Пепел и проклятый звездой король

Глава

15

Райн

— Было скучно просто бродить в одиночестве. Что еще я должна была делать?

— Держаться подальше от неприятностей. Держаться подальше от столицы и гражданской войны. Найти безопасное и спокойное место.

Мише сморщила нос.

— Безопасное и спокойное?

Она сказала это так, как будто эта мысль была нелепой, и, честно говоря, любой, кто хоть раз встречался с Мише, знал, что так оно и есть. Мише была противоположностью безопасности и спокойствия. Мише была настолько импульсивной и безрассудной, что иногда это меня искренне пугало.

Когда она наконец освободила меня из своих удушающих объятий, она потащила меня в свою гостиную. На ней были пыльная белая рубашка и брюки, испачканные после дороги. Но если она и устала, то не подала виду, а потом она свернулась калачиком в кресле и подтянула колени к груди, и с широко раскрытыми глазами требовала, чтобы я ей все рассказал. Она слышала самые важные новости, говорила она, но хотела узнать все от меня.

В мире не было ни одного человека, с которым мне было бы комфортнее, чем с Мише. Она видела меня в худшем состоянии. И все же… рассказать ей всю историю о том, что произошло во время последнего испытания Кеджари и после него… было трудно. Мне еще не доводилось собирать все события в один рассказ. Мои глаза переместились на определенное место на ковре, пока я рассказывал ей, как можно более скупо, о том, что произошло.

К тому времени, когда я закончил, волнение Мише сменилось такой неприкрытой, выворачивающей наизнанку грустью, что, когда я снова перевел взгляд на нее, это заставило меня подавить смех. Она выглядела так, словно была близка расплакаться.

— Сиськи Иксы, Мише. Все не так драматично.

Но Мише просто разжала ноги, пересекла комнату и обняла меня еще раз, не по-щенячьи восторженно, как при воссоединении, нет, это было спокойное объятие друга, который хочет поддержать.

Я высвободился из ее объятий.

— Со мной все в порядке. А от тебя воняет.

— Ты не можешь мне лгать, — пробормотала она, а затем села на пол, скрестив ноги, и подперев подбородок руками.

— Серьезно, Мише… — Я ковырял ноготь. Я не был уверен, была ли под ним все еще чья-то чужая или моя собственная от моего непрекращающегося ковыряния застывшая кровь, однако я не мог заставить себя оставить это дело в покое. — Здесь все плохо. Тебе стоит вернуться в деревню.

Мне было легко это сказать, мне было легко выставить Мише из Сивринажа, и все же какая-то часть меня проклинала себя за то, что я произнес эти слова — даже зная, что, конечно же, она не послушает.

Я скучал по ней. Нет, это было даже мягко сказано. Она была моей единственной семьей, кровной или нет. Сейчас в живых было два человека, которые, как я чувствовал, к лучшему или к худшему, действительно знали меня. Орайя и Мише. Когда Орайя смотрела на меня, это было обвинение из разряда: я вижу, кто ты на самом деле. Но когда Мише смотрела на меня, это была привязанность. И мне этого не хватало, но это также было неудобно. Всегда было труднее играть роли, которые мне нужно было играть, когда Мише была рядом, она знала меня слишком хорошо.

— Там было скучно, дерьмово. Кроме того, ты действительно думал, что я просто оставлю тебя здесь одного? — Между ее бровей появилась глубокая морщинка. — Или ее?

Ее. Орайя.

Несмотря на все это, мне стало немного теплее на сердце от осознания того, что Мише полюбила Орайю. Как будто она с самого начала знала, насколько важной она станет для меня. Мне всегда было интересно, есть ли в Мише немного магии разума. Хотя бы чуть-чуть. Такие вещи не относятся к Атроксусу, но ее эмпатия была немного странной.

Я чувствовал, что мне нужна Мише, и я ненавидел это чувство. Но, возможно, Орайя нуждалась в ней даже больше, чем я, прямо сейчас.

— Мм, — сказал я, не выражая ничего из этого.

— Дела плохи?

Я думал о безудержных рыданиях Орайи посреди дня, когда она думала, что никто ее не слышит. Думал о безмолвной пустоте на ее лице в течение нескольких недель.

Вспомнил ее голос: «Я ненавижу тебя».

— Да, — сказал я. — Дела плохи.

Признание было горьким и с примесью сожаления.

Я уже давно отказался от представления о себе как о морально порядочном человеке. За эти годы я убил сотни людей своими руками. Тысячи косвенно, в результате моих действий в прошлом Кеджари или в этом. Я делал то, что было необходимо, чтобы выжить. Я старался не корить себя за это.

Но я всегда буду сожалеть об этом. О том, что сломал Орайю. Это был грех, который я никогда не смогу искупить.

Повисло долгое молчание. Потом Мише тихо сказала:

— Я просто… очень, очень рада, что ты не умер, Райн.

Я немного посмеялся, но она огрызнулась:

— Это не шутка. Я серьезно. О чем ты только думал?

Я не был уверен, что рад тому, что не умер. Когда Орайя убила меня, я был уверен, что поступаю правильно. Даю Орайе силу, необходимую для раскрытия ее потенциала. Даю Дому Ночи чистое начало. Никаких запутанных союзов с Кроворожденными. Никакого трудного и непонятного прошлого.

В тот момент казалось, что ради этого стоит умереть. Умереть, в конце концов, было не так уж и сложно. Возвращение — вот с чего начался весь этот бардак.

Я слишком небрежно произнес:

— Я не очень-то много думал, — хотя это была откровенная ложь.

Она нахмурила брови.

— Но ты так много работал для этого.

Мне пришлось сжать челюсти, чтобы не сказать правду.

Ради этого? Нет.

Я принял участие в Кеджари, потому что это сделала Мише. Потому что она заставила меня. Потому что однажды, когда мы путешествовали, она застала меня в особенно тяжелую ночь, и я рассказал ей все — правду о том, кто я такой, и о шраме на спине, о том, чего я никогда не произносил вслух кому-то другому.

Каждая эмоция отражалась на лице Мише, и в тот вечер я наблюдал, как она грустит из-за меня, а затем видел ее замешательство, а потом то, что на самом деле причиняет боль: волнение.

— Ты, — вздохнула она, ее глаза загорелись, — Наследник ришанского рода, и ты ничего не делаешь, зная это? Ты хоть представляешь, что ты можешь сделать?

Это, черт возьми, убило меня. Надежда.

В ту ночь мы поссорились и это была одна из наших худших ссор, даже после многих лет постоянного общения. На следующую ночь Мише исчезла. Я был вне себя, когда она почти на рассвете вернулась, и показала мне свою руку на которой был шрам от пореза.

— Мы примем участие в Кеджари, — самодовольно сказала она. Как будто она только что записала нас на урок живописи или экскурсию по городу.

Я давно не был так зол. Я сделал все, что мог, пытаясь найти способ избавить ее от этого. Но в итоге я оказался рядом с ней, как она и задумала.

После моей первой вспышки гнева в тот первый вечер я никогда не говорил ей, что я чувствую по этому поводу. Я держал это неприятное ощущение в тугом узле в груди, которое зарыл так глубоко как мог.

Было трудно злиться на Мише.

Но тяжелее, чем злость, было беспокойство.

Это был не маленький шаг — принять участие в Кеджари. Я часто и невольно думал о Мише, о решении, которое она приняла, и о том, как чертова удача спасла ей жизнь.

Только один участник мог выиграть в Кеджари. Каков был план Мише, если бы все сложилось иначе?

Мне не хотелось думать об этом.

Я оторвал взгляд от обвиняющего взгляда Мише и перевел его на руку, которую она положила на колено, и на шрамы от ожогов, едва заметные под тканью рукава.

Если она и увидела этот взгляд, то проигнорировала его, вместо этого она наклонила голову и одарила меня легкой, ободряющей улыбкой.

— Не стоит быть таким подавленным, — сказала она. — Все образуется. Я знаю, что все получится. Просто сейчас тяжело, но хорошо, что ты здесь.

— Мм. — Если бы только правда была так же проста, как оптимистичные банальности Мише. Я искоса взглянул на нее. — Как ты?

— Я? — Ее лицо на минуту стало серьезным, а затем она беззаботно пожала плечами. — О, ты же меня знаешь. Я всегда в порядке.

Я хорошо ее знал. Знал ее достаточно хорошо, чтобы понять, когда она лжет. И знал, когда не стоит давить.

Я протянул руку и потрепал ее волосы, заставив ее сморщить нос и отпрянуть.

— Они слишком длинные, — сказала она. — Я должна их подстричь.

— Мне нравится. Перемены тебе к лицу.

Она нахмурилась. Затем она поймала мой взгляд, и выражение ее лица превратилось в ухмылку.

— Поймала тебя, — сказала она. — Ты рад, что я здесь.

— Никогда, — сказал я.

Отлично, она поймала меня. И это, черт возьми, моя вина.