На слово Ewigkeit здесь явно не хватит, но на первую букву — вполне.

Потные официантки и потные посетители наблюдают, как из маленьких острых стеклышек я выкладываю на асфальте первую букву вечности и его имени.

— Вы порезались! — говорит потная официантка. — У вас на руках кровь, принести пластырь?

— Ерунда.

Мне стоит таких усилий не побежать за ним следом, что остальное — не важно.

8

Нас много чему обучили. Например, как заставить людей говорить. Необязательно силой. Физическая грубая сила и пытки — это слишком топорно. Это метод гондванов. Наши методы давно обновились. Вещества. Нужно лишь выбрать правильные, это как код к замку, здесь важен индивидуальный подход…

Нас много чему обучили. Но даже нас не обучили чувствовать правду и ложь. А эта девочка, она всегда чувствует. Такое редко бывает у ей подобных. Ведь Истина ускользает от них.

Она обычный человеко-объект. Она объект дрессировки. Она блуждает во тьме, как и все.

Но она чувствует истину.

Ее ведет звериный инстинкт.

Она просто талантлива.

Она имитация.

Она уникальна.

Она недостойная. Непосвященная. Она просто средство. Ее дело — вывести нас на след отправителя. Потом она сгорит, как и все.

Она исключение. Она достойна особого отношения.

Она не достойна. Физическое влечение к такой, как она, — отклонение. Слабость.

Она достойна сочувствия.

Наши предки, люцифериты, тоже когда-то смешали свою кровь с человеко-зверьми из сочувствия. И утратили свою силу. И угодили в ловушку.

Поцелуй в губы — ни к чему не обязывающий контакт. Он вполне допустим.

Поцелуй в губы — отвратительная ласка человеко-зверей.

Тот же рот, что целует, ест.

Контакты, не одобренные старухой, недопустимы. Сочувствие недопустимо. Старухе пришлось вмешаться. Она не любит, когда ее дергают по пустякам.

Она не любит, когда ситуация выходит из-под контроля.

9

Очередной отчет

Произведен открытый устный тест объектов Михаил Шприц и Алексей Климов с применением психоактивных веществ внутривенно.

В результате теста установлено следующее:

— оба объекта искренне убеждены, что сюжет «Первого отряда» придумали самостоятельно.

— с вероятностью в 90 процентов можно утверждать, что в прошлом у объектов имел место контакт с Посланником.

— установлены инвесторы.

Ниже приводятся фрагменты из стенограммы теста Михаила Шприца (NB: тест Климова, произведенный часом ранее, качественных отличий не показал).

Оборотень: От кого вы и ваш соавтор получили фактическую информацию, позволившую вам сформировать сюжет «Первого отряда»?

Шприц: Мы все придумали сами.

Оборотень: Как же вам это удалось?

Шприц: Мы очень умные. Мы очень талантливые.

Оборотень: Вы в курсе, что существует реальная Надежда Русланова? Действительно работавшая на специальный отдел?

Шприц: Да ладно?

Оборотень: Именно так.

Шприц: Все совпадения случайны. Дайте мне телефон. Мне нужно позвонить моему юристу. Нам не нужны проблемы с авторскими правами.

Оборотень: Вам не нужен телефон. Вам не нужно звонить юристу. Проблем не будет. Это понятно.

Шприц: Да. Теперь все понятно. Не нужно звонить юристу. У нас не будет проблем.

Оборотень: Вы можете установить обстоятельства при которых родилась идея «Первого отряда»?

Шприц: Ночь. Женщина… Нет. Компьютер.

Оборотень: Вы работали за компьютером?

Шприц: Нет. Отдыхал. Играл.

Оборотень: Во что?

Шприц: Какой-то слэшер. Японский. Может, что-то из Resident Evil.

Оборотень: Конкретнее.

Шприц: Devil May Cry.

Оборотень: В чем суть?

Шприц: Данте — получеловек, полудемон — сражается с силами зла. Например, с Мундусом. Это принц тьмы. И с еще с Нело Анджело, черным ангелом. Но Нело Анджел о — это на самом деле брат-близнец Данте.

Оборотень: Ах вот оно что.

Шприц: Да. Его зовут Вергилий.

Оборотень: Значит, вы играли в эту игру, когда вас посетила идея «Первого отряда»?

Шприц: Да. Озарение.

Оборотень: Алексей Климов тоже играл?

Шприц: Нет. Но он сидел рядом.

Оборотень: Что конкретно происходило на экране, когда пришло «озарение»?

Шприц: Я не помню. Это не важно.

Оборотень: Это важно. Мне придется слегка увеличить дозу. Чтобы вывести вас на более глубокий уровень. Вы можете почувствовать озноб. Или паническое состояние… Как вы себя чувствуете?

Шприц: Холодно.

Оборотень: Хотите накрыться пледом? Он достаточно теплый.

Шприц: Он из шерсти? Такой же, как ваша? Он из такой же шерсти?

Оборотень: Вам кажется, что у меня есть шерсть? Объясните.

Шприц: Да, ты весь покрыт шерстью. Белой шерстью. Кто ты?

Оборотень: У меня нет шерсти. Я журналист. Я просто беру интервью. Не волнуйтесь. Теперь вы видите, что у меня нет никакой шерсти?

Шприц: Да, теперь я вижу, что никакой шерсти нет. Вы просто журналист. Вы берете у меня интервью.

Оборотень: Что конкретно происходило в даре, когда пришло «озарение»?

Шприц: Данте сражался с Вергилием.

Оборотень: Со своим братом?

Шприц: Да.

Оборотень: Кто побеждал?

Шприц: Данте. Но потом произошел сбой в программе. Наверное, компьютерный вирус.

Оборотень: В чем это выражалось?

Шприц: Все повисло. Застыло на экране. Вергилий и Данте. Они больше не двигались. Ничего не двигалось. И в этот момент кто-то другой вышел на поле сражения. Другой персонаж. Он мог двигаться, пока все остальные подвисли.

Оборотень: Что это был за персонаж?

Шприц: Я не знал его имени. Его никогда не было в Devil May Cry.

Оборотень: Как он выглядел?

Шприц: Как японец. Азиатское лицо. Узкие глаза — не в той стилистике, что у остальных персонажей игры… Серый плащ.

Оборотень: Что еще?

Шприц: Он был недоделан. Оборотень: В каком смысле?

Шприц: Его программа была не дописана, или он был так задуман. Не знаю. У него на руках не было пальцев.

Оборотень: Он что-то сказал вам?

Шприц: Не помню.

Оборотень: Я введу еще намного препарата… Ничего не бойтесь. Я просто журналист. Он что-то сказал вам, это персонаж?

Шприц: У вас из пасти плохой запах. Пожалуйста, отодвиньтесь. Я не люблю такой запах… Откуда это красные пятна на лапах?

Оборотень: Что сказал вам тот персонаж без пальцев?

Шприц: Я не помню. Не помню.

Оборотень: Но когда сбой закончился, вам пришла в голову мысль насчет «Первого отряда», так?

Шприц: Так. Отодвинься.

Оборотень: Кто инвестор проекта?

Шприц: Это корпоративная тайна. Тут все в шерсти… Все засыпано белой шерстью…

Оборотень: Все в порядке, это больше не тайна. Они согласны открыться. Вы можете спокойно мне все сказать. И здесь нет никакой шерсти. Это ясно?

Шприц: Все ясно. Здесь нету шерсти. И тайны больше нет. Я могу их назвать.

Оборотень: Кто инвестор?

Шприц: Герда.

Оборотень: Что?!

Шприц: Их компания называется «Герда». И есть еще дочернее предприятие. «Кай».

10

Сказка про Герду — еще одна любимая сказка Старухи. Нет, не та сказка, где девочка Герда спасает мальчика Кая от владычицы льдов. Та сказка всегда раздражала Старуху. Приводила ее в настоящую ярость.

Ее сказка про Герду звучала совершенно иначе. …Когда-то наша земля, Герда, была свободна. Свободна от плоти, от грязи, от материи, от происков злого духа. Когда-то наша земля Герда была просто холод и свет, и дети ангела, бестелесные андрогинные люцифериты, незримо населяли ее. Когда-то наша земля Герда была воплощением совершенства.

Но этому совершенству позавидовал злой дух, Демиург.

Он захватил незримо-воздушную Герду в плен — в плен материи, в плен осязаемости и формы. Он вырвал ее из вечности совершенного холода и сделал тяжелой, тошнотворно вращающейся теплой звездой.

Этому теплу, примитивному, животному теплу постоянно воспроизводящейся из праха, растущей, умирающей и разлагающейся в прах плоти плененная Герда сопротивлялась сколько могла. Она была уже тяжела и тверда, но внутри нее все еще было достаточно пустоты, она была все еще достаточно полая, и она была все еще достаточно холодна, чтобы заковать себя изнутри в толстый слой льда, пропитать льдом все свои впадины, все свои полости, щели… Она пыталась заморозить себя, уничтожить себя — лишь бы прервать эту плотскую цепочку Вечного Возвращения Одного и Того же, лишь бы избавиться от проклятия Демиурга, победить теплую, густую, пахучую смерть… И дети ангела, населявшие Герду люцифериты, — они тоже боролись со смертью, как только могли. Они уже были зримы, но все еще умели парить и проходить сквозь материю, созданную Демиургом. Они старательно впускали в себя весь холод земли, чтобы не стать теплокровными, не обрасти костями, мясом и кожей. Их волосы были все еще золотыми — сияющими, холодными и золотыми, как лучи зимнего солнца. Их кровь все еще была голубая, холодная и голубая, как дрожащий морозный воздух. Их кровь все еще несла в себе застывший ледяной свет. Их кровь все еще оставалась холодной и чистой. Они все еще могли победить Демиурга… Но Демиург был хитер. Он заставил детей Люцифера смешать свою кровь.

Имитатор и фальсификатор, он создал по образу и подобию Люцифера и Герды человеко-зверей. Роботы из теплой плоти и крови, они были лишь примитивными звеньями в цепочке Вечного Возвращения Одного и Того же… Они были небрежными имитациями, лишь отдаленно напоминавшими оригиналы. Их тела были еще без костей, но уже слишком твердыми, и они не могли подниматься в воздух и проходить сквозь материю. Их красная кровь делала кожу смуглой. Их волосы были густы и темны, как земной перегной… Но Демиург наделил их тела органами воспроизводства. Он сделал их жаждущими и полыми. Он сделал их женщинами.

Такими предстали они перед детьми Люцифера. Страдающими и полыми. Подобными Герде. Подобными плененной земле.

И дети ангела сжалились над человеко-зверьми. Они добровольно приняли ту телесную форму, которой жаждали творения Демиурга. Они отказались от андрогинности. Они отдали человеко-зверям свое семя, а вместе с ним свою силу. Они смешали с человеко-зверьми свою кровь.

Их потомство было грязным и теплым. Их потомство было совсем твердым — с костями. Их потомство стало частью цепочки Вечного Возвращения Одного и Того же. Демиург победил. А плененная Герда сдалась. Лед растаял, растекся по плененной земле потоками влаги и грязи, заполнил ее впадины океанами, морями и реками, кишащими плотью всевозможных размеров и форм.

В тоске и гневе погибли в плотской ловушке Демиурга люцифериты. В тоске и гневе удалились немногие выжившие — обманутые, обессиленные, изменившие собственной сути — под землю. В ледяную полость земли.

С той поры их называют Властителями. Или Тайными Учителями.

Они ушли и закрыли за собой входы в Полую Землю. Скрыли их от звериных, скрыли их от человеческих глаз.

Лишь достойные, лишь посвященные, лишь несущие в своих жилах кровь Люцифера могут найти эти входы.

Лишь достойные, лишь посвященные освободят плененную Герду, прервут цепочку Вечного Возвращения Одного и Того же.

Лишь несущие в своих жилах частицу голубой крови арии, лишь златоволосые, голубоглазые, ангелоподобные арии очистят землю от грязи, уничтожат человеко-зверей и вернут себе совершенство.

Свобода и совершенство, — говорила Старуха. — Свобода и совершенство — вот в чем был смысл нашей войны и в чем будет смысл вашей. Победа — любой ценой и любыми средствами. Генетика и евгеника, алхимия и химия, меч и огонь, и газовые камеры, и ядерные боеголовки, и танки, и артиллерия, и заклинания и гипноз — любые средства годятся. Любые средства годятся, чтобы вернуться в священный холод Полой Земли… Чтобы снова стать ангелами. Мой муж и. командир Мартин Линц употреблял слово «сверхчеловек». Но «ангел» мне нравится больше. — Старуха поднимала к потолку свои пустые, ледяные глаза. — Ничего человеческого. В слове «ангел» нет ничего человеческого.

11

— Вы Михаил Шприц?

— Да-а?..

Его голос звучит вопросительно, как будто он и сам не вполне уверен, что он это он.

— Здравствуйте, меня зовут Ника, я корреспондент журнала «Пост Советский», у меня есть к вам несколько вопросов в связи с выходом мультфильма…

— Никаких интервью, — лениво перебивает меня голос из трубки. — На это совершенно нет времени.

За этой ленью, за этим враньем мне слышатся почему-то нотки неподдельного страха.

— Это не оторвет у вас много времени, просто несколько…

— Нет.

Он отключается с пронзительным электронным писком. Пару секунд я вслушиваюсь в хамское молчание трубки, затем набираю Климова. Он оказывается более вежливым.

— Извините, но сейчас я не даю интервью.

— Вы же живете в Мюнхене?

— Да.

— А я как раз сейчас в Нюрнберге. Я могла бы заехать к вам, когда скажете. В любое время. Когда вам…

— Не надо ко мне приезжать.

Этот даже не притворяется. Он действительно сильно испуган.

Пока он не отключился, пока он застыл от страха там, у себя в Мюнхене, я жизнерадостно тараторю в трубку:

— Тогда давайте по телефону, всего один вопрос, ладно, прямо сейчас, всего один вопрос, мне просто нужно узнать… — Я делаю короткую паузу. — Сюжет мультфильма, вся эта история про Надю Русланову, откуда она вам известна?

— Не надо. Я ведь уже все рассказал. Я рассказал правду. Мы все придумали. Просто из головы. Мы ничего не знали, все совпадения случайны. Оставьте меня в покое!

Он вешает трубку.

Он напуган, но он не врет: они ничего не знали.

Это странно.

Но с другой стороны, это уже не так важно.

12

— …В 1933 году Нюрнберг был официально провозглашен городом съездов нацистской партии. В 1934 году Альберт Шпеер, любимый архитектор Гитлера, приступил к работе над проектом по оформлению территории съездов НСДАП. Эта территория заняла одиннадцать квадратных километров. Зал Конгрессов — самое большое из сохранившихся на территории монументальных зданий. Закладка состоялась в 1935 году, но здание осталось незаконченным. Оно должно было вмещать пятьдесят тысяч человек. Фасад облицован большими гранитными камнями, архитектура здания повторяет римский Колизей. Таким образом архитекторы стремились подчеркнуть связь между нацистским движением и великим имперским прошлым… В 1994 году в северном крыле здания была возведена пристройка — коридор из стекла и стали выстроен как архитектурная и идеологическая оппозиция нацистскому монументальному…

— Для меня это так тяжело.

Она отнимает от уха черную трубку, похожую на душевую, из которой сочится полный задушевной суровости голос механического экскурсовода. Она смотрит на плакат «Nürnberg, die deutsche Stadt» — крошечные темные домики, тесно жмущиеся друг к другу, обнесенные кукольной крепостной стеной, золотая свастика, опирающаяся на кукольные крыши и шпили, золотой орел, сидящий сверху на свастике, простирающий свои блестящие крылья над темным кукольным городом…. Она переводит печальный взгляд на меня — оленьи глаза обманом загнанной жертвы, в час перемирия подло подкарауленной у водопоя.

— Эта экспозиция. Так тяжело. Зачем мы сюда пришли?

Мы в Доку-центре, в северном крыле Зала Конгрессов. Мы в душной хирургической трубке из стекла и стали, вспоровшей каменные стены недостроенного немецкого Колизея. За стеной — одиннадцать квадратных километров недосбывшегося темного сна об аренах, стадионах, трибунах, крепостях и казармах. На стене — фотографии того, что сбылось. Стройные колонны на марше. Фюрер, простирающий руку. Темный косяк бомбардировщиков в небе. Скрюченные черные трупы. Газовые камеры. Дети с паучьими ручками. Взятие Рейхстага. Зал суда. Три виселицы в спортзале.

Она отворачивается. Она прикрывает глаза. Но она ждет ответа. Зачем мы сюда пришли?

На этот раз она в черном. Строгий костюм, никаких украшений, косметики. Она высокая, но сильно сутулится — не как человек, которому восемьдесят, а как человек, который пережил горе. Прическа цвета сливочного пломбира — единственное, что нарушает ее стильный траур. Она не врет — ей действительно тут непросто. Что ж, значит, я угадала. Я правильно выбрала место.

Она позвонила сама. Сама набрала мой номер — я написала его на оборотной стороне квитанции о благотворительном денежном переводе. Она хотела, чтобы я снова пришла в ее дом. Или чтобы мы посидели в кафе. в уютном кафе в Старом городе, почему бы и нет?.. Но она позвонила сама. Ей нужна была эта встреча. А значит, я диктовала условия.

Опытным путем установлено: люди куда охотнее говорят правду, когда им некомфортно, тяжело, больно, страшно. Когда они чувствуют угрозу. Когда они не владеют ситуацией. Когда они не могут откинуться в кресле, или заказать чашку кофе, или уткнуться взглядом в салат. Когда им остается лишь рассматривать изображения газовых камер… Поэтому я назначила ей встречу здесь.

И еще потому, что здесь я менее уязвима.

Этим последним соображением я готова с ней поделиться:

— Я должна думать о своей безопасности. В этом месте много туристов. И все они настроены очень серьезно. Их тревожит прошлое и будущее человечества. В таком месте вам сложно будет меня усыпить. Или выкинуть еще какой-нибудь фокус.

Она смотрит на фото газовой камеры, чтобы не смотреть на меня. Она говорит:

— Я не хотела причинить тебе вред. И сейчас не хочу. Я просто хочу знать, кто ты. Откуда ты.

Собственно, у меня нет причин скрывать правду.

— Интернат для детей-сирот, — говорю я. — Севастополь. «Надежда». Вы должны знать, вы же переводили нам деньги. На ваши деньги нам покупали морскую форель. Спасибо. Не всем детям-сиротам так везет, в основном дети-сироты питаются очень плохо…

Она перестает меня слушать. Она вдруг хватается за горло рукой — как будто там застряла рыбная кость. Ее глаза становятся вдруг очень круглыми — действительно круглыми, как в мультике-анимэ… В принципе, это даже смешно. Но я не смеюсь: в таких местах не смеются.

Она все стоит неподвижно, держась рукой за горло и тараща глаза. На нее начинают оглядываются. Несчастная старушка… Ей стало нехорошо при виде газовых камер…

— Вы умерли, — говорит она очень тихо и делает шаг назад. — Вы все умерли там, в интернате «Надежда». Об этом писали газеты.

Она подносит средний и указательный пальцы ко лбу, как будто собирается перекреститься, но так и не решается. Вместо этого она отступает еще на шаг. Я все-таки начинаю смеяться. Я знаю, это выглядит неприлично, я стараюсь спрятать лицо, я стараюсь не производить громких звуков, но я не могу больше сдерживаться, кто-то очень веселый, очень глупый и злой хохочет внутри меня, заставляет меня трястись и повизгивать, я пытаюсь остановить его, пытаюсь остановиться — но не могу, я похрюкиваю в ладони, я фыркаю и трясусь, потому что это смешно, невероятно смешно: эта женщина, она боится меня, она думает, что я привидение, она думает, что я умерла…

На меня начинают оглядываться. Они думают, что я плачу. Несчастная девочка, заплакала при виде газовых камер…

Она вдруг хватает меня за запястья и сильно, неожиданно сильно дергает, отнимая мои руки от лица. Она больше меня не боится. Она смотрит. В ее глазах — любопытство. Восторженное любопытство косули, внезапно понявшей, что преследовавший ее хищник серьезно ранен и сам истекает кровью.

— Ты действительно из интерната… — говорит она шепотом. — Ты осталась жива?..Ты единственная осталась жива…

Она зачем-то обнимает меня. Прижимает меня к себе. От нее пахнет мятными леденцами для освежения рта, пахнет опрятной старостью и сушеной лавандой.

— Бедная, бедная девочка… — ее голос дрожит. — Мне никто не сказал…

На нас оборачиваются. Кто-то щелкает фотовспышкой. Мы действительно неплохой кадр: старуха вся в черном и девочка в узких джинсах. Слившиеся в объятии. В слепящем серебристом сиянии. На фоне газовых камер.

Я отстраняюсь. Я не чувствую ничего, кроме легкой брезгливости.

— Я даже не знаю, кто вы, — говорю я ей шепотом.

— Нас было всего лишь пятеро, — шипит она мне прямо в ухо. — Пятеро в Первом отряде. Трое ребят и две девочки. Не так уж сложно вычислить, кто я.

— Зина Ткачева…

— Зинаида Ивановна. Все-таки я тебя вчетверо старше.

Она не врет. На этот раз она представилась честно.