Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 7

Информация в современном мире распространяется как вирус. Первоисточник, как правило, найти невозможно. Я знаю лишь то, что впервые увидел эту новость на каком-то сайте с доменом «com», одном из сотен подобных, который мог принадлежать кому угодно и находиться где угодно.

В ЮНР предотвращена попытка государственного переворота?

Слухи о серии громких арестов, произошедших в Бендерах этой ночью, подтверждены. В здании Секретариата Главы ЮНР в 14:00 завершилась закрытая пресс-конференция, на которую допущены два десятка журналистов местных СМИ и несколько корреспондентов международных информагентств. Журналистам не было позволено задавать вопросы. Официальный представитель Секретариата зачитал краткое обращение, в котором сообщил, что в результате хорошо подготовленной и блестяще проведенной спецоперации КГБ был сорван готовящийся государственный переворот и арестована группа заговорщиков «в составе изменников Родины, а также иностранных шпионов». Ни одно имя не было названо спикером.

«The Breaking» пишет, что источники, близкие к Вооруженным силам ЮНР, предполагают, что были задержаны несколько высокопоставленных офицеров, включая Бориса Кунгурцева, которого называли «правой рукой» и вероятным преемником Ильина. Также источник якобы подтверждает, что в застенки КГБ были доставлены несколько иностранцев, тайно прибывших в Бендеры накануне, возможно, с целью продвижения интересов Альянса.

Однако, как сообщает «Euronews», в пресс-службе Комитета по внешним связям ЦЕА не подтвердили информации об отправке каких-либо делегаций в Бендеры. «Мы не располагаем такой информацией», — лаконично сообщил пресс-секретарь.

За комментариями по поводу случившегося издание «Crooked Mirrors» обратилось к австралийскому политологу, известному специалисту по балканским проблемам, доктору Джошуа Гудману.

«То, что мы видим — это давно назревавшее столкновение противоборствующих в ЮНР элит», — объяснил доктор Гудман. — «Во «внутреннем круге» верхушки ЮНР Кунгурцев имел репутацию «адвоката Запада». Он осторожно выступал за переход к более либеральной политике и выход «югославов» из международной изоляции. Но такая позиция не пользовалась спросом у населения, напичканного милитаристской пропагандой. Единственным шансом «прозападной партии» был путч. Но, судя по тому, что мы видим, «консервативная партия» оказалась на шаг впереди. Не удивлюсь, если за этим арестом проследуют другие. И, весьма вероятно, путчистов и их пособников ждет смертная казнь — в этом отношении Ильин много раз прежде проявлял свою жесткость».

Относительно «руки Альянса» в этой истории политолог не захотел быть категоричным.

«Если следовать принципу “Cui bono?” (от лат. — «Кому выгодно?» — прим. ред.), то, конечно же, Альянс должен был ратовать за то, чтобы к власти в ЮНР пришел Кунгурцев. Это был бы прекрасный для Альянса выход из сложившегося кризиса, причем выход невоенный. С этой точки зрения был смысл поддержать переворот. Но ставки в такой игре были бы очень высоки. Неудача означает кровопролитную войну. Я не берусь утверждать, что Лукас Пирелли был готов к настолько решительным и неосмотрительным действиям как отправка в Бендеры работников спецслужб, которые бы поддержали путч. Пирелли — осторожный политик. С другой стороны, он окружен рядом советчиков, в духе которых как раз такие «ковбойские» замашки».

По мнению доктора, следует подождать результатов расследования и раскрытия личностей тех самых «иностранных шпионов», которые задержаны в Бендерах, прежде чем о чем-то говорить всерьез. И можно лишь гадать о масштабах политических последствий, если гипотеза о «руке Альянса» подтвердится.

«Это, конечно, будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. Я бы сказал — зашкаливающая эскалация конфликта. Даже не знаю, остались бы хоть какие-то шансы избежать войны», — не скрывая своей обеспокоенности, прокомментировал этот сценарий доктор Гудман. — «Всем известно, что ЦЕА не един — это хитросплетение сотен переплетенных между собой интересов. Пирелли не имеет такой власти, чтобы вовлекать весь Альянс в масштабную военно-политическую авантюру. Если окажется, что он это сделал, — предполагаю, что многие члены ЦЕА предпочтут дистанцироваться от него. Особенно это касается «зеленых зон» за пределами Балкан, в Западной Европе. Им выгоднее углубить свое сотрудничество с Содружеством наций и превратиться в его европейские форпосты, центры бизнеса и торговли, нежели принимать на себя незавидную роль тылов и военно-промышленных кузниц в затяжной войне с ЮНР, в которой они не имеют собственного большого интереса…».

Не думаю, что я прочитал и понял хотя бы еще одно слово после словосочетания «смертная казнь». Политические причины и последствия того, что произошло, были мне не интересны. Мой мир был разрушен. Мне оставалось лишь бессильно наблюдать, как он погибает в агонии.

С 19-ого марта все занятия в школах отменили.

Рано или поздно это должно было произойти. В последние дни в нашем классе и так уже была посещаемость меньше 30 %. Я все еще был старостой, поэтому после того, как с утра мне позвонила Кристина Радославовна, я разметил объявление в нашей группе в соцсети и обзвонил всех одноклассников, кто остался на связи. Когда я сделал последний звонок, часы едва еще только перескочили отметку 08:00. На улице в это время еще едва светало. Зайдя на кухню и включив чайник, я выглянул из-за шторки и увидел, как единичные прохожие с большими сумками спешно семенят по Центральной улице в сторону Южных ворот. Кое-кто из них был с детьми. Как раз в этот момент мне позвонила мама.

— Ты слышал, что занятия отменили? — спросила она тихим исстрадавшимся голосом, который стал для нее обычным за последние два месяца.

— Да. Уже весь класс обзвонил.

— Мы уезжаем сегодня вечером, Димитрис. В восемь. Я хочу, чтобы ты был готов в полвосьмого.

— Конечно, мам.

— Мне нужно тут кое-что сделать, но как только освобожусь — найму машину и поеду к тебе.

Я не хотел ничего ей отвечать, не хотел расспрашивать и тем более спорить. Она готовила наш отъезд в Олтеницу уже две недели, сняла комнату у одного из своих коллег по работе и даже перевезла туда часть наших вещей. Я знаю, что эти вещи так и стоят сейчас в этой чужой комнате, не распакованные, в сумках и коробках, так как неизвестно, долго ли им суждено будет пробыть в Олтенице и куда они направятся дальше.

Я помню, как мама долго стояла перед нашими семейными фотографиями в рамочках — такая и растерянная и несчастная. Она не знала, что делать — забирать их с собой или оставлять. Ведь эти фото — одна из тех вещей, которые делают помещение нашим домом, вдыхают жизнь в безразличные кирпичи и штукатурку. Забрать их, оставить на стене пустой безобразный крючок — значит окончательно признать свое поражение, конец эпохи. Смириться, что все больше никогда не будет как прежде.

Мама оставила их на месте. Наблюдая за ней исподтишка, я почувствовал, как многое значит это ее решение. Она не готова была перешагнуть в другую эпоху. Не готова была распрощаться с нашим домом. Распрощаться с папой. Она постоянно говорила «мы уедем», но она имела в виду «ты», а вовсе не «мы». Она не представляла себя в каком-то другом месте, в другой жизни. Я понимал это глубоко в душе, но отказывался признавать. Ведь это признание потребовало бы от меня каких-то действий, слов, убеждений, решений. Я был единственным оставшимся в этом доме мужчиной. Но я не знал, что мне делать. И даже не чувствовал себя мужчиной.

После разговора с мамой я закинул свой коммуникатор прочь с глаз долой. Я совершенно не хотел ни с кем говорить, даже с Дженни. Она пыталась сочувствовать мне, но она совершенно не понимала, что я чувствую. Ей тяжело было мириться с новым мной — мрачным, раздражительным. Она не признавалась в этом, но скучала по жизнерадостному и уверенному в себя парню, полному наполеоновских планов и честолюбивых амбиций. А я не был уверен, что он когда-нибудь вернется.

Я не знал, как провести день. Несколько часов я проблуждал по информационным помойкам, выискивая крохи информации об отце, намеки, сплетни, слухи. Когда почувствовал, что начинаю тихо сходить с ума — отправился в спортзал. Надо было выпустить пар, и я знал лишь один способ.

В зале сегодня не было людно. Один из немногих занимающихся поздоровался со мной, и я ответил невразумительным кивком. Я накинулся на старую тяжелую боксерскую грушу с таким остервенением, будто именно этот кожаный мешок, набитый песком, повинен во всех моих злоключениях. Дышать становилось сложнее, на теле выступал пот, в руках ощущалась усталость — но облегчения не наступало. Ничего — нужно время. Я делал короткие передышки и набрасывался на грушу снова, снова и снова. Я не тренировал технику, как следовало бы — я вкладывал в удары всю свою силу, сцепив зубы и едва не крича от ярости. Я не был в этот момент спортсменом. Просто человек, пытающийся забыться.

— Видала технику и получше, Войцеховский, — услышал я позади себя голос во время одной из передышек. — Но сил у тебя хоть отбавляй.

Это была Алла Викторовна — как всегда с жестким бобриком волос и пропитанной потом серой майке, обтягивающей жилистое мускулистое тело. В последнее время ее редко можно было здесь увидеть — она была занята круглые сутки, нещадно натаскивая новобранцев в качестве одного из командиров «народной дружины». За ее спиной на орбитреке занималась ее сожительница — красивая худенькая женщина, чьи каштановые волосы были аккуратно собраны в «конский хвост». Хрупкая женственность этой особы обманчива — это Карина Майданова, бессменный многоопытный пилот нашего вертолета. Двадцать лет назад она вылетела на помощь беженцам из ПСП № 452, пережила падение и перелом обеих ног. Алла была одной из тех, кто ее выходил — так они и познакомились.

Перед лицом этих двух женщин, которые, казались, были вылиты из стали, я устыдился своей боли и истерики. Я вспомнил, что не единственный, кто переживает в жизни проблемы и потери.

— Как у вас дела, капитан? — спросил я, посчитав, что звание больше идет ей, чем имя и отчество.

— Мы будем готовы ко всему, что нас ждет, — ответила она сурово. — Основу наших рядов составляют крутые, опытные бойцы, парень, которые понюхали очень много пороху. Они не дрогнут. А новобранцы пойдут за ними.

— Я в вас не сомневаюсь, — искренне ответил я. — Я бы тоже пошел за вами! И я бы не дрогнул. Мне есть, за что и за кого воевать…

— Мы знаем, что ты смелый парень, Дима, как и твой папа, — ответила Карина. — Но никому не нужно, чтобы на этой войне гибли дети. У нас достаточно взрослых солдат.

— Я уже давно не ребенок!

— Такие, как ты, ходили со мной в экспедиции, — цокнув языком, задумчиво протянула наша бывшая «географичка». — Одного мальца, помню, звали Тимур, он был даже младше и намного меньше тебя. Он здорово стрелял. Когда в 57-ом на лагерь насело целое полчище мародеров, он за двое суток снял из своей «снайперки» девятерых. Правда, потом пуля попала ему в шею. Он очень тяжело умирал. Много часов. Плакал, звал маму. Но Тимурка был одним из тех, благодаря кому мы выстояли. Я взяла бы тебя в свой отряд, если бы ты был мне никем, пареньком с улицы. Но я знаю твоего отца и твою мать. Они хотят иначе. И именно они вправе решать.

— Я не знаю, где мой отец и чего он сейчас хочет, — закусив губу, раздраженно ответил я.

— Где бы он ни был, он хочет, чтобы ты жил, — заключила Карина, отирая со лба пот и сходя с орбитрека. — Так что не обижайся, но на этой войне тебе не место. Мы выстоим в ней, Димитрис. А когда она окончится и начнется обмен пленными — твой отец вернется.

— Может быть. А может, вы погибнете на этой войне, а его расстреляют.

— Либо так, — пожала плечами Алла Викторовна. — Но ты продолжишь жить. И, может быть, у тебя будут свои дети. Жизненное колесо продолжит крутиться, с тобой или без тебя. Как по мне — лучше с тобой. Не спеши продавать свою жизнь задешево.

Я занимался в зале несколько часов — сколько хватило сил. А затем, приняв холодный душ и натянув на себя одежду, отправился бесцельно бродить по улицам полупустого Генераторного. В какой-то момент меня кольнула совесть из-за того, что я бросил свой коммуникатор дома и, может быть, заставил маму волноваться из-за того, что я не отвечаю на звонки. Но даже эта мысль не заставила меня вернуться домой. Приду к полвосьмого, или к восьми.

Я не хотел думать о том, что мне предстоит отъезд. Неизведанное будущее, которое ранее манило меня, больше не казалось желанным и притягательным. Наоборот, хотелось отмотать часы назад — до того места, где мы вместе идем по тихой заметенной снегом улочке, провожая папу. Я бы сказал ему, чтобы он не ехал. Не знаю, как, но я заставил бы его остаться. Я не давал бы ему никаких обещаний. Сказал бы, что если он уедет, то я первым запишусь в народную дружину и специально полезу под пулю. Я нашел бы какой-то способ его убедить.

Мои скитания не имели никакой особой цели.

Я потолкался около Привартного рынка и Западных ворот, но здесь мне было уютно — все было наполнено суетой, волнением и горечью расставания. Несчастные женщины и старички, сгорбившись от тяжести своих сумок, держа за руки несчастных детей, тоскливо оглядывались на свои дома, которые вынуждены были покинуть, или ругались друг с другом, чтобы занять лучшее место в автобусе. Дочери, жены и матери безутешно рыдали, уткнувшись в грудь своих любимых мужчин, которых какие-то злые люди нарядили в висящий на них дурацкий камуфляж, навешали на них кучу брони, подсумков и всяческих страшных штук, не имеющих никакого отношения к их мирной профессии. «Дружинники» кусали губы, чтобы сдержать слезы, неловко пытались бравировать, смущенно оглядывались на товарищей и командиров. Командиры курили, строго поглядывая на часы и недобрым взглядом косясь на небо. Один из командиров оказался Григорием Семеновичем, физруком, но он был поглощен своими делами и не узнал меня. И хорошо, что не узнал. Я не хотел здесь быть. Здесь все такие же несчастные, как я. Мое собственное несчастье кажется мне здесь таким жалким, оно просто растворяется в океане слез и печали.

Я пошел отсюда прочь, но, когда проходил мимо поселковой администрации, на глаза едва не навернулись слезы. Это было место, где папа работал, где я проведывал его, приносил бутерброды. Пришлось ускорить шаг. Я шмыгнул в переулок Стойкова, но здесь стало еще хуже. На меня смотрел памятник Героев-спасателей, нереалистично-мужественное лицо мертвого болгарина. Но я-то знал, я один знал, что бронзовый истукан смотрит на меня глазами настоящего героя, Владимира Войцеховского, моего отца, который никогда и ничего не боялся, который всегда делал то, что должен был, невзирая на опасность. От волнения стал комок в горле, я отвернулся от памятника, пошел дальше.

Я прошел мимо школы, остановился и долго глядел на нее, тоскливо вспоминая будничные, легко решаемые проблемы и смехотворные тревоги, которыми я жил в этих стенах. Я вспомнил свои однокашников — друзей и просто знакомых, которых я привык видеть каждый день на протяжении долгих лет, а не знаю, где они и увижу ли я их еще когда-то.

Ноги сами привели меня к Двенадцатой улице. Я покосился на бревенчатую избу Зинаиды Карловны, в недрах которой таились мрачные свидетельства поклонения безумной пророчице. Я подумал, что Вита Лукьяненко с мамой, наверное, сейчас там — никуда не уехали, стоят на коленях на холодном каменном полу подвала и молятся своему жестокому Богу, который заставляет людей страдать, туманно обещая рай преуспевшим в боли и самоотречении. Мне и моим родителям не было дороги в этот рай — нас они видят горящими в огне.

Я остановился перед закрытым ролетом двери в хорошо знакомом одноэтажном здании, выглядевшем теперь сиротливо и бедно без неоновых вывесок и голограмм. Ролет, на котором баллончиком с краской было выведено безобразное граффити, был запертой дверью в еще один потерянный рай. Компания Dreamtech эвакуировала свой филиал из потенциальной «горячей точки». Прекрасная Миневра больше не приветствует бегущих от пакостной жизни подростков в своем волшебном царстве, где нет никаких глупых законов, времени и пространства, где возможно все, даже настоящая счастливая жизнь, в которой мертвые становятся живыми, а далекое близким. Они приучили нас к своему искусственному раю, в который можно попасть, не страдая. А теперь бросили наедине с нашей реальностью.

Двенадцатая улица была более людной, чем другие. Многоэтажки в этом году наконец достроили, и многие люди наконец смогли переселиться из своих замызганных хибар в долгожданные чистые квартиры. Большинство из них все еще остаются тут. Они не покинут то, к чему шли полжизни, ради новой палатки, еще более тесной и вонючей, в каком-нибудь лагере для беженцев. Если эти дома сровняют с землей — они лягут в землю вместе с ними.

Не знаю, долго бы ли я простоял на этом перепутье, не зная, куда пойти дальше. Но тут за спиной донеслись шаги и знакомый заливистый свист. В другой раз я бы очень удивился. Но сейчас я не был способен на удивление.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я безучастно.

— Вопрос скорее к тебе, — ответил Джером, подходя ко мне. — Я слышал, ты уехал. Решил остаться?

— Я ничего не решаю, — ответил я раздраженно.

— Как так-то? — искренне удивился он. — Мне казалось, каждый сам кузнец своей судьбы.

Джером был в потасканной куртке цвета «хаки» и рюкзаком за плечами, будто собирался в поход. Его нагловатый смеющийся взгляд теперь стал каким-то слегка озлобленным, прищуренным. Непослушные кучерявые волосы были спрятаны под черной банданой. Не знаю даже, чем он сейчас живет и что себе думает.

— Ты что-то хотел? — спросил я без особой приветливости.

— Я тебя искал, — к моему удивлению, ответил он. — Ты знаешь, что война началась? Час назад «юги» пошли в наступление.

— Я сто раз это слышал за последние дни.

— Это уже точно. По радио объявляли, по громкоговорителям вон по всем кричат. И я тебе уже раз пять звонил. Ты что, без комма ходишь?

— Дома оставил.

Я внезапно подумал, что мама пыталась, наверное, связаться со мной много раз и сейчас умирает от беспокойства. А я ведь даже не следил за временем! Я не думал, что это все-таки начнется, да еще так скоро. До последнего момента надеялся, что все как-то иначе обернется. Будто это было возможно.

Надо срочно возвращаться домой. Впрочем, вначале надо выяснить еще кое-что.

— Ты что, бегаешь по окрестностям и предупреждаешь всех, что война началась? — переспросил я.

— Я же сказал, что искал тебя! Я предлагаю… — Джером замялся. — … забыть о прошлом. Неважно, что было. Все-таки мы с тобой… ну, знаешь… Я не держу на тебя зла ни за что, и все такое. Будем считать, что мы все проехали, ОК?!

Джером сказал это как-то сбивчиво и нервно протянул мне руку. Я не был уверен, что нескольких слов достаточно, чтобы перечеркнуть годы обиды. И я был очень удивлен услышать эти слова от Джерома, никогда прежде ни перед кем не извинявшегося. Но, с другой стороны, сейчас нет времени на длительные выяснения отношений.

— Добро, — я пожал протянутую мне руку. — Пусть так и будет. Как ты? Где твой отец?

— Я-то как? Ну, знаешь, много всякого, — он пожал плечами.

За нашей спиной вдруг звучно завыла сирена. Если до этого момента у меня могли оставаться сомнения в правдивости слов Джерома, то теперь все сомнения развеялись. Началась. Мы оба, как и другие прохожие, беспокойно оглянулись в сторону сирены, но затем вернулись к прерванному разговору.

— Ну а отец, — он невесело усмехнулся. — Насколько я знаю, он на «губе». Его пришли мобилизовать, а он, как обычно, лыка не вязал. Комендант приказал его на «губу» кинуть, чтобы протрезвел, ну а оттуда — как всех, в окопы.

— Мне жаль.

— Ничего, — Джером, подобравшись, беспокойно оглянулся.

Прохожие на улице зашевелились, спеша куда-то туда, куда они планировали направиться, если все вдруг полетит в тартарары — то ли по домам, то ли к автобусам для беженцев, то ли к месту сбора народных дружинников. Лишь мы двое застыли посреди улицы как истуканы.

— Что ты собираешься делать? — спросил Лайонелл.

— Я должен сегодня уехать, — ответил я. — Меня не взяли в «дружину». Мать бы не выдержала, если бы я туда пошел. И я обещал отцу, что не буду ни во что ввязываться. Я не ищу оправданий, Джерри. Я просто… У меня правда нет другого выхода.

— Когда твой отец брал с тебя это обещание, он не знал, что так обернется, — предположил друг.

— Да нет, Джером. Думаю, он взял его с меня именно на этот случай.

Лайонелл задумчиво кивнул.

— Слушай, Димон, времени нет. Я вот что тебе скажу. Я знаю, что твой папа искренне хотел, чтобы войны не было. Он правда верил, что можно с «югами» договориться, хотел, чтобы не умер никто. Я этого не разделяю, но уважаю то, что он делал. Только ты сам видишь, чем закончилось. Я тебе скажу так — в «дружину» идти нет смысла. Сюда движутся несметные полчища. Основной их бронированный кулак сосредоточен как раз напротив нас. У них современное вооружение, китайское. Там такая силища, что вся наша милиция и дружина и рядом не стояли. Войскам Альянса тоже туго придется. Кроме того, у них нет приоритета защищать какое-то там Генераторное. А Содружество нам помогать не собирается. Так что они просто сметут нашу оборону — не так легко, как в Бургасе в 75-ом, но все-таки. А от границы до нас — всего восемьдесят километров. И это еще не все. Они долго ко всему этому готовились. Заранее забросили к нам в тыл диверсионные группы, чтобы громить тылы, перерезать каналы снабжения. Казачьи разведчики недавно видели их буквально в десяти километрах отсюда.

— А о казачьих-то разведчиков ты откуда знаешь? Том твой тебе, что ли, рассказывал?

Поколебавшись немного, Джером вдруг выдал:

— Да не Том, а сами они, Дима. Я еще тогда, в 72-ом правду тебе рассказать хотел, но как увидел, что ты, извини, твердолобо ко всему подходишь, решил утаить. Так вот…

То, что он мне поведал, просто не умещалось в голове. Подумать только, а я и позабыл уже о странном поведении друга осенью 72-го! Тогда Джером с таинственным видом шепнул мне и еще кое-кому из ребят, что он нашел потайной подземный ход из поселка наружу и собирается пойти побродить по пустошам. Все тогда сочли, что он бравирует, как обычно, перед Мей, и не восприняли эту болтовню всерьез. А ведь точно, помню, был такой день, когда он пропал на пару дней, а потом появился какой-то весь помятый и беспокойный. Сказал мне, что папа буянил, вот ему и пришлось сидеть дома за ним присматривать. Конечно же, я поверил.

Оказывается, Джером действительно был на пустошах. Его кореш Том, которого все почитали за безобидного наркомана, на самом деле еще много лет назад отыскал подземный ход из поселка, проходящий по никому не известным довоенным подземным коммуникациям. Именно через этот ход Том втайне от всех пробирался по ночам наружу, чтобы пополнить свои запасы дури. И ни куда-нибудь, а в самую казачью станицу.

— Да это же чертовски опасно! — возмутился я. — Ведь через этот ход к нам может проникнуть кто угодно! Те же казаки! Ты должен обязательно рассказать об этом коменданту!

— Коменданту-шмоменданту, — фыркнул Джером. — Вот не зря же я говорил о твердолобости. Ничего здесь опасного нет. Во-первых, кроме нас с Томом про этот ход никто не знал. А его, если не знаешь, так просто не отыщешь. Во-вторых, там такие узкие хода, что даже такой тощий дрыщ как Том еле протискивается. Так что враги к нам не пролезут, будь спокоен — за все ведь эти годы никто не пролез. А казакам Генераторное ваше даром не нужно. Никакие они ни враги, ни террористы — устал уже повторять!

— И что, часто ты, говоришь, бывал там за все это время? — я старался, чтобы голос мой звучал осуждающе, но нотки любопытства нет-нет, да и пробивались.

— Да я не считал! Ну раз двадцать уже точно. Бывало по пару дней там пропадал. Мне тамошняя житуха больше нравится, чем здешняя. Я бы такие тебе приколы мог рассказать! Я, если честно, давно думал насовсем туда сдрыснуть. Но знаешь, как-то все папаню не решался оставить. Он и так вон…

Рассказ Джерома о походах на пустоши поразил мое воображение. Мне бы и в страшном сне не приснилось такое — лезть на дикие территории, полные опасностей, которыми меня с самых пеленок стращали родители и учителя. А этот ничего, полез. И спокойно общался по-свойски с людьми, которых мы считаем отморозками и убийцами. То-то он их постоянно и защищал. Помню, как он распалился тогда, во время похода в Храм Скорби и после. То-то он так хорошо был осведомлен о взглядах казаков на наше прошлое и настоящее.

И как я мог быть все эти годы так слеп, что не замечал очевидного?!

— В общем, Димон, скажу тебе так — нет никаких шансов против «югов» в открытой войне. И сдаваться нет смысла. Атаман говорит: не сегодня, так завтра на Генераторное нападут и всех вырежут. Ильин своим солдатам пообещал: могут грабить, убивать, издеваться над людьми как угодно, и ничего им за это не будет, даже награждать будут. Так что единственное для людей спасение — бежать в станицу. Она под землей спрятана, ее так просто не найдешь. Казаки там окопались и будут оттуда вести партизанскую войну, пока не выкурят с нашей земли оккупантов!

— Ты что же это, серьезно? — я покачал головой. — Джерри, это все просто не умещается в моей голове.

— Ты вот что, Димон, думай быстрее. Пока мы тут лясы точим — враг наступает. Мы в полночь сегодня уходим в станицу. Если хочешь с нами — приходи ко мне домой без пятнадцати. Оденься поудобнее, бери с собой фонарь, харчей побольше… Или прямо сейчас пошли, я с тобой своим всем поделюсь. Я тебя очень прошу, пошли с нами. Не пойдешь — пропадешь.

— Джером, не дури ты, а? — взмолился я. — Ну куда вы пойдете? В пещеры к дикарям? Будете там жить? Будете со старыми автоматами против югославов воевать? Это же смешно. А про папу своего ты подумал? И кто это — «вы»? Ты еще кого-то подбил на это сумасшествие?

— Подумай о том, о чем я сказал, — не отвечая на мой вопрос, окончил разговор Джером, отступая. — Мне надо идти, но я буду ждать тебя, как договаривались. Если только обстоятельства не заставят идти раньше. Если что… мне будет тебя не хватать, дружище.

— Постой, а как же?!

Но не успел я подивиться такой сентиментальной фразе из уст несовершеннолетнего хулигана или спросить о чем-то, как он убежал, махнув мне рукой на прощанье — скрылся где-то в трущобах Двенадцатой улицы. У меня, казалось, опухла голова от обилия информации. Я еще с минуту простоял на месте, вертя головой по сторонам. Но в конце концов не уверенно, а затем все быстрее и быстрее, засеменил к дому. Что бы я ни решил сделать — вначале я должен найти маму.

На Центральной улице откуда-то появилось полно людей — намного больше, чем обычно в вечерний час. А я-то думал, что все уже уехали. Прохожие были обеспокоены и спешили куда-то, не стесняясь толкать соседей локтями. До меня доносились обрывки фраз. От моих вопросов прохожие только отмахивались, но из обрывков их фраз мне и так все стало понятно.

— … всеобщая эвакуация… только что приняли. Четыре часа там заседали, пустобрехи! — взволнованно рассказывал толстый мужчина средних лет своей жене. — … фронт прорван… сюда движутся… говорят, совсем рядом стреляют…

— Это ж надо, чтобы никому ничего до сих пор не сказали! — возмущалась в ответ жена. — И что же это, всех подряд мужчин в дружину?! Коля, да ты посмотри на себя, ну какой из тебя дружинник?! Поехали со мной!..

К тому времени, как дойти до нашего дома, я был доподлинно осведомлен, что поселковый совет Генераторного принял невиданное решение о всеобщей эвакуации. По слухам, из Олтеницы сюда уже гнали две дюжины автобусов, на которых все жители Генераторного, кроме военнообязанных и забронированных за жизненно важными объектами, должны были в несколько заходов отбыть в эвакуацию на запад, где для приема беженцев уже начали разбивать полевые лагеря. Все мужчины трудоспособного возврата и военнообязанные женщины, ранее не призванные, подлежали немедленной мобилизации. Им предписывалось не позднее 22:00 сего же дня прибыть в комендатуру для получения инструкций и необходимого снаряжения.

Похоже, Джером был прав — Генераторному предстояло быть захваченным.

У входа в «председательский дом», нервно отгавкиваясь от осаждающих его односельчан, лезущих с настырными вопросами, стоял сам Сергей Николаевич Добрук. Его охраняли двое рослых милиционеров, которые отпихивали локтями самых назойливых говорунов, напирающих на председателя. Я намеревался протиснуться сквозь эту толпу и пройти в дом, но председатель, завидев меня, вдруг решительно раздвинул говорливых теток и крепко схватил за руку.

— Ты где был, молодой человек?! — строго спросил он. — Почему на звонки не отвечаешь?!

— А? — я растерянно уставился на него. — Я, кажется, я комм дома забыл. А что?..

— Тебя три часа все ищут! Мать твоя в истерике. Тоже мне, растеряша! — не унимался не на шутку взволнованный Добрук. — Твой отец поручил мне проследить, чтобы ты отбыл куда надо, ясно? И я собираюсь его просьбу выполнить!

Он крепко ухватил меня за руку и потащил в дом. Милиционеры с трудом пробивали нам коридор в море взволнованных генераторчан, которые осыпали председателя градом вопросов.

— Сергей Николаевич, да что же это, война?..

— Когда-автобусы-то прибудут?!

— И что же это, вещи с собой брать?! Господи, как же так быстро собраться-то?!

— Николаич, да куда ж мне в дружину, ты смотри, у меня вон нога не гнется!

От всех этих вопросов Добрук отмахивался короткими рублеными фразами:

— Не ко мне. К коменданту. По всем вопросам к коменданту. Теперь военное положение, он теперь главный.

— Военное положение… — шепотом повторяли в толпе страшные слова.

На лицах людей была написана паника, какой мне еще не приходилось видеть. Все в толпе нервничали, кое-кто выкрикивал на председателя обидные слова и ругательства. Один мужик начал кидаться на милицейского конвойного за то, что тот слишком грубо толкнул его жену, милиционер в долгу не остался.

Затащив меня в дом, Добрук захлопнул дверь, и гомон наконец немного стих.

— Никого сюда не впускать! — гаркнул он на Григора, вышедшего из своей каморки.

— Сергей Николаевич, я… — неуверенно протянул я, вдруг воспротивившись председателю, тянущему меня за руку. — Я не уверен, что мне стоит…

— Значит так! — раскрасневшись от волнения, Добрук подсунул мне прямо под нос свой мясистый палец и погрозил им. — Не надо мне тут! Нет ни времени, ни желания с тобой спорить. Никто не спрашивает. Значит сейчас я тебя веду домой, ты быстро там собираешься — и через час тебя тут нет. Надо будет — ремня дам и под конвоем отправлю. Понял?! Не хватало еще мне с твоими подростковыми комплексами возиться.

Я не нашелся что ответить на эту речь и позволил тащить себя дальше.

— Ой, Сергей Николаевич, что же это такое? — на лестничной клетке нас уже ждала соседка, тетя Галя, тоже нервная и перепуганная. — Это правда, что ли, что надо куда-то уезжать? Я не поеду, у меня здесь все мое, я…

— Галина Сергеевна, вы на сайт зайдите или радио включите, там комендант все объявляет, — без обычной своей вежливости отмахнулся от соседки председатель, затаскивая меня по лестнице выше.

— Это что же, война? Ой Боженьки, это же с нами будет?! — голос Гали, готовый сорваться на причитания, был заглушен хлопком дверью нашей квартиры.

— Катя! — крикнул Добрук. — Я его привел!

В квартире уже был разгром. Вещи валялись на полу и на стульях, висели на дверцах открытых шкафов и тумбочек. Мама, которая в это время обычно бывала еще на работе, спешно упаковывала чемодан, что-то бубня себе под нос. Вид у нее был настолько обеспокоенный и несчастный, что я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

— Мама, что такое?! — от волнения мой голос сорвался, и одна слезинка таки покатилась по щеке.

— Не ной, парниша, будь мужиком, — одернул меня председатель. — Давай, помоги маме. Чтобы через десять минут был внизу. Все.

Он вышел, захлопнув за собой дверь, и оставил меня наедине с матерью. Не успел я ничего сказать, как впервые в жизни получил от нее пощечину.

— Как ты смеешь в такое время разгуливать без коммуникатора?! Ты смерти моей хочешь?! — в истерике вскричала она, раскрасневшись от волнения.

— Мама, я… — промямлил я.

— Ой, Дима! — в тот же миг забыв о своем раздражении и вздохнула с облегчением, она заключила меня в объятия. — Где же ты был, а?! Я уже все оббегала, всех соседей обзвонила. Разве можно быть таким безалаберным, а?

— Мама! — оказавшись в материнских объятиях, я совсем размяк. — Люди говорят, что война началась!

Мама посмотрела на меня с жалостью и страданием. Я заметил, что и у нее глаза на мокром месте, а ведь Катя Войцеховская не из плаксивых барышень. Но не успел я придумать, как сказать ей что-нибудь ободряющее, успокоить ее, как она уже собралась и взяла себя в руки.

— Так, Димитрис, идем, поможешь мне, — мама потянула меня за собой в мою комнату. — Времени мало, а к тебе есть серьезный разговор и ты должен внимательно слушать.

Я безропотно кивнул и прошел за мамой, которая дрожащими руками продолжала упаковывать в мой чемодан вещи. В комнате была открыта форточка, с улицы был слышен гомон людей. Под окнами председателя Добрука собралась изрядная толпа недовольных людей, каждый из которых требовал каких-то объяснений. Я вздрогнул от неожиданности, когда в стекло ударилась и начала плавно сползать по нему гнилая картофелина — видимо, метили в окно Добруков.

— Присядь, Димитрис, — велела мама, раздраженно захлопнув форточку и задвинув шторы. — Слушай меня внимательно, сынок. Наступают непростые времена. Папа ошибся, когда говорил, что войны не будет. Она все-таки к нам пришла. Не бойся, мы все это переживем и будем жить как раньше. Но пока здесь будет опасно, тебе нельзя будет здесь находиться. Тут не место для детей.

— Я уже не ребенок, мама! — запротестовал я. — Я тоже буду сражаться, вместе со всеми!

— Нет, Димитрис. Нет! Ты дал папе слово, я знаю! — строго ответила мама. — Не смей нарушить его сейчас, в такой тяжелый момент. Ты должен делать все как я велю. Папа заранее все устроил, продумал твой отъезд. Я дура, что не рассказала тебе все раньше, теперь придется впопыхах. Значит так, возьми этот бумажник. Там есть несколько визиток людей, которые могут тебе помочь. Обрати внимание на человека, которого зовут Роберт Ленц. Роберт Ленц, запомнил? Это папин очень хороший знакомый, который позаботится о тебе. Ты должен слушаться его и делать, что он скажет. На твой финансовый счет я перечислила деньги, которые котируются в странах Содружества, они должны помочь тебе прожить первое время. Это все наши сбережения — береги их, не трать по пустякам. Ты ведь уже взрослый, Димитрис, я очень рассчитываю на твою ответственность!

— Подожди-ка, мама, — запротестовал я. — Мы же собирались уехать вместе! Ты что?!

— Димитрис, — она покачала головой. — Я медик со стажем, военнообязанная. Люди здесь нуждаются во мне. И на моем попечительстве дети в центре Хаберна. Я не могу уехать прямо сейчас. Мне нужно кое-что устроить, а потом… Посмотрим, как сложится ситуация, не будем загадывать наперед. Мы будем постоянно держать с тобой связь.

— Мама, да ты что?! — ужаснулся я. — Эти фашисты будут здесь через день-два. Они же тут всех поубивают!

— Не бойся, со мной все будет в порядке. Как только я смогу, я с тобой свяжусь.

— Но…

— Не надо сейчас вопросов, прошу тебя, — мягко остановила меня мама, выдавив из себя вымученную улыбку. — Ты же всегда мечтал получить хорошее образование в институте в Содружестве. Жить вместе с Дженни в одном городе. Помнишь? Твой папа все это для тебя устроил. Он еще заранее поговорил с несколькими своими знакомыми. Ты будешь учиться в очень хорошей гимназии в Сиднее! Ты же был в Австралии, Димитрис, ты знаешь, там совсем другая жизнь, намного лучше, чем здесь. Тебе там понравится. Ты там станешь такой важной птицей, что хорошо еще, если меня признаешь, когда приедешь проведать на каникулы…

— Мама… — я снова не смог удержать слез.

Мама ласково погладила меня по голове, и скороговоркой, которая появлялась у нее в минуты сильного волнения, продолжила:

— Значит так. Обещай мне, что будешь очень хорошо учиться и будешь послушным, чтобы не пришлось за тебя краснеть. Не забывай, чему мы с папой тебя учили, будь хорошим человеком. Ты и так очень хороший человек, я очень горжусь, что вырастила такого сына, Димитрис! Когда ты полетишь наконец в космос, высадишься на какой-то новой планете и будешь выступать перед журналистами, скажешь: это Володя и Катя Войцеховские меня вырастили. И нам с папой будем приятно — на этом свете, или на том, не важно, мы же не уходим безвозвратно, ничего просто так не заканчивается, поверь!

— Мама… — слезы лились одна за другой, особенно когда я видел, как взволнована мать. — Что ты такое говоришь?!

— Чтобы не случилось, оставайся хорошим человеком, вот и все. Это самое главное в жизни. И не распускай нюни. Ты же мужчина, спортсмен, сын своего отца! Не забывай об этом!

Я видел, как она опечалена, и мое сердце сжималось от отчаяния. Я не хотел никуда уезжать, не хотел никакой учебы в Сиднее, и не боялся никаких югославов, лишь бы остаться здесь, в своем доме. Я все пытался сказать об этом маме, но она не давала мне вставить и слова. С огромным трудом я поборол рвущиеся из груди рыдания, чтобы не расстраивать ее, и тихо, обреченно произнес:

— Я все сделаю как ты говоришь, мам.

— Люблю тебя, Димитрис.

— И я тебя люблю, мам.

Она крепко обняла меня в тот самый момент, когда где-то далеко на востоке раздался грохот артиллерийского залпа. Чашки в кухонных шкафчиках задрожали. Мама испуганно встрепенулась, выглянула в окно. В этот момент раздался яростный стук в дверь. Председатель крикнул маме:

— Все, Катя, времени нет! Давай скорей к машине!

— Давай, скорее, Дима! Помоги мне закрыть чемодан! — поторопила меня мама.

Я схватил чемодан, мы выскочили в коридор, следом за Добруком побежали по лестнице вниз. Мама вцепилась в мою руку, потянула следом, на ходу приговаривала какие-то бессмысленные наставления вроде того, чтобы я хорошо кушал и не забывал им звонить. Тогда стены очень сильно задрожали, лампочка под потолком стала мерцать, кто-то из соседей начал очень громко кричать. Я догадался, что происходит, и закусил себе губу, чтобы унять дрожь зубов.

Когда мы выбежали на улицу, толпа рассосалась. По улицам бегали перепуганные люди, мужики матерились, бабы верещали. Над восточной частью селения вздымался гриб черного дыма. Натужно выла сирена комендатуры. Где-то вдалеке доносились все новые и новые хлопки. Добрук исчез, так и не попрощавшись — побежал в сторону комендатуры, отдав какой-то краткий приказ милиционерам. Те сразу подхватили меня с мамой, потащили вниз по улочке, расталкивая мечущихся в панике людей. До меня доносились обрывки фраз со страшными словами: «наступают», «ракеты», «бежать». Перед глазами сменялся калейдоскоп страшных изображений: бледные, испуганные, заплаканные лица. Потом начался грохот, такой страшный, что я едва не оглох. Окна жилых домов трескались, острые стекла падали на улицу. Асфальт под ногами пускал трещины. В глазах остолбеневшего прохожего, стоящего у нас на пути с открытым ртом, я видел отражение алых лепестков пламени.

— Скорее! — в панике кричал один из наших провожатых.

Милиционеры дотащили нас наконец до угла улицы. Мама на ходу надела мне на плечи рюкзак, накинула на голову капюшон, чмокнула в щеку, сказала, что любит меня, и чтобы я себя берег. Я умолял ее поехать со мной, но она ничего не ответила.

Нас поджидал открытый внедорожник с заведенным бензиновым мотором. В нем сидели двое крепких мужчин в не нашей военной форме, с бронежилетами, шлемами и винтовками. Кажется, спецназовцы из Олтеницы. В одном из них я узнал Миро.

— Ну давай, скорее! — с сильным акцентом поторопил он меня. — Залезай, малец, опаздываем!

Меня схватили за шкирку и бросили на заднее сиденье быстрее, чем я успел еще раз обнять маму и сказать ей, что я ее люблю. Едва я плюхнулся на жесткую сидушку, водитель с силой надавил на гашетку, с бешеной скоростью устремляясь к южным воротам поселка. Дрожа от страха и волнения, я обернулся и увидел среди мечущихся в панике людей маму, одиноко стоящую посреди дороги с заплаканным лицом и поднятой вверх рукой. Где-то за ее спиной небо заволокли облака дыма, на их фоне хищно блестели жаркие языки пламени. Мое сердце сжалось, я помахал матери в ответ и в следующий миг внедорожник свернул за угол.

— Миро, останови, оставь меня здесь! — в истерике закричал я. — Я без мамы никуда не поеду!

— Не говори глупостей, братишка! — закричал он мне в ответ. — За тобой, как за вип-персоной, специальный кортеж прислали! У меня специальное задание — проследить, чтобы ты, как твой папа велел, попал по месту назначения!

— Но мама…

— Я присмотрю за ней, клянусь!

Водитель очень страшно матерился на румынском, когда на пути возникали прохожие или велосипедисты. Кого-то, кажется, даже сбил. Машина вылетела сквозь Южные ворота на страшной скорости, на которой мне никогда не приходилось ездить. Всю поездку я молчал: испуганно вжимался в сиденье и смотрел назад, на Генераторное, которое с каждым новым залпом все сильнее утопало в дыму и огне. От силы взрывов все новых и новых ракет содрогалась земля, яркие вспышки отражались в моих испуганных глазах и навсегда оставляли глубокую рану в душе.

Джип неистово несся по ямам и ухабам проселочной дороги. Из-под его колес летели грязь и песок. Меня бросало из стороны в сторону и обдавало пылью. Водитель и Мирослав взволнованно переговаривались по-румынски, какие-то панические голоса раздались из их раций. Я вздрогнул, когда у меня над головой пронеслось в сторону Генераторного звено вертолетов: это были «Команчи», боевые вертолеты Альянса, похожие на хищных птиц. Из-под крыльев этих монстров с воем и свистом вырвались целые мириады ракет, направленных за горизонт — куда-то туда, откуда уничтожали мое родное селение реактивные системы залпового огня.

Я едва не вывалился с сиденья, когда румынский лихач выбросил джип на пересекающую дорогу прямо под носом у едущего по ней бронетранспортера. Со стороны БТРа ответили не менее возмущенным сигналом и парой румынских ругательств. На крыше бронемашины я заметил человек шесть молодых ребят в военной форме, которые испуганно косились в сторону горизонта, объятого огненным заревом, куда им предстояло направиться.

Миро внезапно обернулся и железной рукой прижал меня к сиденью.

— Держи голову пониже, братишка! — заорал он мне на ухо. — Здесь вокруг идут бои с диверсантами, нас могут в любой момент обстрелять! Не поднимай голову, понял?!

Так я и лежал на сиденье в джипе, временами подлетая вверх, борясь с тошнотой и сдерживая слезы. Через пять или десять минут бешеной гонки по бездорожью джип, подняв тучу пыли, съехал в какой-то пустынный овраг и начал неистово мигать фарами. В тот же миг из мглы вынырнул, осветив нас прожектором, громадный самолет на роторных двигателях — конвертоплан.

— Вылезай, малый! — поторопил меня Миро и схватил за руку.

Поднимая целый ураган пыли и едва не сметая нас с ног, конвертоплан с выпущенным шасси совершил жесткую посадку на поляне, не выключая роторов. Открылась боковая дверка, оттуда нам нервно помахал человек в летном шлеме. Преодолев сопротивление воздуха, Мирослав сумел-таки протащить меня туда и передать человеку в шлеме. Обернувшись, я в последний смог разглядеть смуглое лицо своего спасителя. Откозырнув на прощанье, тот побежал назад к джипу.

В салоне, а скорее десантном отсеке, было десятка два сидений, размещенных вдоль бортов лицом друг к другу. Некоторые места были заняты испуганными мужчинами и женщинами в гражданском, а также парой детей. Кто-то громко рыдал, кто-то шепотом его успокаивал. Это те счастливчики, кого посчитали настолько важными персонами, чтобы эвакуировать из опасной местности на конвертоплане, поставив на карту сам аппарат и жизнь экипажа. Только в этот момент я понял, каким влиятельным человеком был мой отец и как многое он сделал, чтобы меня спасти.

Но как же мама?!

— Садись, парень, пристегивайся, не теряй времени! — беспокойно велел мне по-английски человек в летном шлеме, нервными движениями помогая застегнуть ремень. — Тебе несказанно повезло выбраться отсюда. Ты последний, кого мы забрали — за остальными не успеем, становится слишком жарко. Здесь самый центр их наступления, шесть танковых полков! Боюсь, Олтеница не устоит.

— У меня мама в Генераторном! — в панике вскричал я, с трудом вытащив из памяти нужные английские слова.

Пристально посмотрев на меня, авиатор покачал головой.

— Сожалею.

Полет был тяжелый, с серьезными перепадами давления. Сейчас-то я понимаю, что пилот, находясь близко к району боевых действий, маневрировал, опасаясь зенитных ракет. Тогда меня просто мутило и подташнивало. Подавленный, растерянный, я сидел, прилипнув носом к иллюминатору, смотрел на удаляющийся алый горизонт и мечтал лишь об одном.

Скорее бы проснуться.