Паника в Борках

Глава XIII Душа отлетела

Маленький домик у Калужской заставы не изменился; не потемнела белая окраска; все так же блестят чистотой стекла его трех окон.

Гостеприимно раскрыты двери веранды, пестрит разноцветными цветами палисадник, ласкает взор свежая изумрудная зелень травы, весело желтеют дорожки и… вместе с тем, чувствуется во всем что-то мертвое и унылое.

На среднем окне нахохлилась и умолкла канарейка; на верхней ступеньке веранды сидит печально подвывающий песик — Бобка; через открытое кухонное окно не льется веселая песня Оксаны, аккомпанируемая звоном кастрюль и сковород; в самом домике не мелькает покрытая черным кружевным чепцом седая голова милой старушки; не раздаются ее обычные покрикивания на вечно враждующих Пушка и Бобку; не выходит она за калитку сада взглянуть, не идет ли ее ненаглядный Володя.

Что же случилось с веселым домиком? Куда девалась его гостеприимная хлопотунья-хозяйка?

Почему притихли ее птичка и баловни-животные? Почему цветы печально опустили головки? Уехала или ушла куда-нибудь хозяйка?

Нет, не ушла еще она из своего любимого домика, и тишина его только кажущаяся. Необычный вид приняла и маленькая гостиная: сдвинуты в угол диван и лишние стулья; белым коленкором затянуто зеркало; большой столовый стол принесен сюда и поставлен на середину комнаты, а на нем, вся обставленная цветами, с нежным, строгим лицом, обрамленным густой тюлевой рюшью, лежит всеми любимая старушка.

Высохшие худые руки сжимают кипарисовый крест; брови слегка сморщены, точно она усиливается вникнуть в смысл печально-горьких псалмов, которые, стоя за аналоем у изголовья, четко и раздельно читает монахиня.

Слова сокрушения о содеянном, мольбы о помощи, надежда и вера в твердую опору, нанизываясь друг на друга, наполняют комнату. В ней еще носятся струйки ладана после недавней панихиды, к ним примешивается запах воска горящих свечей, желтый свет которых, колеблясь и мигая, тускло освещает комнату.

В соседней комнате какая-то дама пониженным тоном отдает распоряжения Оксане.

Зенин заперся в своем кабинете.

Гнетущая тоска заползла во все углы так недавно еще веселого дома.

Что же случилось? Почему так глубока и велика во всем перемена?

Опустел навсегда белый домик.

Осиротели в нем люди, птицы, цветы!.. Из него отлетела душа!..

Отзвучали печальные песнопения панихиды, прорыдал хор «вечную память» и разошлась по домам любопытная толпа, собравшаяся поглазеть на покойницу и подивиться ледяному спокойствию сына, стоявшего у ног боготворившей его матери без слезинки в глазах, с крепко сжатыми губами и скорбной складкой на лице. Не дрожала его рука, державшая роковую свечу, не согнулись колена под гнетом страшных прощальных слов: «Вечная память!»

Быть может, в его душе больший отзвук нашли слова «Аллилуйя». А его осудили, да еще как осудили.

Досталось также немало пересудов и на долю молодой девушки, комочком сжавшейся в углу передней и припавшей в глухих безудержных рыданиях к полу.

— Смотрите! Бывшая невеста Зенина.

Безусловно, притворны эти рыдания!.. Просто воспользовалась предлогом войти в дом и надеется обратить на себя внимание плачем о так горячо любимой им матери.

С насмешливой презрительностью скользят по ней глаза соседок, но ничего не видит и не слышит сам Зенин.

Он — далеко от мира с его печалями и заботами; она — вся его на земле.

Любовь ее к нему глубока и беспредельна. Недоумевая перед причиной, побудившей его вернуть ей обручальное кольцо, она чувствовала глубокую драму его души, видела его нечеловеческие страдания и горько оплакивала смерть его ангела-хранителя — матери, которую и сама искренне полюбила.

Мать закрыла навек глаза, и он теперь один, один! А она не смеет пройти к нему!

— Боже, спаси и помоги ему в какой-то постигшей его беде. О, милая, хорошая, родная, — в безумных рыданиях звала она старушку. — Ты еще здесь; душа твоя не отошла еще от земли; будь же при нашем бедном Володе; не оставляй его одного! Что-то роковое, страшное мучит его в последнее время, а мы так его любящие, были от него далеко. Ты боролась со смертью; я, отвергнутая, не смела переступить вашего порога!

Вся ушедшая в безумный зов к мертвой, не слышала бедная конца панихиды. Очнулась от наступившей почти полной тишины. Поднялась… вошла в комнату. Монотонно роняла святые слова монахиня, и в важном спокойствии слушала их покойница…

Зинаида Николаевна в страстном порыве припала к ее ногам. Их холод, проникая через парчу покрова, освежил ей голову.

Пришла в себя… Поцеловала сложенные накрест руки и, шепнув внушительно: «Смотри, не оставляй его; в воздухе висит непонятная, но большая беда…», вышла, не оглядываясь. В саду наклонилась над клумбой, желая сорвать на память белую розу, но ошиблась стеблем, и в руке ее оказалась — кровно отливающая густо-красная гвоздика.

Неужели это предзнаменование? — вздрогнула Зинаида Николаевна и оглянулась на окна. Затем, не отдавая себе отчета, вернулась, вложила красный цветок в мертвую руку и, глядя упорно в закрытые глаза покойницы, медленно, строго приказала:

«Будь на страже, берегись!»

Дверь с опущенной тяжелой портьерой отделяет кабинет Зенина от мертвой матери.

Что же делает этот когда-то столь преданный и любящий сын?

Нервной рукой выдвинул ящики письменного стола и внимательно просматривает все документы, письма и заметки. Стоящая возле корзина не вмещает больше изорванной в мелкие клочки бумаги, и она, точно пушистый снег, устилает пол кабинета. Сам он находится в каком-то полусознательном состоянии, точно не видит и не сознает окружающего. Бледные губы шепчут отрывистые, непонятные слова, а саркастическая улыбка кривит по временам его рот, и начинает дрожать рука, нервно сжимающая какой-нибудь лист исписанной бумаги, точно колеблясь, как поступить с нею; но через минуту мелкие белые клочки падают покорно возле своих предшественников. Вот остановился он над пачкой бледно-лиловых конвертов, связан-ньих лентой. Застыл… замер над ними…

— Нет, их надо уничтожить бесследно. Никто не должен заглядывать в святое святых моей души. Я имел мужество проститься с Зиной, пусть же не попадают в чужие руки ее письма.

Прощай, прости, ненаглядная! Я должен уйти с твоего пути и из жизни. Я неудачник, выжатый лимон, без средств, лишенный службы и главное, с несмываемым пятном сознания своей полной бездарности!

Нежно прижал к сердцу и поцеловал душистую пачку, подошел к камину и недрогнувшей рукой поднес к пламени. Немигающими глазами следил, как неумолимое пламя постепенно охватывало всю пачку заветных писем, пока закрутившиеся отдельные листочки один за другим не превратились в пепел.

Наконец, почернело устье камина.

С усилием оторвал Зенин взор от темно-серой бесформенной груды, оставшейся от дорогих писем, и только теперь заметил, что в комнате стало темно. Наступивший вечер густыми тенями залег по углам; в печальном сумраке кабинета белел только пол, густо усеянный обрывками бумаги, да у окна чернел силуэт письменного стола с жадно открытыми пастями ящиков…

— Пора, — прошептал Зенин. — Прощайте, Зина и мама! Единые дорогие существа на земле! На земле? Здесь остается одна бедная Зина. А мама? Я иду к тебе, родная! Сейчас увидимся!

На столе блестит револьвер. Сжала рука холодную рукоятку… Громко, больно бьется в груди сердце. Сейчас перестанет! Надо только без промаха в него целить! Дуло прижато к сердцу, легкий нажим пальца и…

Что это? Он не один уже в комнате! Перед ним, озаренная каким-то внутренним светом, четко рисуется фигура матери; мягко блестит шелк ее серого платья, чуть шевелятся ленты чепца. Ясно видны строгие черты лица и сурово, грозно глядят всю жизнь блестевшие для него любовью и лаской глаза…

— Навек губишь душу из-за земных пустых неудач, — раздается тихий неземной голос. Рука протягивает к самому его лицу кипарисовый крест. — Клянись до конца пройти жизненный путь. Благословение Божие сойдет на тебя! Заговорит мертвый дом. Гнев Господень покарает злодеев! Я приду к тебе на помощь не одна. Оглянись!

Оглянувшийся Зенин замер от неожиданности и удивления перед невиданно прекрасной женщиной, стоявшей за его плечами. Лучистые глаза ласково улыбались в ореоле золотистых волос; чуть наклонилась; губы раскрылись и прошептали: помоги открыть и обезвредить злодейку, спаси детей!

— Клянись, — чуть слышно шепчет мать, и суровые глаза ее увлажнились слезами.

— Клянусь терпеть и бороться до конца! Клянусь и тебе, чудная женщина, посвятить жизнь твоим детям, если ты укажешь мне путь к ним, — громко произнес Зенин.

Глаза матери смягчились; рука крепко прижала к его губам кипарисовый крест, и комната погрузилась во мрак…

До слуха Зенина ясно долетали слова Псалтыря: «К тебе прибегаю, Боже мой, Ты моя защита, крепость и помощь».

Упал револьвер на устланный обрывками бумаги пол. Как безумный, бросился Зенин в соседнюю комнату. Сладко дремлют в углу три старушки, добровольные карауль-щицы. Истово крестится перед аналоем монахиня, отвешивая глубокие поклоны. Потрескивают, мигают восковые свечи, а на столе вытянулась и застыла в мертвом покое его мать.

— Мама, — бросился к ней Зенин.

Что это? Черты лица совершенно изменили выражение, и вместо строгой важности в них разлилось безграничное спокойствие. Вокруг рта легла мягкая складка; вот-вот сложатся в улыбку губы, подымутся ресницы и блеснут любовью глаза. Слезы благодарности полились из глаз Зенина.

Припал, как когда-то в детстве, к ее груди и порывисто шепчет:

— Сдержу свою клятву, а ты не бросай меня одного на земле, помоги, помоги!..

Подогнулись колени, упал у подножья катафалка, молится, плачет… Спят по-прежнему в углу старушки… Монахиня тихо вышла…