Новое назначение

Глава 18. Повышение для комиссара

Сказать, что я был разочарован — ничего не сказать. А надо бы радоваться дураку — как же, сам Ильич похвалил, обратил внимание. Теперь следует ожидать карьерного взлета. Типа — вызовут из Архангельска, назначат наркомом или заместителем наркома. Не хотелось бы, если честно. Врать не стану, карьерный рост штука неплохая, но все хорошо в меру. И командиру взвода, если ему предложат стать комполка, лучше не соглашаться. Да будь ты семи пядей во лбу, не хватит опыта. Я и должность начальника губчека «тяну» только благодаря опыту начальника отдела, знанию самого Архангельска, и людей. А стать наркомом? Использовать «послезнания»? Мне уже столько раз выпадала возможность убедиться, что реальность не соответствует моим теоретическим знаниям.

Фух, чего это я? Разошелся, начал «загружать» своего читателя ненужной белибердой, а он, тем временем, ждет от меня каких-то конкретных сведений. Итак, излагаю. Ваш покорный слуга отчего-то решил, что после отчета наступит время для обсуждения, и меня спросят — а как, дорогой товарищ Аксенов, вы бы улучшили политическую и экономическую ситуацию в Архангельске? А уж я бы и развернулся, заявив, что ситуацию обязательно улучшит НЭП в отдельно взятой губернии, восстановление порта в городе Архангельске, освоение Кольского полуострова! Мы бы слегка поспорили, но мне удалось бы доказать собственную правоту, а добрый и умный товарищ Ленин кивнул бы и сказал: да, прав товарищ Аксенов, пора-пора! Но вместо этого, после фразы «заслушали лучший отчет за все время существования Совнаркома», Владимир Ильич добавил: «Спасибо, товарищ Аксенов, отчет оставьте в приемной, мы вас больше не задерживаем», а секретарь Горбунов, налетев на меня, словно коршун, принялся помогать собирать мои бумаги, ворча при этом:

— Регламент превысили на целых двадцать минут! А у нас еще шесть вопросов!

Уже в «предбаннике», Николай Петрович, укладывая мой отчет в папку и, подписывая ее красивым почерком «Предварительный отчет. Архангельск. Жертвы интервенции», поинтересовался:

— У вас, товарищ Аксенов, еще что-то?

— Когда меня вызовут для подведения итогов?

— Вы сказали, что вам нужно время до осени, Владимир Ильич согласился, стало быть, я пошлю вызов в конце ноября. Еще вопросы?

— Я хотел внести предложение по ...

Не дослушав меня, Горбунов сказал:

— Если по линии ЧК — обращайтесь к собственному начальству.

— А по улучшению жизни Архангельской губернии?

— Ну, это же очевидно, товарищ Аксенов, — улыбнулся Николай Петрович. — С такими вопросами вам следует обращаться в Архангельский губернский исполнительный комитет и все решать самим, на месте. Если полномочий для их решения не хватит, ваши товарищи вынесут предложение на заседание Совнаркома или к Владимиру Ильичу. Никакого «самотека» или личной инициативы быть не должно. Все должно происходить в установленной форме. Извините, товарищ Аксенов, я очень занят.

М-да. Пихать в руки секретаря Совнаркома два листочка, где я уже сделал набросок, предшествующий статье товарища Ленина нет смысла. Ругаться с Горбуновым, называть его бюрократом — тем более.

А ведь я не хотел ничего сверхъестественного! И всего-то собирался предложить заменить в Архангельской губернии продразверстку, которую мы не потянем, на продналог, создать рыболовецкие бригады типа социалистических артелей, разрешить открыть небольшие кустарные мастерские, обустроить леспромхозы, построенные на принципах хозрасчета, с использованием труда пленных белогвардейцев! Я же знал, что скоро в Архангельск отправят и крестьян из Тамбова, и бывших военнослужащих разгромленной армии Врангеля, «братишек» из Кронштадта. Появится-то они появятся, «центр» позаботится, но хлеба на их содержание не даст. И что мне со всеми делать? Ждать, пока умрут с голода или сразу же расстрелять, чтобы не мучились? Уж лучше бы потихоньку рубили лес, получая за свою работу паек.

Не спорю — пока республике лес не нужен, торговые отношения не налажены и, заранее вырубать леса нерационально. Но это сегодня, а завтра? Лес — это валюта, это возобновляемый ресурс, а чтобы торговать нужны дороги, нужны порты. Вот, сейчас бы самое то — отремонтировать Архангельский порт, восстановить лесовозы, подготовить бараки, расчистить просеки на старых вырубках. Работы хватит! А еще бы хотелось восстановить лесопилки, чтобы не «гнать» за границу «кругляк», а торговать брусом, досками.

В общем — слов у меня не хватает, одни матюги, но материться в приемной Совета народных комиссаров не очень и хорошо.

Ладно, раз так, придется выступить на заседании Архангельского губисполкома, заручиться поддержкой его членов, а уж потов «пробивать» идею в Москве. Может, оно так и лучше.

Кивнув Никите, сидевшему в приемной, пошел на выход.

— Эх, я так и не увидел товарища Ленина, а так хотел, — посетовал Кузьменко. — Я-то думал, раз здесь приемная, он через нее и пойдет. Теперь и не похвастать.

— Здесь только для посетителей, а в зале второй вход есть, — пояснил я. — Можешь похвастать, что видел. Мол — сопровождал товарища Аксенова, сидел в приемной, а мимо Ильич прошел.

— Не, это не то, нечестно, — вздохнул чекист.

Эх, Никита, мне бы твои заботы! Хотел увести парня, но глядя на его расстроенное лицо, предложил:

— Ладно, тихонечко открой дверь, и загляни.

Кузьменко раздумчиво почесал затылок, а потом последовал совету начальника. К счастью, дверь не заскрипела, а самому Никите хватило пары секунд, чтобы глянуть на живую легенду и закрыть створку.

— Ух ты, здорово! Товарищ Ленин, настоящий! Товарищ начальник, вы же подтвердите, что я живого Ленина видел? — озабоченно спросил Никита.

— Подтвержу, — усмехнулся я, подхватывая подчиненного под локоток и выводя его из приемной. Еще не хватало, чтобы выскочил товарищ Горбунов и начал хлопать руками, как рассерженная курица крыльями.

Не успели. Николай Петрович все-таки выскочил, и, опережая его праведный гнев, я сказал:

— Надеялись автограф у товарища Ленина попросить.

А берут в это время автографы, тем более у Ильича? Но Горбунова просьба не удивила. Вздохнув и покачав головой, секретарь полез в стол и вытащил откуда две брошюрки.

— На русском языке ничего нет, вот, что осталось, — сообщил секретарь, выкладывая на стол «Le socialisme et la guerre» издания тысяча девятьсот пятнадцатого года. — Не вы одни такие.

— Да нам без разницы, — отмахнулся я. — Хоть на корейском. А сам автограф?

— На корейском, товарищи, труды Владимира Ильича еще не печатали, — строго сказал Николай Петрович. — А сам автограф внутри.

Внутри брошюры и в самом деле подписано «Дорогому товарищу от тов. Ленина» и подпись «В.И. Ульянов-Ленин».

Не надо было быть графологом, чтобы понять — написано разными почерками.

— Дарственную надпись, наверное, вы писали? — поинтересовался я.

— Писал я, а подписывал Владимир Ильич, — не стал спорить Горбунов. — А теперь, товарищи, шли бы вы оба отсюда.

И мы, разумеется, пошли.

Пока мы шли, Кузьменко в восторге листал брошюру с автографом Ленина и так увлекся, что едва не столкнулся с каким-то важным товарищем — во френче и с толстым кожаным портфелем.

— Ох, извините, — пробормотал смутившийся чекист.

— Смотреть надо, если по Кремлю ходите! — сурово сказал товарищ.

— А в других местах можно и не смотреть? — поинтересовался я.

Товарищ хотел сказать что-то сердитое, но, посмотрев сначала на мой орден, потом на меня, передумал.

— Жалко, конечно, что не на русском, но и так сойдет! — продолжал восторгаться Кузьменко, теперь уже поглядывая — как бы в кого не врезаться.

— Ты подожди, ты еще воспоминания писать станешь, как с товарищем Лениным увиделся, — пообещал я. — Если жив будешь, лет через десять-двадцать придут к тебе молодые комсомольцы, а ты расскажешь — мол, лично из его рук книжечку получил, а Владимир Ильич наказал — изучайте французский язык, товарищ Кузьменко. Французский — это язык Робеспьера и Марата, а еще Парижской коммуны.

— Да ну, Владимир Иванович, зачем я врать-то стану? — возмутился Кузьменко. — Как было, так и скажу.

Ага, скажет, как оно было. Никите и врать особо не надо, только чуть-чуть присочинить. Сколько человек тащило с Владимиром Ильичем бревно на субботнике — человек пять? А воспоминания оставили восемьдесят человек. С другой стороны, может, там тащили не одно бревно, а десяток?

Мы вышли на Красную площадь, неспешно пошли в сторону Охотного ряда, но тут я увидел трамвай. Я знал, что по главной площади страны когда-то ходил трамвай, и рельсы лежат, но самого транспортного средства ни разу не видел. Не задумываясь, потянул за руку Кузьменко, и мы в два прыжка оказались в вагоне.

Он, на удивление, был пустым и без кондуктора — в период «военного коммунизма» за билеты платить не надо, но зато шел с такой скоростью, что, если бы мы шли пешком, получилось бы немногим медленнее.

— А куда мы едем? — поинтересовался Кузьменко.

Куда шел трамвай, я и сам не знал, но, кажется, по Лубянке шли рельсы, так что, вполне возможно, мы именно туда и приедем. Неопределенно махнув рукой, сказал:

— А вот, Никита, представь себе, пройдет еще каких-нибудь двадцать лет, и мы с тобой прямо от Охотного ряда и до Ярославского вокзала на метро бы проехали.

Не уверен, что в сороковом году построена такая ветка метро, но какая разница?

— Это, как в Лондоне, что ли? — спросил Никита, ни капельки не удивленный. —А с электричеством как? Вон, слышал, что Москве электростанции ни хрена не тянут. Паровоз под землю тащить, как в первом метрополитене, так все в дыму будет.

Ишь ты, какие продвинутые у меня подчиненные.

— Зачем паровозы? К тому времени новые станции будут, энергией всю Москву обеспечат, — пожал я плечами. Увидев, что мы стали делать круг возле Большого дома, кивнул: — Сходим, дальше пешком дойдем.

Решив, что сегодня в Главной цитадели революции мне делать нечего, повел Кузьменко на Ярославский вокзал, к бронепоезду. Посмотрю, как там дела, а потом в «Метрополь» можно пойти.

Спешилов ходил довольный, зато из купе, где обитала Нюся, доносились рыдания.

— Что тут у вас? Поссорились, что ли? — поинтересовался я, подозрительно глядя на комиссара. Вспомнилось: «Отчего-то плакала японка, отчего-то весел был моряк». Но Витька не тот человек, чтобы обижать девушку.

— Володь, а я проститься хотел, — радостно выпалил Виктор.

— А чего прощаться? — не понял я. — У тебя курсы с двадцатого, я здесь еще пару дней проторчу, пока все дела не улажу.

— Да ну их к лешему эти курсы, — махнул рукой Виктор. — Кстати, можешь меня с повышением поздравить. Я теперь комиссар дивизии.

Услышав такое, я прямо сел.

— Вить, только не говори, что тебя на польский фронт отправляют.

— А как ты догадался? — слегка удивился Виктор, потом сказал: — Я сегодня в Политическом управлении РВС республики ходил, уточнить насчет курсов, и вообще, — отчего-то смутился Виктор, — кое-что надо требовалось узнать, а мне говорят — товарищ Спешилов, как хорошо, что вы раньше пришли. Хотите, мы вас в действующую армию отправим с повышением? Я и подумал — а на хрена мне какие-то курсы? Война закончится, хоть курсы, хоть академия. Говорю — если в действующую армию, конечно хочу, но можно и без повышения. Сказал — комиссаром бригады готов пойти, а даже и батальона. Да что там — взводным пойду. А они мне — вы, заслуженный человек, «краснознаменец», вам можно смело дивизию доверить.

— Эх, Витька-Витька, — покачал я головой. Спросил: — Кто у тебя начальник дивизии, не узнавал?

— Не помню точно, — пожал Виктор плечами. — Кажется, Тимошенко, что ли? Сама дивизия уже в Польше воюет, вовсю наступает, я туда пополнение поведу, там и познакомимся.

Если это тот Тимошенко, который Семен Константинович, тогда ладно. Он, вроде бы, в отличие от многих других дивизией командовал толково. Но если бы все от него зависело... И что тут сказать? Может, мне Витьку откомандировать в распоряжение ВЧК? В принципе, несложно снять трубку, позвонить, сказать Ксенофонтову — так мол, и так, позарез мне нужен товарищ Спешилов, жить без него не могу, работать не стану. А ведь откомандировать смогу, не проблема. Только что мне Виктор тогда скажет? Может, в морду не даст, но друга я потеряю.

— Жалко будет, если прибудем, а наши ребята уже Варшаву берут,— громко вздохнул Виктор.

Варшава ему. Не дойдем до Варшавы, кровью умоемся.

Как я сдержался, чтобы не рассказать обо всем комиссару Спешилову? О том, что кавалерия Буденного прорвет линию вражеской обороны, освободит Минск, Киев и Брест. Что армия пойдет на Варшаву оторвавшись от тылов, а польские трудящиеся, вместо того чтобы дружно встать под знамена Мирового коммунизма, дружно поднимутся на борьбу с русскими «оккупантами». И что почти сто тридцать тысяч красноармейцев окажутся в польском плену, где от голода умрет почти сорок тысяч. Не поверит Виктор, как я и сам бы когда-то не поверил, если бы кто-нибудь — пусть даже близкий друг сообщил, что Советский Союз может распасться, что мы с моим другом Идрисом станем стрелять друг в друга, а мои армейские товарищи занесут меня на сайт «Миротворец».

Но самое странное, что я думал совсем о другом.

— Зараза ты, комиссар. Сам воевать пойдешь, а я?

— А ты, товарищ начальник губернского ЧК, будешь с контрреволюцией бороться, архангельскую губернию восстанавливать, — хохотнул Виктор.

— Вот сейчас как в лоб дам, — пообещал я.

— В лоб? Нельзя бить в лоб комиссара дивизии!

Потом, сделавшись серьезным, Виктор сказал:

— Ты лучше бы с Аней поговорил.

— А что такое?

— Хочет вместе со мной в действующую армию пойти. Мол, сейчас же напишет рапорт на увольнение и потребует, чтобы ее в дивизию взяли, — вздохнул Спешилов.

— Анка-пулеметчица, блин, — хмыкнул я.

— Кто? Анка-пулеметчица? — не понял Виктор, а потом захохотал. — Да кто девку за пулемет пустит? Там мужиков хватит.

Хотел обозвать Витьку сексистом, но передумал. Я тоже согласен, что девок за пулемет пускать нельзя.

Заслышав наш хохот, из купе вышла Нюся. Растрепанная, с мокрыми глазами и распухшим носиком, но весьма решительная.

— Вот, — со стуком положила Анна передо мной лист бумаги.

— Так, — принялся читать я. — Товарищу начальнику Архчека от Спешиловой...

Я отвлекся от рапорта и спросил:

— А почему от Спешиловой?

— Так я же тебе говорил, что в ПУР РВСР ходил, — закашлялся Виктор. — Я как комиссар должен у непосредственного начальства разрешение получать, а комиссар дивизии Куприянов в Архангельске. Я рапорт написал, мне его подписали, а потом мы с Аней в ближайший ЗАГС зашли и расписались.

— Ну, Вить, это вообще свинство, — обиделся я. — Я-то думал, ты меня в свидетели позовешь, а ты...

— Володь, ты меня извини, но там свидетелей не спрашивали, — вздохнул Виктор. — Свидетели — буржуазные предрассудки, а у нас семья новая, коммунистическая. Заявление взяли, в амбарную книгу вписали, свидетельство выписали. А свадьбу потом в Архангельске сыграем, всех позовем. Серафим, небось, тоже обидится.

— Ладно, хрен с вами, — махнул я рукой, возвращаясь к рапорту. Вернее, взяв лист бумаги, разорвал его на две части и изрек: — Анна Егоровна, вы сотрудник Архангельского ЧК. А чрезвычайная комиссия — организация военизированная, и нельзя просто так взять и в РККА перейти.

— Я тогда к товарищу Дзержинскому пойду! — топнула ногой девушка, сделав попытку выйти из вагона.

— Ань, подожди пару минут, — остановил я девушку. — Хорошо, предположим, ты пошла к Дзержинскому, и Феликс Эдмундович подписал рапорт. А что дальше?

— Как что? — удивилась Анна. — На фронт пойду, вместе с мужем.

— А в качестве кого, если не секрет? Нет такой должности — жена комиссара. В армии бойцы нужны, а не жены. Или ты собираешься Виктору щи варить, постель за ним убирать?

— А что тут плохого?

— А то плохого, что у комиссара дивизии жена будет, а у остальных? Что бойцы скажут? Мол, наш комиссар с собой бабу возит, а как же мы? А если в бой понадобится идти? А если отступать станем? Виктору надо бойцов поднимать, а он о тебе думать станет? Как там моя любезная? Вместо боя тебя побежит спасать, и дивизию угробит, и себя. Ты хочешь, чтобы Виктор погиб?

Похоже, до девушки начала доходить нелепость ситуации, но она не сдавалась.

— Но я же могу что-то другое делать — бойцов перевязывать, на машинке печатать.

— Ань, ты хотя бы раз в жизни раненого перевязывала? Нет? И на машинке там уже есть кому печатать. Все понимаю, но и ты пойми — ты для Виктора только обузой станешь. Ему самому учиться придется, а тут еще ты.

— А чему мне учиться? — удивился Спешилов.

— Виктор, ты хоть понял, куда тебя отправляют? Ты в политуправлении спрашивал? — устало поинтересовался я.

Вслух говорить не стал, но про себя подумал — что за чудаки сидят в ПУРе, на букву «м»?

— Нет, а какая разница? — опять удивился комиссар.

— Так дивизия Тимошенко — кавалерийская. Ты когда-нибудь в седле сидел, ковбой хренов?