Обращенные

Глава 10. Папа Питер Последний

Я до сих пор не знаю, что делать с «мертвым часом», который начинается, как только Исузу ложится спать, и заканчивается с восходом солнца. Я пытаюсь синхронизировать наше расписание. Я добиваюсь, чтобы Исузу спала большую часть того времени, которое я работаю. Я пытаюсь сдвигать время ее сна — каждую неделю еще на чуть-чуть, чтобы сократить это молчание. Пытаюсь поощрять ее, чтобы она спала днем так долго, как только возможно. Но это не может продолжаться до бесконечности. Она растет, как сорняк, а смертным, как растениям, нужен соленый свет. Кажется, в нем содержатся какие-то витамины или что-то вроде этого.

Я все еще пользуюсь мобильником, чтобы слушать ее сопение. Это помогает. Я купил еще один телефон, который укрепил у нее над кроватью — теперь у нее настоящая кровать, а не надувной матрас. Но сидеть в гостиной, в то время как она находится в своей спальне, посапывает в трубку, прижатую к моему уху… в этом, есть что-то дикое. Слишком близко. Слишком жутко.

Я отправляюсь на прогулку. Светит луна, полнолуние, и повсюду поперек тротуара протянулись смоляно-черные тени. Исузу по-прежнему сопит мне в ухо, сопровождая меня — я остаюсь на свете на всякий случай.

До Исузу это было время, когда я направлялся в стрип-клуб в поисках шума, отвлекающих моментов. Титек. Но сейчас это кажется неправильным. Учитывая, что у меня дома ребенок. Учитывая, что последний раз, когда я зашел туда, меня выгнали. К тому же из-за музыки я не смогу слушать мобильник. И я просто гуляю, следуя за своей тенью, что не предполагает никакого определенного направления.

Миновав несколько кварталов, я вижу впереди…

Церковь, вся залитая светом по случаю полуночной мессы, которую теперь служат не только в ночь на Рождество. Сегодня воскресенье. Мертвое время труднее всего пережить именно по воскресеньям. Разноцветные витражи покрывают тротуар радужными пятнами, которые смешиваются с чернильными кляксами лунных теней. Вампиры-католики (да-да, такие бывают) исчезают в желтом прямоугольнике между широко распахнутыми створками дверей — поодиночке, парами, маленькими группами, которые немного похожи на семьи. Снаружи освещенная вывеска, на которой сияет вопросительный знак.

«СН СН,[48] — гласит надпись перед ним. — Что утрачено?»

Мне приходится обойти вокруг здания, чтобы увидеть ответ, скрытый от меня дверной створкой.

«УР», сообщает другая сторона надписи.

Обычно такие сентиментальности заставляют меня застонать, или хлопнуть себя по лбу, или хотя бы встряхнуться. Как вы видите, я завязал с религией после того, как перестал быть смертным. Но в последнее время, с тех пор, как Исузу поселилась у меня, я слишком часто слышу тихий голосок.

«Тс-с-с!»

Я вздрагиваю. Это не тот голос, о котором я думал. Тот голосок обычно раздается у меня прямо в голове. На этот раз тихое «тс-с-с!» доносится откуда-то сзади.

«Какой счет?» — спрашивает голос.

То, что я вижу, обернувшись… тот же воротник под горлышко, который парил надо мной, когда я был ребенком, в течение всей школьной недели, каждое воскресенье. Немецкая овчарка у него на поводке — не вампир. Я вижу это по шумному жаркому дыханию, которое вырывается у нее из пасти.

— Святой отец?

— Какой счет? — повторяет он, постукивая себя по уху.

Я давным-давно не посещаю спортивные матчи — тем более теперь, когда хоккеисты стали так быстро оправляться после травм. По-моему, в этом нет особого смысла.

— А почему вы не там? — спрашиваю я, указывая на церковь.

— Сегодня не моя смена, — отвечает священник. — К тому же Иуда захотел погулять.

— Иуда?

— А кого еще можно называть сукиным сыном?

— Хорошо сказано.

— К тому же мне нравится идея держать Иуду на привязи, если вы понимаете, к чему я клоню.

— Весьма остроумно.

Мы останавливаемся. Тема исчерпана. Вместо того чтобы разойтись, мы секунду-другую смотрим друг на друга, глаза в глаза, черные мраморные шарики против черных мраморных шариков. Это никогда не проходит с вампирами — попытка оценить друг друга, заглядывая в одноразовые ворота наших душ. Но мы все равно продолжаем эту игру, пока один из нас не моргнет.

— Отец Джек, — произносит отец Джек, протягивая мне растопыренную пятерню.

— Марти, — представляюсь я, отвечая на его рукопожатие.

— Если позволите, Марти… Вы выглядите немного потерянным.

Ага. Подобного рода разговоры и заставляют меня держаться подальше от таких мест. Обычно. Но в последнее время… Я вздыхаю. Исузу все еще беспокоит меня. Она издает ворчание, которое говорит о том, что она видит сны, и ей начинает сниться что-то нехорошее.

Видимо, поэтому я не советую отцу Джеку заняться самоудовлетворением. Но и не иду у него на поводу. Я меняю тему разговора.

— Эй, парень, — говорю я, почесывая Иуду за ушами.

Пес запрокидывает голову, высовывает свой огромный собачий язык, с которого на тротуар капает слюна. Производительность его фабрики по выпуску тумана возрастает.

— Молодец, Иуда.

— У вас есть собака, Марти? — спрашивает отец Джек.

— Да.

— А как ее зовут?

— Хм-м-м… — я запинаюсь. — Солдат.

— Вы служили в армии?

Я киваю.

— Вьетнам?

— Вторая Мировая.

— О? — переспрашивает отец Джек. — Самое великое поколение?

— Вроде того, — откликаюсь я.

— Таким образом, вы — человек-марионетка, — продолжает отец Джек.

Я киваю.

Но под покрытием этой болтовни он производит подсчеты. Он все еще пытается оценить меня, поместить меня в рамки некоего исторического контекста. Мог бы я быть… одним из них? Мог бы я быть одним из тех, кто сделал… это?

Не у любого, кто связан с Католической церковью, имеется повод высказывать суждение по этому поводу. Если не учитывать роль, которую они играли…

Отец Джек продолжает подготовку к отступлению.

— Так или иначе, мы с Иудой обычно бываем здесь примерно это время. Мы гуляем… — он выдерживает паузу. — Если вам с Солдатом когда-нибудь понадобится компания… Или, знаете, кто-нибудь, с кем можно поговорить о жизни марионеток…

— Буду иметь в виду, — конечно, это ложь. — Доброй ночи, святой отец.

— Доброй ночи, Мартин, pater Trooperis,[49] — отвечает отец Джек, позволяя Иуде увести себя.

Возможно, мне стоит снова дать задний ход.

Вернуться к прошлому.

Все началось с того, что стриптизерши перестали справляться. Нет, конечно, они были на высоте. Они усердно работали своими клычками, пополняя ряды Доброжелательных Вампиров. Но мы были все еще за тысячи миль до того, чтобы достигнуть критической массы. Мы нуждались в чем-то великом, в чем-то таком, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вернее, перевернуть все с ног на голову. И у меня возникла отличная идея.

Был я, живущий в то время в родном штате Генри Форда, отца массового производства. То, в чем нуждались Доброжелательные Вампиры, то, что позволяло изменить масштабы обращения, перейти от единиц к сотням.

Я устроился на работу в местный банк крови и плазмы и стал вливать немного себя в каждую пинту.

Я просто не все продумал. Я выжил, не имея наставника-вампира — неужели они не выживут? Похоже, я преспокойно забыл, что присутствовал при своем превращении в вампира, был не только доказательством, но и свидетелем. Мне позволили присутствовать на вечеринке и даже сказали «bonjour». Я преспокойно забыл о нашей маленькой игре в шарады при вспышках минометного огня в самый разгар Второй мировой войны. Конечно, у меня не было наставника, но самые основные сведения были мне переданы — вместе с тем, что находится в нашей крови и делает нас такими, какие мы есть.

Помню, как проснулся в ночь премьеры моей «блестящей идеи». Воздух был наполнен вонью самовоспламенившейся плоти гемофиликов, дымящихся больниц и жилых домов. Где-то вдалеке стенали сирены. На лужайках и тротуарах — выжженные силуэты лежащих тел. Городские мусоровозы, вынужденные работать сверхурочно, воют и бибикают, увозя остатки костей.

Все телевизоры во всех барах, забегаловках и универмагах настроены на каналы новостей, некоторые показывают исключительно горячие репортажи — вернее, горящие. Выбросы пламени, показанные в режиме замедленной съемки, крупным планом, с цифровой раскадровкой, с помощью которой пытаются точно установить точку воспламенения. Это дым — или просто тень? По другому каналу опрашивают очевидцев и друзей, показывают лица в профиль, загорелые с одной стороны и бледные с другой, или снимают бинты, чтобы показать покрытые волдырями ладони. Вот они — те, кто задержался на солнце чуть дольше положенного.

Каждый думает, что наступил конец света. Предполагается, что так оно и есть, но я понял ситуацию неправильно.

Еще один канал проводит уличный опрос, и я узнаю несколько знакомых лиц… несколько знакомых физиономий, обладатели которых с трудом пытаются скрыть злорадную улыбку.

— Ужасно, — говорят они, покачивая своими молочно-белыми головами и опуская козырьки своих бейсболок… чтобы никто не заметил черные, сплошь черные глаза. — Просто ужасно.

Они разговаривают, по-рыбьи держа губы бантиком, не желая показывать клыки.

Никто не связывает это с кровью. Никто, кроме этих целующих воздух рыб, моих недоброжелательных братьев. СМИ смертных все еще надрываются, лепеча о конце света, инопланетянах и террористах. К счастью для вампиров вроде меня, преступление уничтожило все доказательства, но рано или поздно нам все равно пришлось бы выйти из тени.

План сначала состоял в том, чтобы «выйти из чулана» только после того, как среди нас появится кто-то, кто будет нам выгоден. Но маленькие кретины поставили всю затею под угрозу. Вместо того чтобы сделать «последний шаг» к успеху, мы — совершенно неожиданно — оказались в шаге к полному краху и уничтожению.

Само собой разумеется, меня вызывают на разговор. Мне советуют: «Ограничься стриптизершами, Марти». «Пусть работают по одной шее за раз». «Они должны быть просто орудием», напоминают мне. «Им надо знать правила».

Я киваю. Я соглашаюсь. Я клянусь, что я добьюсь большего успеха.

А потом брожу кругами, время от времени натыкаясь на предметы. Плачу без причины. Слоняюсь с потерянным видом. Хожу по стрип-клубам, но не для того, чтобы производить вампиров. Я иду туда ради шума, ради того, чтобы отвлечься. Чтобы поплакаться кому-то в жилетку.

— Почему ты плачешь? — спрашивает меня однажды ночью стриптизерша, пока смертная.

И тогда я вижу ее. Вот он, поворотный момент. Правда, пока я об этом не знаю. Я даже не знаю, кто она за пределами стрип-клуба — слишком бледная для смертного, слишком татуированная, чтобы нравиться мне.

— Марти, — представляюсь я, без интереса, просто чтобы не показаться невежливым.

— Лиззи, — отвечает она, опуская на стул свою костлявую задницу. — Сестра Папы Римского.

Я смеюсь вопреки своей хандре. Она не смеется.

Потому что это не шутка. Она — действительно сестра Папы Римского. Младшая. Они выросли в большой старомодной католической семье, которая не собиралась попасть в ад ради того, чтобы использовать средства контрацепции. Около дюжины отпрысков, плюс-минус, основная часть все еще живет в Детройте, а лучший из них — поселился в Ватикане и носит такую забавную шляпу. Она — позор семьи, героинщица, шатающаяся по улицам Детройта. Сначала немного стриптиза, затем немного проституции, затем маленькая смерть, когда придет время платить по счетам. В двадцать шесть — весьма почтенный возраст — она обнаружила у себя СПИД, который сейчас пожирает ее клетки. На тот момент, когда я встретил ее, она возвратилась в стрип-клуб, надеясь заработать хотя бы на похороны.

После того, что сказала эта женщина… о чем мне плакать?

«Эй, Питти-Свитти! Это Лиззи. У меня едет крыша. Звякни мне на трубку».

Это сообщение, которое она оставляет своим братьям — братьям Папы Римского — на голосовом ящике. Я был там и должен был услышать это; я был там и должен был заставить ее сделать это. Но даже я не знал, что это маленькое нахальное письмецо станет «маленьким шагом Доброжелательных Вампиров навстречу человечеству».

Моя цель была намного более скромной. Я всего лишь пытался разрешить еще одну маленькую проблему, которая была у нас, вампиров — и доброжелательных, и недоброжелательных: ватиканские батальоны смерти. Я всего лишь хотел убедить брата Лиззи отказаться от уничтожения мне подобных. Помочь мне снова заслужить благосклонность Общества Доброжелательных Вампиров. Облегчить груз моей кармы, хотя бы ненамного. Я понятия не имел, что из этого получится.

Мы с ней все еще вместе, когда Папа отвечает на звонок. Мы стоим в ожидании на обшарпанной веранде в одном из трущобных районов Детройта. Идет дождь, ветрено и, судя по тому, как дрожит Лиззи, холодно — хотя, возможно, ее лихорадит из-за болезни или от того, что она не приняла дозу. Я вижу, как она дышит — у нее изо рта вырываются облачка пара. На ней черный кожаный пиджак без подкладки, с которой в нем было бы теплее, и она тоже не пытается согреться, даже не засовывает руки в рукава. У нее в кармане начинает блеять телефон, она вынимает его, открывает звучным щелчком, говорит: «Привет?», но все, что слышит — это ветер, который вырывается у нее из губ и звучит у нее в ухе, споря с морзянкой статических помех.

— Вас не слышно! — кричит она, перекладывая телефон в другую руку, которая еще не успела замерзнуть.

— Подожди, я выскочу на секунду, здесь такая жопа… — это она уже обращается ко мне, осматривая улицу.

Самому аппарату кто-то давно приделал ноги, однако лампочка работает, освещая загогулины и каракули, которыми банда граффити разукрасила стенки кабины. Лиззи запирается внутри, однако я заставляю ее снова открыть дверцу. И изображаю ветролом, в то время как она, осев на полу кабинки и все еще обнимая себя одной рукой, другой прижимает телефон к уху.

— Эй, Питти. Сто лет тебя не…

— Нет. Ага. Не-а. Каждый раз одно и то же. Твоими молитвами. Нет, нет. Деньги я достану. Твоими молитвами. Друзья. Просто друзья. Да, я дружу с парнями. Слушай, я все-таки заработала. Что значит «что»? Пять баксов на молоко. То самое СПИД.

Пауза.

— Питти?

Я представляю Папу римского в его спальне, в полном одиночестве. Бархат, парча, всюду золото, даже на корешках книг. Его одеяние заткано золотыми нитями, весь его целый мир отяжелел от золота. Рука с кольцом держит телефонный аппарат для засекреченной связи, в то время как другая — просто старческая рука с набухшими венами — прикрывает глаза. «Лиззи, Лиззи, Лиззи»… Я слышу его дребезжащий голос, долетающий из самого Ватикана до трущоб Детройта. Она была еще ребенком, когда он поступил в семинарию. Он следил за тем, как она растет, по моментальным снимкам, которые мать присылала ему вместе с вырезками статей из «Weekly World News» с карандашными пометками вроде: «Только-то и всего» или «Тебя следует немного пощекотать». Фотографии и вырезки — вот что его мать посылала вместо писем. Он не принимал это на свой счет.

— Ты кому-нибудь еще говорила? — спрашивает папа, имея в виду своих братьев, не столь знаменитых, для которых Лиззи была просто хорошей кандидатурой для выполнения черной работы.

— Нет.

— Какие у тебя планы?

У его сестренки, сколько он ее знает, всегда есть какие-то планы, которые он не одобрял как таковые, но ничего не мог поделать. Казалось, она специализируется на выживании способами, призванными привести ее старшего брата в ужас и смущение. Какая это замечательная вещь — семья.

— Не знаю, можно ли назвать это планом, — говорит Лиззи. — Больше похоже на выбор. Я выбираю не умирать. Это, типа, мой последний козырь.

Я представляю, как Папа, ее брат, убирает ладонь от глаз.

— В смысле?

— Ты веришь в вампиров?

Это происходило еще в те времена, когда в существование таких, как я, можно было верить или не верить. И расходы на команду истребителей вампиров в бюджете Ватикана проходили по статье «благоустройство садов». Это было время, когда официально Лиззи могла получить только один ответ — отрицательный, когда необъяснимые исчезновения так и оставались необъяснимыми или объяснялись действиями обычных серийных убийц.

И уверяю вас: нам, вампирам, не приходилось лезть вон из кожи, чтобы скрыть следы. У каждой медали есть две стороны. Напротив, слишком многие с удовольствием списывали преступления на наш счет. Думаю, нет ничего удивительного в том, что никому не пришло в голову связать мою маленькую оплошность с вампирами. Вы никогда не найдете то, чего активно избегаете. Фактически, охотники на вампиров были едва ли не единственной причиной, по которой нам следовало соблюдать осторожность. Местные правоохранительные органы не дошли даже до того, чтобы лишить кого-то работы в припадке борьбы с наркотиками. Ватикан весьма искушен в игре, которая называется «не спрашивают — не говорите», погорев на священниках-педофилах, монахинях-лесбиянках и монахах, которые жили супружескими парами.

Но шило в мешке не утаишь.

— Ты говоришь со мной или с Папой Римским? — спрашивает Папа Римский, ее брат.

— С тобой, Питер, — отвечает Лиззи. — Это всего лишь я, и я говорю только с тобой.

— Нет, — говорит ее брат. — Я не верю в вампиров. И никогда не верил. Я знаю, что они существуют. Я видел их. Я видел, что они взрываются в лучах восходящего солнца. Я смотрел в их мертвые глаза, касался их холодной, как склеп, кожи, слушал их дьявольскую ложь.

Если я когда-нибудь умру, то, вероятно, попаду в ад к чертям, но во время этой реплики Папы я делаю Лиззи знак «заткни его». Лиззи закатывает глаза и кивает.

— Хм-м… — говорит Лиззи. — Ну да.

И делает паузу.

— О том и речь, ты сам видишь. Вот будущее, которое ты советуешь мне послать куда подальше.

— Поясни?

— У меня есть два выхода, братишка. Умирать или не умирать. И первый вариант мне не нравится. Вот тебе причина, по которой я тебе звоню.

— Ты хочешь сказать, что звонишь для того, чтобы сказать, что умираешь от СПИДа, но решила вместо этого стать вампиром?

— Хорошо, это только одна причина, — говорит Лиззи. — Но есть еще вопрос.

Пауза.

— Ребята говорят, что у тебя есть какая-то спецкоманда оперативников или что-то в этом духе. Которые отрезают вампирам головы, сжигают их… пристегивают наручниками к батарее и включают стерео на полную катушку — «Неге Comes the Sun».[50]

— Ребята… — повторяет Папа Римский, ее брат. — Ты имеешь в виду своих друзей-кровососов?

— Не припомню, чтобы за такое привлекали по статье.

— Очень остроумно.

— Серьезно, Питти, — не уступает его сестра. — Если эти люди вроде как собираются стать мне братьями, будет не слишком здорово, если с твоей подачи их укокошат. Вы не должны убивать, помнишь?

— Они убийцы, — твердит брат.

— Не все, — настаивает Лиззи. — Есть вполне хорошие ребята. Знаешь, что такое «стволовые клетки»? Да, я знаю. Я знаю. Больная тема. Но слушай, они теперь гонят искусственную кровь. И не надо никого… ну, ты знаешь.

Папа Римский, ее брат, ничего не отвечает. Его сестра-героинщица ждет секунду или две, прежде чем сказать ему, что может услышать, как он скашивает глаза, смотрит на кончик своего носа — он бы не поверил, что она может это сделать, хотя сейчас верит.

— Так что скажешь, Питти-Свитти? — нежно спрашивает Лиззи. — Ix-nay on the eath-day ad-squay?[51]

На другом конце пауза.

— Какой батальон смерти? — говорит Папа Римский.

Если вкратце, спустя сорок восемь часов Ватикан отказался от уничтожения вампиров, а еще через неделю делегация моих доброжелательных братьев встретилась с Его Святейшеством. И после этого Папа Римский Питер Какой-то там стал Папой Римским Питером Последним. Кажется, возможность обрести бессмертие при жизни произвела впечатление на стареющего понтифика. Кажется, в Библии есть что-то такое о питии чьей-то крови и обретения взамен вечной жизни. И если для этого не нужно убивать людей, тем лучше.

В конечном счете, все остались довольны. Были сделаны необходимые приготовления, внесены в расписание полуночные мессы только для взрослых, и в течение следующих нескольких недель в общине оставались только стоячие места.

Система массового распространения. То, в чем мы нуждались, то, что мы получили.

Больные и умирающие пользовались приоритетом. Следом за ними — Рыцари Колумба,[52] Алтарное Общество, служители и все остальные. Каждый высовывает язык, уже онемевший от гвоздичного масла, дьякон касается каждого языка скальпелем, затем священник предлагает чашу, а другой дьякон раздает брошюры, где прописано, что делать, а чего не делать.

По всему свету в «Сэйфуэях»[53] продавцы удивлялись внезапному росту спроса на фольгу и скотч, а когда закончились фольга и скотч — на краску в аэрозольных баллончиках. Сначала разошлась черная матовая, потом глянцевая, следом за ними — темные оттенки синего. Потом пустые проходы, потом — мухи, вьющиеся над контейнерами с гниющими продуктами… Потом снова начали появляться покупатели — исключительно с наступлением темноты, исключительно в темных очках и с исключительно многозначительными улыбками.

— Тс-с-с, детка. Ты слышала благую весть?

— Нет.

— Отлично, — и потом: — Приберитесь в шестом нефе.

Отец Джек достал меня со своей критикой по самое некуда. И я собираюсь сообщить ему об этом следующей ночью, после того как уложу Исузу спать.

— А где Солдат? — спрашивает меня отец Джек.

— Простите?

— Ваш пес.

Ах, да.

— Занят, — говорю я.

— Занят?

— Делает свои собачьи дела.

— Иуда тоже, — отец Джек останавливается и ждет. Иуда присаживается враскорячку, дергается, пыжится. — Это главная причина, по которой мы с ними гуляем, разве не так?

— О, Солдату это не нужно.

— Солдату не нужно облегчаться? — переспрашивает отец Джек. — Так-так… Вы его обратили?

— Хм-м… Да.

— Зачем?

— Вообще-то, я не люблю собак как таковых, — отвечаю я. — Без обид, Иуда. А вот щенков просто обожаю.

— Расскажите мне про него, — отец Джек произносит это с такой тоской, что становится ясно: он очень, очень многого не договаривает. Ясно, он хочет, чтобы я попросил его не говорить об этом. Он хочет, чтобы я задал вопрос. Думаю, он уже знает — это не исключено. Полагаю, на самом деле это посягательство на попытку рассказать самому, а не заставить говорить меня, или обеспечить себе тылы.

— Думаете, стоит рассказывать?

Отец Джек кивает.

— Профессиональное?

— Грешен, — отец Джек вздыхает. — Карма. Или судьба. Я был как ребенок. И пообещал себе, что никогда не буду…

Я останавливаюсь. Как вкопанный. Я все еще слышу Исузу, которая незримо составляет мне компанию. И я моложе, сильнее, выше, чем отец Джек.

— Существенный вопрос, — говорю я, лязгнув зубами.

— Давайте.

Да, если бы у меня был автомат — возможно.

— Вам хотя бы когда-нибудь… — и я имею в виду именно «когда-нибудь», — удавалось это осуществить?

Отец Джек взвешивает вопрос.

— Почти, — говорит он. — Вот каким образом я узнал правду. Но нет. Я просто позволяю себе все удовольствия, которые можно доставить себе отказом от своих желаний.

Ветер. Деревья. И далее по тексту.

— Я не знаю, стоит ли мне придерживаться этого принципа, — продолжает отец Джек. — Но, по-моему, мне повезло. Мир изменился. Нет детей, нет проблем… — он выдерживает паузу. — Все определяет выбор времени.

Ветер усиливается. Деревья шумят громче.

— В этом есть еще один плюс, — говорю я. — Думаю, мне не придется убивать вас или сделать с вами что-нибудь еще.

— Спасибо, — отвечает отец Джек.

— Да не за…

В обычной ситуации непрактикующий священник-педофил с клыками и легкой склонностью к суициду вряд ли возглавил бы список кандидатов на должность моего доверенного лица. Уверен, среди американцев иностранного происхождения можно найти персонажей не столь отталкивающего свойства.

Вот вам пример: квакер-нацист, по совместительству шаман. Или мелочно-дотошный стилист-парикмахер, страдающий неврозом навязчивых состояний. Или даже почтальон с недержанием речи, который трещит, как бомба с часовым механизмом, и практикует мошенничество с использованием фальшивых данных и арендой абонентских ящиков. Все они представляются мне менее сомнительными типами, не так напрягают, и связываться с ними не так опасно.

Но позже я понял, что нахожусь в том же положении, что и отец Джек. Ну, не совсем, конечно… Но положение доброжелательного вампира вполне можно соотнести с положением отца Джека. Я — вампир, поселивший у себя смертного, которого решил растить, вместо того, чтобы убивать. Но даже при том, что я испытываю самые нежные чувства к моему маленькому внедорожнику, даже при том, что моя жизнь станет пустым местом без этого существа, при определенном освещении я ничего не могу с собой поделать: я вижу слабо пульсирующие вены на ее шейке. Она рисует, лежа на животе, смахивает прядку, упавшую на лицо, заправляет ее за ухо — а я рядом и смотрю на ее шейку, такую беззащитную.

— Ты куда? — спрашивает Исузу.

— Забыл купить газеты, — говорю я. — Присматривай за домом.

И отправляюсь следом за своей тенью туда, где гуляет отец Джек. Чтобы расспросить его про Иуду, которого всегда можно почесать за ушами.

— Как дела, мальчик? Как жизнь?

— Молодец.

— Хороший мальчик.

— Так значит, вас потянуло на азартные игры? — спрашивает отец Джек.

Азартные игры. Это мой эвфемизм.[54] Суррогатная склонность, в которой я признался, состояние, которое можно соотнести с состоянием отца Джека. Нет необходимости делать вещи сложнее, чем они есть.

— Потянуло.

— Присаживайтесь, — говорит отец Джек. — А я чего-нибудь подогрею.