Отверженный дух (Маргрит Стин) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 2

Узнав о моем намерении взять такси до самого Стэйнса, Арнольд пришел в ужас.

— Но зачем, прямая ветка от Ватерлоо; я успеваю на 10.04 — присоединяйся и поехали вместе!

Я отказался, сославшись на дела; в тот день я действительно был занят по горло. Друг мой был, наверное, прав: время тяжелое, сплошные затраты, а тут тебе — персональный «даймлер». Но у меня была и своя правда: годы, проведенные в плену, только усилили во мне тягу к «красивой жизни»; научили, во всяком случае, легко избегать всего, что связано хоть с какими-то неудобствами.

Мы выехали на Грэйт Уэст Роуд, и я от нечего делать вновь принялся воссоздавать мысленный образ жены Арнольда; до сих пор в памяти моей Фабиенн так и оставалась смутной, неясной тенью. Одна из сотен миловидных девушек, мелькавших на ежегодных балах, в момент знакомства она, должно быть, не произвела на меня глубокого впечатления. Наверное, я танцевал с ней хотя бы однажды, потому что, как теперь выяснилось, мне «нравился ее аромат», о чем Арнольд не преминул напомнить.

Это была стройная девушка, одетая мило и изысканно: впрочем, иначе я и не стал бы с ней танцевать. Что ж, читатель успел уже получить полное представление о моих юношеских добродетелях; вряд ли теперь это первое впечатление я смогу чем-то испортить.

Начнем сначала: Фабиенн — необычное имя, вызывающее почему-то ассоциации с ароматом римского гиацинта. Миниатюрная фигурка, короткая стрижка, завитки у висков, серебристые блестки, вечернее платье с открытой спиной… Нет, по таким приметам, пожалуй, я и сам бы ее не узнал среди дебютанток того года. Слегка подрагивающие, будто пугливые зрачки, — тут я, кажется, наконец, вышел на след, — широкий, нетерпеливый рот; интересно, кстати, будет взглянуть, что с ним сделало неумолимое время.

Автомобиль остановился неподалеку от новенькой, аккуратной виллы из красного кирпича. Обширный, прекрасно ухоженный земельный участок, веранда, сплошь заставленная садовым инвентарем — что ж, нечто подобное, признаться, я и ожидал увидеть. В высоком окне-фонарике тут же показалась фигура хозяина: он радостно поприветствовал меня у порога и провел в очень современный, прекрасно обставленный кабинет, где тут же и приготовил коктейли. Мы подняли бокалы, встретились взглядами и… вспомнили, кажется, одновременно о том, как яростно порицалось в семействе Льюисов их винное зелье. Мне тут же пришел на память один занятный случай, но — об этом чуть позже.

Итак, школьный друг мой проделал немалый путь от порога желтого домика на мощеной улочке шахтерского городка, вот только никак не мог я сказать ему об этом — так, чтобы не обидеть снисходительностью. Я от души похвалил фарфоровую безделушку на одном из шкафчиков, и Арнольд удивился: это же «фамилле роуз», в Уиттенхэме таких — целая коллекция!.. Но при этом лицо его осветилось мягкой радостной улыбкой: он явно гордился своим новым домом, и, в общем, не без оснований.

— Фабиенн сейчас спустится. Она укладывает сына в постель.

Я проследил за направлением его взгляда и увидел фотографию мальчика на столе. Да, подтвердил Арнольд, это Доминик-Джон. Я вгляделся и ахнул: это был маленький Арнольд — тот же милый овал лица, тонко очерченный рот — но еще и подправленный, подретушированный, казалось, самой природой. Мальчик, если камера не лгала, был ослепительно красив. Но особенно поразили меня глаза: широко распахнутые, яркие, будто сияющие каким-то волшебным светом.

— А Фабиенн помнит тебя прекрасно, — продолжал тем временем хозяин какую-то свою прежнюю мысль. — И что ты сказал о ее «аромате» тоже помнит. Вот бы еще нашла она те свои, старые духи!.. А, это ты, — осекся он вдруг на полуслове.

В комнату вошла красивая женщина с эффектной проседью в волосах и, улыбаясь, направилась к нам. Необычайно элегантная и по-своему привлекательная, она как будто не имела ничего общего с тем портретом, что так усиленно воссоздавал я в своем воображении. Неужели это и есть Фабиенн? Необычный зеленоватый оттенок платья отражался, казалось, в глубине ее глаз.

— Надеюсь, вы друг друга еще не забыли, — бросил Арнольд небрежно.

— Не сомневаюсь в том, что лорд Уиттенхэм меня не помнит, — она изящным движением протянула мне руку, — Вайолет Эндрюс. Кажется, я называла вас Баффером.

— Тебе то же, что обычно? — Арнольд направился к бару.

— Розовый джин? Но ведь у нас сегодня маленький праздник, не так ли? А вы что будете пить? — она обернулась ко мне, но, услышав о «Белой Леди», скривила губы.

— В таком случае я предпочту шампанское. Кстати, у Фабиенн это любимый сорт. Сейчас она спустится, и мы с ней раздавим бутылочку.

Арнольд нагнулся к основанию серванта, чтобы достать шампанское из ящика со льдом. Похоже, подумал я, эти двое с трудом переносят друг друга. Кто, интересно, пригласил Вайолет на эту встречу — или она напросилась сама? При всей своей спокойной самоуверенности женщина эта не производила впечатление навязчивой гостьи: нет, она явно была не из тех, кто изо всех сил напрашивается в чужую компанию.

— Что же она задерживается? — резко спросил Арнольд. — Я голоден, Баффер — тоже; пора бы нам всем и за стол.

— Сейчас придет. Приготовление ко сну без переговоров у нас не обходится. Вы, должно быть, еще не видели Сына? — иронической паузой она тонко выделила заглавную букву в последнем слове. — О, с этим юным джентльменом скучать не приходится. Принципиально не употребляет однозначных слов; о манерах уж я и не говорю…

— Пусть бы он составил о мальчике собственное мнение, — Арнольд все более раздражался. Мне, в общем, тоже показалось, что для своего сарказма Вайолет выбрала не самую подходящую мишень.

— Пойдем, вымоешь руки, — он повернулся ко мне, — переодеваться не обязательно. Будем считать это маленьким ужином в узком семейном кругу.

И он провел меня к уборной в дальнем углу гостиной. Когда я вернулся, Вайолет Эндрюс уже делала вид, будто пристально разглядывает что-то в саду. Арнольд стоял спиной ко мне, обнимая за талию невысокую худенькую женщину. Заслышав мои шаги, он стремительно повернулся и увлек ее за собой.

— Дорогая, это Брайан. Баффер, познакомься — моя жена.

Крошечное личико, будто высеченное из гранита; спокойный, тяжелый взгляд. «Нетерпеливый» рот расплылся неровным пятном — возможно, из-за привычки покусывать губы. Передо мной стояла не пожилая, но очень изможденная, будто внезапно состарившаяся женщина; глубокие борозды пролегли по выпуклому лбу, густая сеть морщин мелкими лучиками разбежалась от уголков глаз. Под складками дорогого платья, явно наброшенного впопыхах, угадывалась уродливая худоба. Неухоженными и безжизненными казались волосы, реденькие на висках, слегка рябоватые из-за пробивающейся седины.

— Здравствуйте, — тихо сказала она и не глядя протянула мне руку.

Я пожал ладонь — сухую, грубую и мозолистую, — ладонь старой крестьянки. За столом я случайно взглянул на ее руки — распухшие суставы, грязные, обгрызенные до основания ногти — и с этого момента не мог уже смотреть на холеные кисти, длинные пальцы и изысканный маникюр Вайолет Эндрюс. От такого контраста становилось как-то не по себе.

С самого начала и до конца нашей трапезы я все пытался понять, почему так страстно жаждал Арнольд познакомить меня со своей женой. Все это время он неустанно суетился вокруг нее: пытался втянуть в разговор, интересовался мнением по разным вопросам, расточал мелкие комплименты и постоянно нахваливал ужин, на редкость отвратительный, даже с учетом всей ограниченности нашей послевоенной кухни. Нежелание Арнольда пользоваться услугами черного рынка выглядело, конечно, очень патриотично, но боюсь, даже я со своим более чем скромным кулинарным опытом смог бы приготовить из имевшегося набора продуктов нечто чуть более съедобное.

— Какой фантастический соус, дорогая, неужели ты сама придумала такую прелесть? — восхитился он какой-то консервированной жижей, да так искренне, что я уж подумал, не случилось ли что у моего друга со вкусом. — А может быть, это одна из тайн твоих французских кулинарных книг? Фабиенн изумительно готовит, — заметил он со всей серьезностью, — у нее уйма всяких кулинарных секретов. Ты бы видел, как она колдует на кухне, — это же просто ведьма над чаном! Ты обязательно должна, дорогая, показать ему потом свою batterie de cuisine.[4] Представь себе — с десяти лет собирает рецепты. Ну а я — тот скромный счастливец, что вкушает плоды! — в этом очень торжественном заявлении мне почудилась нотка угрозы. То ли он как бы заранее предупреждал о чем-то?..

Весь этот бред Фабиенн преспокойно пропустила мимо ушей. Сгорбившись над скатертью, она ковырялась в тарелке с видом, не оставлявшим никаких сомнений в ее оценке собственных блюд. Вайолет поспешила сменить тему разговора, и я ее в этом стал всячески поддерживать. Арнольд внимал нам с застывшей улыбкой, не спуская с жены восхищенных глаз. Зрачки за толстыми линзами сузились и превратились в крошечные точки. Внезапно он выпалил — словно никто из нас за все это время не произнес ни слова:

— Потрясающий успех, дорогая! Ты знаешь, Баффер, я раньше уговаривал ее — ни в какую; и вот она снова в этом платье — в честь твоего приезда, — губы его задрожали, речь стала почти невнятной. — Ну скажи, оно удивительно ей идет!

Платье, если и не модель Бальмейна, то вполне удачная его копия, сидело на бедняжке из рук вон плохо: пепельно-розовый цвет только сгущал желтизну усталого лица, декольте и длинные узкие рукава подчеркивали худобу. Я открыл было рот в надежде выдавить из себя какой-нибудь гнусный комплимент, но тут она подняла голову, посмотрела на мужа, и — в удивительном взгляде этом было столько чувства, столько жгучей ненависти и чистой любви, что слова так и застряли у меня в горле. Арнольд выдержал испытание — как статуя выдерживает удар молнии, как скала принимает на себя солнечный луч. Нервы у меня не выдержали, и я опрокинул вино на скатерть. Минутная суматоха — мои искренние извинения, шумные утешения, поиск солонки — все это как-то разрядило грозовую атмосферу.

— Вы не волнуйтесь, ничего страшного, — впервые за этот вечер Фабиенн взглянула мне прямо в глаза, и я понял, что она догадалась о моем умысле. Кажется, впервые во взгляде ее мелькнуло нечто, похожее на интерес; впрочем, искорка была слишком слабой, чтобы я мог принять ее за первый знак дружеского расположения.

Кофе подали в комнату, которую Арнольд назвал «ланжем». Он выставил на стол бренди с сигарами, затем, взглянув на часы, извинился и вышел. Женщины переглянулись.

— Как поживает папа Льюис? — насмешливо поинтересовалась Вайолет, размешивая сахар в чашечке.

— Арнольд каждый вечер звонит отцу; так уж у них заведено, — объяснила мне Фабиенн; вопрос повис в воздухе.

— Ну что, какие новости? — снова спросила Вайолет, когда Арнольд вернулся. Мне показалось, что он чем-то сильно взволнован: бутыль с остатками бренди ходуном ходила в его руках.

— Папа всем передает огромный привет. Я сказал ему, что ты у нас, — улыбнулся он в мою сторону и добавил, обращаясь к жене, — он хотел поговорить с Доминик-Джоном.

— Но ты же не стал будить мальчика? — в ужасе воскликнула Вайолет.

— Конечно, не стал, — ответила Фабиенн за мужа. Она поднялась, взяла с камина фарфоровую шкатулочку и вытряхнула что-то оттуда себе на ладонь.

— Вот, опять ты забыл… как всегда.

— Какая ты у меня заботливая, — он проглотил таблетку и зачем-то повернулся ко мне с самодовольной ухмылкой, — спасибо тебе — за все твое долготерпение.

И вновь я заметил, как дрожит, опускаясь, его рука.

— Кажется, пора уже приглашать тебе няню.

Сами по себе слова эти были брошены как бы невзначай, но тон их меня удивил. Нет, подумал я, в лабиринте супружеских взаимоотношений постороннему делать нечего: тут сам черт ногу сломит. Весь вечер — холодное равнодушие, почти жестокость, и вот — гляди-ка, то ли сигнал, то ли знак, во всяком случае, явный намек на что-то, известное лишь им двоим.

Вайолет быстро поднялась и объявила, что ей пора спать.

— Завтра утром с Доми позавтракаем — и сразу к бабушке.

Вслед за ней вышла и Фабиенн.

— Вайолет так добра. Если бы ты знал, сколь многим мы ей обязаны. — За свою недавнюю грубость с мисс Эндрюс он, похоже, решил извиниться передо мной.

— Она все еще преподает? — спросил я без особого интереса.

— Да, но уже не в школе. Старое место она оставила — условия не устраивали, платили мало — и теперь занимается с нашим Доминик-Джоном. А нам — что же, очень удобно: куда лучше, чем держать в доме незнакомого человека, — добавил он с чисто льюисовской рассудительностью и поднялся, чтобы наполнить мне стакан.

— Вот ты и встретился, наконец, с Фабиенн. — Лицо его сияло, он явно ждал поздравлений. Радуясь про себя, что момент этот не наступил чуть раньше, я пробормотал нечто невразумительное, чем Арнольд, впрочем, остался вполне удовлетворен.

— Что же ты-то все никак не женишься, а, старина? — спросил он с искренним участием.

Пришлось пуститься в пространные объяснения о том, что жизнь, в общем, до недавнего времени и без супруги складывалась сносно, но что сейчас, после смерти отца и брата, придется, видимо, об этом подумать — хотя бы ради сохранения титула. Арнольд слушал, посмеиваясь.

Затем мы стали вспоминать о войне. Будучи уже в Лондоне, мой друг, оказывается, вступил в отряд гражданской и противовоздушной обороны, участвовал в рейдах по Ист-Энду и Пикадилли — одним словом, понюхал пороху, и ничуть не меньше, чем я под Гамбургом. Когда я спросил, не страшно ли было, он рассмеялся:

— Страшно до чертиков!

— Изувеченные тела… Это ужасно! — я не сомневался ни на секунду, что мы с ним говорим об одном и том же.

Арнольд бросил на меня странный, почти остекленевший взгляд.

— Правда? Вполне возможно. Не помню, чтобы я задумывался об этом.

— Надеюсь, ты не будешь возражать, — он распахнул передо мной дверь на площадке второго этажа, — если мы поместим тебя вот тут, в моем кабинете? Нет, меня ты этим нисколько не стеснишь, — добавил он поспешно, — тем более, я сам виноват: когда приглашал тебя, совсем забыл, что у нас ведь одна комната для гостей ремонтируется, а другая отдана Вайолет. Фабиенн предлагала повременить немного с твоим приездом, но я решил — нет уж: такая встреча, после стольких лет!..

— Ну конечно, нужно было повременить, — начал было я, — сколько у вас хлопот из-за меня…

Он нетерпеливо отмахнулся.

— Летом я все равно сплю в другой комнате, мы называем ее «речной». Живописнейший вид открывается из окна: водная гладь, и тут же этот пресловутый «садик», — он рассмеялся, но вдруг помрачнел, — такое уж у нее хобби: все жилы вытягивает. Устал я с ней спорить об этом: все равно бесполезно — только нервы друг другу портим… Ну да ладно, спи спокойно. Ванная — вон там, а тут — найдется, что почитать на ночь.

И он широким жестом обвел книжные полки, которыми сплошь были заставлены стены, от пола и до потолка.

— И снова мы с тобой вместе. Здорово, а, Баффер? — по старой привычке он положил мне на плечо руку. — А Фабиенн ты — ну просто-таки очаровал.

Я вздрогнул. К чему такая необязательная ложь — чтобы я почувствовал себя «как дома»? Или он хочет таким образом загладить ту неловкость, что возникла в самом начале вечера? Я забормотал что-то насчет «взаимности»; внезапно яркий злобный огонек вспыхнул в его глазах и почти физически, как хлыстом, ударил меня по лицу.

«Все это выдумки, знаю прекрасно и без тебя, — казалось, говорил его взгляд, — но это мои выдумки, и только попробуй вмешаться — убью!» Безмолвная эта угроза будто повисла в воздухе между нами… и растворилась.

— Если услышишь ночью шаги — не пугайся. Я часто просыпаюсь, Доминик-Джон — тоже. Иногда он ко мне спускается, бывает, я к нему поднимусь. Бессонницей никогда не страдал? Страшно неприятная штука.

Некоторое время я стоял перед книжными полками, с замиранием сердца отмечая старые, потрепанные корешки хартоновских учебников и хрестоматий, книг, которые когда-то перечитали мы вместе с ним. Вернее, читал-то, конечно, он — и уж потом мне выдавал задания. Под самым потолком располагался длинный ряд неодинаковых томиков — целая библиотечка, собранная в студенческие годы по рынкам, дешевым лавкам и букинистическим магазинам.

Как-то раз Арнольд признался мне, что если книга — пусть даже очень старая и неинтересная — однажды побывала у него в руках, выбросить он ее уже никогда не сможет: сегодня, кажется, я успел уже убедиться в этом. Книгами здесь были заставлены стены всех комнат и коридоров, в которых я успел побывать: только это, кажется, и скрашивало общее впечатление от этого довольно-таки унылого дома: типичной загородной «резиденции» процветающего биржевого маклера — места встреч «на природе» и приятного общения с той самой публикой, которая бедных Льюисов всегда страшно смущала.

Сегодня светская жизнь для него стала превращаться в будни, ушли в прошлое страхи и комплексы, но книги остались — остались живым напоминанием о прежнем Арнольде, мыслителе и поэте, неустанном исследователе «мира невидимого и непостижимого», в тайны которого тщетно пытался посвятить он меня еще в школе. Я подошел к старому письменному столу; да, это был кабинет — Арнольд не только спал здесь, но и работал. Мысль эта почему-то меня очень тронула: все-таки от чего-то из-за меня ему пришлось отказаться! На столе я увидел студийную фотографию Фабиенн: должно быть, она была сделана почти сразу же после свадьбы. Вот же он — знакомый застенчивый взгляд, а вот и выразительный, так запомнившийся мне рот. Красавицей ее и тогда назвать было трудно, но с первого взгляда поражало лицо: доверчивое, чего-то ждущее — с наивностью олененка, впервые выглянувшего из чащи в незнакомый, таинственный мир… В таком доме и при такой-то жизни — что могло за каких-то десять-двадцать лет эту очаровательную девушку превратить в старуху?

А вот еще снимок, совсем уж трогательный: Фабиенн с младенцем, в классической позе юной матери. Тонкая рука грациозно опустилась на детское плечико, другая живым козырьком изогнулась над головкой. Наконец, на трех снимках, сделанных в разное время, — сказочно красивый мальчик: Арнольд в миниатюре — маленький Доминик-Джон. Я поймал себя на мысли, что уже почти с нетерпением жду встречи с этим чудом природы; до сих пор дети, причем, мальчики почему-то в особенности, вызывали во мне лишь какое-то глухое ощущение неосознанной неприязни.

Я принял ванну, потушил весь свет, оставив лишь ночник, и собрался было влезть в пижаму, как вдруг заметил на стене странный портрет. Шаг, другой, еще совсем немного… и яркой вспышкой сознание высветило воспоминание: тихий дождливый вечер, чердак дома Льюисов, и мы с Арнольдом распластались в пыли среди старого хлама. Не знаю, что уж искали мы так увлеченно среди сундуков: наверное, все-таки не мышиное гнездышко с детенышами — крошечными, скользкими, омерзительными, — заняться которым Арнольд, разумеется, тут же мне и поручил. Когда я вернулся…

— Гляди-ка, Баффер, — воскликнул он, — впервые вижу такое. Здорово, правда?

Предки мои в разное время позировали Рейнольдсу и Гейнсборо, Ромни и Косуэю; нет, при всем желании я не смог бы разделить его странного восхищения этой грубой, почти детской мазней. Перед нами был портрет некрасивой и немолодой рыжеволосой женщины с толстой шеей и массивной грудью. Одета она была в яркое голубое платье: на него-то незадачливый живописец и затратил, по-видимому, большую часть времени и стараний. Восторг моего приятеля окончательно перешел все границы, когда на обратной стороне холста обнаружилась бирка с надписью «мисс А.С.». Пока мы рассматривали картину, скрипнули пару раз ступеньки лестницы, и на чердак, по обыкновению своему подслеповато щурясь, прошаркал мистер Льюис.

— Чем это вы тут, мальчики, занимаетесь? — в его пронырливой улыбочке светилось жадное любопытство.

— Папа, кто это? — Арнольд протянул ему портрет; улыбочку как ветром сдуло.

— Убери ее, Арнольд, убери сейчас же.

— Но почему? Кто это? Расскажи о ней.

— Убери скорее! Твоей маме она очень не нравится.

— Ну и что? Зато она нравится мне. — Арнольд поражал меня своим мягким, но поистине неодолимым упрямством. — Можно я возьму ее с собой? Маме не нравится — ну и отлично. Вот я и увезу ее в Оксфорд!

Что могло так очаровать его в этой гнусной штуковине? Я терялся в догадках. Странным показалось мне и то, что мистер Льюис тоже как-то по-своему заволновался, задрожал всем телом и крепко стиснул пальцы.

— Она не имеет ровно никакой ценности, мой мальчик! — Об этом, полагаю, можно было лишний раз не напоминать. — Прикрой ее, прикрой сейчас же!

— Но кто она такая, эта «мисс А.С.»?

— Ты слышал, что я тебе сказал? Убери!

Что еще удивляло меня в приятеле, так это готовность добродушно и безропотно сносить нагоняи от старших. В семье, поистине боготворившей его, Арнольд для всех оставался непослушным малюткой, милым несмышленышем, причем ролью своей совершенно не тяготился.

Вот и сейчас он лишь рассмеялся, завернул портрет в бумагу и сунул его за сундуки. Мистер Льюис тут же повернулся и заковылял прочь…

Я стоял в полумраке, вглядываясь в темное, угрюмое лицо. Какой она была, эта странная женщина? Несомненно, тщеславной: достаточно, во всяком случае, тщеславной, чтобы заказать собственный портрет. Ну и, конечно, весьма недалекой — иначе сумела бы по достоинству оценить работу… Впрочем, грубый набросок этот, как ни странно, производил-таки впечатление, и на редкость отталкивающее. Такими живыми были эти глаза-миндалинки, и такой гладкой каждая черточка этой злобной физиономии, что мурашки побежали у меня по коже. Пожалуй, только платье не вызывало тут омерзения, но и оно, при всей своей марльборианской фасонистости, принадлежать могло, скорее, богатой торговке, нежели женщине с хорошим положением в обществе.

Опустилась душная, липкая ночь. Где-то вдали прогремели раскаты грома; приближалась буря — одна из тех, что долго и тяжело висят над Темзской долиной, наливаясь разрушительной силой, сжимая свинцовым обручем под собой все живое пространство, а потом вдруг снимаются с места и уносятся, чтобы пролить дождь на соседнее графство. Я полежал немного, сбросил простыни и снова стал пытаться заснуть; наконец не выдержал, поднялся и, не включая света, поднял шторы, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха.

Свет луны, окончательно утонувшей в клубах облаков и пара, смешал тени деревьев и пятна клумб в один серо-болотный мрак. Я стоял, вглядываясь в сад, пытаясь распознать хоть какие-нибудь очертания; вдруг что-то светлое мелькнуло в траве. Снизу, с веранды до меня донесся приглушенный голос Арнольда: «Ты здесь?».

Светлое пятнышко — сверху мне это хорошо было видно — сжалось за кустом. Арнольд, в купальном халате, накинутом поверх пижамы, прямо под моим окном сошел с веранды на гравий и, неуклюже перебирая босыми ступнями, зашагал по лужайке. Пока он шел так, озираясь по сторонам и тихо окликая беглеца, пятнышко стремительно перемещалось от одного укрытия к другому. Вдруг длинная молния острым зигзагом рассекла над деревьями мрак; в ту же секунду фигурка с пронзительным птичьим криком выпрыгнула вверх и завертелась волчком.

— Тс-с-с! — зашипел Арнольд.

Крик повторился; теперь в нем явно звучала насмешка. Арнольд попытался схватить мальчика и промахнулся. Что-то в высшей степени непристойное было в этой нелепой погоне грузного, неповоротливого мужчины за обнаженным ребенком, который то легким перышком отскакивал в сторону, то, затаившись, подпускал к себе преследователя, чтобы потом в последний миг невероятным образом извернуться и капелькой ртути выскользнуть из протянутых рук.

Но по мере того, как продолжалась эта дикая пляска, и мальчик, мотыльком порхая по лужайке, заставлял отца раз за разом глупо прыгать, спотыкаться и падать на колени, до меня постепенно стало доходить, что все это — никакая не погоня, скорее игра, или, может быть, танец, и что нечто подобное мне уже однажды пришлось наблюдать в доме Льюисов.

Мальчик взвился в воздух, описал немыслимый пируэт и рухнул в траву. Отец замер на секунду, нагнулся было, чтобы ухватить белое тельце, но ребенок вдруг подпрыгнул необъяснимым образом, метнулся к дорожке и с тоненьким легким смехом влетел в дом. Поплелся обратно и Арнольд; до меня донеслось его тяжелое дыхание, затем скрип, звуки шагов и наконец стук закрывавшегося окна.

Не знаю, долго ли еще стоял я так, уставившись в темный сад, пульсирующий нервными бликами жаркой летней ночи, но когда вернулся в постель, то понял, что выспаться в эту ночь мне не суждено. С детства не страдая сомнительным даром богатого воображения, я всегда предпочитал рациональный анализ чувственному восприятию; то, что происходило сейчас, никак не укладывалось в рамки объяснимого. Война, должен заметить, не оставила глубоких ран в моей психику, и бессонница, которой страдал я, как впрочем и все остальные, в лагере военнопленных, последнее время о себе не напоминала.

Меня охватила необъяснимая тревога; откуда-то сверху спустился удушливый страх. Я забился под одеяло и некоторое время лежал съежившись, будто ожидая удара от невидимого, затаившегося в темноте врага. Постепенно напряжение стало спадать, но тут же в голову полезли самые неприятные мысли, воспоминания, обрывки разговоров, и через час она у меня уже гудела, как потревоженный улей. Несколько раз я ловил себя на том, что беседую вслух — с кем-то, видимо, очень уж мне досадившим, — наконец вспомнил, с чего все началось, и хлопнул себя по лбу: какой идиот! Я встал, пошел в ванную, принял хорошую дозу сельтерской, затем вернулся в комнату и поднял шторы. За окном уже было утро. Позади осталась бессонная ночь, первая за многие годы. Где-то вдалеке прогрохотал грузовик, бодро зашелестела ему в ответ листва. Как не вязалась эта обыденная идиллия за окном с призрачными видениями минувшей ночи! Да не приснилась ли мне вся эта свистопляска?

Возвращаться в постель не имело смысла: помочь теперь мне могли лишь прохладный душ да бодрая прогулка. Дом уже проснулся: где-то что-то стучало и звякало, отдаленное шипение пробуждало надежду на ранний завтрак. В тот момент, когда я растирал себя полотенцем, на площадке открылась дверь.

— Доминик-Джон, ты куда? — послышался голос Фабиенн.

— К себе в спальню.

— В таком случае, откуда?

— Из папиной.

— Ты что же, всю ночь там провел?

— Нет, до этого он был у меня: ушел только час назад.

— Ты спал хоть немного?

— Конечно.

— А папа?

— Откуда же мне знать, если я спал? — звонко ответил детский голосок. — Я пойду еще полежу, почитаю немного.

— Завтрак нести?

— Будь добра: кофе с молоком, гренок с хлопьями и бо-ольшой банан, только чтоб без черноты!