Падшие мальчики

Глава 53

Маршалл был привязан к креслу, только это оказалось не просто кресло, а его кресло — продолжение его конечностей. Веревки вросли в кожу Маршалла, обмотались вокруг ржавого металлического каркаса, обняв его крепче любовницы. Боль была честной, вероломной и преднамеренной, мозг разлетелся на осколки. Это кресло теперь заменяло Маршаллу Дикинсу семью.

Хотя и недолго.

— Не за что, папа.

— Я… я не он, малыш. Сэм. Посмотри на меня. Я не он.

— Зови меня Ной.

— Н-нет.

— Все хорошо, папа. Ш-ш. Все хорошо.

Подросток подверг Маршалла унижению — помыл его. Стер с тела кровь и дерьмо у него между ногами, и все это время рассказывал, как Мужчина без конца говорил ему о Другом Сыне:

— Я знаю, что случилось с Ноем. Думаю, он хотел меня напугать. Но теперь все в порядке. Я вернулся.

Тряпки быстро сделались черными, коричневыми и вонючими, но вода оставалась теплой. Пусть он и сгорал от стыда, но чувствовать себя чистым было приятно: засохшее дерьмо вызывало зуд, хотя запах напрягал Маршалла не так сильно, как он ожидал. Мальчик промокнул раны, но кровь продолжала сочиться.

Я знаю, что случилось с Ноем.

Слова постепенно обретали смысл.

Я знаю. Другой Сын.

Думаю, он хотел меня напугать.

Я знаю.

Рану в боку, пока Маршалл сидел в беспамятстве, залатал сам Напье. Ублюдок использовал промышленный степлер. Боль при пробуждении удивила и испугала Маршалла. Мужчина гадал, что еще с ним сделали, пока он был в отключке. Какие новые раны ему предстоит обнаружить? Он не хотел знать. На его грудной клетке расплывался огромный синяк, черный вокруг скоб и темно-зеленый по краям. Ной…

(Это Сэм, бога ради! Сэм! СЭМ!)

…снял с него венец из колючей проволоки, оставив на лбу кольцо содранной кожи. Неглубокие порезы адски ныли, будто сквозняк, врывающийся вниз, раздувал боль, как тлеющие в камине угли.

Но больше всего мучений приносило кресло. Оно превратило его спину во что-то жесткое и нечеловеческое. Оно меня деформирует. Боль, как и само кресло, стала с ним единым целым. Он больше не помнил, каково это — жить без нее.

Убирая подвал, мальчик сказал:

— Ты сидишь на мамином стульчаке. Она не против.

Сэм срезал с Маршалла испачканные трусы и обмотал вокруг его торса простыню. Маршалла мыли методично и заботливо. Сперва он пытался сопротивляться, но смирился под действием теплой воды. Оставалось только сидеть и смотреть, качая головой. Умолять, чтобы все это кончилось.

Завершив уборку, Сэм собрал грязные тряпки и поднялся по лестнице, оставив Маршалла чистым снаружи, но испачканным внутри грязью унижения. Это было хуже всего.

Маршалл отключался и снова приходил в себя.

Иногда он оказывался в Джеймсбридже, иногда падал во тьму. Маршалл не знал, что лучше. Однажды он очнулся и увидел на цементном полу своего старого колли, полумертвого. Тело пса оказалось изломано, шершавый розовый язык, который любил лизать родные лица и выпрашивать угощение, свисал из открытой пасти.

Инди скулил. Болезненный, прощальный звук.

— Мне так жаль, мальчик, — сказал Маршалл.

Кровь собралась в лужу у лап пса, его глаза затуманились, словно бусинки плюшевого медведя. Маршалл моргнул и увидел на полу мозги и осколки зубов. Пуля снесла Инди полморды.

— Папа, а Инди когда-нибудь вернется? — спросил Маршалл пустую комнату.

(Он теперь там, где все хорошие псы. Оттуда нет возврата. Мне очень жаль.)

В тишине вонючего подвала Маршалл слышал, как подтекает кран. Кап, кап, кап. Стало сложно отличать реальные звуки от вымышленных. Не было ли иллюзией прерывистое дыхание Маршалла? Существовал ли он, привязанный к креслу, пачкающий кровью пол? Он полагал, что да. Маршалл не думал, что мертвецов пугают кошмары или мучит предательство. Насколько ему было известно, это он должен преследовать живых, гремя цепями. Нет, очевидно, он не умер. Вся эта ситуация казалась кратким конспектом жизни — непрерывной мукой.

Напье и Клэр в Сиэтле. Это откровение было зверством другого рода.

Целуются. Трахаются. Просят прохожего сфотографировать их на фоне Спейс-Нидл.

Этот сумасшедший стал архитектором семьи Маршалла. Заложил прогнивший фундамент. Казалось, чужак жил в стенах их сиднейского дома годами, пил их воду, справлял нужду в их туалете, укладывал их сына спать и залезал к ним под одеяло. Маршалл гадал, не это ли чувствовали жертвы изнасилования.

Медвежонок, как ты могла?

Растил ли он чужого ребенка, или Напье блефовал? Маршалл хотел верить в последнее, но знал правду. Чувствовал. Несмотря на это, он не винил бывшую жену. Пока нет. Однажды — возможно, но не сейчас.

Волшебные пальцы.

Он представил их у себя на коже описывающими осторожные восьмерки вокруг его ран. Волна боли чуть отступила, обнажив обломки клятв и вопросы без ответов.

Как ты могла так поступить, медвежонок?

Почему я еще здесь?

Наладить жизнь после самоубийства Ноя было трудно, но Маршалл всегда думал, что Клэр хотела сохранить отношения. Она держала его за руку у психоаналитика и говорила: «Все будет хорошо, Марс». Чем больше он об этом думал, тем сильнее убеждался: это тоже была ложь.

Тень сомнения промелькнула у нее на лице, когда он сделал ей предложение. Но в день свадьбы она была счастлива. Маршалл чувствовал: она в них верит. Пусть иногда ее терзала вина и Клэр опускала глаза и становилась холодной, она справлялась. Всегда.

Она любила меня. Я знаю. Мы оба любили Ноя, даже когда злились на него за то, что он ломал вещи, сводил нас с ума. Пожалуй, мы любили его слишком сильно. Не видели леса за деревьями.

Наш мальчик убил себя, а мы не смогли предвидеть его смерть.

Я это заслужил.

Это кресло.

— Я тебя ненавижу, — сказал Маршалл в затхлый воздух подвала. Он не знал, кому именно адресовал эти слова. Напье? Сэму? Себе самому? Единственное, в чем он был уверен, — они не предназначались его бывшей. Он не мог ее презирать, как того хотел Напье, даже если Маршалл старался. Он не будет кричать об этом.

Я не могу ее ненавидеть, потому что скоро умру.

Может, я как тот старик, которого все приводят в пример, — на смертном одре, с руками, опутанными проводами, и торчащими из носа трубками. Его окружили дети и друзья — все, на кого он плевал, все, кого он мучил, пока был здоров и мог презирать. Он видит их лица — комната забита людьми — и просит у них прощения, у каждого. Они улыбаются и кивают — только ради его успокоения, но он этого не понимает. Слишком сильно его накачали обезболивающим. Как бы то ни было, он примиряется и умирает, твердо зная, что сделал в жизни, а что нет.

Умирает без гнева и обид, причиной которых сам часто бывал.

Маршалл вспоминал прежнюю жизнь. Клэр уходила на работу, целуя его в губы у самой двери. С течением лет ласки стали редкостью, но его удивляли внезапные проявления страсти.

«Это ее вина», — сказал гадкий внутренний голос.

Нет. Я так не думаю. Но даже если это правда, я ее простил.

Ведь я здесь за этим? Для Прощения?

Чтобы простить ее?

Черно-белая запись с камер наблюдения. Самоубийство Ноя. Мальчик так уверенно вскарабкался на перила. Странный клоун протянул вслед ему руку. Резкий монтажный переход. Клэр на похоронах в Джеймсбридже, окруженная друзьями и родственниками — у всех круги под глазами.

Глубоко в душе Маршалл знал, что Клэр винила себя за смерть сына, и в самых темных уголках своего существа тоже ее винил. Она не должна была выпускать их сына из виду. Не должна была писать Напье. Не должна была лгать мужу.

Маршалл ненавидел себя за эти мысли. Они загнали его в порочный круг.

Неудивительно, что она меня бросила. Я понятия не имел, что можно так страдать. Честно говоря, Клэр справлялась куда лучше меня. Возможно, даже начала новую жизнь.

Маршалл повесил голову. Слезы капали на подбородок.

Он не слышал шороха.

Я прощаю тебя, Клэр. Пожалуйста, прости меня и ты.

Обжигающая боль пронзила его левую ногу, вырвав у него крик, такой громкий, что в горле что-то лопнуло. Глаза полезли на лоб. Крыса — комок спутанного меха с фут величиной — вцепилась ему в большой палец. Длинный хвост мотался туда-сюда, и рябь пошла по поверхности лужицы, оставшейся после того, как Ной (Сэм!) обдал пол водой из шланга. Крысиные зубы — острые, словно бритва, — распороли кожу, чтобы впиться в плоть. Волокна мяса свисали с когтей. Она отгрызла ноготь большого пальца Маршалла и отбросила его в сторону.

— Отстань! ОТЦЕПИСЬ!

Крыса не отпускала, вгрызаясь в кость. Маршалл попытался стряхнуть ее пинком, но веревки на лодыжках были завязаны слишком туго. Для крысы его ступня была угощением, поданным на блюдечке.

— Сэм! — закричал он, от отчаяния его голос взлетел на октаву. Никакого ответа. Маршалл понятия не имел, день сейчас или ночь. Мальчик мог быть и в школе.

Крыса перевалилась на спину, отщипывая кусочки плоти: так было удобнее грызть и заглатывать мясо. Кровь брызнула струей, оросив ее брюшко, повисла на усах маленькими рубинами. Тварь взвизгнула от восторга.

— СЭМ! — Ответа снова не было.

Все стало кристально ясно.

— НОЙ!

Через полминуты наверху раздались шаги. По легкой поступи он понял, что на помощь ему спешит не Напье.

Дверь в подвал распахнулась.

Крысу это, конечно, не волновало. Она была прожорливой и глупой. Оставила в покое большой палец Маршалла и забралась по его ноге. Он смотрел, как огромная морда твари появляется над его коленной чашечкой — шерсть от крови мокрая, словно у выдры. Она залезла на колено, вцепилась когтями ему в бедро и нырнула под простыню, прикрывающую гениталии. Маршалл закричал вновь.

Рука метнулась вперед, схватила крысу за хвост, потянула к себе. Самодельный подгузник Маршалла слетел, его вырвало желчью.

Он смотрел, как подросток швыряет крысу через комнату. Она ударилась о матрас и плюхнулась на пол. Мальчик бросился к ней, крича, с кулаками над головой, и крыса шмыгнула под лестницу, растворилась среди теней.

Дышать было трудно. Перед глазами плыли пятна. Палец пульсировал от боли.

— Она ушла, — сказал мальчик.

Маршалл задыхался, изучая пол. Глаза метались от тени к тени в поисках пировавшей на нем крысы. Он вспомнил, как где-то читал о том, что большой палец — одна из самых важных частей человеческого тела. Наравне с барабанной перепонкой он помогал поддерживать равновесие.

Не думаю, что в ближайшее время меня ждут долгие прогулки.

Он мечтал вернуться в прошлое, чтобы заново пережить каждую пробежку после работы по улицам их квартала или снова выбраться из кровати среди ночи и отправиться в туалет. Красться по дому на цыпочках, чтобы не разбудить семью. «Желтое — пусть течет, — говаривал его отец. — Темное? Ко дну пойдет!»

Он хотел прожить эти дни снова, испытывая благодарность. Разве мне не повезло, что у меня была ступня? Семья? Ной? Но он не мог этого сделать, как бы сильно ни желал. Время не текло вспять. Осталось только сейчас — миг, в котором его большой палец отгрызла крыса, семья разрушилась, а сын умер.

Ласковая рука опустилась на плечо Маршалла. Он поднял голову, чтобы взглянуть в лицо, нависающее над ним, как бесстрастная, холодная луна.

Маршалл смотрел на своего нового сына.

Глава 54

Они сидели в подвале и говорили на протяжении нескольких часов. Маршалл — в кресле, Сэм иногда садился на пол, иногда мерил шагами комнату. Потребовалось время, чтобы образ Ноя померк, но, послушав мальчика пять минут, Маршалл понял: это не его сын.

Однако он старался изо всех сил, чтобы себя не выдать.

Несмотря на боль, старую и новую, Маршалл оказался достаточно бдителен, чтобы увидеть подвернувшуюся возможность. Он хотел выбраться из этой передряги живым, даже если не сможет ходить как следует, даже если не сможет дышать без боли…

Даже если ему придется снова увидеть Клэр.

Он все еще хотел свободы.

Сэм. Ной.

Ной. Сэм.

Две личности слились в мозгу подростка, но Маршалл должен помнить о разнице. Долгое время он видел Ноя в других людях, в проезжающих мимо машинах, в ночной тьме, когда оставался в одиночестве. Легко вообразить что угодно, когда твое сердце разбито. Но теперь, когда жизнь, видимо, подходила к концу, а Маршалл боялся, что это именно так, важно было собраться с силами и отбросить иллюзии.

Ему предоставился шанс.

— Я убил Мужчину, — сказал Сэм.

— Что? Напье?

От этой новости у Маршалла перехватило дыхание — все другие звуки ушли на второй план.

— Мужчину.

Лицо Сэма сияло в свете лампочки. Он сидел, прислонившись к матрасу рядом с разбитым диапроектором. На нем была полосатая футболка с надписью: «ЦВЕТОЧНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ НОРТ-БЕНДА’04», большими буквами пересекающей грудь, и спортивные штаны.

«Пижама, — догадался Маршалл. — Я вытащил его из кровати».

Я вытащил «Ноя» из кровати.

Используй это, Марс. На все сто.

— Теперь здесь только ты, я и мама, — сказал Сэм. — Скоро мы снова станем семьей.

Маршалл не знал, верить мальчику или нет, но спокойный тон ребенка указывал на то, что Сэм не лгал. Да, Напье, вполне возможно, был мертв. Маршаллу потребовалось время, чтобы переварить эту мысль.

— Ты улыбаешься, — сказал Сэм.

— Правда?

Сэм выглядел гораздо старше, чем в тот день, когда Маршалл увидел его в парке — со струящимся у ног туманом и наушниками, болтающимися на шее.

— Ты рад, что я его убил?

Маршалл постарался сдержаться. От бешеного биения сердца заныли раны. Рад ли он? О да, еще как. Маршалл почти поверил, что это правда. Напье никогда бы не позволил сыну спуститься в подвал и беседовать с пленником. Сам факт, что Сэм заговорил, указывал на то, что правила в доме поменялись.

— Вижу, что да, — сказал Сэм. — Радоваться — это нормально. Я сделал это ради нас.

Ты должен что-нибудь сказать. Завоевать его доверие. Если промолчишь, умрешь привязанным к этому креслу.

Спроси его, почему ты еще жив.

— Я… — Глаза Маршалла вспыхнули, он запнулся, ужаснувшись тому, что собирался сказать. Ставка была высокой, и он молился, чтобы она окупилась. — Я горжусь тобой, Ной.

Сэм изучал его, тихий и собранный, словно кот. Ирреальный. Затем с огромным облегчением Маршалл увидел, как мальчик растаял от его похвалы:

— Спасибо, папа.

— А где твоя мама?

— Наверху, у себя. Ее некоторое время держали взаперти, ты знаешь. Но теперь ей лучше. — Сэм кивнул, грызя ноготь. — Ей надо отдохнуть.

— Отличная мысль, — сказал Маршалл, кивая, и поморщился.

— Где болит?

— Везде.

— Я должен был спасти нас раньше.

— Нет, — сказал Маршалл твердо и убедительно. Он обнаружил, что, если проглотить боль, голос почти не дрожит. — Ты все сделал правильно.

Они смотрели друг на друга в тишине.

«Ладно, сынок, а теперь освободи папу», — хотел сказать Маршалл, но понимал, что не стоит. Еще не время. Слишком рано. Теперь, когда угроза со стороны Мужчины исчезла (Напье, черт побери, не надо разделять его заблуждения), у него появилось то, чего, как он думал, больше не будет: время для разработки плана и установления контроля. Он должен был ждать, когда связь между ними окрепнет.

— Папа?

Этим голосом говорил Ной, когда просил денег, чтобы купить ланч в школьной столовой, а не тащить с собой бутерброды из дома. Сама просьба ранила, хотя это было мелко и глупо. Казалось, будто Ной пренебрегал их с Клэр заботой. Что-то изменилось.

Их мальчик рос.

— Да?

— Я почти все забыл. — Сэм нахмурился, искренне смутившись. — Иногда я пытаюсь вспомнить, как было раньше, когда я рос, понимаешь, но все напрасно.

— Ничего страшного, Ной.

— Да? Наверное, ты прав. — Маршалл видел, что Сэм не согласен. Мысли скользили по его лицу, как червячки под кожей. — Можешь что-нибудь мне рассказать? Что-нибудь из детства?

Маршалл почувствовал, что сидит в луче прожектора. «Это проверка? — гадал он. — Или ему правда важно что-нибудь услышать?»

— Папа?

— Да, Н-ной.

Не смей заикаться, Марс. Даже не думай. Хочешь жить? Да? Тогда возьми себя в руки. Играй свою роль. Забудь про боль, порезы и синяки, про боль в пальце, где эта жирная омерзительная тварь отхватила от тебя кусок, забудь про Клэр и ее гребаное предательство…

(Она этого не делала.)

(Нет, она тебя предала. Хватит себе врать.)

(Оставь меня в покое.)

(…Ной не был твоим сыном.)

…забудь все это и обрати ярость в слова. Немедленно. Или умрешь.

Маршалл смотрел, как Сэм наблюдает за ним, выжидающе наклонившись вперед, следит широко распахнутыми глазами, полными надежды и такими же темными, как у Напье. Жуткое сходство с отцом. Еще страшнее было то, что в изгибе скул Сэма, в рыжеватом оттенке его волос Маршалл мог видеть Клэр.

(У тебя нет сына.)

(Я… я…)

(Скажи это. У тебя нет сына. Скажи это, или он тебя ударит.)

(Давай, Маршалл.)

(У меня нет сына.)

— Однажды, когда ты был маленьким, — начал Маршалл напряженным, но ровным голосом.

— Насколько маленьким?

— Четыре, может пять.

— Круто!

От этого восклицания у Маршалла по спине побежали мурашки. Волоски на коже вздыбились.

— Тебе было пять, и мы с мамой отвели тебя в школу в первый раз. Я приготовил завтрак.

Маршалл все еще помнил этот запах. Кисло-сладкий. Он проник в подвал вместе с воспоминанием, как призрак, но затем изменился — превратился в мускусную вонь секса, жаркого пота и спермы Напье, размазанной между ногами его жены, в месте, которое он сам целовал тысячу раз.

— Завтрак, — продолжил он. — Яичница с беконом. Тебе она всегда нравилась.

— Правда? — улыбнулся Сэм.

— Ага. Ты ел ее словно в последний раз в жизни. Мазал ее кетчупом, а это не нравилось твоей маме. Из-за сахара. Но тогда она сделала вид, что не заметила. Потому что это был твой особенный день.

Клэр улыбалась поверх чашки с кофе, пар вился в утреннем свете. Ее глаза сияли. Она была счастлива и горда.

— А что потом, папа?

Папа.

Вопрос поблескивал когтями и острыми крысиными зубами.

Маршалл откашлялся, боясь, что нарастающий внутри крик вырвется и выдаст его.

— Мы посадили тебя в машину. У нас была старая «Хонда-Сивик». Все, что мы могли себе позволить тогда. Твоя мама еще не нашла постоянную работу, а у меня еще не было связей в видеоиндустрии. Я прыгал с места на место. Но мы всегда старались, чтобы ты получал то, что хотел. Желали, чтобы ты был счастлив, Ной.

Слова срывались с губ так легко.

— Это был твой первый день в школе, неполный. Мы проехали через парадные ворота. Ной, ты взглянул на большое здание впереди и запаниковал. Ты был в ужасе. Начал кричать! Мы никогда не слышали, чтобы ты так шумел. «Пожалуйста, мамочка, папочка, не бросайте меня! Не бросайте меня!»

Маршалл потерялся в воспоминаниях. Они сочились из него, как гной из раны. Дарили облегчение.

— Это был один из самых трудных дней в нашей жизни. Как для родителей, я хочу сказать. Мы оставили тебя с одним из учителей, хотя ты кричал и плакал, и чувствовали себя предателями. Но иногда мамам и папам приходится делать такие вещи. Делать больно тому, кого любишь.

Маршалл закашлялся. Он чувствовал во рту горькую, липкую кровь. Инфекцию.

— Когда мы ехали тебя забирать, мы словно шли на казнь, чувствовали себя ужасно. Оказалось, что зря: когда мы приехали за тобой, ты выбежал к нам с широченной улыбкой на лице. Боже, ты сиял, как солнце. Тебе понравилось в школе. Вы рисовали и пели песни. Столько страданий из-за ничего.

Маршалл чувствовал пустоту. Он сгорбился в кресле: гной вышел.

Сэм улыбнулся со слезами на глазах и ушел наверх. Он вернулся через пять минут со стаканом воды и двумя тостами с маслом. Маршалл пил так быстро, что вода забрызгала его лицо, глотал пищу так жадно, что у него началась икота. Казалось, он никогда не ел ничего вкуснее.

Желудок заныл. Это была приятная боль.

Сэм стоял в центре подвала, волосы отливали алым в свете лампочки. Маршалл тревожно наблюдал за ним. Мальчик раскачивался из стороны в сторону, довольно долго. Минуты тянулись, полные напряжения, как в тот день, когда Маршалл и Клэр ждали конца первого школьного дня Сэма.

«Нет, не Сэма», — подумал Маршалл и испугался.

Ноя. Ноя, черт побери.

— Ты видел мои шрамы? — спросил Сэм, обхватив руками грудь.

Маршалл кивнул, медленно и уверенно.

— Это сделал Мужчина. Сначала он просто пугал меня, когда я был ребенком. Мы были одни в доме, только я и он, и поздно ночью, когда я засыпал, он прокрадывался в мою комнату и забирался в шкаф. Сидел там и рычал. Так все началось. Однажды я сидел в гостиной наверху, смотрел мультики… Мне всегда нравился «Дорожный бегун». Он выключил электричество, и я остался во тьме. Я боюсь темноты. Однажды он замотался в простыню и притворился призраком. Гонялся за мной с ножом по всему дому. Я хотел выбежать на улицу, но он запер двери. Мне было так страшно. Я обмочился. Думаю, мне было восемь. Он нашел меня под маминой кроватью, вытащил за лодыжки. Я не знал, почему он так меня ненавидел. Не думаю, что я был таким уж плохим.

Маршалл пытался не заплакать.

— Тогда он в первый раз порезал меня. Это не прекращалось. Никогда. — Сэм все обнимал себя, поглаживая пальцами худые предплечья. — Он резал там, где никто не видел, и всегда перевязывал меня, чтобы кровь не выступила на рубашке. Я никогда не ходил на физкультуру, потому что он поговорил с директором, объяснил ей, что у меня кожное заболевание. Думаю, ему поверили. В девятом классе я хотел рассказать учительнице, но не смог. Не знаю почему.

Сэм закрыл глаза и повернулся к свету.

— Уже начало седьмого. Мне нужно собираться в школу. — Он направился к лестнице.

— Ной?

Сэм обернулся:

— Да?

— Можно тебя кое о чем попросить?

Ты слишком торопишься, Марс. Все испортишь.

— Конечно. Ну, смотря что ты попросишь.

Маршалл открыл рот и подождал, пока появятся слова. Выговорить их было очень трудно.

— Ной, уже седьмой час, значит, солнце встало, да?

— Да.

Не подозрение ли проскользнуло в усталом голосе мальчика? Вторая часть просьбы съежилась на языке Маршалла. Он сдался.

Но Сэм уже все понял. Подросток схватил один из матрасов в правой части комнаты и бросил его на пол. Недовольно звякнула колючая проволока. Пыль хлынула Маршаллу в рот. Кактус упал на кучку земли, рядом с перевернутым горшком. Осколки витражей усыпали цемент, блестящие и бесцветные.

Он увидел окно.

Пусть и недостаточно большое, чтобы мужчина мог из него выбраться. Стекло, покрытое потеками грязи, изрядно запылилось, но утренний свет все равно пробивался внутрь. Солнечный луч упал в комнату и дотянулся до противоположной стены, сияя на закрытой двери, за которой держали Брайана.

Представшая перед глазами картина была прекрасна.

Глава 55

— Итак, есть Джем, Скаут и Дилл. Мы знаем, что их мир скоро изменится. И Страшила играет в этом главную роль, да?[12]Да, ребята?

Класс спал с открытыми глазами, школьники сгорбились на стульях. Те, что еще не спали, уже утратили интерес. Мистер Торнхилл, учитель с заячьей губой, монотонно вел урок, скрипя по школьной доске маркером.

Скрип-скрип-скрип.

Урок литературы. Сэму она никогда не нравилась. Ему вообще не нравились школьные предметы, кроме, возможно, драмы. Он любил притворяться кем-то другим. У маленького школьного театра, с тяжелым занавесом и кипой декораций в углу, была своя атмосфера. Сэм хотел получить роль в выпускном спектакле, но боялся, что это будет мюзикл.

К черту.

Это старье даже не настоящая музыка.

Кто-то поднял руку, ответил на скучный вопрос Торнхилла. Сэм слышал только неясный шум, словно разговаривали в соседней комнате или под водой.

Он отбросил челку с глаз, покрутил в пальцах ручку и посмотрел на рисунки в своем блокноте. Девочки. Не тела, их ноги и груди его не интересовали. Скорее линии скул. Губы. То, как сияли их зубы, когда они улыбались. Но больше всего ему нравилось рисовать глаза, и у него хорошо получалось. Они смотрели на него со страницы, немигающие и совершенные.

Сэм вздохнул. Запах лука. Он купил мясной рулет во время ланча. Сэм выудил из кармана жвачку, бросил ее в рот и рассасывал, пока она не стала мягкой.

Синие чернила испачкали пальцы.

— Правильно, ребята. В конце романа, когда Аттикус уверен, что Джем убил Боба, он пытается договориться с шерифом, чтобы это сочли несчастным случаем. Как вы думаете, что это говорит о стандартах Аттикуса? О его морали? Ну? Кто-нибудь? Что это говорит о нем как об отце?

Над дверью рядом с часами был приколот американский флаг.

Блин, жду не дождусь, когда свалю отсюда.

Стрелки часов все никак не могли доползти до десяти минут четвертого. Ничего из того, о чем говорили учителя, не имело отношения к будущей жизни Сэма. Когда они поймут, что все их пустые слова разве что не дают уснуть?

Анна Гарленд сидела за первой партой, подперев голову ладонью. Ветерок от обогревателя играл ее светлыми кудрями. Футболка казалась ослепительно белой на фоне золотистой кожи. У Анны были круглые щеки. Сэму это нравилось. Она выглядела здоровой, чего он не мог сказать о других девчонках его возраста, многие из которых морили себя голодом и доводили свои тела до состояния скелета — просто ужас.

Анна нравилась ему тем, что была настоящей. Девушка с классической американской внешностью, пухлыми блестящими губами, благоухающая жвачкой и дорогим мылом. С низким, хриплым голосом. А еще она не трещала, словно сорока, как остальные девчонки. У них с Сэмом был свой тихий язык — слов им почти не требовалось.

Дружить с Анной было легко.

Они сблизились совсем недавно, и в конце месяца он решил пригласить ее на свидание «без всяких глупостей». В кино. Даже не в кафе. У него ведь не так много денег. Пару дней в неделю он подрабатывал в городском видеопрокате, но знал, что скоро потеряет место. Интернет их разорит.

Сэм грыз кончик ручки. Множество глаз, что следили за ним со страницы, принадлежали Анне. Маленькие блестящие зрачки, тяжелые веки. Он рисовал их грустными, как в жизни. И это тоже ему нравилось.

Печаль в ее глазах напомнила ему об отце. Он вытащил ручку изо рта, побарабанил ею по странице, подумал, как отец там, в подвале. Сэму не нравилось возиться с кровью и дерьмом, но ведь это долг сыновей — работать по дому, сжав зубы. Кроме того, папа сделал бы для него то же самое.

Скоро мы снова станем семьей.

Сэму очень хотелось рассказать кому-нибудь о Мужчине и об ужасных вещах, которые тот с ним проделывал много лет подряд, но он все обдумал: никто бы ему не поверил, а если бы это и случилось, ему ни к чему их жалость или симпатия. Он выше этого. Кроме того, часть его хотела похвастаться тем, что он сделал, описать силу, с которой нож входит в тело, звук рвущейся кожи, рассказать кому-нибудь, как чернеет среди ночи кровь. А это глупо.

Хотя и соблазнительно. Очень соблазнительно.

Ну и кому я расскажу?

Он не думал, что ровесники смогут его понять. Сэм пользовался популярностью в разных школьных группах, но не принадлежал ни к одной. У него не было настоящих друзей, только приятели, с которыми он мог переброситься парой слов. Ничего серьезного, но его вполне это устраивало.

Никто не поймет, через что он прошел. Что он совершил.

Возможно, только Анна.

Сэм знал, что в ее семье не все гладко, а значит, она могла понять. Но станет ли она сочувствовать? По опыту он знал, что слишком сильная откровенность ведет к антипатии. К страху.

Она могла убежать. Он не хотел этого. Будет так больно ее потерять.

Родители Анны развелись, она жила с матерью, которая встречалась с настоящим уродом вдвое младше ее самой, по словам Анны. Это смущало. Хотя ее отец был не лучше. Он оказался предателем, а никто — ни разведенки, ни их дочери — предателей не любит.

Поймет ли Анна?

Он крутил эту мысль в голове, разглядывал ее со всех сторон, словно оценщик — бриллиант. Сэм снова принялся грызть ручку. Он пытался побороть эту привычку, как и склонность к излишней рефлексии.

Маркер Торнхилла скрипнул по доске. Сэм вздрогнул. Несмотря на сонливую атмосферу в классе, он был на взводе. Мальчик сосредоточился на глазах, нарисованных в блокноте, и вскоре все звуки снова исчезли под водой, оказались в соседней комнате. Глаза смотрели на него. И не осуждали.

Молча, опустив голову, Маршалл сидел в лучах света, льющегося из окна. Он пришел в себя, содрогаясь, от слюны, попавшей в порез на груди. Прошел час, и солнце переместилось. Он скучал по нему, то и дело ерзал в веревках, открывая влажные струпья, только бы снова оказаться на свету. Не вышло. В голове гудело: звук напомнил ему об осенних мухах, обреченно бьющихся в стекла.

Перед глазами плыло, но сквозь марево он увидел Клэр, на полу, там, где раньше лежал Инди. Она перекатилась на спину, чтобы посмотреть ему в глаза, обнаженная и измученная.

— Маршалл, — сказала она. Застонала.

Женщина, на которой он женился и с которой потом развелся, опустила голову на цемент — на подушку рыжеватых волос. Он смотрел, как вздымалась и опадала ее грудная клетка — быстро, судорожно. Клэр разомкнула губы, ее горло напряглось, ногти царапали цемент. Изо рта вырвался розоватый комок — несформировавшийся младенец. Его лицо было гладким, за исключением глаз-щелок и тонкой прорези рта.

Проклятье, Клэр! Убери отсюда эту тварь! БОЖЕ!

(Не произноси его имя, Марс.)

(Не смей кричать!)

Мать и ребенка соединяла жилистая пуповина, змеившаяся изо рта Клэр. Женщина снова упала на спину, но наконец заговорила хриплым голосом.

— Пожалуйста, Марс, — сказала она, указывая на выродка. — Он твой.

Маршалл покачал головой. Оставь меня и забери с собой эту тварь.

Уходи, пока я снова тебя не возненавидел.

Он смотрел, как Клэр скорчилась и рыгнула. Пальцы вцепились в пуповину, и выкидыш пополз, оставляя на полу дорожку из слизи. Она подняла своего ребенка, сунула его в рот и съела.

Школьники устремились на улицу, проходя под распятием над главным входом. Похолодало. Ноябрьский воздух бодрил — тревожное затишье перед началом зимних бурь. Учителя шли к машинам, закинув рюкзаки за спины и спрятав руки в карманы. Большие желтые автобусы выруливали со стоянок и плыли по улицам, наполняя пространство выхлопами. В небе клубились тяжелые тучи, словно высасывая цвета, оставляя городу только серый.

Однако Сэма в автобусе не было. Он стоял позади школы с Анной, прислонившись к стене, впитывая тепло кирпичей. Они так раскалились, что спины жгло сквозь одежду.

Анна носила шапочку-бини и куртку из искусственной кожи, которую застегнула на все пуговицы. Гладкие и блестящие локоны спадали на плечи. Сэм хотел их потрогать. Они с Анной слушали его айпод — по наушнику на каждого.

— Мне нравится эта песня, — сказала она. Ее тихий голос струился по ветру, словно в нем пряталась скрытая сила. — Не в моем вкусе, но ничего. Грустная. Обычно я не слушаю печальные вещи.

Сэм кивнул. Песня кончилась, он забрал наушник и спрятал его под воротник. Глотнул пива из бутылки — одной на двоих. Оно было теплым и на вкус как моча, но лучше, чем ничего. Он взял его утром из холодильника. Алкоголь подействовал на них уже после первого глотка: Сэм и Анна начали смеяться, их речь становилась бессвязной.

Они прислонились друг к другу.

— Я хочу показать тебе кое-что, — сказал Сэм. — Только потому, что я тебе доверяю.

Анна смотрела на него, прикусив губу. Ему понравилось, как ее верхние зубы вонзились в блестящую плоть.

— Ладно. — Капелька пива сверкала в ямочке на ее подбородке. — Что?

— Мне немного страшно.

— Ты не должен бояться меня, Сэм Напье.

— Знаю, знаю. Это трудно. Кажется, никто не поймет. — Он с трудом подбирал слова. — Даже ты.

— Все нормально.

Анна коснулась его руки. Он почувствовал ее пульс.

Она была живой.

Его голос дрожал, как последние листья на деревьях вокруг пустой парковки.

— Я никому этого не показывал.

Сэм заглянул в ее большие карие глаза и увидел свое искривленное отражение. Ему нравилось быть у нее в плену.

Он гадал, как ей жилось с мамой и тем уродом. Плакала ли она по ночам? Проклинала ли отца за то, что предал и бросил их? Посылала ли его? Он думал, что это вполне возможно. За собственным отражением Сэм различал боль, а он знал кое-что о боли.

— Покажи мне, — сказала она.

Анна знала, что речь пойдет не о сексе: почувствуй она хоть малейшую двусмысленность, ушла бы задолго до этого. Она могла доверять Сэму. Он не походил на других парней его возраста. Он был хорошим.

Вымирающий вид.

Она рассталась со старшеклассником пять месяцев назад. Он променял ее на плоскогрудую девицу с костлявой задницей, которая вызывала у себя рвоту после каждого второго приема пищи. Анна понятия не имела, почему женщины Гарлендов притягивали лжецов.

Неужели у нас на лбу что-то написано? «Обмани меня»? Ага, конечно!

Легче поверить в простой, но печальный факт, что большинство парней — эгоисты. Но не Сэм. Он другой. Совсем другой.

— Покажи мне, — повторила она, сделав еще один глоток из бутылки, зная, что на горлышке останется ее помада и Сэм почувствует ее вкус. Она не возражала: это был он, а не тот старшеклассник или кто-то из мужчин, причинивших ей боль.

Анна смотрела, как Сэм медленно расстегивает рубашку. Она заметила, что пальцы у него трясутся. Сэм остановился, глотнул еще пива и облизал губы. Ей потребовалась вся смелость, чтобы не отвести взгляд, и она надеялась, что он поймет и оценит это. Кажется, так и вышло.

— Мне ты можешь показать.

Сэм хотел попросить ее звать его Ноем, но промолчал, просто сбросил рубашку и положил ее на колени. Он сидел на корточках, прижав руки к тощей груди. Под кожей, покрытой серебристыми волосками, почти не было мышц. Челка упала на лицо, скрыв глаза.

Сэм повернулся к ней спиной, и у нее перехватило дыхание. Перед глазами Анны предстало дерево шрамов. Оно пришло в движение, когда Сэм повел ключицами. Пересекающиеся линии белели в вечернем свете, как слоновая кость. Сэм никогда не чувствовал себя таким беззащитным. Эмоции переполняли его, но он не мог в них разобраться.

Что это? Смущение?

Волнение?

Чего он хотел? Заплакать или рассмеяться?

В конце концов, это не имело значения. Важно только одно: Анна не убежала. Она ему верила.

Она проглотила отвращение, протянула руку и коснулась его спины. Он напрягся, задрожал. Она смотрела, как он дышит. Его ребра топорщились, словно меха аккордеона. Анна гадала, кто сотворил с ним такое и сколько это продолжалось. Некоторые из отметин казались свежими, другие точно нанесли недавно, потому что их скрывали окровавленные бинты.

Трудно, наверное, хранить такую тайну. Физкультура, раздевалки…

Трудно, но возможно.

Секреты можно сохранить, если хочешь. Она и сама кое-что знала об этом. Все сводилось к выбору: либо держать рот на замке, либо довериться тому, кто тебе близок.

Сэм обернулся, но не взглянул ей в глаза. Пока нет. Скоро. На город опускалась тьма.

Он тихо прошептал:

— Хочешь, пойдем ко мне?

Глава 56

Они вышли из автобуса в двух кварталах от дома Сэма. Шли и молчали. Туман уже спускался с горы Си. Скоро влажное облако упадет на город и подарит уличным фонарям нимбы, проглотив тепло, которое осталось после заката.

Любой в этой части штата знал, что туман может быть опасен, если оказаться в нем. Говорили, он проникает в легкие. Люди заболевали. Иногда исчезали.

Терялись.

Объявления о пропаже были расклеены по всему городу, чернила текли под дождем, по лицам пропавших струились черные слезы.

Анна подняла голову и посмотрела на дом и клубящиеся впереди облака. Да, из-за предложения Сэма она ощущала неловкость, но где-то внутри чувствовала, что должна его принять. Анна знала, как важно для ее друга показать ей кусочек своей жизни, а значит, это важно и для нее. Она сблизилась с ним, как ни с кем за долгое время, хотя от тревоги по шее бежали мурашки.

Сэм схватился за воротник куртки.

— Дом, милый дом, — сказал он. — Не дворец.

— Хороший. Два этажа, а у нас только один. Лестницы — это круто.

Их неловкий смех заполнил тишину. Анна почувствовала, что этот миг особенный и лучше всего зайти внутрь, пока не последовали банальности.

— Идем?

Он кивнул, локтем указав на входную дверь. Наушники на его шее стукнулись друг о друга. Анне не нравилось, что он их всегда носит. Сэм разговаривал и одним ухом слушал музыку — на постоянном повторе, словно никогда не был с ней целиком.

Анна заправила выбившийся локон под шапочку.

— Идем.

Белое облачко ее дыхания унес ветер.

Они прошли по короткой извилистой дорожке. Дом вырисовывался во мраке, рос, распухал. Сад заполонили высохшие сорняки и опавшие листья. За ним давно не ухаживали. Мертвые деревья окружали дом, возвышались, молчаливо ожидая лета, которое их воскресит. На крыльце стояла грязная от листьев и пыли мебель, не менее запыленные ботинки грудились у порога. Целая куча ботинок, если подумать.

— А мне казалось, вы с отцом одни тут живете, — заметила Анна.

Сэм одарил ее еще одной отсутствующей улыбкой. Какой-никакой ответ.

— Мне разуться?

— Нет, так нормально.

После того, как Сэм шагнул к двери с сеткой и открыл ее, он вытащил бумажник, достал ключ из кармана на молнии и вставил его в замочную скважину. Анна слушала, как скрипят железные зубцы. Затем, словно в насмешку, раздалось тихое «клик». Дверь открылась внутрь, и их обдало затхлым воздухом.

Чего ты ожидала? Дыма? Летучих мышей? Ха! Ты безумна как мартовский заяц, мисс Гарленд.

— Подожди секунду, ладно? — сказал Сэм и исчез внутри, оставив Анну одну на холодном крыльце. Она обхватила себя руками и подумала о матери, пахнущей сигаретами и сейчас, вероятно, спящей в своем кресле. Мать теперь почти не работала. Но дома хотя бы тепло.

Ветер шелестел по двору, неся едкий запах сосны и прогнившего дерева.

Ни одной машины на дороге.

Не странно ли?

Нет. Мы просто далеко от шоссе.

Видишь, всему найдется объяснение.

Не о чем беспокоиться!

Мантра ее мамы. За эти годы Анна слышала ее бессчетное количество раз. Не о чем беспокоиться! От частого повторения фраза почти утратила смысл.

Прежнее возбуждение сменилось сильнейшим порывом убежать, вернуться через сад на тихую, заброшенную дорогу. Анна жила недалеко, она быстро добралась бы до дома. Возможно, успела бы выхватить сигарету из пальцев спящей матери, не позволив той снова прожечь обивку кресла.

Анна оглядела крыльцо и заметила коллекцию садовых гномов. Они сидели в ряд около ботинок. На остроконечных шапочках пыль застыла тонкой коркой.

Все нормально.

Но нет, ей так не казалось. Все отнюдь не нормально. Ее мать вырастила не дуру, хотя злые языки судачили, что вышла она за дурака. Анна посмотрела в щелку двери, во тьму дома, и в той части ее мозга, что управлялась инстинктами, как пчелы, загудели сомнения. Интуиция ее никогда не подводила, но теперь, на крыльце Сэма, холодным осенним вечером, Анна в ней усомнилась.

Девочкам Гарленд сомнения ни к чему. Хватит.

Взгляд в приоткрытую дверь наполнил ее странным чувством, настолько ярким, что, казалось, Анна уловила запах. Дом пах секретами.

— Входи, Анна, — позвал ее Сэм. Голос был тихим, затерявшимся среди углов и поворотов. Это напомнило ей день, когда в Норт-Бенд приехал карнавал. Совсем маленькая, она потерялась в зеркальном лабиринте. Только испуганный голос, который отскакивал от стекол в конце коридора, принадлежал ей.

Несмотря на предчувствия, Анна толкнула дверь и вошла.

— Дверь закрыть? — спросила она.

— Да, пожалуйста. — Его голос послышался откуда-то слева.

Глаза Анны постепенно привыкли к мраку, и она поняла, что он не был таким кромешным, каким казался на первый взгляд.

«У них всегда так темно?» — подумала она.

Да, вполне возможно.

Из теней выступили очертания прихожей. Анна увидела вешалку для шляп с дождевиком и пустую коробку для зонта под ней. Покрытая ковром лестница вела на второй этаж, утопающий в сумраке.

— Я тут, — раздался голос Сэма. Анна пошла на звук через гостиную, полную мягкой мебели. Над камином висели фотографии в рамках: Сэм и его отец с напряженными, фальшивыми улыбками. На некоторых была женщина, милая, как мышка. На одной она баюкала младенца. Ее улыбка казалась искренней.

Анна медленно шла по ковру к двери в следующую комнату. Там стоял журнальный столик с двумя книгами в твердом переплете: открытой Библией с множеством подчеркнутых строк и «Завтра, вчера» какой-то Клэр Редман.

— Хочешь перекусить? — спросил Сэм. Он все еще не показывался на глаза.

Он на чертовой кухне, делает нам бутерброды или что-то в этом роде, а я уже готова вообразить худшее. Боже, мисс Гарленд, сначала разберись во всем. Разве не так говорит мама?

— Конечно, Сэм, — ответила Анна, чувствуя облегчение. Затхлый воздух расступился перед ней, страницы Библии зашелестели.

На нее обрушилась волна вони. Оглушила ее. На языке появился мерзкий привкус, медный и соленый. В ушах загудело: это был вой хаоса, звук, с которым лишаются жизни. В носу защипало. Воняло как на рынке «Фишер Митс» в Иссакуа, где мать брала стейки.

Повернув за угол и оказавшись на кухне, Анна увидела источник этой вони. От ужаса у нее перехватило дыхание.

Она закричала, хотя не относилась к тому типу девчонок, которые кричат. Анна многое повидала, испытала много боли. Ее нелегко было напугать. Крик звенел, такой громкий, что она удивилась: неужели он вырвался из ее горла?

Нет.

Она отвернулась от выпотрошенного мужского трупа, прибитого к дверной раме на другой стороне кухни. От ног, с которых срезали плоть. От кожи, содранной со спины и раскрывшейся по обе стороны тела розовыми полупрозрачными крыльями нетопыря.

Отвернулась от всего этого, чтобы увидеть, как на нее с криком несется нечто кошмарное.

Ковер приглушил его шаги, так что она их не слышала, но краем глаза уловила движение.

Сэм надел лицо мужчины, как маску. Желтый двойной подбородок болтался под челюстью — кожа терлась о воротничок школьной формы. Ничто в его крике или движениях, в бешеной энергии, переполняющей тело, не напомнило Анне о ее однокласснике. О мальчике с печальными глазами, любившем грустные песни.

Этот мальчик исчез, остался только Ной. Ной, надевший лицо мертвеца. «Забавно, — подумал он. — Мне не нужно больше притворяться, хотя я в маске».

Она видела его шрамы. Мужчина был мертв. Спектакль окончен.

В руках Сэм сжимал скалку.

Анна оказалась проворной. Она метнулась в кухню, как перепуганный кролик, навстречу зловонию. Он бросился за ней, все еще крича. Один вопль разделился на двоих.

Анна не знала, откуда взялась смелость, но благодарила за нее Бога. Минуту назад она была в ужасе. Увидев труп, Анна подумала, что никогда не сможет подойти к нему, и уж тем более склониться и проползти под ним, словно под влажной простыней на веревке, что она и делала теперь. Поднимаясь, Анна коснулась лбом его кожи.

Кровь мертвеца испачкала ей волосы, и Анна очутилась в коридоре — с другой стороны.

Направо или налево?

Проход справа вел обратно в гостиную, дверь слева, скорее всего, на задний двор. Выход? Анна увидела засовы — на то, чтобы их открыть, уйдет несколько драгоценных секунд. Сэм настигнет ее, когда она снимет первую цепочку. Лучше вернуться в гостиную и попытаться выйти через парадную дверь, если Сэм не закрыл ее, прежде чем подкрасться к подруге.

Стоит попробовать. Может, ей повезет.

Анна бежала, рассекая пропахший гнилью воздух. Коридор выплюнул ее в уже знакомую комнату. Мягкая мебель. Лица на фотографиях, следящие за ней взглядами мертвых рыб.

Дверь.

Анна бросилась к ней огромными шагами, не осознавая, что перестала дышать, и задела бедром столик у лестницы. Телефонная трубка соскочила со стены и упала на стопку газет.

Телефон.

Мобильник лежал у нее в кармане. Она выберется из дома… я это сделаю, черт, верь в себя, подруга… и сразу же наберет 911. Но мысль о полицейских с дубинками и пистолетами не утешила, не придала сил. Перед глазами стояла только дверь с замком и ужасное предчувствие, что она не откроется.

Желания бессильны против железа.

До дверного проема оставалась пара ярдов, когда Анна услышала свист опускающейся скалки. Она развернулась и увидела бегущего к ней Сэма. Два рта кричали, один кошмарнее другого. Анна пригнулась, и скалка ударила в дверь. Девочка метнулась в сторону, по ковру, так же быстро, как выбежала из кухни в гостиную, и подставила Сэму подножку.

Хрюкнув, он рухнул на пол и загородил проход, а затем дернулся в ее сторону, и она взлетела по лестнице. Слова «ТУПИК» и «ВЫХОДА НЕТ» не зажглись в ее голове. Желая сохранить собственную жизнь, она хотела лишь одного — оказаться от своего друга как можно дальше.

Мой друг.

Эта мысль наполнила ее болью. Предательство, нож в спину.

Как бы то ни было, боль придала ей сил. Анна поднималась по лестнице, одной рукой цепляясь за перила, другой — за стену. Лезла вверх, как паук по паутинке, отказываясь оборачиваться, и все равно слышала крики снизу.

— СТОЙ! НЕ НАДО!

Она не остановилась, только стиснула зубы, пытаясь проглотить слезы. Сумрак второго этажа сомкнулся над ней, но зрение ее не подвело. В кресле-качалке у стены сидела пожилая женщина, смотрела на них, царственная и неподвижная. Анна упала у ее ног. Вокруг словно посветлело: Анна была не одна.

— Помогите! — закричала она.

Анна обхватила колени женщины, затрясла ее.

— Пожалуйста!

Запах алкоголя, резкий, как удар хлыста, обрушился на нее. Анну вырвало с такой силой, словно чья-то рука залезла ей в горло и выдернула все внутренности. Над головой зажглась лампочка.

Сэм в кожаной маске стоял у подножия лестницы, его рука лежала на выключателе. Грудь вздымалась, наушники, словно ожерелье из костяшек, болтались на шее.

Анна отпустила колени безмолвной женщины. К ладоням прилипла гнилая серая плоть. Девочка взглянула в маринованные глаза, увидела зияющий рот с отвалившимися губами и отшатнулась — кресло пришло в движение. Труп наклонился вперед, и огромный кусок скальпа — кожа и волосы — соскользнул с черепа и шлепнулся ей на бедро. Ледяной и мокрый, запахом он напомнил Анне отстойник за их домом, который однажды переполнился и затопил двор. В тот день мама плакала, говорила, что беды на них так и сыплются.

Зловоние, привлекающее мух, выворачивающее желудок.

Анна не знала, что делать, куда бежать.

В мозгу вспыхнули слова: «О боже», но скалка обрушилась на голову прежде, чем она смогла их произнести. Анна рухнула на пол, лицом в лужу липкой плоти.

Он стоял над одноклассницей, прерывисто, быстро дыша. Глаза под маской горели.

Впереди что-то мелькнуло.

Мама стояла в коридоре, глядя на них. Одна рука покоилась на спинке кресла, другая — на бедре. На ней было красивое платье, в котором ее похоронили. Волосы струились вокруг головы, словно мама все еще плыла под водой. Она одарила сына улыбкой, полной гордости, похожей на те, что украшали снимки внизу.

Глава 57

В подвале воняло невыносимо, как в обезьяннике. Маршалл сомневался, что — даже если он сможет сбежать, преступников осудят, а дом уцелеет — уборщикам удастся избавиться от запаха крови и страха.

Он провел день, изучая комнату в новом свете, и сначала солнечные лучи показались ему даром божьим, но постепенно Маршалл увидел все трещины и царапины, которые скрывала тьма. Без сомнения, они были оставлены человеческими руками — людьми, втянутыми в Прощение до него. Да, это место населяли призраки. Он читал о материалах, поглощающих звук, вроде дорожек на пластинке, и теперь, когда солнце садилось за горизонт, эта мысль обдала его холодом. Если поставить иглу в трещины этих стен, можно услышать крики.

Его собственный голос скоро присоединится к ним.

В течение дня до него долетали и другие звуки. Телефон разрывался. Он насчитал одиннадцать пропущенных звонков.

Кое-кто не явился на работу.

Эта мысль немного приободрила его. Маршалл улыбнулся, представив труп Напье в комнате наверху. Он никогда не приветствовал насилие, не радовался чужой смерти, читал о ликвидации террористов и не знал, что думать: это было правильно, но Маршалл не мог назвать убийство правосудием. А теперь он сидел, привязанный к креслу, и улыбался при мысли о том, что Напье уже не подойдет к телефону. Мучитель мертв.

Новый звук.

Шаги наверху. Голоса. Глухой стук.

Его сердце замерло, раны зажгло так, словно каждая была ртом, глубже и глубже вгрызающимся в его плоть.

Что-то случилось, и, если подумать, целый день все к этому шло. Пока он наблюдал за ползущим по комнате прямоугольником света, ему стало ясно: эта ночь будет последней. Знание бурлило внутри. Предчувствие висело в воздухе, пульсировало в костях, было таким же реальным, как коричневая лужа у него под ногами.

Это последняя ночь.

Что-то поднималось внутри. Содрогалось в ожидании. Он или сбежит, или умрет. Предвестия этому находились в каждом стоне дома, в шелесте моделей, свисающих с потолка, тихом и нежном, как скорбное воркование голубки.

Возможно, у него все-таки есть шанс.

Грохот приближался, и Маршалл собрал все оставшиеся силы. Энергия наполнила мышцы, но, словно в насмешку, веревки удерживали его на месте.

Давай. Я готов.

Дверь в подвал распахнулась, модели пришли в движение, ловцы снов стали вращаться, лампочка закачалась.

Маршалл смотрел с нарастающим ужасом, как Сэм спускается в комнату, волоча за собой тело девочки. Он завернул ее в простыню, окровавленная голова билась о каждую ступеньку.

Бух.

Бух.

Бух.

Слушать было больно. Маршалл замотал головой.

— О боже, С… Ной, нет.

Совсем юная. Подросток. Руки сложены на груди, ногти выкрашены голубым. Блондинка. Лицо залито кровью.

Нет, она была не простой девочкой. В ней воплотились все девушки, которых Маршалл когда-либо любил в школе. Это была Клэр. Его мать, которая до сих пор любила его и наверняка чувствовала, что сын в ужасной опасности, потому что это долг матерей — слышать крики своих детей. Вьетнамка с раздутыми ногами.

Девочка была всеми, кого он когда-либо любил или жалел.

— Ной, не делай этого, — сказал он. Маршалл чувствовал себя так, словно его ударило молнией. Все болело. Все утратило смысл. Настала последняя ночь.

К добру или к худу, скоро все кончится.

Но теперь казалось, что все только начинается.

Сэм стоял к Маршаллу спиной у подножия лестницы. Девочка скатилась на пол, упав на грязный американский флаг, и ее лицо оказалось у ног Сэма: ступни мальчика обрамляли его буквой V. Подросток развернулся и встретился взглядом с отцом.

Маска. Маршалл замер от ужаса. Он узнал лицо, и его едва не вырвало: желтую кожу изрезали лопнувшие капилляры, дыра рта оказалась настолько огромной, что из вечной улыбки Напье выступил подбородок Ноя.

Маршалл представил, каково это — носить такое на коже. Он не хотел об этом думать, но мысль не удавалось прогнать. Он предположил, что изнутри маска липкая, пропахшая жиром и кровью. Возможно, горячая.

Во тьме за пустыми глазницами что-то подергивалось. Желудок Маршалла сжался, выплевывая кислоту.

Он недооценил этого мальчика и не осознал, насколько глубоки были нанесенные ребенку раны. Сэм Напье умер, если вообще когда-нибудь существовал.

Долг отца — уничтожить своего сына.

Этот мальчик — кошмарный шедевр, гордость безумного мертвеца.

— Ной, — спросил Маршалл, — кто это?

— Это Салли. Моя сестра.

— Что?

— Она умерла еще до моего рождения. — Сэм (Ной, теперь Ной) склонился над девочкой, взял ее лицо в ладони и стер кровь с глаз. Белое показалось из-под красного. Ее рот приоткрылся, и Маршалл увидел испачканные розовым зубы.

— Но теперь все в порядке. Она вернулась. Салли пришла домой. — Маска приглушала голос. — Она красивая, правда?

Маршалл пытался сохранить спокойствие. Он выпрямился в кресле, стараясь выглядеть как можно более внушительно, пробуя голосовые связки, стремясь отыскать самый строгий тон. Нашел.

— Ной. Ты не можешь так делать.

— Могу.

— Не трогай ее.

— Нет. Теперь мы будем вместе. Будем семьей.

— Ной… — И добавил громче: — Я твой отец и требую, чтобы ты ее отпустил.

— Нет.

— Не заставляй меня повторять дважды.

— Пап, ты мне потом спасибо скажешь. Никто не говорил, что будет легко.

Маршалл чувствовал, как его уверенность тает.

— Я не позволю тебе этого сделать.

Он не говорил ни с кем в таком тоне с того момента, как уехал из Австралии: не было нужды. Это был голос отца, предназначенный только для сыновей, а Маршалл уже давно расстался со своим отцовством.

Ной уронил голову девочки и выпрямился, затем пересек комнату, теребя наушники на груди, и открыл дверь во вторую камеру пыток, которую Маршаллу, к счастью, не довелось увидеть.

— Что ты делаешь?

Мальчик исчез. Раздался скрежет цепей по цементу, и следом повисла тишина, полная страха.

— Ной?

Взгляд Маршалла метнулся от двери к девочке. Она лежала на полу, как мешок.

Мальчик появился снова, держа в руке длинную цепь с зажимом на конце. Она напоминала пыточный инструмент родом из Средневековья. Маршаллу вспомнились фильмы студии «Хаммер», в которых невинных девушек приковывали к стенам подземелья и оставляли гнить, а потом пламя факелов плясало на их черепах.

— Положи это немедленно.

— Пап, заткнись, а? — Лицо Ноя изменилось, помрачнело. — Не смей так разговаривать с отцом, — отрезал он странным высоким голосом.

Маршаллу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, на кого была направлена эта вспышка. Подросток обращался к самому себе. К Ною.

Маршалл сглотнул. Два слова просились наружу, но он сумел их удержать…

Вот дерьмо.

Ошейник болтался на конце цепи. Ной развернулся и посмотрел вверх, на лестницу. Его мать стояла в дверном проеме. Она все еще разлагалась — так будет, пока они не станут семьей.

— Уважай старших, — сказала она. Черный язык выскользнул изо рта, облизал губы. Полные червей груди отвалились и расплескались у ее ног. Сэм ненавидел то, как она смотрела на него сверху вниз белыми маринованными глазами. Из всех выражений лица это ранило сильнее всего. Взгляд недовольной матери. Он разбил ему сердце.

Маршал содрогнулся. Женский голос, срывающийся с губ мальчика, ужасал. Он снова почувствовал, что парит под потолком. Мгновение контроля оказалось иллюзией.

Мальчишка совсем спятил.

— Прости, мама, — сказал Ной, съежившись. — Веди себя хорошо. Закрой рот и делай свое дело.

Маршалл наблюдал за тем, как Сэм говорит. Лицо мальчика сделалось неумолимым, исказилось в хмурой гримасе, которая ставила на место самых непослушных детей, а затем вдруг разгладилось. Ной стоял перед Маршаллом, пытаясь вспомнить, кто он и что у него в руках. Вспомнить о делах, даже если ему не нравилось ими заниматься.

— Хватит, Ной!

Не позволяй ему это сделать. Он убьет нас…

Кровь девочки сияла в янтарном свете, словно на ее лицо опустились сотни светлячков.

Ной склонился над Салли, чтобы застегнуть ошейник. Другой конец цепи он хотел присоединить к перилам. Мальчик не мог дождаться лязга замка, звона оков, когда она очнется и поймет, что теперь принадлежит ему. Каждый из этих звуков — лязг, звон — будет вехой на пути к счастью.

Оно было так близко, что он почти ощущал его вкус, незнакомый и сладостный.

Ной упал на колени. Цемент леденил их сквозь ткань брюк.

— Когда тебе было пять, мы взяли тебя на ночной карнавал в Эппинге, недалеко от дома, — обратился к нему отец с металлического кресла-каталки. — Ты выиграл лазер на одном из аттракционов. Так обрадовался.

Ошейник дрожал в руках Ноя, пальцы тряслись. Он посмотрел на отца сквозь глазницы маски, захотел ее снять, но передумал. Хотя представление и завершилось и он мог больше не притворяться, не прятать шрамы, ему нравилось носить ее, как и Мужчине, когда тот охотился. Мужчина заставил его украсть две белые маски, Радость и Скорбь, из театральной студии. Он надевал их и освобождался. Ной становился собой, когда прятался за чужим лицом.

— Ты обожал тот лазер, — сказал отец. — Бегал и палил во все стороны. Он жужжал, как и все такие игрушки.

Ной почувствовал, что в руках у него лазер, а не окровавленная цепь. Услышал далекий перезвон карнавальной музыки. Карусель. Детский смех. Комнату наполнил масляный запах горячего попкорна.

«Ж-ж-ж», — запел лазер.

— И ты немного отстал. Мы все следили за представлением. Не помню, каким именно. Может, за игрой, когда шарики для пинг-понга бросают в чаши, чтобы выиграть золотую рыбку. Она нравилась маме.

— Это правда, — сказала мама, стоя на лестничной площадке. Она обхватила себя руками.

— Это правда, — сказал Ной голосом пожилой женщины. Маршалл съежился. Лицо мальчика вновь изменилось, в глазах засияла надежда. Он казался таким невинным.

— Но ты отстал, — продолжал Маршалл. — И когда мы обернулись, к тебе подошел тот старик. С сигарой в руке и в грязном костюме.

Ноздри Ноя заполнил горький запах дыма. Он увидел красный кончик сигары — она приближалась.

У Маршалла сжалось сердце. Он так долго подавлял это воспоминание. Переживать случай на карнавале заново было больно, но боль была необходима для того, чтобы слова звучали убедительно. В конце концов, он здесь для страданий. Впрочем, Маршалл и представить не мог, что сам окажется палачом.

— Тот тип склонился к тебе и прижал кончик сигары к твоему предплечью…

Кожу Ноя обожгло. Он слышал, как зашипела нежная плоть. Боль протянулась сквозь годы, чтобы еще раз коснуться его.

Ной схватился за предплечье и отшатнулся в круг света — прочь от тела одноклассницы.

Он закатал рукав и увидел, как вздувается ожог. Дыхание перехватило. Красный пузырь размером с монету проступил на коже. Вечерний ветер шумел у него в ушах, неся нестройные звуки карнавала. Ной кое-как поднялся на ноги, вздымая клубы ярмарочной пыли, запнулся о недоеденный хот-дог. Глаза наполнились слезами.

— Я видел, как он это сделал, — сказал отец. — Я просто взбесился. Твоя мама вцепилась в меня, но я ее оттолкнул. Ты кричал. Я подбежал и ударил того старикашку прямо в лицо. Он упал на землю, как мешок с картошкой, а моя рука адски болела. Потом мне долго казалось, что костяшки сместились и никогда не встанут на место.

— Что случилось со стариком? Я… э-э-э… не помню.

— Никто не помог ему, Ной. Он так и остался валяться на земле.

Он увидел густые капли крови, что брызгали на пыльную дорогу, рисуя горящие кончики сигарет и лоскутки лопнувших воздушных шариков.

— Зачем он это сделал, папа? Было чертовски больно.

— Не смей ругаться, Ной! — встряла мама.

— Прости, мам. — Он попытался усмирить боль. — Зачем он это сделал?

Маршалл искал причину, но не смог найти ни одной. Он гадал, не потому ли спрятал это воспоминание так глубоко. Прижечь мальчика — какой в этом смысл? Чистая жестокость. Старик хотел увидеть детские слезы — вот и все. Люди могли придумывать какие угодно оправдания, желая мучить других, но Маршалл знал мрачную и горькую истину. Они делали это просто потому, что хотели.

— Я не знаю.

Такова была правда.

Печаль легла на плечи Ноя железным плащом. Он столько всего забыл о своей семье, так хотел узнать это заново. Некоторые воспоминания будут плохими, вроде того, о котором говорил папа, но другие окажутся хорошими. С каждой новой историей он станет вспоминать себя, и тьма, что так долго окружала его, отступит.

Волна любви к отцу поднялась из глубины его существа. Он никогда не думал, что способен на такое сильное чувство. У него едва не подогнулись колени. Он жаждал услышать больше.

Кривая, робкая улыбка зазмеилась на лице Ноя. Он поднял голову, заглянул отцу в глаза и увидел…

Ярость.

Что-то внутри Ноя сломалось. Из этого взгляда в мире боли родилась новая боль.

Маршалл смотрел на мальчика со всей ненавистью, на которую был способен. Он вспомнил о боли, которую причинили его семье. Вспомнил своего сына, настоящего Ноя, и ужасные слова, которые обрушил на него Напье, когда между ними протянулась нить доверия.

«Не делай этого», — сказал голос в голове Маршалла.

Если ты это сделаешь, окажешься не лучше его.

Станешь таким же уродом, как Напье.

(Я должен.)

Маршалл нахмурился, но увидел на лице мальчика лишь удивление. Совершенно невинное. Он закрыл глаза и во тьме принял решение.

— Я ненавижу тебя, сын, — сказал он, спокойно и ровно, вложив в эти слова все свое презрение. Они резали, как бритвы. — Ты просто гребаный нытик. Я хотел бы, чтобы ты умер у мамочки в животе, как и твоя сестра.

Ной убрал руку с предплечья. Боль ширилась. Огонь охватил все тело.

— Что ты сказал, папа?

Что?

Простота этого вопроса пугала, но Маршалл отбросил чувство вины. Он зашел слишком далеко, чтобы остановиться. Как водителю, сбившему оленя, Маршаллу оставалось только вернуться и избавить его от страданий. Он рылся в воспоминаниях, пока перед ним не возник плюшевый мишка из спальни Ноя.

Мертвые глаза-пуговки. Вышитая улыбка.

Флешка, летящая по воздуху.

Флешка в компьютере. Распечатанные разговоры, манифест лжи, который свел его одиннадцатилетнего сына в могилу.

— Я серьезно, говнюк! — закричал Маршалл и увидел, как вздрогнул мальчик. — Унылый, жаждущий внимания нытик! Передознись или пырни себя ножом, твою мать!

Голос Ноя надломился и стал вырываться жалкими утробными всхрипами.

— Папа… нет.

— Все просто. Мы все тебя ненавидим, Ной. Ты урод. ВСЕХ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ! — Его лицо налилось кровью. — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ. — Изо рта брызнула слюна. — Ты никогда мне не нравился. Я притворялся. Ты просто гребаный зомби. Отстань и никогда больше не говори со мной!

— Пожалуйста, хватит, — сказал Ной, белый как полотно.

Маршалл опустил голову и нанес последний удар:

— Ты ничтожество. Ничтожество. Опарыш.

Ной зажал уши руками и скорчился, так что голова почти уперлась в колени.

— Я спрячусь в твоем шкафу, подожду, пока ты уснешь, а потом выпрыгну оттуда, и ты напрудишь в постель! — Теперь Маршалл говорил с протяжным южным акцентом. Казалось, он увеличился в размерах, мышцы налились силой. — Я буду делать это снова и снова, если ты меня не отпустишь.

— Н-нет. Нет. Я не могу…

— Ты можешь, и ты, черт побери, это сделаешь!

— НЕТ!

— ОПАРЫШ!

— Па-а-апа! — заплакал Ной.

Маршалла больше не мутило. Ярость стала его маской, его местью, в которой он так долго себе отказывал.

Ему так нужна была мама, прямо сейчас, но он знал, что, повернувшись, не увидит ее. Дверной проем будет пуст.

— Посмотри на себя, плакса, — усмехнувшись, сказал отец. — Распустил сопли, блин. Ты мелкий нытик. Больно тебе? КРИЧИ! КРИЧИ, говнюк! КРИЧИ или развяжи меня, черт возьми.

Ной корчился. Его плечи дрожали, он пытался сдержать слезы. Не хотел больше слушать: слова хлестали больнее любых ударов Мужчины. Ной почти ощутил счастье, которое видел по телевизору и часто изображал в театральной студии.

Почти.

Он пытался заглушить поток отцовских оскорблений, но стал намного слабее. Слова вонзались в него, как ножи, тянули мальчика обратно в вонючий сумрак, сломленного и разбитого. По телу разлилась боль.

Тихая мелодия летела через всю комнату.

— Как же больно, поверьте, как страшно признать, – напевал папа. — Время стерло мой Эндсвилль в самом сердце США.

Маршаллу хотелось закашляться, но он сдержался. Мальчик почти дошел до предела.

— Этот город мне больше не дом.

В перерывах между вздохами комнату наполняли звуки. Тихое бормотание дома — труб и половиц, — странные шорохи в стенах. Шепот сквозняка, качающего модели. Скрежет металла по цементу.

Ной поднял голову и посмотрел на отца. Он никогда еще не выглядел таким беззащитным и маленьким. Маска слетела и валялась на полу между его коленями. Лицо было измазано в крови, волосы прилипли к щекам.

— Папа!

— Нет, мой город мне больше не дом.

Маршалл видел, как его сын падает, раскрыв объятия механическому динозавру, который сломает ему шею. В свете атриума блеснули подошвы поношенных ботинок. В тот день Клэр хотела купить ему новые.

— П-пап, — пробормотал он, всхлипнув, — почему?

Маршалл тоже падал, но не собирался касаться земли. Нет, он знал, что будет лететь, кувыркаясь в воздухе, будет уменьшаться, пока совсем не исчезнет.

— ДАВАЙ! — закричал Маршалл.

Анна схватила мачете обеими руками. Она нашла его под лестницей, куда уползла, пока Сэм стоял к ней спиной. На лезвии засохли волокна плоти.

Она удивилась, каким легким оказалось оружие. Поднять его было просто, а опустить на шею одноклассника — еще проще. Девочки Гарленд не дают себя в обиду дважды.

Лезвие вошло в плечо Ноя на фут, разрезав сухожилия и кости, и застряло в легком.

Песня еще наполняла комнату, как запах озона после грозы. Маршалл смотрел, как мальчик глядит на мачете, торчащее из его груди. Недоумение отразилось на лице подростка — совершенно детское выражение.

Невинное.

Челюсть Маршалла отвисла. Перед глазами все поплыло. Внутренний голос, который подбадривал и направлял его, смолк. В голове осталась только гулкая пустота, бездна, в которую он падал уже четыре года.

— О боже, — сказал Маршалл, глядя, как мальчик заваливается вперед и со стоном падает на бок. Лезвие мачете лязгнуло о цемент.

Анна была белой как мел. Сквозняк играл ее светлыми локонами.

Она увидела кровь на руках — свою собственную — и полосы на ладонях: Анна слишком крепко сжала мачете. Мысли путались. В затылке, куда одноклассник ударил ее скалкой, пульсировала боль.

— Иди, — сказал тощий израненный мужчина, привязанный к металлическому креслу. Его голос, словно прикосновение теплой руки к щеке, приободрил Анну: она была не одна. — Иди! Вызови полицию!

Он повторил это трижды, прежде чем звуки превратились в слова и обрели смысл.

Иди. Вызови.

Полицию.

Анна рухнула на лестницу. Ее трясло, но она этого не понимала. Не чувствовала ничего.

— Сэм, — выдохнула она сквозь сжатые зубы, с нотками сожаления в голосе. Затем она вспомнила, как он гнался за ней по дому.

Как носил чужое лицо, словно маску.

Вспомнила все это и в последний раз произнесла его имя. Теперь уже без крупицы жалости.

Хватая ртом воздух, она обшарила карманы штанов — искала мобильник. Его там не оказалось. Анна вздернула голову и увидела, что дверь в подвал раскачивается из-за сквозняка.

— ДАВАЙ! — закричал тощий человек. — Иди и вернись за мной. Пожалуйста, девочка! Немедленно!

Давай, мисс Гарленд. Не раскисай.

Она ухватилась за ближайшую ступеньку — пот смешался с кровью, все еще сочащейся из раны на голове, — вытерла лицо о плечо и поднялась на ноги.

Иди. Беги. Полиция.

Шатаясь, Анна устремилась наверх, оставляя липкие следы на неошкуренных перилах. Быстрые шаги гулко застучали по дереву.

Маршалл смотрел, как она карабкается по лестнице, и думал, что эта храбрая девочка — подарок, на который он и не надеялся. Возможно, она была воплощением бурлящего в нем чувства, уверенности, что скоро это безумие кончится, к добру или к худу.

Спасибо тебе, Господи.

Он готов был смеяться от облегчения.

Она распахнула дверь прежде, чем та захлопнулась. Лампочка болталась на проводе, тени снова плясали на стенах. Холодный воздух коснулся губ Маршалла.

Он моргнул. Глаза жгло. Увидел Ноя…

(НЕТ, не Ноя. Ной был твоим сыном. Это не он. Это Сэм.)

…Сэма на полу в паре ярдов от себя.

Сломленный ребенок смотрел на человека, которого до сих пор считал своим отцом. Вокруг тела растеклась лужа крови. Красная роза расцвела вокруг лезвия.

Распятый Христос смотрел на них из теней у перевернутого матраса. Модели продолжали кружиться.

Маршалл видел, как губы мальчика разомкнулись и на них выступила кровь. Сэм моргнул. Когда его глаза открылись, зрачки были мертвее камня.

— Папа, — сказал он.

Глава 58

Солнце зашло, и дом стал еще темнее, но откуда-то лился свет, возможно из гостиной. Анна попыталась вспомнить, были ли там включены лампы, но не смогла, да и не особо старалась. Вспомни она об этой комнате — о старых фотографиях, мягкой мебели, Библии на столе, — в голове зазвучали бы и шаги, раздавшиеся в тот момент за спиной и вызвавшие панику. Она вспомнила бы, как повернулась.

И увидела мальчика с двумя лицами.

Нет.

Ни о чем таком Анна Гарленд думать не хотела. Если в той комнате горела лампа, значит, она просто не заметила ее в первый раз. Анна радовалась свету. Даже самое острое зрение не могло рассеять кромешный мрак ночи.

По коридору гулял сквозняк, цеплялся за одежду. Она понятия не имела, откуда тот взялся, но он радовал. Каждый вздох ветра стряхивал с нее летаргию, которая ползла по извилинам мозга, тщетно пытаясь добраться до Анны. Кошмарная тварь походила на ее отца.

Анна дошла до кухни и увидела мужчину, распятого в дверном проеме. Кожа на спине кровавыми улыбками свисала до ягодиц. Анна разглядела очертания лопаток, выступавших под странным углом из-за положения, в котором было распято тело.

Больные ублюдки. Она ненавидела Сэма за то, что он затащил ее в этот кровавый цирк ужасов, предал ее доверие, и радовалась тому, что он теперь мертв.

Мертв.

Господи, я — убийца.

Мертв.

Отец уставился на нее. Широко улыбнулся, обнажив гнилые зубы. Принес с собой тьму.

— Нет, — громко сказала она. — Нет.

Анна ползла под телом, опасаясь, что ее снова вырвет. Правый локоть коснулся холодного, как камень, бедра. Она вляпалась в лужицу жидкого дерьма под ногами трупа и почувствовала, как наружу просится рвота, но не остановилась и стала всматриваться во тьму, где мог быть ее телефон. Она выбралась в коридор, перевернулась на спину и заплакала. Кровь запеклась у нее на щеках. Труп нависал над ней, словно расколотое молнией ветвистое дерево.

Я — убийца.

Анна хотела к маме, но сначала нужно было найти мобильник.

Перевернуться на живот оказалось труднее, чем она ожидала. Рана на затылке пульсировала, свежая кровь бежала по лицу, капала с носа на линолеум, но Анна отказалась сдаваться.

Мой телефон. Где-то здесь. Должен быть.

А если нет, поняла Анна, если он остался в подвале или на втором этаже рядом с женщиной в кресле-качалке, тогда она найдет домашний. Внезапно девушка вспомнила: она уронила телефон, когда врезалась в столик в гостиной. Он упал на ковер, болтаясь на шнуре.

Да! Иди. Спаси себя и того мужчину внизу.

Анна гадала, как давно он был привязан к креслу. Она понятия не имела, знал ли бедняга об этом, но выглядел он как скелет со сгнившей плотью. Когда он дышал, она слышала, как в груди клокотала болезнь. Глаза воспалились. Стоило ему открыть рот — попросить ее привести помощь, — запахло мочой и рвотой, болезнью, несмотря на то что он был далеко.

Я могла оказаться на его месте?

Анна представила, как веревки оплетают ее руки и ноги, врезаются в шею. Вообразила нож в боку и рану, сшитую степлером. Ни еды, ни места, чтобы сходить в туалет. Анна представила все это и возблагодарила Бога за то, что он придал ей сил, за то, что она нашла мачете под лестницей.

Поднимайся, мисс Гарленд. Встань и найди гребаный телефон.

Но прежде чем это сделать, Анна бросила последний взгляд на труп в дверном проеме. Не могла ничего с собой поделать. Содранная кожа, пришпиленная ржавыми гвоздями по обе стороны двери, вздымалась, как паруса, грудная клетка была разбита, большие ровные зубы синели в сумраке — последнее, что она увидела.

Пальцы сомкнулись у нее на лодыжках. Она заскользила по полу, слишком испуганная, чтобы кричать. Рука Анны ударилась обо что-то маленькое и холодное — ее мобильник отлетел за пределы досягаемости.

Отец с ней во тьме, дышит ей в самое ухо, быстро, как в те ночи, когда приходил к дочери, совсем маленькой. В ночи, когда мама спала, иногда с сигаретой, зажатой между кончиками пальцев, и пеплом на форме. Анна не могла этого видеть, но знала, как и тогда: отец улыбается.

Глава 59

Маршалл понятия не имел, как долго смотрел на мальчика. Время превратилось в нефтяную пленку на поверхности океана — субстанцию неопределенную и бесформенную, и все же очень опасную. Минуты могли оказаться часами, приливом, что струится сквозь годы.

Глаза мальчика утратили блеск, рот приоткрылся.

Бух.

Бух.

БУХ.

Казалось, будто кто-то бросил на ступени подвала шар для боулинга. Каждый удар впивался в плоть Маршалла, в его мозг.

Он перевел взгляд с трупа на полу на размытое пятно, которое, подпрыгивая, летело по лестнице. Нечто ударилось о последнюю ступеньку и, перевернувшись, замерло. Маршалл увидел потрясенные, все еще моргающие глаза, светлые волосы.

Он дернулся. В комнате потемнело, запахло потом и грязью.

Верхняя половина головы девочки завалилась набок. Нижняя челюсть и шея отсутствовали — из чистого среза текла кровь, из ушей сочилось серое вещество. Девочка смотрела на Маршалла.

— Нет, — просто сказал он. Это не могло быть правдой. — Нет. Нет.

Дверь в подвал открылась полностью. Грязный ботинок шагнул за порог.

Маршалл увидел толстяка в дверном проеме. Голый торс мужчины прикрывал мясницкий фартук, заляпанный кровью — некоторые пятна были ярче других, — волосатое брюхо свисало с боков жирными складками, руки-окорока испачкала грязь. На толстяке были брюки, в которых он раньше, без сомнения, ходил в церковь. Лицо скрывал противогаз времен Второй мировой.

Толстяк спускался в комнату.

Маршалл мог только наблюдать за его приближением, отведя взгляд от головы девочки. Ботинки загромыхали по цементу, перешагнули через Сэма. Дыхание громко клокотало под маской, и по рукам Маршалла побежали мурашки. Пятно мочи расплылось по простыне, закрывающей гениталии.

Толстяк сжимал в руках топор. На деревянной рукоятке было выжжено: «Усмиритель». С выщербленного лезвия капала кровь, оставляя на полу алую дорожку. Стекла противогаза, похожие на глаза жука, изучали комнату. Мужчина перебрасывал топор из одной руки в другую короткими, нервными движениями. Бочкообразная грудь вздымалась и опадала, пластиковый фартук скрипел.

Дыхание. Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Маршалл не хотел, но начал дышать в такт с толстяком. Их вздохи слились, создали странную близость.

Муж и жена, Маршалл и Клэр. Медвежонок Клэр. Вместе в постели, а между ними — Ной. Лунный свет заливает их тела. Окно открыто, штора вздымается, как парус. Пальцы горячего австралийского воздуха гладят их, пока они спят. Все, кроме Маршалла. Он слушает дыхание своих любимых — двойное эхо, вечное и прекрасное.

Толстяк глядел на него, застыв в паре футов от кресла. Маршаллу нечего было сказать, он не мог сбежать и просто смотрел, как топор взлетел и разбил болтающуюся на потолке лампочку. Комната погрузилась во тьму.

Глава 60

День Джо Бернетта начался нормально, а закончился так, как он и представить себе не мог. Человек с «Усмирителем» и в противогазе имел мало общего с утренним Джо. С тех пор мужчина мутировал. Честно говоря, он менялся уже давно, даже слишком давно. Причиной послужил Напье: он указал ему путь.

Все началось с первого убийства. С той девушки.

Архитектора. Они следили за ней несколько недель, а потом, когда настала условленная ночь, спрятались у нее под кроватью. Джо тогда еще не был таким толстым. Она кричала, истекала кровью, как и предсказывал Напье. Это не облегчало задачу.

Джо поклялся, что никогда больше этого не сделает.

Путь уводил дальше, во времена до Прощения, в ночь, когда Напье пришел к нему, пьяный, и попросил продать четырех цыплят. Джо узнал, что с ними стало, хотя и не сразу.

Да, Джо мог стать другим. Он изменился.

Он помнил дни, когда его жена не была прикована к постели, хрипя и пачкая подгузники. Джо приспособился (мутировал) и справился с этим. Жизнь мог изменить один звонок из полиции, один разговор с пьяницей. Перемены пугающие, непрошенные, но это его не останавливало. Нельзя расти без боли, как нельзя обмануть собственные руки. Этому Джо научил артрит.

Он заботился о жене, о свиньях и гидропонной установке в дальнем сарае, а затем уже — о себе. Как фермер, Джо всегда ставил скотину на первое место. Такой подход к жизни вполне устраивал его отца. Ему он тоже подойдет. Но по ночам, когда Джо оставался наедине с мыслями и болью в костяшках, он злился, что стал смотреть на жену как на одно из своих животных. Он ухаживал за ней, как за урожаем. Вечная битва без возможности победить.

Но оно того стоило.

Убийство девушки, избавление от трупов — он делал все это ради Марлин. Прощение — величайшее испытание в его жизни, хуже звонка…

(Джо? У нас тут авария. Просто ужасная. Джо, твоя жена разбилась. )

…который все изменил. Можно сказать, что его вера в Прощение стала сильнее веры в Бога, отнявшего у Марлин способность ходить и говорить.

— Он не сможет больше игнорировать крики Его детей, Джо, — говорил Напье, когда воля Джо ослабла. — Чем громче они кричат, тем Ему больнее. Скоро Господь узнает наши имена.

Джо ему верил.

Приняв душ и побрившись новой бритвой, купленной в супермаркете Снокуолми на Рэйлроад-Авеню-Саут-Ист, он работал по дому, смотрел «Шоу Джерри Спрингера», глотая апельсиновый сок прямо из пакета, прикончил остатки позавчерашнего ужина. Джо не считал себя поваром, готовить любила Марлин. Он не помнил, когда в последний раз нормально ел.

Джо бросил контейнер из «Тапервер» засыхать в раковине и поднялся по лестнице в комнату Марлин. Она лежала на кровати. Мертвая. Четверг, значит, медсестра не появится до субботы: он не мог платить ей каждый день. Сегодня вахта Джо. Только его.

Марлин такая холодная.

Джо забрался в кровать и прижался к жене, как во времена их молодости, когда он еще не набрал вес. Коснулся ее волос, только чтобы понять: в них тоже нет жизни. Бог забрал ее.

Свиньи остались без ужина.

Он поцеловал жену на прощание и потопал вниз. Посмотрел на висящий на стене крест, сорвал его, вынес из дома и зашвырнул в лес. «Что я наделал!» — закричал внутренний голос. Джо вернулся к загону, отодвинул засов, выпустил свиней. Он смотрел, как они исчезают среди деревьев — на тропе, которая приведет их к оврагу, куда стекает талая вода с горы Си. На дне покоятся машины, от которых он избавлялся. Свиньи, что не пошли в лес, стояли у дороги, жалкие и потерянные.

Джо надел принадлежавший матери противогаз, стекла затуманились от слез. Всхлипы были громкими, но маска смягчала их, и они странным образом успокаивали, словно Джо спрятался от всего мира в тайной гавани, где никто его не найдет.

Но это оказалось неправдой. Безопасных мест больше не было. Все умирали. Джо поклялся, что если Бог не услышал (или хуже — проигнорировал) крики, которые они вырвали у жертв, то, черт побери, ему придется обратить внимание на действия, которые Джо собирался совершить.

Щелчок. Шипение.

Первая сигарета за долгое время — поблажка, которую Джо мог себе позволить.

Кровь на пальцах.

В лучших брюках и фартуке мясника, Джо подъехал к «Заправке и продуктам Кена» — магазинчику в пяти минутах от дома. Здесь по доступным ценам продавали молоко, приправы, спиртное и бензин. Еще — тайком — сигареты и порножурналы.

Когда Джо вошел, за прилавком стояла сорокапятилетняя кудрявая женщина. Он рассек ее топором, как перезрелый фрукт. Женщина залила все вокруг кровью, и ее крики были ужасны, но совершенно необходимы.

Об этом следовало помнить. Всегда.

Мужчина в кепке «Моряков Сиэтла» встретил свою смерть, пока женщина еще дергалась. Джо позаботился об этом: убил его прямо под камерой наблюдения.

Голова кружилась в никотиновом облаке. Он закашлялся. Черт, вкус что надо.

Джо вспомнил, как они с женой однажды курили в кино. Тогда они только начали встречаться. Она была прекрасна: плавные изгибы, чудесные волосы. Ему нравилось, что она всегда могла его рассмешить, даже когда ставила на место, как и положено. Джо не помнил, как назывался фильм. Что-то про пришельцев. Марлин такое любила.

Он сидел на пустыре за домом, где прошло его детство. Теперь дом был пуст. Можно сказать, что земля, отравленная ядом, в свою очередь отравила здание. Никто не хотел жить в доме с видом на пустошь. Дети говорили, что эта земля проклята.

Мать не разрешала ему выходить наружу без противогаза. Почва под ногами дымилась. Пыль поднималась с земли, как встающие из могил духи. Однажды он нашел птицу со сломанным крылом — в пепле рядом с местом аварии. Убил ее, а потом заплакал.

Джо гадал, куда исчезло его милосердие.

Противогаз лежал на камнях у его ног. Смотрел на него. Джо докурил и впечатал окурок в землю. Полиция скоро найдет его, но Джо это не волновало. Важным казалось лишь то, что случится потом, после смерти. Они с Напье это понимали.

Убив людей в «Заправке и продуктах Кена», Джо вернулся в пикап и заметил на дороге велосипедиста. Он столкнул парня с обочины и смотрел, как тот падает: правая рука, застряв между спицами, тащила за собой погнутый велосипед. С лица парня содрало кожу, камешки забились под веки, нос превратился в кровоточащий обрубок. Джо посмотрел на желтую футболку с надписью «ТВИДС!» на спине и поцарапанный бейдж, валявшийся неподалеку. «Джейсон». Джо закричал и ударил Джейсона «Усмирителем». Рубить его было тяжело. Джо вспотел. Костяшки ныли, как проклятые.

Наконец, девчонка в доме Напье. Он не ожидал встретить ее среди трупов и зловония. Она взывала громко. Он просто знал это, видел луч чистого белого света, пронзающий облака. Покончив с ней — на стеклах противогаза остались брызги крови, — он спустился в подвал, чтобы взглянуть на покусавшего его мужчину.

Джо не проявил милосердия.

Он просто оставил Маршалла в живых.

Вспомнил телефонный звонок, прозвучавший годы назад, бесконечные утки Марлин, часы, когда он убирал за ней дерьмо, дни и ночи, полные стонов. Джо знал, что такое настоящие страдания. Он их видел.

Понимал, что жизнь — это мука.

Мертвым повезло.

Ветер выл, рвал облака, обнажив почти полную луну. Все купалось в синеве. Пустошь, где разбился самолет, казалась по-своему прекрасной. Мертвая, как жена, которую он не вернул. Перед тем, как прийти сюда, Джо проверил еще раз. Новый тщетный крик в небеса. Один из многих.

Сова заухала в лесу. Ему стало грустно.

— Помогите, — раздался голос слева.

Глава 61

Девочка-подросток вышла из леса на другой стороне пустыря. Ее лицо походило на череп, все в черных пятнах. Джо не знал, но она ела мертвых птиц и белок уже неделю. Одежда была грязной и изорванной, кроме огромного капюшона, который она скинула с головы. Джо увидел запавшие обсидиановые глаза.

«Япошка, — подумал он. — Господи боже мой».

— Помогите, — снова сказала Дженн Киото. Голос дрожал так же, как и ноги.

Она была едва жива.

Леса, в которых Дженн заблудилась, казались огромными и непроходимыми. Деревья насмешливо свистели на ветру, словно радовались, пока она блуждала под их сенью, голодная и замерзшая. Однажды между поймавшими ее ветвями она увидела звезды, но их свет ее не утешил.

Что помогло, так это мысли о Брайане, или Би, как она его называла. Дженн хотела бы рассказать ему, как сильно желала его, как любила, хотя они пообещали друг другу никогда не влюбляться. Страсть портила все — так они тогда думали.

Дженн почти призналась ему той ночью. Ночью, когда он отвернулся и ушел, не оглядываясь, а потом на него напали двое мужчин. Выпрыгнули из теней и сбросили с моста.

Всплеск, с которым Брайан упал в воду, преследовал ее в лесу, звенел в ушах всякий раз, когда она думала, что нашла тропинку или заметила хижину — только для того, чтобы облака разошлись и в синеватом сумрачном свете открылась та же картина: новые деревья и притоптанные зверьем сосновые иглы.

Был и другой всплеск, раздавшийся, когда земля ушла у нее из-под ног. Она сошла с тропы, убегая от преследователя, — с тропы, которая привела бы ее домой. Он почти схватил ее. Джен упала, холодный воздух засвистел в ушах. Земля метнулась ей навстречу.

Нет, не земля… Вода.

Я жива.

— Помогите.

Дженн почти утратила надежду выбраться из этих лесов и даже теперь сомневалась, реален ли мужчина, стоящий в одиночестве на пустоши. Возможно, это просто очередной печальный мираж в лунном сиянии.

Как свечка, которая ярко вспыхивает перед тем, как погаснуть, Дженн рванулась вперед и рухнула у ног Джо, лишившись чувств. Он взял ее на руки, которые совсем недавно орудовали топором, и прислушался к хриплому, болезненному дыханию. Вздохнул — словно ветер прошелестел в листве. Джо подумал о поле, на котором сидел, вспомнил птицу со сломанным крылом и мужчину, которого оставил умирать в подвале Напье.

Облака закрыли луну. Вновь опустилась тьма, но на этот раз она была безмятежной и не полнилась криками. Джо встал и отнес Дженн в пикап, чтобы отвезти ее в полицейский участок Норт-Бенда, дверь которого украшали листовки с ее лицом и словом «ПРОПАЛА».

Джо оставил противогаз матери на пустыре.

Глава 62

Разбитая лампочка болталась на проводе.

Под ней в темноте, опустив голову, сидел Маршалл Дикинс. Он сомневался, что девочка успела вызвать полицию перед смертью. Трудно было удержаться от мыслей о том, что она почувствовала, увидев наверху толстяка с топором, но ему удалось. Маршалл хотел бы знать имя девочки, чтобы почтить ее память. В надгробных речах, в ленточках на ветках деревьев, в именах есть своя прелесть.

Он закашлялся и выплюнул комок желтой слизи.

Пожалуйста, пусть кто-нибудь придет за мной.

Пожалуйста.

Кровь Сэма растеклась по полу и начала капать в сток. Уходила в трубы.

Сквозь грязное окно сочился лунный свет, заливал подвал. Маршалл мечтал о рассвете. Солнце значило так много, но главное — несло тепло, а он окоченел. Маршалл трясся в веревках, стучал зубами.

До зари ему придется сидеть в этом доме трупов, с криками, записанными на стенах. Он вспомнил о сыне и захотел, чтобы Ной навестил его, как бывало в прошлом.

Увы, мальчик не показался из тьмы, не появился в его снах, когда ему удалось пару раз отключиться. Но Маршалл увидел Клэр.

Их квартира в Ванкувере. Тени дождя струятся по остаткам их совместной жизни, по коробкам, полным мелочей, принадлежавших их сыну. Подушка разорвана, перья устилают пол, словно туман.

Маршалл видит бывшую жену, привязанную к креслу у кровати.

Вспышка молнии.

Клэр обнажена. Он разглядывает нежные очертания ее грудей, темную V волос на лобке. Она вся в синяках и порезах, кровь струится по изгибам ее тела и впитывается в ковер у разбитых ступней.

Маршалл стоит в комнате, совсем рядом.

Он рвется вперед, падает перед Клэр на колени, выкрикивая ее имя, но она отворачивается — непокорная, как обычно. Рыжеватые волосы скрывают слезы, которым никогда не иссякнуть.

— Оставь меня, — шепчет она сквозь сжатые зубы, а потом произносит их кодовое слово, тихо всхлипывая между двумя слогами:

— Куджо.

Он проснулся — для мук.

Маршалл Дикинс не верил в Бога, хотя всю жизнь его окружали религиозные люди. Джеймсбридж был богобоязненным городком. Родители Маршалла чтили Господа, как и другие прихожане, но сам он плыл по течению, не определившись, во что именно верит, просто признавая существование чего-то высшего.

«У меня вся жизнь впереди, чтобы разобраться», — так он тогда думал. Теперь ему хотелось постичь природу Бога и, что еще важнее, понять, как его найти. Маршалл Дикинс не был религиозен, но начал молиться.

Он просил, чтобы кто-нибудь пришел и убил его.

Нельзя жить после того, как увидел и совершил такое. У него не осталось дома. И хотя пока до этого не дошло, Маршалл подозревал, что скоро будет презирать Клэр за ложь. Трудно ненавидеть ту, кого любишь, даже если она охладела к тебе. Однако ничто не вечно. Со временем его нежность исчезнет, останется только боль и женщина, с которой он познакомился за миской массаман-карри, женщина, которая сказала «да», хотя, возможно, должна была сказать «нет».

Идея Прощения зародилась в мозгу сумасшедшего. Проблема состояла в том, что Маршалл оказался недостаточно безумен, чтобы принять ее. Он оставался человеком, который борется за жизнь, даже если она больше не имеет смысла.

В фильме о моей жизни я мертв.

В подвале что-то шуршало, но Маршалл пока этого не замечал.

Его разум скользнул в реальность, снятую через молярную линзу. Пленка была сырой и не предназначалась для большого экрана, о котором он так долго мечтал. Фильм о смерти, загруженный в сеть и просмотренный миллионами равнодушных глаз, которые уже видели нечто подобное. Кино для мужчин, женщин и детей, глухих к адским мукам.

Фу, давай дальше.

Клик.

Крысы облепили голову девочки и останки Сэма, кромсали плоть острыми как бритва зубами, зарывались в череп, купались в мозгах. Крыс радовала грязь, и больше никто им не мешал. Их глаза горели красным, на спинах играл лунный свет, когда, расплескивая кровь, они устремились к более теплой добыче.

Они никогда не вернутся в норы за стенами, где ждали, вскармливая пищащих розовых крысят, и строили гнезда из собственного дерьма.

Маршалл не ощутил первых укусов, потому что спал, но почувствовал остальные.