Отверженный дух

Глава 7

Под одним из торшеров, изящной статуэткой застыв среди складок элегантного вечернего платья, расположилась с вязанием Вайолет Эндрюс. Она была неподвижна: стремительно двигались лишь длинные пальцы. Светская дама, яркая и элегантная, безупречная во всех отношениях — вот только, может быть, излишне педантичная и все еще чуточку провинциальная, — она идеально вписывалась в интерьер роскошного арнольдовского особняка… Многое ли изменилось бы в этом доме, распорядись судьба чуть иначе, поменяй она ролями этих двух женщин?.. Ровно ничего: много лет уже, судя по всему, истинной хозяйкой была здесь Вайолет Эндрюс. И вчерашние «друзья» Арнольда были, скорее, ее друзьями, ее естественным окружением и идеальным фоном; теннис с бриджем и всей прочей развлекательной программой — вряд ли придуман был Арнольдом или, тем более, Фабиенн.

С момента отъезда моего друга никто из нас не проронил ни слова. Фабиенн свернулась клубочком в углу дивана и строчила письмо, пристроив блокнот на коленях. Я сидел в кресле с книгой, читать совершенно не мог, и лишь перепрыгивал взглядом от строчки к строчке, каждый раз убеждаясь в том, что перечитываю несколько раз одно и то же, не вдумываясь в смысл. Следовало бы давно отправиться спать, но первым уйти было бы невежливо, да и не хотелось оставлять Фабиенн в такой напряженной, грозовой атмосфере. Залп грянул очень скоро, но с несколько неожиданной для меня стороны.

Фабиенн отложила авторучку, развернулась слегка, опершись локтем о валик, и как-то угрожающе прикрыла глаза козырьком ладони. Вайолет некоторое время успешно делала вид, что не замечает обращенного на нее взгляда, но не выдержала в конце концов:

— Тебе, может быть, что-нибудь принести?

— Скажи-ка мне лучше, почему ты не вышла тогда за Арнольда?

Вайолет невозмутимо опустила спицы и медленно подняла глаза. Похоже, внезапный выпад не застал ее врасплох.

— Какой странный вопрос… очень, очень странный.

— Ты была в него влюблена, имела все основания рассчитывать на взаимность… Что же тебе помешало?

Вайолет взглянула на часы; затем размеренно и артистично принялась сматывать клубок — демонстрировать красоту своих рук она научилась, пожалуй, слишком даже хорошо за долгие годы.

— Пора спать, наверное. Горячего молока не хочешь?

— Я хочу одного: услышать ответ на свой вопрос.

— Вопрос твой я считаю крайне нетактичным. Тебе надо бы выспаться, Фабиенн. Ты так устала, что не соображаешь уже, что говоришь.

В ее заботливом тоне явственно слышались нотки холодного презрения.

— Комплимент возрасту? — Фабиенн усмехнулась. — Давненько меня не укладывала спать воспитательница. Итак, Арнольд делал тебе предложение… или нет?

— Да! — Вайолет вспыхнула, может быть, оттого, что поспешила с ответом. В отличие от Фабиенн, она тяготилась моим присутствием, и я готов был бы ей посочувствовать, если бы сам не сидел, как на иголках. Выскользнуть незамеченным из своего угла я не мог, потому решил идти напролом.

— Спокойной ночи.

— Я очень просила бы вас остаться, — я замер на середине комнаты. — Пожалуйста, будьте свидетелем нашего разговора, — добавила Фабиенн, не поворачивая головы.

— Какое все это имеет отношение к лорду Уиттенхэму?! — зло вскрикнула Вайолет. — Впрочем, можешь беседовать с ним о чем угодно. Я иду спать.

— Я бы на твоем месте осталась, — ее ровный голос остановил Вайолет на полпути. — Разговор этот давно назрел и перезрел, пожалуй: если сейчас, наконец, мы сумеем все расставить по своим местам, обеим станет намного легче.

С этими словами Фабиенн поднялась за сигаретой, остановилась прикурить у камина, пыхнула дымом безобидно — а потом вдруг развернулась и легко присела на ручку кресла, отрезав сопернице путь к отступлению.

— Итак, мы продолжаем. Арнольд делает тебе предложение. Ты безумно в него влюблена. И вдруг — отказываешь. Как странно.

— Я ему не отказывала!

— Значит, это, по крайней мере, была ложь?

— Ложь, на которую я имела право! Как еще могла я выйти из того идиотского положения? Мне нужно было как-то сохранить лицо.

— Ты хочешь сказать, что Арнольд — как бы это выразиться — тебя «обманул», что ли?

Вайолет провела языком по пересохшим губам. Мне ее становилось жалко. Но какова Фабиенн! — ничего общего с тем идиллическим образом, что вылепил я в своих мыслях…

— В тот момент, когда Арнольд делал мне предложение, — Вайолет шевельнулась как-то странно — удивительно неловко для дамы с такой культурой жеста, — Он был… слегка не в себе. И потом ничего не смог вспомнить. Я объясняюсь достаточно ясно?

Мне показалось, чего-чего, а обвинение в лживости Вайолет не заслуживала: сейчас, по крайней мере, она была совершенно искренна.

— То есть как «не в себе» — пьян, ты хочешь сказать?

— Господи, какая ерунда. Льюисы не употребляли спиртного, и пьяным он не бывал никогда. Ну вы-то должны помнить, — она резко повернулась ко мне, — все эти его заскоки. То он возбуждался вдруг, с чего непонятно, то начинал отплясывать, как бесноватый… Ой! — она прикрыла рот ладонью, — этого я сказать не хотела. Но правда ведь, вспомните: однажды он устроил перед всеми дичайшую пляску, перепугал мамочку до полусмерти, да еще и сам вдобавок потерял сознание. И наутро ничего не помнил!

Я подтвердил, что все было именно так.

— Да и чего еще можно было от него ожидать — в таком-то доме! Там и чурбан бесчувственный спятил бы, а уж для человека с тонкой, ранимой душой…

— Да брось ты, — проронила Фабиенн как-то устало, — не будем играть словами. Чем больше слов, тем меньше за ними смысла. Ну хорошо, допустим, Арнольд «забыл»: но ты-то могла ему напомнить?

— Для этого нужно было потерять всякую гордость.

— Гордость, говоришь? — Фабиенн подняла на нее глаза. — Какая может быть гордость у влюбленной девушки, больше всего на свете мечтающей выскочить замуж? Давай признаем это хотя бы сейчас — все мы тогда были одинаковы: вырвались из своих гимназий, и врассыпную: хватай мужчину! Боже мой, гордость — какая непозволительная роскошь для тех лет! А если не замужество, то что — работа? Да тебя одна только мысль о школе повергала в ужас. И опять-таки, Арнольд — такая легкая добыча: хвать — и он твой навеки. Уж он-то не пошел бы на попятную, хотя бы из чувства ответственности.

— Ну, может быть, я не настолько уж хотела замуж, чтобы взывать к мужскому чувству ответственности, — проговорила Вайолет, и впервые за весь вечер мне пришлось усомниться в ее полной искренности.

— Конечно, нет. Тем более, что очень скоро ты захотела вдруг совсем другого: взвалить его на мои плечи — со всей ответственностью в придачу! С твоей стороны это было — ну так великодушно. Кстати, — Фабиенн вскинула голову, — ты хранила ему верность все эти годы, не так ли? Уж в этом я не сомневаюсь.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — и снова меня поразила беспомощность ее слабого жеста. — Я никого на тебя не взваливала. Арнольд был влюблен в тебя по уши: он сам сделал выбор, причем, на мой взгляд — так, пожалуй, даже слишком решительно.

— Нет, погоди. Тебе он сделал предложение на первом курсе, а со мной встретился на последнем, выпускном. Все это время вы были неразлучны, ты проводила у Льюисов каждую свободную минуту. Ни за что не поверю, чтобы ты не сумела овладеть им за такой срок: у тебя было для этого все — опыт, обаяние, его взаимность!

Относительно «обаяния» я мог бы поспорить: сегодняшняя Вайолет Эндрюс дала бы сто очков вперед той неряшливой, претенциозной и донельзя кичливой юной особе, что наезжала к Льюисам по уик-эндам. Отдавая должное ее остроумию, пожалуй что, и уму, тем не менее, я как-то неосознанно все время тянулся к сестрам. Те, разумеется, перед «блистательной Вайолет» благоговели, и это я мог еще как-то понять, но вот восторженность Арнольда с моей точки зрения была совершенно необъяснима.

— По части опыта, наверное… следовало у тебя поучиться. — Вайолет запнулась — контратака провалилась.

— Я думаю, дело тут даже не в опыте, — заметила Фабиенн, не спуская с соперницы пристального взгляда. — В таких случаях срабатывает, видимо, инстинкт: понравился — хватай, схватила — жми крепче. И все-таки, такая любовь — не возвышающая, а низводящая чувство на уровень инстинкта, любовь, заставляющая позабыть о чести, совести, дружеских чувствах, — это ужасно.

Фабиенн нервно стряхнула пепел на ковер; затем вдруг рассмеялась.

— Когда мы только познакомились, я ведь знала, что ты к нему неравнодушна. И вдруг такая новость: он влюблен — в кого бы вы думали? — в меня; но главное — я от тебя об этом слышу! Какое невероятное благородство! Не знаю, кого из вас я в тот момент боготворила больше… наверное все же подругу! Я в тот же миг растаяла и излила тебе всю душу.

— И я, конечно же, доверия не оправдала.

— Напротив, ты была надежным другом. Помню, как мучилась я своими глупыми сомнениями: ах, сумею ли я сделать его счастливым? Ты сказала тогда: счастье — что палка о двух концах; его счастье, милочка, будет зависеть лишь от того, насколько счастлива ты. Тонко подмечено, ничего не скажешь. Что же должна прежде всего уметь будущая жена Арнольда? Первое: в полной мере оценить и понять достоинства его души. Второе: создать такой домашний очаг, который заменил бы ему родительский. Беда в том, что привязанность его к старому дому переходит все границы разумного, — о, этот скромный его недостаток ты скрывать не стала. Но зато сколько в нем достоинств, и каких! Он и мягок, и доверчив, и чувствителен, и беспредельно щедр…

— Я в чем-то тебя обманула?

— Хорошая реклама не обманывает: она лишь скрывает половину правды. Ты не сказала мне ничего, что могло бы возбудить хоть какие-то подозрения. Я так и не догадалась спросить себя: а что это вдруг наша красавица так усиленно сватает возлюбленного своей же подруге? Нет, я совсем потеряла голову: еще бы, судьбою мне уготована роль весталки у священного огня его души! При этом о деньгах — то есть о моих деньгах, конечно, чьих же еще? — речи как бы и не было. Ты заметила только, что девушка всегда чувствует себя увереннее, когда знает, что не будет находиться у мужа на содержании. Вновь мысль, исполненная благородства! И вновь все тот же сладостный припев: о том, как Арнольд меня любит, как он меня любит…

— Неужели тебе пришлось усомниться в этом хоть раз за все эти годы? — Вайолет перешла на шепот. — Ну за что, за что ты так ненавидишь меня? За то, что я осталась с вами, за все, что я для вас сделала?

— Ты оставила хорошо оплачиваемую работу и посвятила свою жизнь совершенно несносному мальчишке. Ты обрекла себя на нескончаемую муку: я могу только догадываться, что чувствует женщина, изо дня в день вынужденная видеть любимого человека с другой… с той, которая действительно сделала его счастливым.

— И вот что я за это заслужила! — вскрикнула Вайолет и закрыла лицо руками. — Боже, как я была глупа!

— Прекрати, — грубо оборвала ее Фабиенн. — Нам осталось совсем немного: давай же наберемся мужества и доведем наш разговор до конца. Только пока оставим в стороне вопрос о жертвах и благодарностях за эти самые жертвы — с этим мы еще разберемся. Ты ошибаешься, если действительно думаешь, будто я тебе не благодарна за все, что ты сделала для мальчика. Но не эта самоотверженность в данный момент меня интересует, нет — ее мотивы.

Воцарилось напряженное молчание.

— Мотив первый, трагико-романтический. Разбитое сердце, «высокое чувство, елеем сковавшее душу», и — до гроба безответная любовь. Э-э, нет: тебе эта овечья шкура не очень-то идет.

Вайолет уронила руки и уставилась на нее в изумлении.

— Да что ты можешь обо мне знать? Прожила с человеком несколько лет под одной крышей и уже берешься судить о нем с такой легкостью?

— Что верно, то верно: не слишком-то хорошо разбираюсь я в людях. А в существах своего пола — особенно. Но хоть убей, не к лицу он тебе, этот романтический флер. Ты тщеславна и любишь деньги… Кстати, в школе этой твоей ненавистной хотя бы платили прилично: а здесь гроши эти и жалованьем не назовешь, тем более, если учесть, какую роль ты на себя взяла в этом доме. Только не возражай ради Бога: ты освободила меня от всех забот, но главное — превосходно управляешься с мальчиком, и это несмотря на все помехи, что пытается чинить тебе муж. И все-таки, разве о таком будущем ты мечтала? Да ради своего собственного мужа и собственного дома ты не то что о «разбитом сердце» — обо всем на свете забыла бы через минуту!

— У тебя есть и то, и другое. Что же ты не успокоишься никак? Нехорошо смеяться над бедной неудачницей.

— Да разве я смеюсь? Стала бы я смеяться — тем более, над человеком, которому стольким обязана! Я просто пытаюсь докопаться до истины и изо всех сил зову тебя на помощь… Итак, мотив номер два: рационально-практический. Ты поступаешь на службу в дом, где часто бывают гости: есть шанс, что одинокий респектабельный мужчина в один прекрасный день предложит тебе руку и сердце, а заодно и то будущее, о котором ты всегда так мечтала. Но у тебя было по меньшей мере два предложения. Ты отказала обоим: почему, Вайолет, почему? — голос Фабиенн зазвучал вдруг тихо и почти нежно.

— Надеюсь, я не обязана объяснять посторонним вещи, которые касаются только меня.

Мысленно я с ней от всей души согласился.

— Разумеется, нет, — не стала спорить и Фабиенн, — да меня и интересует совсем не это. Скажи мне все-таки, что это за конфликт такой между совершенно естественными для всякой женщины желаниями и этим загадочным чувством ответственности, которое тебя здесь удерживает, — ответственности за кого и перед кем? Какие угрызения совести обрекли тебя на это жалкое, рабское существование? Что за грех такой требует себе искупления очередной жертвой?

Вайолет затравленно огляделась — совсем как зверь, попавший в ловушку.

— Ну что, скажи, что тебя так мучит? Тот самый моральный груз, который когда-то ты решила взвалить на меня?

— Фабиенн, ну что ты такое выдумываешь? Хочешь в чем-то уличить — говори прямо, не ходи вокруг да около. В чем конкретно ты меня обвиняешь? — Длинные пальцы ее отбили о стол такую же длинную дробь. — Как, интересно, должна я отвечать на эти туманные намеки?

— Мне известно кое-что, — Фабиенн вернулась к себе на диван, но не стала теперь прикрывать лицо, — а кое о чем я всегда догадывалась. Есть вещи, в которые отказывается верить разум, но их подсказывает чувство. У тебя была причина не выходить за Арнольда; одна-единственная, но перевесившая остальные. Разве я не права, Вайолет?.. Ну же, не молчи. Ведь я все равно об этом знаю.

— Тогда зачем спрашиваешь? — голос у Вайолет сорвался на крик.

— Потому что пришло время, когда я должна знать все до мельчайших подробностей. Что именно? Да то, что узнала от кого-то ты сразу же после помолвки. Что же это было, Вайолет? И кто подсказал тебе спасительный выход: не напоминать ему о данном слове? Итак, что за веское соображение помешало тебе в те дни обрести счастье, казавшееся таким близким? Может быть, перспектива связать себя на всю жизнь с неизлечимо больным человеком?

Вайолет Эндрюс слегка покачнулась; я хотел уже броситься ей на помощь, но она остановила меня взмахом кисти и опустилась на стул — как королева, величественно и грациозно. Затем кивнула — то ли соглашаясь в чем-то, то ли милостиво позволяя собеседнице продолжать, — и уставилась в пустоту прямо перед собой.

— Или это была изощренная месть? — голос Фабиенн звучал очень вкрадчиво. — Ты поняла, что Арнольд действительно любит меня, пришла в отчаяние, но решила не устраивать сцен, а тихо ждать своего часа. Как сладко ненавидела ты меня, и как умело маскировалась! И вот твой час настал…

По мере того, как вникал я в суть этого жестокого поединка, меня охватывал ужас. С детства я свыкся с мыслью, что женщины — существа необычайно опасные, особенно, друг для друга, но за семейными междоусобицами наблюдал насмешливо, с легким сердцем: регулярные стычки эти носили вполне безобидный характер. Но здесь было не то: какой-то тяжкий, роковой исход мерещился мне в этой смертельной схватке. Фабиенн вдруг резко повернулась ко мне.

— Я понимаю, как вам все это, должно быть, противно, — бросила она небрежно. — И конечно же, я не стала бы вмешивать вас в нашу свару, если бы не одно существенное обстоятельство: вы старый друг Арнольда. Именно вы должны помочь мне — возможно даже, спасти его, если еще не поздно. Но для этого вам нужно услышать всю правду, причем, желательно, не от меня. С какой стати, действительно, должна я мучиться догадками, если рядом есть люди, которые знают все, от начала и до конца? Вы и она знали Льюисов раньше меня и, наверное, успели с ними познакомиться лучше…

— Ну, мое-то знакомство с ними было достаточно поверхностным, — заметил я, — пару раз заезжал на каникулы…

— От вас, признаться, я и не ждала никаких особых признаний, — она вновь повернулась к Вайолет. — А вот ты… Расскажи, прошу тебя, хотя бы сейчас, все, что могла бы ты — а может быть, и должна была! — рассказать мне тогда. В первые дни после моей помолвки…

В каком-нибудь старом романе на этом месте стоял бы заголовок: «История, рассказанная Вайолет Эндрюс» — и дана была бы она, конечно, от первого лица. Но у нас обстановка в тот вечер не располагала к размеренным монологам.

— Спустя неделю после того, как я ответила ему согласием, — Вайолет умолкла, собралась с мыслями и снова заговорила: сначала очень тихо, затем все более осваиваясь с новой ролью. — Так вот, спустя неделю я обо всем рассказала родителям. К тому времени меня уже терзали сомнения — иначе я бы и не стала им, наверное, ничего говорить. У меня никогда не было с ними особой близости. — Вайолет судорожно сглотнула; какой-то комок в горле все еще мешал ей говорить. — Может быть, даже втайне я их презирала: дно среднего класса, воинствующая посредственность… Как завидовала я Мэри Льюис, своей подружке еще с подготовительного курса! Семья их жила небогато, но там интересовались книгами музыкой, искусством вообще — одним словом, всем, чего так не хватало мне. Выходные у Льюисов стали для меня настоящей отдушиной, я стала проводить у них все свое свободное время. Родители мои ворчали, но я не обращала внимания: все списывала на зависть и ревность. Честное слово, то бешенство, с которым встретили они сообщение о помолвке, застало меня врасплох: ничего подобного я просто не ожидала.

— Ты все-таки считала помолвку состоявшейся.

— Почему бы нет? Он предложил, я согласилась — а что еще? Сначала я просто не могла в это поверить: от одной мысли — сердце выпрыгивало из груди. Правда, в понедельник утром, когда мы с Мэри вышли из дому в половине восьмого, чтобы поспеть на занятия к девяти, Арнольд еще спал… А мне так хотелось услышать от него еще хоть слово! Что ж, оставалось теперь только ждать. Мэри я ничего рассказывать не стала: решила, что он это может сделать и сам. И каждое утро при встрече с надеждой заглядывала в глаза: сказал или нет? Как ни тянулась эта жуткая неделя, а пятница все-таки наступила. «Ну что, приедешь к нам в воскресенье?» — спросила Мэри как ни в чем не бывало. «Конечно», — отвечаю, а сама соображаю: почему же только в воскресенье, а не на весь уик-энд? «День у нас с тобой обещает быть спокойным,» — продолжала сестра как ни в чем не бывало, — «Арнольд уехал, так что посидим за конспектами, подготовимся к экзамену как следует…»

— Я не знала, что и думать, — продолжала Вайолет упавшим голосом. — Приехала в воскресенье, и все были ко мне очень милы, но — как обычно, не… по-особенному. Я так расстроилась, что в тот же вечер все и выложила маме.

— С Льюисами вы были в хороших отношениях? — спросила Фабиенн.

— Ни о каких отношениях не могло быть и речи, — вспыхнула Вайолет, — мы им, понимаешь ли, были «не ровня»: отец владел — аж целым магазинчиком. Провинциальный снобизм: что тут еще объяснять. Справедливости ради должна сказать, что Эндрюсы с полным правом могли считать себя местной аристократией: обосновались они в тех местах где-то с начала семнадцатого века, всегда «легко находили общий язык с народом», то есть, надо понимать, бранились не переставая, и, конечно, пугали людей «карманным звоном»: вся округа ходила напуганная. Вот такие мы, Эндрюсы; есть чем гордиться, а? Я решила, конечно, что в пресловутом «звоне» тут как раз все и дело. Поэтому, не раздумывая, закатила сцену. Отец спорил со мной битый час по каким-то пустякам и наконец решился: «Хорошо, — говорит, — девочка; расскажу я тебе про них кое-что, и ты сама поймешь, что нельзя тебе выходить за молодого Льюиса».

— Бедняжка Вайолет, — сочувственно вздохнула Фабиенн, — тебе и в голову не приходило, что тут попахивает скандалом.

— Скандал, да еще и в таком «благородном семействе», как наше, дело привычное. Не это было самое страшное. При всех своих ужаснейших недостатках отец всегда оставался для меня человеком, которому можно верить. Хамил он частенько, распускал язык и все такое прочее, но проницателен был, хитер, да и умен по-своему. Он и мать мою, как ребенка, перевоспитал на свой манер. Нет, не верить ему я не могла.

— Что же он сказал тебе такое о Льюисах… что они чокнутые?

— Он заговорил о «дурной крови». Я рассмеялась ему в лицо — просто сразу же всех их представила перед глазами: родителей с этой их невозможной манией приличия, сестер — рассудительных и практичных; да и сам Арнольд всегда был такой серьезный, много думал о будущем… Я отцу сказала прямо: скажи лучше, ты их не понимаешь — зачем же людей поливать грязью? Дело в том, что мистер Льюис посещал спиритические сеансы в Блонфилде, ну а для отца этим все было сказано: по таким, мол, дурдом давно плачет… Короче, выложила я ему все это, а он и говорит: «Хорошо, но тогда почему он ушел из своей фирмы? Объясни-ка мне, это что еще такое удаляли ему из головы прошлой осенью? И отчего с юным Арнольдом всегда случаются какие-то припадки? Нет, дочка, скорее я тебя здесь на запор посажу, чем отдам этим Льюисам».

— И ты ничего мне об этом не сказала?

— Арнольд сам должен был это сделать. Да ты и сама знала о его болезни.

— Бог ты мой, ну что такое я могла знать, — вздохнула Фабиенн, — я, двадцатилетняя глупенькая девчонка. Отец умер рано, а у мамы всегда была одна забота в жизни: чтобы девочка во всем была счастлива. Мое мнение для нее было — закон, а уж Арнольд, так тот ее просто очаровал: что можно было тогда заподозрить?

— Ну и кто из нас остался в дураках? — бросила Вайолет. — У тебя все есть: дом, муж, ребенок, а у меня…

— Ребенок! Мой несчастный, ненормальный мальчик — да в нем-то все и дело! Даже если бы ты во всем мне призналась тогда, я бы своего решения менять не стала: я вышла бы за него без колебаний и любила бы так же, а может быть, и сильнее еще, чем сейчас. Но неужели ты думаешь, что я захотела бы иметь ребенка? Этого ужасного мальчика, этого красивого урода — не было бы сейчас, прояви ты тогда хоть чуточку благородства. Спасаясь сама, ты решила пожертвовать мной: что ж, я тебя за это прощаю. Но заодно ты принесла в жертву и моего сына: вот за что я не прощу тебя никогда!..

Этой ночью мне снова приснился странный и страшный сон. Будто я сплю, просыпаюсь и чувствую: в комнате кто-то есть. «Это ты, Арнольд?» — в ответ молчание; я окончательно просыпаюсь и поворачиваюсь на бок, чтобы включить свет… Конторка распахнута и стол завален бумагами — как в тот момент, когда Арнольд искал блокнот. Я подхожу к столу и замечаю на нем листок, исчерканный толстыми закорючками; будто ребенок рассеянно водил по нему черным мелком. Я ничего не понимаю, но чувствую, что обязательно должен понять: от этого зависит, может быть, чья-то жизнь… Внезапно, будто под давлением моего взгляда, завитки начинают шевелиться и медленно складываются в буквы: вот я вижу перед собой GET, затем следует REA;[6] за длинным росчерком — еще два каких-то витиеватых крючка и наконец — S и Е.

…Я проснулся и открыл глаза. Сердце, готовое выпрыгнуть наружу, как сумасшедшее билось где-то под самой ключицей. В комнате было темно и жарко: тело мое покрылось липким потом. Я набрал побольше воздуху в грудь и попытался включить свет, но — так часто бывает, когда засыпаешь в незнакомой комнате, — забыл, где находится лампа. Я стал шарить в темноте, и вдруг рука моя будто на что-то наткнулась. Я не почувствовал прикосновения: просто кисть и предплечье как-то мгновенно онемели. Борьба длилась не более секунды: бесчувственные пальцы одолели невидимый барьер и тут же случайно попали на кнопку. Вспыхнул свет.

Правая рука, как и все тело, пылала. Левая была сухой и холодной; она совершенно онемела, как будто я отлежал ее за ночь. Конторка была закрыта, стол пуст.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, уставившись в пустоту, слушая гулкий стук чем-то растревоженного сердца. Постепенно ко мне вернулось прежнее ощущение: в комнате явно находился посторонний. Будто какая-то угроза стала вдруг разливаться в воздухе; я догадался, что исходит она от четырехугольника на стене. Усилием воли я заставил себя сесть и вглядеться в таинственный полумрак; виднелось лишь голубоватое пятнышко платья: лицо будто растворилось в воздухе или вжалось в стену.

Комната постепенно наполнилась душно-тяжелым невидимым облаком: медленно, дюйм за дюймом захватывая пространство, оно расползлось по углам, а затем стало сгущаться, стягиваться в комок — прямо над моей головой. Будто само зло вышло из стены всепроникающим ядовитым кошмаром и зависло над изголовьем кровати, подкрадываясь к жертве. Где-то под потолком мне почудился черный дымок — или, может быть, щупальце; длинный и тонкий червячок этот жадно сворачивался и стремительно распрямлялся, бился в каком-то отчаянном поиске, будто не зная, за что зацепиться. Я сжался, пытаясь хоть как-то спрятаться, отдалить от себя этот незримый ужас. Потом принялся повторять про себя: ну конечно же, это сон, все тот же ужасный сон, я никак не вырвусь из своего кошмара…

Неожиданно дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Доминик-Джон. Первым моим побуждением было как можно скорее вытолкнуть ничего не подозревающего ребенка из страшной западни. Я вскочил с постели, схватил мальчика и через секунду уже оказался с ним на лестничной площадке. Тельце под ночной рубашкой было холодное — как у лягушки.

В холле было не так уж темно: в высокие окна струился мягкий и тихий лунный свет. Доминик-Джон стал потихоньку высвобождаться: тут только я понял, что вцепился в него мертвой хваткой.

— В чем дело? Что тебе там было нужно?

— Ничего. Я просто забыл: Пу-Чоу куда-то уехал, да? Извините, что разбудил вас.

Пальцы мои разжались. Доминик-Джон улыбнулся мне — все той же своей непостижимой улыбкой, — отпрыгнул в сторону и стремительно исчез в темневшем неподалеку дверном проеме.

Я в растерянности остался стоять на площадке. О возвращении в спальню не могло быть и речи; но куда податься — в незнакомом доме, где не известно расположение комнат? Дверь, куда выбежал мальчик, похоже, вела на лестницу черного хода. Часы пробили четыре; так это не луна светит в окна — должно быть, светает…

Где-то сейчас Арнольд? Немного уже ему, наверное, осталось. Перед глазами как-то сама собой возникла картина: ранний рассвет, серебристый туман над спящей долиной; контуры заводских труб отделяются постепенно от светлеющего фона, тонкая сеть железнодорожных путей проявляется все отчетливее на просторах замусоренных пустырей. И среди этого сонного царства — мой усталый друг вышагивает взад-вперед по безлюдной платформе: в такой час негде ни выпить чаю, ни почитать свежих газет.

Специально, лишь бы хоть чем-то отвлечься, я стал рисовать себе в воображении контуры и детали, складывать их в живые наброски, картины… Вот он сонно трясется в старом купе, душном от застарелой табачной вони; дряхлый локомотив-развалюха грохочет по рельсовым стыкам; а где-то там, впереди, не очень уже далеко, две одиноких женщины на платформе: ждут, чтобы сообщить ему о смерти самого близкого человека…

Ну, а мне благоразумнее всего было бы доспать где-нибудь хотя бы часок. Превозмогая ужас, я заскочил в спальню, схватил пижаму и спустился вниз. В холле стало еще светлее: тонкая вязь рисунка уже виднелась на плавных изгибах штор.

Я решил не ложиться на диване — слишком мягко; проспишь все на свете, а утром сюда нагрянут слуги или, того хуже, Фабиенн, — поэтому расположился в кресле: водрузил ноги на плетеный стульчик и закрыл глаза. Реплики и сценки, взгляды и жесты, вереница впечатлений трех последних дней; все это — вплоть до драматической развязки — пронеслось в моем засыпающем мозгу. Получается, Вайолет давным-давно знала то, о чем я начал догадываться только вчера?…

Смерть отца — не окажется ли она для измученной психики роковым толчком? И что тогда станется с женой и сыном? Как жаль мне стало вдруг это несчастное, отвратительное существо: дурная наследственность — конечно же, он тут всего лишь жертва. Жертва чего — утонченной мести, женского коварства? Вряд ли Вайолет сознательно мстила за свою неудачу — тем более неродившемуся ребенку. Я не был до конца уверен в том, что и сам бы на ее месте повел себя иначе. Во всей этой истории ясно пока одно: я к ней ровно никакого отношения не имею. Пора выпутываться из этого семейного клубка, да побыстрее… Но для начала стоит подумать над тем, как объяснить утром свое неожиданное перемещение… Сделать этого я так и не успел…

Меня разбудило позвякивание под потолком: Фабиенн только что, видимо, отдернула шторы и теперь стояла у окна, глядя на меня с изумлением.

— Мне показалось, зазвонил телефон… Спустился, присел, заснул случайно, — выпалил я первое, что пришло на ум.

Фабиенн не ответила. Она медленно обвела взглядом всю комнату и остановилась на диване. Я вспомнил, как вчера, уходя, она тщательно взбила подушки: кто же перевернул здесь все вверх дном?

— Он что же, был здесь ночью, с вами? — Фабиенн направилась в угол, где все было усеяно листками бумаги.

Я рассказал о нашей встрече на площадке. Она присела, подняла с пола один лист, всмотрелась, затем передала мне.

Толстые черные закорючки: GET, затем REA, еще два завитка — то ли bg, то ли fy — и наконец длинный лихой росчерк. В голове у меня помутилось; тошнота подкатила к горлу.

Послышалось сдавленное восклицание — и затем оглушительный треск. Фабиенн сунула в карман халатика обломки планшетки.

— Слава богу, с этим покончено, — она встала. — Ничего себе, игрушка для ребенка!

Я готов был уже поздравить ее с очень верным решением, как вдруг тряпичная куча на диване зашевелилась, и из цветастого ситца диковинным растеньицем поднялась всклокоченная голова на хрупкой шейке. Мертвенная бледность почти неживого лица под золотистой копной, огромные бесцветные глаза, костлявые плечики — передо мной будто выросло существо с того света.

— О Боже… мальчик мой!

Фабиенн кинулась к нему; он выпрыгнул — и упал ей в объятия без чувств.