Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 6

— Ты точно знаешь, что твои родители не придут? — донесся до моего слуха взволнованный шепот Мей. — Может, лучше не надо?

Мы были одни в тишине моей комнаты. Для того чтобы я просто услышал ее, ей вовсе необязательно было подносить губы едва ли не к самой мочке моего уха. Мою кожу обдало ее жарким дыханием. От этого я ощутил, как по коже пробегают приятные мурашки. Штаны, в которых я и без того ощущал твердость, теперь, казалось бы, готовы были вообще треснуть.

— Точно, — сказал я, и снова поцеловал розовые губы кореянки, слегка приоткрытые от волнения.

Девичьи уста были влажными и горячими. Они дышали свежестью и пахли зеленым чаем, который мы пили. Я чувствовал, что ей не меньше, чем мне, нравится ощущение касаний наших губ и языков. Мы с ней целовались не в первый раз. Но сегодня мне казалось, что все может пойти дальше, чем поцелуи. Три часа дня, родители вернутся нескоро, а подруга без долгих уговоров согласилась прийти ко мне домой, при этом изрядно надушившись, но почти не став краситься (я как-то обмолвился ей, что не люблю яркого макияжа).

Над Генераторным раскинулся красочный пейзаж января 2077-го. Окна едва не трескались от 30-градусного мороза. Крыши ломились от лежащих на них гор пушистого снега, к которому каждый день сыпалось с неба пополнение. На фонарных столбах Центральной улицы все еще сохранились новогодние гирлянды. Из печных труб на крышах жилых домов валил густой дым — чтобы хоть как-то согреться, народ массово топил свои «буржуйки».

Наша печка тоже не простаивала — придя домой, я подкинул туда несколько новых поленьев. Дрова уютно потрескивали за разжаренной кирпичной стенкой печки, и в комнате царило тепло, бросая вызов суровой зиме за окном. Вокруг кровати были беспорядочно разбросаны ворохи кофт, свитеров, гольфов, подштанников, колготок, гетр и меховых носков, в которые нам приходилось каждый день наряжаться, чтобы показать нос из дому.

Мей Юнг, моими стараниями, осталась в одной лишь серенькой футболочке, под которой отчетливо проглядывались очертания лифчика, и трусиках. Она не выглядела зажатой и смущенной, не сжимала стыдливым жестом коленки — может быть, из-за того, она была на полгода старше меня — ей еще в ноябре прошлого года исполнилось шестнадцать. На вид, пожалуй, ей можно было бы дать и восемнадцать — неспроста говорят, что девочки превращаются в девушек быстрее, чем мальчики — в юношей.

Может быть, какой-нибудь избалованный ценитель и не нашел бы ее эталоном женской красоты. Сажем, разглядел бы определенные диспропорции в чертах ее лица, где пухлые чувственные губы соседствовали со слегка приплюснутым носиком и суженными глазами, глядящими из-под густых черных ресниц. Или указал бы на то, что она могла бы быть чуточку похудее в области бедер.

Как по мне — все это чушь. Сложно спорить с тем, что Мей очень милая и симпатичная. Взять хотя бы ее длинные прямые волосы цвета вороного крыла — такие гладкие и блестящие, что им завидовали все одноклассницы. Непроста она считается первой красавицей класса. Я точно знаю, что именно о ней чаще, чем о других, думают мои одноклассники во время постыдных минуток наедине с собой. Но лишь мне посчастливилось делать то, о чем они лишь мечтают.

Пока мы целовались, моя левая рука поглаживала ее по оголенному бедру, а правая — залезла под ее футболку, неловкими движениями пытаясь расстегнуть застежку лифчика. Это был важный момент, на котором все могло застопориться — ранее она мне этого не позволяла. Но вот ее рука сама помогла мне — и застежка наконец поддалась!

Вынув из-под футболки и отбросив прочь лифчик, я задрал футболку и наконец увидел ее небольшую грудь со вздыбившимися от напряжения сосками, которые яснее ясного говорили о совпадении ее мыслей с моими. Ее учащенное дыхание было еще красноречивее! Моя левая рука в этот момент стала перемещаться по ее бедру ниже, ближе к трусикам. И тут…

— Постой, — сказала она, вдруг сдвинув назад футболку, чуть отодвинувшись и убрав мою руку с бедра. — Постой, Дима. Я не могу!

В ее голосе прозвучала такая решительность, что сразу становилось понятно — речь идет не о картинных девичьих ломаниях. Какое-то соображение явно всерьез запало ей в голову. И, поскольку Мей была мне настоящей подругой (как ни странно звучит это словосочетание сейчас, когда я едва не занялся с ней сексом) я обязан был отнестись к нему серьезно. Даже если для этого придется попытаться скрыть всю глубину своего разочарования от того, что вместо долгожданного лишения девственности я оказался в роли персонажа классической комедии о подростках-неудачниках.

— Вот еще! — откинувшись на спинку кровати, я тяжело вздохнул. — Это почему это?!

— А потому!

Уставившись на Мей, усевшуюся по-турецки на краю кровати, я заметил в ее темно-карих глазах, глядящих на меня из-под густых ресниц, не меньше разочарования, чем, наверное, было в моих. Судя по тому, как она закусила губу, ее снедали сильные сомнения — но все-таки некая мысль не позволяла ей переступить черту.

— Только не надо на меня злиться, Дима, — после длительной паузы ответила она на мой немой вопрос.

— Я и не злюсь, — попытался убедить ее я.

— Я, если честно, была бы вовсе не против… ну… ты понимаешь. Но мой папа будет очень зол.

— Мне казалось, дядя Ан — человек современных нравов.

— Только не тогда, когда касается этих вещей. Он очень переживает из-за всего этого и непрестанно повторяет, что я должна сохранить целомудрие для своего будущего мужа. Он каждые полгода возит меня в Олтеницу к врачу на осмотр.

— Что с того? Меня тоже постоянно таскают по врачам, хоть я и здоров как бык.

— Ты не понял! Папа меня водит к женскому врачу — гинекологу. Если во время очередного осмотра выяснится, что я… э-э-э… ну ты понял, — это будет настоящий скандал.

Призадумавшись, я вынужден был признать, что в словах Мей есть доля истины. Дядя Ан действительно был из тех, о которых пословица «в тихом омуте…» Помню, где-то год назад Мей загорелась идеей сделать себе пирсинг в носу. Казалось бы, невинная затея, но ее спокойный обычно папа устроил дочери за эту идею такой выговор, что даже умудрился довести ее до слез — и это при том, что Мей не робкого десятка.

— А-а-а… — я задумался о гинекологе и от этих мыслей слова на языке начали путаться. — А что… э-э-э… после этого… будет так заметно?

— Конечно, будет! — фыркнула Мей, посмотрев на меня с удивлением и снисходительностью, намекающими на то, что мне следовало знать немного больше о женской физиологии.

— Хм. А ты сама что… э-э-э… никогда не… э-э-э… — заметив, что подруга начинает откровенно забавляться над моим внезапно проснувшимся косноязычием, я сделал над собой усилие и преодолел смущение. — Ну, не баловалась с собой?

— Ну, это другое, — покраснев, Мей опустила глаза и слегка улыбнулась, красноречиво ответив тем самым на мой вопрос. — Я… делаю это по-другому. Что ты уставился? Ну, пальцами там, сверху. Это не то же самое, что засунуть туда твою штуку!

В чем-то это было нелепо и странно — говорить о таких вещах с девчонкой, с которой мы были знакомы едва ли не с рождения. Я давно знал, что в свое время нравился ей. Но до недавнего времени мне казалось, что девичья влюбленность осталась в прошлом, и воспринимал Мей исключительно как подругу.

Если честно, то именно она виновата в том, что мы незаметно переступили черту, за которой все это стало возможным. Где-то с полгода назад она начала поддерживать разговоры на темы, находящиеся в опасной близости от секса, которых раньше в моем присутствии избегала. Скажем, мы с ней могли спокойно обсудить что-то такое, увиденное в фильме или рассказанное кем-то из друзей. После того как мы начали обмениваться своими мыслями по этому поводу, секс постепенно перестал быть для нас табу. Не прямо, но междометиями и намеками мы взаимно признались, что интересуемся этой темой и относимся к ней без излишнего смущения, как надлежит, в общем-то, современным людям. А недели две назад мы впервые начали целоваться.

Я крепко задумался о нашей с ней дилемме — и вдруг меня осенило.

— А что, если мы сделаем это по-другому? — спросил я, оценивающе глядя на ее реакцию.

— Это как это — по-другому? — насторожилась Мей, но вскоре поняла, о чем я. — А-а-а. Ты хочешь, чтобы я тебе?.. Ну, не знаю. Не уверена, что мне это понравится. Вы ведь, мальчики, считаете, что таким занимаются только шлюхи! Я что, по-твоему, одна из них?

— Не знаю, кто так считает, — пожал плечами я. — Может, какие-то дебилы. Здесь нет ничего такого. И я не предлагал, что бы только ты мне сделала. Я… это… тебе тоже могу. Ну, чтобы нам двоим это было в кайф.

— Ну, я не знаю, — с сомнением проронила Мей, но при этом стыдливо закусила губу, скрыв улыбку, а в ее глазах вспыхнула искорка, которая говорила обо всем яснее всяких слов.

«Не знаю» в данном случае означало «да».

— Я… не бреюсь там, — слегка смутившись, призналась она, опустив взгляд к своим трусикам, из-под которых виднелись копны кучерявых темных волос.

— Я, если честно, тоже! — усмехнулся я, пододвигаясь обратно к подруге.

Мей по-прежнему пребывала в нерешительности, но не стала отстраняться, когда я приобнял ее и начал ласково целовать в щеку, ухо, шею. По тому, как девушка прикрыла глаза и выдохнула, становилось ясно, что ее оборона прорвана.

— Я могу быть первым, если хочешь, — шепнул я ей на ухо.

— Можно сделать это и вместе, — увидев мою удивленную реакцию, она усмехнулась и неожиданно мне подмигнула. — Не ты один посматриваешь кино для взрослых!

Поначалу мы с ней все-таки чувствовали некоторое смущение. Но несколько минут спустя от былого смущения не осталось и следа. Сколько это длилось — ума не приложу. Когда всё окончилось, мы долго еще лежали, тяжело дыша, на простынях, уткнувшись счастливыми глазами в потолок и слушая потрескивание дров в печи. Оглянувшись на Мей, я заметил, что по ее лицу блуждает глупая улыбка. Ее щеки порозовели и стали оттого еще милее. Мне хотелось что-то сказать, но она приложила палец к моим губам, остановив слова. Привстав, она перевернулась через меня, лежащего ближе к краю кровати, задержалась на секунду, чтобы ее соски коснулись моих и одарила меня медленным нежным поцелуем.

Я наблюдал, как она, встав с кровати, с видимым удовольствием прошлась по комнате, нарочито виляя бедрами, как она прежде никогда не делала. Остановившись у окна, она нарисовала пальчиком на заиндевевшем стекле розочку, а затем какой-то неприличный рисуночек в японском стиле хентаи, кажется, изображающий двух людей в позе «69». Я вдруг вспомнил, что Мей — фанат аниме. Говоря «кино для взрослых», она, должно быть, имела в виду свои мультики.

— Не забыть бы стереть твое творчество перед приходом родителей, — произнес я, любуясь обнаженной фигурой кореянки и лопаясь от самодовольства от того, что только что произошло.

Похоже, что я первым из своих друзей приобрел сексуальный опыт с девушкой в реальной жизни — а это совсем не то же самое, что мастурбация или виртуальный секс с порнозвездами. Но стоило ли удивляться, что это произошло именно со мной?

Хоть родители и силились воспитать во мне скромность и самокритику, я не мог объективно не замечать сильных сторон, привлекавших противоположный пол: начиная от социального положения (единственный сын в знатной интеллигентной семье, проживающей в двухкомнатной квартире) и заканчивая перспективами (любимец всех учителей, которому остался один семестр до окончания десятого класса с золотой медалью и поступления в университет Сидней).

Да и собой я недурен, чего уж говорить? В свои пятнадцать я вымахал на метр восемьдесят три, но вовсе не выглядел долговязой шпалой, как некоторые ровесники, а состоял из одних лишь мышц — вдобавок к обычной своей физической активности в тринадцать я начал заниматься боксом, а с четырнадцати не реже чем трижды в неделю тренировался в тренажерном зале, поднимая такие веса, которые заставляли занимающихся рядом взрослых мужиков мучительно краснеть от стыда.

— А что об этом скажет твоя Дженни, а? Вы же с ней типа «встречаетесь», — не в такт моим мыслям молвила Мей, не оборачиваясь и заканчивая свой рисунок на стекле.

Пущенная Мей стрела попала в цель — слегка убавив свою самодовольную усмешку, я впервые всерьез задумался, что только что совершил измену. Конечно, наша с Джен дистанционная любовь была слишком далека от понятия «отношения» в нормальном смысле этого слова — но ведь мы с ней и называли это именно так!

На летних каникулах после седьмого и восьмого классов мы провели вместе по смене в «Юнайтед» и дважды окунались на двадцать четыре дня в другой мир, в котором у нас с Джен были серьезные разговоры и признания, объятия, слезы и даже поцелуи (правда, настоящие поцелуи с языком были лишь у лагерного костра в последний день нашей смены в 75-ом). Помню, тогда я был на вершине блаженства — мне едва исполнилось четырнадцать, и я всерьез не помышлял ни о чем большем.

Но с тех пор миновало полтора года. Все это время наше с ней общение ограничивалось ежедневными (с редкими перерывами в день-два) сеансами видеосвязи.

На протяжении всего девятого класса Дженни обещала, что при первой встрече на будущих каникулах мы будем целоваться так же, как при расставании на предыдущих — но наша встреча так и не состоялась, так как папе не удалось достать мне путевку в «Юнайтед». Расстроенная англичанка заявила мне, что все лето потеряло для нее смысл и лишилось своего очарования — но, тем не менее, поехала в лагерь одна. Она торжественно обещала выходить на связь со мной каждый вечер и транслировать мне в прямом эфире все интересное, что произойдет в лагере в этом году. Но, несмотря на обещание, регулярные сеансы связи длились лишь первые несколько дней. Дальше меня затянуло в водоворот напряженных курсов доуниверситетской подготовки, а Дженни — унесло вихрем веселой лагерной жизни. Несколько раз я тщетно пытался выйти с ней на связь, но затем забросил свои попытки.

Я был уже почти уверен, что на этом наш с ней роман подошел к концу — но, едва вернувшись из лагеря, Джен начала звонить мне снова, ничего не объясняя и сделав вид, что паузы как будто и не было. Пара моих корешей, которые тоже был в том году в лагере, сообщили мне, что у Джен были шашни с одним молодым вожатым, и она с ним, по слухам, даже целовалась, но затем он бросил ее и к концу смены зажигал вовсю с вожатой из другого отряда. Я не знал, верить этим сплетням или нет, но после долгих колебаний решил не выяснять отношений. Я был рад возобновлению нашего общения и мне не хотелось разругаться с ней из-за дурацкой истории с вожатым, которой, может быть, вовсе и не было.

В пятнадцать лет Дженет стала настоящей умницей и красивой, как фотомодель или киноактриса. Она была утонченной и элегантной, с прекрасными вьющимися волосами медового цвета, бархатно-нежной белой кожей с россыпью милых веснушек, тонкими изящными чертами лица, глубокими взрослыми интонациями голоса и прекрасным истинно британским произношением слов, словно у телеведущей — сказывались курсы ораторского искусства, которые она посещала по настоянию отца. Мей по-прежнему величала британку «чопорной, отмороженной вертихвосткой, которая строит из себя что-то непонятное», но я в душе понимал, что ее устами говорит зависть.

На протяжении первого полугодия десятого класса не было и дня, чтобы я не провел в разговорах с Дженет хотя бы полчаса. Однажды она призналась, что любит меня, а я заверил ее в ответных чувствах, хоть не слишком ясно понимал, что следует вкладывать в слово «любовь» и не слишком тщательно обдумывал свой ответ.

Джен рассказала, что твердо решила поступать в медицинский институт в Сиднее и даже посещает, как и я, подготовительные курсы. Она очень много и со знанием дела рассказывала о жизни в мегаполисе, в котором ей не единожды доводилось бывать, и рисовала передо мной такие перспективы тамошней жизни — взрослой, свободной, захватывающей, от которых просто кружилась голова. Мы с ней поклялись друг другу, что обязательно поступим в свои университеты, встретим друг друга в столице мира и будем там вместе до самого выпуска, а может быть, и навсегда. Девушка отнеслась к нашим планам очень серьезно — до такой степени, что начала подробно интересоваться у подруг и знакомых, как лучше все устроить, чтобы мы с ней, учась в разных вузах, смогли жить вместе. Я не был уверен, удастся ли воплотить эти планы в жизнь и не «перегорит» ли Дженни в скором времени — но само обсуждение таких перспектив льстило мне и будоражило воображение.

Надо сказать, что с того момента, как мы обменялись признаниями в любви и договорились о встрече в Сиднее, наше общение стало намного откровеннее. Для меня мало что изменилось после произношения «волшебных слов», а вот Дженет, похоже, решила для себя, что мы перешли на некий новый этап, на котором дозволено то, что раньше было неуместно. Я и прежде подозревал, что за строгим воспитанием, сдержанными манерами и внешней холодностью Дженни прячутся пылкость и страстность, которые она тщательно скрывает от окружающих — а теперь смог в этом убедиться.

Однажды в минуту откровений она вскользь призналась, что думает обо мне «в таком смысле», но затем тут же смутилась и пошла на попятную, сделав вид, что я неправильно ее понял. Но я начал осторожно распутывать попавшую ко мне в руки ниточку — и в конце концов она не только раскрыла мне правду, но и однажды глубокой ночью, когда ее родители спали, согласилась сделать это на камеру.

С тех пор такое произошло еще два или три раза. Лежа в кровати и прислушиваясь свободным от наушника левым ухом, не ходят ли по коридору родители, правым ухом я жадно ловил доносящийся из наушника шорох простыней в десяти тысячах километров отсюда и не отрывал глаз от дисплея, на котором освещенная тусклым теплым светом ночника рыжеволосая девушка в тонкой ночной рубашке, закусив уголок подушки, чтобы ненароком не застонать, мерно раскачиваясь, ласкала пальчиками нечто теряющееся в полумраке между округлыми линиями ее стройных бедер.

Корпя над конспектами, входящими в курс доуниверситетской подготовке, я грезил не только о веселой студенческой жизни и своих блестящих профессиональных перспективах — не меньше места в моих мечтаниях занимала обнаженная рыжеволосая англичанка, которой после нашего воссоединения не придется быть одной долгими ночами в эротичном переливчатом свете ночника.

В общем, мы с Дженни, что и говорить, связали себя определенными обещаниями.

Впрочем, если вдуматься, то в наших обетах не было ничего о воздержании от отношений на стороне. Мы договорились, что в следующем году поступим в университеты в Сиднее и там будем вместе. Я все еще полон решимости исполнить свое обещание. Но ведь мы пока еще не в Сиднее!

Если подумать, то с какой-то стороны это даже лучше, что я был с Мей до того, как уехать в Австралию и воссоединиться с Джен. По статистике, которую я вычитал в Интернете, более верными являются мужчины, которые до начала отношений познали других женщин. Пишут, что над ними не так сильно тяготеет любопытство и им легче преодолеть соблазны…

Ладно, чего уж там, в душе я прекрасно понимал, что хитроумные оправдания не делают мой сомнительный поступок лучше. И ощущал себя виноватым перед Дженни. Но… случилось так, как случилось. Нет смысла отравлять себе жизнь укорами и самобичеваниями еще и из-за этого — у меня и без того достаточно вещей, по поводу которых я переживаю.

— Ей об этом знать совсем необязательно, — ответил я с деланной беспечностью, посчитав, что не уместно будет обсуждать с Мей тонкости наших отношений с Дженни.

— Все вы, мальчики, одинаковые, — усмехнулась одноклассница, повернувшись ко мне. — Ты, кстати, не вздумай об этом никому рассказать. Вообще никому. Я не шучу, Дима! Если услышу, что ты со своими «пацанами» судачил об этом где-нибудь в раздевалке или столовой — мое мнение о тебе будет навсегда испорчено. Я и разговаривать с тобой больше не стану!

— Не беспокойся — я буду нем, как рыба, — честно заверил я, хоть и понимал, сколь мучительно сложно будет сдержать такое обещание. — Джером, если узнает об этом, еще, чего доброго, убить меня попытается.

Признаться, это действительно могло стать проблемой — достаточно серьезной, чтобы мысль о ней заставила разумного человека, находящегося на моем месте, воздержаться от того, что я сделал. Впрочем, не менее серьезными проблемами, если подумать, являлись и угроза скандала, если о случившемся узнают родителей Мей, и опасность того, что наши с Мей дружеские отношения из-за минутного порыва похоти безнадежно испортятся, и моральная дилемма с Дженни, в конце концов. Но все перечеркнул спермотоксикоз. Я сознавал в душе, что поступаю безответственно — но уколы совести были неглубокими. Они едва ощущались на фоне того блаженства, которое растекалось по всему телу.

— Вот только об этом не надо, ладно?! — фыркнула Мей, которая при одном упоминании о нежных чувствах, которые испытывал к ней Джерри, начинала злиться. — Джером — мой друг. Но его не касается, с кем я сплю — и точка!

— Он считает иначе. Забыла, как он начистил рожу Степке только из-за того, что он заикнулся как-то о тебе в эдаком контексте? — припомнил я. — Я, конечно, не Степка, я никого не боюсь, но не хотелось бы доводить до греха. В конце концов, мы с ним… были когда-то друзьями.

Наши отношения с Джерри потерпели окончательный крах год назад — и, как я был твердо убежден, не по моей вине. Впрочем, к тому времени от этих отношений и так мало что осталось.

Масштаб проказ, устраиваемых Джеромом, рос пропорционального его взрослению — и к четырнадцати годам некоторые из них начали отдавать злостным хулиганством. Из школьных масштабов он вырос в масштабы селения. Все в Генераторном знали сынка Седрика Лайонелла — вечного бунтаря, забияку, хулигана, инициатора всех самых опасных и циничных затей, какие только способен изобрести изощренный ум непослушного подростка.

Я не чувствовал в себе больше ни сил, ни желания переделывать Джерома, но и идти по его стопам не желал — так что наши круги общения постепенно разделились и само общение свелось к минимуму. Впрочем, хоть мы и превратились в принципиальных антиподов, до как-то момента нам удавалось сохранять нейтралитет. Я порицал хулиганские замашки и невоспитанность подобному тому, как Джером высмеивал ябедничество и лизоблюдство, но по некоему молчаливому уговору мы не переходили на личности.

Джером был, пожалуй, единственным, кто способен был сравниться со мной по популярности в десятом «А» классе. К нему тянулись все «неблагополучные» подобному тому, как я был примером для подражания для «сознательных». По мере взросления он лишь усилил свое грубое обаяние, эдакий животный магнетизм, который влек к нему людей вопреки здравому смыслу и неудовольствию родных. Благодаря своей загадочной харизме Лайонеллу удавалось практически всегда оставаться безнаказанным после всех своих сумасбродств — его покрывали не только товарищи, но и многие педагоги. Что до отца, то Седрик Лайонелл продолжал пить все так же беспробудно, и не проявлял ни малейшего интереса к жизни сына. Джером был уверен, что ему все нипочем — но жестоко ошибся.

В один прекрасный день, после N-надцатой жалобы на проделки Джерома, терпение директрисы Маргариты Петровной лопнуло, и она напомнила всем о том, за что получила свое позабытое ныне прозвище «железное леди». Перед судом был поставлен вопрос о лишении Седрика Лайонелла родительских прав. В суд были приглашены некоторые жители Генераторного из числа лично знавших Лайонеллов, чтобы дать свидетельские показания — и среди них моя мама. Я долго уговаривал ее отказаться от этой затеи, впервые в жизни закатил ей настоящий скандал — но мать осталась непреклонной. «Я знаю, что поступаю как лучше, Дима. И на этом разговор окончен», — с необычной для себя строгостью произнесла она. Именно показания Катерины Войцеховской (а также тот факт, что Седрик приполз на заседание в стельку пьяным) стали ключевыми факторами, которые повлияли на решение судьи о лишении Седрика Лайонелла родительских прав и передаче Джерома под опеку службы по вопросам детей. Возобновить Седрика в правах судья постановила лишь в том случае, если тот пройдет курс реабилитации для алкоголиков и на протяжении полугода проявит себя положительно по месту проживания и месту работы, что должны официально засвидетельствовать незаинтересованные лица.

На следующий же день в школе произошла потасовка, которую там помнят до сих пор. Джером набросился на меня со слепой, отчаянной яростью, настолько безумной, что я бы, наверное, остался инвалидом, если бы не был способен себя защитить. Я оказался на это способен. Но победа далась мне не так просто, как я думал — Джером, никогда не обучавшийся боевым искусствам и прогуливающий уроки физического воспитания, славился по-настоящему бесстрашным и ловким драчуном. Он стал первым, кто сумел поставить мне несколько синяков прежде чем я одолел его, скрутил и прижал к земле. «Я не хотел! Я пытался уговорить маму, чтобы она не делала этого!» — кричал я ему, но он лишь рычал от ненависти и извивался, пытаясь вырваться из моих объятий. «Твоя мама — сука! А ты — сукин сын! Ненавижу вас всех! НЕНАВИЖУ!!!» — неистово орал он, пока на помощь не прибежал физрук, чтобы разнять нас.

С тех пор жизнь Джерома существенно осложнилась. Круглые сутки он находился под присмотром учителей и суровой сотрудницы службы по вопросам детей (по совместительству — заведующей детской комнаты милиции). В свободное от учебы время его привлекали к производственной практике, готовя по окончании школы в ученики маляра. Впрочем, еще ни один практикант не посещал работу так редко, как Лайонелл-младший. Нечасто видели Джерома и в сиротском общежитии, где ему было предписано жить и отмечаться по утрам и вечерам. Где он ночевал, никто точно не знал, но поговаривали, что об этом стоило бы спросить Тома. Я изредка видел его на улице — как правило, с сигаретой в зубах в компании Ярика Литвинюка или кого-то из множества своих корешей.

В душе мне было его жаль. Но со дня той ссоры мы с ним так и не обмолвились ни единым словом. Шансов на примирение практически не было — я не считал себя виноватым в чем бы то ни было, а Джером был не из тех, кто просит прощения.

Мей умудрялась поддерживать дружбу с Джерри отдельно от меня, но мы с ней редко об этом говорили. Как-то раз попытались, но разговор не заделался — она осторожно подводила к тому, что Джером «в душе очень добрый и честный парень», а я демонстративно выражал свое недоумение по поводу того, какую прелесть она находит в компании уличных отморозков.

— Давай не будем об этом, — оборвала мои воспоминания девушка. — И вот еще что. Не думай, что это что-то особенное значит. Надеюсь, тебе хватит ума, чтобы правильно все понять и воздержаться от разной романтической ерунды. Я давно переросла тот период, когда была в тебя бездумно влюблена. Ты — самовлюбленный и эгоистичный тип, Димитрис Войцеховский, хоть и хорош собой. Для серьезных отношений ты совершенно не годишься.

— Ну спасибо, — мысленно вздохнув с облегчением от того, что она сама так здорово расставила все на свои места, с притворной обидой на «эгоистичного типа» протянул я. — Но хоть в сексе-то я неплох?

— Как меня и предупреждали — все вы, самцы, жутко любите себя нахваливать, — усмехнулась она.

Ответ на мой вопрос был мне и так известен — его можно было прочитать на ее лице. Но даже если бы я и не владел умением читать человеческую мимику — вместо нее все сказали бы действия девушки, которая вернулась ко мне в постель, чтобы повторить то же самое во второй раз.

То было время сладостного блаженства, безделья и расслабленности. Насытившись сексом, мы долго еще продолжали валяться в кровати, и, как это сотни раз бывало ранее, болтали о разной фигне, слушали музыку из Интернета, ржали над смешными видяшками, над нелепыми постами и фотками знакомых в социальных сетях. Вроде бы все такие же друзья — но при этом теперь еще и любовники, и одно другому ничуть не мешает. Я чувствовал себя хорошо и беззаботно — главным образом из-за того, что наши с Мей отношения ни к чему не обязывали, не сковывали и не усложняли жизнь никакими обетами и запретами. Не знаю, было ли для нее все так же, или она прятала за своим показным безразличием какие-то возвышенные девичьи чувства — кто поймет, что творится в женском сердце? Лучше уж об этом не задумываться.

Засобирались мы на выход вечером. Мои родители, конечно, не будут иметь ничего против, что подруга зашла погостить, но вот Мей после случившегося стеснялась с ними пересекаться.

Натягивая на себя многочисленные слои одежды и тщательно застегиваясь, мы обратили внимание, как под окном, на освещенной вечерними фонарями Центральной улице прокатились, покачиваясь на «лежачих полицейских», колонна пятитонных грузовиков, крытых припорошенным снегом зеленым брезентом. Обычно эти махины на дизельных двигателях, испускающие из выхлопных труб ядовитый дым, вредящий озоновому слою, не пускали в селение — но сейчас был другой случай. В одном месте брезентовое покрытие было неплотным, и я смог разглядеть, как на лавке примостились, тесно прижавшись друг к другу, солдаты в подбитых мехом бушлатах зимней камуфляжной расцветки.

— Что твой папа говорит об этом всем? — кивнул в сторону окна, спросила Мей.

Я заметно помрачнел. Как сыну главного дипломата Генераторного, допущенного, по всеобщему убеждению, ко всем политическим тайнам, мне этот вопрос в последнее время задавали все друзья и знакомые. И все они не были удовлетворены тем ответом, который мне приходилось им давать.

— Он говорит, что все будет хорошо, — ответил я. — Говорит, что вся эта игра мускулами — часть дипломатии, только и всего. По-настоящему опасности нет.

— Дима, когда под окнами домов каждый день происходит настоящий военный парад — то совсем не складывается впечатление, что «опасности нет», — Мей со скептическим видом прищурилась. — Тебе не кажется, что твой папа, при всем к нему уважении, пытается смотреть на мир через розовые очки? Или, может быть, преуменьшает опасность, чтобы избежать паники?

— Не кажется. Не знаю, — я неопределенно пожал плечами. — Если послушать, что говорил нам комендант на последнем уроке допризывной подготовки — нам суждено сложить головы, защищая Родину. Вопрос только в том — когда. Но мы слышим все эти мрачные пророчества о войне с самого детства. Все постоянно твердят, что ЮНР на нас нападет. Но они существуют почти двадцать лет — и за это время ни разу на нас не напали. Сама суди.

— В последнее время они ведут себя по телевизору очень агрессивно.

— Папа говорит, это естественная реакция на укрепление Альянса.

— А как насчет того, что их поддерживает Евразийский Союз? Все об этом говорят.

— Папа считает, что дружба ЮНР и Союза — противоестественна, и поэтому обречена на провал. Ильин ненавидит китайцев и прогнувшихся под них россиян не меньше, чем нас. Он берет у них все оружие, которые те дают — но лишь для того, чтобы потом обернуть его против них же.

— Когда-нибудь потом. А вначале — против нас.

Мей была вовсе не глупа и интересовалась такими вещами не меньше меня. Впрочем, сложно не интересоваться политикой, находясь в маленьком селении на границе государств, относящихся друг к другу, мягко выражаясь, недоброжелательно.

Папа возлагал большие надежды на создание Центральноевропейского альянса — но на деле, после того как Альянс был создан, ситуация стала даже опасней, чем раньше. Никто из больших игроков прежде не воспринимал всерьез разбросанные по Балканам мелкие города и общины. Но когда они объединились и вступили в большую политику в качестве самостоятельного игрока, это не понравилось не только ЮНР, но и сверхдержавам. Ставки возросли.

— Александр Кириллович считает, что создание Альянса и наше участие в нем было ошибкой, — вспомнила Мей слова нашего учителя истории. — Говорит, залогом нашего спокойствия и благополучия было то, что мы сидели и не высовывались.

— А папа говорит, что страусиная политика все равно не сработала бы, — припомнил я папин ответ после того, как я рассказал ему об услышанном на уроке. — Он говорит, что укрупнение общин, их интеграция в крупные сообщества — это закономерный процесс в постапокалиптической политике. Если бы мы не стали частью Альянса, то стали бы частью чего-то другого — и нашего мнения никто бы не спросил.

Я боялся, что Мей ответит на это словами, которые я много раз слышал в толпе и читал в комментариях на местных сайтах — что мнение моего отца по этому поводу стоит недорого, ведь он был одним из вдохновителей вхождения Генераторного в Альянс и просто не готов признать своей ошибки. К счастью, подруга была достаточно тактичной, чтобы обогнуть этот острый угол.

— Может, и так, Димитрис, — примиряюще закрыла тему она. — Очень надеюсь, что твой папа окажется прав.

Чтобы провести Мей к ней домой, пришлось преодолеть суровое испытание зимней стужей и морозом, которые превращали прогулку длинной в полкилометра в тяжелое путешествие. Ковыляя по заснеженным тротуарам, мы не раз еще стали свидетелями мрачных предвестий тяжелых времен. В небе пролетел сквозь метель, отсвечивая сигнальными огнями, вертолет. По улице навстречу нам прошествовал строй замученных солдат: замерзшие юноши мужчины дышали паром, кутались в бушлаты и потирали руки в рукавицах одна о другую. Это были наши мобилизованные «народные дружинники» — их призвали на внеочередные двухмесячные сборы после последних угрожающих жестов со стороны ЮНР.

Обгоняя двух пожилых женщин, медленно ковыляющих по тротуару и тоже наблюдающих за строем солдат, я расслышал сквозь порывы ветра обрывки их разговора — слово «бедняги» и нечто подозрительно очень похожее на «вступили, на свою голову». Еще один камень в огород моего отца. Впрочем, я привык к этому в последнее время.

— Ух. Ну и собачий же холод, — выдохнул я, захлопнув изнутри дверь парадного, в котором находилась квартира Юнгов. — Ты как, жива?

— Ага. Только на бровях выросли сосульки, — пошутила она.

Момент был слегка неловкий, так как я не был уверен, как нам стоит прощаться после случившегося сегодня. К счастью, Мей оказалась расторопнее меня — улыбнулась, как ни в чем не бывало, и по обыкновению чмокнула меня в щеку.

— Спасибо, что провел. Созвонимся завтра.

На обратном пути я заглянул в пункт раздачи, чтобы получить суточную социальную порцию питьевой воды, и купил, как просил папа, еще одну вязанку дров у мужика возле Привратного рынка. На рынке народ толкался, запасаясь дровами и свечами у окрестных торговцев, сумевших пробиться в Генераторное этим ненастным днем. Ходили слухи, что грядут отключения электроэнергии, а значит, и отопления. А еще, конечно, бродили мрачные слухи о грядущей войне. Треклятый вертолет, будто нарочно, каждые пятнадцать минут проносился над селением, и люди недобро поглядывали на небеса, покачивая головами.

К тому времени, как я вернулся домой, мои мысли уже были далеки от случившегося сегодня у нас с Мей и возможных из-за этого осложнений. Военные маневры, проходящие чуть ли не на самой Центральной улице, не позволяли думать о чем-либо еще. «Неужели они не могут заниматься этим где-нибудь за городом, чтобы не нервировать людей?» — недоумевал я, переступая порог дома. Впрочем, комендант, наверное, убежден, что таким образом он внушает людям чувство безопасности.

Сняв верхнюю одежду и подкинув еще одно полено в печь, я переоделся в спортивную форму. Изнурительная тренировка или хотя бы просто бодрящая зарядка всегда помогали мне выбросить из головы все лишнее и обрести душевное равновесие. Начал я, как обычно, с тщательной растяжки, затем перешел к отжиманиям, а за ними настал черед упражнений с подаренными папой новенькими гантелями с наборными блинами, вес каждой из которых можно было довести до двадцати килограммов.

Обычно я включал для фона музыку из своего «спортивного» плейлиста. Но на этот раз, все еще находясь в плену тревожных околовоенных разговоров, решил включить телевизор. И, конечно же, увидел на первом же телеканале — «Euro news», мрачное лицо «генералиссимуса ЮНР» Ильина.

За последние годы этот желчный старик основательно набил всем оскомину. Если бы теория о материальности мысли была верна, то он давно должен был бы находиться в гробу, так как ругательства и проклятия в его адрес долгие годы доносились чуть ли не в каждом доме Генераторного и десятков других приграничных общин, находящихся в вечной тени имперских замашек ЮНР. Но в этом году ему исполнилось семьдесят четыре, а помирать он все еще не спешил. Вид у «предводителя южных славян», впрочем, был нездоровый — исхудавшее, желтоватое лицо с дряблой обвисшей кожей, клочковатым серебристым пухом на подбородке и налитыми кровью глазами, в которых отражается пугающе мало адекватности.

Крупными буквами внизу экрана красовалась надпись: «Ильин угрожает войной Альянсу». Бесстрастный женский голос за кадром переводил на английский язык преисполненную эмоций речь русского диктатора, в которой доминировали ура-патриотические интонации с примесью истерики. Я не вслушивался, но ударения, как всегда, ставились на словах вроде «не допустим!», «станем горой!» и «славяне!» Скорее всего, речь шла о югославском беспилотнике, который вчера нарушил воздушное пространство, контролируемое Альянсом (а по версии ЮНР — не нарушил) и был сбит.

— … если кто-то думает, что мы оставим без ответа трусливые поползновения банды самопровозглашенных князьков, называющих себя «Альянсом», в сторону нашей великой славянской Республики — он жестоко ошибается! Я уже дал соответствующие поручения Кабинету государственной безопасности. Все действия, угрожающий национальному суверенитету, единству и безопасности ЮНР, будут не просто пресекаться — они получат адекватный ответ!

От переизбытка эмоций голос Ильина сел и перешел на сиплый шепот — командирский бас на восьмом десятке лет давался не так просто, как в молодости. Я слушал его краем уха, не переставая заниматься с гантелями. Звуки телевизора доносились словно издалека, почти не проникая в мозг. В мышцах чувствовалось приятное напряжение. На лбу начинал выступать первый пот.

— И пусть никто не обманывается циничной ложью, будто эти сатрапы представляют интересы людей. Простой народ не имеет с ними ничего общего! Простые люди за пределами Республики не считают врагами таких же простых людей, живущих в Республике. Они стонут под владычеством криминальных авторитетов и натовских военных преступников, прибравших к рукам власть во время послевоенной анархии. Они грезят об освобождении! Им не нужно с нами враждовать! Они встретили бы нас, как освободителей!..

Выдохнув, я положил гантели на пол, отер пот тыльной стороной ладони и распрямил спину, вытягиваясь. Краем глаза глянув на свое отражение в зеркале, я важно покрутил бицепсами и удовлетворенно усмехнулся.

«Ильин обвиняет Содружество в разжигании вражды» — сменилась, тем временем, надпись внизу телеэкрана и зрителям продемонстрировали другой, не менее красочный отрывок двухчасового выступления россиянина.

— … кому выгодно все что, происходит сейчас на Балканах?! Я скажу вам! Жадным беспринципным подонкам — тем самым, которые уничтожили наш мир двадцать лет назад! Думаете, они сгорели в огне, в который они повергли мир?! Нет! Сгорели наши отцы, жены, дети, все кого мы знали — но только не они! Сионистское оккупационное правительство — это гидра! И она быстро отращивает себе новые головы! Капитолийские холмы превратились в радиоактивные болота, небоскребы Уолл-Стрит обратились в пыль, Лондон лежит на дне океана — а проклятая гидра уже переползла в теплое и сухое местечко! Она по-прежнему тянется к нам своими грязными щупальцами из Валлаби-Вэй в Сиднее и правительственного квартала Канберры! Не правда ли, мистер Патридж?! Мне хорошо известно, кому ты служишь и что ты себе представляешь! Ты — мафиози, называющий себя «сэром». Единственная твоя задача — помогать жирным котам-капиталистам зарабатывать миллиарды на поставках оружия славянам, которые будут убивать других славян и арабам, которые будут убивать арабов!..

Зрелище брызжущего слюнями русского изрядно меня утомило, так что я обрадовался, когда на этом месте “Euro news” решили оборвать его монолог и передали слово диктору — молодому мужчине южноевропейской внешности в хорошо сидящем на нем сером костюме с галстуком. Надпись внизу экрана трансформировалась в общее словосочетание «Балканский кризис».

— Вчерашний инцидент с беспилотным летательным аппаратом еще сильнее накалил страсти, бушующие на Балканах. Оправдались прогнозы экспертов, предсказывающих, что отношения Центральноевропейского альянса и Югославской народной республики, резко обострившиеся в декабре прошлого года, будут продолжать ухудшаться и достигнут критической точки. Напомним, 2-го декабря 2076-го лидер ЮНР Захар Ильин распорядился выслать из своей столицы Бендер дипломатических представителей всех государств и общин, вошедших в ЦЕА. Этот жест стал ожидаемой реакцией на провал Скопийских переговоров о разграничении зон ответственности на Балканах. Тремя днями ранее, 30 ноября, после трех недель бесплодных консультаций, было объявлено о сворачивании переговоров. По словам главы объединенной дипломатической миссии ЦЕА в Скопье Милана Ненича, «стороны не смогли найти точек соприкосновения». В кулуарах же представители Альянса не скрывали своего разочарования из-за неконструктивной позиции ЮНР.

Продолжая таскать гантели и тяжело дыша, я пробегал глазами по «бегущей строке» внизу экрана, где прокатывались краткие заголовки второстепенных новостей и информационных сообщений. Впрочем, сегодня большинство из них касались главной темы. «В районе приграничного селения Южна рай очевидцы наблюдают сосредоточение бронетанковых войск ЮНР», — предупреждал один из заголовков. «В разведданных отмечено увеличение летной активности на вертолетоносце ЮНР «Илья Муромец», — предостерегал другой. И еще несколько подобных. На этом фоне несколько одиноко и стыдливо смотрелась новость «Обсуждается решение об отправке в Бендеры дипмиссии с особым статусом — анонимный источник в Комитете по внешним связям ЦЕА», сразу за которой пошли заголовки о второстепенных событиях и происшествиях.

В моей голове пронеслась мысль, что отец, находящийся сейчас в Олтенице, должно быть, активно работает над дипломатическим урегулированием вопроса и, очень возможно, останется ночевать на раскладушке в чьем-нибудь кабинете в райцентре, как и прошлые две ночи. Мама виделась с ним вчера вечером по дороге с работы и пожаловалась мне за ужином, что отец держится на ногах только благодаря кофеину.

— Итак, очевидно, что мы столкнулись с кризисом, который впервые со времен выхода человечества из Темных времен грозит началом межгосударственного военного конфликта в Европе. И это при том, что регион находится лишь в самом начале долгого пути послевоенного возрождения. По оценкам экспертов, на территории современной Европы проживает около 60 миллионов человек — немногим больше, чем во времена Римской империи в начале нашей эры и меньше, чем проживало на территории одной лишь Германии в 2055-ом. Лишь четверть населения обитает в 89 населенных пунктах, укрытых искусственных озоновым слоем — так называемых «зеленых зонах», и имеет доступ к основным благам цивилизации. Половина же европейцев обретается в условиях диких пустошей, остро нуждаясь в питьевой воде и экологически чистых продуктах питания. Примерно 90 % сухопутной территории Европы эксперты причисляют к «серой зоне» — там отсутствуют сколько-нибудь заметные признаки власти и организации либо нет разумной жизни вообще. Несмотря на столь бедственное положение, немногие из оставшихся островков цивилизации неспособны справится со своими противоречиями, и, вместо того, чтобы объединить усилия вокруг противостояния глобальным проблемам, застыли в шаге от нового военного конфликта. Почему человечество не учится на своих ошибках? Где находятся истоки проблемы и возможно ли их мирное решение? Чтобы помочь зрителям разобраться в этих вопросах, мы пригласили в студию квалифицированных экспертов. Сегодня здесь с нами: Джошуа Гудман, профессор Мельбурнского института прикладных политических исследований, известный политолог и специалист в области теории конфликтов…

Чинно-благородный мужчинка в деловом костюме с опрятной «профессорской» бородкой и в очках с дорогой оправой, ответил на представление вежливым кивком. Было заметно, что перед камерой он чувствует себя достаточно уверенно. Это был, похоже, один из тех болтунов, которые проводят на подобных ток-шоу полжизни и главным образом за счет них зарабатывают на жизнь. Я достаточно общался с папой, чтобы понимать — эксперт, представляющий некий Мельбурнский институт, будет говорить с позиций Содружества наций, то есть, весьма умеренной и скептической по отношению к ЦЕА.

— … и Бруна Бут, европейский общественный деятель, гражданский активист и блоггер, с октября прошлого года — консультант президента Центральноевропейского альянса Лукаса Пирелли по связям с общественностью.

Дамочка средних лет уютного и спокойно вида, которой не хватало только бигуди и клетчатого пледа или кошки на руках, чтобы походить на стереотипную многодетную мать — домохозяйку из старых фильмов, мило улыбнулась в камеру.

— Приветствую, — проворковала она.

Даже сложно поверить, что эта невинная овечка — та самая «баба-огонь» Бут, о которой так часто говорил отец. Папа восхищался ею как одной из самых ярых сторонников идей Альянса, а также говорил, что она входит в число самых умных и влиятельных людей в окружении президента Пирелли. Правду говорят, что внешность часто бывает обманчива.

Я никогда не интересовался политикой больше, чем это требовалось от сына дипломата, а уж тем более не находился в числе фанатов политической грызни в прямом эфире вроде той, что сейчас намечалась. Моя рука потянулась было к пульту, чтобы переключить канал или вырубить «ящик» полностью, но в последний момент я сдержался. Мне показалось неправильным прятать голову в песок в то время, когда папа переживает из-за всего этого и пашет по двадцать часов в сутки. Тем более, ситуация в этот раз и впрямь выглядит серьезно — даже Дженни во время последней нашей беседы недовольно расспрашивала меня, что за ерунду мы здесь придумали с этим своим Альянсом и почему затеваем войну. Пришлось мне посоветовать ей не читать австралийских новостей.

Что ж, возможно, стоит и впрямь послушать. Смогу в это время заняться брюшным прессом — отполировать рельефные «кубики» на животе.

— Итак, мистер Гудман, — открыл дискуссию ведущий. — В вашей статье, опубликованной в издании «Новая международная политика» в марте 2075-го года, вы назвали объединение центральноевропейских общин в единый блок «серьезным дестабилизирующим фактором для Европы». Еще тогда вы предсказали наступление политического кризиса на Балканах. Теперь, похоже, мы столкнулись с этим кризисом лицом к лицу. Скажите, вы все еще склонны возлагать вину в эскалации конфликта прежде всего на руководство Альянса?

— Ну, я не хотел бы перебирать на себя роль судьи и искать виновных. Когда есть конфликт, то всегда есть две стороны и принципиальное противоречие, то есть, два мнения, которые стороны склонны считать взаимоисключающими по вопросу, которые стороны считают важным, — довольно нудно начал австралийский ученый, но не стал испытывать терпение ведущего и постепенно перешел к сути вопроса. — Как незаинтересованное лицо с незашоренным взглядом, я говорю сейчас о тех вещах, которые я объективно наблюдаю со стороны. И я вижу, что создание ЦЕА — это, образно говоря, красная тряпка, которой машут перед ЮНР. Не подумайте, что я даю положительную оценку политике ЮНР. Но, согласитесь, эта политика была достаточно стабильной и предсказуемой со времени ее образования. ЮНР — это известная величина, которая существует в Европе достаточно долгое, по современным меркам, время, и успела вписаться в сформировавшийся здесь политический рельеф. Нам может не нравиться тоталитарный режим ЮНР и их имперская риторика, и мы можем иметь много претензий к тому, как у них обстоят дела с правами человека. Но! Мир не такой, каким был двадцать лет назад. И мы не можем позволить себе мыслить довоенными категориями. Когда мы говорим о стабильной власти, которая поддерживает порядок и организацию среди 4,5 миллиона людей на территории разрушенной Европы — мы просто обязаны относиться к ней, при всех недостатках, с определенным позитивом. И мы должны искать такие пути взаимодействия с ней, при которых ее интересы будут соблюдены. Потому что мы понимаем, что если интересы не будут соблюдены — то они будут защищать эти интересы с помощью имеющейся у них 250-тысячной армии. И это не пойдет на пользу нашей приоритетной задаче: восстановлению цивилизации, пережившей апокалипсис.

— Мистер Гудман, но ведь ЦЕА был создан именно для этой цели — для консолидации усилий разрозненных человеческих общин вокруг возрождения цивилизации, — возразил ведущий программы. — Не кажется ли вам, что негативная реакция ЮНР на создание ЦЕА — это проявление агрессивности существующего там режима, а не ответ на реальную угрозу?

— Мне легко ответить на ваш вопрос, потому что я не согласен с вашим утверждением, которое ему предшествовало. Цель создания ЦЕА является совсем иной. Давайте не будем цепляться за фразы, записанные юристами в учредительных документах организации, и посмотрим на ее действия. И мы увидим, что этот блок имеет ярко выраженную военную направленность. Давайте не будем жонглировать понятиями — «оборонительную», «наступательную». Военную — и этого достаточно. Задолго до создания Альянса Европа стала на путь активного восстановления — с помощью Содружества наций и частных инвесторов во главе с консорциумом «Смарт Тек». Именно их гуманитарные миссии и многомиллиардные беспроцентные кредиты позволили в кратчайшие сроки создать те самые «зеленые зоны», на которых сейчас держится ЦЕА. Были написаны и утверждены многолетние планы развития, призванные преодолеть продовольственный, экологический и медицинский кризисы, построить в Европе стабильную экономическую систему. Эти планы продвигались вперед семимильными шагами. И, что самое важное, все эти сугубо мирные процессы не вызывали активного противодействия со стороны ЮНР. Это вызывало недовольное ворчание, безусловно. Но не более того. И ситуация оставалась бы такой и в дальнейшем. Содружество наций дало европейским общинам определенные гарантии, которые были намного более надежной защитой, нежели собственная армия. Так какой же была цель создания ЦЕА? И чем занимается ЦЕА после своего создания? Складывается впечатление, что лишь одним — наращивает военную помощь, провоцируя тем самым соседа. Посмотрите, что произошло только во второй половине 76-ого! Созданы три аэромобильных бригады прямого подчинения руководству Альянса. Введена в строй авиабаза в Тасаре, на которой будут базироваться 32 ударных БПЛА. Выведена на орбиту высокотехнологичная станция ПРО, которая, по утверждению ЮНР, может быть использована и в качестве орбитальной артиллерийской системы наступательного назначения. Подумайте, сколько ресурсов «съели» эти проекты? И это при том, что люди голодают, замерзают, мучаются от жажды, лишены образования и медицины! Но вместо того, чтобы пустить ресурсы на созидание, они были выброшены на ветер. И вот он, перед вами, единственный результат такого их использования — Европа предстала перед угрозой войны. Я уже молчу о том, что на свои военные проекты, никем не санкционированные, руководство Альянса не стеснялось пускать заемные средства, выделенные финансовыми донорами совсем для других целей…

— Мистер Гудман, благодарю вас, ваша точка зрения ясна, — наконец решился встрять ведущий, который на протяжении длительной речи уже дважды или трижды открывал рот, намереваясь перебить австралийца. — По-видимому, она совпадает с точкой зрения руководства Содружества наций, принявшего решение о заморозке большинства свои гуманитарных программ на территориях, вошедших в ЦЕА. Давайте-ка дадим слово и вашему оппоненту. Мисс Бут, не секрет, что вы являетесь убежденным апологетом Альянса и выступаете за укрепление центральноевропейской системы коллективной обороны. Скажите, не кажется ли вам, что, чрезмерно заботясь о своей обороне, европейские общины и впрямь смещают свои приоритеты в неверную сторону и в результате могут спровоцировать разрушительный военный конфликт?

— Спасибо, — женщина, по своему обыкновению, мило улыбнулась, но это было последним, что она сделала милого этим вечером. — Прежде всего я хотела бы спросить у уважаемого мистера Гудмана, а можем ли мы вообще говорить о наличии каких-то «прав» и «интересов» тех товарищей, которые сейчас прячутся под аббревиатурой «ЮНР», на территории таких стран, как Болгария, Греция, Румыния, Сербия?.. Давайте не будем забывать о том, кто они такие и как они здесь оказались. Я хотела бы напомнить вам об этом, мистер Гудман. Захар Иванович Ильин — экс-командующий 5-ой гвардейской танковой армии вооруженных сил РФ. В 76-ом году его армия зашла на территорию нескольких суверенных государств с целью ее оккупации от имени национал-шовинистического режима в России. И эта армия до сих пор находится здесь — как бы это сейчас не называлось. Как вы сами предложили, давайте не будем заниматься юридической казуистикой. Именно Ильин и его офицеры авторитарно управляют тем, что они называют «ЮНР», а так называемая «армия ЮНР» — это все те же русские войска с новыми нашивками и шевронами, и лишь на них держится власть Ильина над теми землями, которые он причисляет к «территории ЮНР» и теми людьми, которых они величают «населением ЮНР». Я бы хотела это очень четко прояснить! Потому что, когда мы перестаем называть вещи своими именами и начинаем говорить выдуманными дипломатами терминами — это серьезно искажает реальную картину. Так вот, все мы помним, кто есть кто, и кто откуда пришел!

— Прошу прощения, что перебиваю вас, коллега, — менторским тоном пробубнил оппонент, слегка поморщившись при слове «коллега», будто едва заставила себя его произнести. — Но я хотел бы напомнить, что еще на Сиднейском конгрессе представители всего цивилизованного мира пришли к выводу, что единственный разумный способ остановить маховик войны — не искать виновных, начать все с чистого листа…

— Конечно же, это было разумно. На тот момент! — ничуть не смутилась Бруна. — Никто не вспоминал о прошлом в Темные времена, когда вопрос стоял о выживании человечества как вида. Но сейчас, когда на землю постепенно возвращаются цивилизованные отношения, мы не можем полностью абстрагироваться от исторического контекста. Настоящее не существует в отрыве от прошлого. И когда кто-то заявляет «я имею право на эту территорию, потому что я занимаю ее сейчас» — это называется кулачным правом, и я убеждена, что это тупиковый путь. Впрочем, мы не говорим сейчас о том, чтобы полностью восстановить историческую справедливость. Мы понимаем, что такая постановка вопроса сделало бы бескровное решение невозможным — хотя, поверьте, многие хотели бы поставить вопрос именно так, не заботясь о крови. Но мы готовы идти на самые серьезные уступки ради сохранения мира. Президент неоднократно заявлял, что члены Альянса, несмотря на то, что некоторые из них являются прямыми юридическими правопреемниками довоенных балканских государств, не выдвигают никаких требований по поводу ухода Ильина и его войск с тех территорий, которые они занимали по состоянию на март 75-го. Мы глубоко обеспокоены тем, что творится на этих территориях — но мы готовы дать однозначные гарантии нашего невмешательства в их дела в обмен на такие же гарантии со стороны ЮНР. Но что мы услышали в Скопье? Ничего, кроме воинственной риторики. Представители Ильина заявили, что видят предмет переговоров в определении сроков и условий добровольного роспуска ЦЕА. Так и сказали — «добровольного роспуска». Господа, да они приехали в Скопье только для того, чтобы прилюдно плюнуть нам в лицо и заявить свои права на все Балканы. Что-то еще надо комментировать? У кого-то еще остались иллюзии на тему того, чья позиция созидательна, а чья — деструктивна? Ошибка таких экспертов, как вы, мистер Гудман, в том, что вы видите все со стороны как конфликт двух цивилизованных сил, которыми движут рациональные мотивы и здравый смысл. Но на самом деле лишь одна из них является таковой. Вторая — это просто банда, разросшаяся до масштабов страны, которая не переняла от цивилизации ничего, кроме огромного количества вооружения. Язык силы — это единственный понятный им язык. Поэтому Альянс вынужден укреплять свой военный потенциал в целях обороны. Если мы не будем достаточно сильны, чтобы отразить потенциальное нападение — его вероятность резко возрастет.

— Ну довольно, прошу вас, мисс Бут. Система коллективной безопасности когда-то уже держалась на принципе «гарантированного взаимного уничтожения». Напомнить, чем это окончилось? — фыркнул Гудман. — Я склонен крайне скептически относиться к оправданию наращивания военной мощи задачами обороны. Вообще, во всей этой ситуации возникают некоторые вопросы. Во-первых — не стал ли вопрос «обороны», о котором вы говорите, актуален лишь после создания ЦЕА? Ведь на протяжении шестнадцати лет до этого ЮНР, а прежде ЗРР, не пытались расширить контролируемые территории. И, во-вторых, — достаточно ли было приложено усилий со стороны ЦЕА для достижения дипломатического компромисса в Скопье? Я говорю о реальных усилиях, а не об их имитации. Я хочу спросить — почему представители ЦЕА столь яростно отказывались от признания суверенитета ЮНР над территориями, занятыми в апреле — мае 75-го? Ведь очевидно, что это условие было абсолютно необходимым для Захара Ивановича Ильина в нынешней политической ситуации. Я сейчас не говорю о том, кто был прав, а кто виноват во время Бургасской операции ЮНР. Я говорю о том — не помогла бы ли некоторая гибкость в этом вопросе сдвинуть переговоры в Скопье с мертвой точки?

— Но позвольте-ка, мистер Гудман, — тут уж в полемику встрял ведущий. — Ведь в этом вопросе и так была проявлена немалая гибкость. Президент Пирелли весьма ясно дал понять, что Альянс готов воздержаться от активных мер в этом вопросе, хотя не все члены Ассамблеи были с ним солидарны…

— Президент этими словами красноречиво показал, что мир заботит его больше, чем рейтинги, — вклинилась в разговор и перехватила инициативу Бруна Бут. — Реакция Альянса на вторжение, которое вы дипломатично называете «операцией», была просто изумительно сдержанной. Вам напомнить, что тогда произошло?!

— Все мы это прекрасно помним. Когда было объявлено о создании ЦЕА и разразилась, позвольте сказать, нешуточная дипломатическая борьба за вхождение в Альянс как можно большего количества независимых общин, воздушно-десантные войска ЮНР совершили внезапную высадку на территориях бывшей восточной Болгарии и северной Греции, создав там свои форпосты и взяв под протекцию более десятка населенных пунктов, которые потенциально могли войти в Альянс. Ответьте мне лишь на один вопрос, мисс Бут — не ожидали ли вы ничего подобного, форсируя подписание коалиционного соглашения в той его агрессивно-воинственной форме, от которой Содружество наций настоятельно рекомендовало воздержаться, и провозглашая агрессивную пиар-кампанию по набору в Альянс новых членов? Вы не думали о том, что ЮНР предпримет решительные ответные меры для поддержания своих интересов на Балканах?

— Называть это «ответными мерами» — вопиющая несправедливость, мистер Гудман. Каким образом военная интервенция, сопровождаемая жестокостью и большими жертвами среди мирного населения, может рассматриваться как «ответная мера» на подписание соглашения, целью которого является коллективная оборона группы малых общин?!

— Давайте воздержимся от упоминаний о «жестокости» и «больших жертвах», коллега, которые, очевидно, почерпнуты со страниц желтой прессы! Ни в одном заслуживающем внимание источнике я не встречал подтверждения этих данных. Наоборот, есть данные, что местное население не оказывало сопротивления войскам ЮНР.

— Конечно, никто поначалу не ждал там их вертолеты с зенитными ракетницами наперевес. Вам приходилось когда-то бывать на пустошах, мистер Гудман? Не отвечайте, вопрос риторический. А я провела часть своей жизни в селении, которое основали несколько сотен людей в подвале бывшего супермаркета, без электричества. Могу вам сказать, что люди в таких местах не озабочены ничем, кроме собственного выживания. Если они недостаточно сильны, чтобы защищаться и недостаточно богаты, чтобы откупаться — они прячутся, убегают либо покоряются воле сильного. Таким вот маленьким и слабым людским общинам было предпочтительнее смириться с принудительной «протекцией» Ильина, нежели ввязываться в безнадежное противостояние с превосходящими силами агрессора. Но они тогда еще не знали, во что выльется для них эта «протекция». Они ошибочно полагали, что имеют дело с представителями цивилизации. А на деле не больше трети так называемых «ВДВ ЮНР» имели перед собой ясные боевые задачи и обладали подобием воинской дисциплины. Остальные две трети являли собой разномастных бандитов, которые сбрелись под знамена ЮНР со всех пустошей. Единственной их идеологией были грабежи, насилие и террор. Даже те немногие, кто поначалу приветствовал флаг ЮНР, быстро меняли свое отношение после встречи с этими товарищами. По нашим данным, «югославы» теряют в Болгарии и Греции от 10 до 30 человек в месяц вследствие партизанской борьбы и разборок между своими же «подразделениями».

— Извините, но я не считаю корректным комментировать домыслы и теории, почерпнутые из таблоидов, блогов и соцсетей. Я не встречал ни одного убедительного доказательства тех фактов, на которые вы ссылаетесь, — развел руками австралийский эксперт, снисходительно улыбаясь ведущему, мол, «ну и чушь мне здесь приходится выслушивать».

— В Бендерах эти факты, конечно, отрицают, — хмыкнула женщина. — Не примите за грубость, но у меня складывается впечатление, что именно там находятся упомянутые вами «заслуживающие внимание источники», из которых вы черпаете всю информацию о происходящем на Балканах, мистер Гудман! Мне не понятна позиция Содружества, которое вы здесь в какой-то степени репрезентуете, и я очень хотела бы узнать…

Завершив последний подход и основательно растянув мышцы пресса, я готов был уже выключить начавший меня раздражать телевизор, когда услышал в коридоре звук открывающейся двери. Похоже, мама дома. Выключив телевизор и отерев со лба пот, я выглянул в коридор и…

— Привет, — слегка удивленно протянул я.

— Привет, сынок, — прошептала мама.

— Здравствуй, Дима, — устало поздоровался отец.

Честно говоря, не ожидал увидеть сегодня отца. Особенно после всего, что только что видел и слышал по телевидению. Но он был дома. Едва взглянув на папино лицо — осунувшееся, с покрасневшими глазами и колючей двухдневной щетиной — я понял, что мама не преувеличивала. От обычной папиной лощеной аккуратности не осталось и следа. Переведя взгляд на маму, я увидел красноречиво написанные на ее лице недовольство и беспокойство. Подобному тому, как было несколько лет назад, во время маминой болезни, которую от меня до последнего момента скрывали, я чувствовал, что между родителями произошел тяжелый разговор. Но мне-то уже не двенадцать лет, чтобы все скрывать!

— Что случилось? — требовательно спросил я.

— Ты занимался? — папа рассеянно оглядел мою промокшую от пота футболку. — Молодец! Заканчивай и иди мойся. Поговорим с тобой за ужином.

— Надеюсь, никто не умер? — на всякий случай уточнил я, неуверенно улыбаясь.

— Нет, конечно, — натянуто улыбнулся в ответ папа.

Мамино мрачное молчание в ответ на мой полушутливый вопрос показалось мне тревожным. Но я заставил себя не делать поспешных выводов. Пока родители раздевались и приводили себя в порядок после работы, я схватил банные принадлежности и спустился по лестнице на первый этаж, где находился душ для жильцов нашего дома. Впрочем, в соседнем доме уже второй месяц были неполадки с водопроводом, так что его жильцы пользовались нашим душем тоже.

Каждый житель Генераторного, не считая небольшого числа льготников, имел право лишь на одно посещение душа в день. Соблюдение этой нормы контролировалось с помощью компьютеров. Перед входом в душ был установлен турникет, пройти через который позволяет идентификационная карточка, которой надо провести по сенсору. Данные о посещении автоматически заносятся компьютером в электронный реестр, и второй раз за день система тебя туда уже не пропустит. Чтобы предотвратить мошенничество, перед турникетом была установлена видеокамера. Да и консьерж Григор, сидя в своей каморке, не дремал. Иногда он от нечего делать останавливал жильцов и показательно проверял в электронном журнале, к которому имел доступ, действительно ли они не исчерпали своей нормы, либо какой-то умелец просто «похимичил» с их картой.

За турникетом находился предбанник со скамейками и вешалками. Вешалки сейчас были плотно завешаны одеждой. В этот час многие как раз поприходили с работы, так что в душе было людно. Один посетитель, покрытый гусиной кожей, слегка дрожа, поспешно вытирался. Другой уже заканчивал одеваться. Еще двое наоборот, ждали своей очереди, сжимая под мышкой полотенца и тюбики с шампунями. Из душевой доносился шум воды, хлюпанье резиновых шлепанцев и оживленные мужские голоса.

Мне тоже пришлось несколько минут потоптаться на пороге раздевалки с полотенцем под мышкой, пока не освободится одно из шести мест в душевой, обитой дешевым синем кафелем.

Несмотря на то, что на принятие душа отводилось строго отведенное количество времени, по прошествии которого система автоматически прекращала подачу воды, пока следующий жилец не проведет своей картой по сенсору, установленному перед душем, мужчины успевали не только спешно мылиться и смывать с себя мыло, но и обмениваться репликами на весьма серьезные темы.

Сегодня речь в душе шла о военных сборах. Двое «народных дружинников», вернувшихся домой после очередного дня муштры, делились своими впечатлениями. Остальные жадно развесили уши.

— … а в Содружестве, говорят, сейчас одни роботы и компьютеры воюют. А у нас — как двести лет назад! Необученная пехота с голой задницей — вот и вся наша «армия», — жаловался коренастый седой мужчина лет пятидесяти с лишком. Кажется, живет на третьем этаже, имени-отчества не помню. Как по мне, слишком старый для службы в войсках.

— Черт бы побрал этот их Альянс! — вторил ему второй мужчина, лет тридцати, пузатый, с неприятной козлиной бородкой, намыливая тощую волосатую грудь. — Политиканы борются за власть, а нас нарядили в старые бушлаты и готовятся бросить под танки. За кого? За что?!

— Ну, так тоже нельзя рассуждать, — возразил было старенький дедушка — интеллектуал Олег Никитич из дальней кабинки. — Из своего окопа всей войны не увидишь…

Но протест старика остался незамеченным — воинствующий пацифист лишь отмахнулся от него рукой. Кажется, я припомнил этого занудного козлобородого. Компьютерщик с пятого этажа, Александр, не помню фамилии. Мнит себя серьезным блоггером и общественным активистом. Его активность, впрочем, ограничивается лестничной клеткой. Говорят, именно он автор большей части жалоб на жильцов соседних квартир — то на громкую музыку, то на ремонтные работы в неположенное время, то на курение на лестничной площадке.

Маленькие поросячьи глазки этого неприятного типа, разгоряченного своей проникновенной речью, остановились на мне. Я понял, что он не удержится от какой-нибудь колкости в адрес сына человека, которого многие винят в сложившейся ситуации.

— Может, малой Войцеховского мне расскажет, ради чего все это затеяно?! Скажи-ка мне, малый, сколько воротилы из Альянса пообещали твоему бате вместе с Добруком и Симоненко, чтобы они подбросили им немного пушечного мясца? Небось, недорого? Мясо-то у нас дешевое! А?

— Не знаю, при чем здесь мой отец, — вежливо ответил я, пропустив мимо ушей «малого» и стараясь говорить максимально спокойно. — Он не занимается военными вопросами.

— Как же, не занимается! А это не он разве втравил нас в этот дурацкий Альянс?!

— Ладно тебе, Саня. Оставь ты малого в покое, — вступился было за меня один из молчавших до этого мужиков из соседней кабинки.

— Нет уж! — заупрямился вошедший в раж склочник. — Мне вот просто интересно, что там этот обманщик Войцеховский дома у себя рассказывает?! Так же мозги пудрит, как и нам всем?!

— Саня, перестань, — одернул крикуна еще один из мужиков.

Благоразумие велело мне промолчать. Мама учила меня быть умнее и стараться избегать подобных бесполезных споров. И, в конце концов, все здесь были старше меня и, в теории, заслуживали некоторого почтения. Но после слов «обманщик» и «мозги пудрит», которые позволило себе произнести это кичливое ничтожество, кровь в моих жилах закипела. Промолчать в такой ситуации означало стерпеть откровенное унижение. А такого я допустить не мог.

— При всем уважении, я не собираюсь здесь выслушивать оскорбления в адрес моей семьи, — отчеканил я, и хотел бы на этом остановиться, но все же не сдержался и продолжил: — Не говоря уже о том, что мне стыдно слышать слова, полные такого малодушия и трусости, от того, кто называет себя мужчиной, и даже больше — дружинником. Этот чокнутый Ильин готов прийти сюда и оставить на месте нашего родного селения одно пепелище, а вы только трясетесь от страха и жалуетесь на всех вокруг. Нам определенно есть чего бояться, если у Генераторного такие защитники.

Кажется, мой резкий выпад в ответ, которого он никак не ожидал от пятнадцатилетнего мальчика, изрядно огорошил этого типа. Но на него смотрели пятеро соседей, и по лицам двух из них скользнули презрительные усмешки, так что Александр, почувствовав себя уязвленно, собрался с силами и строго выпалил в ответ:

— Много ты в этом понимаешь, сопляк. Тебе воевать, что ли?! Или папеньке твоему?! Вы же наша «элита». Не знаю я, что ли, что когда запахнет жареным, Войцеховский тебя быстренько сплавят куда-нибудь за бугор вместе с маменькой? Да и сам, небось, отсидится в тылу. А если дело пойдет худо — ничего, попросит себе политического убежища. А гибнуть за вас будет чернота, вроде нас. Так всегда было и будет. Вот увидите!

От этого вопиюще абсурдного обвинения, брошенного прилюдно, меня обуял такой гнев, что пальцы невольно сжались в кулаки. С каким бы удовольствием я сейчас заехал этому мудаку в глаз! Посмотрел бы я, как бы он после этого запел!

— Мой папа никогда не был трусом, — отчеканил я, сцепив зубы. — Напомнить, в скольких экспедициях он побывал? И я от него не отстану, не сомневайся. Если ты в штаны наделаешь, буду я вместо тебя воевать!

— Ты чего мне тыкаешь?.. — аж выдохнул от возмущения Александр.

— С меня и толку будет побольше, — проигнорировав его, продолжил я, чувствуя, что меня понесло. — Я на военной подготовке автомат с завязанными глазами за 40 секунд разбираю! Один из всего класса. Гранату кидаю на сорок пять метров! И трехкилометровый кросс с автоматом пробегаю на две минуты быстрее норматива! А ты что можешь? Кроме как ныть? Видал я сегодня вашу «пробежку». Стыд и позор!

— Да как ты со мной?..

— Может, хочешь поговорить со мной по-мужски?! Хочешь, а?! Да я один раз тебе в морду заеду — и ты уже не встанешь. Понял?!! — мой голос сорвался на крик.

Впервые в жизни я настолько вышел из себя, и остановиться уже не мог. Если бы спор пошел дальше, я бы, наверное, не стал дважды думать прежде чем дать этому ублюдку в морду. И он, кажется, это почувствовал. И вместо возмущения я увидел в его глазах страх. Странное это было ощущение — видеть, как взрослый вроде-бы мужик дрожит передо мной от страха. Я впервые явственно ощутил свою силу. До этого момента где-то подспудно я привык воспринимать себя как ребенка, которого старшие имеют моральное право поучать и отчитывать. Но сейчас я ясно понимал, что если бы мы с ним стали один на один, то я, несмотря на разницу в возрасте, легко смог бы избить его до полусмерти. Я, конечно, ни за что не сделаю этого. Но если бы захотел — смог бы. И мы с ним оба понимаем это. И это понимание стоит выше всех общественных приличий и моральных устоев, или, вернее, где-то отдельно от них.

— Это ч-что, угроза? — заикнувшись, по-бабьи пропищал он.

— Ты понял меня, урод?!

И он бежал. Он просто трусливо ретировался, едва успев смыть с себя мыло и не дождавшись конца отведенного времени, бормоча себе под нос что-то невразумительное, вроде того, что он так это не оставит. Я знал, что это правда. Понимал, что вследствие этого инцидента у меня может быть куда больше проблем, чем у него. Но все-таки почувствовал злобное удовлетворение.

Место сбежавшего Александра занял стоявший передо мной мужик, ждущий своей очереди, обрадовавшись возможности захватить лишнюю чужую минутку под душем. В соседних кабинках мужики откровенно посмеивались над посрамленным и испуганным Саней. Этого болтуна никто здесь особо не любил. Но один мужик все же счел нужным сделать мне замечание:

— Что-то распалился ты тут, Войцеховский. Ты бы со старшими вел себя повежливее. Я твоего папу хорошо знаю, он бы не одобрил такого. При встрече обязательно ему скажу.

— Не беспокойтесь, все и так от него об этом узнают, — фыркнул я, кивнув в сторону, куда удалился компьютерщик. — Пошел, наверное, писать об этом в своем блоге. Он же только это и умеет! Точнее, думает, что умеет.

— Ага, — кивнул второй из народных дружинников, постарше, до этого тоже тихо посмеиваясь над своим коллегой. — Только ты тоже не задавайся, парень. Здоровья у тебя, может, и хватает, да только чем оно тебе поможет, когда твои позиции накроют «Торнадо»? Знаешь хоть, что такое «Торнадо»?

— Все я знаю! — заверил я. — Никакой войны еще и близко нет, и не будет, скорее всего, а вы, здоровые мужики, уже трясетесь от страха, как барышни.

— Посмотрю я, мальчик, как ты затрясешься, когда дойдет до дела. Глупый ты ещё!..

Перепалка вскоре окончилась — у второго «дружинника» тоже закончилось время в душе, и он удалился, а я занял его место. Олег Никитич, который до этого пытался за меня вступиться, показал мне большой палец и сказал «молодец!» И все-таки инцидент оставил на душе неприятный осадок.

Знаю, папа будет недоволен, если узнает, как несдержанно я себя вел при соседях. Не сомневаюсь, обиженный мною напыщенный осел сегодня же разразится по этому поводу какой-то записью в своем блоге (который, правда, никто не читает). А затем не преминет пересказать этот случай дюжине-другой знакомых, основательно перекрутив все детали.

Вернулся я домой раздосадованный, раздумывая, стоит ли пересказывать случившееся. Но едва переступив порог дома, я почувствовал, что до этого разговор сегодня не дойдет. В воздухе нашей квартиры витало ощущение тревоги, непорядка, которое понятно лишь тому, кто провел здесь всю жизнь и научился чувствовать настроения кожей.

Заглянув в комнату родителей, откуда по-прежнему доносилось бормотание телевизора, я заметил, что папа, вместо того, чтобы развалиться на диване, попивая чаек, укладывает в свой чемодан свежие рубашки. «Похоже, он к нам ненадолго», — подумалось мне. Мама следила за его приготовлениями с некоторым неодобрением, сложив руки у груди. Переведя на меня взгляд, она заикнулась было что-то сказать, но вдруг передумала.

— Как прошли эти дни, пап? — осведомился я. — Ты совсем не спал?

— А? — подняв на меня взгляд, папа через силу улыбнулся. — Да нет, знаешь ли, вздремнул как-то раз, или два. Может, даже на одном из совещаний, выслушивая пятый раз одно и тоже. Не представляешь себе, какая это скука — дипломатия.

Папа пытался шутить, строил из себя бодряка, но я заметил, что он немного нервничает.

— Я сегодня смотрел, как выступала твоя любимица, Бруна Бут, — счел нужным похвастаться я.

— Да, мы тоже смотрели, как она делает котлету из этого напыщенного кретина, — усмехнулся он, продолжая педантично укладывать свои вещи.

— Собираешься куда-то в командировку, пап? В Турин, наверное?

— Э-э-э… нет, на этот раз нет, — после какой-то нелегкой паузы протянул папа, и стало ясно, что речь не идет о штаб-квартире ЦЕА в Турине.

— В Бендеры, — мрачно прошептала мама.

— Что? — я недоверчиво усмехнулся. — Вы поедете на переговоры к самому Ильину? Ого! А это не опасно? Ну, в смысле, он же, по-моему, полный псих. Или нет?

— Псих или прикидывается, но дипломатическую неприкосновенность соблюдает.

— Ты забыл упомянуть о главном, Вов, — замогильным голосом напомнила мама.

— Кать, перестань! — запротестовал отец.

— Ильин их туда не приглашал! — посмотрев на меня глазами, такими же воспаленными от усталости, как отцовские, выпалила мама. — Не приглашал, понимаешь?!

— Глупости. Мы получили приглашение, просто не по обычным дипломатическим каналам. Ты все совершенно неправильно поняла!

— Что тут понимать?! Кто-то из его окружения написал кому-то из функционеров Альянса письмо по личной электронной почте. И это все.

— Это иногда делается именно так.

— Я что, дурочка, по-твоему?! Никогда это так не делалось!

— Это нельзя сделать по-другому в такой ситуации! — вспылил папа. — Речь идет о том, чтобы предотвратить серьезный кризис, Катя. Стороны сейчас слишком накручены, чтобы проводить официальную встречу на высоком уровне. На подготовку такой встречи ушли бы месяцы. И результата все равно бы не было. Помнишь Скопье? А здесь мы имеем возможность все решить…

— С кем? С кем вы там все хотите решать?!

— Послушай, я уже говорил тебе, хоть и не имею, вообще-то права на эту тему распространяться! Кто, по-твоему, такой этот Ильин? Выживший из ума маразматик, старый и немощный, тяжело больной. Раз в день они поднимают его с больничной койки, наряжают в старый мундир и накачивают тонизирующими препаратами, чтобы он произнес очередную задорную речь перед камерами! Он ничего давно не решает. Они дрожат от страха при мысли, что старик вот-вот окочурится и их так называемая «страна» развалится.

— Значит, все решает не он, а кучка его приспешников, таких же точно россиян. Хунта, которая не остановится ни перед чем, чтобы удержать власть, и в которой вдобавок все грызутся между собой. Один из них написал вам e-mail. А второй прикажет бросить вас в югославскую тюрьму. Что тогда?

— Глупости. Это будет международный скандал.

— Вы же не имеете статуса официальной делегации!

— Это формальности. Сам Пирелли осведомлен о нашей миссии. Перестань наконец поднимать волну, если ты ничего в этом не понимаешь!..

Переведя взгляд на меня, отец вдруг остыл и заставил себя умерить повышенный тон, необычный для разговоров с мамой. Он явно очень устал, если начинает временами терять над собой контроль. И очень взволнован.

— Папа, а почему именно ты должен туда ехать? — спросил я беспокойно. — Это же не касается нашего Генераторного. У них же там в штате есть люди, которые, наверное, должны такими вещами заниматься. Или нет?

— Ты когда-нибудь слышал выражение «козел отпущения», Димитрис? — все никак не унималась мама. — Твой отец идеальный кандидат на эту роль, потому что он один изо всей этой братии наивный идеалист, а они над ним посмеиваются и плетут за его спиной свои интриги, чтобы занять более высокое кресло.

— Кать, перестань…

— Ладно, ладно. Пойду я на кухню, ужин готовить, там ведь женщине место, — съязвила в завершение мама, и действительно вышла из комнаты, по пути слегка сжав мое плечо. — Ты чего стоишь на проходе, Димка, как неродной? Садись вон на диван, или помоги папе собраться.

— Нет-нет, я сам, закончил уже почти! — поспешил заявить папа.

Я безропотно умостился на диване, краем глаза бросив неприязненный взгляд на телеэкран, где продолжали без конца транслировать новости. Как же я устал от этих югославов, от всей этой политики и особенно от того, что этот проклятый водоворот с головой затягивает моего папу, отнимает его у нас. Я уж и забыл, когда мы с ним в последний раз говорили по душам, как бывало раньше, когда я был младше.

Мама была психологом и всегда находила время, чтобы выслушать меня по поводу всех мелочей, случившихся в жизни, и дать совет. А папа был вечно занят. Но несмотря на это, а может, именно из-за этого, я всегда особенно радовался именно возможности поговорить с отцом. Мы с ним любили обсудить книги, которые я прочитал, или просмотренные фильмы. Он всегда советовал мне прочитать или посмотреть что-то еще, и не было случая, чтобы рекомендуемые им произведения не производили на меня впечатления. Я понятия не имел, когда он успевает все это, работая по двенадцать часов в день.

— Мама беспокоится за меня, Дима, — умиротворяюще объяснил папа, когда мы остались в комнате вдвоем, приметив мое тоскливое выражение лица. — И очень зря. Можно называть югославских полпредов как хочешь, но они не психопаты. Не обманывайся их воинственной риторикой. Они хотят удержать власть вопреки логике истории, и поэтому никогда не прекратят разжигать истерию по поводу «внешней угрозы». Так они будут оправдывать милитаризм и репрессии. Но они не такие идиоты, чтобы не понимать — открытая война угробит их. Им нужна постоянная угроза войны, но не более. И они не меньше нашего заинтересованы в том, чтобы договориться об определенных правилах игры, границах дозволенного, чтобы ситуация вдруг не вышла из-под контроля. Но ты же понимаешь, что такую договоренность нельзя облечь в форму договора, с рукопожатиями, камерами, пресс-конференциями и салютом. Понимаешь?

— Э-э-э… наверное, — протянул я.

Вся эта политика была для меня слишком сложной, и я не был уверен, что правильно все понимаю. Но папа всегда говорил так уверенно, что ему хотелось верить. Он, в конце концов, очень умный, умнее всех моих школьных учителей.

— Все это я говорю тебе по большому секрету, как всегда. Про это никому ни-ни, это очень серьезно. Ты не маленький уже, понимаешь это, надеюсь?

— Да, конечно.

Я вдруг вспомнил строку в ленте новостей о дипмиссии с особым статусом, и подумал, что папины предосторожности давно стали излишними из-за какого-то болтуна в Комитете по внешним связям ЦЕА, но, подумав, не захотел его расстраивать.

Посмотрев на мое растерянное лицо и тяжело вздохнув, папа оторвался от своего чемодана, присел рядом со мной на карточки, положил руку на плечо и пристально посмотрел мне в глаза. Что-то необычное было сегодня в этом взгляде.

— Послушай, сынок, — не отводя от меня любящего взгляда своих добрых голубых глаз, произнес мне папа. — Я искренне верю в то, что говорю. Я знаю, что так и будет. Все будет хорошо. Уже через три-четыре дня я вернусь, и, если повезет, принесу с собой хорошие известия. Конечно, наша земля вдруг не зацветет и не превратится в рай, но, я надеюсь, солдаты под окном каждый день маршировать перестанут.

— Я верю тебе, пап, — искренне сказал я.

— Но я могу ошибаться, — вдруг произнес папа. — И если так, то наступят непростые времена.

— Может, об этом лучше не думать?

— Надо иметь план на любой случай, Димитрис. Никогда не рассчитывай, что жизнь пойдет так, как ты запланировал. Она всегда полна сюрпризов. И не всегда приятных. Думаешь, я в свои двадцать три года мог себе представить, что мне предстоит пережить ядерный апокалипсис? Да я, блин, мечтал быть писателем!

— Да уж, — хмыкнул я. — Я надеюсь, со мной такого не случится…

— Конечно, нет. Я не сомневаюсь, что мы все это переживем и будем жить как раньше. Но если все-таки я ошибусь… ты должен пообещать мне кое-что. Дать мне свое твердое мужское слово, которое ты ни за что не посмеешь нарушить. Ясно?

— Ну конечно, пап, — не задумываясь, пообещал я.

— Если станет понятно, что начнется война, ты должен уехать отсюда немедленно вместе с мамой. Тут вам не место.

— Что?! — в ужасе вскричал я, вспомнив свою перепалку с мужиком в душе. — Да нет, я не могу! Я уже не ребенок, папа! Я буду сражаться, вместе со всеми!..

— Чушь собачья! — вдруг не на шутку разозлился отец. — Выкинь это у себя из головы!

— Но… — запротестовал я.

— Я сказал — выкинь! Мы с мамой не для того тебя растили и воспитывали, своего единственного сына, чтобы ты закончил свою жизнь в каком-то вонючем окопе из-за чьей-то ненасытной жажды власти. Никакая война не стоит этого, понятно? Никакая!

— Как же, я же вырос здесь, это мой дом, моя община, я должен защищать ее…

— Все это чушь собачья. Генераторное — это просто дыра посреди пустошей, похуже многих прочих мест для жизни. Тут живут разные люди: хорошие, плохие — как и везде. Нас с мамой занесло сюда случайно, когда мы спасали свои жизни. Ты мог родиться тут или в другом месте, и это не имеет совершенно никакого значения.

— Но как же так?! Для тебя ведь это всегда было важно! Ты же всю жизнь работал над тем, чтобы сделать жизнь нашей общины лучше. Ты же веришь в Альянс, и… все такое…

— Если я и делаю что-то, то лишь для того, чтобы ты, мой сын, мог жить в более спокойном и безопасном мире, и растить в нем своих детей. Без тебя все это не имеет никакого смысла. Мне даром не нужно это Генераторное без тебя и мамы. И уж тем более Альянс. Понятно?!

Я недоверчиво покачал головой. Все это было так непохоже на то, что обычно говорил папа и как он сам жил. Владимир Войцеховский был человеком, для которого «долг» и «принципы» — не пустые слова. Патриотом. Разве не за это его все уважали?

— Я не уверен, что это будет правильно, — заупрямился я.

— А я уверен. Не смей даже думать о том, чтобы рисковать своей жизнью ради какой-то идеологической пурги или из глупого чувства привязанности к клочку земли, когда перед тобой открыт весь мир. Ты заслуживаешь большего, Димитрис. Полетишь в космос, как мечтаешь, или займешься другим делом, которое тебе по душе. В конце концов ты нарожаешь кучу детей, вырастишь их, и, когда мы с мамой состаримся и умрем, сможешь, если пожелаешь, выбрать себе глупый идеал, за который будешь воевать. Но вначале верни свой должок нам с мамой за то, что мы вложили в тебя всю душу. Проживи счастливую жизнь.

Я не знал, плакать мне или смеяться. Все это было так неожиданно, что просто сшибало дух.

— Если так — почему ты вызвался ехать в Бендеры? Нам с мамой этого не нужно. Нам с мамой нужно, чтобы ты оставался с нами, — молвил я, испытывающе глянув папе в глаза.

— Я ведь не на войну собрался. Я вернусь через два дня.

— А говоришь так, будто можешь и не вернуться!

— Могу. А могу не вернуться с работы, если сердце прихватит или кирпич упадет на голову.

— Но перед уходом на работу ты не озвучиваешь мне свое завещание!

— Этот разговор давно назрел, я должен был его когда-нибудь начать. Я просто хочу быть уверенным, что, если что-нибудь вдруг случится, то ты не наделаешь глупостей.

— Ты бы сам не сделал на моем месте то, что ты меня просишь.

— Сделал бы. Особенно если бы об этом попросил мой отец, твой дедушка. И я знаю, что он бы попросил, если бы ему представилась такая возможность. Когда началась та, Великая война, тоже находились те, кто хватался за оружие. А я вместе с мамой решил убраться подальше — и вот сейчас передо мной здоровый и умный пятнадцатилетний парень, который бы иначе вообще не родился. Так что я об этом решении не жалею.

— Я просто не хочу, чтобы меня называли трусом и предателем…

— Совершенно не важно, как тебя назовут. Меня вот называют по-всякому, например.

— Но я и сам буду чувствовать себя трусом.

— Бесстрашие — это не главное достоинство человека. А может, и не достоинство вообще. Если есть Бог, то он, должно быть, гневается на людей, которые так дешево ценят дарованную им жизнь, что готовы без раздумий ею пожертвовать.

— По-моему, все религии как раз говорят о том, что надо собой жертвовать, — усомнился я.

— Знаешь, мы ведь не философский диспут ведем, — вздохнул отец. — Если ты не понимаешь то, что я говорю, своим сердцем, то просто доверься моему жизненному опыту. Или твой старый отец для тебя уже не авторитет?

— Нет, просто…

— Ну так слушай меня и делай что я говорю, — твердо произнес отец.

— Мы ведь все равно говорим о нереальных вещах! — напомнил я, казалось, успокаивая себя.

— Об очень маловероятных. Это наш с тобой, как говорится, план «Б».

— Мужчины, ужин готов! — донесся с кухни голос мамы.

Я дернулся было идти на кухню, надеясь поскорее окончить этот тягостный разговор, но папа вдруг крепко сжал мою руку и проникновенно заглянул в глаза. Стало понятно, что от ответа не уйти.

— Пообещай мне сделать так, как я сказал. Обещаешь?

Я отвел глаза и некоторое время упрямо молчал. Но все-таки я знал, что пообещаю то, что велит мне папа. Не потому, что мне нравится обещание быть трусом. И даже не потому, что мы говорим о гипотетических вещах, которым, я надеюсь, вряд ли суждено сбыться. Я просто никогда не мог противиться отцовской воле и решительности, не смел усомниться в его правоте. Он всегда знал, что делать и как поступить. И он всегда оказывался прав.

— Обещаю, — неохотно выдавил из себя я.

Словно по какому-то молчаливому уговору за ужином не было сказано больше ни слова ни о папином отъезде, ни о политике, ни о войне. Даже мама не вспоминала о своей работе. Мы всеми силами старались не выдавать того, что владеет нашими мыслями. Папа расхваливал мамину стряпню. Мама расспрашивала меня о Дженни и о наших мечтах об обустройстве в Сиднее. Говорили о скором потеплении и обсуждали варианты поездок, в которые мы могли бы вместе выбраться. Мы вспомнили несколько забавных историй из прошлого — наших, семейных.

Давно не помню, чтобы наш ужин проходил так спокойно и уютно. Очень быстро атмосфера этого семейного единения переполнила меня, а ощущение искусственности, натянутости нашего веселья — исчезла. Лишь где-то глубоко в душе щемила тоска. Но все-таки мне хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше.

Когда папа засобирался, было уже совсем поздно, но все-таки мы с мамой вызвались проводить его, невзирая на вежливые протесты, что нам незачем выходить на зимнюю стужу на ночь глядя. Мороз ощущался удивительно легко благодаря тихой, безветренной погоде. Снежный покров приятно хрустел под ногами. На улице, освещенной немногими тусклыми фонарями, почти никого не было видно кроме наших трех силуэтов. Лишь завернув за угол, мы увидели, что несколько тепло одетых мужчин топчутся у здания поселковой администрации, в окнах которой все еще местами горит свет. Один из мужчин махнул папе рукой. Мы остановились в нерешительности. В этот момент за спинами донесся шум вертолетных винтов. Оглянувшись, я увидел приближающиеся к нам из темных глубин неба мигающие огни.

— Это за мной.

Папа улыбнулся. В этот странный миг расставания улыбка у него получилась необычная, будто смущенная. Мы вообще-то обычно не устраивали шумных сцен приветствий и прощаний. Сегодня было не так, как всегда. И от этого в душе что-то екнуло.

— Береги себя, — шепнула мама.

Родители обнялись. Их объятия продлились на секунду дольше, чем обычно. Мама устало прикрыла глаза, уткнувшись в папино плечо, и я прочитал на ее лице отчаянное желание застыть в таком положении навечно — лишь бы папа никуда не улетал. Потом пришел мой черед. Папа пожал мне руку и улыбнулся, глядя на меня, с любовью и гордостью одновременно.

— Будь молодцом, Димитрис, — ободряюще сказал он.

Я хотел сказать, чтобы папа возвращался поскорее, но губы не послушались. Махнув нам рукой на прощанье, папа бодрой трусцой затрусил к своим коллегам. Вертолет прямо на наших глазах зашел на посадку на площадку на крыше здания, нарушая спокойствие зимнего вечера своим шумом и подняв ветер. По снежному покрову пошла рябь.

— Все будет хорошо, сынок, — мама обняла меня, совсем не думая, что я уже взрослый и на нас смотрят все эти мужчины.

Вместе мы провожали папу взглядом.

— Папа скоро вернется, — убежденно произнесла она.