Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 2

Когда-то начало весны люди встречали с превеликой радостью. Но климат стал иным и в 2073 году от рождества Христова переворот календаря с февраля на март мало что изменил в царящей за окном суровой действительности. 22-го марта, выходя утром из квартиры, я все так же тщательно кутался в шарф и прятал уши под шапкой, чтобы их не отморозить. В полвосьмого утра, когда я выходил из дому, было еще темно. Под ногами у спешащих на работу прохожих хрустел снег. Дворник Григор, опершись о совковую лопату, дымил сигаретой вместе с двумя коллегами из соседних дворов, обсуждая, видимо, планы грядущего застолья.

По дороге в школу я встретил Мей Юнг, одетую в новенький красный пуховик с капюшоном. Она весело помахала мне рукой, и мы пошли дальше вместе. Мей, довольно улыбаясь, рассказала, что ее папа Ан вчера сумел совсем недорого купить пуховик на распродаже в Олтенице и она ждет не дождется щегольнуть обновкой перед девчонками. Я, конечно, не преминул похвалить пуховик, в котором девочка и впрямь смотрелась очень миленько.

— Спасибо, — Мей слегка покраснела.

Мне иногда казалось, что я ей нравлюсь. Но я совсем не знал, что в таких случаях делать и поэтому просто обращался с ней по-дружески вежливо и приветливо. Кое-кто из сверстников уже «встречался» и всячески выпячивал этот факт в соцсетях, особенно девчонки. Но, мне кажется, они просто пытались казаться круче и взрослее, а мне такими глупостями заниматься было ни к чему.

Взглянув на Мей, чьи щеки покрывал от мороза румянец, я признал, что раскосая черноволосая девочка и впрямь хорошенькая, особенно когда улыбается. Не сравнить с теми страхолюдинами, которые учатся в нашем классе. Да и из семьи она очень хорошей. Мей — кореянка. Ее родители, Ан и Пуонг Юнги работали в посольстве Республики Корея в Бухаресте, когда началась война. Они прошли долгий путь по пустошам прежде чем осесть и зажить спокойной жизнью в Генераторном, где у них родилась дочь. Сейчас Пуонг следила за исправностью доильных автоматов в нашем коровнике, где два десятка буренок производили молоко для нужд селения, а Ан работал технологом на маслобойне, устроенной при том же коровнике, где из молока производили сливочное масло. Юнги находились в хороших отношениях с моими родителями и часто бывали у нас в гостях, никогда не забывая прихватить баночку-другую молока.

Только вот Джером был тайно влюблен в Мей. Будучи его другом, я был прекрасно осведомлен об этом, а вот сама девочка, кажется, даже не догадывалась. Неугомонный ирландец все время придумывал различные способы произвести впечатление на подружку. Мей расценивала поведение Джерома как пустое баловство — иногда его выходки забавляли девочку, иногда пугали. Не думаю, что она догадывалась о чувствах, которые стояли за этим выпендрежем или тем более намеревалась как-то на них ответить.

Но, так или иначе, Джером был моим лучшим другом и мне не хотелось бы, чтобы он чувствовал во мне соперника на любовном фронте — это могло бы сильно поколебать наши отношения, которые и так являются настоящим феноменом, потому что на первый взгляд у нас с ним нет вообще ничего общего.

— Что там у нас первое по расписанию? — спохватилась Мей, когда мы подошли к школе.

— Алгебра, кажется.

Ни на первом, ни на втором уроке, которые мы корпели над алгебраическими уравнениями, Джерома не оказалось. Классная руководительница недовольно сморщила нос и тяжело вздохнула, отмечая в электронном журнале очередной прогул и пробурчала, что, похоже, пора снова вызывать отца в школу. На правах старосты я вежливо попытался разубедить ее, высказав предположение, что Джерому, возможно, нездоровится, но Кристина Радославовна лишь посоветовала мне не покрывать проступки друга, а лучше провести с ним беседу на тему важности школьных занятий.

Я лишь в отчаянии махнул на это рукой. Я уже успел убедиться, что любые разговоры, ровно, как и вызов отца — напрасная трата времени. Даже если Седрик Лайонелл найдет в своем расписании трезвый день, чтобы явиться в школу и, выслушав десяток жалоб учителей, отхлещет сына ремнем — это сделает только хуже, еще сильнее ожесточит и обозлит Джерома.

Третьим уроком в расписании были «основы безопасности жизнедеятельности человека». Этот предмет вел сухопарый, тощий мужчина возраста моего отца, который носил старые засаленные костюмы и старомодные очки и был до того рассеян, что постоянно забывал что-нибудь важное или ронял со стола. В этом Игорь Андреевич Коваль был похож на своего сына, ученика нашего класса, который на его уроках постоянно садился на заднюю парту и, казалось, стеснялся, что урок ведет его отец.

Мне уроки ОБЖЧ всегда казались очень полезными. Игорь Андреевич мне нравился — вежливый, начитанный, интеллигентный мужчина, чем-то напоминающий моего папу, но чуть более робкий. Свой предмет он знал прекрасно. И, хотя внимание многих одноклассников ускользало от него из-за некоторой монотонности и путанности речи, смысл ее всегда представлял немалый интерес. Вот и в этот раз тему Игорь Андреевич выбрал очень увлекательную — продукты питания и их безопасность.

— Голод, — молвил учитель. — Стал бичом второй половины XXI века. Вы чего смеетесь там? Не знаете, что такое «бич»? Это вам не ругательство английское. Это означает — большая проблема, серьезная угроза. Понятно? Так, и не сбивайте меня, тихо сидите!

Оглянувшись через плечо, я заметил, что около половины класса сидит в оцепенении, с застывшими глазами, спрятанными за сетчаточниками (учитель ОБЖЧ на такое обычно не обращал внимание). Из второй половины большая часть слушала внимательно, а несколько ребят на задних рядах шептались и ржали.

— Э-э-э… В общем, население Земли постоянно росло и росла потребность в пище. Но и сельское хозяйство тоже развивалось. Поэтому, не считая самых бедных стран, в середине нашего столетия проблема голода не стояла очень остро. Но все изменилось после «ядерно-вулканической» зимы. Из-за сильного похолодания, разрушения озонового слоя земли, радиоактивного загрязнения и кислотных, сернистых осадков земледелие и животноводство на всей планете были практически уничтожены. Хоть количество людей и сократилось во время тех ужасных событий по меньшей мере в двадцать раз, но даже и оставшимся было нечем питаться. Так к чему я веду? Еще до войны я получил образование и какое-то время работал в аграрной сфере. В то время в сельское хозяйство массово внедряли новые перспективные технологии. Но за их влиянием все-таки был серьезный контроль! Кроме государства, было еще очень много общественных организаций, которые доставляли много головной боли агрохолдингам, протестуя против генной обработки продуктов, использования удобрений, «мяса из пробирок» и так далее. Но это было хорошо, потому что корпорациям приходилось постоянно оправдывать перед общественностью безопасность своих технологий, а от наиболее вредных и рискованных нововведений они вынуждены были отказываться. Но теперь, ребята, все изменилось. В один момент практически не стало ни государств, ни движений «зеленых», а голодающие люди стали готовы есть что угодно не задумываясь о последствиях. И такая ситуация, к сожалению, сохранилась до сих пор. Хотя сейчас-то мы уже не настолько в бедственном положении и пора бы задуматься, что мы едим и полезно ли это для вашего здоровья.

Осмотрев класс, Коваль-старший с тревогой заметил, что смотрит на него менее трети школьников — остальные на протяжении длительной лекции постепенно переключили свое внимание на скрытые мультимедийные развлечения или на соседей по парте. Чтобы спасти положение, учитель решил завести диалог:

— Вот скажите, например, вы, Медведенко, что вы обычно едите на обед?

— Ну, — мой одноклассник Степа Медведенко пожал плечами. — Я люблю, в принципе, «Fast&Cool». Они вкусные. А что?

— Так-с, хорошо, хорошо, — учитель удовлетворенно улыбнулся. — Кто еще любит быстрые обеды «Fast&Cool» или «Taberu»? Ну давайте, не стесняйтесь! Раз, два, три, четыре, пять… ну, все почти. Борька мой, знаю, их тоже уплетает за обе щеки, когда я не вижу. А ты, Виточка, что предпочитаешь?

— Я люблю кашу и хлопья из киноа, особенно если с изюмом, — охотно поведала странноватая Вита, страшно довольная, что на нее обратили внимание. — А еще мама мне говорит, что надо есть много овощей. И разрешает мне есть соевые бефстрогановы. А мяса мы не едим, особенно всяких противных букашек и жуков! Мама говорит, что для благовоспитанного человека это грех — есть такую пакость.

— Хм. Веганы, значит? — Игорь Андреевич добродушно улыбнулся. — Ну, это тоже один из способов питания, многие диетологи его рекомендуют. Нечего здесь смеяться! А кто мясо любит? О, Констанция! Пожалуйста, что тебе обычно мама подает из мясного?

— Ну, мы с мамой курочку любим, а папа обожает стейки из буйволятины, — ответила Костя. — Мама делает к ним особенный сливочный соус, чтобы они не казались такими пресными. Ну, и супы едим с кузнечиками! И салат с огурцами и гусеничкой вкусный! Мама говорит, в насекомых много полезных веществ!

— А я саранчовые шашлычки обожаю! — выкрикнул с задней парты рыжий коротышка Карол, улыбающимися глазами покосившись на Виту, которую, кажется, начало тошнить от перечисленных Костей блюд с насекомыми.

— Ладно, ладно, довольно, — ласковым движением руки урезонил всех учитель и щелчком пальцев вызвал воздушный экран, на котором была изображена трехмерная модель огромного здания.

Появление картинки позволило вернуть внимание нескольких учеников к предмету урока, и, воодушевившись этим, Игорь Андреевич продолжил лекцию:

— Знаете вы или нет, но большая часть продуктов, необходимых для выращивания ваших любимых блюд, производится сегодня на Земле всего лишь несколькими компаниями. Крупнейшая из них — агрохолдинг “New Harvest Co.”, входящий в состав всемогущего конгломерата Smart Tech. Основой их производства являются несколько сотен «вертикальных ферм» — таких, как эта, которую вы видите на экране. Самая крупная из таких ферм расположена в агломерации Окленда, Новая Зеландия. Это невероятных размеров здание высотой свыше пятисот тридцати метров с подземными помещениями глубиной в сто сорок метров. Внутри него расположена даже собственная станция оклендского метрополитена, представляете! На этой «ферме» каждый день работают больше семидесяти тысяч человек. Большая часть работников непосредственно не контактируют с животными и растениями, а лишь следят за исправностью автоматики и многочисленных агботов. Дроны делают все: вспахивают, сажают и пропалывают, поливают, вносят удобрения и собирают урожай, кормят животных, доят их и забивают… Вот, смотрите, на этой схеме все прекрасно видно! Здесь круглый год растут поля сои, проса и киноа, на сегодняшний день наиболее коммерчески рентабельных сельхозкультур. Плантации пищевых грибов, разумеется. Чай, кофе, какао… ну, я все перечислять не буду… вы это, посмотрите потом дома… О, вот в этих цилиндрических резервуарах растят живую саранчу, кузнечиков и сверчков: они очень быстро растут и размножаются, так что производить их намного дешевле, чем млекопитающих. Вот огромные бассейны, в которых выращивается живая рыба. Основные виды — тилапия и пангасиус. А вот тут расположены установки, которые синтезируют синтетическое мясо на основе ДНК крупных животных, в основном свиней, буйволов и зебу. За пять-шесть дней интенсивной накачки питательными веществами сгусток живого мяса набирает несколько центнеров веса и идет под нож. А вот здесь, по соседству, таким же точно способом растят тушки птиц — кур, индюшек, гусей, мясных голубей. Живые животные и птицы тоже здесь выращиваются, но в меньшем количестве. Их продукты… ну, вы понимаете… получаются в производстве дороже. Роботизированные «вертикальные фермы», конечно, потребляет огромное количество электроэнергии, поэтому позволить себе их могут только большие города, которые питаются от термоядерной или аннигиляционной энергоцентрали.

Рассматривая на экране громадную башню со схемами, пояснениями, фотографиями, я лишь недоверчиво качал головой. Хоть я и слышал о «вертикальных фермах» сотни раз, бывать там на экскурсии мне не доводилось, а воображение с трудом позволяло представить себе чудовищные масштабы этого производства.

— Ну, в нашей-то глубинке ничего такого нет, — завистливо сказал кто-то из класса.

— Верно, — согласился учитель. — Но, как вы сами признались, продукция “New Harvest” легко смогла найти дорогу к вашим столам. Вот, «Fast&Cool», например — это их продукция. В Олтенице она заполнила полки магазинов уже лет десять назад, и у нас появилась вскоре после этого. Так что новый голод в ближайшее время нам не грозит. Но тут уже возникает другой вопрос — насколько на самом деле безопасны такие продукты?

Сделав интригующую паузу и обведя класс взглядом, учитель продолжил:

— В Интернете вы можете найти на эту тему множество самой разной информации. И я не призываю всему верить. Но могу сказать одно. В современном мире мало что сдерживает производителей продуктов питания от… э-э-э… как бы это сказать… бесконтрольных экспериментов. Особенно таких гигантов как “New Harvest”, которые во многом влиятельнее любых властей и правительств. На эти компании работают прекрасные специалисты. Но главной их задачей является обеспечение… э-э-э… как сказать-то… максимальной прибыли. А для этого продукция должна быть быстрой и дешевой в производстве, долго храниться и иметь какой-никакой вкус и аромат. Влияние этой продукции на здоровье людей, особенно в долговременной перспективе — для них это дело десятое. Что получается в итоге? Ну, сами понимаете… Растения и животные, которые и так являются плодами генной инженерии, выращиваются на синтетических грунтах с химическими удобрениями и кормятся синтетическими кормами, после чего щедро сдабриваются консервантами, усилителями вкуса и ароматизаторами. Как это влияет на наше здоровье? Один Бог знает. Но статистика врачей о состоянии здоровья нашего подрастающего поколения заставляет слезы наворачиваться на глаза.

Убедившись, что мораль его реплики была усвоена хотя бы частью присутствующих, а некоторые, в числе которых и я, даже согласно кивали, учитель ОБЖЧ благодушно улыбнулся и сменил изображение. Теперь вместо «вертикальной фермы» перед нашими глазами была графическая схема с картинками, показывающая источники продуктов питания в Генераторном.

— К счастью, пока еще транснациональные гиганты… э-э-э… как бы это сказать… не приобрели монополию на наших кухнях и в столовых. Кое-что мы производим сами или закупаем у ближайших соседей. И, работая по совместительству санитарным инспектором, я могу подтвердить, что эти продукты… хм-м… намного ближе по своему составу к тем, что ели наши деды и прадеды.

На схематическом рисунке я мог видеть, что, кроме собственных производств, вроде молочной фермы, на которой работают родители Мей, значительная часть продуктов питания поступает в Генераторное от коллективного хозяйства общины «александрийцев» (так мы называли земледельцев из Александру Одобеску, которые традиционно тесно сотрудничали с Генераторным и находились под нашей защитой) и еще от нескольких небольших общин. Увидев в этом списке и Стахановых, я воскликнул:

— О, стахановские овощи очень вкусные и полезные! Мы стараемся есть только их.

— Ха! — учитель улыбнулся. — Стахановы — это особый разговор. С самого начала они живут неподалеку от нас, но обособленно, очень замкнуто. Мне, пожалуй, и не доводилось видеть человека, который бы бывал внутри их фермы.

— Я слышал они оттуда вообще не вылезают и никого не пускают! Женятся на своих двоюродных, и они им детей рожают! — выкрикнул с задней парты Карол.

— Фу, гадость, — поморщилась тихоня Леля Сорока, переглянувшись со своей подружкой Сарой.

— Ну, этого не знаю, не буду говорить, но они действительно сторонились чужих сколько я себя помню, — припомнил Игорь Андреевич. — Они жили здесь уединенно своим большим семейством еще задолго до войны и до того, как на месте нынешнего Генераторного появился лагерь беженцев. Впервые, я помню, мы повстречали их, когда я был в группе твоего, Димитрис, уважаемого папаши, когда мы расхаживали по окрестностям и заводили знакомство с местными. Но они, знаете ли, не сильно нас привечали, да… Но овощи своим растят это они да, умеют. Продают, правда, задорого, но могу, как санврач, сказать, что они, да, хорошего качества…

— Ага. А еще они наркоту растят! — выкрикнул Степка Медведенко.

— Ну, не знаю, не знаю, вы это, не сильно-то, — смутился учитель.

Все знали, что Стахановы производили наркотики и поставляли их всем желающим в округе, но говорить об этом в обществе шестиклассников учитель, видимо, посчитал излишним. О Стахановых мне приходилось слышать немало. По национальности, если я не ошибаюсь, они приднестровцы, говорят по-русски, с румынами почти не общаются. К тому времени, как на холме невдалеке от их фермы разбили лагерь беженцев, они превратили свою обитель в настоящую крепость и не подпускали к себе чужаков, особенно же «хохлов», к которым отец семейства Илья Стаханов относился с традиционно русским недоверием и подозрением. К счастью, не принадлежал он и к приверженцам русского нацистского режима, что могло бы навсегда перечеркнуть возможность диалога с соседями.

Стахановы, изредка мародерствуя в округе и видя, как быстро истощаются запасы продуктов в разворованных супермаркетах, с самого начала осознали опасность голода и направили все свои усилия на фермерство, которым их род жил, сколько они себя помнили. Они не жалели любых ценностей, выменивая у торговцев аммиачные и нитратные удобрения, которыми обильно сдабривали почву своих теплиц. Поначалу, правда, у них ничего не получалось, но со временем упорный труд дал свои плоды.

Папа как-то рассказал мне о первом с ними контакте. Где-то в 58-ом он со своей группой случайно повстречался с Ильей Стахановым, когда тот со старшими двумя сыновьями отправился на вылазку за топливом для их бензинового генератора. Поначалу меж людьми скользило недоверие, друг на друга смотрели стволы, но усилиями папы и старшего сына Ильи, Петра, здравый смысл возобладал над инстинктивной враждебностью. Пятнадцатиминутный перекур и беседа позволили папе, по его словам, «многое понять и увидеть со стороны». Что именно он имел в виду я тогда не слишком хорошо понимал.

— Как бы там ни было, — поведал в завершение урока учитель. — Вам следует порадоваться, что вы не жили в темные времена, как ваши родители, когда самым изысканным лакомством были грибы, которые росли только если их как следует удобрить… э-э-э… как бы это сказать… естественным человеческим навозом.

— Фу! — поморщилась впечатлительная Вита. — Не говорите таких гадостей!

— Ну прости, Виточка, но нам приходилось не то что говорить, а уплетать их за обе щеки. Мы высадили целые плантации в обрушенном железнодорожном тоннеле в нескольких километрах от селения. Это тот самый тоннель, который сейчас… э-э-э… как бы это сказать… завален и с другой стороны тоже.

— Это там, где казачья станица?! — выкрикнул Карол с заднего стола.

— Ну… э-э-э… в общем, да, — растерялся учитель.

— И что, они там до сих пор одни эти грибы едят? — поинтересовалась Костя.

— Ага. И удобряют так же! — засмеялся Степка.

В классе раздался смех, а следом за ним прозвенел звонок.

— Ладно, — когда ученики нетерпеливо вскочили своих мест, учитель начал торопливо говорить. — В дневниках на ваших коммуникаторах вы найдете домашнее задание…

Ничего особенно интересного в тот день в школе больше не было. Разве что последний, шестой урок, география, где учительница на этот раз решила проверить, добросовестно ли ученики выполнили домашнее задание, касающееся политической карты мира.

Географичка Алла Викторовна была из тех, с кем не забалуешь. Худую и поджарую блондинку слегка за сорок с короткой мужской стрижкой, резкими чертами лица и тонкими губами, когда она не вела уроки, чаще всего можно было встретить в атлетическом зале занимающуюся с парой гантель или приседающую со штангой на плечах. По слухам, географичка имела за плечами едва ли не больше похождений, чем физрук.

Первой ее жертвой стал неповоротливый, покрытый прыщами толстячок со смешным именем Серафим, одна из самых тихих и незаметных личностей класса, вся жизнь которой проходила в сетевых играх. Серафим обычно старался избежать внимания учителей, садясь на одну из задних парт и низко пригибаясь, когда глаза педагога обшаривали класс.

— Ладно, Флоря, — назвав фамилию ученика, когда тот, понуро опустив голову, под смех одноклассников проковылял к доске с видом осужденного висельника, учительница начала допрос. — Не вешай нос, двоечник, ничего сложного спрашивать не буду. Назови мне, для начала, крупнейшие государственные образования на современной политической карте мира, и покажи их.

Вопрос был слишком легким даже для Серафима, который большую часть жизни проводит в виртуальном мире, где воюют между собой царства темных и светлых эльфов. Подойдя к карте, Серафим неуверенно произнес:

— Ну, Содружество…

— Хорошо, — удовлетворенно кивнула учительница, которая своим резким голосом и острым взглядом напоминала хищную птицу. — Из каких основных частей состоит Содружество наций? Можешь назвать хотя бы некоторые государства-члены?

Эта задача оказалась для Флори непосильной. Но он, по крайней мере, смог правильно ткнуть пальцем в сторону Австралии, окружающих ее островных архипелагов и северного побережья Антарктиды, где и впрямь находились главнейшие государства-члены Содружества.

— Кто-нибудь дополнит этот ответ? — оглядела класс Алла Викторовна.

Будучи прекрасным знатоком географии, я поднял руку в числе прочих, но на этот раз учительница позволила ответить Мей, которая указала на некоторые части Африки, прибрежные районы Индостана и Индокитая, а также Северную Европу, а затем, после некоторого раздумья, также на северную оконечность Южной Америки.

— Хорошо, хорошо, садись, Мей. А мы с Флорей продолжим. Итак, Серафим, какие еще крупные государственные образования ты знаешь?

— Ну, Китай, — пожал плечами мальчик.

— Китайская народная республика, если быть точным, — поправила его педагог. — Которая входит в состав Евразийского союза, объединяющего еще 22 государства-сателлита. Покажи-ка мне, Флоря, территории, которые контролирует ЕАС!

С горем пополам Серафим с помощью учительницы справился и с этой задачей, после чего Алла Викторовна смилостивилась над ним и позволила ему занять свое места. Щелкнув пальцем, она воспроизвела на воздушный экран, который до этого изображал все материки на карте в девственно белом виде, границы территорий, контролируемых Содружеством наций (синий) и Евразийским союзом (красный). Территории, контроль над которыми был спорным или неполным, изображались, соответственно, бледно-розовым или светло-голубым цветом.

Следом начали появляться территории государств, не входящих ни в один из блоков, и со временем около трети суши, на которой сохранились огоньки цивилизации, окрасилось в различные цвета. Большая часть суши осталась окрашенной различными оттенками серого. Это были пустоши.

— Ну хорошо, давайте теперь укрупним наш масштаб. Центральная Европа, а точнее, Балканский полуостров, на котором мы с вами обитаем. Кто расскажет мне о политическом устройстве на ближней к нам территории? Ну, Войцеховский, давай.

Алла Викторовна не сомневалась, что я отвечу правильно, да и я совершенно не волновался.

— На территории Балкан находится, по разным оценкам, от семисот до тысячи созданных в послевоенный период автономных образований малого и карликового размера, — ответил я, обводя ладонью родной Балканский полуостров. — Наиболее значительными из них по количеству населения и фактически контролируемой территории являются…

Я добросовестно перечислил самые заметные из существующих на Балканах «государств», некоторые из которых амбициозно претендовали считаться правопреемниками довоенных держав, но ни одно из них не контролировало более десятой части довоенной территории.

— Восточную область Балкан контролирует так называемая Югославская народная республика, прежде Задунайская русская республика — тоталитарное государство, во главе которого с самого начала его основания стоит военачальник нацистской армии генерал Ильин. Он заявляет, что ЮНР претендует на право владения всеми Балканами…

— Ну, это его личное дело! — перебила меня Алла Викторовна, недобро улыбнувшись, как и многие взрослые, когда речь заходила о ЮНР. — Хороший ответ, Войцеховский. Расскажи-ка два слова и о нашем селении с точки зрения политической географии.

— Наше селение «Генераторное» с населением свыше 6 тысяч человек по уровню организации занимает 213-ое место в мире и 17-ое место на Балканах в рейтинге “Civilization grade”, который ведется Содружеством наций, — с гордостью за свою малую родину, к которой меня всегда приучали родители, ответил я. — Юридический статус селения: автономная территория в зоне ответственности администрации региона Валахия, входящего в состав Румынской республики. Администрация региона Валахия размещена в городе Олтеница с населением свыше 75 тысяч человек, который находится неподалеку от Генераторного. Форма правления — республиканская. Государственный режим — демократический…

— Хорошо, Димитрис, хорошо, — торопливо остановила меня географичка. — Можешь садиться.

Удовлетворенный очередной высшей отметкой, я вернулся на свое место, поймав на себе завистливый взгляд Бори Коваля, которому география всегда давалась плохо. Что касается меня, то, хоть некоторые предметы и интересовали меня больше, чем география, отметки по ней я зарабатывал только высшие — как, впрочем, и надлежит сыну главного в селении дипломата.

Учительница продолжала вызывать для ответов все новых учеников, переключившись на более далекие части света. Краем уха слушая их ответы, я переключился на свои мысли, изредка шепчась с Мей насчет планов на то, чем заняться после уроков, а точнее, после группового факультатива по иностранному языку. Сегодня они у нас совпали по времени, хотя в группах мы занимались разных: я изучил английский, а Мей, по настоянию отца — китайский. Дядя Ан считал это более перспективным.

Исполнив все обязанности старосты, связанные с окончанием учебного дня, я отобедал вместе с Мей и еще несколькими однокашниками в столовой, а затем отправился на факультатив. Полтора часа разговорного английского пролетели, как всегда, незаметно.

Репетиторша — Клаудия Ризителли, американская беженка итальянского происхождения, поселилась в Олтенице чуть больше года назад. Обычно она давала уроки по видеосвязи, но по вторникам старалась приезжать в Генераторное, чтобы устроить «live speaking club». Мне очень нравилась Клаудия: молодая, веселая, жизнерадостная и общительная. Со своими учениками она держалась «на короткой ноге» и всячески пыталась увлечь их обучением, что ей с легкостью удавалось. У американки были длинные, вьющиеся черные волосы — такие роскошные, что даже Мей, однажды видевшая Клаудию в коридоре, откровенно ими восхитилась. Клаудия ярко одевалась, носила на шее пестрые коралловые бусы и, по слухам, даже имела татуировки, которые, снова-таки по слухам, были как-то связанны с буддистской религией, которую она исповедовала. Иными словами, она была клевая, необычная и, в пример прочим учителям, нравственно близка шестиклассникам.

Мы с одногруппниками так увлеклись, что даже и после окончания урока еще какое-то время продолжали свободно общаться между собой по-английски. Мей, освободившаяся минут на пять раньше и ожидающая меня в коридоре, передразнила нас, начав тараторить на своем «мандарине».

У гардеробной, где, как обычно, дежурила наполовину спящая тетка с «сетчаточником» на глазу, я помог Мей накинуть ее новый пуховик. Мы распрощались с товарищами по группе и отправились прогуляться по Центральной улице. День выдался, как для марта, замечательный — всего лишь -8 по Цельсию, и совсем безветренно.

Пройдя мимо катка напротив главного административного здания, откуда доносился скрип коньков, веселые крики и смех старшеклассников, мы свернули в переулок Стойкова и уселись на одну из лавочек около памятника Героям-спасателям, одной из местных достопримечательностей Генераторного.

Памятник отлил местный умелец в честь героического майора службы спасения Болгарии Петра Стойкова и его товарищей, которые привели несколько сотен людей, включая и автора скульптуры, через опустошенные земли из «пункта сбора пострадавших № 452», некогда созданного невдалеке от черноморского побережья Болгарии, к их новому дому.

Бронзовое изваяние изображало троих широкоплечих мужчин в защитных скафандрах. Задние двое были в устрашающих противогазах, а первый держал свой противогаз в руке, обнажив горделивый лик и устремляя ястребиный взгляд вдаль. Рядом с памятником был сооружен красивый фонтанчик, который в летние месяцы журчал струей воды. У фонтанчика висела заледеневшая ныне табличка, строго запрещающая из него пить.

Большинство жителей Генераторного привыкли к виду статуи и не обращали на нее внимания, но некоторые прохожие ненадолго останавливались напротив или даже поклонялись. Это были те самые, кто добрался сюда усилиями болгарских эмчээсников.

— Ты о чем задумался? — спросила Мей.

— Да так, ни о чем особенно, — отмахнулся я.

— Твои родители ведь тоже пришли сюда из ПСП № 452, да? — припомнила Мей, оглядываясь на памятник. — Твои мама с папой, наверное, хорошо были знакомы с майором Стойковым. Они ничего тебе о нем не рассказывали?

— Говорили, что он великий человек, герой, — буркнул я неопределенно, стараясь припомнить хоть один рассказ родителей о легендарной личности. — Вообще-то они не очень любят говорить о своем прошлом. А твои, что, много всего тебе рассказывали?

— Ты же знаешь моего папу, он говорит не умолкая, — улыбнулась моя подружка. — Я знаю обо всех его приключениях в таких подробностях, как будто это все произошло со мной, а не с ним. И, скажу тебе по секрету, каждый год в его историях прибавляются какие-то новые страшные подробности!

Хорошо зная говорливый характер дяди Ана, я не выдержал и прыснул. Можно было поверить, что папа Мей охотно пересказывал дочери все свои переживания, в противовес своей сдержанной и терпеливой супруге — тете Пуонг. Мысленно я поставил себе зарубку, что надо будет как-то поподробнее расспросить родителей о походе Стойкова.

В этот момент рядом послышались голоса, и в переулок зашла группа милиционеров. Крупный пожилой мужчина в бушлате, из-под которого виднелось солидное брюхо и в офицерской фуражке, покрывающей ровные седые кудри, с сизо-красными щеками и водянистыми глазами, характерными для любителей выпить, грозным басом отчитывал двух подчиненных.

Один из ребят, совсем молодой паренек с большими слоновьими ушами, едва помещающимися под шапкой, выглядел так, словно только что получил хорошую взбучку. Я узнал его — это Коля, не помню фамилию, два года назад окончил школу и пошел на милицейские курсы. Его как «салагу» постоянно ставили в наряды на внешнюю стену, откуда он тоскливо наблюдал за зимними забавами молодежи.

— … понял, Гриценко?! — окончил какую-то гневную тираду суровый командир. — А ну давай, топай, быстро, сказал!

— Есть, трщ комндант! — заикаясь от волнения, пролепетал Коля и, вместе со своим товарищем затрусил куда-то мелкой рысцой.

Оставшись наедине, тяжело дышащий старик в фуражке проводил своих подчиненных грозным взглядом. А затем, оглядев переулок, обратил внимание на двух школьниках, сидящих у памятника и испуганно притихших от его криков.

— А вы что здесь шляетесь, малышня?! — спросил он своим басом, который оставался суровым даже тогда, когда он не вкладывал в голос угрожающих интонаций. — Шли бы уроки учить, что ли?

— Мы гуляем просто, Семен Аркадьевич! — бойко ответил я, не испугавшись хорошо знакомого мне коменданта. — Вот еще немного погуляем — и пойдем учиться. У нас же комендантского часа нет сейчас, да?

— Хм, — буркнул комендант, остановив на мне взгляд, слегка затуманенный, вероятно, из-за сотни-другой принятых сегодня грамм. — Больно ты у нас умный, Войцеховский. Прям как папаша твой. Ты мне лучше вот что скажи — куда твой дружок запропастился? Замыслил, небось, какую-нибудь пакость?

— Да нет, ничего он не замыслил…

— Знаю я его, у него постоянно какие-то опасные проказы на уме. Папаша его бухает так, что уже и рука ремень не удержит, вот и распоясался, сорванец. Ты бы, Войцеховский, приглядел за ним, что ли?! А то он якшается со всяким отрепьем, с Томильчуком вон этим. Вы будьте покойны, я Томильчука этого выведу на чистую воду, будет он у меня всю жизнь на исправительных работах батрачить. А дружок твой, если из той же компании — так же закончит.

— Ну что вы, Семен Аркадьевич, Джером ничего плохого не делает, — заверил я. — Мы же в шестом классе только учимся, что мы такого можем натворить?

— Ну, с вас станется, — с сомнением покачал головой комендант.

Но, кажется, последняя моя реплика, сказанная с нарочитой невинностью, напомнила коменданту, что он тратит время на «мелюзгу». Поэтому он утратил к нам интерес и, махнув рукой, бросил на прощание:

— В общем, смотрите мне тут, я вас предупредил!

Мы смотрели, как он удаляется своей тяжелой медвежьей поступью.

— Ну и злой он, — шепнула Мей.

— А он всегда такой, — ответил я, глядя, как широкая спина в пятнистом бушлате скрывается за углом.

И впрямь, когда бы я не видел Аркадьевича — он всегда был одинаково рассерженный и чем-то недовольный. Впрочем, мой папа непомерно уважал этого седого крикливого старикашку с красным носом несмотря на его быстрое дряхление и ощутимые проблемы со спиртным. «Ничего не поделаешь, такая у него работа», — оправдывала его мама. Под началом Семена Аркадьевича находился весь штатный состав нашей милиции — почти пятьсот человек, основу которых составляли суровые мужики, матерые и опытные бойцы, хорошо вооруженные и всегда готовые дать отпор негодяям, якшающимся по пустошам. Именно их стоило благодарить за то, что на Генераторное на памяти моего поколения ни разу не нападали.

— Ты не знаешь, где Джером? — спросила Мей.

— Понятия не имею. Я пытался связаться с ним, но его нет в сети.

Такое бывало прежде и не раз, поэтому я не сильно волновался за друга.

— Как ты думаешь, этот Том действительно может втянуть его в какие-то темные делишки? — забеспокоилась Мей. — Я слышала, что он курит траву, ест таблетки и нюхает порошок, да еще и достает где-то все это для других наркоманов.

— Где наркоту достают, положим, все знают, — ответил я. — Стахановы в своих теплицах растят такую ядреную дурь, о которой идет слава во всей Румынии. Вопрос только в том, действительно ли Том к этому причастен. Помнишь, как Семен Аркадьевич его «брал в оборот», по его же словам? Ничем это не кончилось.

Мей согласно кивнула. Несмотря на крутой нрав коменданта, Том в ответ на все обвинения упрямо отпирался и отнекивался. Милиционерам так и не удалось найти достаточных доказательств того, что скромный помощник мастера на водоочистных сооружениях, пусть и непутевый, торгует наркотиками. Недовольный комендант добился от нашей поселковой судьи Аллы Викторовны, чтобы она «в целях прекращения оборота запрещенных средств» запретила г-ну Томильчуку выход из селения без специального разрешения. Бывало, даже приставлял милиционера в штатском следить за ним. И все равно Том постоянно ходил под кайфом, и свежая дурь в селении так же регулярно появлялась, пользуясь у подростков и взрослых, имеющих такую дурную привычку, огромным спросом.

— И все-таки от этого Тома добра не жди, — убежденно предрекла Мей. — Помнишь, он как-то надоумил Джерри, что было бы круто выбраться из селения и побродить по пустошам?

— Да, — я припомнил тот зимний разговор. — Но, мне кажется, он тогда говорил не всерьез.

— Не знаю. Я в этом не уверена.

Вскоре нам стало холодно сидеть у памятника. Мей позвонили и позвали на ужин, и я вызвался ее провести, так как мне в этот день было спешить некуда. Мама еще вчера предупредила, что задержится, так как будет принимать в центр новых деток. Дело это было хлопотное — случалось, она из-за этого и ночевать оставалась на работе. Подруга, конечно же, позвала меня ужинать к себе, но я вежливо отказался — во-первых, не хотел стеснять Юнгов, которые обитали втроем в крохотной однокомнатной квартирке, а во-вторых, я подумал, что было бы неплохо сделать бутерброды и заявиться с ними к папе на работу. Зная, что мама будет поздно, папа тоже наверняка засидится на работе, совсем не думая о своем желудке.

Забежав домой, я на скорую руку соорудил нам с папой простенький «холостяцкий» ужин. Взглянув на экран пищевого процессора, увидел, что как раз хватит ингредиентов для грибного супа и нажал соответствующую кнопку. Пока устройство жужжало и испускало пар, я соорудил пару толстых бургеров с буйволятиной, сыром и овощами. Минут через двадцать все было готово — оставалось только залить суп в термос и упаковать бутерброды в судочек.

Главное административное здание было средоточием всех важных дел в Генераторном. Именно здесь работал председатель поселкового совета, его заместители и различные чиновники, отвечающие за все стороны жизни селения. Тут заседали трое наших судей, решая споры между жителями и приговаривая правонарушителей к наказаниям. В здешнем большом зале собирался на шумные заседания поселковый совет. В здании принимали и чествовали важных гостей. У ступеней здешнего крыльца часто обретались странные люди с флагами и плакатами, скандирующие лозунги. Даже ночью во многих кабинетах горел свет.

Меня здесь знали, поэтому, когда я сказал, что пришел к папе, охранник в милицейской форме без вопросов пропустил меня внутрь, не став проверять документов. По широкой лестнице, а затем по плохо освещенному и довольно-таки прохладному коридору я пробрался к папиному кабинету, находящемуся на втором этаже, несколько раз миновав серьезных мужчин и женщин, которые что-то деловито обсуждали. В папином кабинете, конечно же, горел свет, и оттуда доносились голоса. Приблизившись, я замер в нерешительности, различив из-за приоткрытой двери голос председателя.

Хоть папа и почти не распространялся о своих служебных делах в кругу семьи, мне приходилось слышать, что председатель чуть ли не каждый день забегает к папе, чтобы «лично отдать кое-какие распоряжения», а на самом деле — посоветоваться по тому или иному вопросу. Мама говорит, что папа сам стал бы председателем после Маргариты Петровны, если бы захотел. Но ни тогда, ни за все прошедшие годы он ни разу так и не выдвинул своей кандидатуры.

— … вот так прямо и написали. — закончил председатель какую-то речь. — И как я, по-твоему, должен на это отреагировать? А ведь я должен, сам понимаешь, Володя. Люди следят за новостями. Они не поймут, если я сделаю вид, что ничего не происходит. Рядом с нами разрастается самая настоящая империя. И во главе ее стоит психически неуравновешенный динозавр из давно минувших времен. И это очень сильно напоминает такую же точно ситуацию в прошлом. Думаю, тут не надо быть гением, чтобы провести параллели…

— Да, конечно, совершенно с тобой согласен, — терпеливо ответил папа. — Только вот параллель притянута за уши. Единственное, что роднит Ильина с нацистскими лидерами прошлого — это неадекватность его воззрений. Он мнит себя чем-то намного большим, чем он в действительности является. Так называемая «Югославия», которую держат вместе только насилие и диктатура, терпит огромные внутренние проблемы и просуществует не дольше, чем проживет ее престарелый основатель.

— Знаешь, во время своей сегодняшней речи он выглядел очень даже бодренько, и толпа ему орала дай боже, — засомневался председатель. — Он держит это уродство вместе уже шестнадцать лет, «временно исполняя обязанности президента», и на вид способен протянуть еще лет десять. Только вот похоже, что он собирается воплотить свои извращенные мечты еще при жизни. Как он там сказал в конце? «Кто владеет Балканами, тот владеет Европой. Кто владеет Европой — тот владеет миром. Поэтому я со всей ответственностью заявляю, мы близки к построению Русского мира как никогда ранее». Я, когда это слышал, мороз по коже проползал. Будто снова оказался в начале 50-ых.

— Старик бредит. И в этом есть свои плюсы — тем скорее его прихлебатели поймут, что его пора менять. А у нас нет никаких причин для паники, — твердо заявил папа

— Комендант считает, что это серьезная угроза обороне. Предлагал повысить уровень боеготовности.

— Повысить? — засмеялся отец. — Он и так держит нас в постоянном полувоенном положении. Что тут еще можно повысить?

— Он вроде говорил, чтобы перевести вертолет на режим усиленного патрулирования. Я отказался, конечно. Он и так еле летает, а если еще и «усиленное патрулирование», то в один прекрасный день грохнется. Хватит того, что беспилотники в воздухе по шестнадцать часов в сутки. Но вообще я хотел спросить у тебя, так, если между нами… ты считаешь, что реальной угрозы войны нет?

На некоторое время в кабинете повисло тревожное молчанье, но затем Владимир Войцеховский убежденно заявил:

— Уверен, что цивилизованные люди навсегда научены опытом. Мы едва-едва выбираемся из эпохи хаоса и тьмы. Ильин должен понимать, даже если он старый маразматик, что Патридж не отдаст ему Балканы, а в войне с Содружеством у него нет никаких шансов. Если он так возмущен тем, что его родина перекрасилась из коричневого в красный, и собирается выступить против Союза, ему намного выгоднее действовать с Содружеством сообща, чем наживать себе еще одного столь же сильного врага.

— Хм. Ты правда так считаешь? Ну, Володя, ты меня, как всегда, успокоил немного. Я вообще-то и сам так думал. Комендант, знаешь ли, он вояка до мозга костей, постоянно сгущает краски… Ладно, время позднее, не буду задерживать тебя. Увидимся завтра на совещании.

— Счастливо, Сережа. Лене передавай привет!

— Спасибо. И Кате от меня самый искренний!

Когда глава селения выходил из папиного кабинета, мы с ним столкнулись практически лоб в лоб. Я открыл было рот, чтобы произнести какие-то слова оправдания, но широкое благодушное лицо председателя Добрука расплылось в улыбке, и он по-свойски потрепал меня по волосам. Добрук был приземистым, обстоятельным человек, которому было хорошо за сорок или чуть за пятьдесят, в шерстяном костюме поверх джемпера, с открытым лицом и большими голубыми глазами, глядя в которые хотелось верить тому, что он говорит. О нем, правда, говорили, что он больше горазд чесать языком, чем делать что-то путевое, и часто ругали. Но, тем не менее, трижды переизбирали на новый годичный срок. Папа говорит, что председатель наделен ценным для политика качеством — умением «плыть по течению и не раскачивать лодку».

— Димка, вот так сюрприз! Ого, как ты вырос, скоро папку догонишь!

— Спасибо, Сергей Николаевич, — скромно ответил я.

— Давай, тащи отца домой, а то он тут ночевать будет, — подмигнув мне, Добрук отправился прочь, нарочито весело насвистывая себе под нос какую-то песенку.

Сложно представить, что еще минуту назад этот жизнерадостный мужичок серьезно обсуждал с папой вопросы внешней политики. «Быстро же он умеет переключаться!» — подумал я. А может, председатель специально изображает избыточное веселье, чтобы скрыть свою обеспокоенность?

Папин рабочий кабинет своей спартанской обстановкой мало походил на место, в котором заседает важный чиновник. Здесь не проходили встречи с высокими гостями и дипломатические приемы. Две квадратных комнатки где-то три на три метра были разделены перегородкой из стекла с изменяемой тонировкой. В предбаннике стояли три стола, на двух из которых работали папины помощники, а над третьим висел воздушный экран, разделенный на сектора, транслирующие эфир крупнейших в мире каналов новостей. Взглянув на этот калейдоскоп, я заметил, что во многих сюжетах мелькают заголовки «Россия — полноправный член ЕАС» и несколько реже «В ЮНР заявили о разрыве всех связей с правительством в Новосибирске». Во второй комнатке, дверь в которую сейчас была распахнута, сидел за столом папа, сосредоточенно водя пальцами по невидимым мне окнам на его сетчаточном дисплее. В предбаннике свет был выключен, в папином кабинете — по-вечернему приглушен. Не рискуя отрывать папу от важных дел, я стеснительно остановился у двери.

— Дима? — удивленно воскликнул папа, наконец заметив меня. — А ты что здесь делаешь?

— Принес тебе ужин, пап, — я поднял кулек, который держал в руке.

Напряжение на папином лице сразу же исчезло, морщины на лбу разгладились, и он устало улыбнулся. Затем отключил свой сетчаточник, снял его и потер кулаками воспаленные красные глаза.

— Мама говорит, для твоих глаз они особенно вредные, — счел нужным напомнить я.

— Знаю, знаю. Ладно, давай-ка, выкладывай, что принес!

Не прошло и пары минут, как на папином столе были разложены в качестве скатерти какие-то ненужные бумаги, и мы принялись за суп, а вскоре после этого — и за сэндвичи. Откусив первый кусок, папа поднял палец вверх в знак признания моих кулинарных талантов.

— Тяжелый сегодня был день? — спросил я.

— Да, немного нервный, — папа недобро покосился в сторону дисплея, все еще транслирующего дюжину новостных каналов и щелчком пальцев заставил его исчезнуть. — Как я и предсказывал, коммунистический Китай поглотил остатки России, на бескрайних просторах которой со времен войны властвуют разруха и безвластие. Мучавшийся в агонии нацистский режим, который не контролировал ни метра территории за стенами Новосибирска, вынужден был пойти на это. Официально это было названо «вступлением в состав ЕАС». Теперь две трети Евразии де-юре оказалась под красным знаменем, хотя де-факто большинство этих территорий — необитаемые радиоактивные пустоши, где не имеют никакой власти ни коммунисты, ни кто-либо еще.

Заметив, что он говорит чересчур сложные вещи для ушей своего одиннадцатилетнего сына, папа устало покачал головой и принялся за остаток сэндвича.

— И что это означает для нас, пап? — поинтересовался я.

— Ну, само расширение ЕАС у нас в Центральной Европе мало кого беспокоит. Пока еще, — прожевав очередной кусок, ответил отец. — А вот ЮНР — намного ближе. Как и следовало ожидать, Ильин отказался отождествлять себя с «Новосибирскими коллаборационистами» и объявил свое детище «последней истинной и независимой славянской державой». Его сегодняшняя речь заставила многих понервничать. Пришлось провести несколько бесед, написать пару писем, назначить кое-какие встречи… Ну, знаешь, Димка, это все наши дипломатические штучки, ничего интересного.

— Как думаешь, пап, война может быть? — не удержался я от неприятного вопроса.

Папа проницательно посмотрел на меня и сказал:

— Дима, вижу по глазам, что ты услышал нечаянно мой разговор с Сергеем Николаевичем.

— Я просто… — начал было я искать оправдания, но папа мягко меня прервал.

— Если это так, то ты слышал и то, что я ему ответил. Никакой войны никогда больше не будет, если у людей осталась хоть капля здравого смысла. А я верю, что осталась. Расскажи-ка мне лучше, как прошел твой день.

Не став спорить, я сменил тему и пересказал папе свои нехитрые школьные дела. Несколько раз папа, извиняясь, отрывался, чтобы ответить на чей-то вызов или электронное сообщение. Когда я рассказал о сегодняшней встрече с комендантом (не упоминая, правда, о такой скользкой теме как Джером и его отношения с Томом) папа вдруг сказал.

— Да, Семен Аркадьевич — это человек тяжелый. Напористый, как носорог. Жизнь для него — это сплошная война. Хотя, конечно, я ни в коем случае не умаляю его заслуг. Он очень многое сделал для селения. Можно сказать, что он и есть его создатель.

Я притих и навострил уши, почувствовав, что сейчас может последовать какая-то интересная история. О взаимоотношениях папы с комендантом говорили столько всего, что я уже сам не знал, где правда, а где вымысел.

— Мы с мамой не раз тебе рассказывали, что представляло собой это место, когда мы прибыли сюда в июне 56-го. Бесконечные ряды грязных армейских палаток, выставленных румынскими властями для приема украинских беженцев, когда в стране сохранялось еще хоть какое-то подобие порядка. К тому времени, как мы здесь появились, назначенная властями администрация лагеря и небольшая охрана из числа мобилизованных румынских резервистов давно исчезла: люди отправились по домам, спасать свои семьи. Бразды правления взяла в свои руки группа активистов во главе с отставным полковником украинской армии Симоненко. Сами организовавшись, люди распределили обязанности, сформировали трудовые, охранные и поисковые отряды. Для беженцев, которым не хватало место в палатках, рыли землянки. Вокруг лагеря возвели укрепления на случай возможных нападений. Всем этим руководил полковник. Он одним из первых встретил нас, когда мы пришли. Крепко пожал мне руку и приветствовал по-военному рублеными словами: «Рады. Это наш дом, теперь и ваш. Прошу любить и защищать!» Он произвел на меня хорошее впечатление. Сразу было видно, что это человек честный, искренний, но при этом решительный, очень стойкий и непреклонно суровый. Только такой человек, наверное, и смог бы управлять хаотично образовавшейся общиной в те тяжкие времена. Я вот говорю честно — не смог бы. Становление нашей с тобой малой родины происходило в муках и постоянной опасности, словно тяжелые роды. За один день порой происходило столько всего, что можно было поседеть.

— Говорят, вы с Семеном Аркадьевичем не очень-то дружили, — заметил я.

— Ну, пожалуй, друзьями мы не были, — усмехнулся папа. — Но и не враждовали никогда. Просто… наши взгляды на некоторые вопросы отличались. Понимаешь, у меня в душе с первого дня теплилась надежда, что цивилизация в конце концов восстанет из пепла. Что стоит переждать некий тяжелый период — и все снова вернется на круги своя. Я был тогда совсем молодым, и, наверное, даже большим мечтателем, чем сейчас. С замиранием сердца я улавливал любые отголоски новостей из далеких уголков земли, взахлеб рассказывал всем о Сиднейском конгрессе, о Содружестве наций… Ну а Семен Аркадьевич, потомственный силовик, мыслил исключительно приземленно и реалистично. Полковник не питал никаких надежд на помощь извне. Главным приоритетом он считал обеспечение автономного снабжения общины всеми необходимыми ресурсами начиная от питьевой воды и продовольствия и заканчивая электроэнергией, топливом, оружием и боеприпасами. Быстро сориентировавшись в постапокалиптических реалиях, он сделал вывод, что цивилизованный образ жизни потерян для человечества если не навсегда, то на неопределенный период времени. Следовательно, о гуманистической моральной основе, властвующей в старом мире, придется забыть, научившись выживать в условиях кулачного права.

В последних словах папы почувствовалась грусть. Он сделал паузу, задумавшись о чем-то. Я припомнил истории о зверствах в наших поисковых группах, о столкновении папы с моим бывшим физруком и спасенном им цыганском пареньке.

— Ну, ты ведь знаешь уже, что тогда происходило, — будто почувствовав мои мысли, продолжил свой рассказ отец. — Я много раз пытался обратиться к Симоненко, чтобы он навел порядок в поисковых группах. Но полковник смотрел на ситуацию иначе и не желал ничего обсуждать. Единственной своей целью он почитал обеспечение выживания и безопасности «своих» людей. И не скрывал, что эта цель, по его мнению, может оправдать любые средства. Он говорил, что мягкотелость и слабость были недопустимы. И что он готов пожертвовать своим добрым именем среди потомков для того, чтобы эти потомки родились вообще. Это были сильные слова — как раз такие, в которых нуждались отчаявшиеся люди в разгар кризиса. Впрочем, он никогда не был популистом. Все, что говорил полковник, отвечало его искренним убеждениям…

Папа был хорошим рассказчиком и я, не перебивая, с большим вниманием выслушал его.

Папа признал, что железной своей рукой Симоненко действительно укрепил позиции общины в регионе и завоевал популярность. В округе разносились слухи о якобы безопасном и процветающем месте, где людей каждый день кормят и поят водой из качественных водных фильтров. Хоть слухи эти были серьезным преувеличением, в ВЛБ № 213, который местные стали называть «Новой Украиной», начали стекаться многочисленные переселенцы. В первые недели ворота лагеря были открыты для всех желающих и их даже приветствовали. Но очень скоро начал остро становиться вопрос продовольствия, воды и просто-напросто жилого пространства.

Совет, возглавляемый полковником, постановил ввести так называемый «визовый режим», чтобы отсеять «полезное пополнение» от «троглотов», к которым относили немощных стариков, малолетних детей, болезненных слабаков, тунеядцев и пьяниц. К себе принимали только людей, владевших полезными навыками и знаниями, а также здоровых мужчин, готовых принимать участие в «экспедициях» или тех, кто способен был купить себе вид на жительство, передав в собственность общины ценное и полезное имущество. Размер платы постоянно возрастал.

Многие из отринутых переселенцев начали разбивать за стенами лагеря свои палатки и землянки, названные в народе «хуторами», надеясь в соседстве с сильной украинской общиной обрести хоть какую-то защиту от бандитов. «Хутора» росли как на дрожжах и совет, с подачи полковника, вскоре издал приказ, которым запрещалось строить «хутора» ближе двухсот метров от баррикад, так как те ограничивали обзор и обстрел. Приказ также предусматривал, что жители «хуторов» могли заработать себе место в лагере путем десятикратного добровольного участия в «экспедициях» при отсутствии взысканий со стороны начальников экспедиционной групп, либо же с помощью труда на благо общины. Некоторые переселенцы действительно начали работать над укреплением баррикад, возведением теплиц и попытками вырастить в них хотя бы какие-то культуры. Большинство же разбрелось в поисках новых мест обетованных.

К началу ноября 56-го и без того плачевная ситуация резко ухудшилась. Мороз по ночам достигал отметок -25 и даже -30 градусов по Цельсию. Люди начали массово замерзать. В те времена едва ли не самым ценным товаром сделались дрова, теплая одежда, спальные мешки и одеяла. Костры жгли круглосуточно по всему лагерю, в том числе и в палатках, из-за этого не раз вспыхивали пожары. Во время многочисленных своих вылазок папа натаскал целый ворох курток, одеял и пледов и в их с мамой землянке они соорудили настоящее гнездо, в котором пытались согреться, прижимаясь покрепче друг к другу, но несмотря на это, зуб не попадал на зуб. По информации в Интернете, мороз наступил по всей планете и стал проявлением «ядерно-вулканической зимы». Какой-то ученый предрек, что среднегодовая температура на Земле опустится до -50 градусов по Цельсию и такой ледниковый период продлится десятки лет. Поговаривали также, что в Южном полушарии морозы не такие суровые, а в Антарктике и вовсе теперь будет наиболее теплый климат, и что только там можно искать спасения. Несколько раз собирались группы, собирающиеся идти на юг, к берегам Эгейского моря, и одна такая даже ушла, хотя о дальнейшей ее судьбе никто не слышал.

В конце того же месяца стало ясно, что «мексиканка» свирепствует на территории Румынии. Тогда полковник постановил полностью запретить иммиграцию и ввести карантинный режим с 300-метровой карантинной зоной вокруг стен селения. По любым лицам, входящим в карантинную зону, за исключением возвращающихся экспедиционных групп, приказывалось открывать огонь на поражение. Папа с самого начала возражал против этого варварского приказа, но в этом его не поддержал практически никто — в ужасе перед призраком мора, ширящегося Европой, люди готовы были на все ради собственной безопасности. Пулеметчики косили случайно забредавших в радиус обстрела бродяг, уже даже не предупреждая и не считая метров, пока «Новая Украинка» не обрела репутацию кровавой крепости, которую стоит обходить десятой дорогой.

Позже начали происходить нашествия. Поначалу бандиты не решались атаковать сильную и хорошо вооруженную общину. Но с усилением голода, мороза и эпидемии, да еще и когда стало ясно, что украинская община больше ни с кем не разговаривает и не торгует, нападения стали происходить едва ли не еженедельно. Несколько раз нападали крупные ватаги боевиков-«гастролеров», против которых приходилось защищаться всеми доступными средствами. Но в основном на лагерь шли группы отчаявшихся местных, и далеко не всегда, по воспоминаниям отца, они были настроены агрессивно. В первых рядах часто виднелись женщины, несущие на руках детей, люди размахивали румынскими и украинскими флагами, пели песни, несли транспаранты и плакаты с надписями вроде «Пощадите!», но ответ был неизменно тем же — пулеметный огонь. Голова полковника Симоненко седела, на его лице ежедневно пролегали новые морщины, глаза наливались кровью, но руки сжимались в кулак и становилось ясно — он не остановится ни перед чем, чтобы отстоять то, во что верит.

— Это ужасно! — выдохнул я. — Я слышал об этом прежде, но никогда не верил в эти истории!

— Прошлого не изменишь, Дима, хотя люди и предпочитают вырезать из своих воспоминаний самые неприятные моменты, — папа печально покачал головой.

— И что, неужели никто не пытался остановить его?! — не удержался я от мучавшего меня вопроса.

Я сам не заметил, что, говоря «никто», я произнес «ты», и вопрос мой прозвучал как обвинение. Я, конечно, не хотел упрекать отца. Но для меня он всегда был образцом порядочности и самоотверженности, человеком, который никогда не закрывает глаза на несправедливость. Поверить в то, что он смотрел на убийство невинных людей и молчал, я не мог.

Папа тяжело вздохнул, закусил губу, будто сомневаясь, как лучше ответить.

— Дима, ты рассуждаешь абсолютно правильно. Нормальный человек должен всегда оставаться человеком. Я не оправдываю того, что происходило тогда. Но… бывает, что приходится принимать сложные решения. Выбирать меньшее из зол.

На моем лице, видимо, не отразилось большого понимания, потому что папа, посмотрев на меня, вздохнул еще тяжелее.

— Мама в те времена занималась уходом за ранеными и больными, а я собрал группу добровольцев, чтобы встречать людей на подходах к селению, вне зоны пулеметного огня, и убеждать их не приближаться, чтобы сохранить себе жизнь. Там, вдали от стен баррикад, часто происходили разговоры, в которых полковник Симоненко награждался нелестными эпитетами. Но я пытался одергивать смутьянов, пресекать призывы к открытому бунту, которые доносились из уст отдельных «горячих голов». Как бы я не относился к Семену Аркадьевичу, тогда нельзя было придумать ничего более деструктивного, нежели развязать междоусобицу.

— П-понимаю, — неуверенно ответил я, хоть и не полностью мог это понять.

— Неужели ты думаешь, Дима, что хоть одного человека, видевшего это или тем более принимавшего в этом участие, перестанет мучать совесть и грызть сомнения? Ночами я порой вижу кошмары, в которых женщина с ребенком на руках падает под пулеметным огнем. Это невозможно забыть. Невозможно оправдать. Но… отдавая этот приказ, он верил, что выбирает меньшее из зол.

— Но ведь в селении в итоге все равно началась эпидемия! — выкрикнул я.

— Да. Вскоре оказалось, что карантинные меры не смогли остановить распространение инфекции.

— Получается, что все это было зря? Все те убийства? — прошептал я.

Мне казалось странным, несправедливым, что человек, ответственный за такие тяжкие преступления, все еще расхаживает с важным видом по Генераторному, да еще и пользуется у людей уважением. На уроках истории ничего не рассказывали о том, на какой крови было создано наше селение, и кто эту кровь проливал.

— Когда проходит время, всем нам становиться легко судить. Особенно тем, кто там не был, — ответил папа, посмотрев мне в глаза. — Но тогда кто-то должен был взять на себя ответственность и принять тяжелое решение. Полковник сделал это. И поверь, тяжесть этого решения никогда его не оставит.

Я лишь с сомнением покачал головой. Комендант не казался мне человеком, которого мучает совесть. Хотя, может быть, я еще слишком плохо разбираюсь в людях. Может, он оттого и ходит каждый день выпившим, что пытается заглушить голоса, шепчущие ему из безымянных могил, которыми усеяны холмы вокруг крепости, которую он защитил, не считаясь с ценой?..

— Я всегда считал, что мы двигаемся в неправильном направлении, — продолжил папа. — А окончательно в этом убедился зимой 56-го — 57-го. Ты ведь знаешь, в разгар эпидемии, после одной неприятной истории, мы с мамой вынуждены были покинуть селение, зимовали на выселках. Твоя мама продолжала оказывать помощь больным, невзирая на опасность заражения, а я во главе отряда добровольцев помогал охранять выселки и снабжать их дровами для обогрева. Во время одной из этих вылазок мы повстречали Стахановых. Я тебе рассказывал?

— Ты сказал, что это помогло тебе многое понять со стороны, — припомнил я.

— Да. С точки зрения отшельников Стахановых, со стороны наблюдавших за развитием нашего селения, оно являло собой нечто вроде бандитской сходки, терроризирующей всю округу. Старший сын их предводителя, Петр Стаханов пересказал мне лишь несколько историй о непотребствах, учиненных «экспедиционными отрядами», о расстрелах безоружных людей пулеметчиками, о жестокости по отношению к собственным соплеменникам, заразившихся инфекцией — и я с болью и стыдом понимал, что все в этой истории чистая правда. А его отец, Илья, только злобно сплюнул на землю и сказал, мол: «Люди вообще существа сволочные. Мы, Стахановы, мягкотелыми не были никогда, за своих близких и за землю свою всегда готовы постоять, и рука у нас на курке не дрожит. Но мы как звери в лесу — не берем больше, чем надо нам и нашим семьям. Без нужды не убиваем. Не то что эти ваши… ничем не брезгуют. Мы только потому и живы еще, что держимся особняком, чужим не доверяем. Так будет и впредь». Я пытался убедить их, что они зря демонизируют украинцев, что нам стоило бы объединить усилия, но Илья с усмешкой прервал мои увещевания, дав понять, что разговор окончен. Петр Стаханов какое-то время смотрел задумчиво на нас, но затем и он последовал за своим отцом, гордо задрав нос. Сколько я помню себя, такими они и были, Стахановы: гордые, суровые и всегда сами по себе. Но подонками не были никогда, за редкими, правда, исключениями. А вот насчет нас самих после того разговора у меня зародились серьезные сомнения.

— И тебе удалось в итоге переубедить полковника?

Папа лишь горько усмехнулся и отрицательно покачал головой:

— Полковник был убежден в правоте своей линии и готов был решительно отстаивать ее. У меня случился с ним тяжелый разговор в начале весны 57-го, когда мы после долгого перерыва вернулись в селение. Помню тот разговор слово в слово, будто это было вчера. Настроение в селении мы застали похоронное. Весна не принесла потепления, как робко надеялись по привычке отчаявшиеся люди. Отощавшие от голода и изнуренные зимой люди пребывали в мрачном смятении. Паства нашей местной сектантки «матери Марии» достигла тогда нескольких сотен душ, каждое утро они устраивали «крестные ходы», бормоча молитвы и распевая псалмы. Было несколько случаев самосожжения — спятившие бабы из числа адептов Марии горели под радостные песни единоверцев. По другую сторону лагеря маршировали и пели гимн молодые люди с чубами и усиками, в неумело скроенных вышиванках поверх камуфляжа — «задунайское казачье войско» нашего «атамана» Наливайченка, который больше и не думал уже подчиняться Симоненко. Казаки решительно готовились к битве за новую Родину с нацистскими захватчиками — это как раз тогда поползи слухи, что генерал Ильин вошел в Румынию. Я повстречал несколько старых знакомцев из числа ветеранов поисковых отрядов. Они начистоту говорили, что «полкан за зиму сдал» и что «градус неадеквата у народа зашкаливает». Пожаловались, что вырастить что-нибудь в теплицах не удается, а в округе все уже давно разграблено. Экспедиции посылали далеко, за сотню и более километров, но порой никто не возвращался — то ли не могли, то ли не желали. Ошалелый от голода народ бродил по лагерю, дико озираясь по сторонам, питаясь вместо хлеба тревожными слухами и мрачными пророчествами секты матери Марии.

Мама не раз рассказывала мне о весне 57-го. Говорила, что в том унынии, которое властвовало в лагере, появление отца, уже заслужившего себе репутацию героя, с его решительностью, энтузиазмом и накопившимися за зиму рациональными идеями, было подобно глотку свежего воздуха для всех, кто не терял надежды на нормальное существование. И очень многие выразили желание пойти за ним. Но папа, как всегда, не пожелал заострять конфликт.

— Полковник, много дней не показывавшийся из палатки и не желавший никого видеть, к моему удивлению, принял меня без помех. Исхудавший, испитый, сильно небритый, с темными кругами под глазами, полнокровный некогда мужик напоминал графа Дракулу, только-только поднявшегося из гроба. Завидев меня, он горестно усмехнулся. С удивлением поглядел на протянутую руку, не спеша ее пожал. «Ну что, Войцеховский, будешь путч устраивать? Народ вон готов, одного Наливайченка хоть позови. Только и ждали, чтобы пришел кто-то их вести», — говорит. Я ему в ответ честно сказал, что никогда не рвался командовать, и что сам не знаю, как бы проявил себя на его месте. Может быть, не сумел бы вообще сохранить селение. А он закурил и ответил мне с улыбочкой, немного такой бесноватой: «Не сумел бы, Володька. Точно не сумел бы. Ты гуманист, сопливый интеллигент. Мягкотел больно. Твое время — когда мир да покой, когда строить надо да детей растить. А тут по-волчьи надобно, клыками рвать. Думаешь, приятно мне так? Думаешь, сплю я по ночам? Посмотри на меня. Счастлив я? Тоже мне, нашли кровавого диктатора! Каждый день я из себя душу по клочкам рву. Но я знаю, что делаю. Я знаю, что только так вырву жизнь для себя и нас всех. И ни о чем не жалею! Ни об одном сукином сыне, которого мы с баррикад из пулеметов положили, не жалею! И о том, что «лепрозорий» этот твой за стены переселил, не жалею. Их вообще надо было нахер сжечь. Так и знай!» Чувствовалось, что он искренне говорит. Его голос окреп, он даже гаркнул кулаком об стол, отчего в палатку настороженно заглянул один из караульных. Но затем весь как-то осунулся, обмяк. Махнул рукой, мол, что говорить-то, устал я уже это повторять. Я не перебивал, дал ему выговориться. А сам ответил ему: «Может вы во многом и правы, Семен Аркадьевич. С точки зрения выживания группы людей. Жаль только, что это выживание оказалось в ущерб сохранению самой человечности. Знаете, кем нас теперь считают за пределами лагеря? Кровожадными убийцами, отъявленными бандитами. Все нас сторонятся. А на самих людей вы часто выходили смотреть? Посмотрите вон хоть на этих безумных песенников с крестами. Разве в таком виде вы людей хотели сохранить?» А он мне в ответ гаркнул: «А в каком получилось! Больно ты умный со своей человечностью. Мне недавно пришлось приказ издать: расстрел за людоедство. Понимаешь? Жрать друг дружку начинают, скоты! Кто это, я виноват?! Я экспедиции по всей этой вонючей Румынии рассылаю, чтобы хоть какие-то крохи нам принесли. Не будь того, уже давно бы половину своих схавали. А ты говоришь, блин, «человечность». Человечность — она появляется, когда в брюхе сыто. Плохо ты, Володька, людей знаешь. Геройствовать умеешь, а понимать сволочную человеческую природу так и не научился». Ну а я у него спрашиваю: «Если она действительная сволочная, то зачем бороться тогда? Тогда впору становиться в хоровод с сектантами и петь оды Апокалипсису». А он наклонился ко мне и просипел: «А я, сынок, не «зачем» борюсь. Я борюсь, потому что жить хочется. Такой вот простенький мотив. И самый сильный, ты уж поверь! Твои идеи, может, пригодились бы где-то там, в этом твоем Содружестве, где они блин свои «вертикальные фермы» строят да озоновый слой в воздухе создают. А здесь это все не работает!»

Сделав паузу, что хлебнуть из стаканчика воды и прочистить горло, папа продолжил:

— Ну, я попытался его убедить, что Содружество нам со временем поможет. Я ведь, Димка, пока зимой на выселках сидел, целыми днями пытался выйти на связь с людьми из Содружества и из других цивилизованных общин. В конце концов начал вести переписку с несколькими сочувствующими людьми и был уверен уже тогда, что они, как только смогут, поспособствуют нам. Надо только поддерживать с ними контакт, убеждать их, что у нас здесь не погас огонек цивилизации. Не будут они поставлять гуманитарную помощь людоедам и убийцам. А людям, разделяющим их ценности — будут. Народ просвещать надо было, новости ему читать. Всех этих «матерей Марий» запереть куда-то с глаз долой. Школу для детишек сделать. Законы нормальные ввести, вместо пары десятков военных приказов. Электричество вон, в конце концов, провести. Говорю: «У нас в трех десятках километров отсюда — ГЕС совсем целая стоит. Ее только грабить все повадились, да брать там уже нечего уже. Неужели никто не потрудится станцию в строй ввести, восстановить линии электропередачи? Мы, что же, не можем? А с кем мы вообще в окрестностях торговлю ведем и обмениваемся опытом? Здесь вон, совсем под боком, фермеры есть, которые почти уже преуспели картошку растить, у них теплицы добротные, нашим не чета…». В общем, я ему все это говорю, а он мне шепчет зловеще: «А еще Ильин, сучья тварь, свой русский мир у нас под боком строить повадился. С ним, может быть, торговать велишь?» И его глаза мигом налились кровью. Аж закричал: «Он тебе не то что продаст, задаром подкалиберными снарядами угостит! Наливайченко вон, герой сраный, в атаку на них повадился! А я думаю, как защититься, как устоять, если десяток танков к нам прикатит. Вот ты мне скажи, умник, как?!» Ну, я тогда уже понял, что разговор заходит в никуда. Но все-таки ответил ему, что русские — такие же люди, как и все остальные, если не считать засоренных пропагандой голов. Я ведь понимал, что они тогда испытывали идейный кризис, по привычке хватались за штампы времен войны, но очень скоро поймут, что мир навсегда изменился. Я слышал, солдаты от Ильина массово бежали и был уверен, что пройдет совсем немного времени, и эта его «республика» сойдет на нет, или же приобретет человеческое лицо. А он меня в ответ спрашивает, и голос аж дрожит от ярости: «Человеческое», говоришь?! Это ты так говоришь о мразях, которые Родину твою в атомном пепле похоронили? Ты границы-то не переходи, сучонок. Я такого слушать не стану, вот кликну сейчас сержанта — и пулю в лоб. Понял меня, миротворец херов? Они мир разрушили, понимаешь!!!» В общем, слышал он только то, что хотел. Я попытался ему втолковать, что мир, который он помнит, уже не вернуть. Что лучше уж пусть останется погребенным в пепле все то, что привело нас к краху: наша непримиримая вражда, наша нетерпимость, наши смертельные кровные обиды, которые никто не готов был простить. Ведь замкнутый круг мести и мести за месть когда-нибудь должен разомкнуться! Если смерть миллиардов людей неспособна его разомкнуть — значит, человечество и правда не заслуживает второго шанса. А он мне: «Ты Ильину сраному это скажи!» Я говорю: «Сказал бы, будь у меня такая возможность». Ну он тогда совсем рассвирепел. «Вон отсюда! Убирайся, слышишь?! Предатель, русская подстилка! Да ты у меня под расстрел пойдешь, ясно?!» В общем, разговор не задался, вывели меня от него под локотки, да еще и наподдали. Но все-таки и угроз своих разъяренный полковник не исполнил.

— И что же, папа, тебе таки удалось его переубедить?

— Ну, мы с мамой по натуре люди предприимчивые, отчаиваться не стали. Я подумал немного и решил, что единственное, что я могу противопоставить твердолобости полковника — это показать людям на деле пользу от добрых отношений с соседями. Тогда у меня и родилась идея «дипломатического путешествия». С того момента все начало понемногу меняться. Конечно, то были сложные, длительные процессы, перемены не наступают в один миг. Но в конечном итоге наше селение стало таким, каким ты его знаешь. А полковник Симоненко теперь — наш комендант. И как бы я к нему не относился, я сплю спокойнее, зная, что он нас охраняет.

Выслушав папину историю, я некоторое время еще сидел в молчании. В свои одиннадцать я уже не был каким-нибудь глупеньким ребенком (по крайней мере, по собственному убеждению). Много читал и много всего знал. И все же иногда было сложно переварить в голове все то, что рассказывали взрослые. Образ полковника Симоненко так и остался у меня в сознании смазанным и нечетким. Я так и не смог уверенно окрасить его в черное или белое, что было очень важно для одиннадцатилетнего мальчика. Папа никогда не пытался упростить для меня картину мира, всегда говорил очень сложные вещи, и порой я просто терялся, пытаясь вынести из его истории какую-то конкретную мораль.

— Ладно, Дима, — мягко вывел меня папа из тяжких раздумий. — Что-то мы засиделись, да и тему выбрали не из самых приятных. Смотрю тебя здорово пригрузило. Давай-ка будем собираться и идти домой.

— Конечно, пап. Извини, что я заставил тебя вспомнить… — мне вдруг сделалось неловко.

— Ничего, сынок, — отец потрепал меня по плечу. — Иногда это бывает полезно.

Домой мы возвращались вдвоем, по практически пустынной поздним вечером улице, временами обмениваясь какими-то веселыми ничего не значащими фразочками, пытаясь рассеять морок, повисший над нами после погружения в тяжелые воспоминания. Проходя мимо переулка Стойкова, я посмотрел на таящийся в полумраке памятник и вспомнил, что не далее, чем сегодня днем, собирался расспросить родителей о легендарном болгарине. Но сейчас, после услышанных от папы откровений о прошлом коменданта, я уже не был уверен, что хочу еще раз погрузиться в бездну его воспоминаний.

— Чего пригорюнился? — папа слегка приобнял меня и потрепал по голове, что он делал не так часто.

— Я вот вспомнил, что как раз сегодня, сидя у памятника, собирался расспросить тебя про майора Стойкова и ваш поход, — честно признался я. — Это ведь настоящая героическая история, а вы с мамой мне о ней считай, что ничего и не говорили. А теперь вот я думаю: может, не надо расспрашивать?

— Почему?

— Ну, вдруг окажется, что и тут все было совсем не так, как нам в школе рассказывали. И я пойму, что не было никаких героев, и не захочу больше сидеть возле этого памятника.

Сам того не заметив, я обиженно шморгнул носом. Папа улыбался, глядя на мои чувства. Он, конечно, видел меня насквозь.

— Эх, Дима, я иногда забываю, что тебе всего одиннадцать лет. Наверное, я стал слишком стар.

— Причем здесь то, что мне одиннадцать лет?! — возмутился я, всегда болезненно воспринимавший напоминания о своих малых летах.

— Не обижайся, я ничего плохого не имею в виду. Просто в одиннадцать лет все должно быть просто и ясно. С одной стороны — герои, кумиры, примеры для подражания. С другой — злодеи и негодяи. А я давно перестал смотреть мир как на поле битвы между добром и злом. Мир на самом деле многогранный. А каждый человек — уникальная личность, в которой намешано много всего. Никто не безгрешен. И полностью безнадежных мерзавцев тоже не бывает.

— Понимаю, пап, — несчастным голосом ответил я.

— Нет, правда, сынок! Может, из меня и неважный педагог, но я не люблю рассказывать сказок и проповедовать ложные истины. Я хотел бы, чтобы ты рос умным человеком, критично оценивал то, что видишь и слышал, думал своей головой. Понимаю, что это бывает тяжело. Но я верю, что ты на это способен.

— Да, пап.

— Вот комендант — это пример человека, в котором есть темная и светлая стороны. А вспомни своего физрука, Григория Семеновича. Глядя на его доброе лицо, разве ты можешь вообразить, что он — тот самый гопник, который издевался над румынским подростком и нападал на твоего отца? Когда мы были на выселках и твоя мама ухаживала за больными, никаких лекарств от «мексиканки» еще не было. Лишь очень немногие люди, с наиболее сильным иммунитетом, переживали недуг, и одним таким человеком стал Гриша. Чудесное выздоровление сильно повлияло на этого человека и навсегда изменило его судьбу. Сколько добра он сделал с тех пор? А ведь какой-нибудь «герой» с автоматом месяцем раньше мог бы без зазрения совести пристрелить злобного громилу Тумака, искренне веря, что сживает со свету никчемного мерзавца и делает доброе дело. Понимаешь, о чем я? Не верь тем, кто говорит, что люди не меняются. Прежде чем навесить на человека ярлык негодяя и поставить на нем крест, вспомни, что он все-таки человек. Кем бы он ни был сейчас, много лет назад он появился на свет как беззащитный комочек, не ведающий еще, какие испытания готовит ему мир и желающий немногого: теплой колыбели, маминого молока и ласковых звуков ее голоса. Жизнь может изуродовать человека до неузнаваемости, покрыть его грязной и отвратительной шелухой, но это совсем не означает, что он под ней совсем прогнил. Очень важно, чтобы ты усвоил эту истину. Она поможет тебе вырасти по-настоящему достойным человеком. Столкнувшись с человеческой злобой, тупостью и несправедливостью, от которых пальцы будут невольно сжиматься в кулак, вспомни об этой истине — и твой пыл остынет. Будучи физически крепким и тренированным, несложно одержать верх в драке, подвергнув своего противника боли и унижению. Но истинная победа, которой только и стоит гордиться цивилизованному человеку — это победа моральная, когда твой оппонент опускает кулаки, и ты видишь в его глазах огонек просветления.

Редко, когда мне приходилось испытывать за день столько противоречивых мыслей, как в этот вечер. Вернувшись в нашу квартиру, я почувствовал желание поскорее натянуть на глаз сетчаточник и окунуться в какое-нибудь пустое занятие вроде переписки в социальных сетях или сетевой игрушки. Да и домашка еще не сделана, тоже хороший способ отвлечься!

— Мама написала, что останется сегодня на ночное дежурство, — проверив свой комм, сказал отец, когда мы зашли в квартиру. — Так что мы сегодня останемся без присмотра. Закатить, что ли, вечеринку, что скажешь?

На эту шутливую реплику я ответил лишь невнятным бормотанием. Разувшись, сбросив с плеч пальто и включив конвектор, чтобы поскорее прогреть квартиру, папа сказал:

— Ну, Дима, иди отдыхай, и не забудь сделать домашнее задание. А я, с твоего разрешения, выпью пятьдесят грамм виски. Денек-таки выдался непростым, да и разговоры наши разбередили старые раны.

— Все в порядке, пап? — забеспокоился я, поглядев на несколько осунувшееся папино лицо и темные круги под его натруженными глазами. — Может, сделать тебе чаю?

— Нет, спасибо, — он махнул рукой, давая понять, что ничего не нужно. — Кстати, ты спрашивал про майора Стойкова? Думаю, я соглашусь с тобой, что на сегодня хватит историй из темных времен. Но, если на досуге тебе станет интересно — можешь почитать мой дневник. Я скину его тебе на ящик.

— Ты вел дневник? — удивился я.

— Да, некоторое время. Я начал вести его с первого дня, когда мы с мамой выехали из Киева. Казалось, что наступил конец света, и вроде бы в дневниках не было никакого смысла. Но все-таки мне очень хотелось записать то, что с нами происходило. Может быть, надеялся, что когда-нибудь кто-нибудь считает эти записи с моего коммуникатора и… даже не знаю. Вообще-то это было ужасно глупо. Наверное, существует много миллионов таких вот дневников, и во всех написано одно и тоже. Вряд ли кто-то когда-то станет их читать.

— Твой я обязательно прочитаю, — пообещал я.

— Ну, если только захочешь. Только не этим вечером. Нам уже хватило воспоминаний, правда?

Конечно же, я не послушался папу.

Около часа я провел, шерстя Интернет, проверяя кое-какие интересующие меня факты и временами отписываясь на сообщения друзей в социальной сети. Затем засел за домашнее задание и еще часа полтора добросовестно корпел над сочинением по литературе и задачами по геометрии. Выйдя из комнаты где-то в пол-одиннадцатого, чтобы совершить вечерний туалет, я заметил на кухне пустой бокал из-под виски. Дверь в родительскую комнату была прикрыта, оттуда доносилось тихое бормотание телевизора. Заглянув в щель, я убедился, что папа уже спит. Умывшись и тщательно почистив зубы, я вернулся к себе, забрался под одеяло, включил ночник и, проверив свой почтовый ящик, заметил пришедшее с папиного адреса письмо — со вложением.

Стоит ли говорить, что до двух часов ночи я не отрывался от дневника. В тот вечер, я, конечно, не смог прочесть его весь, но уж ту часть, которая касается интересовавшей меня истории майора Стойкова — проштудировал внимательнейшим образом. Отдельные выдержки из дневника так прочно засели в моей голове, что и ночью продолжали меня преследовать, навеивая странные образы и сновидения.

3 апреля 2056 г. Кажется, мы наконец обнаружили признаки цивилизации, от которой успели отвыкнуть за месяцы скитаний. Мы попали сюда, отколовшись от потока из тысяч беженцев, бегущих вглубь страны с сильно пострадавшего черноморского побережья, где ядерными ракетами была уничтожена база военно-морских сил. Это место называется «пункт сбора пострадавших № 452». Небольшой лагерь организовали спасатели болгарского министерства по чрезвычайным ситуациям. Сюда эвакуируют людей из окрестных селений, попавших в зону поражения ядерной боеголовки, взорвавшейся в воздухе над постом противоракетной обороны. После всего, что мы с Катей пережили, это прямо-таки земля обетованная: отзывчивые люди, готовые прийти на помощь, лекарства, квалифицированные врачи, чистая вода, радиосвязь. Стоит поблагодарить судьбу за то, что она забросила нас сюда. Думаю, мы здесь останемся.

[…]

7 апреля. На беду, в распоряжении болгарских эмчээсников осталось слишком много вещей, которые обрели ценность в новом мире: медицинские препараты, дозиметры, водяные фильтры, защитные костюмы, противогазы. Именно по этой причине наш лагерь стал объектом непрерывных нападений с первых же дней апреля, когда страну окончательно поглотила анархия. Обороняющие лагерь спасатели непрерывно запрашивают помощь, но немногие сохранившиеся в округе островки цивилизации не обладают достаточными силами, чтобы ответить на сигнал SOS. Похоже, мы с Катей поспешили порадоваться, что очутились тут. Но и уходить теперь как-то страшно.

[…]

10 апреля. Я присоединился к ополченцам, которые помогают эмчээсникам оборонять лагерь. Офицер выдал мне болгарский автомат — что-то похожее на систему Калашникова, и два магазина патронов. Я сказал им, что был резервистом украинской армии и умею обращаться с оружием, но на самом деле стрелял лишь один раз в жизни на военных сборах. Автомат пугает меня, и я сомневаюсь, что от меня будет много толку. Катя, конечно, уговаривает меня бросить эту затею.

[…]

12 апреля. Чтобы не конфликтовать с местными, майор МЧС Иоанн Стойков, который здесь за главного, распорядился раздавать им очищенную нашими фильтрами воду. Но следом за благодарными бабками с бидонами приперлись какие-то молодчики и решительно потребовали, чтобы мы поделились продовольствием, а когда командир болгар отказал им — начали ломиться в лагерь силой. Майор отдал приказ стрелять в воздух, они разбежались. Я даже курка не спустил, руки дрожали от страха. Все-таки не место мне, сосунку, в ополчении.

[…]

17 апреля. На наши призывы о помощи наконец откликнулись и, к моему величайшему удивлению, на украинском языке. Они находились в нескольких сотнях километров от нас, за румынской границей, в месте, называемом ВЛБ № 213. Командир болгарских эмчээсников вызвал меня, чтобы я был переводчиком. Человек, который говорил со мной, представился «полковником Симоненко». Сказал, что у них там несколько тысяч человек из первой волны украинских беженцев. Предлагал болгарам сниматься с места вместе со всеми своими пожитками и направляться к их лагерю. По словам полковника, ситуация на Балканах стала совсем неконтролируемой и будет становиться лишь хуже, так как в условиях «ядерно-вулканической зимы» очень скоро начнется голод: запасы разворованного из супермаркетов продовольствия истощаться и озверевший народ начнет сражаться за еду. В таких условиях шансы будут лишь у крупных, хорошо организованных общин. Обещал выслать навстречу вооруженный отряд, который возьмет нас под защиту на половине пути. Идея воссоединения с соотечественниками сразу захватила меня. Но болгары не пожелали внять убеждениям полковника. Заняли выжидательную позицию, надеясь, что напасти обойдут их стороной. Все еще надеятся на свое правительство. Будто от него что-то осталось!

[…]

25 апреля. Сегодня опять нападали. На этот раз они были не только с охотничьими ружьями, но и с автоматами. Похоже, голодуха доконала их так, что они уже ничего не боятся. Всю ночь сидел в окопе, несколько раз выпустил очереди куда-то в небо. На рассвете обнаружили вокруг лагеря три тела — болгары стреляли точнее меня. Покойники оказались обычными молодыми ребятами, худосочными, с марлевыми повязками на лицах. Мы закопали их около забора — еще три безымянные могилы в очень длинном ряду.

[…]

7 мая. Я сегодня первый раз убил человека! Катя пытается как-то утешить меня, но я не могу прийти в себя. Это был какой-то чокнутый идиот в серой байкерской куртке, который несся прямо на нас на бешеной скорости на своем мотоцикле. Я запомнил безумное выражение его глаз. Он, наверное, хотел, чтобы его убили. Я выстрелил короткой очередью, чтобы пробить ему колесо, но мотоцикл занесло и он кубарем покатился по асфальту. Когда мы подбежали к нему, он не дышал, все кости были переломаны. Бородатый мужик лет сорока. У него за поясом был травматический пистолет, но он даже не пытался пустить его в ход. Господи, почему он это сделал?!

[…]

11 мая. Мы с Катей так устали жить под этим вечным смогом! Говорят, это облако пыли и дыма никогда не рассеется и очень скоро все живое на этой планете погибнет. Пусть бы это случилось поскорее, потому что это все равно не жизнь, а сплошная мука. Человечество погибло, безвозвратно погибло, и мы только напрасно дергаемся, пытаясь предотвратить неминуемое! Я не скрываю, что нахожусь в полном отчаянии и никакого смысла во всем этом не вижу…

[…]

20 мая. Прогнозы полковника Симоненко о неминуемом голоде и последовавшем за ним ожесточении начали воплощаться в жизнь. Сегодня нас полдня штурмовало целое полчище мародеров. Ломились вперед как бешеные. Установили пулемет в кузове пикапа и ездили вдоль периметра, поливая нас огнем, пока один из болгарских эмчээсников не пристрелил его из снайперской винтовки. В этом бою погибло трое наших и человек восемь было ранено. Трупы со стороны нападавших мы даже не считали, но не похоже, чтобы большие потери отвадили их от лагеря. Если так пойдет дальше — у нас скоро кончатся патроны, а после этого голодная толпа нас просто сметет.

[…]

21 мая. Наконец-то! После вечернего совета майор Стойков объявил, что мы начинаем сборы и через два дня выдвигаемся к ВЛБ № 213. Это правильное решение. Все лучше, чем сидеть здесь и ждать, что кончится первым — еда или боеприпасы.

[…]

23 мая. Из оставленного 452-го ПСП организованно выдвинулась колонна из 522 гражданских, 27 болгарских эмчээсников и 45 вооруженных добровольцев, в числе которых я. Основу колонны образовали два десятка автомобилей, в том числе два накачанных топливом бензовоза, три передвижных гусеничных госпиталя и четыре спецавтомобиля с оборудованием РХБЗ (радиационной, химической и бактериологической защиты) МЧС Болгарии.

Идти приходится по пересеченной местности, держась автомобильных дорог и обходя покинутые в послевоенной панике автомобили, с которых мародеры за эти месяцы слили бензин и поснимали запчасти. Радиация намного превышает допустимые нормы даже ночью, а защитное снаряжение в дефиците. Низкая облачность не спасает от губительного ультрафиолета. Сильный ветер несет в лицо людям радиоактивную пыль. Эмчээсники пытаются задать бодрый темп, но уставшие слабые люди, в числе которых женщины со стариками (не всем им хватило места в автомобилях), едва переставляют ноги. Некоторые валятся с ног от усталости, их подхватывают небезразличные товарищи. Воду раздают в режиме строжайшей экономии.

За колонной весь день шли стаи бродячих псов. Сейчас ночь, они воют и нервируют людей, сбившихся в кучи у костров на привале. Катя прижимается ко мне так, будто я способен ее защитить. Но что я за защитник — испуганный, худой сосунок со старым автоматом?!

[…]

24 мая. Прошло не так много времени, прежде чем колонну стали преследовать мелкие группки мародеров, охотящиеся за пищевыми припасами и оборудованием. Мы держали чужих на расстоянии предупредительными выстрелами в воздух. Но уже под вечер колонна уткнулась в дорожный пикет. За заграждениями из листов жести, мешков и покрышек находились десятки вооруженных людей в балаклавах и камуфляже без опознавательных знаков. Один из спасателей вышел для переговоров. В мегафон с блокпоста прокричали, что готовы сохранить всем жизнь, если колонна повернет прочь, оставив на месте все машины вместе с припасами. Когда наш переговорщик начал призывать пикетчиков успокоиться и найти разумный компромисс, винтовочная пуля пробила ему шею.

Оказалось, что дорога со всех сторон окружена вооруженными боевиками. Началась атака. Пули свистели, люди падали замертво. Это была настоящая мясорубка. Лишь ценой многих жизней атаку удалось отразить. Один из наших передвижных госпиталей забросали бутылками с зажигательной смесью, и он вспыхнул. Катя собственными руками тушила пламя на одежде отчаянно кричащих раненых, выбирающихся из кузова. Никогда прежде не знал, что моя жена в сто раз храбрее меня самого!

Две машины сгорели, еще две пришлось оставить, так как они сильно пострадали от обстрела. Многих раненых пришлось нести на носилках — им не хватало места в оставшихся машинах. Несмотря на провал открытого нападения, рассвирепевшие бандиты продолжают неотступно следовать за колонной, обстреливая нас издалека из винтовок и охотничьих ружей. Что за чертовы звери?!

[…]

25 мая. В ответ на многочисленные сигналы SOS полковник Симоненко из 213-го ВЛБ прислал вертолет, реквизированный на территории румынской воинской части. Посадить его было негде, так что он завис метрах в десяти над ближайшей к нам возвышенностью. Сбросили нам немного продовольствия, несколько ящиков противогазов и фильтров, около десятка автоматов и несколько коробок патронов. К этому времени обстановка была уже настолько напряженной, что уговоры эмчээсников не смогли держать в узде отчаяние людей. Началась давка и драки, в которых пострадало несколько человек. Нервничающие спасатели вначале начали стрелять в воздух, надеясь урезонить смутьянов. Лишь когда Стойков лично выстрелил в спину мужчине, который пытался залезть по веревке в вертолет, порядок удалось восстановить. На борт загрузили почти сорок человек — столько, сколько влезло в вертолет: тяжелораненых, беременных женщин, маленьких детей до десяти-двенадцати лет, несколько немощных стариков. Некоторые люди рвались на борт и на коленях молили взять их. Но места было слишком мало. Я попытался протолкнуть на борт Катю, но она наотрез отказалась даже пробовать, не желая не только оставлять меня, но и отбирать шанс на спасение у наиболее слабых. Когда я смотрю на ее мужество, мне становится стыдно за свое малодушие.

Ночью следовавшие за колонной бандиты собрались с силами и во время привала предприняли новую попытку атаковать. Их было человек сто — мужчины в балаклавах и марлевых повязках, многие из которых были вооружены ружьями и автоматами, а другие просто швыряли камни и бутылки с зажигательной смесью. У них оказалось даже два ручных пулемета, похищенных, должно быть, на какой-то из военных баз. Стойков до хрипоты орал в мегафон, призывая мародеров отступить, но тщетно: озверевшие от голода и отчаяния люди не боялись сложить головы. Мы всю ночь оборонялись, прячась за машинами, ящиками с оборудованием, заплечными рюкзаками. Тьму освещали оранжевые островки огня от зажигательной смеси. Еще три автомобиля нападавшим удалось поджечь. Один из бензовозов взорвался, травмировав и убив десятки людей. Прямо в наши ряды с лютыми сигналами и мелькающим светом фар въезжали автомобили и мотоциклы нападавших, калеча и сбивая с ног людей. Мы расстреливали психопатов на автомобилях, рассвирепевшие люди вытягивали их из окон и растерзывали. Отлетевший при взрыве бензовоза осколок поранил мне щеку, пришлось наспех зашивать.

Из-за раны мне тяжело говорить, могу лишь писать этот дурацкий дневник, даже не знаю, зачем. Кажется, вся эта проклятая страна сошла с ума и ополчилась против нас. Они не успокоятся, пока не оберут нас до нитки или не перебьют всех до единого!

[…]

26 мая. Поутру подсчитали, что в ночном побоище погибли больше двадцати наших, вдвое больше было серьезно травмировано. Лагерь окружен со всех сторон, прячущиеся среди камней бандиты ведут по нам прицельный огонь с большого расстояния. Из-за огромного количества раненых и недостатка транспорта прорваться сквозь окружение видится практически невозможным. Положение отчаянное.

Дозаправленный вертолет из ВЛБ № 213 прилетел снова, но, несмотря на попытки прикрыть место посадки, попал под плотный огонь бандитов. Героические попытки эвакуировать хотя бы кого-то из раненых продолжались до того рокового момента, когда огонь из пулемета повредил хвостовой ротор. Пилот ничего не смог поделать. К полному нашему отчаянию машина бешено закружилась и рухнула метрах в двухстах от лагеря. Отряд спасателей во главе со Стойковым добрался до места падения и сумел вытащить из вертолета троих выживших — девушку-пилота и двух мужчин — украинских ополченцев. Ноги девушки были сломаны, но мужчины взялись нести ее на носилках.

Я познакомился с ребятами с вертолета, порасспрашивал о жизни в этом их ВЛБ № 213. По их рассказам там почти то же самое, что было у нас, только народу побольше, они лучше вооружены и большая часть говорит по-русски или на украинском. Эх, здорово было бы все-таки туда попасть! Если нам с Катей и суждено умереть на чужбине, то, по крайней мере, будем слышать рядом родную речь.

В ночь с 26-ого на 27-ое после длительного жаркого совещания, во время которого едва не доходило до мордобоя, верх одержали сторонники Стойкова, который решительно настаивал на том, чтобы пробиваться сквозь окружение, мирясь с любыми потерями. Болгарин считал, что укреплять и держать оборону нет смысла, так как бандитов будет лишь прибывать, а новой помощи от полковника Симоненко, у которого остался, по словам мужиков, единственный вертолет, ждать не стоит. Тяжелое решение, но, наверное, в глубине души я с ним согласен.

Чтобы рассеять внимание осаждающих, решено сформировать две небольшие подвижные группы, которые пойдут на прорыв первыми и оттянут на себя часть бандитов. В одну из таких групп, которую возглавил сам Стойков, записались сорок человек, в числе которых я как стрелок-доброволец и Катя в качестве медика. В группе лишь здоровые взрослые люди, раненых и больных нет. Стойков предупредил, что, если кого-то ранят, ему придется поспевать за всеми на своих двоих или он будет оставлен на произвол судьбы.

Ну, ни пуха, ни пера!

[…]

27 мая. Вчерашний бой выдался тяжелым, но в конце концов нам удалось вырваться из окружения. Большинству из нас. За день мы преодолели двадцать восемь километров, сделав всего четыре маленьких привала. Валимся с ног, но майор, ставший за это время суровым закаленным командиром, не позволяет сбавить темп, чтобы не оставлять шанса преследователям.

Вечером на привале вышли на связь с основным отрядом, которым руководил капитан Петков. Узнали, что наш отвлекающий маневр сработал успешно. Основной отряд практически без потерь преодолел окружение и движется к румынской границе. Договорились, что группа Стойкова, зависимо от обстоятельств, попробует воссоединиться с основным отрядом или продолжит путь отдельно. Со вторым отвлекающим отрядом связи не было. Может быть, мы так никогда и не узнаем, что произошло с этими сорока людьми.

[…]

29 мая. Второй день наша маленькая группа продвигается по болгарским степям. Ведем себя очень осторожно, чтобы не попасть в неприятности. Населенные пункты и крупные магистрали обходим стороной, обыскиваем лишь небольшие фермы, выселки и одиночные постройки. Кое-где нашли съестные припасы, раз натолкнулись на пару охотничьих дробовиков.

Кроме пятерых погибших при прорыве окружения, есть еще потери. Один человек стал случайной жертвой спятившего затворника, палящего во всех приближающихся со своего хутора. Как назло, никто не смог вспомнить, как зовут беднягу! Мужик лет за тридцать, невысокий, рыжий, с угреватым лицом. Так и похоронили его в безымянной могиле. Катя почему-то сильно разрыдалась. Ей, конечно, жаль было беднягу, которого она вместе с докторшей-эмчээсницей до последнего пыталась спасти после попадания пули в живот. Но плакала она не о нем, не только о нем. Она плакала о всех, кто погиб — миллионах, миллиардах людей, в числе которых, скорее всего, две ее родных сестры, и ее родители, и мои… В это до сих пор невозможно поверить. Нет, мои родители живы. Я это знаю!

[…]

30 мая. Стойков принял решение пойти на риск и заглянуть на встретившуюся на пути теплоэлектростанцию, где он надеялся разжиться чем-то полезным. На подходах мы столкнулись с небольшой шайкой мародеров, но разошлись по-хорошему. Обменяли немного съестного и чистой воды на пару противогазов и дозиметр. На прощание мародеры отсоветовали идти на станцию, заверив, что там все давно обчищено.

Вечером увидели вдалеке вертолет и пустили сигнальную ракету, но он все равно пролетел мимо.

[…]

3 июня. Вчера поменял в комме батарею. Глупо, конечно, тратить заряд на этот дурацкий дневник. У меня всего две батареи — «родная» и та которую я нашел в разоренном магазине под Одессой, еще перед переправой. Когда кончится эта — комм впору будет засунуть в рюкзак и забыть о нем.

Дорога начинает всерьез утомлять. Приходится жестко экономить продовольствие и воду. Люди в пути встречаются нередко, но зачастую обходят нас стороной. Пора бы привыкнуть: в новой реальности, в которой мы живем, люди опасаются и сторонятся друг друга. Немногие, кто все-таки решился на контакт, обменялись с нами информацией и наблюдениями. От этих бесед стало лишь хуже.

Людьми владеет мрачное отчаяние. Небо покрыто беспросветным облаком пепла и поговаривают, что эта «ядерно-вулканическая зима» продлится много лет. Несмотря на июнь месяц, мы в куртках и бушлатах ежимся от собачьего холода, ночью до минус пяти по Цельсию. Предрекают скорые заморозки до минус сорока. Пожилые земледельцы, оставшиеся в своих домах, горестно рыдают над засохшими садами и огородами и причитают, что земли вряд ли дадут всходы в ближайшие годы, а значит человечество ждет неминуемое вымирание от голода. Немногие ухитрившиеся войти в Интернет или имеющие радиоприемники наперебой мусолят невероятные слухи о России, Китае и Содружестве. Прочие все больше говорят о местных болгарских новостях. Поговаривают, что американская военная база невдалеке от Тервела уцелела, но тамошний командир объявил полную изоляцию и приказал расстреливать из пулеметов всех, кто приближается к ним ближе трехсот метров. Говорят, будто мэр Ловеча объявил город независимой республикой и подал ходатайство о приеме в члены Содружества. Судачат о каком-то новом свирепом штамме гриппа, который появился в Мексике, но будто бы уже перекинулся в Европу вместе с волной американских беженцев, и даже в округе есть заболевшие. Шепчутся, будто остатки 5-ой танковой армии генерала Ильина прорвалась из Украины в Румынию, свирепо уничтожая всех на своем пути под лозунгами о мести за погибшую Россию.

Кроме слухов, прохожие охотно обмениваются вещами. Бартер — кропотливое дело, требующее изрядной выдержки и находчивости. Людям, привыкшим за десятки лет ориентироваться на денежные знаки, сложно как-то иначе оценить ценность вещей и сопоставить ее с ценностью других. Один чудак, засевший на автозаправке, вчера хотел купить у нас фильтры для противогаза, рассчитавшись наличными, и никак не мог понять, почему у него отказываются брать валюту. Встречались нам и цыгане, пытавшиеся рассчитаться за чистую воду золотыми украшениями.

[…]

5 июня. Прошли румынскую границу. О ней напоминает лишь дорожный знак и разоренный таможенный пост. Это означает, что до ВЛБ № 213 еще шестьдесят километров.

Сразу за болгаро-румынской границей раскинулся пункт сбора пострадавших, наподобие 452-го, в который эвакуировали население из окрестностей Кэлэраши, где базировался натовский узел управления ПВО.

Пятеро несчастных изголодавшихся беженцев из этого ПСП, три мужчины и две женщины, встретились нам по пути. Они заверили, что ловить там нечего: очень высокий уровень радиации, водный фильтр сломался, народ мучается от голодухи и разбредается кто куда. По словам беженцев, Кэлэраши стерт с лица земли российской боеголовкой мощностью в пятьсот килотонн, а может и мегатонну. В десятках километрах от эпицентра опасно находиться без защитных костюмов и держаться от этого места стоит подальше.

Посовещавшись, решили идти дальним обходным путем, несмотря на огромный крюк в дополнительных 52 километра. Пятеро беженцев вызвались идти с группой, и мы их приняли.

[…]

6 июня. На первом же ночном привале двое мужчин и одна женщина сбежали, выкрав несколько единиц оружия и много продовольствия. Им вслед стреляли, одного мужчину убили. Оставшаяся пара клялась и божилась, что не знала о намерении своих попутчиков. Но Стойков счел, что эти люди недостойны доверия и под дулом автомата велел им отправляться восвояси. Я видел глаза этих перепуганных бедолаг и ясно понимал, что они говорят правду. Попытался убедить остальных пощадить их, но из-за этого вышел конфликт с майором, который требовал от всех железной субординации. Все, кроме Кати, конечно, поддержали его. Ожесточенные люди не слишком внимают голосу милосердия. Да и майор пользуется куда большим авторитетом, чем молодой чужестранец, пусть даже хорошо проявивший себя в походе. Я забеспокоился, что нас с Катей сейчас вышвырнут следом за той парой и заставил себя замолчать.

[…]

8 июня. Этой ночью на отряд напали. Их было около тридцати, у большинства автоматы. Не знаю, кто это такие. На них были черные плащи с капюшонами. Они бесстрашно наступали в полный рост, истошно вопили что-то непонятное и пели песни на румынском. Никогда прежде такого не видел! Психи не ослабляли напор, пока мы не перебили половину из них. Погибло восемь человек из группы, еще пятеро были ранены.

Осматривая тела убитых нападавших, мы обнаружили на них много религиозной символики. У одного обнаружился дневник, из записей в котором член группы, немного знавший румынский, идентифицировал покойников как членов некоей нетрадиционной христианской секты.

В группе осталось, включая нас с Катей, всего семнадцать человек. Запасы продовольствия и воды на исходе. За долгие дни скитаний люди набрали изрядные дозы облучения, некоторые блюют и жалуются на озноб. На раненых не хватает перевязочных материалов и болеутоляющих. Один бедолага умер от сепсиса на руках у Кати.

Возможно, это моя последняя запись, потому что наше положение видится угрожающим.

Надеясь, что фанатики больше не вернутся, Стойков приказывает нам продолжить путь.

Пора идти.

[…]

9 июня. Это просто какая-то проклятая бесовщина! Они двигаются за нами по пятам. Временами до нас доносится исступленное хоровое пение, от которого леденеет кровь. Наши шепчутся, что это вовсе не люди, а какие-то адские создания, поднявшиеся из преисподней, торжествуя в честь наступившего конца света.

Стойков связался с Симоненко, запросил подкрепление. Полковник сказал перейти по мосту реку, к противоположному берегу которой он вышлет ударный отряд. Но мост оказался разрушен и нам пришлось искать обходной путь. Тогда нас снова начали атаковать фанатики. Их остался всего десяток, меньше чем нас, но они перли вперед как оголтелые. Еще двое членов группы были убиты, а оставшимся Стойков приказал спрятаться в каменоломне.

Каменоломня очень темная и уходит вглубь. Один из членов группы, геолог по профессии, утверждает, что из каменоломни должны быть другие выходы. Сверившись с картами, мы обнаружили, что, если двинуться вглубь, то есть шанс выйти к деревне, в которой могут найтись лодки для переправы через реку. Наверное, в словах геолога есть здравое зерно. Но люди боятся спускаться в узкие темные катакомбы, где можно запросто заблудиться, застрять или напороться на неведомую опасность. Некоторые яростно протестуют, говорят, что они охотнее дали бы бой сектантам, которых, по нашим подсчетам, осталось совсем немного.

Все мы, включая женщин, вооружены, но воды и съестных припасов осталось на сутки-двое, не больше. Надо принимать решение немедленно. Я привык полагаться на мнение более опытных людей, но вокруг нет никого, кто был бы менее растерян, чем я. Из болгарских эмчээсников остался лишь Стойков и докторша по имени Клара, все остальные — добровольцами из числа гражданских. Командир забыл о наших с ним былых разногласиях и советуется со мной, как со своим заместителем. Приятно, конечно, что я завоевал себе такой авторитет. Только вот я бы предпочел, чтобы это случилось при каких-то других обстоятельствах.

Сектанты засели вокруг входа в каменоломню и пока выжидают. Их осталось семь или восемь. Не понимаю, почему они ведут себя так — атакуют до самого конца и не отступают несмотря на потери. Уже ночь, но мы не можем спать — до каменоломни доносятся обрывки их песен и разговоров. Голоса — елейные и приподнятые, обращаются они друг к другу «брат» и постоянно молятся. Их поведение кажется нелепым и кощунственным в свете насилия и жестокости, которые они несут. Мы полночи пытаемся докричаться до них, начать хотя бы какой-то диалог, но любых обращенных к ним слов и призывов фанатики вообще не замечают.

Сектанты внушают оторопь. И хоть мы имеем над ними практически двойной численный перевес, Стойков не решился дать им бой, и я с ним согласился. Решено поспасть несколько часов и поутру двигаться вглубь каменоломни. Я прилег головой на рюкзак, приобнял Катю, но спать не могу, пишу этот дурацкий дневник. Скоро батарея в комме совсем сядет и с этим придется покончить.

Временами снаружи слышится шорох, и рука инстинктивно тянется к автомату. Нет, так не пойдет. Надо успокоиться, вздремнуть хоть чуть-чуть. Скоро мне сменять часового, чтобы он тоже мог поспать.

[…]

10 июня. Все конечно. Я удивлен, что сумел пережить этот ужасный день. Я делаю о нем запись в своем дневнике, надеясь, что я перенесу его сюда из своей головы и навсегда запру, чтобы больше никто о нем не вспоминать.

На рассвете этого дня наша многострадальная группа двинулась в темные ходы каменоломни. Но дальше начали происходить события, о которых не хочется писать. Клара, которая панически боялась темноты, застопорила весь отряд, не желая идти дальше. Рыдала и умоляла повернуть обратно. Стойков клял ее на чем свет стоит и приказывал переться вперед, но она не слышала его. И это привело майора в ярость. Он подбежал к ней, начал бить и толкать вглубь. Она упиралась, орала на него, даже укусила. Тогда он ее застрелил. Я не знаю, зачем он сделал это. До сих пор не могу понять.

Майор был явно вне себя. Брызгал слюной, орал, размахивал пистолетом. Мне пришлось обезоружить его. Стойков сопротивлялся, но в единоборстве, за которым все члены группы, вопреки Катиным призывам, наблюдали безучастно, я сумел одолеть его. Скрутил и приставил к виску пистолет. Тогда он успокоился и начал рыдать. Поняв, что приступ неконтролируемого гнева остался позади, я убрал оружие и призвал всех идти дальше. Но в этот момент фанатики проникли в каменоломню и начался бой. В темноте мелькали вспышки выстрелов. Их страшный грохот в закрытом пространстве бил по ушам. Тени людей мельтешили туда-сюда и было не понять, кто свой, а кто чужой. В конце концов, нервы сдали у того же Стойкова. Так и не придя в себя, болгарин достал из-за пояса ручную гранату и выдернул чеку. После взрыва, которым нам всем надорвало перепонки, началось обрушение. То был самый страшный миг во всей моей жизни, даже страшнее дня, когда началась война.

Из каменоломни через другой выход вышли восемь человек. Стойков был среди нас, но окончательно утратил рассудок. Брел вперед, как сомнамбула, иногда бубнил что-нибудь себе под нос. Я вынужден был принять бразды правления на себя. До заброшенной деревни мы дошли по высохшему пролеску. Там отыскали лодку с веслами и в два захода переправились на тот берег. Был сильный туман. По компасу мы определили направление моста, добрались до него, предусмотрительно залегли в кустах неподалеку. Несмотря на холод, я не разрешил разводить огонь, позволил лишь поживиться половиной оставшегося продовольствия.

А через шесть часов мы увидели в тумане огни и шум двигателей. Это была спасательная колонна из ВЛБ № 213 — два БТРа с тяжелыми пулеметами, два пикапа и два открытых грузовика, на которых приехали тридцать хорошо вооруженных украинских ополченцев. Узнав, что произошло, ополченцы помогли измученным людям погрузиться в машины и через четыре часа мы прибыли в ВЛБ № 213.

Здесь говорят на нашем родном языке и звуки этой речи приятно ласкают слух. Но бедственные условия, в которых обретались украинцы, яснее ясного говорят — спасители и сами нуждались в спасении. Только вот неясно, откуда оно может прийти.

Навстречу нашей группке из восьми человек вышел сам полковник Симоненко вместе с болгарином капитаном Петковым, тремя днями ранее приведшим в целостности семь машин и триста двадцать человек выживших из ПСП № 452. На вопрос, кто главный, вперед вышел я. Глаза Петкова недоуменно поползли на лоб, и он испуганно посмотрел на Стойкова, который безучастно переминался с ноги на ногу, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему. По-моему, он сошел с ума. Но это сейчас неважно.

Я очень устал. Хочу завалиться спать и проснуться в каком-нибудь другом мире. Лучшем. Том, в котором я прожил двадцать пять лет. Неужели мне хочется так многого?!

Закрыв файл с дневником, я задумчиво наморщил лоб. Я знал, что майор Стойков так и не оправился от пережитых потрясений и накопленной радиации — несколько лет спустя он умер от лучевой болезни. В Генераторном о нем отзывались как о герое, а родители на моей памяти никогда не вспоминали о случившемся в каменоломне. Я даже понимаю уже, почему. Даже знаю, как объяснил бы мне это папа.

Но все-таки в душе появилось тошнотворное чувство. Как я и предугадал, взяв в руки дневник, в моем сознании исчез еще один герой. Превратился в психопата, вышедшего из себя и убившего ни в чем не повинную женщину, а до этого бросившего на произвол судьбы пару, которая была виновна лишь в том, что случайно оказалась в компании похитителей. Совсем не похожего на того, кто изображен на памятнике.

И меня вдруг постигло озарение. Я вдруг понял, что скульптор, создавший памятник — это тот самый геолог из папиного дневника, выбравшийся живым из каменоломни. И изобразил он в своем произведении вовсе не майора Стойкова. Его вдохновили на творение настоящие герои.

К дневнику были приложены несколько фотографий и видеозаписей. На одном из фото были изображены родители в июне 56-го.

Катя Шевченко была очень милой в 21 год, хотя выглядела старше своего возраста. Недлинные русые волосы, аккуратно сплетенные в хвост. Нежные, но резкие и волевые черты лица, очень живые и выразительные глаза. Несмотря на хрупкое сложение, было в маме что-то такое, что не позволяло принять ее за неженку. Наверное, это взгляд, в котором пряталась тень перенесенных страданий и, может быть, читалось предостережение: эта девушка готова защищать то, что ей дорого. Любой ценой.

Сейчас мама совсем не похожа на себя тогдашнюю: добрая, спокойная, уравновешенная, никогда не повышает на людей голос. Ее милая улыбка и приятный бархатный голос обладают чудодейственным свойством вселять в людские сердца покой. Когда кто-то произносит ей похвалы и комплименты (а слышать их ей доводится очень часто), мама искренне смущается и скромно отводит взор прочь. Но сквозь всю ее мягкость, женственность и превосходные манеры, если приглядеться, можно разглядеть тот самый огонек, который горел в ее глазах пятнадцать лет назад.

Володя Войцеховский в свои 25 был удивительно тощ, хотя и жилист. Бледное лицо тогда обрамляли густые каштановые кудри, которых я уже практически не застал. Впалые щеки тогда уже были покрыты колючей щетиной. В умных глазах читалось выражение уверенности в себе и своих действиях. Уже тогда в перенесенных испытаниях закалился отцовский характер.

Образованный интеллектуал, воспитанный в гуманистических традициях, папа отличался неподдельным человеколюбием, большой совестностью и непреодолимым желанием творить добро. Сложись жизнь иначе, он мог бы стать педиатром или учителем в младших классах. Жесткость в его характере напоминала шрам, появившийся на теле вследствие травмы. Шрам не был безобразным, он скорее украшал папу, добавлял завершающий штрих в его харизматичный портрет. Но мама однажды призналась мне, что ей жаль видеть этот шрам и она вспоминает папу таким, каким он был до войны.

Незаурядное мужество, которым наделила папу природа, умноженное на опыт непростых решений, сложных ситуаций, трудных поступков, держащееся на платформе из твердых принципов, трансформировалась в прочный стержень. Стержень этот не только держал вместе целостную отцовскую натуру, но и собирал вокруг себя других людей.

Мои родители — незаурядные люди. Они и есть настоящие герои, достойные того, чтобы им поставили памятник. И хоть так считают все дети, я твердо убежден — с моим мамой и папой не сравнится никто…