Новая эпоха

24. Законность

— Почему мы?! Почему именно я и моя семья?! — возмущённо взревел один из горожан, — Почему они будут жить, а мы должны погибнуть?!

— Потому что все они тянули жребий, как и ты, но ты вытянул несчастливый, — терпеливо ответил ему Бенат, — И перед тем, как тянуть его, ты тоже поклялся вместе со всеми, что примешь ту судьбу, которая выпадет тебе по жребию.

— И приму! Клялся — значит приму! Думаешь, я боюсь смерти? Но при чём тут моя семья?! За что вы губите и моих родных вместе со мной?!

— Вас всех предупреждали, что жребий будет тянуться на семьи целиком, а не на отдельных людей. Твоей семье не повезло — ты вытянул неудачный жребий, и это касается всей твоей семьи, а не одного только тебя.

— По какому праву?! Кто дал вам право решать нашу судьбу?!

— Твою и твоей семьи? Ты сам нам его дал, — вмешался я, — В тот момент, когда ты согласился на жребий и поклялся подчиниться ему. Или ты такой хозяин своей клятве, что захотел — дал, а передумал — взял обратно? — не только в конвое, но и в толпе кое-кто рассмеялся, — Или ты настолько велик, что наделяешь других правами или лишаешь их по собственному усмотрению? Тогда покажи мне пальцем, кого мы должны отдать римлянам вместо тебя, и объясни всем, чем ты лучше его.

— Я говорю о моей семье, а не о себе!

— Хорошо, тогда покажи нам тех, кого мы должны отдать римлянам вместо членов твоей семьи. Покажи нам женщину, менее достойную жить, чем твоя жена, и детей, которые менее достойны жить, чем твои. Покажи их нам и убеди их самих и их родных в том, что твоё решение справедливо. Сумеешь? — тут из толпы донёсся уже угрожающий ропот, так что мой вопрос был чисто риторическим.

— Не стану я тебе никого показывать! Ты говорищь о справедливости, но другие не тянули никакого жребия и спаслись все, а нас вы заставили тянуть его! Ну так и где же она, эта твоя справедливость?!

— Верно, явившиеся и сдавшиеся нам первыми — не тянули, — я не стал отрицать известный им факт, — Ваш город тогда ещё не был взят, и римлянам было не до подсчёта пленных, которых у них ещё не было, и мы воспользовались этим, чтобы спасти всех, кто успел попасть в число счастливчиков. Любой из вас мог бы попасть в их число, если бы пришёл сам и привёл семью к воротам вместе с ними. Но вы колебались или мешкали, а в результате опоздали, и кто вам теперь в этом виноват?

— И всё равно это несправедливо! — проревел обречённый, явно пытаясь вогнать себя в ярость а-ля берсерк.

— Один шаг вперёд или резкое движение, и я проткну тебя, — предупредил Бенат, мгновенно обнажив меч и уперев остриё ему в плечо, — И тогда из-за тебя придётся отдать римлянам ещё одного человека, которого иначе можно было бы спасти…

Вряд ли угроза остановила бы мужика, но в него вцепились соседи, оттаскивая от меча кельтибера и втолковывая, что не один он в таком положении, да и своих родных он своей смертью всё равно не спасёт. А если бы даже и спас, так надолго ли? Как потом поступили бы с его семьёй те, кто потерял бы из-за неё СВОИХ родных? Пожалуй, только этот довод его и угомонил…

— Но всё-таки, досточтимый, зачем вы заставляете нас тянуть жребий на семьи, а не на отдельных людей? — спросил один из тех, кто ещё только дожидался своей очереди к жеребьёвке, — Хорошо ли то, что те, кому не повезёт, не только погибнут сами, но даже и потомков после себя не оставят?

— Так в этом же всё и дело! — выкрикнул снова тот, утихомиренный, — Я же разве из-за себя выступал?! Даже не из-за жены — за детей обидно!

— В самом деле, нехорошо это, — добавил ещё кто-то из толпы, — Если уж этого не избежать, так отдайте римлянам нас, уже поживших на свете, но спасите наших детей! Кто из нас откажется пожертвовать собой ради спасения своих потомков?

— Правильно! Правильно! — тут же заголосили и бабы.

— Тишина! — рявкнул я в жестяной матюгальник, — Сделать так, как вы сейчас хотите, возможно, и было бы правильнее. Для вас самих, по крайней мере. И мы сами все прекрасно понимаем, что поступи мы именно так — не было бы сейчас и половины вашего теперешнего недовольства. СЕЙЧАС — не было бы. А ПОТОМ что? Дети вырастут, и кого они будут винить в выдаче римлянам их родителей? И кому они будут мстить за них?

— Так ведь римлянам же! — выкрикнули из толпы.

— Каким римлянам? Там, где они вырастут, получат свободу и будут жить, нет и не будет ни одного НАСТОЯЩЕГО римлянина. А вот некоторые из нас будут появляться и даже жить там — с нашими семьями, близкими и друзьями. И нам совсем не нужны там те, кто захочет отомстить хотя бы нам вместо недосягаемых для них римлян. Вот почему мы решили сделать так, чтобы туда попали только ЦЕЛЫЕ семьи, не потерявшие никого из своих родных с нашим пускай даже и косвенным участием. Кто из вас принял бы на НАШЕМ месте другое решение? Кто из вас захотел бы иметь под боком людей, которые ненавидят и вас самих, и ваши семьи? И справедливо ли хотеть такой глупости от нас?

— Ну, если так — это понять можно, — мрачно и неохотно признал тот, который предлагал выдать римлянам только взрослых.

— К сожалению, именно так, и мне это нравится ничуть не больше, чем любому из вас, — ответил я, — И это — к ещё большему сожалению — только «во-первых», а есть ещё и «во-вторых». Римляне требуют своей доли и в мужчинах, и в женщинах, и в детях, и с этим — тем более ничего не поделать. Как вы могли заметить, мы всех вас разделили на большие семьи, малые и на одиночек, и все они тянут жребий только между собой. Плох каждый четвёртый жребий, поскольку римляне требуют четверти из вас, и это — всё, что мы смогли выторговать у них, уступив им в другой добыче. И это должны быть не кто попало, а каждый четвёртый мужчина, каждая четвёртая женщина и каждый четвёртый ребёнок. Ну, разве только с поправкой на пару-тройку человек в каждой группе, чтобы не разлучать семьи…

— И что с того?! Да если мне выпадет такой жребий, я лучше умру, чем раздвину ноги для какого-то римского ублюдка! — провизжала одна из баб, которой, на мой взгляд, в персональные наложницы попасть едва ли светило, а светил, скорее всего, лишь бордель для солдатни и прочих малоимущих.

— Это сделает тебе честь, если тебе не повезёт, — согласился я, — Но будет лучше, если ты в этом случае сделаешь свой выбор не здесь, а уже там, у римлян, чтобы вместо тебя не пришлось отдавать им другую, которую можно спасти…

— Ну хорошо, родных те, кому повезёт, не потеряют, — снова завёлся всё тот же, — Но как быть с теми женихами, которые потеряют невест, и с невестами, которые потеряют своих женихов? — судя по реакции молодёжи, проблема была актуальна для многих.

— По поводу попавших к римлянам женихов спасшихся невест — я ведь сказал уже насчёт подрастающих мстителей, которые нам не нужны. Ну а по поводу попавших к римлянам невест спасшихся женихов — будем надеяться, что таких окажется не слишком много. Чем меньше таких окажется, тем больше будет шансов договориться с римлянами об их выкупе…

Толпа, конечно, далеко не сразу успокоилась, но побузив, погалдев, а кое-кто и попсиховав, всё-же вернулась к проведению судьбоносной жеребьёвки. А мы с Володей, переведя дух, задымили сигариллами. Хорошо Траю, который сейчас со своими бойцами спокойно и терпеливо ждёт от римлян положенной его отряду доли добычи и ни за что по этой части ни перед кем не отвечает и не перед кем ни в чём не виноват, а ты тут решай судьбы, обрекай живых и часто очень даже неплохих людей на смерть и ещё выслушивай их сверхценные мнения по этому поводу. Ведь кого-то наши заклятые друзья и союзники сразу же повесят — ну, в смысле, не высоко и коротко, как у нас, а на крестах распнут, у них ведь именно это повешением называется, а кого-то в рудники загонят, что тоже самая верная смерть, хоть и помедленнее. А передать им этих смертничков нам предстоит…

— Хорошо ещё, что я — не Серёга! — проворчал я по-русски, докуривая, — Был бы любителем этого дела — наверное, нажрался бы щас, млять, до свинского состояния!

— Ты, прям, мои мысли читаешь, — отозвался спецназер, — Тут обстиановка вот, млять, трезвых мозгов требует, а иначе и я бы нажрался как свинья, и похрен мне была бы даже эта грёбаная похмелюга опосля…

— Выдача этих людей римлянам — Зло в чистом виде! — прошибло вдруг не по делу на морализаторство одного из ураниенутых, — Эти люди хотели свободы… Уууу! — Володя молча с разворота заехал ему по высокоморальной морде лица, да так, что этот горе-идеолог приземлился на пятую точку.

— Это варварство! — вякнул было ещё один, пока остальные только ошарашенно вылупили глаза с блюдца величиной.

— Помолчал бы ты лучше, грека! — посоветовал ему спецназер, — Жуёшь себе — ну и жуй, пока есть чего и есть чем. Без вас тут тошно, — они и вчера капали нам на мозги по поводу формального обращения пленников в рабство, но вчера у нас ещё было настроение разжёвывать этим досужим моралистам суровый жизненный реал, а сегодня — лучше бы им в натуре засунуть свою идеологию поглубже в задний проход и не вынимать её оттуда.

Из трёх примерно десятков этих сектантов Деметрия человек пятнадцать всё-же решило попробовать себя на нашем турдетанском «пути Зла ради Добра», как они сами для себя этот образ жизни определили — ну не могут некоторые обойтись без наклеивания на всё на свете ярлыков. Четверо из них, впрочем, сломались и вернулись обратно в секту, но одиннадцать человек вписались и освоились, и это был очень хороший результат — мы рассчитывали человек на пять или шесть максимум. Собственно, по этим соображениям мы и продлили срок «самоопределения» для остальных до лета, прихватив их с войском в этот поход на правах эдаких «экскурсантов». Да и куда этих олухов ещё выпихнешь, если вдуматься непредвзято? В Мавританию? Так там их мавры сходу повяжут, да продадут на ближайшем невольничьем рынке. А в Греции и в Италии их тоже никто не ждёт — ну кому они там такие на хрен нужны? Ну и оставалась ещё, судя по тем одиннадцати, надежда на то, что и из этих не все совсем уж пропащие. Кто-то, хлебнув горя от местных хулиганов, мог ещё одуматься и взяться за ум, и на такой случай тоже не стоило спроваживать этих ураниенутых слишком уж далеко. И получалось, что римская Бетика — самое им место.

— Разрушать Гасту римляне не собираются, но крепостные стены города будут срыты, а его новому населению будет запрещено иметь оружие, — объяснял я Деметрию, когда мы малость поостыли, — Это значит, что город будет не союзником, а данником — налоги будет платить удвоенные, одну десятую урожая и прочих доходов, но зато из него не будет призыва в союзнические вспомогательные войска. Для вас, не желающих брать в руки оружие и воевать, это должно быть вполне приемлемо, а как эллины, вы можете быть полезны римлянам в качестве распространителей передовой эллинской культуры. Если вы сумеете справиться с этим и ужиться с новыми горожанами-испанцами, не говоря уже об италийцах, то лучшего варианта для вас просто не найти. Гадес, Кордуба, Италика и все города южного побережья давно заселены, и никто не ждёт в них чужаков, а здесь Гаста пустеет прямо у вас на глазах, и у вас все шансы оказаться в числе первых, кто пожелает поселиться в ней. Кто и где предложит вам лучшие условия?

— Ну а как насчёт женщин? — тут же спросил философ, — Часть мужчин Гасты погибла, и их женщины бесхозны, а вы опять хотите увезти их всех за море. Почему вы не отдадите их нам?

— Там, куда их увезут, женщин не хватает, и ни одна из них не будет лишней. А вокруг вас — вся Бетика. Заводите дружбу с соседями и берите в жёны их дочерей, а кому их не отдадут — зарабатывайте деньги и покупайте рабынь. Здесь они гораздо дешевле, чем в Элладе или в Италии, так что и заработать на них можно быстрее и легче.

— Рабство — это Зло.

— А кто вас заставляет? Не хотите — обходитесь без женщин, гы-гы! — решать за ураниенутых все их жизненные проблемы никто из нас не собирался. Кто помыкается и поумнеет — тех ждём-с, и с ними разговор уже другой будет, а вот таких, хитрожопее нас себя возомнивших и желающих и рыбку съесть, и на хрен сесть, нехрен баловать. Даже чисто педагогически неправильно это. Хотите быть античными коммуняками и строить свою античную утопию, мало вам двух первых попыток вашего утописта Алексарха — хрен с вами, пробуйте и наступайте на те же грабли в третий уже раз, но сами как-нибудь, за собственный счёт и без нашей помощи. В Мавританию не выгнали, пропасть не дали, даже место вам подыскать помогли и прямо к нему доставили, но на этом — всё, халява кончилась. Дерзайте, и флаг вам в руки, как говорится.

— И всё-таки эти несчастные достойны уважения, — въехав, что халявы не будет, философ сменил тему, — Только один из вытянувших несчастный жребий и протестовал, прочие же приняли судьбу с достоинством. Не то, что этот ваш…

— Так потому и приняли с достоинством, что не захотели уподобляться «этому нашему», для чего мы и осуществили казнь перед началом жеребьёвки, — разжевал я ему.

«Этот наш» — это «блистательный» Крусей, сын Януара, загубивший своим самовольством почти пятьдесят человек и приговорённый за это военно-полевым судом к засечению витисами. Вот уж кто нагляднейше продемонстрировал утерю достоинства!

Поразительнее всего было то, до какой степени это «блистательное» чудо было убеждено в своей неподсудности и безнаказанности. Типа, а что тут такого? Ну, захотел он совершить героический подвиг и прославиться, так разве ж это не право благородного человека? Разве не для этого война и предназначена? Ну, не получилось, ну так всем же известно, как непредсказуемо и переменчиво военное счастье — он-то в чём виноват? Что люди погибли? Так ведь простолюдины же какие-то, которых в стране — как грязи! И это их долг, они для того и существуют, чтобы служить благородным людям и умирать за них, если понадобится. Тем более — на войне, на которой то и дело кого-то убивают. Да они радоваться должны оказанной им чести — тому, что не просто так погибли, а во славу «блистательного»! О нарушении им дисциплины и вовсе говорить смешно — что он им, солдатня какая-то безродная? Нашли от кого дисциплины требовать! С ума, что ли, все посходили? И вообще, кто это тут такой великий, что ЕГО, аж целого «блистательного», СУДИТЬ собрался?! Слыханное ли дело!

Самое интересное, что не так уж и беспочвенны были расчёты этого угрёбка. И дело в натуре неслыханное, потому как впервые, и на нём как раз и создавался будущий исторический прецедент, и на Большом Совете, на котором только и судили до сих пор проштрафившихся «блистательных», собратья по сословию своего, скорее всего, не сдали бы. О полном-то оправдании, конечно, и там речи не было бы, пожурили бы наверняка и достаточно строго, но наказание присудили бы чисто символическое или ограничились бы вирой семьям убитых в самом неблагоприятном для него случае. Для такого семейства это сущие пустяки, а нам разве пустяки требовались? Требовался показательный урок этому превилегированному сословию, что не всё им смехреночки, а есть законы, обязательные и единые для всех. С Рузиром, который как-то тоже не был склонен так уж сильно осуждать «своего», долго на эту тему говорили, и не без труда убедили его в том, что такое спускать нельзя. Если контуберналу можно забить хрен на главнокомандующего, то почему тогда солдату нельзя забить хрен на центуриона? В чём разница? Но убедили мы царёныша не этим доводом, а совсем другим — что добрая половина армии Крусея ненавидит и ждёт его примерного наказания по всей строгости закона, да и прочие едва ли откажут в поддержке своим боевым товарищам, друзьям и односельчанам, и горе тому, кто обманет войско в этом справедливом ожидании. Готов ли он как главнокомандующий ко всеобщему бунту всей возмущённой несправедливостью армии? Такая перспектива его, конечно, ни разу не вдохновляла, и как только мы растолковали ему, что осуждать виновного ЛИЧНО от него не требуется, общий знаменатель был наконец найден. И это оказалось первым и весьма неприятным сюрпризом для подсудимого, хоть сразу тот этого и не понял.

Сперва-то он рассчитывал, что председательствовать на этом судебном фарсе будет, конечно же, Рузир, и как он решит, так и будет, а он наверняка решит в Большой Совет это дело передать. И когда царёныш вдруг объявил выборы судей войском, да ещё и не стал выдвигаться в судьи сам, «блистательный» всего лишь озадачился. Прикинул хрен к носу и решил, что тоже неплохо — никогда ещё такого не было, чтобы потомка древних тартесских царей судили какие-то простолюдины. Ну и начал гнуть пальцы веером, давя авторитетом своего сословия и не признавая правомочности ЭТОГО суда над собой, да ещё и оскорбляя выбранных в судьи всем войском префектов когорт и центурионов. И ведь могло бы прокатить, не вызови он перед тем ненависти к себе со стороны солдатской массы, но тут — нашла коса на камень. Возмутившись его фантастической наглостью ещё сильнее, чем даже самим разбираемым преступлением, судьи единогласно отвергли даже почётную казнь через обезглавливание без порки, против которой исходно едва ли кто из них возражал бы, и теперь уже речь шла о выборе между виселицей с предварительной поркой и засечением насмерть витисами. И когда в ответ на новый поток его оскорблений выбор был сделан в пользу засечения витисами, это «блистательное» чмурло так и не поверило второму сюрпризу — что приговор вынесен всерьёз. И только когда конвоиры заломили ему руки, чтобы вязать, до него начало что-то доходить.

Ох и слёз же тогда было с соплями и верещанием! Рванулся к «сияющему», не прося, а требуя ЦАРСКОГО помилования — типа, раз Рузир царский наследник, то в этом качестве он замещает отца, таким правом и впрямь наделённого. Это казнить наш монарх не вправе, а миловать осуждённого — вполне. Тут-то и подстерегал перешуганного угрёбка третий и окончательный сюрприз — что царский наследник не в счёт, поскольку правом помилования обладает только САМ царь, который в лагере отсутствует, а апелляций к нему в Оссонобу военно-полевое судопроизводство не предусматривает. А когда Крусей, поняв, что это звиздец, задёргался из рук конвоиров, так ещё и витисом поперёк сановной морды схлопотал. В общем, насрали в тонкую и ранимую «блистательную» душу.

Сама же казнь ничего примечательного из себя не представляла — ну, не считая титулованной личности казнимого, что для основной массы было в диковинку. Вывели, до набедренной повязки раздели, к столбу привязали, зачитали приговор. У него, правда, ещё оставалась слабенькая надежда, что выпорют показательно, удовлетворят этим зрелищем толпу солдатни, да и объявят помилование. Гнусно, унизительно, но не смертельно, а там — дайте срок, он всех своих обидчиков запомнил, и ни одного не минует расплата! Но сечь его начали всерьёз, не щадя, и только тогда до него дошло окончательно. Сперва он сыпал бранью, потом ревел, но в конце концов и рёв его сменился визгом забиваемой свиньи.

Собственно, как раз в этом-то утробном визге и заключался основной эффект — вместо какого-то высшего существа зрители увидели просто обезумевшее от боли и ужаса издыхающее животное, которое ещё и обгадилось, вдобавок, когда копыта откидывало. Так «блистательного» и запомнили — высеченным засранцем. Присутствовали при этом зрелище и представители пленных, включая и знатных, для которых особо поучительно было увидеть, как НЕ следует вести себя человеку, считающему себя благородным. Этот урок хороших манер вовсе не был лишним, учитывая предстоящую жеребьёвку. И вскоре нам это здорово пригодилось…

Пока я разжёвывал учёному греке все преимущества поселения ураниенутых сектантов в очищенной римлянами от коренных жителей Гасте, жеребьёвка закончилась, и бедолаг как раз отделяли от счастливчиков. Были, конечно же, бабьи слёзы с соплямии, было и ворчание мужиков, но без психопатии как-то обошлось. Кто не видел недавнего предсмертного унижения Крусея, тем рассказали очевидцы, и уподобиться ему желающих не оказалось. Те из пленных, кому не выпало жребия жить, решили хотя бы уж достойно встретить гибель, и проблем с ними особых не наклёвывалось — во всяком случае, никого из них не понадобилось ни в кандалы ковать, ни даже вязать. Проблемы наклюнулись с некоторыми из спасшихся, у которых вытянули неудачный жребий их зазнобы. К счастью, немного таких оказалось — десяток с небольшим, и я приказал составить список девок, а их женихов включить в последнюю очередь эвакуируемых. Первую уже повели к порту, куда должна была вскоре подойти отвёзшая предыдущую партию бастулонская флотилия. А мы выстроили колонну смертничков и повели их к римскому лагерю. Конвоировали их, естественно, тарквиниевские наёмники — легионеров-ополченцев, как и наших лузитан, решили от этой весьма неприятной миссии освободить. Млять, нас самих бы ещё кто от неё освободил! Увы, о таком счастье даже мечтать не приходится — мы тоже по сути дела тарквиниевские наёмники, и чем выше наше служебное положение, тем к большему оно нас обязывает. Солдаты терпят — мы тем более должны. Да и есть у нас в римском лагере кое-какие дела, которые кроме нас один хрен разрулить некому. Так вот и повели колонну — через «не хочу».

Законность — она не только у нас торжествует. У римлян на этом такой пунктик, что куда нам, варварам, до них! Торжество римского закона видно издалека — мы ещё до их лагеря не добрались, а уже наблюдаем висящих на крестах пленников. Многие ещё живы, и им уж точно не позавидуешь — не прибиты ведь, а привязаны, так что долго ещё мучиться будут. Я уже упоминал, кажется, что прибивание к кресту — не жестокость, а как раз наоборот — милость к распинаемому, потому как от кровопотери быстрее загнётся и меньше будет страдать? Правда, с другой стороны, быть привязанным лучше, если вдруг передумают и помилуют, но для пленников из Гасты это чистая теория — ну кто помилует мятежников? Так что висеть им ещё и висеть, и те из них, кто поздоровее, много раз ещё успеют позавидовать хилым задохликам…

Как раз у нас на глазах распинают очередного осуждённого. Крест уложили на землю возле вырытой для его установки лунки, на него сверху — смертничка, за руки его к перекладине привязали, за ноги к столбу, Затем приподняли вшестером, нижний конец в лунку направили, перекладину подняли на высоту поднятых рук, двое её руками держат, двое длинными рогульками толкают, двое за верёвки подтягивают. Устанавливают крест вертикально и фиксируют в лунке заранее приготовленными каменюками — так теперь и виси, мятежник, насколько здоровья богатырского хватит. Некоторым, говорят, дня на три хватает. Проходим рядом, и я узнаю в одном из висящих того старшего переговорщика, что горячий молодняк урезонивал, да о семьях беспокоился. Давненько уже мужик висит, не удивлюсь, если со вчерашнего вечера, но ещё живой. Шевелится, открывает глаза, тоже меня узнал, криво ухмыляется, а в глазах — вопрос. Киваю ему — типа, успокойся, спасены твои. Оборачиваюсь к Володе:

— До лагерного вала и частокола с часовыми метров пятьдесят, а до ближайших кустов метров двадцать, не больше, — говорю ему по-русски, — Мы-то с тобой промажем, из деревенщины двое из трёх промажут, но балеарцы и дальше в башку попадают…

— Понял, — отозвался спецназер, — Вечером?

— Ага, в сумерках…

Я снова встречаюсь глазами с висящим, сдвигаю шлем на затылок, делаю вид, будто пот со лба рукой вытираю, да на солнце ему незаметно показываю. Потом киваю в сторону заката и изображаю руками укладывание «жёлудя» в пращу. Распятый сначала недоуменно таращится, но затем улыбается и благодарно кивает — понял таки смысл моей неуклюжей пантонимы. Увы, это и всё, что мы можем для них сделать. А для многих ведь не сделаем и этого и лишь для некоторых, очень надеюсь, сможем больше…

В лагере сдаём приведённых бедолаг помощнику римского квестора, но сразу его предупреждаем, что намерены прикупить скота из римской доли добычи, а скот нам нужен самый разнообразный, в том числе и двуногий, и в числе приведённых нами тоже интересующие нас экземпляры имеются, так что пусть их пока-что тоже далеко не прячут. Пересчитал римлянин переданных ему рабов по головам, прикинул на глазок пропорцию баб и детей, накорябал на папирусе резолюцию и пришлёпнул печать — римская войсковая казна получила от друзей и союзников из Оссонобы свою законную долю добычи и более никаких претензий к ним не имеет. Мы с Володей переглянулись и обменялись кивками, едва сдерживая торжествующие ухмылки — прокатило! Четверть ведь отсчитана только от тех, что ПОСЛЕ взятия Гасты нам сдались, а с выведенных оттуда и спроваженных в порт втихаря ДО ТОГО — взятки гладки, а значит, и башлять нам квестору «за раззявистость» придётся куда меньше, чем мы ожидали. Ну, мы-то этим уж всяко не обижены — больше останется на выкуп части из этих только что сданных и на закупку скота, нужного и в нашей метрополии, и в колониях.

Скот, собственно — основная добыча, если рабов не считать. Побрякушки-то из драгметаллов весьма компактны, и приныкать их несложно, так что большая их часть к рукам их непосредственных добытчиков прилипает и до «общего котла» не доходит. Ну, сдадут разве только менее ценную часть для видимости, а что поценнее — прихомячат. А что громоздко и хрен приныкаешь — то всё сдаётся, в том числе и весь скот. Теоретически всё, что захватили у вторгшихся в Бетику лузитан, должно сперва на всеобщее обозрение выставляться, дабы ограбленные лузитанами хозяева своё имущество опознать могли, но кто это реально соблюдать будет? Подержали для порядка пару-тройку дней, кто успел из живущих неподалёку, тот успел, а кто далеко живёт, тех ведь даже и не уведомили. Так что все они, естественно, «не успели», и им засчитана «неявка». А римлянам с италийцами ведь не сам скот в основном-то нужен, им звонкая монета предпочтительнее, которую и вывезти в Италию легче, и поделить. Ну и прикарманить, само собой, если доступ есть…

— Не самое удачное время ты выбрал для своих сделок, Гней Марций Максим, — посетовал римский квестор, когда я заявился к нему в палатку, — Гай Атиний при смерти, и хорошо ли в такое время вести дела о низменном?

— Это будет большая утрата для всех нас, почтеннейший, но тогда — тем более надо решить все эти дела сейчас, пока у тебя ещё есть на них время, — с «почтеннейшим» я ему, конечно, изрядно льстил, поскольку сенатором он станет только, вернувшись в Рим, да и каким он там будет сенатором, после квестуры-то? Занюханным заднескамеечником, мнение которого никому не интересно! Но всё-таки сенатором, так что погладить его по шёрстке мне ни разу не жалко, а тщеславная деревенщина «уважение» любит и за него порой способна сделать то, чего никогда не сделала бы и за крупную взятку деньгами.

— Тоже верно, — согласился римлянин, понимающе ухмыльнувшись, — Потом мне будет уж точно не до того, так что лучше уж покончим с этим сейчас.

Причина его понятливости и покладистости очевидна, потому как время для махинаций — уникальное. Это же римляне-республиканцы! Высшей властью в провинции, то бишь империумом, обладает избранный в Риме гражданами претор, становящийся по истечении своего годичного срока пропретором и сохраняющий свой империум вплоть до передачи дел прибывшему наконец сменщику. Ну, строго говоря, он его сохраняет аж до своего возвращения в Рим и пересечения померия — священных границ города. Но это уже чисто римские юридические тонкости, нас в Дальней Испании не особо колышащие. Для нас — как прибыл из Рима новый «император», как принял дела от прежнего, так власть в провинции и сменилась, а до тех пор действует никем не отменённый империум старого наместника. Уникальность же нынешней ситуёвины в том, что нынешний «император» Гай Атиний катастрофически недееспособен. По факту пациент скорее мёртв, чем жив, но юридически-то он живёхонек, и его реальное овощное состояние никак на его империум не влияет. По вопросам военного командования его замещает легат, а по хозяйственным и казначейским — квестор. В результате внешне надлежащий порядок поддерживается, вся служба идёт своим чередом, все такие деловитые и подчёркнуто официальные, никакого расслабона. Военные трибуны гоняют в хвост и в гриву центурионов, те — с удвоенным пылом — солдатню. На те же совещания не только при всех регалиях являются, но многие даже и в шлемах, чтоб по всей форме быть одетым, как это и положено в римской армии. Каждый демонстрирует неукоснительно соблюдаемые римские законность и порядок!

На деле же недееспособность пропретора и неопределённость перспективы ставят в двусмысленное положение обоих его заместителей. Легату — при отсутствии прямых указаний самого «императора» — подчиняются и военные трибуны, и префекты союзников, и если он человек толковый, то и авторитет успевает наработать немалый. Но юридически он — личный назначенец наместника, и все его властные полномочия только на империуме наместника и основаны. Помрёт Гай Атиний — помрёт вместе с ним и его империум, а без него мигом станут птичьими и права его легата. Только пока пропретор жив, сохраняет свои законные военно-командные полномочия легат. Положение квестора в этом смысле надёжнее. Он хоть и не наделён империумом, а всего лишь экономист и завхоз в одном флаконе, но тоже, как и претор, избран на свою должность гражданами Рима и сохраняет свои полномочия независимо от того, выживет или скопытится первое лицо. То бишь формально он будет после смерти Гая Атиния куда выше лишившегося своих законных прав легата, но вот будет ли он достаточно авторитетен для военных трибунов и союзнических префектов по факту? Империума-то ведь он от почившего в бозе пропретора не унаследует, а без империума и власть его не столь уж неоспорима. В общем, оба они находятся в довольно щекотливом положении, и не в их интересах меж собой собачиться и меряться хренами. Поэтому там, где конкретный вопрос однозначно в компетенции кого-то одного из них, его есть кому решать, а где такой однозначности нет — нет чёткого единоначалия, но нет, соответственно и строгого контроля друг за другом, поскольку ни тому, ни другому не хочется конфликтной ситуёвины, и в вопросах смежной компетенции оба ведут себя пассивно. К кому из них по такому вопросу обратились, кто взялся за него первым, тот его и разруливает, а второй старается не вмешиваться и вообще ни во что лишнее не лезть. Как раз за счёт этой уникальной ситуёвины, когда никто не хочет никому переходить дорогу, дабы не нажить лишних врагов, у нас и прокатила наша весьма нахальная затея с эвакуацией части населения НЕ ВЗЯТОЙ ещё Гасты, да и теперь мы намерены воспользоваться раскладом достаточно беззастенчиво…

— Бык или корова стоят от шестидесяти до ста денариев, и в среднем это у нас получается восемьдесят, — заламывает цену квестор.

— Это не у нас, почтеннейший, это — на Бычьем форуме в Риме, — возражаю я ему, — Но ведь в Рим ты этот скот не увезёшь, а у лузитан мы покупаем хорошего быка за десять денариев, а телёнка — не более, чем за пять.

— Это беспородные лузитанские, а мы говорим о турдетанских, которые гораздо лучше. Ты видел захваченный нами скот? Где ты в Лузитании такой найдёшь?

— Да, этот скот лучше лузитанского, но не в десять же раз, почтеннейший! И не в восемь, и не в шесть, и даже не в два — двух лузитанских быков ты ведь и сам за одного турдетанского не отдашь, верно?

— Здесь цены выше, и на рынке за хорошего быка могут запросить двадцать денариев, — римский завхоз плавно переехал на более адекватный ценовой уровень.

— За ОЧЕНЬ хорошего, которых один на десяток, и ещё не менее пары денариев можно выторговать. Что я, скот не покупал? И это — в розницу, но на розничную продажу у тебя нет времени, и ты продаёшь нам скот оптом. Средняя оптовая цена…

— Пятнадцать, грабитель! — простонал римлянин, — Найди ещё такого оптового продавца, который запросит дешевле!

— Хорошо, пусть будет пятнадцать, — скот был в самом деле хорош, и дешевле — найти-то в Бетике можно, но нескоро и ненамного. Да и уж по паре денариев за рогатую голову, которые он спишет как за плохонькие по тринадцать, на трёх сотнях голов нас не разорят, а его не озолотят.

Стоило нам прийти к общему знаменателю по крупному рогатому скоту, как по мелкому торг пошёл легче. Традиционное римское соотношение, приравнивающее одного быка к десятку баранов, было справедливо и разногласий у нас не вызвало. Поторговались немного по свиньям из армейского подсобного хозяйства, за которых квестор хотел взять с нас по шесть денариев за рыло, но после торга мы с ним сошлись на четырёх.

— Итак, почтеннейший, за три сотни коров тебе причитается с нас четыре тысячи пятьсот денариев. За восемьсот овец — тысяча двести денариев. И за полторы сотни свиней — ещё шестьсот. Итого — шесть тысяч триста денариев, — пока чинуша чиркал на восковой табличке стилосом, проверяя мой подсчёт, сделанный в уме, я велел сопровождавшим нас рабам внести сундук со звонкой монетой, из которого по моему знаку выложили шесть пузатых мешочков с тысячей денариев в каждом и три маленьких сотенных, — Взвешивай сейчас, чтобы потом не было вопросов, — порча звонкой монеты прекрасно античному миру известна, и крупные суммы всегда проверяются взвешиванием. Я ведь упоминал, кажется, что первый взнос Карфагена в счёт контрибуции Риму показал при взвешивании металла недостачу чуть ли не в четверть, которую послам пришлось занимать у римских ростовщиков? Тут, конечно, не двести эвбейских талантов, а чуть меньше одного, но тоже деньги немалые. Да и удобнее взвесить всю сумму, а не пересчитывать её по монете.

— Денарии вашей оссонобской чеканки? — спросил квестор, увидев на ярлыках печати нашего казначейства, — Тогда не надо взвешивать — у вас с этим всё чётко.

— Ещё бы! — осклабился я, — Чеканим строго по римскому стандарту!

Козы нам не были нужны, поэтому от свиней мы с ним перешли сразу к людям.

— Средняя цена раба…

— Где именно, почтеннейший? — я ненавязчиво намекнул на неуместность цен римского Форума в Дальней Испании, — В Кордубе очень хороший раб-турдетан стоит сорок гадесских шекелей. За десять гадесских шекелей дают семнадцать аттических драхм, к которым приравниваются и римские денарии. Четырежды семнадцать — выходит шестьдесят восемь денариев, и это цена хорошего, а не среднего раба.

— Да, примерно так, а средний стоит шестьдесят, — согласился римлянин, тоже неплохо знавший кордубские цены, — Но в Гадесе цены раза в полтора выше, а мы не так уж и далеко от него.

— Розничные цены, а на оптовые сбавляй сразу четверть, — напомнил я, — И так же примерно ценятся молодые женщины и девушки…

— Ну, это смотря какие, — ухмыльнулся римский завхоз.

— Согласен, — кивнул я, — Но это редкие штучные и ухоженные красавицы, а не те зарёванные и растрёпанные замарашки, которых можешь предложить ты, и у нас нет времени разбираться с достоинствами каждой. С какой-то повезёт, а какая-то наверняка окажется прыщавой дурнушкой, так что справедлива будет средняя цена.

— Но ведь ты же говоришь о молодых?

— Разумеется! Зачем нам старухи?

— Молодые и стоить должны дороже.

— Раз уж ты заговорил о гадесских ценах, так это уже недёшево! Шестьдесят на полтора — девяносто. Вычитаем четверть оптовой скидки — получается шестьдесят семь с половиной. В какую сторону округлять будем?

— Грабитель!

— Ну, отчего же? Моя наложница, редкая красавица-бастулонка, обошлась мне в пятьдесят гадесских шекелей. Так это оттого, что не один я пустил тогда на неё слюну, и мне пришлось меряться кошельками с соперником. Если бы не этот аукцион — продавец был согласен уступить её за те же сорок шекелей, которые в пересчёте на денарии — те же самые шестьдесят восемь.

— Не дёшево ли за штучную красавицу? Так не бывает!

— Ну, это было в Кордубе, и где-то за месяц до того он просил за неё пятьдесят, но потом сбавил цену за её непокорный нрав.

— А, тогда это уже немного другое дело.

— То-то и оно. А с чего ты взял, что твои замарашки будут покорнее? И то ведь была розничная цена, хоть и кордубская, а тебе такой же оптовой мало. Ну и кто из нас после этого грабитель, почтеннейший? — ежу ведь ясно, что он и этих девок спишет по цене завалящих и положит в свой кошелёк приличную часть нашего серебра.

— Кажется, в этом смысле мы с тобой оба друг друга стоим, — хохотнул квестор, — Сколько ты их хочешь взять?

— Мы выберем десяток или полтора, какие приглянутся.

— Маловато для оптовой партии.

— Можем взять ещё детей-подростков обоего пола. Половина цены от взрослого — тридцать денариев. Устроит?

— Справедливо. Доведи общее число до пятидесяти, и за девушек мы с тобой договоримся по семьдесят денариев. Да, только вот ещё что — ты помнишь наше условие о доставшихся вам рабах из Гасты? Этих оно тоже касается…

— Само собой разумеется. Клянусь Юпитером и Нетоном, что никто из ЭТИХ рабов, купленных нами у тебя, не вернётся в Испанию свободным, — аналогичная клятва давалась римлянам и на переговорах о дележе живой добычи, так что требование было справедливым, да и нашим планам на этих людей тоже как-то не противоречило.

Договорившись, направились с помощником квестора обратно к переданным римлянам пленным. Их там уже и рассортировали, и по клеткам рассадили, беспощадно разлучив семьи, и это было к лучшему — меньше будет истерик со слёзами и соплями. Да, я ж главного не сказал — рабами, нёсшими сундучок с серебром, были те самые парни, чьи зазнобы попали в римскую долю. Проходимся с ними мимо клеток с девчатами, они своих опознают, мы их «выбираем» и помощнику римского квестора указываем, а тот в своей табличке очередную «голову» помечает и распоряжается о передаче её нам. Один не в меру горячий придурок едва не спалил нам всю нашу затею, кинувшись к своей невесте и обнявшись с ней сквозь решётку клетки, за что и получил от Володи хорошего пинка, от которого полетел кубарем. Млять, ведь предупреждали же всех! Хвала богам, остальные помнили и горячки не пороли, так что «единичный» случай погоды не сделал — римляне просто прикололись и сказали, что даже рабам иногда может и повезти. Ну и понять парня тоже можно — девка-то смазливая, слюну на такую пустить нетрудно, и он, как потом сам нам честно признался, боялся вообще её в общей куче не застать. Так вот и воссоединили все тринадцать сладких парочек, и хрен скажешь по ним, что тринадцать — несчастливое число. Пришлось даже прикрикнуть на них, чтоб не лезли обниматься и не лучились от радости прямо на глазах у римлян. И вся-то цена вопроса — так, тринадцать на семьдесят, это девятьсот десять наших оссонобских денариев получается. А ещё говорят некоторые, и совести ведь даже как-то хватает, что не в деньгах счастье, гы-гы!

Ну, на самом-то деле это, конечно, ещё не вся цена вопроса. Договаривались-то ведь как? Что ещё подростков набёрём, чтоб в целом не менее полусотни голов вышло, а это ещё минимум тридцать семь бестолковок по тридцать денариев, и с утра это тысячу сто десять денариев, да за тех уже отобранных девок девятьсот десять — это две тысячи двадцать за всю полусотню набегает. Млять, эти двадцать — как не пришей к звизде рукав получаются, римляне ведь солидность во всех делах любят, а солидность в таком деле — это ровный счёт. Сколько там для ровного счёта надо накинуть? Сто восемьдесят, и это тогда две двести набежит, а нам за них ещё шесть подростковых бестолковок положены, стало быть — сорок три нам отдай и не греши. Сорок три и отобрали — двадцать один пацан и двадцать две шмакодявки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Мы их отбираем, контора пишет — пишет и подсчитывает то, что я давным давно уже в уме подсчитал.

Тут бы и увести отобранных втихаря, дабы без лишнего шума обошлось, да не по-людски это было бы. Поэтому плюнули на шум и провели отобранный молодняк мимо клеток со взрослыми, дабы увидели родоки и порадовались за спасённых чад. Млять, как в воду глядели! Одни-то радуются, да другие недовольны, чьих не отобрали — и мужики-то ворчат, а бабы многие и вовсе визжат. Из клетки с молодняком тоже истерика доносится — там одна шмакодявка из «шибко благородных» жутко оскорблена тем, что отобрали не её и ей подобных, а каких-то простолюдинок. Мамаша ейная, визг дочурки услыхав, сама не хуже пилорамы заголосила, тоже вся из себя расфуфыренная и возмущённая «вопиющей несправедливостью» до всей глубины обезьяньей души. Прямо, занимательное из жизни приматов, млять! А мы ж разве фамилии спрашивали? Насрать на фамилии для тех, кому один хрен с нуля новую жизнь начинать, и не происхождение их нас интересовало, а их внешние и физические данные. Хоть и с точностью «строго на глаз», но старались взять лучших в смысле породы. Но хуже всего видеть баб с совсем мелкой детворой, которую они нам протягивают, умоляя спасти. А куда нам мелюзга? И для взрослого-то здорового человека многодневное плавание через океан непросто, даже на Азоры, не говоря уже о Кубе, для сопливых подростков тем более, а для совсем уж мелких — боюсь, что сразу утопить гуманнее будет. Корабли-то ведь хоть и с некоторыми усовершенствованиями, но в целом античные, и путешествие на них не в ВИПовских условиях — удовольствие сильно на любителя. И в Испании эту мелюзгу не оставишь — договор есть договор, и на этом у республиканских римлян — особый пунктик, а нам ещё много раз людей у них выкупать…

Выдержав весь этот слёзно-сопливый визг, отвели отобранных к квесторской палатке, завхоз римский записи помощника просмотрел, с натурой сверился, при виде четырёх пятнадцатилетних на вид шмакодявок, которым и по времени, и по внешности недалеко уже до перехода в совсем другую и куда более высокую ценовую категорию, зыркнул на меня недовольно, но затем усмехнулся и махнул рукой — типа, хрен с тобой, пройдоха. Обратная сторона этой римской солидности заключается в том, что мелочность с ней несовместима. Но то по сути, а по форме — законность превыше всего, а римская законность — это ведь что-то с чем-то! Как и со скотом перед тем, опечатанные в Оссонобе мешочки с монетами положили на весы, хоть и не собирался их никто взвешивать, людей тоже рядом с теми весами выстроили, хотя уж их-то и вовсе никто никогда не взвешивал, но все формальности процедуры должны быть соблюдены, иначе беззаконие по римским понятиям получается. Так что чисто символически возле весов их подержали, состряпали купчую, мы с квестором пробубнили положенные при приёме-передаче собственности фразы, он стукнул по весам медяшкой и шлёпнул на купчую печать — только теперь все формальности были соблюдены, и турдетанская армия становилась законным владельцем этих приобретённых у римской армии рабов.

Я хотел ещё договориться с ним хотя бы предварительно о покупке трофейных лузитанских лошадей, а заодно и прощупать почву на предмет выкупа ещё кого-нибудь из несчастного гастовского мирняка, пока до него не добрались настоящие работорговцы, но тут от претория донёслись звуки букцин — странные какие-то, тягостные, ни на какой из принятых в римской армии военных сигналов непохожие.

— Потом, всё потом! — отмахнулся от меня квестор, — Забирай свои покупки и уводи к себе поскорее! — он даже не стал смотреть, как его помощник убирает полученные от нас деньги в сундук с римской армейской казной и опечатывает его, а заспешил куда-то в сторону претория.

— Судя по сигналу, умер Гай Атиний, и теперь никому здесь не до вас, — пояснил его помощник, убрав деньги, — Будьте довольны, что успели уладить хотя бы это…

По лагерю уже сновали посыльные, а на пути к воротам нас обогнали и конные гонцы, явно направлявшиеся к лагерям союзников.

— Щас опять Рузира вызовут на совещание! — предсказал по-русски Володя, — Ох и не завидую же я ему!

— Ага, внеочередной вынос мозгов в виде оперативки, плавно переходящей в торжественные похоронные мероприятия, — подтвердил я, — Представляешь, какие речуги придётся выслушивать стоя? Хвала богам, что мы с тобой рылом не вышли!

В общем, выходили мы из римского лагеря не рылом, а ногами, и не особо были этим опечалены. У крестов снова встретился глазами со знакомцем и снова кивнул ему в сторону заката — жди, не забыли. Маленькую колонну погнали трусцой, чтоб побыстрее, но один хрен спешащего в римский лагерь царёныша встретили по дороге.

— Порядок, — доложил я ему, кивая.

— Ну, хоть кому-то сегодня повезло, — страдальчески пробормотал тот, и мы со спецназером прекрасно его понимали.

В наш лагерь прибыли как раз вовремя — война войной, а обед по распорядку. Распорядились о кормёжке людей, подкрепились сами, Велтур доложил об успешном отплытии предпоследней партии пленных. Последняя — вот эта, по всей видимости, и будет, потому как римлянам теперь в натуре не до нас, и дальнейший выкуп остальных людей накрывается, похоже, звиздой. Но мы ведь и с самого начала понимали, что всех хрен спасём, верно? Кого успели, того успели, а если получилось топорно, так в реале же не было и этого, а история так в основном и делается — воспалённые гланды удаляются обычно через жопу автогеном. Мы ещё более-менее аккуратно сработали…

Последнюю партию я сопровождал в порт сам. Проследил, чтобы дали людям облегчиться перед погрузкой, чтобы грузили семьями, к которым добавили — в семьи их женихов, конечно — и эти тринадцать невест, а подростков — по возможности к хорошим знакомым и соседям. Погрузились, отплыли — хвала богам, большое дело сделано! Самое главное по сути дела во всей этой военной кампании.

Это ещё не через океан, это пока только прибрежный каботаж. День, самое большее — два, если с ветром совсем уж не повезёт, и они выгрузятся в устье Анаса и разместятся в лагере Второго Турдетанского, откуда их и будут, дав слегка передохнуть, отправлять в Оссонобу. Это — уже наша территория, и там мы всегда разберёмся. Считать их точно тоже уже там будут, а мы здесь только прикидочно оценивали — трёх тысяч нет, но две с половиной точно есть. В Оссонобе к ним добавят недостающее число вольных переселенцев, и тогда две тысячи отправятся на Азоры, а тысяча — на Кубу. Ну, не ровно, а приблизительно — мы ж не римляне, чтобы ради строгой формальной цифири семьи или даже просто сдружившиеся меж собой компании разлучать. План, конечно, не на заборе написан, не забулдыгами подписан и не дворовой компанией собутыльников утверждён, и законность, конечно же, превыше всего, но у римлян она своя, а у нас — своя. Нормального житейского здравого смысла у нас никто не отменял — мы варвары, нам простительно. Это топором не вырубишь того, что пером написано, но мы и не будем топором, мы таким же пером и перепишем, и переподпишем, и переутвердим — нормальная рабочая процедура…