Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 5

— Седьмые классы. Седьмые классы! — раскатывался по улице голос географички — резкий, как свисток. — А-ну живенько построились в два ряда! В два ряда, я сказала, вы что, не слышали?! Или кто-то хочет отправиться домой?!

— Восьмые классы!!! — чуть дальше звучал раскатистый бас физрука.

Долгожданный миг настал. Этим вечером у западных ворот Генераторного можно было встретить необычное зрелище. Шесть десятков школьников, беспокойно переминающихся с ноги на ногу и оживленно галдящих, напоминали кочаны капусты — так плотно заботливые мамаши укутали их в куртки с капюшонами, шапки и шарфы. Напротив собралась немалая толпа особо чувствительных родителей и просто зевак. Оттуда кто-то периодически махал рукой, посылал воздушный поцелуй или даже подбегал к своему чаду положить еще что-нибудь в рюкзачок или шепнуть на ушко. К счастью, мои родители вняли моей просьбе и не стали позорить меня такими проводами. Не хотел бы я оказаться, например, на месте Степы Медведенко, которому его пухлая мамаша, кажется, уже в шестьдесят пятый раз поправляла воротник, глядя на своего совершенно несчастного сыночка с умильной улыбкой.

К счастью, моя мама в силу своей профессии детского психиатра имела достаточно такта, чтобы воздержаться от бурного выражения нежных чувств в присутствии толпы насмешливых одноклассников. На этот раз она и вовсе ограничилась тем, что провела меня на пороге квартиры.

Дел у родителей было невпроворот. Из Олтеницы как раз приехала какая-то большая делегация и папа носился со встречи на встречу. На ужин к нам были приглашены гости, так что мама с самого утра хлопотала на кухне. Да еще и дома у нас гостевал папин крестник Миро, приехавший в составе этой делегации и сместивший меня со своей удобной кровати на матрас под печкой.

— Че, дрейфишь, грека? — меня похлопала по плечу рука Джерома, стоящего, по своему обыкновению, в заднем ряду, у меня за спиной, с видом бывалого знатока пустошей.

— Ну конечно, — хмыкнул я с усмешкой, забавляясь его напускной удали. — Я только потому не намочил еще штанишки, что ведет нас великий Джеронимо, следопыт и разведчик.

— Не бойся, малыш, нам тут сто метров пройтись, даже развлечься не успеем. Меня вон уже скука начинает мучить.

— Еще бы. Это не так увлекательно, как таскаться по радиоактивным пустошам с шестистволкой наперевес и мочить толпы мутантов, — подыграл я. — Даже экзоскелетов нормальных не выдали!

— Ну почему? — хихикнул стоящий рядом Карол Дэнуцеску. — Ты забыл о наших костюмчиках.

— Модель «Морковка», — подхватил еще один шутник.

— «Морковка-3000. Профэшнл». Так звучит круче! — донеслось откуда-то с левого фланга, и ребята зашлись хохотом.

На каждом школьнике поверх одежды был застегнут ярко-оранжевый жилет с номером и вшитым маячком — мера предосторожности на случай, если кто-то потеряется. Шансов на это, впрочем, было немного. Ведь кроме двух педагогов с нами будет еще и целый отряд милиционеров и никому из нас даже шагу в сторону ступить не дадут. Честно говоря, я не чувствовал себя в большей безопасности даже находясь дома под теплым одеялом и с грелкой в ногах. Но Джерри, конечно, не разделял такого мнения.

— Как же. Классная вещь, — с величайшей серьезностью протянул Джером, хмыкнув, как бы удивляясь нашей беспечности. — Классная вещь для стрелка, который задумает на нас поохотиться. Учителя — просто гении. По таким ярким оранжевым целям никакой слепой осел не промахнется…

— Эй, что за шушуканье в седьмом «а»?! — громыхнул в нашу сторону зычный голосище учительницы географии. — Мы для кого тут распинаемся, для себя?!

Мы мигом притихли — никто не горел желанием вывести ее из себя. Географичка по своей суровости ничуть не уступала Семену Аркадьевичу, а порой даже смотрелась серьезней. Физрук, несмотря на внушительную внешность, был добродушен, и дети это чувствовали. Своими размеренными движениями и брюшком он напоминал медведя-панду — милого и покладистого, если только его не дразнить. Алла Викторовна была из другого теста: строгая, резкая, презирающая нюни. Своими грубыми чертами лица и короткой стрижкой-ежиком жестких светлых волос она напоминала мужчину, а вернее — армейского сержанта.

Она была худой и состояла, казалось, из одних лишь жил и высушенных жестких мышц. Поговаривают, что она каждый день проводит не меньше трех часов за занятиями спортом. Папа однажды обмолвился, что в темные времена она была одной из первых женщин, вступивших в экспедиционный отряд, и редкие мужчины могли соревноваться с ней в выносливости и стойкости. Даже сейчас, по слухам, она состояла в милицейском резерве и была первой по всем нормативам на сборах «народных дружинников».

— Эй, девчонки! — словно почувствовав мои мысли, Викторовна решила продемонстрировать свой характер и напустилась на нескольких девиц из восьмого класса, смеющихся и стрекочущих о чем-то в заднем ряду. — У вас, я смотрю, есть там тема поинтереснее?! Давайте, нам всем расскажите! Что молчим?! А ну быстро вынули из ушей свои погремушки! Я кому сказала?! А это что еще такое?! Ты на бал собралась, «прынцесса»? Я для кого вчера говорила, как нужно одеваться? А?!

Минуты через две, оставив на месте не в меру нарядных и жеманных девиц одно мокрое место, географичку отправилась осматривать строй дальше.

— … лесбиянка, — донесся до моих ушей отрывок обиженного бормотания одной из уязвленных старшеклассниц.

О Викторовне действительно все говорили, как о лесбиянке. Она совершенно открыто жила в одной квартире вместе со своей подругой и люди шептались, что они вовсе не подруги. Даже называли ее, посмеиваясь, «муженьком». Мне это казалось очень странным. Но мои мама с папой считают, что это личное дело каждого. Нормально, когда мужчинам нравятся женщины и наоборот, но случается по-другому и над такими людьми нет повода насмехаться или чураться их.

Чуть поодаль от нас стояли, наслаждаясь завершающим перекуром, восемь милиционеров. В это теплое время года они были без бушлатов — лишь в камуфляжных кителях. Поверх кителей, словно грозди винограда, была навешана полевая экипировка — бронежилеты, пояса с подсумками, шлемы, автоматы со складывающимися прикладами. Отрядом сопровождения командовал замкоменданта Петков — бывший капитан болгарского МЧС. Завершив инструктаж подчиненных, командир приблизился к шеренге учеников, но в воспитательный процесс не вмешивался, а лишь с любопытством озирал школьников.

Старшеклассники поглядывали на Петкова с завистью и уважением. Это был настоящий офицер — стройный, осанистый, с решительным взглядом. Похож на папиного крестника Миро, но постарше и поопытнее. На поясе его виднелась кобура, из которой выглядывала рукоять боевого пистолета. Оглянувшись на Джерома, я заметил, что его взгляд жадно прикован к оружию.

Джером был одет со свойственным ему расхрыстанным щегольством — он напоминал героя какого-нибудь старомодного боевика, или, вернее, косящего под него подростка. Его говнодавы были так густо покрыты комками мокрой земли и глины, будто он не собирался на пустоши впервые, а бродил по ним всю жизнь. Из той же оперы были и камуфлированные штаны, и особенно повязанная на голове красная бандана. При встрече я не удержался и отпустил по поводу этого какую-то шуточку, на что он чуть ли не всерьез обиделся.

— А ты чего без очков, Лайонелл?! — вывела его из раздумий неожиданно материализовавшаяся рядом Викторовна. — Ослепнуть хочешь, или зрение посадить?! И где твоя лицевая повязка?!

— Не беспокойтесь. Я умею вести себя на пустошах, мэм, — тоном бывалого сталкера ответил Джером, улыбнувшись и достав из кармана старомодные очки-авиаторы с затемненными стеклами и видавшую виды тканевую повязку.

— И откуда же, интересно, такие знания? Прогуливаешься там на досуге? — прищурилась учительница.

Мальчишка в ответ лишь хитро усмехнулся. Ясно было, что выделывается. Впрочем, географичке, как я заметил, задорный настрой Джерома пришелся по душе, да и против полушутливого «мэм» она ничего не имела против.

Учителя сделали еще несколько замечаний и в который раз напомнили, что если кто-то отстанет от строя или сойдет с тропинки без разрешения, то до конца учебного года будет оставаться после уроков дежурным по уборке. Лишь убедившись, что никто из школьников не засунул в уши наушники, что лица тщательно закрыты респираторами или плотными повязками, головы покрыты капюшонами, а глаза — защищены очками с затемненными стеклами, они наконец успокоились.

— Ладно, — гордо осмотрев свое воинство и вздохнув, молвил физрук. — Пора в путь!

Признаться, момент был волнительным. Я, как и все, ощущал возбуждение. Много раз ранее эти ворота раздвигались передо мной, но все те разы я сидел на мягком сиденье автобуса, глядя на улицу сквозь пуленепробиваемое тонированное стекло. Теперь все было иначе. И всем не терпелось почувствовать, каково это — быть за пределами селения на своих двоих.

Я был обут в тщательно зашнурованные ботинки с рифленой подошвой, одет в удобные джинсы из плотной ткани и новенькую куртку спортивного покроя с капюшоном модной фирмы “Winterfell” поверх теплого джемпера. Заказанные папой из самого Сиднея очки, хоть и прекрасно защищали от солнца, совсем не мешали обзору. Немного раздражал лишь респиратор на лице, но на этот счет мама дала мне предельно строгие инструкции.

— Как думаешь, там страшно? — беспокойно спросила Мей, незаметно беря меня за руку.

— Главное — не отдаляться от группы, — не очень-то уверенно ответил я.

— Да ничего там страшного нет! — повернувшись к нам и приспустив повязку, Джером легкомысленно усмехнулся и подмигнул Мей. — Не так страшны пустоши, как их малюют. В них даже есть своя прелесть!

— Тебе-то почем знать? — подозрительно покосилась на него кореянка.

Ничего не ответив, он ухмыльнулся еще шире и отвернулся.

Прямо за воротами мы не увидели ничего особо примечательного. Язык как-то не поворачивался назвать эти места «дикими пустошами», особенно сейчас, когда сошли снега. Был вечер, на землю спустились сумерки — считалось, что в этот период солнечная активность снижается достаточно, чтобы можно было выходить из-под защитного озонового слоя.

Дорога на полторы полосы без разметки, по которой мы сто раз проезжали на автобусе, под небольшим уклоном шла от селения вниз. На асфальте за зиму появились трещины и даже большие ямы. По сторонам лежал вымерзший серый грунт. Растительности здесь не было, если не считать мха, покрывавшего нижнюю часть тянущихся вдоль дороги столбов, соединенных проводами — линия электропередачи, ведущая к ГЭС в Доробанцу.

У края дороги тут и там стояли мелкие технические и хозяйственные постройки, в основном жалкого вида, неотапливаемые и без электричества: разные сараи, кладовые, гаражи и склады. Чуть дальше виднелся небольшой палаточный городок, в котором в теплое время года собирались люди, по разным причинам не желающие или не могущие попасть внутрь селения. Там горели несколько костров. Взрослые называли это место «Барахолкой», а еще странным словом «Дюти-фри». Папа как-то за ужином жаловался маме, что там совершаются кое-какие сомнительные торговые сделки, но комендатура закрывает на них глаза.

Ничего устрашающего на пустошах не было. Небольшой ветер временами поднимал с земли пыль и нес ее нам в глаза — для того и нужны были повязки на лицо, ведь пыль, как говорили, изобиловала радиоактивными частицами. Небо было пасмурным, заходящее солнце сквозь низкие облака едва виднелось. Даже сложно поверить, что на нас сейчас направлен убийственный ультрафиолет, способный нанести здоровью серьезнейший вред.

Хотя в окружающем пейзаже не было ничего невероятного, каждый из нас считал своим долгом запечатлеть каждую деталь первого выхода на пустоши фотографией или даже видеозаписью с комментариями для видеоблога. Из-за комментариев к видео в строю раздавалось мерное бубнение. Я и сам не преминул несколько раз воспользоваться камерой. Терпеливо подождав, пока каждый сфотографирует неказистые постройки, а затем, обернувшись, сделает снимок закрывающихся ворот и внешней стены Генераторного, Петков жестом приказал продолжить движение. Его жест подхватили учителя.

Строй школьников, возглавляемых четырьмя милиционерами и географичкой (еще четверо и физрук замыкали строй) прошел по краю дороги метров двести, почти до самой Барахолки, прежде чем Алла Викторовна жестом ладони заставила всех остановиться и указала на грунтовую тропинку, уходящую вправо и вверх.

— Нам сюда!

Петков по-свойски отсалютовал коллегам, дежурящим на внешнем блокпосте № 1, который находился сотней метров ниже нас по дороге. «Блокпостом» называлась одноэтажная постройка на одной стороне дороги, перегороженной шлагбаумом, и караульная вышка — с другой стороны. Около вышки стоял глубоко вкопанный в землю приземистый силуэта танка, на черный корпус которого нанесли сине-желтые цвета нашей общины.

Все мы не раз проезжали через блокпост, поэтому зрелище было нам хорошо знакомо. Тем не менее, в рядах школьников защелкали объективы — кое-кто для полноты картины счел своим долгом запечатлеть блокпост и танк.

Отсюда не видно, но дальше вдоль дороги находятся несколько десятков более скромных сторожевых постов — высоких караульных вышек с подъемными лестницами. Наши вышки тянуться через каждый километр аж до того места, где обязанности по охране дороги переходят к милиции Доробанцу, а еще дальше — к Силам самообороны Олтеницы. Дежурить там считается опасным делом — на одинокие вышки, где находятся всего по два-три милиционера, часто нападают казаки и прочие бандиты.

— Вы что, никогда не ездили на автобусе в Олтеницу? — засмеялся над излишним усердием юных фотографов физрук. — Приберегите силы, дальше будет что фотографировать.

Мы засеменили по тропинке. Каменистая тропка пошла в гору и метров через триста самые слабые начали ощущать легкую одышку. Географичка объявила остановку, но не для отдыха, а для того, чтобы каждый смог оценить и заснять открывшуюся панораму.

Генераторное снаружи смотрелось диковинно. Сто раз видел такие фото, и даже лучше, но все равно удивился. Обнесенное стеной со смотровыми вышками и накрытое голубым озоновым куполом, селение было настоящей крепостью, цитаделью цивилизации на пустошах. Бьющий в небо переливчатый луч озоногенератора прибавлял картине фантасмагории. Немного обыденности вносили лишь видневшиеся из-за стены верхние этажи новых домов да рассыпавшиеся на задворках селения мелкие постройки.

«Дженни будет в восторге», — удовлетворённо подумал я, когда Боря сделал мое фото на фоне стен родного селения. Австралийка, небось, никогда не бывала за пределами цивилизации. Правда, ко мне сразу примостилась широко улыбающаяся Мей — от такого соседства Джен будет не в восторге. Ну ничего, в крайнем случае вырежу.

— Ну что там, у всех есть материал для фотоотчетов? — с некоторой снисходительностью переспросила Алла Викторовна через несколько минут. — Давайте, пора идти!

Храм мы увидели, лишь перейдя через гребень небольшого холма. Это было очень простое, но массивное бревенчатое здание, увенчанное высоким крестом. Здание окружал невысокий деревянный заборчик — скорее декоративный, чем призванный защитить от какой-то угрозы. За заборчиком виднелись несколько сараев и теплиц: небольшое подсобное хозяйство отца Прохора.

— Вот оно — то самое место! — выйдя вперед, Григорий Семенович сложил руки перстом и набожно перекрестился, глядя на крест, а затем повернулся к остановившимся школьникам и кратко поведал о хорошо известной мне истории возникновения на холме выселок во время эпидемии.

Батюшка встречал нас у калитки, приветливо махая школьником рукой. Это был грузный пожилой человек в черной рясе. Грустными обвисшими чертами лица напоминал собаку породы бассет-хаунд. Длинные волосы и борода священника изобиловали проседями. Примечательно, что ни солнцезащитных очков, ни противопылевой маски он не носил. Видимо, отдал свое здоровье на волю Божью. Внимательно вглядываясь в покрытое морщинами лицо этого старика, я не смог разглядеть в нем ничего, кроме покорной усталости и простодушной доброты. Вспомнив мамину историю, я вдруг подумал, что понимаю, почему христиане в тяжкие для них времена предпочли избрать своим пастырем женщину, в чьих глазах горел огонь.

Заикаясь, священник, явно не привыкший видеть здесь столько людей, неловко поблагодарил детей за то, что они пришли сюда, сказал что-то не очень понятное о святости, покаянии, искуплении и подобных вещах. Затем пригласил нас жестом заходить внутрь.

Милиционеры вместе с нами заходить не стали. Я заметил, что Джером внимательно наблюдает, как Петков жестами приказывает своим людям распределиться по периметру здания. Эти их военные штучки интересовали парня куда больше, чем церковь.

— Почему люди ходят так далеко из селения, чтобы помолиться? — шепотом спросил я Мей, заходя через калитку во двор храма. — Ведь Бог, кажется, находится где-то на небе… ну, для тех, кто в него верит.

— Я не знаю, — шепотом ответила кореянка, пожав плечами, и улыбнулась. — Мои родители — буддисты. Они не ходят сюда, чтобы молиться.

Толпа детей и подростков, шумя, зашла внутрь. Лишь немногие перед входом перекрестились, в их числе, конечно, Григорий Семенович. Я не был уверен, как это правильно делается, поэтому воздержался. К моему удивлению, набожная Вита Лукьяненко и не подумала перекреститься — наоборот, смотрела по сторонам с презрительно сжатыми губами. Интересно…

Внутреннее убранство храма способно было поразить воображение разве что своей скудностью. В просторном помещении пахло древесиной, ладаном, воском для свечей. Электричества здесь не было. Свет падал лишь из окошек, расположенных под высоким потолком и прикрытых витражами с рисунками библейских мотивов. Подняв голову, я заметил, как на подпирающих потолок балках порхают крыльями пара сизых голубей. Узкий проход между рядов длинных лавок, грубо вытесанных из деревянных бревен, вел к алтарю. Непохоже было, чтобы здесь были установлены какие-то системы очистки воздуха.

Атмосфера сурового мрачного спокойствия в какой-то момент проникла в сердца детей и заставила их на время притихнуть. В это время отец Прохор провел вереницу учеников по храму, показав здешнее нехитрое нутро, а затем предложил всем присесть и завел какую-то речь, которая окончилась предложением помолиться. Но с молитвой как-то не заладилось — немногие из нас знали слова, а священник бубнил так, что разобрать было сложно.

— Чего это наша сектантка совсем не усердствует? — шепотом спросил меня стоящий рядом Джером.

Я снова с некоторым удивлением заметил, что Вита молебен демонстративно игнорирует.

— Наверное, сектанты не признают эту церковь, — догадался я. — Ты разве не помнишь, что нам по истории рассказывали? У них там всегда так: не могут договориться как правильно складывать пальцы, чтобы перекреститься, и из-за этого поубивать друг друга готовы.

— Да, это на Витку похоже, — прыснул Джером. — Надо за ней приглядывать. А то еще подожжет тут что-то, чего доброго!

Во взглядах детей начала проскальзывать скука. Сделав вдоволь снимков на фотокамеры, они не видели здесь для себя больше ничего интересного. Батюшке было невдомек, что они согласились на экскурсию вовсе не из-за его молитв, а из-за захватывающей возможности выбраться на пустоши.

В конце концов инициативу перебрали на себя Григорий Семенович и Алла Викторовна. Поблагодарив священника, они вышли вперед и начали более интересную часть экскурсии. Физрук не был прирожденным рассказчиком, но рассказ его был интересен сам по себе, так что он легко завладел вниманием учеников.

— Я заболел где-то в начале января 57-го, — молвил он. — Помню, мы с мужиками в очередной экспедиции вскрыли кладовую в ликероводочном и притарабанили с тысячу бутылок алкоголя. Времена были тяжелые, так что мы заливались беспробудно — то в честь Нового года, то еще в честь чего. И во время очередной попойки, как сейчас помню, один из собутыльников вдруг начал кашлять. Мы его, конечно, сразу прогнали. Но прошло несколько дней — и одним утром кашель появился у меня. Я страшно испугался, не стал даже выходить из своей палатки, чтобы никто не услышал. Поначалу убеждал себя, что я мог простудиться, ведь холод же собачий. Но потом появился сильный жар, тупая головная боль, и слабость — будто руки с ногами сделались ватными. Я целый день валялся в своей палатке под кучей одеял и стучал зубами от озноба. Мною владело полное отчаяние, но я из последних сил пытался убедить себя, что это другая болезнь, какой-то другой грипп — такое ведь бывает. Потом голова начала кружиться, в глазах потемнело. Я начал харкать кровью. И на следующий день меня нашли — кто-то заметил, что я долго не показываюсь на глаза. Поняли все с первого взгляда. Зря я бормотал им что-то — для них я уже был трупом. Со мной и обращались как с трупом. Люди в защитных костюмах зашли, вытащили меня из-под одеял и, в чем был, закинули в обледеневший кузов открытого грузовика. В этом кузове я упал на что-то мягкое — там были еще люди, умирающие или уже мертвые. Краем глаза я заметил, как мою палатку раздирают, огрызаясь друг на друга и толкаясь локтями, мои вчерашние товарищи — пытаются найти и поделить что-то ценное среди моих вещей. Такие тогда были времена.

Сделав паузу и обведя нас грустным взглядом, он продолжил:

— Этот грузовик мы называли «баркой Харона», а его водителя, Петровича — Хароном. Вы, наверное, учили что-то такое по истории про древнюю Грецию? Я сам тогда не знал, потом спросил у умных людей. Харон, по мифам, — это лодочник, который перевозил умерших через речку Лету из царства живых в царство мертвых. Таким был и Петрович. Каждый день он увозил нескольких людей из лагеря на выселки. Только туда — и никогда обратно.

— Но вы же выздоровели! — подал голос кто-то из старшеклассников.

— За мной ухаживали наша уважаемая докторша Габриэла Георге, и вот его мама, Катерина Войцеховская, — физрук кивнул в мою сторону и подмигнул мне. — Не отходили от меня ни на минуту, говорят. Но я этого не помню. Три дня я провел в таком состоянии… ну, врачи называют это «горячкой», «бредом». Но я скажу вам так, ребятишки — никакой это был не бред. Наоборот — только тогда до моего ума дошло, как все обстоит на самом деле. Ну, в смысле, до меня вдруг дошло, что за штука такая — жизнь, и что за существа такие — люди. Я… это… понял все очень хорошо: про себя, про жизнь свою… и про Господа нашего Бога. Кто, как ни он, свидетель — до тридцати лет я не знал Бога. Я не соблюдал ни одной из святых заповедей, богохульничал, обижал ближних своих, не чтил Святого писания, нога моя не переступала порога церкви с того дня, когда меня крестили. Но в дни моей болезни… нет, я не стану говорить, что он явился мне… я, в конце концов, недостоин. Но, знаете… верите… он говорил со мной.

— А вам это точно не приснилось? — непочтительно переспросил кто-то из старшеклассников.

В рядах школьников раздался ряд смешков. Но учитель не обиделся. Лишь усмехнулся с добродушной снисходительностью, мол, «Поймете еще, как подрастете».

— Это чувство — оно из души, понимаете? Бывает, что какая-то мысль приходит вам в голову необыкновенно ясно, четко и неожиданно — мысль, до которой ты сам никогда бы не додумался. Что это, если не Божье откровение?

— Это работает ваше подсознание, — подсказала какая-то заучка-десятиклассница. — Еще сорок лет назад британские ученые провели исследования и определили, что…

— Ученые — это, конечно, очень все хорошо, — отмахнулся от нее учитель. — Но знаете, это… совсем другое. Ну, как вам объяснить-то?..

— А наркотиков вам не кололи?! — едва сдерживая смех, вдруг очень серьезно и невинно спросил Джером. — Нет, вы не подумайте ничего, но я вот слышал, что тяжелобольным колют очень сильную наркоту и от нее, бывает, такие галюны начинаются, что мама не горюй…

Эта реплика вызвала дружный смех. Мои губы тоже предательски задрожали, но я сдержался, заметив, что из-за многочисленных шуток физрук начинает немного сердиться.

— Знаешь, что, Лайонелл — не подходящее ты выбрал место и время для своих шуточек. Всему есть место и время. Мы же сейчас в Храме Божьем. Вы бы уважительно относились… ну, это… к таким вещам…

— Григорий Семенович, а можно вопрос?! — выскочил из задних рядов еще кто-то из старшеклассников, перебив. — А как выглядит Бог? Вы ведь видели его!

— Разве я такое говорил, Корниенко?

— А голос у него был какой? — продолжали допытываться подростки.

От этих вопросов физрук пришел в еще большее замешательство и начал раздражаться. Похоже было, что он долго готовился к этому походу и тщательно отрепетировал свою речь, но диалог пошел не так, как он рассчитывал. Заметив это, Алла Викторовна пришла коллеге на выручку и решительно вмешалась в разговор:

— Все вопросы будут потом! Кому будет интересно — тому Григорий Семенович все подробности расскажет. А вы вначале не перебивайте и послушайте те вещи, которые должен знать о своей малой родине каждый мало-мальски грамотный человек!

Произнеся это, географичка жестом включила на своем коммуникаторе проектор, который воспроизвел в воздухе голографический экран. На экране появился ряд будоражащих воображение фотоиллюстраций, который не оставил равнодушным никого из школьников: присыпанный снегом и окутанный дымом костров палаточный городок с поднятым желтым флагом и знаком «Биологическое заражение»; трое врачей в герметичных защитных костюмах оранжевого цвета стоят на фоне палатки — из-за стекол шлемов смотрят изможденные от бессонницы покрасневшие глаза; бледное исхудавшее лицо больного; двое мужчин забрасывают тела в целлофановом мешке в огонь…

Учительница медленно пролистывала фотографии на протяжении своего рассказа.

— Эпидемия мексиканского гриппа у нас продлилась с сентября 2056-го по март 2060-го, а последний случай заражения был аж в январе 2061-го. Никто не вел статистики по количеству заболевших и умерших. Известно, что на кладбище, разбитом за этой церковью — одна тысяча триста семнадцать крестов. Но это число даже приблизительно не отвечает числу похороненных людей, так как многие могилы — братские. В санитарных целях тела людей кремировали, а в могилах хоронили лишь их прах. Ваш учитель истории Александр Кириллович как-то исследовал некоторые старые записи и в своей монографии упомянул, что упокоение здесь нашли не меньше двух с половиной тысяч людей. Причиной смерти большей части из них стала именно мексиканка.

На экране застыло душераздирающее фото: маленькая девочка стоит около койки с накрытым простыней телом и держит выглядывающую из-под простыни исхудавшую руку. Я почувствовал, как стоящая рядом Мей хватает меня за руку и крепко сжимает. Оглянулся на подругу — у той на глазах застыли слезы.

— Я знаю, что многие из вас остались без родных именно по этой причине. Что до меня — то эпидемия отняла у меня нескольких очень близких друзей. Именно поэтому это место окружено таким почтением среди жителей Генераторного… кроме нескольких особо остроумных, которые не знают, когда язык надо попридержать за зубами! Так вот, когда эпидемия пошла на спад, было решено возвести здесь храм в честь памяти ее жертв. На строительстве несколько месяцев работали около ста человек, практически без техники — лопатами рыли яму под фундамент, руками клали фундамент из камня, вручную тесали и складывали бревна… Григорий Семенович, кстати, трудился тут целыми днями, не покладая рук. И отец Прохор не одними молитвами помогал — работал на стройке наравне со всеми, не побоялся запачкать рясу. Вот, посмотрите!

На экране высветилось новое фото — молодой и худощавый отец Прохор улыбается (надо же, это, оказывается, возможно!), устало опираясь на лопату. Рядом стоит высокий лысый мужчина, по-свойски забросив руку на плечо священника. Физрука мы узнали лишь по его фирменной улыбке-оскалу: он был тогда худее килограммов на тридцать.

— Правду я говорю? — едва заметно улыбнувшись, географичка повернулась к мужчинам.

— Ну, может, немного и поработали, — пожал плечами смутившийся физрук, переглянувшись с Прохором. — Это было святое дело — соорудить тут храм, так что сил на это никто не жалел.

Священник с простодушной радостью улыбнулся, разглядывая старые фото — кажется, он здесь без электричества основательно отвык от пользования современными достижениями техники. Насколько я знаю, он даже глубокой зимой не переезжал в Генераторное.

— Храм Скорби был открыт на Пасху 2062-го года. Так что не так давно он отметил свое десятилетие. Многие христиане нашего селения, включая и Семена Аркадьевича, являются сюда на воскресную службу. Верующие люди приходят сюда исповедаться и причаститься, тут венчаются, крестят детей, отпевают усопших — и не боятся выйти на нежилую территорию ради того, чтобы исполнить важные для них обряды в этом святом месте. Но больше всего людей являются в храм на гробки, после Пасхи. Ведь едва ли не каждый житель Генераторного потерял здесь кого-то из родных или близких. Все мы помним их, скорбим, печалимся. Сейчас отец Прохор расскажет вам о том, что означает дата, именуемая в народе «гробками» и почему важно поминать усопших — а затем вы сможете поставить свечку в память о покойных…

Я был одним из тех, кому посчастливилось не потерять родных или близких во время эпидемии. В сущности, у меня и не было родных, кроме мамы с папой — о своих бабушках, дедушках и о прочей родне я знал лишь по их рассказам. Уверен, что у Храма Скорби похоронены многие те, кого помнят мои родители — но не я лично. Тем не менее я с величайшим почтением выслушал все, что сказал священник, и даже поставил свечку так же, как и все, не уточня в честь кого. Я не очень-то понимал, какое значение имеет эта свеча и почему именно в этот день, а не в другой, надо вспоминать тех, кто умер. Но родители научили меня относиться к таким вещам с уважением и никогда не выказывать пренебрежения к вере, ритуалам и обрядам, к какой бы религии они не относились. Я знал, что некоторые взрослые уделяют очень много внимания условностям и могут сильно обидеться, если им покажется, что кто-то оскорбил их религиозные чувства.

После этого нас вывели на задний двор — там начиналось кладбище. И зрелище это было тягостное. Может быть, было бы иначе, если бы могилы раскинулись под пышными кронами зеленых деревьев и были укрыты живыми цветами. Но на пустошах не росли деревья и цветы. Уделом ушедших были кучки земли и деревянные кресты. На некоторых из них надписи были вырезаны по дереву, на других — просто написаны маркером. Были и безымянные могилы — либо имена стерли дожди, либо они не были известны изначально. Некоторые кресты венчали проржавевшие каски или старые противогазы. Лишь искусственные цветы — поставленные в горшочки и корзинки, либо просто лежащие на могилах — пестрели перед глазами печальными комками цветного пластика, тщетно пытаясь украсить сумрачную картину.

Не знаю, какой была поучительная цель этой экскурсии, но на меня она вдруг навеяла (может быть, впервые в жизни) страшную тоску. Прежде я никогда не задумывался о смерти. А сейчас, глядя на бесконечные ряды крестов, я вдруг с необыкновенной ясностью понял, что каждый из них ознаменовал конец чьей-то жизни, оборвавшейся намного раньше, чем этот человек себе представлял. Но что самое печальное — некоторые из этих несчастных не оставили после себя ничего. Лишь пару слов, небрежно выведенных рукой безучастного гробовщика — и те были смыты дождем несколько лет спустя.

А сколько еще миллионов, миллиардов людей нашли подобный конец, вообще не будучи похороненными? Они превратились в прах и пепел, сгорели от радиации или скончались в мучениях от ее последствий, умерли от болезней, от голода, от холода, были убиты другими людьми… Целые города, обращенные в руины, полнятся их истлевшими скелетами. Никто не сохранил о них памяти. Никто не знает, о чем они мечтали, кого любили, какие мысли витали в их головах, какие они видели сны.

Я вспомнил изображение знаменитого памятника «Агнец» в Сиднее. Исполинская статуя девочки с ангельскими крыльями величественно возвышалась в самом центре крупнейшего в мире города, приковывая к себе взгляды туристов. Под ней есть экран, на котором поочередно высвечиваются имена и фотографии (если они сохранились) людей, о которых известно, что они погибли при наступлении Конца Света. Новое имя появлялось на экране каждые две секунды. Говорят, что полный список пройдет через экран за 110 лет. Целый век может миновать, прежде чем кто-то дождется своего права мелькнуть перед глазами людей всего на две секунды, — но никто не посмотрит на экран в этот момент, а если и посмотрит — не станет утруждать себя запоминанием имени и уж тем более не станет разбираться, кому это имя принадлежит. А сколько имен нет в списке?!.

— Дима. Дима! — из задумчивости меня вывела Мей, энергично дернув за руку.

Я не сразу сообразил, что происходит. Лишь секунду спустя увидел их. Несколько человеческих силуэтов показались на гребне холма с восточной стороны кладбища, метрах в пятистах от нас. Они не таились — лишь замерли и всматривались в нас. С такого расстояния сложно было разглядеть детали — во что они одеты, вооружены ли. Но мне и не представилось возможности вглядеться повнимательнее.

— Внимание! — заорал физрук хриплым басом, в котором все мы ощутили приступ тревоги. — А сейчас все быстро назад в церковь! Назад в церковь! Не толпитесь, разговорчики прекратить! Живенько! Все вопросы потом!

Особо уговаривать школьников не пришлось — ощутив обуявшее взрослых беспокойство, они беспрекословно засеменили в сторону двери храма, беспокойно оглядываясь через плечо на маячащие на горизонте силуэты. Лишь самые смелые не забывали щелкать объективами камер. Где-то в нестройных рядах донесся девичий плач.

Повернув голову, я увидел, как Петков оживленными жестами отдает команды милиционерам. Четверо стражей порядка пятились задом следом за лавиной школьников, прикрывая детей своими телами. Еще четверо, держа автоматы наперевес, рассыпались цепью и присели, изготовившись стрелять с бедра в сторону чужаков.

— Дима! — Мей дернула меня за рукав. — Давай скорее!

— Ах, да, извини, — спохватился я. — Джером, идем! Ты чего?!

В отличие от остальных, ирландец не спешил поддаваться панике. Прищурившись, он остро глядел в сторону силуэтов на горизонте и на его лице отражалась непонятная мне борьба чувств. Ветер развевал его непослушные патлы, повязанные банданой, придавая особенной достоверности имиджу непокорного бунтаря. Впрочем, я не был склонен сейчас разбираться в душевных переживаниях друга, — схватив его за плечо, я с силой дернул его в свою сторону, так что он аж зашипел от боли.

— Ай, ты чего?! — обиженно переспросил он, но нехотя поддался и двинулся за нами. — Чего вы все так переполошились?! Они ничего нам не сделают!

— Ты что, не понял, кто это? — постучал я костяшками пальцев по темени друга. — Это казаки! В той стороне — их станица! Кто знает, что у них на уме?!

— Да ничего у них на уме! — взорвался Джером. — Они пришли затем же, зачем и мы! Близких своих помянуть! Сегодня же гробки! Думаешь, у них тут никто из родных не похоронен?! Они же наши!..

— Были нашими — пока не стали террористами, — привлеченная нашими громкими голосами, рядом возникла Алла Викторовна, жестко обрубив негодующую реплику школьника. — Топайте скорее, не отставайте!

Признаться, я тогда здорово перепугался. Был уверен, что последует перестрелка, и неизвестно, чем это вообще может закончиться. От казаков можно было ждать всего. Наверное, они как-то прознали об экскурсии и задумали похитить детей, чтобы выдвинуть какие-то требования властям Генераторного. «Мама будет в ужасе, когда узнает об этом!» — с тревогой подумал я.

Нас быстро завели внутрь церкви. Толпа детей, сгрудившись среди деревянных лавок, беспокойно галдела и топталась с ноги на ногу. Кто-то из девчонок продолжал рыдать. Отец Прохор вместе с физруком и одним из милиционеров затворили тяжелые деревянные двери и со скрипом задвинули два засова.

— Так, а-ну тихо! Тишина, я сказала! — к беспокойно мечущимся школьникам выступила географичка, обменявшись перед этим парой слов с Петковым. — Вам не грозит никакая опасность! Наша охрана не допустит, чтобы с вами что-то случилось. Постойте здесь спокойно, не шумите, и подождите, пока охрана сделает свою работу!

— Они что, убивать их будут? — спросил кто-то из старшеклассников, и толпа вновь загалдела.

— Нет! — сурово сцепив зубы, географичка подняла руку, заставляя детей умолкнуть. — Никто никого убивать не будет! Наша охрана отгонит посторонних людей прочь — вот и все. Это просто мера предосторожности. Вам ничего не грозит!

В этот момент из-за толстых бревенчатых стен донеслась автоматная очередь. Все в этот момент вздрогнули, раздались несколько испуганных криков. Плакала уже не одна, а несколько девчонок — их завывания стояли в ушах, навевая в сердца панику.

— Что они там творят?! — с неожиданным бешенством воскликнул Джером. — Они же сюда пришли за тем же, зачем и мы! На могилки своих родных пришли!

— А ну тихо, Лайонелл! — взревел физрук. — Нечего здесь голос повышать! Наши стреляют в воздух, чтобы чужаки держались подальше. Нам безразлично, что этим бандитам здесь нужно — пусть приходят в другое время. Вашими жизнями и здоровьем мы рисковать не намерены. Понятно?!

От криков и перекрикиваний уже начинала болеть голова. Чем бы это не закончилось, было абсолютно ясно, что экскурсия испорчена, а матерям обеспечены истерики, слезы и большие дозы успокоительного. Вряд ли директор школы когда-то еще разрешит нечто подобное.

— Чушь какая-то! — продолжал про себя неистовствовать Джером, злобно щурясь. — Не понимаю, зачем было такое устраивать?! Никто ведь ничего плохого нам не сделал!

— Не думаю, что свидание с террористами входило в программу, — хмыкнул в ответ Ярик Литвинюк.

— Не называй их «террористами»! — гневно напустился на него Джером. — Ты хоть раз видел, как они что-то взрывали или кого-то убивали?! Видел?!

— Ты что, не помнишь, как в 58-ом?.. — начал было один из старшеклассников.

— Своими глазами видел?! — глаза Джерома налились кровью.

— Т-И-Х-О!!! — срывал голос физрук, стуча кулаком по лавке.

В общем, обстановка была напряженной — это еще мягко сказано. Гул голосов стих лишь на мгновение — в тот момент, когда над крышей пронесся шум вертолета. Похоже, что ситуация серьезная — по мелочам наш вертолет не взлетает. Петков, беспокойно расхаживая из угла в угол, непрестанно отдавал какие-то команды по радиосвязи. В ответ из его наушников доносилось неразборчивое шипение и писк.

Мей присоединилась к подругам, которые успокаивали ревущую в истерике одноклассницу Лелю Сороку. Я сунулся было тоже туда, чтобы сказать несколько ободряющих слов на правах старосты, но завидев покрасневшее заплаканное лицо и растрепанные волосы Лели, передумал — в этих девичьих делишках я не помощник. Подошел к группе мальчиков, обступивших физрука и бурно обсуждающих встречу с казаками — но и там не нашел себе места. Джером яростно спорил со старшеклассниками и физруком, убеждая их, что казаки на самом деле совсем неплохие. Видя, что Джерри не на шутку распалился, я решил даже не пробовать урезонить его (зная его характер — это только повредит) и тактично избежал участия в споре. Я не разделял ревностной симпатии своего друга к казакам (уверен, что защищать их его вынуждает извечный дух противоречия), но мне все же казалась невероятной мысль, что они затеяли похищение детей. За последние годы ничего подобного, насколько я помню, они не устраивали — только нападали иногда на милицейские блокпосты и патрули. И все-таки было немного тревожно.

Чтобы как-то отвлечься, я, удалившись в дальний конец церкви, присоединился к Боре Ковалю, который внимательно разглядывал иконы на иконостасе.

— Извини, дружище — похоже, я оказал тебе медвежью услугу, упросив докторшу пустить тебя на эту экскурсию, — произнес я, невесело усмехнувшись.

— Нет, что ты, — Борис нервно улыбнулся. — Так даже круче! Подумать только — повидали живых казаков! Вот твоя девчонка, наверное, обзавидуется, как ты ей это расскажешь!

— Ну, завидовать тут, как раз, по-моему, нечему, — хмыкнул я, прислушиваясь к шуму вертолетных винтов. — А что ты тут высматриваешь?

— Ну, я вообще-то свечку хотел поставить, — неловко потупился Боря. — В честь бабушки.

— Твоя бабушка… умерла от мексиканки? — осторожно спросил я.

— Да, — грустно кивнул Боря. — И дедушка.

— Сочувствую.

— Я их почти не помню, но папа очень много о них рассказывал, — пожал плечами одноклассник. — Я вообще-то не знаю, верю ли я в Бога, но вдруг эта свечка чем-то поможет? Не помешает, во всяком случае, правда?

— Не поможет! — вдруг донесся до нас мрачный голос.

Обернувшись, мы с удивлением уставились на Виту. Она сидела в темном углу церкви, вдали от всех, и взирала оттуда на суетящихся одноклассников отчасти безучастным, а отчасти осуждающим взглядом. Если бы она не заговорила — в жизни бы ее не заметил. Бледное вытянутое личико Виты озарял свет свечей, отчего оно приобретало неестественные очертания.

— Ты что, в Бога больше не веришь?! — спросил я.

— В Бога веруют, а не верят, — исправила меня она. — Я верую в него истово. А такие, как вы, безбожники, будут гореть в аду. И ты тоже, Боря. Как ты смеешь сомневаться в том, что Бог, даровавший тебе жизнь, есть?!

— Ну, я… — смутился Коваль.

— Что-то я не заметил, чтобы ты особо почтительно вела себя в церкви. А ведь для верующих это место считается святым, — нахмурился я.

— Это место — нет, — отмахнулась она. — Ничего святого нет здесь! Это вообще не церковь! А этот Прохор — не священник. Моя мама называет его — «ложный пастырь». Он обыкновенный пьяница, бомж, который начал выдавать себя за священника и обманывать людей. Он будет гореть в аду дольше вас всех. А настоящее святое место лежит далеко отсюда, за холмами — там, где покоятся мощи Святой Марии, нашей спасительницы и покровительницы…

— Ты что, об этой безумной старухе?! — вспомнив мамин рассказ, ужаснулся я.

— Не смей называть ее так! — в глазах Виты вдруг запылала ярость, которая смотрелась страшно и неестественно на ее кротком личике.

Боря, кажется, не на шутку испугался этой вспышки и даже отступил на шаг от Виты. А я — наоборот, разозлился. В памяти еще свежа была мамина повесть о том, кто такая на самом деле эта Марья и сколько всего она натворила.

— Я буду ее называть так, как захочу, понятно?! Эта сумасшедшая сука — напасть похуже мексиканки! Ты хоть знаешь, сколько невинных людей она одурачила и погубила?! Наше счастье, что справедливость восторжествовала, и она сдохла от мексиканки! И если твой ад существует — вот она-то и будет в нем гореть до скончания веков!

Я сам не заметил, как мой голос сорвался на крик. Кажется, кто-то из наших обратил на это внимание, но подходить не стал — все были поглощены истеричными всхлипываниями Лели Сороки и спором, который велся на повышенных тонах между учителями, старшеклассниками и Джеромом.

Вита явно не ожидала от меня такой вспышки — она инстинктивно сжалась в комок и пригнула голову, будто я обрушил на нее не слова, а град ударов. И все же невинные васильковые глаза смотрели на меня исподлобья пристально, ненавидяще.

— О, да как же я могла забыть, — тоном ядовитой кобры прошипела некогда спокойная девочка. — Как я могла забыть, что говорю с гнилым семенем.

— Каким-таким семенем? — прыснул я. — Так меня еще никто не называл.

— Я бы на твоем месте не смеялась, несчастный, — покачала головой одноклассница. — Или ты действительно веришь в то вранье, которым напичкали тебя твои грешники-родители?! О том, что наша покровительница святая Мария умерла от болезни? О, нет! Этого не могло быть — Божьей милостью ей не страшны были никакие болезни. С самого начала великого мора мать Мария ходила среди больных и умирающих, распевая отходные молитвы, складывала руки у них у груди, целовала их лоб — но хворь не касалась ее. И никогда бы не коснулась. Знаешь, от чего она умерла на самом деле?!

Боря стоял рядом со мной молча и дрожал как осиновый лист — безумный шепот Виты явно загипнотизировал беднягу. Я старался не поддаваться, хотя и у меня в сердце она посеяла тревогу.

— От чего же, по-твоему? — нарочито презрительно усмехнувшись, но в душе предчувствуя недоброе, переспросил я.

— От яда! — пыхнула мне в лицо Вита. — От яда, приготовленного твоей мамашей! Ею, школьной директрисой и еще несколькими ведьмами! Это они сжили нашу святую непорочную мать со свету! Они ненавидели ее за то, что она несла людям истинный свет. Они желали заменить чистый огонь веры, который она несла, фальшивыми идеалами своих ложных знаний. И они не остановились перед подлым убийством. Они были не одни — те, кто был наделен мирской властью, обещали им безнаказанность. Среди них твой отец, и кровавый тиран, который называл себя «полковником» — все они ненавидели нашу мать и желали ей смерти. И она знала это! О, святая мать прекрасно знала, кто повинен в ее кончине! Ей многое было ведомо! Моя матушка прислуживала у ложа умирающей и своими ушами слышала, как та говорила об этом в кругу своих приближенных. И хоть их обуял праведный гнев, она запретила им мстить. Она наказала держать случившееся втайне. «Бог их накажет, дети мои», — так она сказала о своих подлых убийцах. Она была милосердна. И она знала, что даже отравление ее, и смерть ее — все это лишь часть Божественного промысла, это уготованный Всевышним удел. Теперь ты все понимаешь, Димитрис? Теперь ты понимаешь, что женщина, которая тебя породила — подлая убийца?! А мужчина, который зачал ее плод — трусливый соучастник ее преступления? Смрадная кровь убийц и вероотступников течет в твоих венах с самого рождения! Ты хоть понимаешь, что на всем твоем роду лежит проклятье? Оно коснется и тебя, и детей твоих, и их детей — тридцать три колена будут расплачиваться за это преступление. Тебе бы пристало молиться за свое спасение. Твоей-то матери никакие молитвы уже не помогут…

Ужасающие слова этой малолетней бестии, в чьих недалеких глазах горел огонь священной ярости, я выслушал с замиранием сердца. Перед глазами появилось лицо матери. Я вновь услышал в своих мыслях ее рассказ о противостоянии с сектантами. «Безумная предводительница сектантов слегла от мексиканки…» — сказала моя мама в конце истории, и от меня не ускользнула неловкость и сомнение в этих словах. Было нечто, что она не пожелала мне рассказывать. Но это вовсе не то, о чем твердит эта придурочная Вита! Моя мама никогда в жизни не лишила бы человека жизни — даже такого гнусного и мерзопакостного, как та сумасшедшая фанатичка!

— Заткнись! Ты несешь полную чушь, — выдохнул я. — Никто никого не травил! Хотя, может быть, стоило! Если бы эта сумасшедшая стерва была жива, я бы лично разжал ей челюсти и вылил самый сильный яд прямо в глотку!..

— Димитрис! — обернувшись, я заметил, как к нам приближается Григорий Семенович. — Ты-то чего здесь разорался? Тоже мне — староста. Капитан на корабле всегда должен оставаться спокоен. Мы и так вон с дружком твоим еле справляемся. Он, видите ли, защитничком наших доморощенных террористов заделался!

— Простите, Григорий Семенович, — я виновато потупился.

— Ладно, проехали, — он похлопал меня и Борю по плечам. — Не волнуйтесь, отогнали ваших казаков, скоро выходить сможем! Они как вертолет углядят — драпают куда глаза глядят. Чего приуныли? Вам-то что? Интересное приключение получилось, в любой компании можно похвастаться. А вот мне, как инициатору, влетит от Маргариты Петровны и от ваших родителей по самое не могу!

Выбраться из церкви нам разрешили через полчаса. Подробностей о встрече с казаками нам так и не рассказали — ограничились краткими словами о том, что никто не пострадал. Нашу охрану усилили еще десятком милиционеров, которые прибыли из селения на двух джипах. Назад мы шли бодрым темпом, не останавливаясь больше для фотографирования, и в угрюмом молчании, если не считать возбужденных перешептываний школьников. Плача больше не было слышно — даже самые робкие успокоились и нашли в случившемся приключении что-то интересное и интригующее. Можно было не сомневаться, что апрельский поход в Храм Скорби станет главной темой для сплетен и пересудов в последующие месяцы аж до самых каникул.

Ничего интересного по пути больше не произошло. Мей обратила внимание на мое сумрачное настроение и поинтересовалась, все ли хорошо, на что я правдоподобно соврал, что немного перенервничал из-за встречи с чужаками и из-за скандала, учиненного Джеромом.

К неприятной беседе с Витой я больше возвращаться не хотел, хотя ее слова глубоко запали мне в память. Поглядывая на Борю, который брел неподалеку, я готов был поклясться, что и он запомнил будоражащую кровь сценку в церкви надолго. Интересно, верит ли он абсурдным обвинениям в адрес моей мамы? Задумавшись об этом, я решил, что вряд ли мне когда-либо предстоит это выяснить, — ни я, ни Боря, скорее всего, не захотим возвращаться к этой истории.

— Ну Слава богу! — из раздумий меня вывели мамины слова.

На этот раз мама с папой ждали меня сразу за воротами — вместе с сотней прочих родственников, с нетерпением ждущих возвращениях своих детей из похода, неожиданно превратившегося в весьма нервное и рискованное мероприятия. По сравнению с некоторыми мамашами, которые душились слезами и не могли найти себе места от волнения, мои держались очень даже стойко.

Тем не менее мама первым делом заключила меня в свои объятия, нисколько не заботясь о моем стеснении в присутствии однокашников — это был верный признак волнения. Я услышал, как в ее груди учащенно бьется сердце. В этот момент я вспомнил, что после тяжелой болезни ей категорически противопоказано волноваться — и почувствовал острый укол совести.

— Я же с самого начала знала, что ничего хорошего из этого мероприятия не получится! — погладив меня рукой по волосам, с легким укором (скорее всего — в папин адрес) прошептала мама.

— Ничего там на самом деле страшного не произошло! Честно! — поспешил заверить я, опасаясь, что после этой истории мама наложит строгий запрет на мое участие в чем-либо подобном.

— Наше счастье, что все так закончилось, — выпустив наконец меня из объятий, сказала Катерина Войцеховская, облегченно вздохнув. — Теперь-то ты, Дима, понимаешь, наверное, для чего наше селение обнесено стеной и круглосуточно охраняется?

— Понимаю, мам, понимаю, — смиренно кивнул я. — Но все же хорошо, видите?

— Сильно испугался? — глядя на меня испытывающим взглядом, поинтересовался отец.

— Да нет, вовсе я не испугался! — я попытался сделать выражение своего лица как можно более беззаботным. — Мы их только издалека краешком глаза видели! Никто и испугаться-то не успел, кроме разве что учителей — погнали нас в церковь, как будто на нас надвигается гигантский смерч.

— Ну, учителей я отлично понимаю — на них лежит огромная ответственность, Димитрис, — ответил папа, при этих словах улыбнувшись и махнув рукой несчастному Семену Аркадьевичу, который в этот момент объяснялся с наседающими на него наиболее чувствительными мамашами. — Они сделали все правильно. В таких делах лучше перебдеть, чем недобдеть!

— А Джером говорит, что они просто пришли на могилки, что у них там тоже кто-то из близких похоронен, — припомнил я. — Я вот теперь думаю, что он прав — иначе бы они так просто не ушли.

— Я практически уверен, что догадка Джерома верна, Димитрис, — кивнул отец, на ходу обменявшись кивками и рукопожатиями еще с несколькими родителями, в том числе и с Бориным папой. — Но осторожность всегда должна быть превыше всего.

— Давайте-ка пойдем домой, — предложила мама. — Смеркается, холодает, нечего нам здесь торчать. Игорь Андреевич, не составите ли с Борей нам сегодня компанию? Я сегодня была выходная и сгоряча наготовила столько, что нам с этим и за неделю не управиться.

— Ну что вы, неудобно как-то… — смутился Коваль-старший, который в этот момент стал как две капли воды похожим на своего вечно смущенного сына.

— Еще как удобно, Игорюня! — папа дружески потрепал его по плечу. — После всех сегодняшних треволнений нам с тобой выпить по сто грамм категорически не повредит. У меня все равно сейчас Мирослав гостит, да кое-кто из коллег сегодня придет поужинать, так что вы нас совершенно не стесните. Присоединяйтесь!

— Ну, я, вообще-то, не пью… — сделал последнюю неуверенную попытку отказаться от приглашения Игорь Андреевич.

— В данном случае это не выпивка — скорее лекарство, — окончательно разоружил его папа, подмигнув.

В общем, в тот день у нас были гости. Причем Борей с папой и Миро дело не ограничилось. Пришлось даже затаскивать в родительскую спальню и раскладывать во всю длину стол, стоящий в предбаннике между нашей и соседской квартирами, чтобы за столом смогли уместиться все желающие.

Это была не из тех дружеских посиделок, на которые мама с папой приглашали, например, Юнгов, родителей Мей и которые проходили в веселой непринужденной атмосфере. На этот раз к нам заявились несколько знакомых мне чванливых папиных коллег, и даже важный гость из Олтеницы — начальник той самой прибывшей в Генераторное делегации, о которой все в последнее время так много говорили. Этот последний, пожалуй, и запомнился мне больше всего.

Папа звал его «Троян» и вел себя с ним совершенно свободно, а вот его коллеги держались с подчеркнутым уважением. Хотя, может быть, тут больше подойдет сложное слово «подобострастие», которое я вычитал в одной старой книге. Даже Миро, весельчак и балагур, который из-за своего острого языка не раз попадал, по его же рассказам, в нешуточные переплеты, ходил перед своим командиром, вытянувшись по струнке и называл его не иначе чем «генерал Думитреску». Услышав эту фамилию, я сразу понял, что передо мной — тот самый офицер, который задолго до моего рождения подписался вместе с папой на Пакте о дружбе и сотрудничестве в Доробанцу. Теперь он стал какой-то большой шишкой в Олтенице.

Присмотревшись повнимательнее к генералу, я, впрочем, не заметил в нем ничего особенно генеральского, если не считать мундира, да и тот был неброского оливкового цвета, и большая звезда на погонах совсем тусклая. Росту он был невысокого, заметно пониже папы, но на несколько лет его старше. В пепельных волосах появились первые проседи, но щегольски закрученные усы и смеющиеся карие глаза на смуглом лице придают молодцеватости. На настоящего генерала он был совсем не похож, по крайней мере за столом — смеялся, шутил, ел и пил в меру, да и голос у него был не громче, чем у прочих. Я попытался представить себе, как этот мужчинка приказывает полкам идти в атаку — но как-то неубедительно получилось.

В какой-то момент к нам подтянулись председатель со своей супругой и малолетним сыном. Хоть чета Добруков и проживала этажом выше, к нам домой они захаживали нечасто — подозреваю, что папе с Сергеем Николаевичем вполне хватало общения в рабочих кабинетах. Скорее всего, сегодняшний визит связан с приездом генерала. Жена председателя, болезненно-бледная блондинка, страдающая анорексией, сегодня нарядилась в особо безвкусное платье, подчеркивающее скелетоподобные очертания ее изнуренного диетами тела.

Добруки, впрочем, надолго задерживаться не стали. Глава Генераторного пригубил полрюмочки водки после того, как произнес краткую проникновенную речь, начатую за упокой всех ушедших и удивительным образом закончившейся на том, как важно всем оставшимся держаться друг за дружку и протягивать ближним своим руку помощи — семья семье, двор двору и город городу. Даже я заметил, что слова председателя обращены главным образом к вежливо слушающему его генералу Думитреску. Выполнив свой дипломатический долг, Добрук крякнул что-то на прощанье, одарил всех присутствующих вежливыми улыбками и поспешил откланяться. Скорее всего, ему предстояло совершить еще несколько таких визитов вежливости.

Я с сожалением поглядывал на их сыночка — бедняга, страдающий синдромом Дауна, не очень хорошо переносил большие компании. В его глазах не отражалось и тени понимания происходящего — он так и норовил взять что-то со стола и повертеть в своих пальцах, уставившись на него неподвижным взглядом, но цепкая рука матери каждый раз упорно возвращала все эти вещи на место, а строгий голос шепотом вычитывал мальчика, будто тот способен был что-то уяснить.

Мама хотела угостить несчастного шоколадными конфетами, но жена председателя с обычной своей сухостью ответила, что ему нельзя сладкого. Иногда мне казалось, что эта женщина, в противовес сыплющему нескончаемыми улыбками супругу, словно созданному для лицедейства, не в силах скрыть, что недолюбливает людей — всех без исключения, в том числе своего сына, ставшего для нее вместо долгожданной радости непосильной обузой. Не люблю обзывать людей, но к этой слово «мымра» клеится как нельзя лучше.

Папа вместе с коллегами отправился в коридор раскланиваться с председателем, Миро выбежал на перекур, а мама отвлеклась на приготовление новой порции фаршированных кальмаров, так что в какой-то момент за столом остались лишь я и генерал Думитреску, не считая изрядно захмелевшего Игоря Андреевича, нудно вычитывающего что-то своему сыну. Я и ранее слышал в разговорах взрослых, что Коваль-старший, трезвым напоминающий Божий одуванчик, резко преображается после определенной доли спиртного — поэтому и старается не пить. Но сам наблюдал это впервые.

Я вдруг со смущением понял, что генерал внимательно разглядывает меня.

— Э-э-э… очень приятно познакомиться с вами… сэр, — вежливо произнес я по-английски.

Вообще-то я мог бы худо-бедно объясниться и на родном для генерала румынском — в конце концов, это один из четырех разговорных языков в Генераторном, наряду с русским, украинским и болгарским. Но я посчитал, что английский будет более уместен, так как именно на этом языке все объяснялись за столом с гостем.

— Взаимно, взаимно, молодой человек, — хмыкнул румын, улыбаясь себе в усы — кажется, его рассмешил мой преувеличенно серьезный тон. — Ну и гренадера вырастил Владимир. Еще несколько лет — и мне предстоит смотреть на тебя снизу вверх, это точно! Если бы только твой отец дал свое согласие, тебе, когда подрастешь, было бы уготовано место в нашем отборном батальоне «Рысь», в котором служит Мирослав. А это лучшее подразделение Сил самообороны Олтеницы!

— Э-э-э… я… — я заметно смутился, даже не зная, как лучше ответить на такую большую честь, которая, если честно, даром мне была не нужна — не представляю себя в роли солдафона.

— Знаю, он был бы против, — не дождавшись вразумительного ответа, махнул рукой гость, давая понять, что об этой мысли можно сразу забыть. — Твой отец — из тех людей, которые берутся за оружие в последнюю очередь. Он мог бы стать прекрасным офицером, но он презирает и ненавидит войну.

— Да, это похоже на папу, — кивнул я.

— Твой отец рассказывал тебе, как он помог предотвратить побоище, на котором могла печально закончиться вся история вашего прекрасного развивающегося селения?

— Вы имеете в виду, когда он встретился с вашим отрядом возле ГЕС? — попробовал угадать я.

— Да нет, там-то все было не так опасно! — махнул рукой Думитреску. — Я говорю о том случае, после которого у вас в окрестностях завелись эти ваши казаки, которые сегодня заставили вас изрядно понервничать.

— А-а-а, об этом? — неуверенно протянул я с таким видом, будто мне почти ничего не известно. — Ну, может быть, папа когда-то и говорил об этом что-то. Не помню точно, сэр.

В действительности я многое об этом слышал. Во всей хронологии Генераторного нет даты, которую взрослые вспоминали бы чаще и обсуждали бы более бурно, чем день, который вошел в историю как День Раскола. И о роли моего папы в тех событиях тоже частенько вспоминали. В конце шестого класса, незадолго до четырнадцатой годовщины того дня, Маргарита Петровна вместе с историком Александром Кирилловичем даже провели нам на эту тему открытый урок в школе.

Но все же это была одна из тех тем, которую принято называть (и совершенно незаслуженно) «слишком сложной для ушей двенадцатилетнего мальчишки». Поэтому, если сейчас мне предстоит услышать кое-что об этом, да еще и от настоящего армейского генерала — я не был намерен упускать ни слова.

— Не помнишь? — удивился генерал и укоризненно покачал головой. — Странно. А отец твой хвалился, что ты умный парень и учишься на «отлично». Такие вещи надо знать!

— Ну, мой папа, наверное, перехвалил меня, сэр, — с трудом скрыв, насколько я уязвлен тем, что моя излишняя скромность принята за невежество, выпалил я. — Я, может быть, знаю лишь совсем немного. Ну, знаю, что в июле 57-го в сторону Генераторного, тогда еще Новой Украинки, выдвинулась батальонная тактическая группа из нацистской армии генерала Ильина. Весть об этом посеяла в селении жуткую панику. Наш народ тогда разделился между «партией войны» и «партией мира». Папа был на стороне «голубей» и сумел склонить на свою сторону полковника Симоненко. «Ястребы» во главе с казачьим атаманом Марьяном Наливайченком назвали их предателями и покинули селение. Но впоследствии оказалось, что мой папа был прав!..

Тут только я понял, что хитрый румын подловил меня своей подколкой и усмехаясь себе в усы, потешается над тем, каким простым оказалось разоблачение.

— … ну… и это практически все, что я знаю, — неловко закончил я, запоздало поняв, что прокололся.

— Не так уж мало ты знаешь, сынок, — усмехнулся румын. — Но поверь: знать с чьих-то слов — совсем не тоже самое, что видеть самому. Когда грянула Третья мировая, а за ней настали темные времена, я не был молокососом — мне уже стукнул тридцатник и я командовал первой ротой в мотострелковом батальоне. И все-таки меня, не побоюсь громких слов, прошибал холодный пот, когда я слышал о приближении этого чокнутого Ильина. Окажись я на месте твоего папы, вряд ли мне бы стало выдержки примкнуть к «голубям». Скорее я бы тоже подался в партизаны, как эти ваши казаки, и встречал бы нацистов, сидя в окопе, с наведенной на них противотанковой системой.

— И очень… ик… правильно! — вдруг вмешался в разговор Коваль-старший.

— Пап, — страшно смутившись, Боря ткнул отца коленом под столом.

Но генерал вовсе не обиделся — лишь с улыбкой всплеснул в ладоши:

— Ха. Не рассчитывал услышать такое от человека столь мирной профессии, Игорь! Никогда не знаешь, где притаился военный склад ума.

— Дело… ик… не в складе ума, — медленно покачал головой Игорь, едва не касаясь стола отяжелевшим подбородком. — Дело в том, что…

Впрочем, объяснить, в чем дело, он так и не смог — вскоре отвлекся и вновь начал вычитывать что-то своему сыну. Вежливо подождав какое-то время и убедившись, что продолжения не будет, Думитреску покрутил усы, хмыкнул каким-то собственным мыслям, откинулся на спинку стула и отправил в рот хрустящий соленый огурчик.

— Я слышал, у нас в Генераторном тоже много кто, как вы, хотел сразу начать воевать, когда услышал об этом Ильине, — несмело вставил я, желая повернуть разговор в нужное русло. — Но папа говорит, что они просто боялись…

— «Боялись» — это не то слово, мальчик. Эта новость просто сшибала с ног! Весь мир разрушен, на месте Москвы осталась выжженная пустыня, а ненавистный двуглавый орел, оказывается, так и не был повержен. И ладно бы он маячил где-то далеко за горами, в этом их Новосибирске или где еще! Но нет, холодное дыхание этого мрачного полумертвеца чувствовалось уже и на территории моей родной Румынии! 5-ая гвардейская танковая армия генерал-полковника Ильина мощным броском успела проникнуть на Балканы из Приднестровья в самые первые дни войны. Это было одно из самых мощных соединений россиян, и по какому-то стечению обстоятельств оно меньше всего пострадало от ударов стратегической авиации. Не удивительно, что нескольким сотням основных боевых танков «Черный орел», уцелевших после натовских бомбардировок, удалось с легкостью прорвать линию фронта. Конечно, 5-ая армия утратила связь с главнокомандованием (да и не было его больше, этого главнокомандования), но не утратила организованности. Ильин этот оказался жестким и удивительно упрямым мужиком, которого даже ядерный апокалипсис не заставил сойти со своей носорожьей тропы. Железной рукой он правил своими танками, обрушивая их на имевшиеся на устаревших картах «объекты», чаще всего оказывающиеся дымящимися грудами развалин или давно покинутыми постами румынских войск. Взбешенные ядерным ударом по русским городам (а их ведь убедили, что это НАТО ударили первыми!), в результате которого погибли семьи солдат и офицеров, нацисты жестоко вымещали свою ненависть на «натовцах», к которым причисляли любого встречного румына… или не румына. Вообще-то им было все равно, кого убивать. Они бы дошли до самой Португалии, круша на своем пути все оставшееся, как настоящая монголо-татарская орда.

Пока генерал вел свое повествование, Миро вернулся с перекура, но, конечно же, не посмел перебивать своего патрона, а лишь тихо примостился в уголочке и напряг слух.

— Но, на счастье Европы, их запасы топлива и боеприпасов быстро истощались, а со стороны поверженной Ставки ВГК не поступало ни подкреплений, ни свежих указаний. Многие солдаты утратили боевой дух и, несмотря на ряд показательных расстрелов, потихоньку стали дезертировать. В рядах их армии начинали шириться слухи о том, что «желтая зараза» Китая уцелела и продолжает ползти на север и запад, поглощая русские земли. Кое-кто из россиян хотел воспользоваться этим как предлогом, чтобы повернуть назад, на родину. Но Ильин, твердожопый упырь, на это не повелся. Сказал, что несмотря на весь свой пламенный патриотизм, он тут ничем не может помочь — ему, мол, остается только прикрывать товарищей с западного фронта, чтобы «недобитая еврейско-сионистская змея не ужалила в спину». Мне как-то довелось читать их агитлистовки того времени. Вроде и смешно, но в то же время как-то пробирает до костей. Представьте себя, как-то так: «Весть о создании сионистами «Содружества» убедила генерала Ильина, что западная гидра и впрямь обзавелась новой мерзкой головой взамен срубленной русским оружием, а значит, битва добра со злом еще далека от завершения…». И это ведь не Роботролль сочинял — живые люди! В общем, в качестве плацдарма для дальнейшей экспансии Ильин занял ряд румынских городов и объявил о создании ЮНР, территория которой, по замыслу генерала, должна была охватить все Балканы, «исконные земли братских южных славян». Ничего так картинка, да?

— Это испугало нас сильнее, чем голод и эпидемия, — неожиданно вступила в разговор мама, которая, оказывается, все это время вслушивалась в наш разговор с кухни, сквозь шипение вынутых из пищевого процессора кальмаров, плотно нашпигованных водорослями и грибами. — После всех ужасов и страданий, которые нацисты причинили нашему народу, после уничтожения почти всей планеты они все еще оставались прежними, все еще были где-то рядом и силились до нас добраться. Даже мы готовы были забыть о вражде перед лицом того кошмара, который произошел, но этот Ильин с его волкодавами продолжал жить и дышать той самой ненавистью, которая и привела мир к гибели.

К этому времени за стол вернулись и папа с коллегами. Расслышав конец маминой речи, папа поинтересовался, о чем это мы.

— Генерал Думитреску как раз вспомнил о тех днях, когда мы были под угрозой войны с Ильиным, дядя Володя, — отозвался Миро. — Я был тогда еще ребенком, плохо это помню, а ведь вам пришлось побывать в самой гуще событий.

По папиному лицу промелькнула тень сомнения — казалось, он готов было по своему обыкновению сказать, что это не самая приятная тема для разговора. Но что-то заставило его передумать. Заметное волнение пробежало и по лицу папиного помощника, долговязого молодого мужчины с фамилией «Новак» (не помню точно, как его зовут). Помню лишь, что в минуты спокойствия папа тактично называл своего помощника «старательным, но неопытным», а в редкие моменты раздражения — «не в меру амбициозным, суетливым и слишком несдержанным для дипломата».

Я вдруг почувствовал, что вся эта тема, связанная с Ильиным, ЮНР, казаками, войной — поднята за этим столом неслучайно. А я-то думал, что сам спровоцировал ее своими вопросами! Наверняка ведь эта важная делегация во главе с румынским генералом не просто так приехала в Генераторное — приехали, должно быть, договариваться о чем-то важном как раз в военной сфере. Папа как-то рассказал мне, что дипломаты часто достигают самых важных договоренностей не за столом для переговоров, а в ненавязчивых на первый взгляд беседах за чашечкой кофе или бокалом вина в перерывах между официальными встречами. Может, это один из таких случаев?

— Да, — кивнул отец. — Помню, как раз тогда нам впервые на протяжении темных времен начало казаться, что мы, может быть, не протянем ноги. Жрать по-прежнему было нечего, кроме вонючих грибов, да и те в дефиците, и мексиканка свирепствовала. Зато мы установили крепкие связи с нашими друзьями из Олтеницы, общими усилиями провели электрику, начали дорогу строить. «Жизнь налаживается» сказать ни у кого бы язык не повернулся, но все-таки было не так паскудно, как раньше. Но все наши скромные достижения оказались под угрозой в один день, 12-го июня 2057-го года, когда в небе над нашим лагерем замаячил беспилотник.

— Да, помню его! — икнул Борин папа. — Летел, помню, очень низко, не таился вовсе. Круги над нами наматывал, как ворона. В бинокль можно было разглядеть на корпусе красную звезду. Мы тогда пухли от недоедания, мало что соображали, но и то допетрили — российский. И эффект от этой догадки был… как бомба взорвалась.

— И вы, конечно, начали палить по нему из автоматов, — ухмыльнулся Миро.

— Вообще-то полковник запретил пулеметчикам вести огонь, пока радисты не повторят несколько раз требование откликнуться — вопреки воинственным требованиям Наливайченко, — важно поправил его Новак, который, впрочем, по своему возрасту вряд ли мог помнить те события. — Но его казаки открыли огонь и без приказаний полковника. Даже из гранатомета выстрелили!

— Паника от этого стала только сильнее, — мягко перехватила у него инициативу мама. — Поползли слухи, что этот беспилотник обстрелял лагерь, хотя на самом деле он сделал только пару кругов над нами и отбыл на северо-восток. Народ потребовал срочно созвать совет. Ну, а там такое началось… Володя, вон, лучше может рассказать…

— Да, напряженное было заседание, — невесело улыбнулся папа. — У нас тогда не было такой устоявшейся системы власти, как сейчас. Только у полковника был достаточный авторитет, чтобы насадить свое мнение толпе, но в тот раз он поначалу отмалчивался — решил послушать других. И в итоге все это стало похожим на балаган.

— Так было везде в то время! — усмехнулся генерал.

— Да. В совет наш входил двадцать один человек, из числа самых уважаемых жителей. Я туда угодил, считайте, что авансом, в честь своих весенних дипломатических похождений, но вообще-то считался выскочкой и сосунком. Я бы, пожалуй, и не подавал бы там голоса вообще. Но меня стало тревожить, что градус неадеквата откровенно зашкаливает. Наливайченко оседлал своего любимого конька и его совсем понесло в неодолимом ораторском порыве, через который не могло пробиться ни одно разумное слово. Разглагольствовал он с искренним волнением и воинственным запалом. Говорил он вещи, не чуждые каждому украинцу, кто сумел пережить Третью мировую. О неумирающей национальной гордости. О справедливом отмщении за разрушенную страну и погибших близких. О необходимости остановить расползающуюся по миру русскую заразу даже ценой собственных жизней. Речь Наливайченко прозвучала грозно и неумолимо. Он предлагал немедленно мобилизовать всех боеспособных людей и формировать экспедиционные отряды для уничтожения агрессора. В истреблении остатков нацистских войск Марьян видел священную миссию выживших украинцев, ради исполнения которой, по его убеждению, Всевышний и сберег горстку людей от смерти. Он был непоколебим, решителен и тверд. Многие согласно кивали и поддакивали его пламенным речам. Кое-что пыталась возразить Маргарита Петровна, но она явно была в меньшинстве. Тогда я решил, что и мне пора подключиться.

— И ты, Володька, таки смог перекричать атамана! — всплеснул руками и рассмеялся генерал Думитреску. — Что-что, а заговорить ты кого хочешь до смерти сможешь!

Все за столом рассмеялись, не исключая и папу.

— Ну, перекричать его мне не было дано — пришлось говорить на тон ниже, чтобы люди напрягли слух. Я, помню, не очень-то и верил тогда, что мои слова возымеют действие — просто считал своим долгом сказать их. Мы с Маргаритой Петровной призвали людей задуматься о том, где они сейчас находятся и что видят вокруг. Напомнили, что планета вместе с большей частью её населения уничтожена, и неизвестно, сможет ли вообще хоть кто-нибудь пережить голод, эпидемии и климатические изменения. Не испугавшись осуждения патриотически настроенных сограждан, мы так и сказали — в новом мире больше нет ни украинцев, ни русских, ни американцев, ни китайцев — есть лишь люди, стремящиеся выжить. В общем, призвали сделать все возможное, чтобы избежать кровопролития, и не применять оружия иначе как в целях защиты своей жизни и обороны лагеря. Я думал, нас оттуда сраной метлой погонят. Но, на мое счастье, разум у народа сохранился. После длительных перепалок полковник Симоненко и большая часть совета выступили против наступательных действий в отношении россиян.

— Да, — задумчиво протянул Коваль, печально понурив потухшие пьяные глаза. — Ты смог избежать войны с врагами, Володя. Но вместо нее началась война с братьями. Кто знает, что хуже?

— Не Володя начал эту войну, Игорь, — строго ответила на это мама. — Ее начали те, кто вообще своей жизни без войны не представляет. Не было бы Ильина — Наливайченко нашел бы себе другого врага. Мне знаком этот психотип, поверь!

— И, между прочим, Владимир Георгиевич до последнего пытался не допустить раскола, чуть ли не умолял этого неуравновешенного передумать и остаться! — пылко вступился за начальника Новак.

— Я-то что, Кать, я же никого не обвиняю, — грустно вздохнув, ответил пищевой технолог маме, проигнорировав папиного подчиненного. — Просто грустно как-то…

— Было бы намного грустнее, если бы наших детей раздавили нацистские «Черные орлы»! — Новак от горячности едва не хлопнул тоненьким кулачком по столу.

— У тебя дети есть, молодой человек? Нет? — вперился в него пьяным взглядом Игорь Андреевич, потрепав своего Борю по голове. — Вот и убавь тон, когда старшие говорят. Я с тобой спорить ни о чем не собираюсь…

— Знаете, я не пытаюсь снять с себя ответственность или возложить ее на кого-то другого, — примиряюще заключил папа, видя, что гость из Олтеницы слегка напрягся при виде назревающей ссоры. — Может и моя вина во всем этом есть. Может, существовало и какое-то другое, лучшее решение, при котором раскол бы не произошел. Не знаю, ведь я не ясновидящий. Так или иначе, решение совета привело Марьяна в неописуемую ярость. Окрестив всех несогласных «предателями», «трусами» и «коллаборационистами» и навеки их прокляв, оскорбленный атаман объявил, что его «Задунайское казачье войско» прерывает с ними всяческую связь и будет самостоятельно сражаться с врагами народа. Казачья станица Наливайченко, не подчинявшаяся отныне совету, была заложена в том самом старом железнодорожном тоннеле, в котором в то время начинали выращивать съедобные грибы. Вместе со своими семьями, палатками и пожитками в станицу перебрались несколько сотен наиболее ярых активистов. Расставание происходило бурно. При дележе оружия и снаряжения вспыхнуло несколько потасовок, порой доходящих до кровопролития. Изголодавшиеся, озлобленные люди, скаля зубы, неконтролируемо выплескивали накопившийся гнев на бывших сотоварищей, закладывая кирпичи в фундамент вражды и нетерпимости, которая сохранилась и поныне… Так что история, как Игорь правильно сказал, грустная. И все мы о ней в чем-то сожалеем.

— Но время все расставило на свои места, — усмехнулся Миро. — Показало, кто был прав!

— Это только молодежь всегда безошибочно укажет, кто в чем прав и виноват, старлей, — сдержанно вступил в разговор долгое время молчавший генерал. — А люди, кое-чего в жизни повидавшие, намного дольше думают, прежде чем ответить на такие вопросы. А иногда на них лучше и вовсе не отвечать.

— Это точно. Вот отлично сказано! — едва ли не впервые подал голос второй папин коллега, Исаак Яковлевич Гройсман, который отвечал в Генераторном за торговлю. — Учитесь мудрости и рассудительности, слушайте старших!

Казалось бы, назидательные его слова адресованы мне с Борей, да еще немного Мирославу и Новаку, но при этом Гройсман никого из нас не удостоил и взглядом — по нам лишь безучастно скользнули его черные, как жуки, непроницаемые глаза на вытянутом овальном лице с хитрыми впадинками и жиденькой бородкой черного, как ночь, цвета. Это был человек, по словам папы, «скользкий, как угорь», а мама говорила о нем, что «Изя бы и маму свою продал, но уж торговался бы до упаду». Исаак Яковлевич очень тонко чувствовал, когда следовало молчать, а когда можно и вставить нужное слово, оставаясь при этом в тени и не нарушая ни с кем своих ровных отношений. Чем не одарила его природа, так это талантом выдавать свою хитрость за простоту и искренность — что-то скользкое и ненадежное проглядывалось в нем с первого взгляда.

— Но ведь папа сумел договориться с россиянами! — подал голос я, несколько обескураженный тем, что взрослые как-то странно закруглили эту абсолютно понятную, как по мне, тему. — Он договорился с ними и избежал войны! А казаки потом сами на них напали! Разве не так было?!

За столом возникла короткое замешательство, какое часто бывает у взрослых, когда те, кого они считают детьми, в их присутствии пытаются говорить на серьезные темы. В такие моменты они обычно переглядываются между собой со снисходительными усмешками, которые, по их убеждению, ребенок не увидит и не поймет. Эти обидные усмешки переводятся примерно, как: «Смотрите-ка, как малыш заговорил! Интересно, где это он такое услышал?» Кажется, как раз такими взглядами между собой обменялись дядя Изя Гройсман и папин помощник Новак. А вот генерал посмотрел на меня с искренней симпатией. Папа, в которого я вперил свой вопросительный взгляд, вздохнул.

— Момент истины для нас наступил в середине июля 57-го, — медленно молвил отец, рассудив, что установившееся молчание надлежит нарушить именно его рассказу о тех событиях. — Разведчики еще загодя сообщили полковнику, что с северо-востока движется бронетехника с триколорами и красными звездами. По подсчетам людей, видевших колонны издалека, речь шла по меньшей мере о дюжине танков и о двух-трех десятках других машин с воздушным сопровождением — парой военных вертолетов и несколькими беспилотниками. Не было никаких сомнений, что эти силы движутся в направлении нашего лагеря. Сказать, что это сообщение произвело панику — означает сильно преуменьшить. Многие скептики, первоначально недоверчиво отнесшиеся к воинствующим казакам, изменили свою первоначальную позицию и заторопились в станицу, готовиться к партизанской войне. Некоторые семьи и вовсе пустились наутек на запад, надеясь найти приют в Олтенице или где-нибудь еще далее. Лагерь основательно опустел. Полковник распорядился укреплять и без того внушительные оборонительные редуты, готовясь к осаде. День и ночь напролет ослабевшие от голода ополченцы рыли окопы с траншеями, сооружали огневые позиции из мешков с песком, монтировали противотанковые заграждения и закладывали мины на подходах к лагерю…

— Ну да! — перебил его Игорь Коваль, обведя всех за столом осоловевшим взглядом и остановившись на полковнике. — А еще мы обратились с призывом о помощи к администрации в Олтенице!..

— …, которые сразу же согласились выслать нам боеприпасы, — попытался вежливо окончить опасную тему папа, посылая Бориному папе красноречивые взгляды, который тот непременно понял бы, будучи трезвым.

— Ага. Только вот гарантии прямой военной поддержи добиться так и не удалось! — ничуть не смутившись, продолжил гнуть свое учитель ОБЖ. — За это наш полковник проникся к соседям настоящим презрением. «Нас уже списали со счетов», — сказал он тогда. — «Так они всегда с нами и поступали. Рассчитывать можем только на себя».

Все испуганно притихли, так как попахивало здесь нешуточным оскорблением, а то и целым дипломатическим скандалом. Гройсман вслед за папой яростно засверкал глазами в сторону Коваля, будто пытался испепелить выпившего учителя взглядом, Новак побледнел так, будто готов был вот-вот упасть в обморок, а Миро недовольно хмурился и готов был уже ответить какой-то резкостью. Но, на удивление, лицо генерала после нескольких секунд раздумий расплылось в улыбке, и обстановка разрядилась.

— Да… Полковник так и не простил мне той истории. На последних совместных учениях он сделал вид, что слишком занят и не замечает меня — тогда-то я и понял, что он крепко запомнил обиду. Но не судите нас строго, товарищи. То были темные времена. У нас тогда не было сил и на то, чтобы навести порядок в собственном огороде, не то что на поддержку соседей. Знаете, чем занимались в те дни мои люди? Патрулировали город, чтобы не допустить каннибализма, да еще тушили постоянные пожары в палатках и хибарах. Мы были в шаге от того, чтобы скатиться к полной анархии. В народе бродили слухи, что пока все голодают, начальство каждый день объедается, а в скрытых от народа погребах гниют тонны продовольствия. Чушь собачья, но в нее верили так, что толпа готова был в любой момент взбунтоваться и линчевать всех руководителей. И это я еще рассказываю вам далеко не обо всех проблемах. Так судите сами, могли ли мы все там бросить и послать бойцов вам на помощь?

— Генерал, поверьте, никто и не думал… — начал было выплескивать неловкие извинения Новак, решив из-за долгой паузы, что Думитреску все сказал.

Но румын продолжил свою речь:

— Тогда все мы думали лишь о собственном выживании. Но сейчас мы наконец набрали достаточно сил, чтобы помогать друг другу. Повторись эта ситуация сейчас, не приведи Бог, конечно — наши подразделения были бы здесь по первому зову. Так же точно, как и ваши прибыли бы к нам. И мое присутствие здесь — это одно из свидетельств нашей дружбы, которая может уже очень скоро стать частью более широкого м масштабного альянса.

Новак и Гройсман переглянулись и, кажется, даже обменялись кивками — похоже, им очень понравилось то, о чем заговорил олтеницевский начальник. А мама, воспользовавшись моментом, мягко отвела разговор обратно к прерванному папиному рассказу:

— Всем нам теплее и приятнее от мысли, что рядом находятся друзья. А вот в те дни, я помню, мы с мужем были подавлены и угрюмы. Особенно Володя.

— Еще бы! — усмехнулся отец горьким воспоминаниям. — Мои прогнозы не сбывались, россияне наступали, и было похоже, что Наливайченко был прав, призывая к бескомпромиссной борьбе. Люди косились на меня и злобно шептались за моей спиной. В общем, популярной личностью меня было назвать сложно. Но вскоре обо мне все забыли. После нескольких полетов беспилотников, по которым на этот раз никто не стрелял, на рассвете 25-ого июля на горизонте перед нашими укреплениями показались сгустки пыли, свидетельствующие о приближении танков. Сердца людей сжимались от страха и гнева, и в тот момент мало кто верил, что удастся избежать кровавой сечи. Но артподготовки без предупреждения, как предсказывал Симоненко, не последовало. Грозные танки «Черный орел» и приземистые бронемашины пехоты, двигаясь развернутой цепью, замерли где-то в полукилометре от лагеря, там, где начинались минные поля. Орудия смотрели в сторону укреплений, но залпов не последовало. Стало очевидно, что перед боем будет разговор. В составе парламентеров, вышедших из лагеря некоторое время спустя, был и ваш покорный слуга. Признаюсь, то был один из самых жутких моментов в моей жизни — когда я вышел из приоткрывшейся калитки на пустошь и засеменил по узенькой тропинке между минными полями в сторону танков, замерших на огневых позициях. Тогда я и сам едва верил, что удастся предотвратить побоище. Но уже через час мы вернулись с вестью, что командир россиян, майор Хаустов, предлагает обменять боеприпасы и фильтры к противогазам на продовольствие и топливо. Его солдаты до того отощали и вымотались, что были похожи на скелеты, обтянутые камуфляжем, а техника была в шаге от того, чтобы остановиться. Россияне принадлежали к экспедиционному отряду, высланному из ЮНР генерала Ильина на поиски ресурсов. По словам командира, ситуация у них в «республике» была тяжелой: запасы продуктов истощались, личный состав косила «мексиканка», все больше солдат дезертировали и сбивались в банды. Генерал Ильин заявлял, что он получает приказы от Верховного главнокомандования, однако почти никто из офицеров ему уже не верил. Враждебных намерений в отношении нас майор не имел. Сказал, мол, во-первых, «все-таки братья-славяне», а во-вторых — все обиды впору уже оставить в прошлом. Вглядываясь в черты лица Хаустова, я не увидел в нем ничего изуверского. Обычный мужик средних лет — утомленный бесконечной борьбой за выживание, небритый, седеющий, со впалыми щеками и синяками под глазами. Берегущий последние сигареты и думающий, как лучше поступить, чтобы его солдаты — пацанята едва ли не школьного возраста, не померли с голодухи. Чем-то он был похож на полковника Симоненко. Чем-то — на меня самого. Даже сложно поверить, какие соображения могли заставить таких похожих людей воевать друг с другом, и не просто воевать — стереть с лица Земли всю человеческую цивилизацию.

Хотя в комнате не было человека, не знавшего самого факта и результатов переговоров с россиянами, но все слушали папу, затаив дыхание — не каждый день услышишь откровения очевидца тех событий с такими подробностями, которые не сохранились в анналах истории.

— В лагере практически не осталось бензина, не говоря уже о еде, но мы все же сумели убедить совет, что половину оставшихся запасов надо отдать россиянам, чтобы те уехали. Взамен благодарный командир передал нам несколько ящиков патронов разных калибров, а также оставил два танка и четыре БМП — техники все равно было слишком много, чтобы заправить и увезти ее всю. Симоненко остался доволен обменом. Бронемашины окопали по периметру лагеря, и они серьезно усилили его оборону. Они, кстати, до сих пор в строю. В ночь с 25-го на 26-ое россияне уехали. Люди наблюдали за удаляющимися силуэтами машин, стоя на баррикадах. А когда те скрылись за горизонтом… вдалеке раздался грохот выстрелов и взрывов.

Все и так знали, что произошло дальше, включая и меня. Но папа счел нужным все же окончить историю:

— Позже стало известно, что казаки атамана Наливайченко устроили на пути бронетанковой колонны засаду. В яростном бою, продлившемся всю ночь, погибло не менее ста казаков. Понеся потери, россияне организованно отступили на северо-восток, на прощание вызвав ракетный удар по позициям нападавших. Тень того ночного побоища до сих пор висит над Генераторным. Все усилия людей, стремящихся к миру и согласию, в один миг стали прахом. Россияне, с которыми удалось расстаться по-доброму, теперь были убеждены, что стали жертвой подлого предательства. Что до казаков, то они винили людей, оставшихся в лагере, в трусости и пособничестве врагам. Говорят, среди них упрямо бродил слух, что кто-то из лагеря предупредил россиян о засаде, и именно этим объяснялись такие большие потери. Если и ранее они не желали иметь с «лагерными» ничего общего, то теперь жгучая неприязнь превратилась в настоящую ненависть. В конце концов 3-го августа, вопреки запрету атамана Наливайченко (по крайней мере, я верю, что атаман не отдавал тот приказ) один из его сотников повел разъяренных мужиков на штурм лагеря, чтобы, как они кричали, «вздернуть скотину Симоненко и его приспешников». В лагере в то время тоже было неспокойно. Изголодавшиеся люди винили полковника и его соратников, к которым приписывали и меня, в том, что мы отдали часть драгоценных припасов россиянам. Пятеро из членов совета заявили, что больше не желают заседать под предводительством Симоненко. Вокруг «штаба», окруженного гвардией полковника, собралась толпа недовольных. Когда казаки пошли на приступ, в толпе раздались призывы не стрелять в них, открыть ворота, пропустить казаков к Симоненко и помочь им «расправиться с тираном». О том, что произошло дальше, я вспоминаю без малейшего удовольствия… но я не могу осуждать этого.

— Да, — кивнул Думитреску. — Сохранение порядка иногда требует жестких мер.

— Странная у вас логика, скажу я вам, — путаясь в выражениях, проворчал Коваль-старший. — Как речь была о русских, то «Мир прежде всего!», и все такое прочее. А тут наши собственные братья — и «жесткие меры», «не осуждаем», совсем другое говорите.

— А что, собственно, случилось? — впервые за время застолья несмело подал голос Боря Коваль.

— Что случилось, спрашиваешь, сына? — хмыкнул Игорь Андреевич. — А то, что по приказу нашего полковника по казакам открыли огонь… ик… из пулеметов и даже танковых орудий. Конечно, это рассеяло почти безоружных казаков. Им пришлось отступить, унося с собой покалеченных и убитых. Толпа недовольных в середине лагеря тоже была жестко разогнана. И тут тоже не обошлось без жертв. Я видел собственными глазами, как баб колотили прикладами, ничуть не церемонясь, даже после того, как они упали на землю. И штыками… ик…кололи. А потом, после краткого разбирательства с дюжину людей… назвали которых — «зачинщики беспорядков»… ик… под дулами автоматов изгнали из лагеря. Те-то, конечно же, направились в станицу. С того дня, ясен пень, станица стала непримиримым врагом Генераторного.

— Да, — к моему удивлению, папа не стал опровергать ничего из сказанного Ковалем-старшим. — То был черный день в нашей истории. Но нельзя отрицать, что тот день также дал толчок к серьезным изменениям внутри общины. Многие люди не могли простить полковнику случившегося. Накопившееся недовольство решениями Симоненко было очень велико и это был вопрос времени, когда это недовольство выплеснется в новом мятеже. Полковник все еще имел вокруг себя четыре или пять сотен верных гвардейцев, готовых стать за него горой и контролировал запасы оружия и боеприпасов, которые позволили бы ему долго еще удерживать владычество. Но делать этого он, к своей чести, не стал. Несколько дней его вообще не видели выходящим из своей палатки. В конце концов к Маргарите Петровне прокрался один из приближенных Симоненко, признавшись, что полковник находится в глубоком запое и совершенно не в состоянии руководить лагерем. Требовалось созывать совет и готовить референдум, который определит дальнейшую судьбу общины. Так у нас и установилась в итоге демократия.

На этом экскурс в прошлое окончился, но тон беседы сохранился — плавно и незаметно шаблонные тосты без чоканий и вежливые поминания умерших перетекли в разговоры о делах более насущных. С каждой следующей выпитой рюмкой разговоры становились все откровеннее и между участниками застолья постепенно установилось совершенное панибратство. Борин папа все сильнее хмелел и вскоре вынужден был отбыть домой под присмотром сильно смущенного Коваля-младшего.

Мама подозвала меня к себе и шепнула, что мое присутствие за столом до самого конца этой затянувшейся посиделки вовсе необязательно. С радостью воспользовавшись этой возможностью, я поспешил к себе в комнату, чтобы выложить несколько свежих фотографий в соцсеть и переговорить с Дженни, которая, должно быть, с нетерпением ждала моего отчета о сегодняшнем мероприятии.

Около полуночи в коридоре послышался шумные длительные прощания и преувеличенно радостный смех (особое усердие проявил, кажется, дядя Изя), сопровождающие уход самого важного гостя. Несколько минут спустя в комнату ввалился Миро. Приняв меня за спящего, он доведенными до автоматизма движениями профессионального военного разделся и аккуратно повесил свою униформу на вешалку, после чего улегся на кровать и через минуту захрапел.

Лишь около часа ночи, когда мои глаза уже начали слипаться, я услышал в коридоре шаркающие шаги и подвыпившие голоса последних гостей, с которыми прощались мои родители. Некоторое время спустя в квартире раздалось звучание следующей за застольем суеты — звон посуды, которую родители носили со стола на кухню, мерный шум работы посудомоечной машины, натужный скрип, с которым папа отодвигал к стенке сложенный обеденный стол и раскладывал диван.

— Ну наконец, — услышал я из-за двери усталый материн голос после того, как шум стих. — Я думала, это все никогда не закончится. Для кого-то это поминальный день, а для кого-то — очередной повод обсудить важные дела, а заодно и надраться в зюзю.

— Ты слишком строга к ним, — возразил папа — изрядно выпивший, судя по голосу, но все же держащийся в пределах разумного.

— Не только к ним, но и к тебе.

— Ты без настроения, Катюша?

— Как тут быть в настроении после того, что сегодня случилось? — пожаловалась мама, переходя на полтона ниже. — От одной мысли о том, что с Димой могло что-то случиться…

— Перестань. Даже не говори об этом, — оборвал ее папа. — Я надеялся, ты уже от этого отошла.

— Думаешь, от этого так легко отойти?! — взвинтилась мама, но тут же сбавила тон. — Мне очень хочется защитить его от всего.

— Мне тоже. Но надо помнить, что он уже взрослый парень. И очень смышленый…

— Никакой он не взрослый, Вова. Он все еще ребенок — наивный, легковерный, уязвимый.

— Мы многое отдали за то, чтобы он родился в мире, где дети могут позволить себе быть наивными и легковерными. В нормальном мире, каким он и должен быть. Так что…

— Ему нужно уехать отсюда! — неожиданно выпалила мама.

— Почему ты говоришь об этом сейчас, Катя?

— Ты же сам говорил об этом еще год назад!

— Да, — задумчиво протянул папа. — Но знаешь, когда ты заболела, все это как-то отодвинулось на второй план. А теперь я начинаю сомневаться, не порол ли я тогда горячку. Парень вполне может спокойно окончить школу в Генераторном, подрасти еще немного, окрепнуть. Ты же сама говоришь — он еще ребенок. Зачем лишний раз его травмировать, разлучать с нами, и с друзьями?

— Это место слишком опасно, Вова. Сегодня я очередной раз ощутила, на какой зыбкой почве держатся здешний мир и спокойствие. Мы иногда забываем о том, что мы — всего лишь аванпост на самом краю света, посреди диких пустошей. Вокруг нас полно опасностей. И в любой момент здесь все может полететь в тартарары. Чего стоят одни только казаки? А эти югославы? Все ведь знают, что они вынашивают планы, как подмять под себя все Балканы!

— Не беспокойся, Катя. От этой опасности мы вскоре будем надежно защищены.

— Будет тебе! Ты слишком зациклился на своей дипломатии. Это твое Содружество — не панацея от всех проблем! Я знаю их так же хорошо, как ты — прежде всего они бизнесмены. Они рады оказать нам кое-какую материальную помощь, рассчитывая получить хорошие дивиденды в будущем. Но они никогда не станут посылать сюда своих солдат, чтобы защищать нас. Ну дадут они вам еще какие-то гарантии своей искренней дружбы, на словах или на бумаге, — чем это поможет нам, если этот психопат двинет свои войска на маленькие селения вроде нашего?! Наша милиция горазда отбиваться от пустошного бандитья и доморощенных террористов, но что она может против настоящей армии?

— Я говорю не о Содружестве, Катя. Ты частично права насчет них, хотя они и во многом нам помогли. Каждый в этом мире блюдет в первую очередь свой шкурный интерес. Но ты ведь знаешь, над каким проектом я работаю, не покладая рук, последние несколько месяцев? Для чего, собственно, Думитреску с делегацией к нам и прибыл! Вот это и есть наша настоящая, сама надежная защита!

— Это ваше новое НАТО? — недоверчиво переспросила мама.

— Да. Мы думаем назвать его Центрально-европейским альянсом, — прошептал папа, и в голосе его прозвучали восторженные нотки. — Этот проект назревает уже многие годы. Ты права — что представляют собой десятки независимых селений, подобных нашему, и даже отдельные города-республики вроде Олтеницы, Ловеча, Тервела? Каждый из них беззащитен перед масштабной угрозой, такой как ЮНР. Остается уповать лишь на Содружество. Но что, если объединить наши силы? Даже по самым скромным подсчетам — Альянс по своей военной и экономической мощи сравняется с ЮНР. Поверь мне, Катя — если только соглашение будет подписано в том проекте, который я только сегодня видел на своем столе, если будет объявлено о создании Объединенных Вооруженных Сил — это будет более чем красноречивый месседж Ильину: «Не лезьте к нам!» И если даже в голове у старого маразматика роятся мысли о возможной экспансии — его советники вынудят его отказаться от этой сумасбродной идеи!

— Я слышала, Патридж не в восторге от этого проекта. Я читала об этом какую-то обозленную статью в их прессе. Что-то об укусе кормящей руки, кажется.

— Ничего страшного, Катя. Содружество хочет держать весь мир в кулаке. Но им предстоит смириться с тем, что люди на местах будут стремиться к автономии. Альянс не направлен против Содружества, он всегда будет оставаться ему союзником. Но он станет самостоятельной силой — и с этой позиции сможет диктовать свои условия на переговорах с Содружеством… или с Союзом. А может быть — и с теми, и с другими.

Голос папы приобрел оживленные, эмоциональные интонации — так всегда бывало, когда он говорил о вещах, о которых искренне переживал и которым отдавал частичку себя. Мне и прежде доводилось слышать, как взрослые поминают в разговорах этот «Альянс», но лишь сейчас я задумался о том, что это такое и как многое для нас может значить.

— Пока еще это всего лишь мечты, Володя, — попробовала урезонить его мама.

— Мы и оглянуться не успеем, Катя, как эти мечты станут реальностью. Я работаю над этим проектом, не щадя сил, лишь из тех соображений, которые ты сама назвала в начале разговора — чтобы наш сын был в безопасности, и мы могли спать спокойно. Лишь этого я хочу — как и все нормальные люди! Или не так?

— Конечно так, — примирительно прошептала мама. — Просто я иногда немного боюсь…

— Ничего не бойся. Ты ведь знаешь — ничего не надо бояться, когда я рядом.

— Да. Знаю, — уверенно произнесла мама, оборвав этим уверенным ответом затянувшееся папино словоизлияние.

В ее словах прозвучало что-то странное. Это была любовь, но не то заботливое материнское чувство, в котором я вдоволь купался с самого своего рождения, а что-то совсем другое, страстное, женское. Я услышал необычные звуки, и вдруг со страшным смущением понял, что это звуки поцелуев. Родители никогда не целовались так вот, в губы, при мне. Я в своих мыслях настолько тщательно огибал эту тему, что порой почти искренне верил, что меня принес домой аист или я просто сыскался в капусте.

Покраснев от этой мысли, я заерзал на кровати и спешно натянул наушники. Если даже этой ночью аист заявится домой, чтобы принести мне братика или сестричку — лучше я не буду слышать, как он хлопает крыльями.

Великолепное звучание акустической гитары в исполнении гитариста группы Salvation Тома «Хаммера» Дугласа и не менее впечатляющий голос солиста Роджера Мура быстро перекрыли и без того едва различимые смущавшие меня звуки, а вместе с ними и мерное сопение Миро. Засыпая, я так и не успел отключить мозг от переполнивших его впечатлений и откровений — события того насыщенного дня продолжали сопровождать меня и в царстве Морфея, приобретая все новые причудливые вариации.

Забегая наперед, необходимо также сказать, что на следующий день у меня состоялся не слишком приятное объяснение с Джеромом, которое изрядно пошатнуло наши близкие и доверительные отношения. Нет, конечно, тот инцидент по прошествии времени изрядно поблек в моей памяти. Но все-таки тот разговор оставил в моей душе заметный след, который полностью так и не стерся.

А начиналось все, помню, довольно-таки мирно. Правда, как раз так совпало, что не вышли гулять ни Мей (заболела), ни Ярик (завис в одной сетевой игрушке), ни Боря (этот, я подозреваю, просто стеснялся показываться мне после вчерашнего поведения своего отца). Мы с Джеромом впервые за долгое время оказались вдвоем.

Мы вдоволь поносились по улицам на великах и готовы были уже разойтись по домам, но друг сагитировал меня забавы ради слазить на крышу нашего «председательского» дома. Занятие это было не из простых — опасный подъем через крышу пристройки по шаткой пожарной лестнице, да еще и изрядно наругают, если заметит консьерж Григор. Впрочем, мы не раз проделывали такое раньше, так что я не стал пускать нюней. С крыши открывался хороший обзор на селение. Ветерок трепал нас по щекам, развеивал по ветру непослушные кудри Джерома. Осмотревшись вокруг прищуренным взглядом, он достал из кармана великоватой на него потрепанной папиной жилетки плоскую флягу, в которой плескалась жидкость.

— Хочешь, Димон? — спросил он с искоркой в глазах.

— Это что, спиртное?

— А то. Стырил у бати из заначки. Хочешь или нет?

— Нельзя ж, Джерри, ты же знаешь.

— А по крышам лазить можно?

— Ну, это другое.

— Ню-ню, — передразнил заводила мой голос. — Будешь или нет?

— Не буду.

— Ну как хочешь. Сам тогда.

Жестом киногероя он демонстративно отвинтил крышку, приложился к фляжке губами. Наверное, подсмотрел это движение у отца. Судя по выражению его лица, пойло внутри было отвратительное. Джером скривился и едва не лопнул, чтобы не закашляться, но все-таки сдержался — негоже терять перед другом лицо.

— Гадость, да? — понимающе осведомился я.

— Много ты в этом понимаешь, — фыркнул Джером, гордо пряча флягу назад в карман. — Ты мне вот что скажи, Димон. Заметил, что к нам солдатики из Олтеницы зачастили? Должен был заметить — один, вон, даже дома у тебя квартирует.

Перед приездом делегации генерала Думитреску, недели две назад, к нам действительно прибыли на двух военных грузовиках человек сорок плечистых спецназовцев из Олтеницы — как объяснили народу, для участия в совместных учениях с нашей милицией. Учения уже прошли, но спецназовцы остались, и из-за этого по поселку бродили разные слухи.

Я знал об этом побольше других из-за услышанных вчера за ужином разговоров. Знал и то, что сегодня папа с председателем, комендантом и генералом Думитреску будут париться в бане, где конфиденциально обсудят какие-то свои важные и серьезные штуки, возможно, касающиеся этого их Альянса. Но я не был уверен, что все это можно рассказывать другу.

— Да, ну и что?

— А то, — выдержав значительную паузу, просветил меня Джером. — Что скоро война начнется. Папа твой знает, да тебе не рассказывает.

— Какая еще война? Ерунда. Папа говорит, что никакой войны будет.

— Будет, будет. Югославы к ней уже готовятся, пока мы с тобой языками чешем.

— Тебе-то почем знать?

— Уж я-то знаю, — с чувством собственной важности ответил ирландец. — Я, в отличие от тебя, общаюсь с разными людьми, а не только с теми, с кем мама разрешает. А люди много всякого знают.

— Снова ты про Тома своего что ли? — фыркнул я.

— Том не такой, как про него говорят. Точно так же, как и казаки! Ты-то, надеюсь, понимаешь, что никакие они на хрен не террористы?

— А кто же? — возмутился я. — Они настоящие дикари! Из-за них вообще могла начаться война еще в 57-ом году! Фактически, она и началась — столько людей погибло. А все эти годы они на машины наши нападают, людей убивают!

— Они не большие дикари, чем комендант твой со своей милицией, — глаза Джерома загорелись праведным гневом. — Знаешь, скольких они казаков поубивали?!

— Но это же совсем другое, Джером. Они нас с тобой защищали!

Друг посмотрел на меня с сожалением, как на умалишенного, и тяжело вздохнул.

— Ты, Димон, вообще ничего не понимаешь. Чтоб ты знал, нам с тобой с самого детства мозги промывают, чтобы мы думали так, как надо властям. А правда — она совсем другая.

— «Властям» — это кому? Папе моему, что ли? — тут уж была моя очередь гневаться. — Папа никому мозги не пудрит. Он честный человек, и все делает, чтобы людям было хорошо!

— Папа твой, может, и сам не знает всего, — не сдался Джером. — А может быть, он верит, что делает лучше. Только вот все равно получается плохо и несправедливо. Казаки-то вообще знаешь почему от нас отделились? Потому что на нас нацисты готовились напасть. А комендант твой, сучий пес, воевать с ними не захотел. Продал нас всех с потрохами. Что они сделали? Всю еду у голодающих людей отобрали, весь бензин запасной для генераторов, и поделили поровну: половину захватчикам, а половину Аркадьевичу твоему и его прихвостням. Зачем после этого кому-то на кого-то нападать? И так все забрали, без боя!

— Папа мне все подробно рассказал. Так нужно было, чтобы избежать насилия, — горячо возразил я. — А что, надо было, чтобы все друг друга поубивали за этот бензин? Легче б тебе стало?! А Семен Аркадьевич ничего себе не брал, неправда это. Папа говорит…

— «Папа говорит», «папа говорит»! — разозлился Джером. — Ты уж извини, Димон, но тебе не пять лет уже, думай и сам иногда. Папа твой, может, один только ничего про это не знал, его обманули все. А может, и знал. У вас вон какая квартира большая, и холодильник всегда полный, не то что у народа.

— Вон оно что, значит? — я грустно улыбнулся. — Джером, да разве я когда-нибудь для тебя жалел что-нибудь из своего холодильника? Мои родители пашут день и ночь, чтобы его наполнить. Извини, конечно, но и твой папа мог бы…

— Вот про моего папу не надо, ты только начни еще! — взъерепенился кучерявый бунтарь. — И вообще, не о том я говорю, сбиваешь меня с темы! Брал твой папа что-то, не брал, да только русским половины было мало. Они все забрать решили. Сделали вид, что уехали. А вон там, за Вороньим холмом, начали перегу… переу… перегруппировываться, вот. Готовились, Димка, нападать. Были у них даже такие грузовики, у которых вместо кузова — целая батарея ракет. Они их к селению не подкатывали, за холмом держали, под маскировочной сеткой. А тут сетку сняли и начали готовить, чтобы этими ракетами весь поселок разнести. В щепки!

— Глупости это. Казаки твои на них засаду устроили и сами без предупреждения напали.

— Это кто тебе сказал? Папа?! А казаки другое говорят. Говорят, что разведчики заметили приготовления нацистов. И, хоть силы были не равны, атаман приказал идти в атаку. А еще гонцов послал к Аркадьевичу, мол, все наши споры в прошлом, враг у ворот, воевать надо. Просил на помощь прислать войска. А тот, собака такая, не только войск не прислал, но и гонцов арестовал, побить приказал и в яму какую-то кинуть. Казаки остались сами против такого сильного врага! Убитых и раненых было видимо-невидимо, но все-таки заставили захватчиков отступить…

— Не говори только, что ты в это веришь, — возразил я.

— А ты не говори, что веришь в ту пургу, которую твой папенька гонит!

— Джером, не следует тебе общаться с твоим Томом и слушать, что там говорят какие-то казаки. Они обманывают, перекручивают все. Ты вспомни, нам в школе про это подробно рассказывали, даже схему того побоища чертили. Не так все было! И свидетелей море, даже живых еще. Что, скажешь, врут все?!

— Врут!

— Это казаки твои врут!

— Думай, как знаешь, Димон, да только вот казаки были правы, и ты поймешь это уже скоро, когда увидишь, что югославы пойдут на нас войной!

В общем, сложный то был разговор — будто слепой пытается объясниться с глухим. Я потратил почти час, пытаясь переубедить Джерома, даже пытался рассказать ему, насколько я сам это понимал, о создании Альянса, под флагом которого объединятся маленькие общины вроде нашей. Но все тщетно — любые мои аргументы разбивались о Джеромов самоуверенный скепсис и уничтожающий сарказм. От его однотипных ответов вроде «все врут» и «все это дерьмо» я вскоре начал раздражаться.

Меня неприятно поразило, что друг, оказывается, считает жуликами и проходимцами всех, кто находится в Генераторном при власти — а значит, и моего папу. Неприятным для меня откровением стало и вырвавшийся из уст Джерома упрек, что наша семья живет в лучшей, чем Лайонеллы, квартире.

Как я не старался не быть злопамятным, после того разговора я не мог больше относиться к Джерому с таким доверием и такой симпатией, как раньше.

Что и сказать, наша с ним дружба и так была из разряда феноменов. Всех знакомых удивляло, как мы с ним поладили и сохранили так долго крепкую дружбу. Ведь были мы полными противоположностями во всем. В школе я прилежно зубрил все заданные уроки, первым тянул руку на любой вопрос учителя и радостно принял назначение старостой класса. Джером, хоть и не был глуп, занятия предпочитал прогуливать, а когда вынужден был на них присутствовать — в основном баловался под смех однокашников или просиживал уроки с демонстративно скучающим видом. Я был первым спортсменом всего Генераторного, непревзойденным по всем нормативам, любимцем физрука. Джером к спорту был равнодушен, хотя и умел здорово постоять за себя в драке. Я был миротворцем, Джером задирой. Я любил читать книги, а Джером — мастерить самодельные взрывпакеты и подрывать их на пустырях, распугивая бродячих собак. Я строго соблюдал мамины наставления о здоровой пище и пережевывал еду не менее тридцати раз, а Джером — ржал надо моим «хомячеством» до упаду и вволю объедаясь высококалорийной синтетической дрянью. Я мечтал, что по окончанию школы уеду учиться в Сидней, а когда вырасту — стану космонавтом. Джером мечтал о мощном мотоцикле и автомате, с которым он сможет колесить по пустошам.

Если посмотреть на фотографию, где запечатлены двенадцатилетние мы в 2073-ом, то можно увидеть высокого светловолосого мальчика с открытыми серыми глазами, прямо держащего спину, в аккуратненьких отутюженных джинсах и новеньком джемпере (этот маменькин сынок — конечно, я, Димитрис) и низкорослого, кучерявого, лохматого, вечно замызганного ирландского пацаненка с нагловатым взглядом и снисходительной улыбочкой, который явно держит себя за крутого (конечно же, Джером, гроза учительского совета, успевший к седьмому классу прописаться уже и в детской комнате милиции).

Может быть, наши с ним характеры, такие разные, уравновешивали друг друга — Джером приносил в мою излишне упорядоченную жизнь немного безумия, а я помогал ему удержаться на краю пропасти. Но, так или иначе, рано или поздно жизнь должна была развести нас в разные стороны — и она это сделала. Подозреваю, что мои родители и учителя были втайне этому только рады.

А я, признаться, время от времени жалел о потерянной дружбе. Не раз я перебирал в мыслях планы, которые никогда не пытался воплотить в жизнь, как можно попытаться вернуть былые отношения с Джерри. Нет, я не испытывал одиночества — у меня были десятки приятелей и знакомых в реальной жизни и сотни «друзей» в социальных сетях. Но вряд ли среди них нашлись бы хотя бы несколько, которых я с уверенностью назвал бы друзьями без кавычек.