Око Тимура

Глава 4 Апрель 1398 г. Великое Рязанское княжество. Тряхнул стариной

…угрюмо каркали вороны, да налетевший ветер раздувал угли на пепелище.

Вне себя от горя, Иван проскакал до ближайших деревень. Тщетно – никто ничего не знал, никто никого не видел. Лишь по возвращении обратно в Почудово Раничев увидал вдруг, как на дороге, в снегу, что-то блеснуло. Придержав коня, спешился, наклонился… поднял на ладони маленькую серебряную пуговицу – женское украшение – именно такие были на саяне Евдокси. Значит, не сгорела она в пожарище, значит – жива? А что, из жителей деревни совсем никого не осталось? Ну да, всех жителей перебили, спалив дворы, но ведь хоть кто-то да должен остаться – охотники иль вернувшиеся с торга…

Пришпорив коня, Иван понесся в деревню, вернее, к тому месту, что от нее осталось. Там уже дожидались его воины – тоже ездили по окрестным селеньям. И с таким же результатом, как и Раничев.

– Что, так никто и не пришел? – спрыгивая с коня, спросил Иван у Лукьяна.

– Нет, – покачал головой тот. – И в селениях ничего не видали. Я сказал, чтоб, ежели придет кто из почудовских, так скакали бы сразу к тебе. Обещались. Им самим-то страшно, трясутся все да гадают – кто?

– Пропало что-нибудь из усадьбы? – подняв глаза, спросил Раничев и сам же невесело усмехнулся. – Ну да, определишь тут. Выгорело все дотла.

– Не скажи, – вдруг улыбнулся Лукьян. – На дорожке, у леса, рожь рассыпана – видно, пару мешков прихватили, время-то голодное, весна.

Иван лишь хмыкнул. И что с того, что неведомые лиходеи взяли с усадьбы рожь? Как их по этой примете найдешь-то, рожь – она везде одинакова. Если, правда, торговать кто будет… Да ну – стоит ли им пачкаться? Впрочем, чего б не порасспросить на торжище?

– Ладно, нечего тут больше искать. – Раничев махнул рукою. – Едем!

Еще теплилась надежда – может быть, и Евдокся, и сам Панфил в городе, на окраинной усадьбе воеводы? Хотя… может, еще раз проехаться по лесным дорожкам? Так ездили уже – и ничего. Судя по головешкам, со времени набега прошло часа три, а то и все пять, если не больше. Ну твари…

Нервно хлестнув коня, Раничев поскакал к реке.

Не повезло и в Переяславле. Усадьба воеводы Панфила, что на самой окраине города, была пуста, не считая, конечно, слуг. Те, естественно, ничего не знали, кроме того, что хозяин с молодой боярышней третьего дня еще уехали в Почудово, где и дожидались сватов.

Сваты! Раничева как молнией поразило. Ну да – ведь они-то там, в Почудове, были, должны были быть! Боярин Ростислав Заволоцкий, Никифор-гость, старший дьяк Георгий. Быстрее к ним!

– Георгий? – почесав реденькую бородку, переспросил Авраам. – Да как уехал куда-то, так и не возвращался еще. А что?

– Да так… Купца Никифора где сыскать, не знаешь?

– У торжища его дом. Как раз напротив амбаров.

Не прощаясь, Раничев сбежал с крыльца и вскочил в седло.

Купца дома не оказалось. Тоже как уехал с утра, так еще и не приезжал. Остался боярин Ростислав, но тут Иван уже заранее знал результат. Потому, встретив посланного к боярину Лукьяна, спросил угрюмо:

– Тоже нету?

– Уехавши, – хмуро кивнул отрок.

– Так-та-ак… И где ж они до сих пор ездят?

– Так, может, тоже сгорели?

– Может быть… – задумчиво протянул Раничев. – Ладно, езжай покуда к себе, Лукьяне. Понадобится – позову. Придешь?

– Обижаешь!

Взяв под уздцы коня, Лукьян пошел к сторожевой башне – доложиться десятнику. Посмотрев ему вслед, Иван сплюнул в снег и медленно поехал домой. Было воскресенье, и на улицах, радуясь теплому весеннему солнышку, неспешно прогуливались посадские жители в ярких праздничных кафтанах, видневшихся из-под нарочно распахнутых однорядок и шуб. Шныряя в толпе, расхваливали свой товар сбитенщики и пирожники, вот, разбрызгивая копытами грязь, в сопровождении слуг проехал на белом коне важный боярин в двух распахнутых собольих шубах, надетых одна на другую. Шубы были крыты атласом и камкою, толстое брюхо боярина обтягивал лазоревого цвета кафтан, подпоясанный желтым шелковым поясом. Золоченые пуговицы кафтана позвякивали при езде, словно сдвоенные тарелочки хэта – есть такой инструмент в составе ударной установки. Ну да, похоже… Раничев неожиданно для себя улыбнулся. Ну разве ж мог он такое представить, скажем, еще лет шесть назад? И.о. директора краеведческого музея, в свободное от основной работы время пробавляющийся игрой на бас-гитаре в местном ансамбле, известный во всем Угрюмовском районе человек – и вот он, на гнедом коне, в кафтане узорчатого байберека, с тяжелой саблей на поясе, в забрызганной грязью коричневой однорядке добротного немецкого сукна. Да он ли это, Иван Петрович Раничев? И было ли то, что было? Музей, кафе «Явосьма», бас-гитара в ансамбле, потрепанная, требующая неустанной заботы «шестерка» с полетевшим трамблером, любовница Влада? Словно бы подернулось все туманною зыбкою дымкой. Было ли, не было? Какая разница? Важно – что сейчас есть. А сейчас обозначились вдруг большие проблемы… Почудовская усадьба. Между прочим, хорошо укрепленная. Вон, частокол так до конца и не выгорел, ворота крепкие, тараном только выбить, ежели изнутри не откроют. Значит – открыли. Незнакомым, неведомым людям? Хм… Не такой дурак Панфил Чога, чтобы отворять ворота первому встречному. Значит, из знакомых кто-то был, причем из таких знакомых, что не вызывают никаких подозрений. Ясно уж, что не Аксен Собакин и не Феоктист – те враги явные. Сваты? А, наверное, сваты! Знал ли воевода наверняка, кто приедет? Пожалуй, нет. Может, догадывался только. Но вообще про сватов – знал. И ждал их. Та-ак… Хорошо бы леса окрестные прочесать, да откуда ж столько людей взять? Боярин Ростислав, хоть и знатного рода, да обедневшего и, как и воевода, опального. Не очень-то князь его жаловал в последнее время. Сгинул боярин – туда и дорога, вряд ли Олег Иваныч Рязанский сим обстоятельством сильно расстроится. И это, не говоря уже о пропавшем купце – одним конкурентом меньше! – или дьяке. Ну что такое старший дьяк? Да, умен, да, много чего умеет и знает, и что с того? Чай, даже не боярского роду – подлого. Нет его – другого человека поставим, да хоть того же Авраамку, чем он хуже Георгия? Молод? Так этот недостаток проходит со временем. Так что никому эти сваты не нужны особо, пропали – и черт-то с ними, мало ли людей пропадает? Орда-то рядом. Захотел какой-нибудь сотник поправить свои делишки – собрал шайку, смыкнул до Оки лесом, в обход застав, тропы-то все, кому надо, знают – не секрет – наловил людишек в полон да свалил себе потихоньку, ищи его, как ветра в поле. Ежели так – дело плохо. Порядка сейчас в Орде нет, поди узнай, у кого пленники? Да и кто ему, Ивану, в Орде помочь может? Разве что только Тайгай, старинный дружище, так тот у Тамерлана сейчас, в Самарканде, ежели не послан с отрядом куда-нибудь в Хорезм или Азербайджан, а то и в Кафу. Нет, вряд ли в Кафу, против Тохтамыша, своего давнего сюзерена, Тайгай воевать не будет, так он и заявил Тамерлану, а тот лишь усмехнулся в поседевшую бороду. Эх, Тайгай. Тайгай! Жаль, нет тебя в ордынских степях. Вот была бы помощь… Впрочем, а чего только друзей вспоминать? Врагов да завистников ведь тоже немало. И не татары налет на Почудово совершили а, скажем, кто-то из вражин. Аксен, Феоктист, кто еще? Да найдется кто. Это не считая всех врагов воеводы, а у того их немерено. Вот только как узнать, кто из них? Или все же ордынцы?

Уже подъезжая к дому, Раничев увидал у ворот бирюча – княжьего посланца, молодого воина в однорядке из темно-зеленого сукна, с копьем и большим ножом, болтавшимся у пояса в деревянных ножнах.

Завидев Ивана, бирюч поклонился:

– Князь Олег Иваныч ждет завтра с утра на службу.

– Велика честь! – в свою очередь поклонился Иван, в поклоне том не было ничего зазорного – не бирючу кланялся, князю.

Что ж, может, оно и к лучшему? При княжьем дворе тоже можно концы поискать. Только осторожненько, без видимого напряга.

Кинув поводья слуге – ишь, как зашевелился, получив деньги, – вошел в горницу и, сбросив однорядку и сапоги, растянулся на лавке. Прошмыгнувший в дверь служка повесил мокрые онучи на печку и молча уставился на хозяина – чего, мол, изволите, любезнейший господине?

– Квасу испить, – махнул рукою Иван. – Да холодненького, больно уж натопили жарко.

Слуга бросился исполнять приказание. Выпив холодного квасу, Раничев нервно заходил по горнице, потом снова улегся на лавку, подстелив под себя мягкую армячину. Думал уснуть – поворочался, нет, не спалось. Свечка мешала – задул. Все одно, мысли разные нехорошие в голову лезли. Встав, Иван подошел к сундуку, открыл, вытащил гусли… И так и просидел на лавке до самого утра, наигрывая грустный бесконечный блюз, скулящий такой, даже скорее воющий, волчий, в духе старого морщинистого негра Хаулина Вулфа.

Утром поехал на княжий двор.

Великий князь рязанский Олег Иванович, скрестив болевшие ноги, сидел в резном деревянном кресле с высокой спинкой, украшенной изображениями ангелов. По обе руки князя, на лавках, уселись ближние бояре – люди все именитые, известные древностью рода. Позади них, у двери, толпились прочие – дворяне да дети боярские – средь них скромненько подпирал дверной косяк Раничев в голубой бархатной ферязи и наброшенном на плечи полушубке. Хоть и жарко было натоплено, да все бояре парились в шубах – по-иному у князя появляться срамно, все равно как на заседание Государственной думы прийти в шортах. Вот и парились да перешептывались меж собою в ожидании княжеской речи. Боярина Аксена Собакина среди присутствующих не было, что сразу же навело Ивана на вполне определенные нехорошие мысли. Не было и Феоктиста… впрочем, дьяков здесь вообще не было, лишь в уголке, за небольшим столиком притулился писец.

– Вот о чем хочу сказать вам, бояре, – начал наконец князь.

Все затихли.

– Безбожный поганец царевич Тимур-Кутлуг прогнал с крымских земель достойного хана, друга нашего Тохтамыша, и сам на престоле Ордынском утвердишися.

Однако оперативность – удивился Раничев. Тохтамыша, насколько он помнил, Тимур-Кутлуг при поддержке войск Тимура выгнал из Крыма в феврале, а сейчас еще только апрель. Быстро узнали, учитывая, что до появления первых караванов с юга еще далеко. Ха! Так ведь не с юга, с Москвы та весточка! Здорово сработала боярыня Руфина… или содомит дьяк. Раничев еще больше утвердился в этой мысли, поймав на себе благосклонный взгляд князя. Ну да, не зря в Москву ездил… только вот с невестой вона как обернулось. Пожаловаться, что ли, Олегу Иванычу? А почему б нет? Тут все средства надо использовать.

Дождавшись конца заседания, Иван задержался в дверях, пропуская бояр и детей боярских, потом, увидев, как поднялся с кресла князь, бросился к нему коршуном:

– Заступы твоея прошу, княже!

– Чего тебе, верный слуга наш? Аль изобидел кто? – довольно милостиво поинтересовался рязанский государь.

– Неведомы людищи исхитили невесту мою, боярыню Евдокию, а вотчину ее пожгли!

– Эвон как! – Князь удивленно покачал головой и, понизив голос, осведомился: – Подозреваешь кого или как?

– Да так, – уклончиво ответил Раничев. – Вот ежели б ты, княже, у Аксена Собакина об том спросил?

Олег Иванович строго поджал губы:

– Аксена не тронь, не при делах он. Две седмицы назад в Орду мною послан.

– Ах вон что… то-то я его не вижу… Тогда прошу, княже, охранную грамотку и людей для подмоги.

– Грамотку велю – выпишут, невелико дело. И людей бери, – согласился князь. – Сотню не дам, но два десятка бери. Скажешь Патрикею-сотнику.

– Отрока Лукьяна возьму ли?

– Бери, говорю же! Знаю Лукьяна, вьюноша дельный.

– И еще б Авраамку, писца…

– Какого еще писца? – Олег Иваныч неожиданно усмехнулся. – Нету у меня никакого Авраамки-писца. Со вчерашнего дня – старший дьяк он!

– И растут же люди! – порадовался за приятеля Раничев. – Так дашь старшего дьяка?

– На день – дам. Потом самому понадобится.

– Благодарствую, великий государь! – Иван поклонился.

Милостиво кивнув на прощание, князь, в сопровождении постельничего и стольника, покинул залу.

Иван, получив заветную грамоту, дававшую разрешение действовать именем князя, принялся собирать людишек – два десятка воинов во главе с Лукьяном да старшего дьяка Авраамия. Пригласив двоих последних к себе, воспросил строго:

– Ну, други, что делать будем?

Други разом поскребли головы. Авраам вдруг, хитро улыбнувшись, вытащил из-за пазухи небольшой кусочек пергамента.

– Послышал я про твое горе, Иване, – пояснил он. – И вот какой чертежик сделал.

– А ну, покажи, покажи!

Иван с Лукьяном заинтересованно уставились на стол. Дьяк разложил пергамент.

– Вот смотрите – эти две линии – Ока-река, тут вот, слева, точки – деревни, вот эта – Почудово. А тут вот – сколь по времени надо, чтоб из города до деревень этих добраться.

Раничев с уважением посмотрел на буквицы с титлами.

– Кому воевода мог открыть ворота? – быстро спросил Авраам.

– Сватам, да, только сватам… или кому-то, с кем они были.

– А сваты-то так и не объявились, – покивал дьяк. – Люди они были известные честию, кого попало б к воеводе не привели… Значит, плохое что-то с ними случилось.

– Значит, – хмуро кивнул Иван.

– Так может, кто-то принарядился да приехал сватов вместо? Могло такое быть? Знал воевода, кто сватами будет?

– Точно не знал, догадывался только… Да, лиходеи именно так и могли поступить… А тогда, значит, о сватах они знали! Но я ведь никого не извещал специально…

– Евдокся не могла проговориться? Так, невзначай, в беседе… Подруги-то у нее есть?

– Подруги?

Раничев вдруг неожиданно почувствовал, что краснеет. Надо же, так не интересоваться жизнью будущей жены! И в самом деле, были ли у нее подруги? Наверное, были, не сидела же она в одиночестве. Надо бы поспрошать на городской усадьбе. Иван пристукнул по столу рукою.

– Вот что, Лукьяне, бери воев и давай еще раз проскачите по стежкам-дорожкам, начните от самого города, ни одной тропки не пропустите. Снегопадов не было, следы всяко остались…

– Если не растаяли…

– Что? Ах да… Лед-то на реке еще крепок?

– Да крепок покуда… Однако ж – не везде. Ну да мы осторожненько будем.

– Тогда поезжайте, а мы с Авраамом – в усадьбу. Встретимся у Почудова.

Распугивая криками прохожих, облаченные в тегилеи конные ратники выскочили со двора Ивана Раничева и налетом понеслись к Ордынским воротам. Выехав вслед за ними, Иван с дьяком повернули налево и, проехав мимо церкви, углубились в грязные закоулки посада. Захрипели, проваливаясь в лужи по самое брюхо, кони, сапоги всадников и полы однорядок покрылись сочной коричневой грязью. Недаром апрель месяц еще грязником прозывали. Вот близ городской стены с прохаживающимися на забороле стражниками показались осиротевшие хоромы опального воеводы. Покосившие воротца, давно не чиненный частокол, горницы на высокой подклети, сени. Тут же, под одной крышей, амбар и хлев с мычащей живностью. По двору, суетясь, бегали слуги. Интересно, рядовичи они иль холопы? И кто воеводе наследник, ежели, не дай Бог, погиб? Да нет, похоже, у Панфила наследников, супружница давно померла, дети сгинули в сечах. Одиноко жил воевода, одна вот отрада – Евдокся. Она и наследница. А ежели не найдется – князь Олег Иваныч и усадебку бесхозную и землицу с большим удовольствием в казну заберет, в черные земли.

Какой-то услужливый парень, узнав Раничева, проворно распахнул ворота. Спешившись, Иван бросил ему поводья:

– Сенных девок в горницу позови!

Сам поднялся по крыльцу, отворив дверь, уселся на лавку возле изразцовой печки. Рядом присел Авраамка.

Стесняясь, вошли девки – холопки, что длинными летними вечерами сиживали вместе с боярышней в сенях, пряли – оттого и «сенные». Встали у стены скромненько, в рубахах суконненьких, в сарафанах, в повойниках.

– Да вы садитесь, девы, – улыбнулся Иван. – Поведайте-ка, подружки к боярышне заходили?

– Да редко, – ответила одна, круглолицая, румяная, видно сразу – боевая девка, из тех, что парнями как хотят крутят. – Две подружки у боярышни нашей несчастной и было – Настена, Ростислава-боярина дочь, да монашка Ирина.

– И что за монашка?

– Не так и давно она появилась. В церкви с боярышней познакомилась – молились вместе. Нашего-то воеводы икон в ближней церкви нет, да и у боярышни все – в дальней, в той, что у княжьих хором, знаете?

– Знаем. Дальше-то что?

– А на чужие-то иконы молиться невместно, да и следят за тем ревностно, потом будут невесть что говорить… Вот монашка та, Ирина, и присоветовала как-то боярышне на монастырские иконки молиться, они в церкви-то ближней есть, монастырские… Так и познакомились, я как раз тогда в церкви с боярышней нашей была, видела. И стала та Ирина частенько к нам захаживать.

– Так ты ж только что говорила – редко!

– Это Настена, Ростиславова дочь, редко, а Ирина-то почти кажный день. Правда, ненадолго. Заглянет – пошушукаются о чем-то с боярышней, посмеются, и убежит по делам. Ключницей она при обители.

– А при какой обители, не знаешь?

– Так при Ферапонтовой.

– Погоди. – Раничев поморщил лоб. – Там же мужская обитель!

– Нет, друже, права девица, – качнул головой Авраам. – Ферапонтова обитель, и верно, мужская, а вот рядом, верстах в пяти – женская. Заправляет там Василиса-игуменья, хорошая женщина, книжница, и нраву строгого.

– Книжница, говоришь? Так ты с ней знаком?

– Видались.

Раничев еще повыспрашивал сенных девок насчет сватов – те припомнили, что хвастала тем боярышня, как раз вот этой Ирине и хвастала. Вместе еще смеялись.

– А сами-то никому про сватов не рассказывали?

– Не, батюшка, мы ж с усадьбы-то почти что и не выходим.

– Значит, Ирина…

Выехав с усадьбы воеводы Панфила, наскоро перекусили на торгу постными пирогами – уже немного оставалось до Пасхи – да помчались к воротам. Следовало поспешать на встречу в Почудове. Накрапывал дождик, нудный, апрельский, съеживался, чернел снег под ударами капель, да и лед на реке уже потемнел и потрескивал – страшно было ехать. Ну а больше-то как по реке покуда никак – грязны дорожки, вместе с конем утопнешь, не вылезешь.

Так вот и ехали, осторожненько, не провалиться бы в полынью!

У грязной повертки ждал у реки одинокий всадник в стеганом тегилее. Раничев узнал одного из данных ему воинов, помахал рукой. Узнав путников, всадник тоже помахал и громко закричал что-то. Иван с дьяком повернули коней и, подъехав к воину, вслед за ним углубились в лес. На небольшой поляне, средь голых ветвей вербы, их уже поджидал Лукьян. Под копытами его коня разверзлась яма, в которой чуть прикрытые лапником лежали уже поглоданные волками тела. Раничев вздрогнул, узнав боярина Ростислава…

– Из засады стрелами. Всех, – тихо пояснил отрок. – Вели тела в город доставить.

– Доставляйте, – хмуро кивнул Раничев. Взглянул на стрелу, тяжелую, черную, с характерным вытянутым наконечником: – Ордынская…

– Да, степняки, – согласно кивнул Лукьян.

Отправив с трупами шестерых воинов, поехали дальше, внимательно проверяя каждый подозрительный куст.

Значит, ордынцы… Иван вздохнул – пожалуй, это было бы самым простым и самым худшим из вариантов. Однако степняки обычно не являлись таким малым числом, чтобы промышлять засадами на дорогах, действовали многолюдством, облавами – быстро пришли и так же быстро ушли, прихватив с собой добычу, обычно полон – детей и молодых женщин. С чего бы им нападать из засад? Хотя, оно конечно, случалось всякое. Однако как же тогда воевода Панфил впустил к себе ордынцев? Странно все это… Запутанно как-то, непонятно, ордынцы проще действуют.

К женскому монастырю подъехали на следующий день, утром. Ночевали в Обидове, у именитого вотчинника, сиречь – Ивана Петровича Раничева. Мужички его приезду обрадовались не особо – подумали, что за оброком явился, не дожидаясь приезда тиуна. Потом, правда, разобрались, повеселели, много чего поведали про монастырь, и больше про мужской, чем про женский, мужской все ж таки находился ближе. Раничев слушал вполуха – спать хотелось, хоть умри, еще бы, прошлой-то ночкой не выспался. Так и рухнул в объятия Морфея, словно бы провалился в глубокую яму, лишь к утру, как и просил, разбудил его Лукьян. Часть воинов оставили в деревне, побоялись испугать черниц многолюдством. Взяли с собой четверых, считая Лукьяна, да сам Иван, да Авраам-дьяк – всего шестеро получилось.

Настоятельница, матушка Василиса, завидев Авраама, приняла гостей с честью – самолично посетила выстроенную при монастыре гостевую избу. Полненькая, добродушная, с чуть прищуренными глазами, окаймленными сеткой морщин, игуменья производила впечатление простоватой деревенской бабки. Однако впечатление то, как быстро убедился Раничев, было обманчивым.

– Ирина-ключница? – переспросила матушка Василиса. – Да нет у нас такой, милостивец.

– То есть как это нет?

– А так и нет. – Настоятельница усмехнулась. – Ключницу нашу Дарьей кличут.

– Так что, совсем Ирин нет?

– Совсем, мил человече.

– А послушницы новые есть ли? – не отставал от игуменьи Раничев. – Может, в миру какую Ириною звали?

– И вот еще, матушка, – подал голос дьяк. – В город-то ты во прошлый месяц никого не посылала? Да и вообще, кто часто в город ходит?

– В мир? – Матушка Василиса вздохнула, пожаловалась: – Инда совсем бы без мира жить, да не выходит. Хозяйство-то у нас свое, так ведь то масло занадобится – петли смазать, то свечей прикупить, то еще что.

– А кто за всем этим ходит-то?

– Да Дарья и ходит. Есть у нас лошадка с возком – на ней и ездит.

– И давно у вас эта Дарья?

– Да почитай с год. Умна дева, повертлива – с ней уж никак не обманут обитель.

– А посейчас-то в обители Дарья?

– Да где же ей быть-то, милостивцы? Посейчас за вербою в лес отправлю… вот в воротах и увидите, только не разговаривайте – грех то. – Поднявшись, матушка многозначительно взглянула на дьяка.

– Ах да, – улыбнулся тот. – Прими-ко в дар, матушка! Самолично для тебя переписывал. Перебелил сколь смог.

Авраам протянул настоятельнице пергаментный свиток.

– «Житие митрополита Петра», – прищурившись, прочла матушка Василиса. – Вот угодил-то, Авраамий, вот угодил. Велю те медку с погребов дать, как есть велю…

– Нам бы лучше с черницей твоей разобраться… Говоришь, только она в город ездила?

– Она, она, больше никто. Да и не зря – свечечки самолучшие закупила да и деготь. Эвон, посейчас увидите…

Покинув гостевую избу, довольная подарком игуменья скрылась в воротной калитке обители – небольшой, сложенной из ладных сосновых бревен. Гостевая изба располагалась прямо перед воротами, у частокола, негоже подобное в самой женской обители строить. Иван с Авраамом вышли на крыльцо, встали, прислонившись к бревнам. Ласково светило апрельское солнышко, снег уже сошел у самых ворот, и вдоль стен, на черной прелой земле, ярились, выискивая пищу, грачи.

– Как же мы ее узнаем, эту келарницу-ключницу Дарью? – вслух подумал дьяк.

Раничев обернулся к нему:

– Не журись, Аврааме! Которая всем распоряжаться будет – та Дарья и есть!

Скрипнув – видно, все ж пожалели на петли дегтя – открылась калитка, и трое черниц в глухих одеяниях, перекрестясь, направились к лесу.

– Ну и которая из них Дарья? – усмехнулся Авраам.

– А никоторая! – показалась в калитке матушка Василиса. – Как вы только приехали, так и ушла за вербою Дарья. Ничего, чай, к обедне вернется.

– Если бы… – недоверчиво прошептал Иван. Ой, не нравилась ему что-то эта неуловимая ключница, ой, не нравилась. Как бы не сбегла! И то сказать – ни с того ни с сего рвануть поутру в лес за вербою, когда это можно бы сделать и не спеша… Куда торопиться-то, спрашивается? Значит, наверное, было куда.

Раничев как накаркал! Ключница не явилась к обедне, и где ее искать, черницы не знали. Вспомнили только, что очень уж быстро собралась Дарья, сразу после заутрени. Да выспрашивала еще про гостей матушкиных – кто, мол, да зачем пожаловал. Нехорошо выспрашивала, по-мирски, суетно.

– Угу, – покачал головой Иван. – Суетно, значит… Что ж, ждать больше не будем, а то прождем до морковкина заговенья. Вот что, матушка, а нельзя узнать, как ее в миру звали? Нет? Жаль… А какая она из себя?

– Видная. – Игуменья вдруг потупилась. – Срамно говорить, да красива дева. Сероглазая, румяная… Господи, прости и помилуй. – Матушка Василиса истово закрестилась на видневшийся из-за частокола крест.

Попрощавшись, гости уселись на лошадей. Раничев обернулся к дьяку и подмигнул. Понятливо кивнув, тот спешился и подошел к настоятельнице, словно бы испросить благословения. Пошептался… Видно было, как игуменья борется с собой – вся борьба эта, как в зеркале, отражалась на ее лице. С одной стороны, конечно, грех сказать, но с другой… Тем более что и задевалась куда-то ключница, в лесу, что ли, заплутала?

– Узнал, – догнав отряд, крикнул на скаку Авраам. – Правда, может, и ни к чему то…

Иван придержал коня и с любопытством обернулся к дьяку:

– Ну и как звали черницу?

– Таисьей, друже Иване!

– Таисьей? – Раничев покачнулся в седле.

– Что, знакомое имя?

– Еще б незнакомое, – усмехнулся Иван. – Если это, конечно, та Таисья, которую я когда-то знал.

Он задумчиво посмотрел в небо, не замечая ни медленно плывущих облаков, ни птичьих стай, ни ласкового весеннего солнышка. Таисья, Таська… Разбойная девица, погубившая всю шайку ради одного взгляда Аксена Собакина. Да, та Таисья была способна на многое… В том числе и набиться в подруги к Евдоксе… Зачем вот только? Зачем? Или таким образом Аксен хотел просто отомстить? Вполне может быть, с него станется… Но ведь Аксен в Орде, посланником князя. Тогда как же… Или его люди действовали сами по себе, направляемые железной рукою Таисьи? Та вполне с этим справится, но вот откуда возьмутся люди? Большая часть воинов с городского подворья Аксена – да почти все, Иван узнавал специально – отправились с ним. И кто тогда остается? Какие-нибудь разбойные хари? Вряд ли будет связываться с ними Аксен, скорей уж с папашкой – боярином Колбятой Собакиным. Не так и далеко его вотчина, и полсотни верст не будет, да все лесными дорожками. Можно и прийти, и уйти незаметно. Эх, повыспросить бы Колбятиных, может, что и узнали бы! Так ведь не скажут, ежели явиться официально, с воинами да с дьяком. А неофициально как? Кого Колбята в хоромы свои пустит? И что делать? Прикинуться агентами всероссийской сельскохозяйственной переписи? Здрасьте, мол, уважаемый господин Собакин, сколько у вас сеялок-веялок-тракторов? Ничего такого нет? А пожалте-ка тогда на дыбу… Гм… Что ж делать-то? Да господи ж ты боже мой! Чего тут думать-то? Кого Колбята и пустит, так это скоморохов! Тем более на Пасху! Разговейся, честной народ, пей, гуляй, веселись! Вот тут-то скоморохи уж кстати. Чай, не забыл еще искусство… Опасно? Раничев пожал плечами. Не больше, чем что-либо еще. Вряд ли его кто из Колбятиных помнит, даже Минетий, тиун. Эх, ватажку бы, скоморохи по одному не ходят… Хотя… Сказителем-бояном прикинуться? Тоже выход. Только подстраховаться, взять с собой того же Лукьяна с воинами, пусть сидят в Угрюмове, так, на всякий случай, и ежели что…

В общем, неплохая задумка. Что ж, пожалуй, и можно будет тряхнуть стариной!

На самую Пасху, после службы, Раничев в обличье странника-скомороха уже вовсю молотил кулаками в крепкие ворота усадьбы боярина Колбяты Собакина. Разговевшиеся слуги недовольно свесились вниз с надвратной башни:

– Бог подаст, перехожий!

– Да я не просить, – рассмеялся Иван, выдернул из-за спины гусли, ударил по струнам. – Эхма, сказитель я, боян!

– Сказитель? – заинтересованно переглянулись слуги. – И много песен знаешь?

– Много. Какие хотите, те и спою.

– Ты подожди, не уходи, бояне, – заторопились слуги. – Мы посейчас боярину-батюшке доложим.

Загрохотали по лестнице сапоги. Раничев привалился к нагревшимся бревнам, усмехнулся.

Взглянуть на зашедшего певца-бояна вышел сам хозяин вотчины – боярин Колбята Собакин. Сухопарый, высокий, тощий, с крючковатым носом и узкими, пронзительно свербящими собеседника глазками, он окатил Раничева таким взглядом, словно бы Иван был ему должен, по крайней мере, рубль, а то и два.

– Скоморох? – Колбята недоверчиво сверлил гостя глазками.

– Боян, – оскорбился Раничев. – Разницу-то понимать надо!

– Тогда сыграй, – попросил боярин.

Усевшись на ступеньки крыльца, Иван положил на колени гусли и объявил:

– Вариации на темы строительства терема Забавы Путятишны, невесты хорошо известного вам Соловья Будимировича.

Грянул по струнам, да так, что залаяли выскочившие из дощатых будок псы.

Запел на мотивы ранних «Блэк Саббат»:

К концу песни Иван так разошелся, что боярин, незаметно для самого себя, стал отбивать носком сапога такт.

резко тряхнув гуслями, закончил Раничев. Колбята удовлетворенно кивнул.

– Не обманул, странник. Петь умеешь. – Боярин обернулся к дворне. – Скомороха этого накормить, и пусть гостей дожидается. Да смотрите, чтоб, дожидаючись, не упился, иначе быстро велю высечь, так-то!

– Да нешто можно упиться? – хохотнул Иван. – Ты, боярин, чем платить будешь?

Колбята окатил его холодным взглядом:

– Не голоси раньше времени. Коли гостям понравишься, велю и серебром заплатить.

– Вот это дело! – Раничев изобразил бурную радость.

В людской его накормили холодцом и холодною кашей. Иван не привередничал – пока шел, оголодал малость. Поев в одиночестве, он подошел к двери, надавил – ага, не тут-то было! Снаружи дверь была заперта на засов. Иван постучал.

– Почто колотишься? – грубым голосом осведомились с крыльца. – Наказал батюшка боярин ждать, так сиди, жди.

– Нужду бы малую справить.

– Счас…

Показав дорогу к уборной, страж – нечесаный, до самых глаз заросший буйною бородищею парень – направился следом. Видно, ему было приказано не спускать со скомороха глаз. Что ж, тогда вся надежда на вечер…

На обратном пути в людскую, Раничев попытался было разговорить конвоира. Тщетно! Тот никак не реагировал на все вопросы, лишь, снова водворив скомороха в людскую, угрюмо буркнул:

– Сиди.

– Сижу, куда деваться? – невесело посмеялся Иван и, подумав, завалился спать прямо на лавке.

А когда проснулся, прямо в глаза ему било сквозь слюдяное оконце оранжевое вечернее солнце. Бесшумно отворив дверь, вошел давешний лохматый страж:

– Идем!

Пожав плечами, Раничев взял гусли и, сопровождаемый стражем, направился к боярским хоромам. Показалось вдруг, словно бы как-то пристально взглянул на него попавшийся по пути мужик… Нет, показалось… Поднявшись на крыльцо, Иван специально замешкался и незаметно обернулся. Застыв на середине двора, мужик смотрел на него, приложив ко лбу руку. Странно… Странно и весьма нехорошо. И где они могли встречаться? А быть может, год-два назад, в Угрюмове, только что отстроившемся после пожара. Ну да, тогда Колбятины холопы ловили неосторожных людишек. Может, и этот мужик в том участвовал и теперь вот узнал?

– Проходи, чего встал? – оглянувшись, буркнул лохматый, и Иван, пригнувшись, вошел в горницу. Ничего не изменилось в ней с того приснопамятного майского дня, когда Раничев, волею судьбы и злосчастного перстня Абу Ахмета, ворвался в этот архаично дикий мир, не думая, не гадая. Все тот же стол, те же, устланные по-праздничному парчою, лавки, золоченый иконостас в красном углу, лампадка на тонкой серебряной цепочке, на специальной полочке, под божницей – крашеные пасхальные яйца и – Иван глазам своим не поверил! – его собственный серебристый мобильник в черном чехле и… и… и… о, боже! Пачка «Честерфилда»! Тоже его, между прочим, пачка… Эх, покурить бы! Четыре года уже не курил… долгих четыре года! За это время ведь не должны бы сигареты испортиться, наоборот, подсохли лучше. Курево…

Раничев так пристально всматривался в пачку, что не сразу и разглядел гостей – местных полуразорившихся вотчинников, Колбятиных прихлебателей. Многие из них были уже изрядно навеселе, видно, с самого утра разговлялись. Тиуна Минетия средь них видно не было, не было и Аксена. Ну да, он же в Орде…

– Христос воскресе! – поклонившись, поприветствовал Иван.

– Воистину воскресе, – прожевав, отозвался кто-то, но христосоваться никто не спешил, впрочем, на это Раничев вовсе не был в обиде.

– А, скомороше! – ухмыльнулся хозяин. – Давай, спой чего-нибудь.

В парчовом длинном кафтане, болтавшемся на нем, как халат на вешалке, с длинным носом крючком, Колбята чем-то напоминал в этот момент злую общипанную ворону.

– Спеть? – Иван опустился на поднесенную слугами скамью, приладил гусли.

Молча послушав, гости выпили еще и заказали плясовую. Тут уж Раничев не стал особо подбирать мотив, просто лабал по струнам да напевал невесть что – то ли «Землян», то ли «Машину Времени», а скорее – и то и другое вместе.

А народ уже принялся выкобениваться. Один простоволосый старик в темном опашне такие коленца выкидывал – от зависти захлебнулся б слюной любой танцор-рэпер. Украшенные дешевым узором рукава опашня летали в спертом воздухе горницы, словно мельничные крылья. Сам боярин Колбята, не выдержав, пустился в пляс. Гости почтительно раздвинулись, освобождая хозяину место. Колбята плясал старательно, словно бы выполнял какую-то необходимую работу типа молочения хлебов, приседал, выбрасывал вперед ноги, хэкал. И так – покуда не утомился. А тогда, расстегнув кафтан, уселся обратно за стол, вытянув ноги. Щелкнув пальцами, подозвал слугу, кивнул на бояна. Служка споро поднес Раничеву серебряный кубок, объемом этак литра полтора-два. Иван принюхался – ставленый мед, довольно крепкий по тем временам напиток – градусов восемнадцать-двадцать. Что ж, делать нечего, уж коли назвался груздем…

Встав, Иван положил на скамью гусли и, поклонившись на три стороны, единым духов выхлебал кубок. Гости одобрительно зашумели.

– Изряден ты пить, паря! – гулко захохотал хозяин.

Какой-то толстяк с широким губастым лицом, противным и сальным, икнув, поддакнул:

– Недаром говорят – пьет, как скоморох!

Колбята, осклабясь, оглядел прихлебателей:

– Все вы тут у меня скоморохи… Эй, хватит плясовых, давай-ко, потешь чем иным…

– Что ж, потешу, – улыбнулся Иван, нахватавшийся за время знакомства с Селуяном и Авдотием Клешней множества разного рода неприличных песен.

– Первая песня – «О блуднице», – снова объявил он, поудобней пристроив гусли. Заиграл, запел – такая песенка вышла, что при съемках ее на отечественном российском ТВ были бы слышны одни пищалки. Гости и сам Колбята были в полном восторге:

– Молодец, скомороше, уж потешил!

Служка снова добросовестно принес кубок. Раничев отхлебнул.

– Э нет, скоморох, до дна! – прищурившись, погрозил пальцем боярин.

Пришлось выпить. Почувствовав, как в голове зашумело, Иван снова взялся за гусли, исполнив «О прелюбодеях», «О веселых жёнках» и даже «Об одном содомите». Последняя вещь была принята просто великолепно. Покрасневший от смеха Колбята усадил скомороха за стол.

– Ешь, пей, паря, чего душа твоя пожелает!

Душа Раничев, конечно, желала бы доброй беседы, но, за неимением таковой, пришлось пока удовлетвориться пищей. Закусив мед студнем, Иван схватил с блюда рыбник и потянулся к телятине.

– Пей! – снова пристал Колбята. – Коль ко мне пришел – пей.

Раничев помотал головой – и так уже изрядно выпил, если не сказать больше, – напился так, что не мог держать гусли. А служка уже наполнял кубок…

– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, – поднявшись с лавки, громко продекламировал Раничев. – Выпьем и снова нальем… Колбята, а ну, перекинь сюда сигаретку…

– Чего?

– Да вон, на божнице у тебя лежат, целая пачка! Жалко тебе, что ли?

Раничев, наверное, добился бы своего и закурил, ежели б не губастый толстяк, внезапно полезший к хозяину целоваться.

– Ой, отойди, Амвросий, – замахал руками боярин. – Удушишь!

Улучив момент, Иван, как в классическом фильме, вышел на крыльцо освежиться. Уже начинало заметно темнеть, и легкий ветерок приносил от близкого леса прохладу. На стрехах под причелинами крыши радостно чирикали воробьи, за видневшейся невдалеке речкой садилось красное, в облаках, солнце.

Какой-то мужик – нет, скорее молодой парень, – подойдя к крыльцу, молча уселся на ступеньку рядом с Иваном.

– Ты кто? – Раничев бросил на него удивленный взгляд.

– Так, человек, – пожал плечами парень.

– Не знаешь, по дальним деревням ваши не так давно не ездили?

– Ездили, как не ездить? – Парень неожиданно усмехнулся. – Ежели больше про то узнать хочешь, так пошли за двор, поговорим.

– А эти? – Иван кивнул на горницу.

– Да эти-то уж упились давно, о тебе и не вспомнят. Так идем?

– Идем… – пошатываясь, Раничев поднялся на ноги. – Погоди, только вот прихвачу гусли.

– Да зачем тебе гусли? Идем, там ждать не будут.

Махнув рукой, Иван спустился с крыльца и побрел к воротам вслед за неожиданным провожатым, посмотрев на которого стража безропотно распахнула калитку. Резко пахнуло сырым лугом, муравейником, лесом.

– И далеко идти? – осведомился Раничев.

– Да недалече… Эвон, заверни за березиной на тропинку.

Иван дошел до березы, повернул…

– Здрав будь, Иване! Что, опять в скоморохи подался?

Весь хмель тут же покинул Раничева – прямо пред ним, на поляне, в окружении ордынских воинов, нехорошо улыбаясь, сидел на вороном коне Аксен Колбятин. На шее его поблескивала…