Первый отряд. Истина

1

— …Пушечное мясо, — говорит она, глядя в экран. — Мы были просто пушечным мясом. Тогда и теперь. Генералы Беловы — они будут всегда… Их методы не изменились. Дети врагов народа или дети-сироты из детских домов — не важно, главное, чтобы ненужные дети. Которых не станут искать. По которым никто не заплачет…

Мы сидим рядом, в черных докуцентровских креслах. Я тоже смотрю на экран — там снова и снова повторяющийся фильм-ролик про Нюрнбергский суд. Обвиняемые под конвоем заходят в зал, садятся, встают и снова садятся, активно жестикулируют, беззвучно и, кажется, весело, раскрывают черно-белые рты. Как будто рассказывают анекдоты или смешные сценки из жизни…. Я понятия не имею, о чем они говорят. Другие зрители плотно прижимают свои пластмассовые липкие черные трубки к ушам, неодобрительно морщатся, слушая голоса давно умерших плохих людей, а через три минуты они встают и уходят, и на их место приходят новые зрители и прижимают свои пластмассовые черные трубки к ушам… Моя пластмассовая черная трубка лежит у меня на коленях. Я слушаю совсем другой голос.

Голос восьмидесятилетней старухи, которая шепчет мне на ухо, тихо, чтобы не беспокоить сидящих вокруг.

Голос старухи, которая шепчет мне на ухо правду, — точно я ее духовник, точно я ее душеприказчик.

Мятный старческий шепот проникает в меня без боли, как целебный травяной сбор.

Она шепчет:

— С нами можно было делать все, что угодно. Там, в исправительном интернате Сванидзе. Можно было пустить нас в расход — на благо отечеству. Можно было надевать на нас забавные шапочки из проводов и фольги. Можно было научить нас не дышать, не испытывать страха, читать мысли, стрелять по мишеням… сотрудничать.

Она шепчет:

— Можно было сковать нас одной невидимой цепью. Можно было сделать нас почти всемогущими. Можно было вложить в наши головы героический бред, а в руки — оружие. Повязать нам на шеи красные галстуки и отправить на смерть… Ничего не изменилось с тех пор. Впрочем, нет. Кое-что изменилось. Мы хоть знали, ради чего мы рискуем. Нам казалось — это наша война. А твои друзья — они умерли просто так. На чужой войне. Безоружными. Не как воины, а как жертвы…

Она шепчет:

— Я не знаю, куда они отправились, бедные дети из интерната «Надежда». Знаю точно — не в Сумеречную Долину. Не туда, куда отправляются павшие в битве.

— А откуда вы знаете, куда отправляются павшие в битве?

Ее мятное дыхание становится частым и душным. Словно мята сначала сгнила на жаре и смешалась с землей, и только потом ее добавили в леденцы.

Она шепчет:

— Просто я там была. Была и вернулась… Когда нас схватили эсэсовцы, нас было трое: Марат, Валя и я. Двадцать второго июня сорок первого года. Мы вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного…

Она мне не врет — в той степени, в какой человек вообще способен не врать. Время от времени она слегка передергивает, слегка искажает и путает — но только по мелочам, и эти мелочи для меня не болезненнее, чем комариный укус или оторванный заусенец.

…Когда их схватили эсэсовцы, их было трое: Марат, Валя и Зина. Двадцать второго июня сорок первого года. Они вернулись в интернат с тренировки, и к тому времени в здании уже не было ни одного живого ребенка. Их дожидались пятеро — Мартин Линц, Эльза и Грета Раух и еще двое эсэсовцев, чьи имена остались ей неизвестны. И с ними были четыре овчарки — из их пастей несло гнилью и непереваренной кровью.

Их били прикладами. Их повалили на пол и крепко связали. И Эльза спросила:

— Wo bleiben die Übrigen zwei Personen? Где еще двое ваших?

А Грета сказала:

— Wir brauchen eure komplette Einheit! Нам требуется весь ваш отряд.

Их голоса были тихи и нежны, как молитва ребенка. Они не получили ответа, они печально переглянулись, а Эльза кротко отступила на шаг, когда Марат пытался плюнуть ей прямо в лицо. Они не стали применять пытки, сестрицы Раух, две белокурые ведьмы, им не нужны были острые металлические предметы, и гвоздодеры, и раскаленное масло… Они не собирались вырывать правду тисками, они не собирались опускаться до уровня мясников-палачей, они были милы и изящны, они умели слышать без слов, поэтому они просто подошли к Зине, и Эльза положила свои руки ей на виски, зажав уши, а Грета положила обе руки ей на лоб, так чтобы были прикрыты глаза, и так они простояли секунд, наверное, тридцать, потом отошли, и Эльза сказала Линцу:

— Остальные двое в лесу, в километре отсюда. У них там свидание… в шалаше.

А Грета сказала, с улыбкой глядя на Зину:

— Она так ревнует!.. Сестра, не береди ее раны.

Они повели их в лес, связанными, под дулами автоматов. Они схватили Леню в лесу. Он шел им прямо навстречу, один. С ним не было Нади.

Его спросили, где она прячется, и он ответил:

— Не знаю.

Эльза и Грета Раух, две белокурые ведьмы, они повторили свой фокус. Они положили руки ему на виски и на лоб, они стояли над ним очень долго. Они отошли, и Эльза молча посмотрела на Линца.

А Грета сказала:

— Он попросил ее спрятаться так, чтобы даже он не нашел.

Тогда Линц и двое его безымянных помощников привязали четверых пленников к стволам деревьев. А сестры Раух взяли каждая по овчарке и отправились прочесывать лес. И на прощание Линц поцеловал обеих сестер прямо в губы. Еще он сказал им:

— Возвращайтесь к полуночи. Мы должны провести обряд до того, как луна начнет убывать.

Луна была полной, мясистой и желтоватой, как шляпка поганки. Они стояли привязанные и разглядывали лунные океаны и континенты. Овчарки выли, хрипя и жмурясь, тянули мокрые пасти к луне, точно к заброшенной в небеса падали. За полчаса до полуночи люди Линца разложили костер в форме стрелы. А собаки притихли.

— Это руна Тир, — сказал Мартин Линц, глядя на небесную поганку с восторгом. — Победа и миропорядок. Тайна власти над злейшим врагом.

Эльза и Грета Раух вернулись за пятнадцать минут до полуночи. Они вернулись без Нади. Они ее не нашли. Мартин Линц посмотрел на них без всякого выражения и ничего не сказал. Но вид у них стал такой, точно он отвесил каждой из них по пощечине.

Линц молча шагнул из тени в пепельную лужицу лунного света. В его руках был меч. Он прикрыл глаза и поднял меч высоко над головой. Так он стоял, на фоне огня и полной луны, наверное^ минуту, и на его бледном, припорошенном лунным пеплом лице вспыхивали и гасли рыжие отблески костра. Он не двигался и не открывал глаз, и казалось, что это вовсе не отблески, казалось, что это он сам тлеет изнутри — как догорающая на ветру головешка, как испепеленный разгневанным божеством деревянный идол. Он не двигался — и только меч чуть покачивался в его воздетых руках. Словно он был слепой и пытался нащупать острием меча путь на небо. Словно он был безумен и пытался наколоть на острие меча гнилую шляпку луны. И швырнуть ее своим пускающим слюни собакам…

Потом Линц словно проснулся. Открыл глаза и посмотрел на белокурых сестер — с какой-то неожиданной, почти болезненной нежностью. Улыбнулся. Оглядел своих пленников — рассеянно расплескав часть переполнявшей его нежности и на них… В тот момент они поняли, что их конец придет скоро. Очень скоро. Потому что Линц уже смотрел на них как на мертвых.

Дальше все произошло очень быстро.

— О барон фон Вольфф!.. — провозгласил Линц металлическим голосом, и его люди эхом повторяли за ним слова; их голоса ритмично шипели и лязгали, точно по лесу шел, притормаживая, невидимый поезд. — Тебе, о бесстрашный норд, посвящаем мы смерть этих убогих! Их головы будут отрублены твоим мечом и сожжены на ритуальном костре…

…Зина почувствовала, как кожа ее спины лопается тысячей крошечных твердых дырочек и как из дырочек высовываются наружу холодные тонкие иглы. Она услышала шум прибоя, настойчивый шепот волн, грохот прибрежной гальки. Она услышала море… Какое море в лесу под Минском? Она стряхнула с себя морок. Это не море, это ее кровь шумит в ушах, и грохочет сердце. Это не иглы, это мурашки, это липкий холодный пот, это позор, это трусость!.. Она закрыла глаза и постаралась подумать о том, чему учил их Белов. Проанализировать. Выместить из области чувств в область сознания… Страх — такой же полезный инстинкт, как любовь: и то, и другое нужно для того, чтобы жизнь продолжалась. Испуганное животное топорщит на спине шерсть, чтобы казаться противнику больше. Испуганное животное насыщает свою кровь адреналином, чтобы, спасаясь бегством, быстрее бежать. Бежать под дикую барабанную дробь своего сердца… Но к чему это все, если бежать невозможно? Если на теле нет шерсти, если тело примотано к стволу дерева грубой веревкой?..

Он учил их: не нужно испытывать страх, когда спасения нету. Не нужно бояться боли: боль — лишь сигнал опасности от тела к сознанию. Этот сигнал легко отключить. Как любую сигнализацию… Он учил их, как. И они научились.

Он учил их: не нужно бояться смерти. Просто нужно жить так, как будто вы уже умерли. Если каждое утро и каждый вечер вы будете готовить себя к смерти и сможете жить так, словно ваши тела уже мертвы, вы станете подлинными героями Родины. Тогда вся ваша жизнь будет безупречной, и Родина вас не забудет… Герой не боится смерти. Так он учил их.

Они думали, что научились.

Она стояла, связанная, с закрытыми глазами. От плотно стягивавших ее веревок онемела кожа — и ее тело уже действительно казалось ей почти мертвым… Она слышала, она чувствовала: Мартин Линц, сжимающий в руках их холодную, длинную, острую смерть, уже приближается к ним. К кому-то из них…

А потом она почувствовала, как Марат и Леня одновременно взяли ее за руки, один слева, а другой справа. «Фантомное осязание» — явление, в общем-то, частое при создании ментальной цепи, но на этот раз ощущение было настолько реальным, что она чуть не поверила. Она открыла глаза и поглядела на них — с безумной, глупой надеждой: спасение?.. Нет. Она увидела, что они по-прежнему прикручены каждый к своему дереву. Она увидела, что Линц и двое его безымянных подручных уже направляются к Вале…

Спасения нет. Никто не брал ее за руки, это просто фантомное осязание… Это все цепь. Невидимая, но надежная, крепкая. Хорошая цепь. Пожалуй, лучшая из всех, что они когда-либо создавали… Они сковали себя этой цепью, чтобы не умирать в одиночестве. Чтобы быть всегда вместе. Даже там. Если там хоть что-нибудь будет…

Хорошая цепь.

И все же она не спасла их от страха.

Все началось с Вали. Этот страх пришел с его стороны. Когда он заметил, что к нему приближается Линц. Когда он вдруг понял, что умрет самым первым. Они все видели, что у Вали задрожал подбородок. Как у маленького, которого напугали злым букой. Они чувствовали — он хочет заплакать, закричать в голос, но сдерживается… Он сдержался. Он не заплакал, он даже растянул губы в улыбке, но страх… этот страх, родившийся в нем, комок холода, родившийся у него в животе, никуда не исчез. Он скользнул к ним, к остальным, пробежал по цепи, как заряд электричества.

Они видели Валину смерть.

Они слышали этот звук — как будто колют орехи.

Они видели густой красный сок, стекающий по белесой коре.

Они видели Валины пальцы. Корябавшие эту кору.

Они видели голову. Его голову, перекатывающуюся в траве. Словно он хотел уползти. Укатиться. Зарыться. Словно он еще на что-то надеялся.

Они чувствовали — он все еще был в цепи.

Потом его лицо сморщилось — там, в траве, оно сморщилось, как будто только теперь он все же надумал плакать. Но вместо слез его глаза налились красным, и он зажмурился — быстро, судорожно, одним глазом, точно решил подмигнуть напоследок, — и исчез из цепи.

На его месте в цепи возникла жуткая, болезненная, стылая пустота. Но его страх остался. Как блуждающий огонек. Как разряд. Как вспышка фантомной боли. И когда одна из овчарок жадно лизнула истекающий красным ствол, и когда Линц с мечом направился к Марату, этот страх завертелся по кругу, умножаясь, нарастая, дрожа, и в конце концов, когда снова послышался звук, будто колют орехи, когда Марат тоже исчез из цепи, этот страх перестал быть просто страхом. По крайней мере, для Зины он стал чем-то другим. Тем, что заставляет людей падать на колени, лизать руки, визжать, умолять, валяться в грязи… Возможно, уже тогда она была слабым звеном.

— Пожалуйста, — прошептала она белокурым ведьмам, стоявшим у нее за спиной. — Пожалуйста, не надо меня убивать. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Я все сделаю…

Ведьмы ей не ответили. Вместо них отозвался Леня — молча, без слов. По цепи:

— Не смей унижаться.

— Мне страшно!

— Я тебе помогу. Закрой глаза…Так, хорошо. Мы в цепи. Я держу твою руку. Ты чувствуешь, как я держу твою руку? Хорошо… Теперь я тебя обниму. Ты, главное, не смотри, не открывай глаза, ладно? Ты чувствуешь, как я тебя обнимаю?.. Теперь тебе не так страшно?.. Представь себе, что сейчас мы просто заснем… Главное — не смотри…

Она не смотрела. Она представляла. Она чувствовала, как он ее обнимал. В фантомном мире, который он напоследок для нее создал. Тогда, раньше, в реальном мире он не обнимал ее никогда. Он не любил ее. Но теперь это уже не имело значения. Она засыпала…

Уже сквозь сон она услышала звук — как будто раскололи орех. И шипение — точно орех теперь жарят в костре. И он пахнет жареным мясом… Она почувствовала, как Леня разжал объятья — тихо и бережно, словно боясь ее разбудить. Потом он исчез. И исчезла цепь. А к ее шее прикоснулся металл.

Удар меча показался ей укусом осы с ледяным тонким жалом.

Умирать было трудно. И не было никакого туннеля.

2

Ее глаза никогда не мигали — с тех пор, как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.

Они были не просто сестрами. Не просто сестрами-близнецами. Эльза и Грета Раух — они были неотличимы. Их тела умели повторять движения друг друга, их сердца бились в одинаковом ритме, они вдыхали и выдыхали воздух одновременно, они видели общие сны, они знали мысли друг друга, они не нуждались в словах, их светло-голубые глаза одинаково щурились, идя босиком по песку, они оставляли одинаковые следы…

Они умели говорить с духами и знали древние заклинания, они умели выведывать тайны и нападать стремительно и бесшумно. В «Аненербе» их звали оборотнями, и они были оборотнями — потому что появлялись внезапно и исчезали бесследно, потому что подменяли друг друга, превращались друг в друга, потому что у них было два тела, наполненных общей душой.

Для «Аненербе» они были бесценны. Потому что многие были столь же хитры и быстры, но только они умели быть одним человеком, находящимся в разных местах. И многие умели обращаться к невидимым духам, но только они могли выкликать духов так громко, сложив в один два своих одинаковых голоса. И многие знали древние заклинания, но, произнесенные двумя одинаковыми ртами, только их заклинания удваивали свою силу.

Уже в феврале сорок четвертого они поняли, что исход войны будет не в пользу Третьего Рейха. Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как их войска отдают Симферополь и Евпаторию, Феодосию и Судак, Алушту и Севастополь… Они закрывали глаза и видели Крымские горы весной, видели, как закрывались для них, один за другим, все входы. Все входы в Полую Землю… Они знали, что случится летом под Минском, знали все, что случится потом. Но они были бесстрашными воинами, они готовились пройти свою войну до конца и принять общую смерть.

Мартин Линц — их непосредственный командир в «Аненербе», их любовник и их наставник — обергруппенфюрер Линц рапорядился иначе. Эльзу Раух он отправил в Аргентину за год до конца войны, вместе с другими посвященными. А Грета осталась.

Неизвестно, как он сделал свой выбор. Как выбрал между двумя одинаковыми телами, голосами, сердцами… Возможно, Эльзу он любил все-таки больше — и поэтому хотел сохранить ее жизнь. Или, напротив, он любил ее меньше — и поэтому оставил при себе ту, другую, без которой не мог.

Эльза и Грета — оборотни, лишенные своих полнолуний… Эльза и Грета не виделись с тех пор никогда. Они разделили роли. Та, что уехала, навеки превратилась в волчицу; та, что осталась, надела человеческую личину.

Но они сохранили связь. И когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Обезболивающий, для рожениц.

…После войны Грета Раух и Мартин Линц готовились принять общую смерть. За месяц до начала Нюрнбергского процесса оба они получили текст обвинительного заключения. Внизу американцы оставили свободное место. Чтобы обвиняемые могли оставить там свой комментарий.

На том месте, где Рудольф Гесс написал «Я ни о чем не жалею», на том месте, где Геринг написал «Победитель — всегда судья, а побеждённый — обвиняемый», на том свободном, специально оставленном для комментария месте Мартин Линц приказал Грете написать «У меня был лишь один способ сражаться с нацистскими чудовищами — притворяться одним из них». Сам же он написал: «Вам не остановить детей Люцифера. В следующей войне победа будет за нами».

В сорок шестом, После Нюрнбергского процесса, Грета Раух готовилась принять общую смерть с Мартином Линцем. Но Грета была оправдана. Мартин Линц — ее командир и возлюбленный, Мартин Линц — отец их голубоглазой малышки, Мартин Линц — отец матери, обергруппенфюрер Линц принял свою смерть в одиночестве.

Он умер не так, как предписали ему победители. Не в душном спортзале Нюрнбергской тюрьмы, пропахшем звериным потом американских тюремщиков, где в ночь на 16 октября детей Люцифера вели по тринадцати деревянным ступеням и вздергивали на трех черных виселицах… Он умер за сутки до этого в своей камере — спокойно и тихо. Тюремный врач так и не смог понять, что вызвало смерть.

Но мы понимаем. Мартин Линц сам вызвал к себе свою смерть — вызвал, как вызывают такси или веселую девочку на ночь, вызвал так, как хозяин вызывает слугу. Мы знаем: он лег на холодный пол, на спину, и плотно закрыл глаза, чтобы больше их никогда не открыть. Он выдохнул воздух из легких — весь без остатка, чтобы больше никогда не вдыхать, — и прислушался к биению сердца. Его наставник в обществе «Врил» умел исполнять двухчастное упражнение «Тишина и шумный поток»: полностью расслаблять сердечную мышцу и затем снова заставлять ее сокращаться, гоня кровь по венам, — а обергруппенфюрер Линц не зря был одним из лучших учеников. Он знал, что вторая часть упражнения не всегда обязательна. Знал, что порой достаточно «тишины».

Он дождался, когда его сердце в последний раз толкнет к ногам густеющую горячую кровь, и еще три-четыре минуты оставался внутри, борясь с собственным телом, с собственным теплом и с собственной жизнью. Это была его последняя битва. Когда она завершилась, когда пришел окончательный холод, он оставил свое тело рычащим от злости тюремщикам и отправился в Сумеречную Долину.

Мы знаем, почему он выбрал такую смерть. Лишь павшие в битве воины обретут власть и силу. Извивающимся на виселице пленникам никогда не править Полой Землей.

Мы знаем, как принял свою смерть Мартин Линц.

Если нам не повезет в нашей войне, если нам не оставят выбора наши враги, если мы будем заперты и безоружны, мы должны будем поступить точно так же. Ведь не зря же нас обучили упражнению «Тишина и шумный поток».

Ведь не зря же мы были лучшими учениками.

3

— …Не было никакого туннеля. И не было никакого света в конце. Там было серо — так серо, как не бывает серо даже в самую пасмурную погоду, так серо, как бывает только в предрассветном, тяжелом и очень глубоком сне… Сначала мне показалось, что не было вообще ничего. Серая пустота — ав ней какое-то жужжание, наподобие шмелиного, что ли. И еще это чувство — такое знакомое чувство, как будто ты забыл что-то важное, что-то решающее, что-то, без чего ты не сможешь жить дальше… Потом желание вспомнить сменилось просто тоской — тоской по чему-то, что было мне дорого, дороже всего. Тоской по чему-то, что у меня отобрали и о чем я забыла. Потом прошла и тоска — осталась только жужжащая пустота, она убаюкивала, она разрешала не помнить и не чувствовать боль, она приглашала к себе, в себя, она позволяла с ней слиться, стать никем, стать вибрирующей пустотой и исчезнуть….

И вот тогда я впервые услышала голос. Голос ангела, как я его потом назвала. Как мы все его потом называли… Этот голос рождался словно внутри меня, но в то же время звучал и снаружи. Он доносился со всех сторон сразу и ниоткуда конкретно. Этот голос…Его обладатель казался спокойным и почти нежным — но равнодушным и безапелляционным, как опытный врач.

Первым делом он напомнил мне то, что я никак не могла вспомнить сама.

— Вы умерли, — сказал он. — Вас казнили, а после сожгли на ритуальном костре. Когда спадет пелена, я укажу вам путь в Сумеречную Долину.

Ни любви, ни сомнений, ни злости. Лишь участливое безразличие. Лишь готовность направить, поправить, выполнить долг.

В тот момент я решила, что ко мне обращается ангел… Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки. Всегда проще подчиняться тому, кто умеет летать, а не тому, кто копошится во тьме. Проще верить, что у него есть большие белые крылья. А темно тебе лишь потому, что они заслоняют солнечный свет…

Пелена — какое дьявольски точное слово. Когда спала пелена, я увидела их, остальных. Валю, Леню, Марата. Они сидели в пыли…

Мы все сидели в пыли среди каких-то полуразрушенных промышленных зданий, заброшенных больничных строений и грязно-белых обветшавших НИИ. Огромные насекомые — наподобие увеличенных в сотни раз комаров и жуков — хрустко ползали среди, щебенки и беспорядочных груд стекла и камней.

У ребят был какой-то потерянный, сонный вид.

— Это… что?.. — произнес Валя монотонно и тихо.

А потом поднес руку к шее и сказал еще:

— У меня болит горло. Мне жарко.

— Разве вы не слышали голос? — спросила я. — Этот голос… Он сказал, что мы умерли. И что он укажет нам путь.

Нет, они не слышали голос. Никто из них. Я единственная могла его слышать. И еще я единственная не чувствовала ни боли, ни жара. В тот момент я решила, что это мой дар. Благодать.

— Вы сейчас на границе, — сказал голос. — Вам пора отправляться в Сумеречную Долину. Передай мои слова остальным, моя девочка. Выполняй.

И я выполнила. Я все передала слово в слово.

— Слушай, Зина, — заныл в ответ Валя. — А мы что же, в аду? Почему нам так жарко? Почему нам так жарко и больно? Ты спроси у него… Пусть он скажет…

И я спросила.

— Это просто фантомные боли, — ответил голос. — Воспоминания тела. Очень скоро это пройдет. Скоро все пройдет. А теперь, моя девочка, надо сосредоточиться на поиске башни.

— Мы не видим никакой башни.

— Постарайтесь увидеть. Это может быть собственно башня или что-то… вроде того. Дворец. Или высотный дом. От него, возможно, исходит вибрация… Или какие-нибудь странные звуки. Или отсветы. Или что-то еще.

В тот момент мне впервые почудились в голосе ангела неуверенные и даже тревожные нотки. Слишком много «возможно», «или», «что-то» и «вроде». Но когда я повторила его слова вслух, Марат вдруг воскликнул:

— Посмотрите! Смотрите туда! Там Спасская башня!

Там, куда он указывал, мы действительно увидели башню. Мы не замечали ее до сих пор, и, однако же, она была там. Она высилась позади больничных корпусов и промышленных зданий. Она очень напоминала кремлевскую Спасскую башню, разве что была какой-то выцветшей, блеклой, как и все в этом месте. Ее цвет не был цветом венозной крови. Ее цвет был цветом сукровицы, впитавшейся в марлю. Ее шпиль тонул в сером тумане — так что мы не могли видеть, была ли на верхушке звезда. Ржаво-черный циферблат часов был пустым, без делений и стрелок.

И оттуда, от циферблата, исходило жужжание. Оно больше не казалось шмелиным — скорее жужжание трансформаторной будки.

Мы направились к башне по песку, щебенке и пыли. Продвигаться приходилось с усилием, точно воздух был плотный и вязкий. Точно мы брели по дну океана. Точно все происходило во сне.

Мы дошли до ворот. Над воротами висела табличка. Она крепилась на ржавом гвозде и сама была изъедена ржавчиной.

Воздух был неподвижен, но она дребезжала, точно дул сильный ветер. Мы дотронулись до блеклой стены — башня мелко вибрировала.

Мне казалось, что надписи на табличке не разглядеть. Я не видела ни одной буквы, но Леня, щурясь, прочел:

— Министерство…

И тогда мы все тоже смогли разобрать это слово. Оно словно бы вдруг проступило поверх грязи и ржавчины.

— Министерство, — сказала я вслух. И ангел тут же ответил:

— Министерство? Там написано «Министерство»? Ну, конечно. Естественно.

В ангельском голосе мне вдруг почудилась суетливость. И еще что-то вроде насмешки. Но я прогнала эти мысли. Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки.

4

Ее глаза никогда не мигали — с тех пор, как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.

Эльза и Грета — оборотни, лишенные своих полнолуний… Эльза и Грета навсегда разделили роли. Та, что осталась, надела человеческую личину. Она пользовалась уважением в Бундестаге. Ей пожимали руку правители нового обессмыслившегося мира. Советские пионеры присылали ей благодарственные открытки. Грету Раух провозгласили защитницей слабых. Ее-то, считавшую любое проявление слабости чем-то сродни симптому стыдной болезни, навроде жесткого шанкра или зеленых слизистых выделений! Ее-то, ненавидевшую свою дочь за слабохарактерность!.. Осту пившемуся, упавшему на асфальт малышу-внуку она строго-настрого запрещала кричать и плакать. «Боль терпят молча, — говорила она. — Унижение заслоняют улыбкой». Если внук все-таки плакал, она давала ему подняться, а потом толкала обратно на землю. «Падающего толкни»…

5

…В ангельском голосе ей вдруг почудилась суетливость. И еще что-то вроде насмешки. Но она прогнала эти мысли. Всегда проще поклоняться тому, кто тобой управляет, а не анализировать его слова и поступки.

А потом они четверо открыли ворота и зашли внутрь башни. И спускались, очень долго спускались вниз по крутой грязной лестнице. А потом они шли по тоннелю — очень темному, и в конце его не было света. Просто тьма превратилась в унылую серость, когда они вышли.

Там были поля и холмы с пожухлой травой, там были люди с оружием. Одни зажимали свои бескровные раны, другие громко стонали. Там кто-то бил в барабан, а кто-то командовал невидимым войском. Там кто-то кричал во всю глотку, а кто-то тихо покачивался из стороны в сторону, усевшись на корточки. Там кто-то стрелял, а кто-то пытался собрать в пригоршни свои внутренности. Там были духи павших в бою. Там было сумрачно и безветренно. Там были темные, прогнившие избы, облезлые особняки, помятые гаражи, кирпичные и бетонные строения на сваях. А вдалеке, на высоком холме, виднелась старая крепость…

И голос ангела велел им занять любой пустующий дом в этой огромной долине.

Они выбрали здание, похожее на их интернат. Блекло-желтое двухэтажное здание с портиком. Окна были разбиты, штукатурка местами осыпалась. Шесть коринфских колонн потемнели от влаги и копоти.

Там, внутри, были тумбочки и скрипучие раскладушки, стоявшие в ряд. На подоконнике — горшки с засохшей геранью и гипсовый бюст с растрескавшимся оплывшим лицом. Там были стулья на металлических ножках, а когда они подумали про столовую, нашлась и столовая.

Раскосый повар, не то китаец, не то узбек, в затертом белом халате, разлил им выцветший борщ по четырем нечистым тарелкам. На той руке, которой он сжимал ржавый половник, недоставало трех пальцев.

— Завод, — без выражения сказал повар. — Авария. Отрезало пальцы. Потом заражение. Умер.

А Зина ответила:

— Странно. Ведь ангел сказал, что здесь живут только павшие в битве.

— Здесь не живут. И здесь нету ангелов, — монотонно отозвался беспалый. — Что до меня — имею допуск во все округа. Я здесь работаю. Я работаю от генератора.

— Я не чувствую вкуса, — сказал Валя. — И мне больно глотать.

— Кому добавку, — вяло ответил беспалый. — Берите добавку. Скоро совсем забудете, как глотать. Разучитесь кушать. Пока получается, берите добавку… Здесь нету ангелов. — Повар уставился на Зину своими узкими щелками. — Здесь нету ангелов. Нету ангелов. Ты не получишь добавку.

— Нет, есть, — ответила Зина. — Один из них со мной говорит. Только со мной.

Ее ангел продолжал говорить только с ней.

6

…Та, что уехала, навеки превратилась в волчицу. Перон уважал нацистов, и вместе с другими нацистами Эльза Раух работала над ядерной программой Перона. А еще она искала Полую Землю. Мудрый аргентинский шаман, про которого говорили, что он умеет превращаться в белого ягуара, привел ее ко входу в пещеру. Он сказал, что никогда не привел бы туда белую женщину. Он сказал, что привел ее, потому что увидел в ней дух белой волчицы.

Он сказал, если духам пещеры понравятся голубые глаза белой волчицы, они разрешат ей смотреть, а потом отпустят, не тронув. Но если им не понравится ее взгляд, если она чем-то их разозлит, напугает, расстроит — в этом случае они придумают для нее наказание. Они могут забрать ее разум. Ее тело. Или ее душу. Они могут забрать все, что угодно…

Он сказал, она должна идти в пещеру одна. Он не пойдет с ней. Не пойдет, потому что ему слишком страшно.

— Но ты был там, — сказала Эльза шаману. — Ты уже был там однажды, и с тобой ничего не случилось. Почему ты боишься? У тебя ведь ничего не забрали!

— У меня нет, — ответил шаман спокойно. — Но у белого ягуара… У белого ягуара они отняли сердце и разум. Он не понравился подземным духам и они его покарали.

— Покажи мне белого ягуара, — попросила Эльза. — Я хочу видеть, что сделали с ним твои духи.

— Я больше не выпускаю его, — ответил шаман. — Раньше я выпускал его каждую девятую ночь, но теперь…Теперь никогда.

— Почему?

Шаман долго молчал, сидя на корточках у входа в пещеру.

— Три года назад, — наконец сказал он. — Три года назад я спустился в эту пещеру. Я провел тут весь день и увидел все, что хотел. На закате я возблагодарил подземных духов за их доброту и вышел наружу. Я вернулся домой, и моя жена танцевала от счастья, увидев, что духи отпустили меня целым и невредимым…

А потом пришла ночь, и я выпустил своего ягуара. Я выпустил его прямо в доме, потому что он никогда не причинял никому зла. Он всегда позволял моей жене гладить его по спине. Он всегда позволял нашему ребенку дергать его за хвост и усы. Но в тот раз… В тот раз он был другим, я чувствовал это. Он был голодным и злым, он хотел убивать, хотел крови. Я приказал ему вернуться назад, исчезнуть, снова стать мной, но он не хотел подчиняться. Он крался… Я крался по дому в поисках живой плоти, в поисках ребенка и женщины. И я был хитер — о, он был чертовски хитер! Он ластился к ним — и они гладили его, как обычно. Он еле слышно рычал, но они думали, что это просто игра. Они думали, что это игра. Они поняли все слишком поздно. Их кровь была теплой, густой и теплой, и он пил ее до рассвета. Потом он заснул — и я наконец смог запереть его, спящего… С тех пор у меня нет семьи, и с тех пор я ни разу не выпускал своего ягуара. Он просится на свободу, он рычит, царапается и бьется, но я не пускаю его… Подумай еще раз, хочешь ли ты идти внутрь. Теперь, когда ты знаешь, на что способны подземные духи.

— Я не боюсь твоих духов, — сказала белокурая Эльза. — И белая волчица, которую ты видишь внутри меня, не боится их тоже. К тому же мои родные далеко. Слишком далеко, чтобы это место могло повредить им.

— Боюсь, что ты ошибаешься, — ответил шаман.

Он был прав — она действительно ошибалась. Ее сестра Грета — она была недостаточно далеко. Эльза и Грета — оборотни, лишенные полнолуний…. Они разделились, они разделили роли, но их тела все равно повторяли движенья друг друга, их сердца по-прежнему бились в одинаковом ритме, они вдыхали и выдыхали воздух одновременно, они видели общие сны, они знали мысли друг друга, они не нуждались в словах, их светло-голубые глаза одинаково щурились, идя босиком по песку, они оставляли одинаковые следы… У них по-прежнему было два тела, наполненных общей душой.

Поэтому, когда Грета в муках рожала на свет свою дочь, Эльза кричала и выла там, на другом конце света, и мудрый аргентинский шаман подавал ей настой из трав. Специальный, для рожениц.

Поэтому, когда Эльза спустилась в пещеру и ледяное сияние Полой Земли ослепило ее, превратило ее волчьи глаза в два мутных шарика льда, Грета молча закрыла лицо руками здесь, на другом конце света, и из-под ее пальцев на красный затертый ковер закапала кровь.

Больше ее глаза никогда не мигали. С тех пор как Полая Земля ослепила ее сестру, она тоже не могла сомкнуть глаз.

С тех пор она вглядывается в пустоту — и иногда ей удается различить там Полую Землю.

С тех пор она не может закрыть глаза даже во сне. С тех пор ей снится один и тот же сон каждую ночь. Цепляясь руками за камни, на четвереньках, на ощупь, она выбирается из пещеры. Ее волчьи глаза превратились в два мутных шарика льда, а по щекам течет кровь. Она не видит белого ягуара, сидящего у входа в пещеру.

Она не видит белого ягуара. А по ее щекам течет кровь.

7

— …Мой ангел продолжал говорить только со мной.

Он называл меня «своей девочкой». Он говорил, что мне делать, или задавал простые вопросы. Иногда я слышала его голос ежеминутно, иногда же он подолгу молчал. Я не знала, сколько длилось это «подолгу» — там, в долине, не сменялись ночи и дни, и о времени было трудно судить.

Поначалу мы пытались установить расписание. Мы ложились на скрипучие раскладушки и закрывали глаза. Мы старались уснуть, и мне казалось, что я действительно засыпаю. Мне казалось, я вижу сны — цветные сны из жизни, наполненной светом… Но они, остальные, говорили, что заснуть невозможно. Они жаловались, что даже через закрытые веки они видят сумрак. Они жаловались, что от этого сумрака нет спасенья… Все равно они ложились на раскладушки. Неподвижно лежали. Вставали. После «тихого часа» мы строились на линейку. Мы назначили Леню вожатым. Мы читали речевки, мы пели пионерские песни. Мы устраивали пробежки. Да, мы бегали в сумраке. Среди стонущих теней и лопающихся снарядов.

А еще мы завели «стенгазету»: рисовали на стене угольком горизонтальные черточки. Мы пытались вести отсчет времени. Это были наши зарубки.

Нам хотелось, чтоб в нашем существовании был какой-то порядок. Нам нужна была точка отсчета. Бесконечность пугала.

И изменчивость — изменчивость была даже страшнее. Гипсовое лицо на окне меняло свое выражение и черты, напоминая то вождей, ™ученых. Осыпалась бурой трухой и тут же снова цвела сухими цветами герань. Я сказала, что там пахло геранью? Что ее запах сводил нас с ума?… Изменялось количество трещин на потолке. Размазывались и исчезали, а затем снова проступали на бледной стене наши черные черточки… Какая-то мягкость, неокончательность сквозила в каждом предмете. Не та мягкость, которая таит обещание. Не та неокончательность, которая дарит надежду. Неокончательность и мягкость распада. Аморфность земляной груды.

В нашем доме появлялись новые помещения — к примеру, спортзал. Там валялись под сдувшиеся мячи, а вдоль стен висели канаты, которые позже трансформировались в деревянные прутья. Столовая же, напротив, исчезла — вместе с левым крылом нашего здания. Вместе с беспалым человеком в халате. Вместе с безвкусным борщом.

Относительно постоянной казалась лишь наша комната с раскладушками. Мы все реже ее покидали. Мы считали, пока мы внутри, мы не даем ей исчезнуть.

Мы держались все вместе. Мы не пускали в наш дом рыдающих женщин и юных солдатиков, моливших укрыть их от немцев. Мы не впускали спасавшихся от погони и не давали воды тем, кто жаждал напиться в преддверии жаркой битвы. Они все были просто безумцами, не способными осмыслить, понять, примириться. Они жили в тумане, в бесконечно растянутом мороке последней минуты. Они верили, что все еще жили… Мы всегда прогоняли тех, чье сознание утонуло в тумане. Мы хотели сохранить свой рассудок, эту последнюю искру. Мы держались все вместе. Но я стала скрывать кое-что. Просто мелочи. Например, свое умение спать. Я боялась сказать им. Боялась остаться одна. Боялась от них отличаться. Но при этом я отличалась все больше.

Потому что они тоже стали меняться.

Боль и жар, которые мучили их, постепенно исчезли. Они мерзли, когда лежали на своих раскладушках, и у них затекали руки и ноги. Поначалу им удавалось как-то размять онемевшие мышцы, но с каждым разом им становилось все хуже. Наконец, они перестали чувствовать свои тела. Разучились глотать и дышать. И еще я заметила, что больше они не моргают. Даже Леня. Его серые глаза стали тусклыми и остановились.

Они больше не ложились на свои раскладушки и не старались заснуть. Они больше не строились на линейку, они забыли слова наших песен. «Стенгазета» исчезла, они больше не отмечали угольными зарубками дни. Они смирились со своей бесконечностью. Они слились с сумраком.

Они все еще говорили со мной, монотонно и скучно. Но друг друга они теперь понимали без слов. Иногда они молчали так долго, что мне хотелось кричать. Иногда они брались за руки и отрывались от пола. Они молча кружили по комнате, хоровод снулых мух. И тогда я звала ангела. Чтобы он говорил со мной. И он говорил. Он давал мне задания, он отправлял меня гулять по округе. Я бродила одна и описывала ему все, что вижу. Пару раз я доходила до крепости — темной крепости на самом дальнем холме. Стены крепости были покрыты тонкой корочкой льда. И оттуда доносилось конское ржание и металлический лязг…

8

…Я лезу за пазуху и извлекаю на свет полиэтиленовый белый пакет.

Она умолкает. Она смотрит, как я его разворачиваю.

Потом говорит:

— Ты украла его у меня.

А я говорю:

— Ну и что? Вы ведь тоже его в свое время украли?

— Нет. Мне его просто отдали после того… когда Нади не стало.

Мы вместе листаем дневник. Обгоревшие края страниц осыпаются на пол. Я, наконец, нахожу нужное место. Сверху и снизу страница сгорела, но текст в середине легко разобрать.

«…всегда был если не отцом, то старшим товарищем. Но когда он надел на меня этот чудовищный шлем с проводками, когда пристегнул к креслу ремнями, когда наполнил свой шприц, я вдруг вспомнила то ощущение. Совсем забытое, из интерната, когда мне казалось, что он нас вовсе не любит. Что мы полезны ему, что мы его послушные куклы. А он кукловод. И если кукла сломается, он не заплачет. Когда я рассказала про это ощущение Лене, он на меня разозлился.

«Он нам как отец! — сказал Леня. — Мы должны его уважать и гордиться».

Мы говорили в тот самый день, когда Лени не стало. Когда всех их не стало. Когда четыре куклы сломались. В тот день Белова не было с нами, он куда-то срочно уехал. И я не знаю, плакал он или нет. И никогда не узнаю.

Белов как будто бы прочитал мои мысли. Он тихо сказал мне: «Ты вернешься, я знаю». И потрепал меня по щеке. И шепнул на ухо: «Я верю в тебя, моя девочка».

И мне стало стыдно.

На той стороне

Там нет ангелов…»

Все. Следующие четыре страницы сгорели. А дальше уже про другое.

— Она была у нас, — отвечает на вопрос, который я не задавала, Ткачева. — Совсем не так, как в этом мультфильме, но все же. Она была — такая живая, такая яркая, как отраженный в озере солнечный свет. Такая яркая, что на нее было больно смотреть. Мы прикрывали глаза руками, мы прятались в сумрак. Мы все забыли, какими яркими бывают цвета…

Она напомнила. Она была как шанс на спасенье. Как забытая клятва.

Она как будто их разбудила. Пришла и вырвала из их смиренного, мирного сна.

Сначала Леню. Даже там, по ту сторону… он так смотрел на нее. Он не прятал глаза. Он попытался к ней прикоснуться. Он потянулся к ней первым — и потянул за собой остальных.

Во что бы там ни превращались эти трое в своих коконах вечности — она не дала метаморфозе свершиться. Она пришла и размотала их кокон. И отняла их покой.

Она сказала:

— У нас есть теперь такая штуковина, она может отправлять на ту сторону.

Она сказала:

— Я пришла ненадолго, вы должны мне помочь.

Она сказала:

— Фашисты тоже будут использовать мертвых. У них есть рыцарь, жаждущий мщения. У нас есть только вы.

Она сказала:

— Разве вы не хотите за себя отомстить?

Она сказала:

— Леня, ты разве не хочешь снова держать меня за руку? Разве не хочешь снова бегать по снегу и слышать, как он хрустит?

…Неупокоившиеся — какое дьявольски точное слово. Голодные духи. Духи мщения. Это было про нас. Наш Первый отряд — Надя снова сковала нас невидимой цепью. Мы снова были почти всемогущими. Мы снова сотрудничали. Мы могли не дышать.

Мы могли не дышать, не испытывать страха, читать мысли, стрелять по мишеням. Мы могли взять в руки оружие и победить смерть. Ненадолго, но все же…

Она объяснила нам, как. Операцию «Реаниматор» разработал Белов.

9

… — Я несколько раз прокручивала эту сцену в мультфильме. Как мы являемся в мир живых. Как приезжаем из Сумеречной Долины на джипе, прямиком под Демянск. Как сражаемся с бароном фон Вольффом и его мертвым войском. На стылой снежной равнине, и вороны точно вмерзли в зимнее небо, растопырив черные крылья… Красивые кадры. И наглядные. Но все было не так.

Никто не может явиться в плоти и крови с той стороны. Особенно те, чьи тела были сожжены на ритуальном костре. Чьи тела стали просто золой, и землей, и травой, и кустиками земляники. Чьи тела стали лишь воспоминанием на той стороне. Очень подробным, правдоподобным воспоминанием — но при этом таким же изменчивым, ненадежным, как и все остальное в Долине…

Воспоминания не могут сражаться.

Мы должны были дойти до границы и там, в Министерстве, ждать сигнала от Нади. Ждать вызова с той стороны. Ждать ее приглашения.

А когда она нас позвала, когда жужжание и вибрация башни превратились в давящий, почти неслышный, но словно бы разрывавший нас гул, когда спустилась, а потом снова спала свинцово-серая пелена, когда мы вдруг оказались над снежной равниной, над битвой, в ледяном, пронзительном воздухе, не прикрытые ни одеждой, ни плотью — в тот момент мы должны были занять чужие тела. Еще теплые внутри, окровавленные тела только что павших в бою — мы должны были взять их себе, точно так же, как сами они в прошлых боях брали себе сапоги и винтовки убитых…

Четверо юных солдатиков, почти дети, в одном окопе. Один застыл, свернувшись калачиком, как младенец. Один на коленях, точно в молитве, лицо уткнулось в сугроб. Двое других разметались на красном снегу в причудливых позах — как будто их мучили тревожные сны и они хотели проснуться. Они смотрели в свинцовое небо, прямо на нас. Они смотрели, как падают снежинки с шестью лепестками… Они нас устраивали. Потому что они не моргали. Они были пустыми. И снежинки с шестью лепестками не таяли у них на губах.

Лично я себе выбрала стоявшего на коленях. Не хотела оказываться внутри того, кому только что смотрела в глаза.

10

Она выбрала себе стоявшего на коленях. Не хотела оказываться внутри того, кому только что смотрела в глаза. Она успела почувствовать тяжесть чужого одеревеневшего тела. Будто кто-то на нее навалился, прижал к земле. Она успела почувствовать жгучую снежную маску у себя — у него — на лице. Она успела почувствовать вкус железа и пороха. Она успела заметить, как зашевелились те двое, что лежали на красном снегу и смотрели на небо.

А потом ее ангел сказал:

— Что, сбежать собиралась? Нет уж, девочка, от нас не сбежишь.

И тогда Зина очнулась. В своем собственном теле. На юге Германии. На больничной кушетке.

В комнате с жужжащей электрической лампой. Без окон.

Ее руки и ноги стали тонкими, как у кузнечика. Голова обмотана коконом проводов. Две прозрачные гибкие трубочки присохли к носовым пазухам. Она чувствовала себя кузнечиком в паутине. Она хотела вскочить — но тот, кто сплел паутину, был намного сильнее.

Он явился ей в ареоле дрожащего света. В белоснежном халате врача и в фартуке мясника. Пряди бурых волос прикрывали блестящую лысину. Бурые усики стекали узкой полоской от носа к нижней губе. У него был высокий лоб и дряблые щеки. Нездоровый цвет лица человека, проводящего свои дни под землей.

У него были глаза спаниэля и брезгливо поджатые губы. Он склонился над ней и сказал почти ласково:

— Не дергайся, моя девочка.

Это был голос ангела. Того самого, что ее направлял.

Он сказал:

— Ты пробыла в коме полгода. Атрофия мышц. Ты так просто не встанешь.

Он сказал:

— С возвращением. Ты была хорошим агентом на той стороне. И еще. Ты побила все рекорды по длительности путешествия.

…Ее не убили там, в лесу, при полной луне, двадцать второго июня. Марата, Валю и Леню убили — а ее нет. Ее погрузили в кому и отправили на ту сторону. Некропортал. Эльза Раух знала, как готовить состав для инъекций.

— Я и не думал, что все так гладко пройдет, — сказал задумчиво «ангел». — Еще никто из живых не смог пробыть в Долине так долго. И вообще так легко найти вход в Полую Землю. Поздравляю! Мы присвоили тебе звание первого некроагента.

Этот голос. Такой спокойный, надежный и безразличный. Сколько вопросов он ей задавал. В скольких прогулках сопровождал, опекал. Они не убили ее. Они сделали ее первым в мире некроагентом…

— Кстати, меня зовут Георгий Карлович Греф. — «Ангел» протянул Зине свою бледную пятерню. — Я работаю вместе в профессором Зигмундом Рашером. Кроме того, я первый помощник профессора Альфреда Хирта.

Она заметила, что у него до странности гибкие, словно бескостные, пальцы. Его пальцы напоминали связку мучных червей. Она не стала их трогать. Не ответила рукопожатием.

Тогда мучные черви крепко обвили ее запястье.

— Измерим пульс, — сказал Греф. — А я покамест введу вас в курс дела. Такой талантливый некроагент, как вы, имеет право знать, на кого он работает. Знать и гордиться. Мы работаем на самую достойную, самую прогрессивную и самую интересную организацию Третьего Рейха — «Аненербе», общество по изучению древней германской истории и наследия предков. Профессор Август Хирт, гауптштурмфюрер СС, глава анатомического института СС, руководит всеми медицинскими программами «Аненербе». О, это очень интересные программы, моя девочка! К сожалению, я не могу вас прямо сейчас познакомить, герр Хирт отбыл для исследования экспериментальных материалов в концлагерь Дахау, и герр Рашер отбыл с ним вместе, но это великие, великие эксперименты, вне всякого преувеличения, они перевернут мир!.. — Спаниэльи глаза Грефа подернулись маслянистой пленкой восторга, и он закрыл их, точно боялся закапать маслом халат.

— …Экстремальные состояния человека… Опыты с декомпрессионными камерами и обморожениями… Животный потенциал душевного тепла… — Его бледные пальцы все сильнее сдавливали ее запястье; он говорил тихо и нежно, как будто молился. Как будто просил спасения у Господа — для себя и всех грешников.

— …Знаешь ли ты, моя девочка, что куда более эффективным показал себя метод отогревания замороженных заключенных не горячей водой, а теплом обнаженного женского тела?.. Эй, тише, тише, не надо так нервничать. Какой частый пульс, это может плохо сказаться на твоей физической форме. С таким частым пульсом недолго и сознание потерять, милая! А ведь я еще не рассказал, какой программой занимаюсь я лично. Я возглавляю отделение некротранспортировки и Полой Земли. Но до тебя мой экспериментальный материал не был столь…

— Вы русский? — спросила Зина.

— Простите?!

— Вы говорите по-русски без акцента. У вас есть имя и отчество. Вам около пятидесяти. Вы явно русский… Вы явно советский человек. Как вы можете заниматься всем этим? Почему вы предали родину?

— У тебя сейчас пульс под двести, моя советская радость, а женская норма — семьдесят. Успокойся. Такие перегрузки тебе ни к чему. Я немец. Чистокровный ариец. Автономная Советская Социалистическая республика немцев Поволжья. Слышала о такой? А о «немецкой операции» тридцать седьмого года что-нибудь слышала? Сорок две тысячи расстрелянных немцев! Майн гот, сколько чистой арийской крови пролито в вашу поганую землю! Мои родители говорили по-русски, но их убили как немцев. Я ненавижу этот собачий язык, вернее, я ненавидел его, пока герр Хирт не нашел моему русскому удачное применение. Разговаривать с такими, как ты. Русскоязычный экспериментальный материал. Чувство доверия объекта эксперимента к экспериментатору невозможно, если существует языковой барьер. Не правда ли, милая? Ты ведь, кажется, считала меня ангелом, а?..

11

Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но монах, который давно уже позабыл свое имя, приходил туда часто. Там, у самой границы, возвышался белокаменный храм с тусклым куполом, тонущим в сером тумане.

Монах входил в этот храм и возносил молитву, состоявшую из тех слов, которые он еще помнил.

— … Помяни, Господи, в вере и надежде живота вечного всех усопших рабов твоих… И яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи, и потребляяй неправды, ослаби, остави, и прости вся вольная их согрешения и невольная, возставляя их во святое второе пришествие Твое… И помилуй мя, Боже, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое… Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

12

— Very soon! It is closed! — Японский турист в черных очках, с черной трубкой-экскурсоводом и гигантской камерой Кэнон на шее беспокойно толчется рядом с нами и заискивающе улыбается заячьим ртом.

Кроме нас в Доку-центре, кажется, нет никого. На экране застыла сцена из фильма о Нюрнбергском процессе.

— In one minute! — довольно хихикает он, видя, что к нему наконец-то прислушались. — It is closed, you stay, all night, very dark, very afraid! Go now!

Мы встаем. Она как будто еще больше ссутулилась, пока мы сидели здесь, в креслах. Она смотрит в пол.

— Мемори фото? — японец, хихикая, вздергивает свой Кэнон.

Она мотает головой отрицательно и прикрывает лицо рукой. Я делаю то же самое. Мы стоим, закрыв лица руками, старуха в черном и дева. Он делает снимок. Потом кланяется, как деревянный болванчик, и говорит по-русски:

— Глаза.

Он указывает рукой на экран с застывшей картинкой. Зал суда, и какая-то девочка в первом ряду. Картинка мутная, но большие, действительно большие глаза хорошо различимы. Я пытаюсь понять, где я видела эти глаза, но экран тут же гаснет.

— Надежда Русланова, — произносит он почти без акцента в тот самый момент, когда я догадываюсь об этом сама. — Надежда Русланова. — Он кланяется то моей спутнице, то пустому экрану, и кэнон на его шее раскачивается, глухо позвякивая о черную музейную трубку. — Надежда Русланова. Известный герой. Победила фашизм. Выступала в суде. Большие глаза. И тогда, и теперь, — он снова кланяется Ткачевой, потом темноте на экране, — такие красивые большие глаза. А все потому, что честный. Без всякой пластической хирургии. А я, мои пальцы — нет!..

Он снова хихикает. Он показывает нам свою руку, на которой не хватает трех пальцев.

— …Потому что нечестный. Такой закон у якудза. Хирургия немножко… Чик! И пальчиков нет.

— Саёнара. — Он склоняется в низком поклоне, а затем трусцой бежит к выходу по темному коридору.

Мы дожидаемся, пока его шаги стихнут. Мы стоим в тишине.

Я слышу, как она дышит — часто и мелко, с присвистом. Она вытаскивает из кармана таблетки, сует сразу две под язык. Потом разворачивает мятный леденец и тоже кладет его в рот. Ее руки дрожат. Она выглядит изможденной. Красные лампы-бра, развешанные вдоль стен доку-центра, заполняют ее морщины кровянистыми сгустками света. Словно лицо ее покрыто свежими шрамами.

Ее оленьи глаза — точно прорези в залатанной коже.

— Тот повар, — говорит она шепотом, и воздух наполняется запахами аптеки, — тот повар без пальцев, которого я видела на Той Стороне. Это он. Это он говорил сейчас с нами.

Она прикрывает глаза и греет руками виски. Я слышу, как она перекатывает языком таблетки и леденец. Точно во рту у нее морские камешки или пригоршня рассыпанных бусин.

— И вот теперь он пришел ко мне. — Она дышит мне в нос болезнью, аптекой и страхом. — Он явился мне. Если есть ангел смерти — то это, наверное, он.

Я могла бы ее немного утешить. Я могла бы сказать ей, что мне он тоже являлся. Приносил документы в мешке, как свихнувшийся Дед Мороз. Я могла бы сказать, что он меня тоже пугает. И что он пока не причинил мне вреда… Вместо этого я говорю:

— Вы по-прежнему верите в ангелов? Того, поволжского, вам недостаточно?

Она молчит. Она по-прежнему готова признать ангела в первом встречном. Не исключено, что она считает ангелом и меня.

Но лично я не верю ни в ангелов, ни в Деда Мороза.

Для меня он просто курьер. Он просто приносит подсказки.

Мы идем к выходу. Она впереди, я следом.

— Это я была там, на экране, — говорит Ткачева, не поворачивая ко мне головы. — Там, на Нюрнбергском слушании. Это была я, а не Надя. Шестнадцать пластических операций. Японские медики, они творят чудеса.

— …Они сказали: «Да, мы можем тебя отпустить. Ты хочешь к своим? Ты хочешь, чтобы они тебя расстреляли? Иди, мы не держим. Иди к своему генералу Белову. Иди, расскажи ему, как ты выжила тогда, в сорок первом. Как карательный отряд «Аненербе» казнил твоих товарищей и подарил тебе жизнь. Он ведь спросит: за что? В обмен на что ты ее получила?»…

Вечереет. Мы бредем вдоль прудов. Вдоль километров недосбывшегося темного сна об аренах, стадионах, трибунах, крепостях и казармах… Ее белые волосы — точно знак благословенья от ангелов, которым она продала свою душу. Ее черный наряд — точно траур по всем, кого она продала вместе с душой.

— …Они сказали: «Иди, доложи ему, своему генералу Белову, как ты была нашим лучшим агентом. На Той Стороне. Целых полгода. Он, наверное, порадуется твоим успехам. Ведь разве не ты помогла нам составить подробнейшую карту Долины? И разве не ты предоставила нам информацию по подготовке к той битве под Демянском? Разве не ты? Только благодаря тебе мы сберегли тогда барона фон Вольффа от позора и исчезновения в Вечном Мраке. Ты знаешь, что мы зовем Вечным Мраком? Смерть умершего. Повторную гибель — уже не тела, но духа… После которой — ничто. Так что мы тебе весьма благодарны. Иди же к Белову. Расскажи ему все, как было. Он поймет. Он простит. Он тебя сам пристрелит. Он покроет твое имя позором… Иди. Что, не хочешь?..» Я не хотела. Потому что они были правы. Генерал Белов… Он бы меня расстрелял. Как предателя родины. «Тогда, возможно, хочешь покончить с собой? — говорили они. — Это проще простого». Они были милостивы. Они протянули мне спасительный трос. В моей камере они повесили веревку с петлей. И поставили железную табуретку. Я думала, я смогу. Я думала — это мой единственный выход. Предать отряд, предать родину — это не про меня. Я думала, что смогу засунуть голову в петлю и отпихнуть ногой табуретку. Смогу сохранить чистую совесть. Смогу победить слабость и страх, вернуться к ним, в Сумрачную Долину. Вернуться к ним, стать такой же, какими стали они, забыть свое тело, забыть, как дышать, глотать и ходить, кружить вместе с ними в сонном хороводе, с остановившимися глазами, там, в сумраке… Три дня я сидела в камере, глядя на свой спасительный трос. На веревку с петлей. Но я не смогла. Мне слишком не хотелось туда возвращаться. Мне слишком хотелось дышать, и ходить по земле, и видеть солнечный свет…

Мы бредем в темноте. Мимо трамвайных путей, проложенных через заросли мягкого мха. Она смотрит, не идет ли трамвай, она не смотрит в глаза. Она комкает конец своего рассказа как заляпанную жиром салфетку. Досказывает без подробностей, наспех, как что-то смертельно скучное и при этом само собой разумеющееся.

…Она сломалась. Она сказала, что ей не нужна веревка с петлей. Она приняла их условия. Она согласилась стать Надей. Два с половиной года, шестнадцать пластических операций у лучших японских хирургов. Под именем Нади она согласилась выступить свидетелем на Нюрнбергском суде. Она поклялась под присягой, что Грета Раух вела в СС подрывную деятельность и работала, рискуя жизнью, на русских. Она произнесла речь, полную благодарности, печали и трогательных детских запинок. Она помогла оправдать Грету Раух, убийцу, белокурую ведьму.

Она навсегда осталась в Германии под именем Надежды Руслановой. Она вышла замуж за того, за кого ей сказали, и осталась бездетной, потому что японские медики приняли для этого меры. Она наотрез отказалась работать с советской разведкой.

А Грета Раух стала героем, «Орлеанской девой» Германии. Ее разве что не причислили к лику святых — зато после падения Берлинской стены она вошла в Бундестаг.

— А что же Надя? — кричу я ей в спину, громко, чтобы перекричать дребезжащий трамвайный звонок. — Куда делась Надя Русланова? Настоящая Надя?

Она качает головой. Трамвай останавливается. Она входит и оборачивается ко мне в дверях. Она подносит ладонь ребром к своей старческой шее — и делает рукой резкий жест, изображая, как перерезается горло.

Трамвай истерически взвизгивает и закрывает все двери. Она стоит, прислонившись лицом к стеклу. Прежде чем трамвай трогается, я успеваю увидеть, как она шевелит сухими губами. Я не слышу, но читаю по этим увядшим губам:

— Они убили ее.

Впервые за вечер что-то скребется внутри меня, там, где сходятся ребра.

— Они убили ее, — повторяю я громко, как всегда, когда мне нужен «тест».

Что-то снова скребется. Словно кто-то водит по внутренностям отточенным когтем, но слегка, без нажима, чтобы не причинить боль. Словно кто-то внутри меня и сам сомневается: ложь или правда?

Я иду одна по трамвайным путям, проложенным через мягкий зеленый мох, словно через застывшее сказочное болото. Я вдруг понимаю, что так и не задала ей еще один очень важный вопрос.

13

Мать была неудачей.

Газета Das Schwarze Korps ежемесячно публиковала адреса «чистых» захоронений в Германии — древних захоронений, тщательно обследованных специалистами «Аненербе» и не содержащих расово неполноценных останков. Захоронений, где обитают лишь духи мертвых героев. Захоронений, идеально подходящих для совокуплений. «Не только генетическая предрасположенность, здоровый образ жизни и преданность идеалам Третьего Рейха, но и внимательное отношение к циклу супруги и правильный выбор места зачатия значительно повышают качество будущего потомства и дарят надежду на реинкарнацию в нем великих арийских героев…» Газета Das Schwarze Korps настоятельно рекомендовала сотрудникам СС приводить по указанным в списке адресам своих женщин в день их овуляции.

В июле сорок четвертого Мартин Линц не мог отвести своих женщин ни по одному из адресов, указанных в списке газеты. В июле 44-го они были под Минском, были там, где когда-то они начинали, где принесли свою первую кровавую жертву, где выложили костер в форме руны «тир», обозначавшей победу и миропорядок…

Но не было ни победы, ни миропорядка в июле сорок четвертого. Гипнозом и заклинаниями, ворожбой и новыми жертвами они пытались помочь своей армии — ослабевшей, обманутой, бессмысленно перекинувшей главные силы на юг и отступавшей на запад… Они были бессильны. Они видели, как за неделю погибли двадцать пять немецких дивизий. Они видели карты — карты с кровавыми метками нанесенных врагами ударов. Операция «Багратион» гнала их обратно.

Демиург, создавший человеко-зверей, — имитатор и фальсификатор. И его создания по природе своей имитаторы тоже. Операция «Багратион» была имитацией. Имитацией «Барбароссы», ее зеркальным кривым отражением.

В июле сорок четвертого Мартин Линц был под Минском. Он не мог отвести своих женщин ни по одному из адресов, указанных в списке газеты. Не мог отвести их к древним арийским кладбищам. Но он мог отвести их к могилам павших в боях.

К свежим, к очень свежим могилам героев.

К гневным духам, тоскующим над своими телами, жаждущим мести. Мать была зачата на свежей, рыхлой земле. В месте гнева, в ночь гнева, среди духов павших героев. Грета Раух родила ее, выкрикивая заклинания и проклятья. Грета Раух назвала ее Гердой. Герда — плененная. Герда — на старонемецком значит «земля». Герда — которую нужно освободить. Которую должны освободить сыновья Люцифера.

14

Очередной отчет

Произведена серия контактов с представителями компаний-инвесторов.

Названия компаний: «Кай»; «Герда».

Руководство компании: пять объектов с канадским гражданством (из них трое русскоязычны, двое англоязычны); подробные досье на каждого см. в приложении.

Основные интересы компании: инвестиции в науку.

В частности, «Кай» инвестирует в следующие проекты:

— переработка энергии морских волн, течений и приливов

— изменение структуры кристаллов при помощи лазера (в т. ч. «внутренняя огранка» алмаза)

— опреснение морской воды

— проект по эффективному добыванию воды из воздуха

Компания «Герда» занимается в основном инвестициями в исследования земных недр. При участии «Герды» в последнее десятилетие были организованы следующие экспедиции:

— Антарктида (изучение подледниковых антарктических озер)

— Кунгур (изучение пещерного льда и карстовых структур)

— Кольский полуостров, Крым, Гималаи (ряд археологических и геодезических научных экспедиций «общеисследовательского» профиля)

Скрытый устный тест показал минимальную степень осведомленности объектов в интересующих нас областях. Они знакомы с «Доктриной вечного льда» Гербигера, с теорией Полой Земли (как в ее первоначальном виде, так и в трактовке Мигеля Серрано) и имеют общее представление о целях и задачах, которые ставил перед собой доктор Гейнц Фишер в апреле 1942-го, организовав экспедицию к южному побережью Балтийского моря, на остров Рюген.

Открытый тест с применением психоактивных веществ показал, что истинной целью «общеисследовательских» экспедиций на Кольский полуостров, в Крым и в Гималаи был поиск входов в Полую Землю.

Положительных результатов ни одна из предпринятых экспедиций не дала.

Открытый тест также подтвердил, что, несмотря на не-арийское происхождение, объекты испытывают к вышеописанным областям искренний научный интерес, не состоят на службе у каких-либо враждебных нам организаций и угрозы не представляют.

После определенного увеличения дозы препарата четверо из пяти объектов назвали причину, побудившую их произвести инвестицию в проект Шприца-Климова «Первый отряд» (все показания сходятся). Инвестиция была произведена после визита в компанию «Герда» представителя японской анимационной студии, который, в случае согласия руководства компании принять участие в проекте, выразил готовность передать им три ценных фотоснимка. Снимки были якобы сделаны офицерами СС в годы Второй мировой войны в Крыму, и на них изображены виды Полой Земли. Изнутри.

В ходе теста объекты продемонстрировали нам все три снимка.

Снимок № 1 (ч/б): Башня (не в фокусе) на фоне непропорционально огромной луны.

Снимок № 2 (ч/б): Поле, холмы, темные покосившиеся избы, тут же осыпающиеся особняки, помятые гаражи, кирпичные и бетонные строения на сваях. На заднем плане — старая крепость.

Снимок № 3 (ч/б): Фрагмент здания. Видна часть стены с осыпающейся штукатуркой, а также часть портика (коринфская колонна, покрытая темными пятнами).

Все фотографии, судя по всему, постановочные (реальных технических возможностей для фотографирования Полой Земли нет и никогда не было, по крайней мере, никогда не поступало информации ни об одной удачной попытке). Снимок № 1 явно обработан в фотошопе. Однако, вне всякого сомнения, автор фотографий имеет самое непосредственное представление о ландшафтах исследованной части Полой Земли.

На снимке № 1 человек посвященный узнает Границу и башню Высшего Неизвестного (причем башня в расфокусе,т. е. автор знает о ее способности к трансформации).

Снимок № 2 — предположительно, панорама Сумеречной Долины, за заднем плане — «замок фон Вольффа».

Снимок № 3 — Сумеречный интернат.

Представителя японской анимационной студии, передавшего руководству «Герды» фотографии, позднее найти не удалось (сотрудники студии утверждают, что вышеозначенного представителя не существовало и не существуют; никто из работников либо руководства японской анимационной студии «Four degrees» никогда не командировался в Канаду для переговоров). Можно с большой долей уверенности утверждать, что мы снова имеем дело с Посланником.

И что проект «Первый отряд» действительно является дружественным посланием-призывом с Той Стороны.

15

Мать была зачата на свежей, рыхлой земле. В месте гнева, в ночь гнева, среди духов павших героев.

Грета Раух родила ее, выкрикивая заклинания и проклятья.

Грета Раух назвала ее Гердой — в честь плененной звезды, несущей в себе ледяную пустоту и стремящейся освободиться из плена.

Грета Раух возлагала на Герду большие надежды.

Тем не менее — мать была неудачей. У нее были довольно темные волосы и некрасивый гондванический череп. Она была слишком низкого роста, со слишком узкими, слишком слабыми бедрами. Она жила свою жизнь без цели и идеалов, тускло и вяло, как растение на заброшенном кладбище. Она жила низачем, просто так, по инерции.

Мать была неудачей Старухи, ее смертельным позором.

Мать была совсем не похожа на плененную звездную Герду, в честь которой ее нарекли. Она была похожа на другую, фальшивую Герду — из сказки, которую так не любила Старуха. Она была похожа на тупую, теплую Герду, которая не выносит ледяного величия Полой Земли. На плотскую Герду, которая без сожаления уводит из Полой Земли своего брата Кая, не дав ему выложить изо льда слово «вечность», не дав ему вернуться к его ангелической сути. На подлую Герду, которая подсунет ему вместо вечности сосиски и пиво, и свое теплое тело… Из мальчика, который мог бы стать ангелом, она сделает краснощекого бюргера с пивным животом. Чтобы он жил низачем, чтобы он прожил короткую, скудную, плотскую жизнь — такую же, как у нее, без цели и идеалов, — и умер от апоплексического удара, от взрыва горячей крови, переполнявшей его.

16

Для одиноких людей проверка электронной почты — мазохистский рефлекс, навроде расчесывания комариных укусов. Папка «Входящие». «Обновить». Лишний раз разодрать эту ранку. Убедиться, что, кроме рекламы и спама, тебя ничего там не ждет.

За минувшие пару дней в каминном зале гостиницы появилось еще больше картин в позолоченных рамах. Я сижу в окружении ангелов и удаляю свой спам. Все эти «от кого»: «Одноклассники», тема: «Новые секс-знакомства тут кликни мышкой»; «от кого»: Irish Online-Draws info, тема: You've won 750,000.00 pounds …

Некоторые письма я сначала даже читаю. В знак признательности за то, что кто-то все же интересуется мною. Кто-то анализирует kee мои запросы в искалках и шлет мне целевую рекламу. «Советские мультфильмы ту г самые классные киски». «Это не спам!!! Оккультные тайны Третьего рейха скачать за смс смотреть видео». «Пионерские песни золотая коллекция МР3». «Поиск любовника tk: Поиск идеального любовника! Пройди тест тут…». «Риттер Ягд. Освободи себе время для подвигов». «Рит тер Ягд. Одна таблетка в день заменит тебе…». «Риттер Ягд: это не SPAM никаких консервантов»…

На уроках информатики в интернате нам рассказывали, что слово SPAM изначально — сокращение от SPiced hAM, «острая ветчина». В конце тридцатых оно красовалось на банках с консервированным свиным фаршем, производившимся одной американской компанией. Этими консервами снабжались союзнические войска во время Второй мировой. После войны остались тонны непочатых консервов с истекающим сроком годности. Именно тогда слово «SPAM» появилось на каждом углу. Оно было написано на бортах автобусов и на фасадах домов, оно переливалось в витринах продуктовых и книжных, оно лезло с газетных полос и беспрерывно повторялось по радио. Со временем не только эту, но и любую навязчивую рекламу стали называть спамом. А потом в спаме завелись черви. Так что осторожно, ребята. Не ешьте просроченные консервы и не открывайте е-мейлы с бессмысленной абракадаброй в теле письма. Почтовый червь. Не прикасайтесь. Это программа уничтожения. Он может прийти даже со знакомого адреса. Не прикасайтесь к нему.

…Мои «Входящие» настроены так, что я вижу первые строчки всех писем. В моих «Входящих» извиваются сразу три потенциальных червя. Не открывая, я удаляю послание от адресата «Сильнейший» на тему «члаотя отаеивикто ткыльща ооа стяшмыдяо». Следом за ним — «ссндое доем вьатло ьоблео исаслоудг жтса» от адресата «Дурному». Третье письмо — как раз такое, «со знакомого адреса». Если это и червь, то могильный: podbelslcy33@gmail.com. Тема: «Re: Без темы». В первой строчке какое-то «Яьътн т!». Это письмо конечно же стоит удалить, не читая.

Но я открываю его. Я должна убедиться, что это именно спам.

«Яьътн т!

Эръпърчохъ о хмпянспсу эяу юдфс рпчхяшятс чорсфгшсэянг зчлп.

Эд сюашятд онпсъс офъысэянг чтонпмхйчау. Рпсысфщяцнъ рсчохч тяыъщыд пмофятсэсц. Нсфгхс ъц чшзъонтс хях рсюъычнг э тсэсц эсцтъ».

Я беру лист бумаги и пишу на нем по порядку буквы русского алфавита. Смотрю на буквы. Смотрю на письмо. Стараюсь заставить свое сердце биться в нормальном ритме. Стараюсь дышать ровнее. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-вдох-вдох-вдох…

Говорят, ничто не помогает при панической атаке лучше, чем упражнение в каллиграфии. Сосредоточиться на изгибах и линиях, на последовательности их нанесения, на красоте, которую таит в себе знак. В каждой букве — вся гармония мира, обещание порядка и знания, которые победят хаос и тьму… Я стараюсь дышать ровнее, я знаю только четыре древнееврейские буквы, и я записываю их справа налево:

М) Л Л N —

— «алеф», «тав», «бет» и «шин». Это первая и последняя, вторая и предпоследняя буквы древнесемитского алфавита. Нас научили их писать в интернате. Четыре буквы, которые дали название шифру атбаш.

Для использования атбаша не нужен ключ. Нужно просто знать, что букве, имеющей номер N с начала алфавита, соответствует буква, имеющая тот же номер N с конца. То есть первой букве соответствует последняя, второй — предпоследняя, ну и так далее. Тогда А=Я, Б=Ю, В=Э… Тогда полученное мною с адреса podbelsky33@gmail.com послание читается так:

«Агент N1

В переписке с куратором вам было приказано использовать шифр. Вы обязаны строго следовать инструкциям.

Продолжайте поиски Надежды Руслановой. Только ей известно, как победить в новой войне».

Я спокойна. Я дышу глубоко и ровно. Зашифрованное письмо с того света? Вероятность мала. Шифр атбаш — самый древний в мире алгоритмический шифр подстановки. И самый простой. В интернате мы потом изучали и кое-что посложнее… А атбаш может использовать любой человек, мало-мальски знакомый с основами шифрования и умеющий писать и считать. Любой человек, заглянувший в мой белый конверт с документами. Любой человек, взломавший мой электронный ящик и узнавший пароль…

Два часа ночи. Дурное, темное время. Время, когда ничего не стоит рассказывать, предпринимать, выяснять. Время снов… Я выхватываю из кармана мобильник и звоню Эрвину. Два часа ночи. Он не спит. Он говорит свое мягкое «да» после первого же гудка.

— Атбаш, — говорю я.

— Прости, что?! — неподдельное изумление.

— Атбаш.

— Это какое-то израильское приветствие?

— Это шифр. На котором ты написал мне письмо.

— Я не писал тебе писем, — говорит Эрвин.

Он не врет, он встревожен.

— …У тебя все хорошо? Ты в гостинице? Хочешь, я приеду к тебе прямо сейчас?

Я молча нажимаю отбой. Я поднимаюсь к себе, я оставляю незапертой дверь. Я раздеваюсь, иду под душ и смываю с себя весь пот, грязь, страх, правду и морок этого дня. Я брею под мышками, чищу зубы и крашу на ногах ногти. Я распечатываю купленные накануне английские духи, которые, по словам продавщицы, раскроются на мне слой за слоем — и тот, кто будет дышать рядом со мной, в начале вдоха почувствует легкий аромат зеленого чая, ириса, колокольчика и бергамота, затем, в середине, пряность кардамона, розового перца, мандарина и корицы; и в самом конце, уже на исходе вдоха, он втянет в себя густой, дымно-древесный запах белого мускуса, гаитянского ветивера и ливанского кедра… Я брызгаю немного духов на шею, запястья и грудь. Я знаю, что продавщица врала насчет колокольчиков и ветивера, — вероятно, их нет в составе духов. Но это не важно.

Я беру телефон, не одеваясь, сажусь на кровать по-турецки и накрываюсь с головой одеялом. Это мой домик. Мой душный домик без окон, меня в нем никто не увидит. Полтретьего ночи. Дурное, темное время, когда ничего не стоит рассказывать, предпринимать, выяснять… Она не спит. Она говорит свое сухое «хало» после первого же гудка.

Я в домике. Я шепчу в трубку:

— Зачем? Зачем вы мне все рассказали? Чего вы хотите?

Она молчит. Потом выдыхает мне в ухо сухой телефонный треск.

— Шестьдесят четыре, — говорит она.

— Что?

— Шестьдесят четыре года назад японский хирург снимал с моего лица последние швы. Чтобы меня отвлечь, чтобы я не вздрагивала от звуков рвущихся ниток и холодных прикосновений металла, он рассказывал мне о верованиях своих предков. Его предки считали, что имя человека неразделимо с его душой… Шестьдесят четыре года назад я отказалась от своего имени. Предала невиновных и заключила сделку с чудовищами. Шестьдесят четыре года я прожила в молчании и страхе. Я почти позабыла свое настоящее имя… А потом пришла ты — и снова его мне вернула. Ты как ангел, несущий свет истины…

— Еще один ангел?!

— …Не перебивай, я все-таки тебя вчетверо старше. Мне восемьдесят один год. И я предатель со стажем. Когда ты рассказала, что ты из того интерната, я вдруг поняла, что мне пора перестать бояться земных чудовищ. Земной страх — ничто по сравнению со страхом господним…

— Это все очень поэтично, но…

— …На Той Стороне я не встречусь лицом к лицу с теми, кого предала: такие, как я, не умирают как воины и не попадают в Сумеречную Долину… Но там, куда отправляются предатели и лжецы… Я уверена, что там меня поджидают чудовища куда более страшные. И возможно, они будут хоть немного милостивее ко мне, если здесь я помогу девочке, которая хочет знать истину. Девочке, которая осталась совсем одна. Девочке, чьих друзей уничтожил мой муж Клаус Йегер.

— Ваш муж?!

— Компания «Риттер Ягд». Не только фаст-фуд. Есть еще медико-биологические программы. Например, «Йегер Йюгенд», «Охотничья молодость» — лекарство, блокирующее процессы старения… Например, проект РА, «Риттер Антворт» — «скажи нет депрессии». Они разрабатывают средство, вызывающее ощущение счастья. «Грипп счастья», по аналогии с вирусом, или, если угодно, «гриб счастья», по аналогии с ядерным грибом, так шутит мой муж. Летучее вещество без формы, цвета и запаха, распыляется в воздухе и удерживается в нем часами, проникает мгновенно через поры кожи и легкие, уже через несколько секунд перестает определяться в крови. В малых дозах — высокоэффективный антидепрессант. В больших дозах — высокоэффективное орудие убийства. У сильного счастья слишком много побочных эффектов. Слишком много адреналина, слишком большая нагрузка на сердце, мозг, легкие, сосуды, нервные клетки… Оставаться в помещении, где распылен «вирус счастья», дольше трех-четырех минут смертельно опасно. А уйти невозможно. Разве можно уйти, когда счастье так велико?… Они проводили эксперименты на крысах, потом на обезьянах. Обезьяны и крысы сидели в открытых вольерах и клетках, вдыхали свою смерть и не хотели уйти. Смерть от естественных причин — вот что случалось с крысами и обезьянами, которые испытывали слишком сильное счастье. Вот что случилось с твоими друзьями в интернате «Надежда». Вот что случится со всеми, кому объявят войну…

Я больше не слушаю. Я нажимаю на маленькую красную кнопочку, и телефон гаснет. Я сижу в темноте. Я в домике.

В моем домике меня никто не заметит.

В моем домике меня никто не обидит.

Он заходит без стука, он обнимает меня вместе с домиком, потом он бережно его разрушает. Он стягивает с меня одеяло, он залезает ко мне, он говорит:

— Ты пахнешь корицей и кедром.

Когда все заканчивается, он водит рукой по моей голой спине и шепчет:

— У тебя здесь звездное небо…

У меня много родинок, и при желании в них действительно можно разглядеть пару созвездий.

— Ты уже говорил, — шепчу я.

А потом спрашиваю:

— Как же учитель йоги? Как же «семечки»? Ты нарушил его инструкцию, потерял свою силу…

Несколько секунд он смотрит на меня так, будто не понимает, о чем я. Потом накрывает нас с головой одеялом и говорит:

— Черт с ним, с учителем.

Мы в домике. Нас здесь никто не заметит. Нас здесь никто не обидит.

Нас здесь никто не услышит — и я рассказываю ему про счастье, убившее крыс, обезьян, а потом людей, которых я очень любила. И про атбаш, четыре древнееврейские буквы. И про письмо от «куратора», которому я не закрыла остекленевшие глаза тогда, на ступеньках, ведущих от монастыря к морю. И про задание найти Надю Русланову, которое я не могу выполнить, потому что Надя мертва.

Он долго молчит. Мы тихо лежим, накрывшись с головой, в нашем домике и дышим общим, теплым и влажным слоистым воздухом. В начале вдоха мы чувствуем легкий аромат зеленого чая, ириса и бергамота. Затем, в середине, пряность кардамона, розового перца, корицы и мандарина. И в самом конце, уже на исходе вдоха, мы втягиваем в себя густой, дымно-древесный запах белого мускуса, ливанского кедра, спермы и пота.

Потом он спрашивает:

— Этот Подбельский, он был твоим учителем, Ника?

Я молча киваю, он не видит, но чувствует, как я молча киваю.

— Тогда, — говорит он, — я могу тебе только повторить то, что мне говорил мой учитель. Он говорил: «Настоящий учитель не дает ученику невыполнимых заданий. Но однажды он дает задание, для выполнения которого ученику приходится умереть».

17

Расчесывание волос деревянной гребенкой, аудиозаписи с шумом морской волны или ветра, шевелящего листья, тихая музыка, тихие колыбельные на ночь, нежные или страшные, про домашних полосатых котов, качающих малышей в колыбели, и про диких волков, уносящих бессонных детей в чащу леса… Ничего этого не было.

Совсем ничего.

Каждый вечер Старуха наполняла ванну холодной водой. Она кидала в воду кубики льда — три десятка прозрачных, идеально ровных, сияющих кубиков.

Она говорила:

— Пора играть с кубиками! Детская игра начинается!

…Игра длилась, пока пальцы не теряли чувствительность.

Пока суставы не теряли подвижность. Пока тысячи льдистых иголок не переставали больно колоться. Пока не стихала дрожь, пока не замедлялось дыхание и биение сердца… Игра длилась, пока кожа не становилась чуть синеватой — такой, точно в жилах текла голубая холодная кровь люциферитов.

— Нужно впустить в себя холод, — говорила, сидя на краю ванной, Старуха. — Впустить в себя холод и ему не противиться. Холод — признак мертвого и посвященного. Тела йогов и колдунов оледеневают по мере пробуждения энергии Врил… Лед спасает от Вечного Возвращения Одного и Того же, лед дарит покой, лед дарит тишину и покой…

Когда игра с ледяными кубиками заканчивалась/когда можно было закутаться в два одеяла, когда кожа вновь становилась розовой, а дыхание частым, Старуха принималась рассказывать свои странные сказки. Одна из них называ лась Вельтайсмэрхен.

Сказка о мировом льде.

Сначала было Солнце. Гигантский огненный шар, вертящийся в Пустоте. Когда-то давно, до начала истории, до начала всего, этот огненный шар поглотил разлитое во Вселенной ледяное сияние. Вселенная опустела.

Много веков, много тысячелетий было лишь Солнце и Пустота, и ничего больше. Но потом Пустота восстала и породила Луну. Это был еще один шар, огромный и ледяной. Он проник в самый центр огня, туда, где с начала времен покоилось ледяное сияние, — и взорвал Солнце.

Из осколков возникли звезды, тысяча звезд. И среди них была Герда. Наша Земля….

— Эта сказка уже была! Про Герду, которую захватил в плен Демиург!

— Нет, это не та сказка, — возражала Старуха. — Это другая.

— Но тоже про Герду? — Да.

— И какая же из них правильная? В какой говорится правда?

— Чтобы познать истину, нужно услышать все сказки.

И она продолжала.

…Из осколков возникли звезды, тысяча звезд. Новое Солнце. И четыре новых луны. И еще появилась Герда, наша Земля.

Тело Герды было горячим, как солнце, но ее сердце было ледяным, как луна. Это сердце из льда — оно жаждало освобождения. Оно хотело стать свободной луной, выбраться из горячей солнечной кожи. Оно призывало на помощь — пока, наконец, одна из четырех лун не стала приближаться к Земле, чтобы спасти ее плененное сердце.

Эта Луна — она была как гигантский магнит. Она хотела вырвать, хотела вытянуть из теплого тела Герды ее ледяное ядро. Хотела, чтобы сухая землистая кожа трескалась и разрывалась по швам, распираемая изнутри кипящей, дымящейся лавой, раздираемая корнями гигантских, буйно растущих, растекающихся перегноем растений, разрыхляемая копытами и когтями многолапых, тяжелых, уродливых, быстро плодящихся и столь же быстро разлагающихся животных… Она хотела, чтобы Земля порождала гигантов, ее разрушающих. Она хотела, чтобы Земля взорвалась, извергнув из себя ледяное плененное сердце.

Эта Луна — она была как гигантский магнит. Эта Луна — он заставляла Герду плодить гигантов… Эта Луна — когда она приблизилась к Герде вплотную, когда она нависла над Землей, заслонив собой небо, когда ледяное сердце земли готово было вырваться из рыхлого распухшего тела, — эта Луна соприкоснулась с огненной кожей Земли и взорвалась фонтаном сияющих ледяных брызг.

В холодном сиянии погибли порожденные Гердой гиганты. Погибли комары размером с собак и собаки размером с жирафов, погибли огромные ящеры и заслонявшие солнце птицы, погибли цветы и деревья, вмерзли в лед тридцатиметровые рыбы… Но лед постепенно растаял — и все началось сначала.

Тело Герды снова стало горячим, как солнце. Но ее сердце было ледяным, как луна. Это сердце из льда — оно жаждало освобождения. Оно хотело стать свободной луной, выбраться из горячей солнечной кожи. Оно призывало на помощь — пока, наконец, одна из трех лун не стала приближаться к Земле, чтобы спасти ее плененное сердце.

Эта Луна — она была как гигантский магнит. Эта Луна — она заставляла Герду плодить гигантов. Эта Луна — когда она приблизилась к Герде вплотную, когда она соприкоснулась с огненной кожей Земли, она взорвалась фонтаном сияющих ледяных брызг. В холодном сиянии погибли порожденные Гердой гиганты. В холодном сиянии погибли древние великаны..

Тело Герды снова стало горячим, как солнце. Но ее сердце было ледяным, как луна. Это сердце из льда — оно жаждало освобождения.

Третья Луна взорвалась, как и первые две.

Третья Луна не смогла спасти ледяное сердце Герды из плена…

Последняя Луна уже приближается к нам. Последняя Луна — та самая, что вы видите в небе. Последняя Луна больше трех своих погибших сестер. Она отомстит за всех, она спасет ледяное сердце из плена…

— И что, мы станем гигантами? Мы станем ростом с деревья?

— Возможно.

— И что, мы взорвемся? Мы погибнем, когда луна спасет сердце Герды из плена?

— Достойные не погибнут, они лишь освободятся вместе с ледяной всепронзающей силой. Достойные разорвут цепи Вечного Возвращения Одного и Того же. Достойные впустят в себя холод и станут править Полой Землей.

Спустя несколько лет, когда началось настоящее обучение, стало понятно: Велътайсмэрхен не была просто сказкой. Это была доктрина австрийского инженера Ганса Гербигера: Велътайслере, доктрина вечного льда. Адаптированная для младшего школьного возраста.

Равно как и все прочие сказки Старухи.

Обучающий материал. Никаких развлечений.

Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но мальчик, который уже начал забывать свое имя, приходил туда часто. Там, у самой границы, стояла Спасская башня с часами без стрелок и с утонувшей в сером тумане звездой.

Мальчик смотрел на пустой циферблат и ждал девочку, чье имя он помнил всегда.