Огню плевать (СИ)

praeteritum

Они находят меня утром, на второй день моего бесцельного изнуряющего пути. Прятаться нет смысла, а как станет известно чуть позже, разведчики все равно обнаружили бы, даже попытайся я.

Сейчас же у меня нет ни сил, ни желания…

Я измотан и жалок, спотыкающийся на каждом шагу, монотонно подвывающий сквозь стиснутые зубы и теряющий остатки былой личности, если таковая вообще когда-либо существовала.

Во все стороны света раскинулась душная однотонная пустыня, чей рыхлый песок частенько чередуется с обширными проплешинами плотного грунта, поросшего чахлой травкой. Солнце — полыхающий злобой беспощадный враг. В отдалении кружат силуэты крупных птиц, и я догадываюсь, что терпеливые пришли за мной…

Замечаю бродяг издали — пара силуэтов в авангарде, быстрых и легконогих; на изрядном расстоянии за ними бредет тонкая цепочка ведущей группы старейшин и воинов; по ее следам тащится основное ядро племени. Всего их сотни полторы, может чуть больше.

Попыток убежать не предпринимаю. И даже, кажется, с усилием машу рукой. Вяло, сонно. Но меня, конечно же, замечают. Причем задолго до того, как я сам увидел кочевников на горизонте.

Один из разведчиков тут же припускает к основной группе, причем мне мерещится, что он бежит на четырех конечностях; второй быстро направляется ко мне.

Замирает в отдалении, стягивает с плеча оружие с комично-длинным стволом. Оно выглядит самодельным, весьма грубым и до брезгливости неказистым. И лишь многим позже мне демонстрируют, что однозарядные буар-хитты пустынного народа с пяти сотен шагов способны остановить лысого тура. Вооруженный скаут невысок и замотан в светло-коричневый балахон, под которым не разглядеть лица.

Я что-то хриплю, счастливо улыбаюсь и падаю на ноющие колени. Я взволнован спасением, но одновременно встревожен тем, что совершенно ничего не понимаю.

Вероятно, старейшины выслушивают дозорного. Затем недолго совещаются и принимают решение — цепочка ведущих покидает бархан, и все полторы сотни фигурок направляются в мою сторону. Впереди вооруженные, позади «обозы».

Падаю на колени и медленно погружаю обветренные руки в песок. С кожи обсыпаются тонкие ломкие струпья. Внутренний голос в голове звучит чуждо и неприятно. Жду.

Сквозь пальцы утекает бледно-желтый раскаленный песок пустыни. Сквозь мысли утекают слова и понятия, чей смысл уже вторые сутки становится все более размытым каждую последующую секунду.

Нефть, кинематограф, лунный модуль, трубопровод, диктатура, интеграл, граммофон, полынь, дирижабль, баллистическая ракета, дефрагментация, заяц…

Я силюсь вспомнить, что означают эти привычные, кажущиеся родными понятия. Я точно знаю их смысл, значение, степень наполненности образами и категориями. Но они игриво не даются и стремительно тают, напоследок оставляя в голове неприятное ментальное послевкусие, бледные тени от теней существования какого-либо смысла…

Кочевники приближаются. На этот раз самые смелые подступают куда ближе — их пара десятков; остальное племя держится на дистанции в пятьдесят метров. Замотанные в одинаковые тканевые балахоны, в накидках и массивных солнцезащитных очках, босолапые и почти не обремененные поклажей. Но с оружием, как огнестрельным, так и холодным.

Я смотрю на выступающие из-под хламид волосатые и когтистые звериные лапы, утопающие в песке. Верхние длиннее моих рук и с куда более широкими грубыми ладонями, нижние массивны и мускулисты. Ошарашено изучаю вытянутые морды, подрагивающие носы, проволоку усов и крупные выступающие резцы, украшенные родовым узором племени. И понимаю, что окружен вовсе не людьми, а двадцатью прямоходящими крысами размером с взрослого мужчину.

Они напоминают ожившие кучи тряпья, впустую не подставляя солнцу ни сантиметра пепельно-желтой шкуры. Свои капюшоны откидывают лишь трое-четверо, и я бессильно щурюсь, окончательно осознавая, что не стал жертвой галлюцинации.

За спинами старейшин в нервных пересудах гудит кулак племени — молодые самцы, самки и дети. Сложив на песок примитивные волокуши, на которых день за днем тянут нехитрый скарб, шатры и детишек, они возбужденно переговариваются и шипят.

Окружившие меня воины тоже начинают спорить. С прицокиванием и большим количеством отрывистых фраз, скупо жестикулируя, но не оставляя ни единого сомнения — разговор идет обо мне.

Подавленный и изнывающий от жажды, я не предпринимаю ни малейшей попытки встать. Сижу на жопе, обалдело разглядываю пустынных обитателей и с ужасом осознаю, что их речь мне понятна.

Кочевники общаются на малораспространенном диалекте нихонинди, и я не понимаю, откуда мне это известно. Часть произнесенных вокруг меня слов еще только готова явить свою суть сквозь туман недопонимания, но некоторые вполне отчетливы и знакомы.

Вероятнее всего, в эту минуту я умираю, причем вовсе не фигурально.

Оглянувшись за спину, силюсь вспомнить, куда и откуда шел. Память отказывается помочь. Как меня зовут? Как я выгляжу? В сознании пусто, там тоже шепчет злой ветер и палит немилосердное солнце…

Я одет в тонкий прозрачный комбинезон телесного цвета, глухой и без швов, скрывающий тело от пяток до обритого затылка, с единственным общим клапаном для сортирных нужд. Материал мне незнаком, но, еще эластичный вчера, теперь он медленно иссыхает на ветру и каждую минуту бесцельного похода по пустыне отшелушивается тонкими лоскутами, словно отмирающая кожа. На моих висках неровные наросты, на ощупь напоминающие две застарелые, плохо зарубцевавшиеся раны…

Вслушиваясь в спор, который к своему ужасу почти понимаю, я полон уверенности, что сейчас погибну. Что самое нелепое — меня это вовсе не пугает.

В голове медленно, но верно тает снежный покров моего бесценного умственного багажа; там идет колдовская переплавка всего накопленного за годы жизни, сколько бы их там не насчиталось. Талая вода этих знаний исподволь подменяется чем-то иным, не менее фундаментальным, пока страшащим до стука зубов, но непоколебимым, как раскинувшаяся вокруг пустыня…

Как человек по утру теряет обрывки сна, даже не уверенный, что видел его, так и я утрачиваю образность и внутреннюю силу таких понятий как гипермаркет, упряжь, орбитальная станция, океан, динамит, нейросеть или силикон.

Они оставляют меня. Остаются пустыми скорлупками от неведомых смыслов, которым только предстоит наполниться свежей плотью непознанного. И я отчаянно хватаюсь за утихающие в голове сочетания букв, будто это может помочь удержать образы казино, микроскопа, депрессии, рок-н-ролла, насоса, шоколада, синицы, креозота, валюты, дистилляции, титанового сплава и гиперзвука…

Пытаюсь что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Кочевники подаются прочь, будто от прокаженного. Кто-то даже стягивает с плеча буар-хитту, кто-то длинным когтем чертит в воздухе странные знаки.

Неуверенными жестами изнуренного странника я даю понять, что хотел бы напиться. Пусть даже напоследок. Крысы переглядываются, но я не вижу глаз, они по-прежнему скрыты за многоступенчатыми выступающими окулярами. Снова раздаются шепотки, в основной группе начинает плакать мелкий крысеныш.

Наконец один из кочевников приближается ко мне, и я без удивления замечаю, что его правая лапа-рука лежит на рукояти длинного, изогнутого вперед тесака в кожаных ножнах на поясе. Свободная кисть исчезает в складках балахона, и через секунду человекоподобная крыса протягивает мне тощий меховой бурдюк.

Этого доброго малого зовут Джу-бир-Амрат. Но для меня это знание открывается значительно позже, как название встреченного племени — Стиб-Уиирта. Это не на нихонинди, это на внутреннем языке пустыни, и означает что-то вроде «катиться по барханам в сторону заката»…

Дрожащей рукой я забираю бурдюк, с усилием выдергиваю костяную пробку и припадаю к горлышку. Вкуснее этой теплой вонючей воды я не пил за всю свою жизнь. Впрочем, что это за жизнь? Я не помню…

Амрат отбирает ополовиненный бурдюк и возвращается к своим. Кочевники все еще переглядываются, рисуют когтями в жарком воздухе и негромко обсуждают. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, что они снова решают мою судьбу.

Обсуждают, не будет ли безопаснее убить меня, и я (вот так ирония!) не могу их за это винить: наслаиваясь на обрывки уходящих в забвение воспоминаний, сверху ложатся новопривнесенные из таинственного ниоткуда, но почти не противоречащие свергнутым основам. И гласят они, что примитивные народы невероятно суеверны и столь же просты. А поэтому большинство их поступков, совершаемых с непосредственной детской жестокостью, иным кажутся невероятно чудовищными…

Старейшины и воины спорят все громче.

Из-под желто-коричневых хламид все чаще мелькают стиснутые кулаки, в мою сторону ежесекундно тычут узловатыми звериными пальцами, кто-то даже в сердцах хлопает себя по вытянутым волосатым ушам, в которых я различаю серебристые серьги.

Градус спора нарастает, кто-то шипит и скалит крупные желтые зубы. Но победителем из переговоров, к моему счастью, выходит все же Амрат. Которого с этой секунды, если говорить откровенно, мне и стоило бы называть вторым отцом…

Он отдает негромкое приказание. Двое младших воинов тут же подходят ко мне, подхватывают подмышки и вздергивают на ноги. Их хватка крепка и несокрушима, когти болезненно впиваются в кожу.

От одежд и короткой шерсти пахнет дикой смесью отталкивающего и приятного — маслами, потом, специями, плохо выделанной кожей, чем-то едким и чем-то сладким, пылью, оружейной смазкой и пронзительным одиночеством пустынного кочевника.

Со всех сторон до меня долетают смешки и оскорбления.

Джу-бир-Амрат не обращает на них внимания, довольно кивает сам себе и приближается вплотную. Он ниже меня ростом, но сейчас я безвольно повис на лапах воинов, так что мое лицо и его морда находятся на одном уровне.

Мой спаситель довольно кивает, сухо прицыкивает и деловито осматривает мой живот, член и мошонку, колени и копчик, оценивает ширину плеч и твердость бицепса. Затем протягивает лапу, длинными пальцами хватает меня за подбородок и бесцеремонно вертит голову, разглядывая со всех сторон.

Грязный коготь крысочеловека оттягивает мою растрескавшуюся губу, затем нижнее веко, подцепляет коросту на виске — я невольно всхлипываю от острой боли, и крыса хихикает с высокомерием хулигана. Затем приседает, зачерпывает песка и умывает лапы, напоследок бросая горячую горсть мне в обгоревшую на солнце грудь.

После этого мои кисти связывают за спиной тонким кожаным ремнем, и Стиб-Уиирта продолжают свое бесконечное странствие по пустыне.